Особняк за ручьем

I

Тягуче заскрипела дверь с лихой вязью по ватману: «Посторонним — нельзя!», и из своего закутка вылез радист — небритый, взъерошенный, в обрезанном полушубке, — хмуро бросил на стол пачечку тетрадных листков, тут же скрылся обратно. Парни, валявшиеся одетыми на нарах вдоль брусчатых стен, вяло проследили за ним взглядом. Заварзин потер глаза, подвинул к себе листочки, стал читать.

«Каным, Заварзину. Поиски предлагаю вести группами два человека тчк примите все меры безопасности результаты сообщайте систематически тчк связь вами круглосуточно тчк Крюков».

«Каным, Заварзину. Окончании бурана подготовьте срочно площадку вертолета обеспечьте площадку указательными флажками тчк Крюков».

«Каным, Заварзину. Наличии снеговых лыж нет имеются лыжи туристские радируйте направим тчк Мелешко».

«Каным, Заварзину. Деминой. Вами допускаются нарушения законодательства при перевозке беременных женщин тчк принятых мерах радируйте тчк Пиневич».

«Каным, Заварзину. Посланный вчера вездеход разулся Козлином ключе тчк вышел второй тчк обеспечьте немедленную погрузку пострадавшего тчк этим рейсом выехал следователь создайте условия работы тчк Крюков».

Заварзин дважды перечитал последнюю радиограмму, уголки его губ дернулись.

— Оперативно работают, ничего не скажешь.

Лежавший на ближних нарах Володя Кондрашевич, задрав реденькую, просвечивающуюся бороденку, молча протянул руку. Заварзин подал ему листок, обернулся, позвал негромко:

— Вера, выйди-ка.

Рядом с дверью радиста открылась вторая дверь. Вышла девушка, укутанная шалью, в больших загнутых сверху валенках, из-под шубейки торчали подоткнутые полы халата.

— Ну что? — тихо спросил Заварзин.

— Неважно, Алексей Федорыч, температура; обморожение второй степени, это не так просто, нужно переливание.

— Вездеход должен быть часа через три. Приготовь его и сама приготовься, поедешь с ним.

— Хорошо, Алексей Федорыч.

— Погоди-ка, тут тебе персонально. Прочти. О чем это речь, не пойму?

Вера пробежала глазами текст, обиженно сощурилась.

— Это Катька пожаловалась, жена Колюшкина, больше некому. Вот злющая баба.

— Что с ней было?

— Да ничего не было! Вы же знаете, рожает каждый год, как запрограммированная, должна бы уж привыкнуть; так нет — она за две недели прискакивает ко мне, глаза чуть не выпадывают, кричит: Верка, вызывай санитара, я уже! Ну, я посмотрела ее. Будет, говорю, санитарный вертолет, иди успокойся и жди своего срока. А она хлоп на кушетку: никуда, вроде того, я не пойду, не имеешь права, у меня уже начинается…

— Отправили ее? — перебил Заварзин.

— Конечно! Только не в тот день, а когда время пришло, я что же — не понимаю?

— Ну хорошо. Сейчас не до этого. Ступай готовься.

Радиограмма с сообщением о том, что едет следователь, обошла нары, вернулась к Володе Кондрашевичу, тот кинул ее на стол, зло хмыкнул:

— Курочка в гнезде, а бабушка уже сковородкой гремит…

Заварзин молча встал, подошел к окну. Был он высок и оттого слегка сутул, в потертых, перехваченных ремешками унтах; руки, засунутые в карманы куцей куртки-штурмовки, держал нарастопырку.

За окном бело-матовыми стремительными волнами летел снег.

Приземистая коробка материального склада шагах в тридцати напротив то проступала темным пятном, то вдруг, точно стертая, исчезала. По столбу, как захлестнутая петлей птица, прыгал сорванный рефлектор.

Стены дома подрагивали, а сквозь двойные стекла просачивался низкий земляной гуд, от которого муторно становилось на душе и хотелось только одного: тишины.

Раздался короткий и глухой отдаленный удар винтовочного выстрела.

Заварзин вынул из кармана сплюснутую папиросу и стал неторопливо, тщательно склеивать ее, облизывая языком.

II

Рокот танкового двигателя, уверенный и деловой, донесся неожиданно, хотя его и ждали. Парни повскакали с нар, а Володя Кондрашевич сорвал с гвоздя шубу и шапку, выскочил за двери. Вездеход с зажженными огнями выплыл из белой мглы. Пережевывая в катках груды снега, развернулся, замер под самыми окнами.

Топоча и шумно отряхиваясь, вошли трое — двое мужчин-водителей и девушка. Следом Володя Кондрашевич нес в охапке ящик с папиросами.

Девушка поставила у ног балетку, сняла шапку-ушанку, тугая волна пепельных волос упала на брови. Мех короткой дошки был забит снегом. Она царапнула его пальцами, стала расстегивать пуговицы. Володя Кондрашевич торопливо опустил ящик, взял из рук девушки дошку, повесил на большой кованый гвоздь и тут же многозначительно глянул на Заварзина — не слишком ли он?..

— Я следователь прокуратуры, — сказала девушка. — Фамилия моя — Мерцалова, Инна Александровна.

— Очень приятно, товарищ Мерцалова, — сказал Заварзин и усмехнулся про себя, уловив в этой обязательной фразе сейчас особенную фальшь. — Садитесь. Я Заварзин.

— Спасибо, так и я подумала. — Девушка села, открыла балетку и стала рыться в ней. Лоб и щеки ее были розовы, в тонких бровях поблескивали капли.

Мимо них понесли носилки: на забинтованном лице лежащего видны были одни глаза. Заварзин склонился над носилками, ободряюще проговорил:

— Ну, Вася, держись, теперь медицина возьмется за тебя по-настоящему. Через месяц будешь как бог.

Девушка подняла голову, живо спросила:

— Простите, это и есть Василий Отургашев? Я бы хотела его предварительно допросить.

— Он пока еще не подсудимый, чтобы его допрашивать, — сказал Заварзин.

— Но… мне необходимо задать ему несколько вопросов.

— Все ваши вопросы вы зададите мне. — Заварзин нетерпеливо махнул рукой: несите же! Он вышел вслед за носилками и вернулся только после того, как вездеход отъехал.

— У вас тут нет отдельной комнаты, где бы мы могли побеседовать? — спросила девушка.

— Почему же? Есть. — Заварзин кивнул на загородки. — Только слышимость абсолютная…

— Понятно. Тогда я прошу вас, — сухо проговорила девушка, не поднимая глаз от раскрытого перед ней чистого блокнота, — рассказать мне все обстоятельства происшедшего в вашей партии случая.

— Скажите, — в свою очередь спросил Заварзин, тяжело опускаясь напротив, — вы давно следователем?

— Это к делу не относится, — быстро сказала девушка (Заварзин сразу понял: недавно). — Я задала вопрос и жду ответа.

— Обстоятельства происшедшего случая… — как бы машинально повторил Заварзин, глядя на заоконную снежную карусель. — А случай еще не произошел, — обернувшись сказал он и, увидев, как дрогнули брови девушки, усмехнулся: — Он еще происходит.

— Вы хотите оказать…

— Да, я хочу сказать именно то, что вы подумали: пока человек не нашелся, хоронить его нет оснований.

— Вы плохой телепат. — Девушка прямо посмотрела в лицо Заварзину. Она поняла, что ей, как следователю, пора уже проявить твердость. — Я подумала совсем обратное: что с человеком, которого сейчас вынесли на носилках, ничего не случилось…

Заварзин сомкнул замком лежащие на столе руки, долго и внимательно рассматривал их. Когда он заговорил, голос его был глух и бесцветен:

— Наша партия получила задание осуществить съемку участка Оингол, это в двадцати с лишним километрах отсюда, на восточных склонах Каныма. Месяц назад…

— Точнее, — перебила девушка.

— Пятого октября.

— Продолжайте.

— Так вот, пятого октября работы в основном были закончены, оставалось пройти несколько несложных маршрутов с магнитометром. Решили, это сделают двое: Костя Санников и Вася Огургашев. Ребята остались, а мы вернулись сюда, в поселок. Это было недели две назад… вернее, тринадцатого. А пятнадцатого, буквально через два дня, когда Костя с Василием должны были закончить дела и идти домой, поднялась пурга. Ну, мы сначала мало беспокоились: парни они серьезные, хотя и молодые, переждут, думаем, непогоду, пересидят. Там у нас избушка-зимник, продуктов достаточно. Можно сколько угодно сидеть. Да… А позавчера наш часовой на складе ВМ…

— Простите, что это такое — вэ-эм?

— ВМ — взрывчатые материалы. Склад этот метрах в восьмистах, за горкой… Так вот, смотрит: кто-то навалился на проволоку, висит. Пурга же, снег, ни черта не разберешь. Часовой стал стрелять в воздух — бесполезно. Тогда он звонит в контору — такое, мол, дело. Прибежали мы, а это Вася Огургашев. Голова шарфом обмотана, валенки прожжены, наверное, у костра спал… В общем, так: вышли они с Оингола еще затемно, спокойно было, прошли километров десять, пятнадцать, может быть, как задуло… Да, я не сказал: с ними лошадь оставалась, приборы тащила, спальники, продукты… Так вот: задуло и задуло. На Каныме это обычное дело, какая-то труба, а не гора. Дороги твердой нету, а сопки здесь даже в хорошую погоду все одинаковые, не отличишь; а уж когда заметет… Ребятам надо было сразу повернуть назад, а они нет — пошли. Сверху, по гольцам, ветер с ног валит, а внизу, по сограм, снега, лошадь тонет: вот и закружились.

Девушка подняла глаза от блокнота:

— Простите, я читала, что в таком случае лучше положиться на лошадь, она выведет.

— Может быть. Только в сильный ветер лошадь, да еще завьюченная, норовит идти по ветру… Ну вот, закружились ребята, тропу потеряли. Санников пошел искать…

— Как же можно найти тропу в такую погоду? Вы же сами сказали…

— Можно. У нас вдоль тропы расставлены туры, метров через полтораста — двести. Туры — это такие столбы из камня сложены, для ориентира… Костя ушел, а Вася Отургашев остался возле лошади. Вздумалось ему шарф под шапку намотать, шапка была великовата, задувало. В общем, сорвало у него шапку или выронил он ее — не знаю, да и неважно это; только побежал он за ней, не догнал, конечно, потерял. А когда вернулся, лошади нет. Или не на то место вернулся, не знает. Кружил по гольцу и решил идти наугад… На шестые сутки набрел на проволочное ограждение склада…

Заварзин вытащил из кармина пачку, заглянул в нее, тут же смял, отбросил.

Ящик с папиросами стоял уже раскрытый и наполовину пустой.

Заварзин подошел, взял несколько пачек, кинув вполголоса Володе Кондрашевичу: «Запиши на меня десяток».

— Выходит, Санникова нет уже шестеро суток? — спросила девушка.

— Да, сегодня седьмые.

— И поиски все безуспешны?

— Что значит поиски? Когда пришел Отургашев, мы вгорячах попробовали искать. Но едва не потеряли еще двух человек.

— Простите, простите, — проговорила девушка, живо откладывая карандаш и теперь уже с новым каким-то интересом глядя на Заварзина, — значит, в настоящий момент поиски не ведутся?

Заварзин раскуривал тугую папиросу, сведя глаза к переносице. Выдохнув дым, хмуро сказал:

— Я запретил поиски ввиду их бессмысленности и во избежание новых несчастий.

— Как же так? — Лицо следователя утратило всю свою строгость, стало по-женски милым, растерянным. — Или я что-то недопонимаю… Человека, вашего товарища, нет шестеро суток, он, может быть, ждет помощи, а его даже не пытаются искать…

— Мы пытались, — сдержанно напомнил Заварзин.

— Да, да, конечно. Вы испугались ответственности.

— Не ответственности, а новых жертв.

— Ну хорошо: вы испугались новых жертв. Но существует же закон гуманности. Закон взаимовыручки, наконец. Если кому-то грозит гибель, если, к примеру, человек тонет, то другой, даже знал, что сам может утонуть, бросается ему на помощь.

С дальних нар — хриплый, застуженный голос:

— Кроме гуманных законов, существуют еще и уголовные…

Девушка резко, словно ее толкнули, повернулась на табурете:

— Кто это оказал? Как ваша фамилия?

— А к чему вам фамилия? В протокол, что ли?

Девушка вдруг сгорбилась, губы ее некрасиво растянулись. Она навалилась грудью на стол, с несдерживаемой горловой дрожью сказала:

— Да вы… вы просто трусите!

Парень в зеленой фуфайке с большими, неумело пришитыми заплатами на локтях и поле — обладатель простуженного голоса — сбросил с нар ноги и, судорожно запихивая пальцы в узкие рукава, закричал сбивчиво:

— Роздымаха я, пишите: Роздымаха! И нечего нас тут гуманности учить — мордой тыкать. Вы Каныма не знаете! Я с Костей в одном мешке спал! Вы гарантируете, что если я сейчас пойду в гольцы и загнусь там, то это поможет ему? Тогда я готов хоть сейчас.

— Вы прекрасно знаете, что ничего я не могу вам гарантировать. Но я убеждена в одном: поиски должны быть начаты — и немедленно. Ведь речь идет о жизни человека!

В стекла заскребся, омыл волной и тут же стал бессильно опадать снег. Издалека долетел короткий, сухой звук выстрела.

— Я понимаю вас. — Заварзин сосредоточенно складывал из папиросных коробок башню, чувствуя поднимающееся в груди раздражение. — Как только пурга начнет стихать, в поле выйдет весь поселок. Все, что мы могли сделать пока, это расставить по окраинам посты — слышите?

— А когда она начнет стихать?

Заварзин склонил набок голову, неопределенно пожал плечом. Тогда девушка быстро опустила глаза, сказала:

— Товарищ Заварзин, вы, как начальник партии, не проинструктировали своих людей…

— На все случаи жизни инструкций не предусмотришь, — перебил тот.

— … не проинструктировали людей, а сейчас вы отказываетесь от поисков. Я вам должна заявить официально: если поиски не будут организованы, вы пойдете под суд.

— Даже так? — Заварзин уже понял свое унижающее бессилие перед логикой этой молодой законницы. Последние двое суток он почти не сомкнул глаз, нервы его были напряжены; он видел бессмысленность затянувшегося разговора. — Даже так, под суд? — повторил он и жестом отпихнул башню, разрушив ее. — Тогда я вот что скажу, товарищ следователь. Только не подумайте, что я испугался суда. Я пойду на поиски, пойду сейчас: собой я имею право рисковать. Но вам отлично известны наши инструкции. Одному уходить запрещается. Так вот: я пойду при условии, если со мной пойдете вы!

— Я? — Карандаш дрогнул, завис над блокнотом.

Печь в углу ухала и трещала, дым плыл по половицам, дрожал над щелями — даже оттуда дуло. За перегородкой дробно попискивала рация.

Девушка положила карандаш между листками и спокойно — так что сразу выдалось ее смятенное состояние — сказала:

— Что ж… Это даже неплохо. Это поможет мне разобраться в обстановке… Ладно. Согласна.

Заварзин, облокотившись о стол, близко и пытливо посмотрел ей в лицо.

Володя Кондрашевич спрыгнул с нар, торопливо проговорил:

— Федорыч, да ты что? На серьезе, что ли? Возьми лучше меня! Или вон Роздымаху. Ты же нас знаешь, Федорыч!

— Прекрати эту торговлю, — оказал жестко Заварзин, — и проводи товарища следователя в Верину комнату: там есть брюки и полушубок — пусть воспользуется. Кстати, свой свитер отдай тоже — усек?

Девушка вышла, Заварзин подсел к ребятам:

— Спокойно, парни, не петушиться. Хуже, если она сейчас останется да начнет радиограммы стучать. Или того хуже — развернет следствие в поселке: люди и без того взвинчены. — Вынул папиросу, подул, усмехнулся: — В общем, принимаю огонь на себя. Проведу по ближним вышкам, думаю, будет достаточно. Вот так… Если даже к ночи не вернемся, в панику не впадать, все учтено. Ну, а, дай бог, начнет стихать, действовать по плану. — Обвел взглядом унылые, обросшие лица ребят, прищурился: — Усекли, благородные рыцари?

III

Как только завьюженный, нахохлившийся подснежными козырьками поселок остался позади и даже бледных, размытых огней не стало видно, столбы круто полезли вверх. Старые неотесанные столбы без проводки, с крючками кронштейнов, до которых сейчас можно было дотянуться рукой.

Заварзин шагал, оставляя глубокие дымящиеся следы. Инна старалась ступать след в след. Шаг Заварзина был значительно шире, но зато не требовалось таких усилий, чтобы вытягивать валенки из тугой вязкой целины.

Они шли от столба к столбу, и Инна догадалась, что здесь где-то пролегает невидимая теперь тропа. Случалось, что снежная раздерганная кисея, стремительно, раз за разом падающая откуда-то сверху, заслоняла от них обе опоры — и переднюю и заднюю. В такие мгновения Инна теряла ориентировку и, задыхаясь, старалась догнать Заварзина. Час беспрерывного подъема вымотал ее так, что она то и дело тыкалась варежками в снег. Склон дыбился и гудел и ворочался с ледяным зловещим шуршанием. Какие-то деревца полоскали в воздухе низенькими бесформенными кронами.

Она вдруг увидела, как Заварзин круто свернул в сторону, почувствовала ослабление ветра, и тотчас же впереди выступил низкий, забитый в пазах снегом сруб; над срубом возвышалась тренога буровой вышки. Окно сруба было заколочено досками, сверху, с покосившейся треноги, свисали, раскачиваясь, оборванные тросы; можно было понять, что вышка старая, брошенная.

Заварзин толкнул плечом дверь, они вошли в полутемное помещение.

Инна остановилась у порога, ни о чем не спрашивая. Она не понимала, зачем нужно было заходить сюда, но была рада случившейся передышке. Заварзин обошел помещение, спотыкаясь о сломанные ящики и обрезки труб, потом вернулся и стал неторопливо, сосредоточению закуривать.

Инна стащила зубами варежки, прижала к щекам ладони. Она искоса поглядывала на Заварзина, на его губы, крепко державшие мундштук папиросы, на мокрый подбородок, перетянутый снизу завязками, — поглядывала и ждала, что он наконец скажет.

Выкурив папиросу и тщательно затоптав окурок, Заварзин вдруг спросил:

— У вас есть часы?

— Есть… А что, вам нужно время?

Вместо ответа Заварзин вынул из-за пазухи ракетницу.

— Вы умеете обращаться с этой штукой?

— Нет, не умею, — твердым голосом сказала Инна: ее задело, что Заварзин даже не находит нужным отвечать ей.

— Все очень просто, смотрите. — Он переломил ствол, вбил ладонью патрон, захлопнул его и взвел курок; мельком взглянув на девушку, добавил: — Теперь поднимаете руку вверх — вот так — и нажимаете эту штуку, спуском называется. Понятно?

— Не совсем. Что это все значит?

— Я сейчас уйду, а вы засеките время и, если я через сорок минут не вернусь — запомните: через сорок, — выйдите из тепляка и дадите ракету. Через пять минут еще. И так далее, пока я не появлюсь.

— Куда вы пойдете?

— Попробую обойти окрестности. Метрах в пятистах по склону есть еще вышка. Правда, тепляк там разрушен, но заглянуть туда все же не мешает.

— Выходит, я вам в обузу?

Заварзин выгреб из полушубка горсть патронов; подавая девушке, теперь уже спокойно выдержал ее взгляд:

— Вы мне очень поможете, если сделаете так, как я прошу.

Потом сдернул рюкзак, положил на пол, сказал с усмешкой:

— А это как залог того, что я все же вернусь. Берегите, без него нам с вами может быть худо.

IV

Инна отыскала два приличных ящика. Один был пустой, а второй оказался наполовину с буровой чугунной дробью. Она вывалила на пол дробь, уже взявшуюся ржавчиной, попинала валенком, отчего носки сразу стали рыжими, составила ящики один на другой. Потом села, положила на колени ракетницу, взглянула на часы: было без четверти двенадцать. Значит, Заварзин должен вернуться в половине первого.

Засунув поглубже руки в рукава и прислонившись плечам к стене, она стала ждать. От стены пахло соляркой. Из квадратной дыры в потолке задувал мелкий игольчатый снег. Сквозняком его разносило по тепляку, он стлался в углах и по-над стенами тускло-белой отсвечивающей полосой. Снег лежал и на железной печурке, и это было особенно непривычно для глаза. Ветер басовито гудел в вышке, монотонно ударял по стене тросом.

Инна прижмурила ресницы, минуту посидела так и вдруг отчетливо поняла всю нелепость своего положения. Как же так получилось, что она, следователь районной прокуратуры, очутилась здесь, в этой промозглой заброшенной вышке, за много километров от жилья, а за стеной пурга, а на коленях у нее тяжелая, с толстым дулом ракетница, похожая на пистолет Кота Базилио из сказки о золотом ключике. И из этого пистолета ей, не дай бог, придется стрелять!

А если Заварзин не вернется? Ну может же случиться так, что он потеряет сюда дорогу. И никакие ракеты ему не помогут. Он, конечно, не заблудится, он выйдет к поселку, а потом, по тем же столбам, придет за ней. Но сколько ей суждено тогда здесь просидеть?

Удары троса стали глохнуть, а сквозь потолок внезапно пробился молочно-белый луч солнца. Он был совершенно непрозрачен, его можно было потрогать рукой. Инна встала, сделала несколько шагов — раздались выстрелы. Они звучали сухо, размеренно — не приближаясь и не удаляясь. «Меня ищут!» Ей показалось, что время давать Заварзину ракеты. Она взглянула на часы: да, время — и выбежала из теплякам Едва она зарядила ракетницу, как та выстрелила — сама собой. Она зарядила еще — снова неожиданный выстрел. На снегу оставались ржавые дырочки — патроны были начинены буровой дробью! Невдалеке ходил Заварзин, загадочно улыбался: «Вы же прекрасно знаете, что я ничего не могу вам гарантировать». Он был без шапки, на заросших щеках блестели ледяные иголки. Вся тесная поляна вокруг тепляка была изрыта его глубокими, дымящимися от поземки следами. Инна во все глаза смотрела на Заварзина. Он медленно подошел к ней и все с той же неопределенной улыбкой на губах вдруг толкнул ее в грудь. «Какой ужас!» — подумала Инна и открыла глаза.

В тепляке было по-прежнему сумрачно, за стеной царапался ветер, стучал тросом: холодно и неуютно пахло соляркой. Рядом сутулился Заварзин, шумно дыша, отряхивая с рукавов и воротника наросты снега. Пар от дыхания побелил ему брови и ресницы. Инна поспешно стала задирать рукав, было без нескольких минут два. На полу, возле ее ног, валялась ракетница…

Заварзин опустился на ящик и, вытянув ногу, морщась, долго вытаскивал из кармана платок.

— У вас, товарищ следователь, крепкие нервы, — сказал он и вытер тщательно лицо. — Искать с вами человека — одно удовольствие. По крайней мере, не соскучишься.

Кровь обожгла Инне щеки, она пробормотала:

— Простите, не помню, как это получилось… уснула…

— Вот я и говорю — не соскучишься! — бросил Заварзин. — Ваше счастье, что буран малость притих. А то бы долгонько вам пришлось тут спать.

Он засопел, принялся жадно, точно воду, тянуть тощую папироску.

V

Чем выше поднимались они по гольцу, тем меньше становилось под ногами снега и тем ровнее, упруже дул ветер. Снегопад прекратился. Волны белой поземки стлались над тундрово голой землей, свистели в дудках трав, в плоских, как флаги, пихточках. Под валенками хрустел мертвый мох, текла мелкая пластинчатая щебенка.

Потам они вошли в полосу стремительно летящего тумана: он был клочкаст, раздерган ветром и пах сыростью. Туман скоро пронесло, но они, кажется, заблудились. Так думала Инна, но ничего не спрашивали у Заварзина. Да он бы и не сказал ей. Она обратила внимание на то, как часто Заварзин стал останавливаться и смотреть под ноги. Раза два даже присаживался на корточки и рукавицей раскидывал щебенку, — после этого они заметно меняли направление. А когда перевалили вершину гольца и недалеко от их пути вырос монолитный горб скалы, утыканный кривыми березками, Заварзин свернул к скале и даже подсветил ее крутую щербатую стену фонариком.

Они проходили реденький, похожий на саженцы, пихтарник; из-под ног, вскинув фонтанчиком снег, с шумом вырвалась птица. Инна испуганно ойкнула. И тут же оправа, и слева, и впереди стала взрываться снежная целина, и стая пестрых птиц, фыркая крыльями, поднялась в воздух.

— Что это? — опросила Инна. — Какие птицы?

— Дрозды, — бросил Заварзин, не останавливаясь. — Пурга загнала.

«Вот камень», — подумала Инна, глядя ему в спину. А вслух спросила:

— Нам еще далеко?

— Что, устали?

— Да нет, почему же? — бодрым голосом сказала Инна, испытывая смертельное желание сесть прямо в снег, как эти дрозды.

— Храбритесь?..

«О, если бы случилось чудо, — думала Инна, с трудам перешагивая через колодины, оступаясь на податливых заледенелых кочках, — случилось бы чудо, и они нашли Санникова — выбившегося из сил, беспомощного, но живого и невредимого; нашли в последний момент и спасли бы его и вернулись с ним в поселок. О, если бы это случилось! Какими глазами смотрел бы на нее Заварзин? И куда бы подевались вся его самоуверенность, сознание собственной многоопытности, снисходительный тон по отношению к молодому следователю. Конечно, всякий понимает, работа в таких условиях не мед, поневоле огрубеешь, в чем-то отступишь, даже в каких-то высших человеческих качествах, и один раз (а то и не один!) обжегшись, станешь дуть на воду, и осторожность свою будешь выдавать за мудрость, — но кого это может в конечном счете обмануть!»

Становилось сумеречно. Внизу, куда они спустились, уже было почти темно. Лишь низкое небо впереди матово светлело, точно подсвеченное изнутри. Но вот снова полетел снег, небо погасло, зашипел в хвое ветер — и Инна поняла, что серьезное только начинается.

Под ногами глухо запереваливались камни. Даже сквозь валенки чувствовались их острые рваные грани. Осыпь тянулась бесконечно, слегка понижаясь, вихри плясали над ней, заравнивая каменное крошево рыхлой предательской белизной.

Заварзин вдруг так резко остановился, что Инна чуть не ткнулась в него лицом:

— Тихо! — сказал он. — Слышите?

Инна ничего не слышала; то есть она слышала тугие порывы ветра, сухое шуршание поземки, постукивание камней под ногами, собственное дыхание, но Заварзин, конечно, имел в виду что-то другое. Они простояли целую минуту не шевелясь, когда до них донеслось — теперь уже явственно — лошадиное ржание.

— Ага! — выдохнула она и от внезапно нахлынувшего волнения ухватила Заварзина за рукав.

Заварзин стал шарить в карманах, засуетился, торопливо поднял руку. Вслед за негромким хлопком выстрела вверх со свистом взлетела ракета. Сбитая ветром, она вспыхнула и по крутой дуге ушла в сторону, неся в пятне света густой ливень снегопада.

— Пошли! — Заварзин почти побежал, прыгая с камня на камень, оступаясь на громыхающих плитах. Инна тоже побежала, но тут же упала, больно ударилась коленом.

— Дайте руку! — требовательно оказал Заварзин, крепко ухватил ее за кисть, потянул за собой.

Вскоре они различили смутный силуэт лошади. Она стояла без движения, и лишь когда люди подошли к ней и осветили фонариком, она вяло повела головой; блеснул выпуклый глаз, она снова тонко заржала.

— Наш Буланчик! — выдохнул Заварзин и позвал: — Буланчик, Буланчик!

Лошадь встрепенулась, сделала шаг, передние ноги ее подогнулись: она не могла ступить. Шерсть на брюхе смерзлась, ноздри были забиты ледяными пробками, она часто и мелко дышала сквозь зубы, беспрестанно вздрагивала кожей. Побитые в кровь копыта заледенели, сделались толстыми, как пеньки.

— Будем выводить из курумника, — оказал Заварзин. — Берите за уздечку, не давайте пока ступать. Упадет, тогда не подымешь.

И он тут же стал выворачивать из снега плиты, стлать перед Буланчиком: Буланчик заволновался. Инна сняла рукавичку, погладила лошадиную морду. Потом Заварзин потянул Буланчика за уздечку, тот опробовал копытом плиту, ступил на нее и осторожно, дрожа и всхрапывая, пошел.

Вскоре осыпь кончилась, и Буланчик под рыхлым неглубоким снегом почувствовал ровную прочную землю.

Заварзин вынул из рюкзака моток шпагата, обвязал лошадь поперек брюха. Взявшись за это кольцо с обеих сторон, они пошли. Буланчик брел трудно, однако уверенно, чутьем выбирая ровные мелкоснежные места.

Часа через два, когда Инна едва держалась на ногах, Буланчик остановился перед низким, смутно чернеющим между деревьев строением. Луч фонарика из рук Заварзина прыгнул на грубо ошкуренные, сучковатые бревна, высветил полузасыпанную снегом дверь с вбитой наискосок плотницкой скобой — вместо ручки.

VI

Нары тянутся от стены к стене, занимая добрую половину зимника. В ящике с землей на тонких рахитичных ножках гудит раздутая жаром печь, истекают лужицами дрова. Лампа-семилинейка на горбатом простенке меж двух оконец цедит неровный мигающий свет. Пахнет горячей окалиной печи, керосином, горьковатым смоляным духом пихтовых поленьев.

Инна сидит на краешке нар, поджав ноги, сгорбившись; толстый, свитер, который великоват ей, топорщится, обвисает на рукавах и груди. Лицо ее, нахлестанное ветром, горит, она то и дело трогает его ладонями.

Заварзин выволок из-под нар ящик с катавшимися по дну двумя десятками картофелин и теперь в одной рубашке-ковбойке, присев возле печи, сосредоточенно режет дряблые клубни — на правах хозяина готовит ужин.

Отвернувшись к стене, Инна потихоньку задирает узкую штанину. Под самой чашечкой ссадина; лизнув палец, она осторожно смачивает сбитое — жжет!

— Что, ушиблись? — спрашивает вдруг Заварзин.

— Да нет, не очень… — Инна торопливо опускает штанину.

— Возьмите в рюкзаке бинт, перевяжите. Или вам помочь?

— Спасибо, я сама.

Боль в перебинтованной ноге заметно стихает; Инна смотрит на заварзинский взъерошенный затылок, на спину с шевелящимися под застиранной рубашкой лопатками и неожиданно ловит себя на мысли, что ведь ей предстоит провести с ним в этой глухой избенке ночь — с человеком, которого она, в сущности, абсолютно не знает.

Впрочем, что это такое — знать человека?

На третьем курсе института их группу отправили осенью в колхоз, на уборку. Пришлось всем ночевать на зерносушилке, под длинным открытым навесом, в скользкой колючей соломе. Только парни легли по одну сторону, девушки — по другую. На «стыке» оказались Инна и Витька Глотов, веселый разбитной парень, который, впрочем, всегда относился к девчатам сдержанно и даже сухо.

С вечера все много острили, пели песни, рассказывали анекдоты, а потом затихли, уснули. Среди ночи Инна проснулась оттого, что кто-то положил руку ей на грудь. Она поняла — рука Витькина. Думая, что это у него случилось нечаянно, во сне, Инна осторожно сняла ее и чуть отодвинулась. Через минуту рука опять зашарила по ней, теперь уже с определенной настойчивостью. Отодвигаться было некуда — рядом посапывала подружка. Инна снова убрала Витькину руку и теперь уже не отпускала ее, сжав в запястье.

Под навесом раздавалось легкое похрапывание и сопение двух десятков человек, изредка шуршание соломы, сонное бормотанье. Витька подсунулся к ней, и она вдруг почувствовала, что он дрожит, как в ознобе. Легко освободив свою руку, он обнял ее, прерывисто задышал ей в шею. Она осторожно, но настойчиво отталкивала его, боясь разбудить соседей. До конца ночи, с небольшими передышками, шла эта молчаливая игра. Когда Витька уж очень больно обнял ее, она торопливо шепнула: «Сейчас я разбужу ребят». Витька затих. Тогда она потихоньку встала и перебралась в дальний угол.

…Из воспоминаний ее вывел голос Заварзина:

— Прошу вас, ужин готов.

На колченогом столе, прибитом для прочности прямо к стене, дымился котелок картошки, стояли две раскрытые банки консервов, хлеб и пачка нераспечатанного сахара. Инна, прихрамывая, подсела к столу. Заварзин спросил:

— Как самочувствие ноги, товарищ следователь?

— Нормальное, товарищ начальник.

— Ну, какой же я для вас начальник?

— А какой же я для вас следователь? — усмехнулась Инна, одергивая сползающие рукава и берясь за нож.

— Гм… кто же мы тогда?

Уловив в его голосе усмешку, Инна сказала:

— Скорее всего — друзья по несчастью.

— По несчастью — это верно, — согласился Заварзин. Не вставая с места, он подтянул с пола рюкзак, стал рыться в нем. — Только ведь несчастья, я думаю, не будет.

— Вы обрели уверенность с тех пор, как мы заблудились?

— А, вы, значит уловили? — Заварзин вытащил наконец фляжку, нерешительно поболтал ее содержимое, для чего-то посмотрел на свет. — Ну что ж, нет худа без добра — лошадку отыскали. А она у меня на балансе, немалых рублей стоит.

Инна едва не поперхнулась.

— Лошадку! Немало рублей! Мы, по-моему, человека ищем.

— Человек найдется. — Заварзин покосился на девушку, булькнул фляжкой и несвойственным ему просительным тоном сказал: — Вы разрешите?

— Пожалуйста. Это, конечно, водка?

— Она самая… Я в том смысле, что и вам…

— Что вы! Мне — нет. Водки я не лью.

Заварзин осторожно, двумя пальцами, взял доверху налитую пластмассовую крышечку, несколько мгновений серьезно смотрел на дрожащую поверхность; пробормотав «ну ладно, вздрогнем», выпил.

«Сколько же ему лет? — думала Инна, украдкой поглядывая на него, — как он тщательно жует, как ходят ходуном его заросшие золотистой щетиной скулы. — Тридцать? Тридцать пять? А глаза совсем мальчишеские; до чего они глупо помаргивали, когда он спрашивал разрешения выпить».

— А знаете, — сказала она вдруг весело, — я тоже, пожалуй, выпью вашей водки. Налейте.

Заварзин не удивился, продолжая жевать, он только кивнул в знак согласия и тут же плеснул полкрышки.

Когда Инна выпила и, тараща глаза, зашевелила в воздухе пальцами, он сунул ей в руку кружку с водой, усмехнулся.

После ужина Заварзин вышел за двери и вскоре вернулся с огромной заснеженной охапкой поленьев. Набил доверху печурку, тщательно прикрыл дверцу, сказал:

— Все. До полночи Крым, после полночи Нарым.

Потом собрал по нарам ошметки сухой залежалой травы, застелил один угол, бросил на траву валявшийся тут же старый чехол от спального мешка, принес и положил рядом полушубки — Иннин и свой, — проговорил смущенно:

— Да, небогато… Ну я, пожалуй, с вашего разрешения прилягу.

Он сбросил унты, лег на спину, закурил. Печь то гудела басом, то попискивала тоненько — буран, по всей видимости, не стихал. Инне было жарко — от выпитой водки и от свитера, но снять свитер она стеснялась. Ей уже хотелось, чтобы Заварзин не молчал, говорил, что-нибудь рассказывал, что ли. А тот, как нарочно, смотрел в потолок, дымил и по всем признакам готов был вот-вот уснуть.

— Буланчика бы покормить надо, — сказала Инна нерешительно. — Может, ему хлеба вынести?

— Я уже накормил.

— Чем же?

— Там, в пристройке, овса немного оставалось… Да, Буланчик, — помолчав, протянул Заварзин. — Тоже мученик… Кстати, заметили: он без вьюка и седла? Все это хозяйство приторачивается накрепко, так что случайная потеря исключена. Значит, остается одно: Костя отвязал вьюк сам, сбросил седло, а заодно и поводок от уздечки отстегнул, чтобы лошадь случайно не зацепилась где… Человек в безнадежном положении не станет так заботиться о лошади, не до этого ему. — Он приподнялся, загасил окурок, щелчком бросил к печи. — В общем, жив Костя, отсиживается только где-нибудь, бедолага.

— Зачем же он лошадь отпустил?

— Вот этого я не знаю.

Инна пересели на нары.

— Я все хотела спросить: тогда, в тумане, когда мы сбились, вы все останавливались, руками вроде по земле шарили — что искали?

— А… ерунда это: щебенку с коренных сметал, направление уточнял.

— Направление? Каким образом?

— Ну, как понятнее бы вам… Насторожило меня, что мы вдруг пошли вкрест простирания пород. А по логике должны были идти вдоль трещин. Когда выходишь на коренные обнажения, все это заметно… Тут ничего хитрого, просто я немного знаю геологию района.

— Мне кажется, проще бы компасом…

— Если бы проще… компас тут ненадежен: магнетитовые аномалии кругом.

— Вы, наверное, давно здесь, на Каныме?

— Да уж порядком. Пять лет уже. После института — в Кузнецке, в центральной партии, год прокантачил, а потом сюда.

Инна быстро прикинула: «Восемнадцать, скажем, плюс пять институтских, плюс год и еще пять — двадцать девять. Он всего на пять лет старше меня!»

Заварзин вынул новую папиросу, стал неторопливо разминать.

— Из этих пяти, — сказал он, окинув глазами зимник, — полтора сезона вот в этом дворце.

— Разве здесь можно жить?

— Жить везде можно. Было б только ради чего… Километрах в семи отсюда охотничья избушка есть — в ней мы тоже одну зиму зимовали. — Заварзин улыбнулся, покрутил головой: — Однажды мне пришлось даже месяц жить в курятнике!

— Ну? Как вы туда попали?

— Да вот попал… Правда, давно это было, в первый год. Здесь, в верховьях Терси, поселок есть, дворов пятнадцать, кержаки живут, община. Мы заранее его облюбовали, решили партию в нем поставить. Приехали на лошадях вдвоем — радист еще со мной был. Стучимся к одним — не пускают, к другим — не пускают, косятся; к третьим — тоже. Обошли всех. А весной дело было, снег еще лежал. Что ж, говорю им, креста на вас нет, не на улице же нам оставаться, в святом писании же оказано: предоставь путнику кров и пищу; пустите хоть в пристройку! А пристройки, правда, у них добротные — с настилом, с оконцами. Только что печки нет. Ну, пустил нас один дед, сжалился; наверное, я его цитатой из писания тронул. Там у него куры с утками обитали. Вот мы в их компании и жили месяц; рация наша тут же развернута была. Кузнецкие радистки все удивлялись: чего это вы, ребята, там кукарекаете?..

— Вы очень много курите, это же вредно, — сказала Инна.

— Говорят, одна папироса, — Заварзин подул в мундштук, прикусил зубами, — отнимает минуту жизни. За сто лет, таким образом, набегает год. Так какая мне разница — сто лет прожить или девяносто девять?

— Вы шутите, а я серьезно…

— Я понимаю, что серьезно. В вашей серьезности, товарищ следователь, я сразу убедился.

Инна опустила глаза, сказала:

— Меня Инной зовут.

— Да, да, Инна, я вспомнил, хорошее имя. — Заварзин улыбнулся уже совсем сонный. — А меня Алексеем… Давайте-ка спать, завтра у нас трудный день. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, пробормотал: — Лампу на окошко поставьте, пусть горит…

Инна посидела еще несколько минут и осторожно легла поодаль от Заварзина, потянула на себя полушубок.

Сон ее был неглубок, беспокоен, полон смутных видений; ушибленная нога то и дело заставляли беспрестанно искать ей удобное положение. Тело в одежде горело, задыхалось, под головой было низко и жестко — болел затылок.

Помучившись до полуночи, она лежа стащила с себя свитер, сунула под голову.

К утру стало так холодно, что Инна проснулась оттого, что стукнула зубами: села, озираясь. Печь была черна и молчалива, за стеной рывками шумел ветер, лампа на подоконнике помаргивала вместе со своим отражением, готовая погаснуть.

Инна посмотрела на Заварзина: он спал, отвернувшись к стене, укутав голову полушубком. Спал как ни в чем не бывало. Ей стало вдруг обидно — за себя, за свои мытарства, которых она совсем не заслужила, за этот собачий холод, поднявший ее с постели, и даже за те «опасные» мысли, с которыми она ложилась рядом со своим спутником и которые совсем не оправдывались…

— Нет уж, дудочки, — пробормотала она, постукивая зубами, подкатилась к Заварзину, бесцеремонно толкнула его, легла, притиснулась к его теплой широкой спине.

VII

Утром Заварзин вышел наколоть дров, а вернувшись, сказал:

— Кажется, понемногу стихает. Попробую добраться до охотничьей избушки.

Инна в одном свитере стояла, отвернувшись к окну, на ощупь поправляла прическу.

— Я тоже с вами, — оказала она.

— Нет, вы останетесь здесь.

— Я шла на поиски, а не сидеть по избушкам.

— У вас сбита нога. И потом: я надену лыжи, пойду напрямик, это будет намного быстрее.

— Я тоже хожу на лыжах.

— Да, но здесь всего одна пара.

Инна кое-как втыкала шпильки, волосы не давались, пружинили под ладонями; шпильки звякали о пол.

— Все равно вы не имеете права идти один, это запрещается.

Заварзин сел на скамейку, хмуро взглянул на девушку. В контражуре рассеянного света, лившегося в заледенелое окно, четко рисовался ее силуэт с поднятыми к затылку руками; даже просторный, обвисающий свитер не искажал ее стройной фигуры.

— Послушайте… Инна, — оказал он устало, со снисходительностью старшего, — неужели вы в самом деле считаете, что нарушать законы и инструкции — моя естественная потребность?

Инна повернулись лицом к Заварзину, губы ее подрагивали.

— Скажите лучше, зачем вы меня взяли с собой?

— Как зачем? Чтобы строго соблюсти инструкцию.

— Перестаньте иронизировать. Вы, конечно, ожидали, что я откажусь, вот уж козырь вам будет! А когда я согласилась, решили скрепя сердце: ладно, пусть хлебнет горячего, в нашей шкуре побудет, вдруг кое-что поймет. Не так ли?

— Может, и так… — Заварзин склонил лицо, стал подтягивать на унтах ремешки. — А может, и нет.

— Не может, а так. Но ведь поймите — это мстительное чувство недостойно вас. Вы же интеллигентный, порядочный человек и должны быть выше этого.

— Да, в самом деле глупо получилось… — Заварзин выглядел смущенным, потом неожиданно улыбнулся: — Как это на языке юристов говорится? Презумпция виновности?..

Инна смешалась, обезоруженная его улыбкой, сама улыбнулась:

— Наоборот, презумпция невиновности.

— Разве? — удивился Заварзин. — Ну, это мне не подходит…

Инна стояла у входа в избушку, по колено в снегу, смотрела, как Заварзин привязывает к унтам лыжи — широкие остроносые коротыши, подбитые какой-то облезлой шкурой. По-видимому, их бросили за ненадобностью.

Снег вихрится, сыплется сквозь хвою на спину Заварзину. Меж деревьев проглядывают светлые, глубокие кусочки неба. Но ветер еще силен, деревья ревматически поскрипывают, вразнобой качают макушками.

Заварзин уходит быстро, взмахивая в такт шагу руками, как солдат. Инна смотрит ему вслед. Глубокую неровную лыжню на глазах затягивает суетливая поземка…

Инна возвращается в зимник.

Печь весело гудит, подпрыгивает от распирающего ее огня. Ледяное оконце тает, капли поклевывают пол, от движения нагретого воздуха шевелится торчащий из пазов мох.

Инна не знает, куда себя деть: то присаживается перед печкой, щепочкой сгоняя машинально в кучу выпавшие угольки, то подолгу глядит в окно.

Потом ложится на нары, прикрывает глаза рукой и ловит себя на том, что думает о Заварзине: где он сейчас? Дошел ли до охотничьей избушки или уже возвращается? Может быть, и в самом деле он найдет там Санникова? Да нет, она уже в это не верит. После возвращения в поселок ей придется уже всерьез начать следствие…

И вдруг мысль обжигает: следствие против Заварзина?

Она медленно подносит к глазам часы: пора бы ему вернуться, буран вроде уже совсем стих. Она встает, выходит из зимника: да, бурана почти нет, только шумит верховой ветер да скользят над самыми деревьями растрепанные шевелящиеся тучи. Глухо, неуютно вокруг.

Она слышит в пристройке стук, идет туда. Буланчик радостно вскидывает голову, изо рта у него торчит сухой стебель, он меланхолично перетирает его. Над спиной животного дрожит теплый парок. Инна выдирает из гривы засохший комочек репейника, сует в теплые губы лошади завалявшийся еще из города обломок печенья…

VIII

Уже задымили по углам сумерки, Инна зажгла и поставила на окно лампу — Заварзина все не было. Кончились дрова, она разрыла из-под снега чурбак и, неумело орудуя топором, ощипала его, пока он целиком не влез в печку.

Потом она решила приготовить горячий ужин. Она пересчитала в ящике картофелины: осталось восемь штук. Она очистила и порезала две на суп; остальные отложила — на всякий случай. Раскрыла банку мясных консервов. В рюкзаке случайно нашла старый, уже заветрившийся кусочек сала, отскоблила его и, мелко порезав, поставила жарить в чашке. По зимнику поплыл щекочущий аппетитный аромат.

Щеки ее разгорелись от печного жара. Она представила себе, как ввалится Заварзин, промерзший и усталый, как молча разденется, а потом подсядет к столу. И, не высказывая удивлении, как будто так и должно быть, начнет не спеша есть густой, пышущий паром суп с плавающими в нем янтарными кусочками сала.

А она сядет в сторонке и на правах хозяйки будет сидеть и смотреть на него. И если он даже не поблагодарит ее взглядом, то и не нужно. Ей просто будет хорошо от одной мысли, что она сделала ему приятное.

Тонко и отрывисто заржал Буланчик: Инна вздрогнула, уперлась глазами в дверь. Там; почудилось какое-то шевеление.

Инна подбежала, дернула дверь на себя — и тут же инстинктивно отступила. К ногам ее, потеряв неожиданно опору, повалился грузно человек, — весь заснеженный, в меховом треухе и короткой, перепоясанной ремнем шубейке. Он попытался подняться, но у него ничего не получилось — руки подкашивались, — и он ткнулся в пол лицом.

Инна схватила его за обледеневший рукав, попыталась тащить и только перевернула на спину. Человек сел на полу, прислонился к стене, огляделся.

Потом вдруг забормотал что-то, лег на бок, потянул колени к животу, словно удобнее устраиваясь, и затих.

Инна захлопнула дверь, в которую заметало, наклонилась над ним в смятении. Лицо его с обветренными губами и жиденькой растительностью на скулах было покойно: человек спал!

Человек спал и даже слегка похрапывал и чмокал губами, будто пережевывая что-то, а потом вдруг заплакал. Он длинно, по-детски всхлипывал, и даже слеза просочилась из-под прижмуренной ресницы и наискосок потекла к виску. И Инна теперь увидела, что перед ней совсем мальчишка, ну лет восемнадцать ему, не больше. Она заботливо сняла с него треух, обнажив белобрысую, стриженную под «канадку» голову, стащила набухшие растоптанные валенки, подсунула под голову свой полушубок.

Очнулась она среди ночи от странных хлюпающих звуков — открыла глаза. За окном было темно, из-под белого, заиндевевшего порога струился пар. Незнакомец сидел у печи на корточках и, давясь и захлебываясь, так что шевелились уши, скреб из котелка холодный суп.

Инна минуту наблюдала за ним. От мысли, что Заварзин так и не вернулся, хотя уже глубокая ночь и пурга, должно быть, затихли, у нее больно застучало в висках. Сидящий у печи белобрысый мальчишка, с чавканьем поедающий суп, особенно его шевелящиеся уши, вызвали у нее непонятное раздражение.

— Ну что? — спросила она. — Где Заварзин?

Парнишка оторопело оглянулся, глотнул.

— К-какой Заварзин? — проговорил он простуженным сиплым баском, заикаясь.

— Заварзин, твой начальник партии. Ведь ты же Санников?

Парнишка отставил котелок, вытер подбородок рукавом, не сводя глаз с Инны.

— Откуда вы меня з-знаете? Вы-то сама кто? Чего тут?

— Бог ты мой, — Инна поморщилась. — Ты бы сначала хоть за обед поблагодарил.

— Да спасибо, чего там… Под-дошел я за эти дни, думал — все, к-кранты.

— Где ты это время был?

— Одну ночь под кедрой перекантовался, чуть д-дуба не дал, а потом в охотничьей избушке — тут недалеко — как дурак сидел.

— Когда ты оттуда ушел? — спросила Инна, чувствуя, как все у нее внутри сжимается, будто перед ударом.

— Да когда, вчера, как стихать стало. Умотался по снегу, думал, не доцарапаюсь…

Инна медленно поднялась, взяла с полу свой полушубок и снова легла, укрывшись с головой. «Это из-за меня все, из-за меня», — думала она.

— Раз вы меня знаете, — Костя нерешительно потоптался, сел на уголок нар, — то скажите: что с Васькой Отургашевым? Вышел он?

— Вышел, вышел, — сказала Инна глухо. — В городе уже, в больнице.

— Что с ним? Тяжело?

— Обморозился.

— Дураки мы с ним, конечно, колоссальные… А Заварзин что? В избушку ушел? Д-давно?

— Вчера утром.

— От дураки, так дураки.

Инна откинула полушубок, внимательно посмотрела на Костю.

— Чего это ты себя навеличиваешь?

— А, — махнул Костя рукой, — да ну… Вот пожевать бы еще чего-нибудь — у вас не найдется?

— Сгущенное молоко в рюкзаке, хлеб; больше ничего.

— Смотреть не могу на сгущенку! — с отвращением сказал Костя, но все же поднял рюкзак, стал рыться в нем. — Это когда у меня Буланчик з-забурился в снег, я его так и сяк, — не идет, хоть реви. Провалился по самое б-брюхо — и ни с места. Обрезал я вьюки и седло заодно, а он все равно п-подняться не может. Ну, думаю, ладно, отдохнет, оклемается, сам выберется, а мне топать надо. Вытащил из вьюка четыре б-банки консервов, думаю: мало ли что. А банки все без этикеток. Какую потом ни открою — сгущенка. Представляете, какая у меня все эти дни с-сладкая жизнь была?..

В руках Кости оказалась фляжка. Он развинтил ее, понюхал, повел глазами на Инну…

IX

Через час, в расстегнутой шубейке, уже осоловевший, Костя сидел за колченогим столом. Перед ним лежала раскрошенная булка хлеба, стояли кружка с водой и банка с крупной серой солью. Лицо его в жиденькой растительности по краешкам скул и с потрескавшимися от ветра губами искажала гримаса каких-то, только ему одному ведомых, переживаний.

— П-послушайте, вы спите? — спросил он, вяло шевеля языком.

— Сплю, — ответила Инна, не открывая глаз. — А что?

— Я знаю, кто вы… Вы — корреспондент! — Костя тряхнул белобрысой головой. — Хотите описать в художественной форме этот случай, да?

— Прекрати пить и ложись, — сказала Инна.

— Что? Это ваша фляжка?

— Моя.

— Н-ну!.. Заварзинскую фляжку я узнаю с закрытыми г-глазами.

— Все равно ложись: утро скоро.

— Я жду З-заварзина. Я знаю, он теперь меня уволит, без выходного пособия. И правильно сделает. Но я б-буду ждать.

Костя поднял кулак, потряс им около головы.

— Заварзин колоссальный мужик, а мы все мелкие щенки и зола. Так и запишите: з-зола… Вколачивал же я Ваське, давай пересидим эту з-заварушку, еды от пуза, тарифные капают, чего нам? — А он: топать надо, меня там баба ждет, целый сезон не виделись. Ну вот — теперь увидятся… Только вы того… — спохватился Костя, — про бабу не пишите, это я между прочим… да и редактор все равно не пропустит. А напишите лучше, что Васька — тоже к-колоссальный мужик…

Он тяжело перекинул ногу, уперся о скамью обеими руками, шатко поднимаясь.

— Н-нет, не буду я сидеть и ждать Заварзина. Не могу я сидеть, — это п-подло — сидеть. Я пойду навстречу… Где мой т-треух…

Серьезность его намерения была очевидна. С сопением, покачиваясь на нетвердых ногах, он стал засовывать в карманы остатки хлеба со стола, потом нашел треух, кое-как напялил его, двинулся к порогу, бормоча: «Мы с Васькой д-дураки, но мы не подлецы, не-ет!..»

— А ну, вернись! — строго потребовала Инна, отбрасывая полушубок.

Костя приостановился, поднял предостерегающе руку.

— Т-тихо надо!

— Не смей, слышишь? — крикнула Инна.

— Товарищ к-корреспондент! Ваше дело ф-фиксировать, а не вмешиваться. Лучше запишите в своем блокноте: так на его месте поступил бы к-каждый…

Он дернул дверь и шагнул через порог.

Инна выскочила следом в морозную темень, сразу провалилась в снег. От высокого звездного неба, от притихших вокруг снегов исходило матовое сияние.

— Ты с ума сошел! Куда? Вернись сейчас же!

Нагнав медленно удалявшегося по целине Костю, она схватила его за руку.

Костя, не останавливаясь, вырвал руку.

Тогда Инна забежала вперед и, чувствуя свое бессилие, неловко размахнувшись, ударила его по щеке — раз, другой… С Кости свалился треух; от неожиданности он сел прямо в снег, забормотал:

— Ага, д-драться? Ладно…

Назад он брел вяло, покорно шмыгая носом; обиженно молчал. Влез на нары, повозился немного, поворчал насчет «всяких там корреспондентов» и затих — уснул.

Инна долго лежала без сна.

От пережитых мгновений и от сознания того, что она ударила человека, все внутри мелко, противно дрожало. «Мальчишка! — думала она. — Сопляк! Вот потом и страдай из-за такого…»

Печь, должно быть, давно загасла, от пола потянуло холодом. Инна поджала ноги, закрыла глаза, глубоко вздохнула. «А Заварзина нету…»

И тотчас же провалилась в сон, мучительно желанный и беспробудный.

X

Она спала, и ей чудились голоса, топанье ног, металлическое позвякивание. Потом она вместе с щекочущим запахом дыма почувствовала тепло.

Тепло обволакивало ее всю, как облако.

Переселив себя, она приоткрыла глаза и сквозь полуприжмуренные ресницы с удивлением увидела, что в зимнике дневной свет. Поодаль спал Костя, обиженно оттопырив губы. На отекших гранях льда, затянувшего окно, искрилось невидимое отсюда солнце.

Какие-то парни — один в толстом полушубке и ватных штанах, другой — в зеленой латаной фуфайке и шапке набекрень — топтались у порога, разматывая клубок провода. Инна сразу вспомнила этого, в фуфайке, и его редкую фамилию — Роздымаха. У раскрытой печи на коленях стоял Заварзин, совал в ее гудящий зев очередное полено. По лицу его с такой знакомой золотистой щетиной скользили розовые блики огня. «Неужели он побывал уже в поселке?» Она легко, прощающе улыбнулась ему, зажмурилась и глубоко, умиротворенно вздохнула.

Ее никто почему-то не будил, и она, лежа с закрытыми глазами, думала о том, какую удивительную штуку сыграла с ней судьба, забросив ее сюда, на этот загадочный Каным… В отделе ее уже, конечно, потеряли, и еще неизвестно, утвердят ли ей эту странную командировку или заставят писать объяснение. «А, ерунда, пусть», — легкомысленно подумала она и внезапно услышала приближающийся издалека стрекот.

Открылась дверь с улицы, кто-то сказал торопливо:

— Идет, готовьтесь.

И хрипловатый голос Заварзина:

— Площадка готова? Давайте посадку.

И кому-то рядом:

— Буди-ка их, пора.