От матроса до капитана. книга 2

Тогда еще ни на судах, ни в отделе кадров графиков на отпуск не существовало, и все зависело от инспектора ОК и капитана — кого первый направит на замену, и кого второй отпустит с судна. Это лотерея, а в отпуск в это время хочется всем, независимо от семейного положения, и на время мы становимся непримиримыми соперниками. Но все же мы были достаточно дружны и к тому же знали, что от нас мало, что зависит. Сейдбаталов непредсказуем, а радист, который уже знал, кто окажется счастливчиком, молчал, как Зоя Космодемьянская.

Так до самой Риги капитан держал нас в неведении и только после комиссии и досмотра старпом объявил лиц, замена которым стояла на причале. Но это мы уже узнали от наших жен, которые прилетели к приходу почти в полном составе, и прибывших на замену. Среди встречающих я увидел своего сокурсника Яна, и это навело на мысль, что он очередной кандидат на должность штурмана. Уже тогда все знали — супротив национального кадра, решение о выдвижение которых принималось совместно с партийными органами по отдельному плану, согласованному с Министерством, мы, не родившиеся в Эстонии, были неконкурентоспособны.

Сутки капитан медлил с решением, а когда сообщил, кто отправится в отпуск, меня в списке не оказалось. Особого огорчения это у меня поначалу не вызвало, но когда узнал, что у меня ожидается пополнение семейства, отправился к старпому. Тот посочувствовал, но не более, однако к капитану все же обратился. Поддержали мою просьбу помполит и стармех, после чего я был вызван для выяснения отношений.

Сейдбаталов довольно мягко предложил все же остаться, намекая на уход в отпуск почти всех матросов и боцмана. Когда стало ясно, что я не согласен, капитан произнес неожиданно довольно длинный монолог, который я запомнил на всю жизнь.

— Ну, что ж. Я хотел повременить с неприятным для тебя разговором, — видимо, для убедительности он перешел на "ты". — Меня предупреждали, что ты человек неординарный и просили присмотреться, думаю, сам знаешь, кто. Ты неплохой человек и моряк, пользуешься авторитетом у товарищей и уважением у командиров. Но выбранная тобою цель — стать капитаном вряд ли достижима. Ты человек публичный, любящий общение, к тому же либерал. А это недопустимо для нашей профессии, капитан — прежде всего диктатор. Ты унаследовали от своих предков слишком уважительное отношение к людям и веру в их порядочность. Может быть, где-то в другом кругу это и достоинство, но на судне, где нужно быть властным и твердым, этому нет места.

Он внимательно ждал моей реакции и, не увидев в глазах того, что хотел — вероятнее всего, испуга или растерянности, продолжил уже мягче: — Разумеется, я выскажу все твоему покровителю, а в кадры сообщу, что из тебя выйдет неплохой боцман, для этого ты готов. Работая в этой должности, быстро убедишься в правоте моих слов. А уж если так настаиваешь на отпуске — пожалуйста. Желаю вам с вашей симпатичной женой, сына, говорят, вы именно его ждете. Можешь ехать домой хоть сейчас.

Признаюсь, что я тогда действительно не знал, кто этот таинственный мой покровитель, к тому же ждали мы дочку, а не сына, но слова капитана окончательно подтверждали мое мнение, что штурманом на этом судне мне не стать, но все же такого разговора не ожидал. Одно, как казалось тогда, было важно — ухожу с "Сулева" окончательно. Вместе с тем я был очень благодарен этому экипажу, и, наверное, судьбе, которой было угодно начать мне работу после училища со своими друзьями по ТМУ. Пусть здесь был совершенно другой экипаж, чем на "Жан Жоресе", но это была тоже семья, хотя и не такая дружная, и был я не один в дни первых испытаний. Чувство, что впереди ждет неизвестность, больше не приходило, крепла уверенность, что вскоре непременно дойду до цели.

С такими мыслями я шел в отдел кадров, мысленно готовясь к разговору с инспектором. К моему разочарованию, она в этот раз расспрашивать не стала, посмотрела аттестат, посчитала дату возвращения из отпуска и произнесла коротко: — Отдыхай, а если будешь уезжать из Таллина, сообщи адрес, где тебя искать.

— А что, есть вероятность? — я не договорил, увидев ее строгий взгляд.

— Ты работаешь там, где вероятность есть всегда. Гуляй!

Вышел я от нее в замешательстве, но, поразмыслив, пришел к выводу, что такой поворот событий к лучшему.

Юрьевы встретили меня с радостью, особенно старалась теща, которая баловала меня пирогами и все время старалась подкладывать мне кусочек получше. По случаю моего приезда собрался весь клан, около двадцати человек, всем было интересно меня послушать. Так будет в дальнейшем всегда, пока будут живы тесть и его братья.

Побыв дома три дня, я уехал в Питер и прямо с вокзала направился к дому Надежды Андреевны. Зайдя в подъезд, с удивлением обнаружил, что входная дверь в квартиру отсутствует. Сплошная стена блестела свежей краской. Вышел на улицу со стороны бульвара и увидел, что на месте большого окна в библиотеку в стене появился дверной проем и крыльцо с тремя ступенями. На широкой красивой двери сияла бронзой табличка, на которой русскими буквами готическим шрифтом значилось — "Адвокат Н.Гейгер".

Собравшись с духом, нажал на кнопку, дав продолжительный звонок. Прошло не менее двух минут, и я уже поднял руку, чтобы позвонить вторично, как дверь бесшумно приотворилась, и над цепочкой появилось женское лицо: — Что желает молодой человек? — прозвучал вопрос с одесским акцентом.

Я сказал, кто я и кем прихожусь бывшей хозяйке квартиры.

— Ну и что? — последовал ответ. — Уж, не хотите ли вы сказать, что являетесь наследником домовладения? Молодой человек, изложите свою просьбу письменно на имя Наума Аркадьевича и опустите в этот ящик, — она высунула руку и указала на крышку с прорезью для почты.

— Видите ли, — в тон ей сказал я с тем же акцентом. — Я хотел бы взять кое-что из вещей Надежды Андреевны. Совсем немного — пару книг и альбомы с фотографиями.

— Здесь нет никаких вещей бывшего владельца, — последовал ответ, и она сильно хлопнула дверью.

Меня такой ответ не устроил, и я стал звонить еще и еще. На этот раз дверь распахнулась шире, и я увидел человека в дорогом махровом халате и в пенсне, очень похожего на Льва Троцкого. Лицо его выражало негодование.

— Молодой человек! Вам же всё сказали. Где вы были раньше, когда ваша родственница умирала?

— Я был в море и только недавно вернулся, — начал я.

— Это очень хорошо, что вы моряк. Тогда вы должны знать английскую пословицу: мой дом — моя крепость. Если вы сейчас же не уйдете, я вызову милицию, — и дверь снова захлопнулась. Стало понятно, что при повторном звонке этот человек свою угрозу выполнит.

Тетя была дома, остальные "Фалакянчики" на даче. Часа через три пришла Катерина, и мы засиделись до двух часов ночи.

Надежда Андреевна умерла ночью, тихо, не просыпаясь. Катерина пошла позвать ее к завтраку и обнаружила холодной. Перед смертью вечером она долго писала за письменным столом письмо, которое было адресовано мне. Оно так и осталось на столике, Катя машинально вложило его в книгу, которую оставила в детской кроватке.

— Врач и милиция приехали вместе на одном автобусе, — рассказала она. — Надежду Андреевну забрали и увезли, а через час в квартиру вошли милицейский генерал и двое хорошо одетых мужчин, которые внимательно изучили комнаты и зачем-то ковыряли обои. Мне генерал приказал быстро забрать детей, свои вещи и покинуть квартиру. Мужчина в пенсне предложил отвезти меня домой. У него был большой черный автомобиль, в который погрузили детскую кроватку и мои вещи. Я хотела взять немного книг, но генерал запретил. Так и уехала ни с чем, собрала только свой узелок, да в кроватке спрятала вот эту книгу с письмом.

Я открыл довольно потрепанную обложку. Это был английский альманах:

NEWTONSGUIDE

for

masters & mates

by j. Newton, F.R.A.S.

Это навигационное пособие для капитанов и помощников, изданное в Лондоне еще до революции, видимо, та книга, которую она считала нужной в моей работе.

Письмо я читал один, тетя и Катерина вышли на кухню, чтобы не отвлекать меня.

Дорогой Левушка!

Сегодня утром я долго не могла подняться и очень боялась, что не смогу написать

тебе мое последнее и единственное письмо. Извини меня за почерк, писать нелегко,

дрожат руки и плохо видят глаза. Теперь, когда настало время уходить из жизни,

я хочу, чтобы ты знал, что стал дорог мне как сын, иметь которого я всегда мечтала.

Пишу тебе не как учитель, а как мать сыну, желая помочь в твоей жизни последним,

чем могу — советом. Мой мальчик, не обижайся, что я так тебя называю, ты уже стал

настоящим мужчиной и выбрал нелегкий путь, на котором тебе предстоит еще многое

испытать. Уверена, что ты достоин своих предков, отца и его братьев, для которых

самым главным в жизни были порядочность, честь и любовь к Родине.

Ты получил от них все, чтобы всегда оставаться достойным уважения человеком, и

сделал выбор, от которого, я уверена, не отступишь и добьешься своего. Но ты выбрал

нелегкую профессию, и не только потому, что она связана с морем. Тебе придется

повелевать людьми, которые будут в твоем подчинении. Не стремись властвовать

над ними. Любая власть ко многому обязывает, а власть без уважения к людям

развращает, опустошает душу. Черствеет сердце, скудеет ум и наступает самое

страшное — все человеческое в душе умирает, что хуже смерти. У тебя добрая душа

и большое сердце. Дари людям добро и радость, и они ответят тебе тем же.

И еще помни, чем больше власть, тем сильнее одиночество, которое мешает

понять других. Ищи у людей уважение, избегай зависти и желания нравиться другим.

Ничто не иссушает так душу, как эти два чувства.

Твой дед и отец всегда мечтали построить большой и светлый дом, иметь много

детей и друзей. Тебе, моряку, сделать это будет нелегко, но твой дом и семья должны

быть такими, куда возвращение будет всегда не только желанным, но и радостным.

Вашему поколению предстоят нелегкие испытания, многое еще нужно изменить в

этой жизни, на нашей земле. Что бы ни случилось, всегда возвращайся домой, помни

— ты русский и в России земля твоих предков. Настоящий праздник бывает только на

своей земле, со своим народом. Не забывай, что ты последний из своего рода и обязан

всё сделать для его продолжения.

Я так люблю твои рассказы, и мне очень жаль, что не увижу твоей первой книги. Пиши,

обязательно пиши, я уверена, что тебе это просто необходимо и поможет, донести

свои мысли до людей и надолго сохранить ясным свой ум.

Желаю тебе долгой и счастливой жизни, большой любви, уважения и удачи в твоей

нелегкой работе.

Счастливого тебе плавания.

Храни тебя Господь!

Р.S.

Трудно осознавать, что ухожу, не оставляя никого на этом свете, и хочу тешить себя

надеждой, что там я встречусь с теми, кого любила и кто был дорог мне. Я чувствую,

что не дождусь тебя, и Катя расскажет о моих бесплодных попытках сделать тебе

подарок. Нынешняя власть не признает правопреемственности, и я не могла оставить

тебе все, что принадлежит мне по праву.

Пусть хотя бы книги и альбомы напоминают обо мне, надеюсь, что они мои и не

принадлежат государству или трудовому народу.

Через сорок лет я вновь постучись в дом этого дорогого для меня человека. Перестройка многое изменит в нашей жизни, сдаст бронзовую табличку адвоката в металлолом. Сам адвокат ранее выедет в Израиль, а осядет в Швейцарии, где и умрет. Его наследники с поддельными документами на квартиру объявятся в Питере и попробуют отсудить эти 186 квадратных метров в центре города. Но к тому времени в ней будет открыто кафе, принадлежащее новому русскому, по указанию которого для убедительности в том, что они теперь хозяева, убьют одного из наследников. В этом кафе с названием "У Эдика" я буду пить кофе, и ко мне подсядет бесцеремонная хозяйка. Мы разговоримся, и она расскажет, что во время ремонта и реконструкции помещений они найдут в подвале много книг, альбомы, которые вывезут на свалку. Похвастает, что теперь они полноправные хозяева и имеют документы — необходимые "ксивы" от самого Собчака.

Тогда впервые сильно прихватит сердце, и в ближайшей аптеке меня выходят две пожилые женщины, хорошие кардиологи, оказавшиеся не у дел. Одна из них, несмотря на мои возражения, проводит до автобуса Санкт-Петербург — Таллин.

Провожать меня приедет и Катерина. К тому времени, она вырастит детей без мужа, который так и не вернется в Питер и сгинет где-то в смутное время. Именно она станет последней, с кем мы будем поминать Надежду Андреевну при встрече, но не надолго. Когда ее сын погибнет в плену у чеченцев, Катя уедет в Чечню работать в госпитале поваром, а через год сама погибнет в подбитом вертолете.

И самое ужасное, что могила моей учительницы до настоящего времени не сохранилась. Катя была последней, кто регулярно ухаживал за ней. По истечению двадцати лет ее сравняют с землей и продадут место другим. В наше время земля стала слишком дорогой, а память о человеке напротив потеряла свою цену, как и многие другие ценности, присущие русскому человеку.

А тогда перед тем, как уснуть, тетя протянула мне конверт со словами: — Может быть, я не права, но это письмо от матери ты должен прочесть, в нем слишком много говорится о тебе. Утром, если захочешь, ты скажешь мне, что об этом думаешь.

Письмо было длинным и несколько сумбурным. В нем мать жаловалась на отчима и сообщала, что готова с ним разойтись. Разногласия зашли настолько далеко, что она вновь сменила фамилию и стала опять Веселовой. Почти целая страница была обо мне. Мать писала, что недовольна моим быстрым браком и не верит в его долговечность. В конце письма она сообщала, что ходила к начальнику Азовского пароходства и получила его принципиальное согласие на мой перевод в Жданов.

— Лида, — просила она. — Помоги мне, поговори с Левой, я знаю, что он очень уважает

тебя и твое мнение. Я не хочу терять сына, и так хочу, чтобы он был рядом со мной.

А Саша очень трудный человек, я его порою просто не понимаю. Если бы не было дочери,

не задумываясь, подала бы на развод.

Я не смог дочитать письмо до конца. Мысли о том, что больше уже нет родных старых мудрых людей, с кем бы мог посоветоваться, обида за отчима, который взял мать с двумя детьми после войны и заменил им отца, оставили меня до утра без сна. Ведь до этого я считал, что, несмотря на небольшие разногласия, мать и отчим очень любят друг друга, ведь их связало трудное военное время, и теперь письмо матери показалось мне предательством, которое трудно простить.

За ранним завтраком я несколько эмоционально сказал об этом тете. Неожиданно она согласилась со мной, но попросила умерить пыл.

— Ты уже взрослый человек и имеешь право решать свою судьбу сам. Твоего отчима я уважаю не меньше, чем своего Бориса, и трудным человеком не считаю. Все, что он делал, пока они вместе, он делал для нее и детей. Ему сейчас трудно, очень трудно, ведь он военный летчик, прошел не одну войну и теперь, когда демобилизовался и перестал летать, ему нужна помощь, а не дурацкие капризы. Она должна бы понять это. Я думаю, ты должен поехать в Жданов и обязательно с женой, которая ни во что не должна вмешиваться. Будь умницей, помоги отчиму и постарайся не обидеть мать, сделай все так, чтобы она поняла — у тебя своя семья, своя работа, свой путь. Она не глупа и должна понять, ведь она тебя очень любит, так же, как она любила твоего отца, но он уже никогда не вернется. Стоит ли городить огород, когда рядом любящий человек, отец ее дочери.

Она взглянула на часы и внезапно спросила: — Мне показалось, что ты чем-то еще очень расстроен. Может, у тебя неприятности на работе?

Вопрос застал меня врасплох. Соврать я ей не мог, а как объяснить тяжелое чувство, охватившее меня у дверей к учительнице?

— Да нет. Стать штурманом раньше двух лет и не рассчитывал, — ответил я, утаив слова капитана при расставании. — Не знаю, как сказать, но мне кажется, что происходит что-то непонятное. После смерти бабулек их квартиру разграбили, перед смертью кубанской бабушки у нее отняли хату и землю, после смерти Надежды Андреевны отняли все. Что происходит, тетя? Где же справедливость?

Тетя подняла глаза и от неожиданности уронила ложку. Внезапно взгляд ее стал жестким, она выпрямилась, собралась и нахмурила брови.

— Ну, вот что. Если ты хочешь нормально жить и работать, думай, что хочешь, но таких вопросов больше не задавай. Не знаю, как у вас там, моряков, а в Питере в связи с "оттепелью" появилось много тех, кто надеется на возвращение к старому, ты понимаешь, о чем я говорю. Такие люди, как твоя учительница, в это верили всегда, но еще одной революции не желали, Россия уже не вынесет, ее просто не станет, говорили они. Тебе, человеку советскому, не жившему в старое время, следует помнить, что твой долг верить своим вождям. Никто не знает, куда нас заведет Хрущев, он такой же, как и его предшественники, к тому же возвысился на развенчании Сталина, а его еще многие будут помнить, к тому же светлый храм будущего на костях предков не построишь. Ты же, как человек профессии, которая позволяет увидеть многое за пределами нашей страны, разберешься во всем сам, если будешь умницей и до поры держать язык за зубами.

В Мариуполь (Жданов) мы выехали через четыре дня. Извещать родителей о своем приезде я не стал, чтобы застать врасплох и увидеть всё, как есть, но на вокзале нас встретил отчим на горкомовской "Волге" с шофером. Оказывается тетя, провожавшая нас в Ленинграде, не выдержала и все же телеграфировала.

Рыбацкое братство, в которое входили фанатики рыбалки, объединяет людей независимо от возраста, положения и убеждений. Узнав, что к "карасю-профессору" едет сын-моряк, второй секретарь горкома, он же ученик-рыбак, предоставил свой транспорт. Сам же Олег Борисович, талантливый и подающий большие надежды молодой аппаратчик, прибудет со своей красавицей женой к торжественному столу вечером. На стол будут выставлены многочисленные рыбные блюда, приготовленные матерью и самим отчимом, а завершит пир огромный эмалированный таз с горой крупных раков, отваренных с укропом по рецепту "профессора". Будет много выпито, много сказано и спето, и я не увижу и намека на разногласия в семье, столь внимательными и теплыми были взгляды матери на отчима, да и он казался беззаботным и счастливым.

Когда талантливого аппаратчика с мешком, полным щелкающих клешнями раков на спине, обтянутой новым финским костюмом, умчит домой горкомовский дежурный транспорт, лицо матери изменится. На нем можно будет без труда увидеть следы недовольства поведением отчима, искренне желающего продлить праздник и послушать бравого моряка о том, как живут там теперь они — побежденные немцы и победители англичане. Успокоила и жена, выдворившая нас на балкон и, незаметно от матери подсунув нам недопитую бутылку с закуской, заменив на кухне хозяйку, которую отправила в спальную, где праведным сном счастливой сестренки спала Татьяна.

Отчим, оставшись со мной, уже не бодрился, слушал с интересом, внимательно поглядывая через стекло окна на прибирающуюся невестку, и на его лице я не смог прочесть, доволен он ею или нет. Валентина разошлась и еще долго убирала кухню, ванную комнату, где ванной плавали сазаны и карпы, помыла коридор и легла, когда уже заалел рассвет.

— Ну, что скажешь? — спросил я. Она, прижавшись ко мне, усталая, но довольная подняла вверх большой палец и прошептала:

— Вот такой мужик! Веселый такой и совсем не вредный. Толстенький и симпатичный, — и, закрыв глаза, тотчас же заснула.

Я заснуть не мог, сон ушел куда-то, возбуждение не проходило. Жужжал над головой назойливый комар, в комнате было жарко, здесь лето в самом разгаре. Квартиру родители получили недавно, но уже успели обставить. Знакомых мне с детства вещей почти не осталось, они не выдержали многочисленных переездов, родители тоже начинали новую жизнь.

Вскоре совсем рассвело, я осторожно встал и вышел на балкон. Где-то, казалось, совсем рядом, тяжело вздохнула доменная печь, и через пару минут волна наполненного сероводородом воздуха докатилась до нас.

— Домну загрузили, — раздался голос отчима. — Вот она и вздыхает. Это на "Азовстали". Что нос морщишь? Через неделю привыкнешь. Местные на запахи не реагируют, их тут много, запахов. Птицы время от времени пропадают, а деревья, смотри какие зеленые, и растут, как сумасшедшие, говорят, эти тополя за десять лет до четвертого этажа вымахали.

Он помолчал, глядя в голубое небо, потом достал из стоящего на балконе мешка семечки подсолнуха. Тотчас же на перила слетели три голубя и, немного помедлив, уселись на протянутые отчимом ладони с кормом.

— С добрым утром, нахлебнички. Соскучились по лакомству? Мне вечером вчера не до вас было, сын приехал. А ты возьми семечек, — обратился он ко мне, — попробуй, будут ли они у тебя с руки брать.

Я взял немного семечек на ладонь и протянул осторожно руку. Голуби забеспокоились, но не улетели. Голубка, посмотрев на меня глазками-бусинками, клюнула осторожно раз-другой, но с руки отчима не сходила.

— А знаешь, Валюха у тебя ничего, красивая. Смеется хорошо. И как она вчера старалась. Шустрая, а мать говорила, что белоручка, ничего не умеет, — он улыбнулся и посмотрел на меня. — Нет, молодец Валек — человек! Мужиков не перебивает, все больше слушает. Тебя-то любит?

— Не знаю, — засмеялся я, — а ты ее сам спроси, она на эту тему не особо разговорчивая.

Голуби вздрогнули, слетели с рук. Дверь на балкон распахнулась, и показалось лицо матери.

— Саша, сколько раз я тебя просила — не корми здесь голубей. Они весь балкон за…ли, потом мой за ними.

Лицо отчима потемнело. — Не мешай, — и по его голосу я понял, что идиллия вчерашнего вечера развеялась окончательно.

Пару дней Валентине удавалось гасить вспышки гнева тактичным вмешательством, а на третий мы втроем — отчим я и Валентина отправились на рыбалку в Юрьевку, чудесное место на берегу моря в тридцати километрах от города, заодно намереваясь вдоволь покупаться в Азовском море. Что и говорить, южное море вдали от большого города летом, конечно же, прекрасно. На запад от Мариуполя берег высокий, с прекрасными песчаными пляжами, с необыкновенно чистой водой. На берегах стоят хаты, утопающие в садах, а за ними бескрайние степи, обожженные солнцем. Высокое голубое небо, прозрачный сухой воздух над морем, запах полыни, песни жаворонков и крик чаек — вот оно очарование юга, которого так не хватает нам, людям, живущим на берегу сурового Балтийского моря.

… Дни мы проводим на море, выуживая крупных черных бычков, жирную тарань, а повезет — и судака. В часы, когда нет клева, валяемся на горячем песке, выгоняя из костей сырость наших дождливых мест, вечером поднимаемся наверх в Юрьевку на ночлег у "дяди Коли". Хата маленькая, но от прежних приазовских казаков осталась большая рига, в которой теперь хранят местное топливо — пустые засушенные шляпки от подсолнухов и кукурузные початки. В ней мы спим, зарывшись в солому под звон цикад, умолкающих только к утру.

Дядя Коля — уником, легенда этих мест, до войны был одним из лучших здешних комбайнеров и в свободное время строил свой самолет. Самолет взлетел 21 июня 1941 года, пролетел над Юрьевкой к дикому восторгу местных мальчишек, после чего прозвали его летчиком. Когда дядю Колю взяли в армию, то определили помощником техника в авиационный полк. Там-то и встретились они с отчимом. Во время войны погибла Колина семья вся разом, свой, советский танк прямой наводкой расстрелял хату и раскатал ее гусеницами, превратив в пыль за то, что пьяный немецкий пулемётчик открыл огонь из окна. Вернувшись домой, не выдержал этого известия дядя Коля, умом тронулся, ночью облил себя керосином и поджег. Страшно обгорел, но люди и врачи спасли.

С тех пор при росте метр восемьдесят весил он чуть больше полста килограммов и ел меньше, чем пил. Приютила его вдова Василина, женщина крупная и очень добрая, не будь ее, пропал бы. Славился он тем, что мог отремонтировать любой механизм, и оживали в его руках любые моторы, в том числе лодочные, многие рыбаки на побережье пользовались его услугами. Встреча старых однополчан была случайной, и отчим вряд ли узнал бы Колю, да увидал на стене фотографию, где они вместе с ним на аэродроме в Кубинке в сорок втором, а когда Коля длинно и витиевато выругался, сомнений не осталось.

Теперь Коля сам в море не выходил, гостей-рыбаков из города у него бывало много, и каждый оставлял столько рыбы, что для проживания хватало. Приплачивали неплохие деньги за хранение инвентаря, надувных лодок и мелкий ремонт.

За три дня рыбалки дядю Колю я не видал, и в последний вечер отчим пригласил зайти с ним в хату к хозяину. Тот сидел за столом так, чтобы быть в тени, подальше от настольной лампы, и я его так и не разглядел. Из сказанных им двух десятков слов только пять были не матерными, и, завершив знакомство, отчим отправил меня во двор. Я прошел в сад. Стоял безветренный теплый вечер последнего дня сентября. Спать не хотелось. Вышел за околицу в степь, сел на брошенную телегу без колес и стал думать, как мне начать разговор с отчимом. Уезжать, не поняв причины обострения их отношений, не хотелось, но вмешиваться, не выяснив их, не имел права.

Отчим появился внезапно, сел рядом. — Ты рассказал мне о своей работе не всё, — заговорил он, — как я понимаю, матрос это что-то вроде стажера? Не затянулась ли твоя стажировка?

Я вспомнил последний разговор с капитаном, рассказал отчиму его содержание. Он выслушал молча и вновь спросил: — Ну а сам-то ты, что думаешь?

— Не зря же я учился, да и матросом времени не терял. Думаю, что мог бы быть неплохим специалистом.

В этот момент трактор, вспахивающий землю под озимые, подошел близко к нам, и отчим, спрыгнув с телеги, шутливо сдернул меня с нее.

— А ну-ка пошли, специалист, — и направился к остановившемуся трактору.

При нашем приближении тракторист остановил двигатель, сел на траву и закурил.

— Добрый вечер, отец, — поздоровался отчим, — можно мы рядом посидим?

— Отчего ж нельзя, можно, — в его усталом голосе не было и намека на недовольство. — И который тебе годок пошел, сынок? — обратился он к отчиму.

Тот к моему удивлению ответил серьезно: — Шестой десяток разменял.

— Ну, мы с тобой ровесники, получается. И что ж тебя, мил человек, привело? Чего спросить хочешь или так, покурить вместе?

— Вот молодежь, — отчим указал на меня, — интересуется. — Ты, отец, специалист или как? Он сам-то у нас по-казенному специалистом числится, а чувствую, что сомневается.

Тракторист поднялся, влез на трактор, включил фары, осветив край вспаханной земли, вытащил метровую деревянную линейку из-за сиденья. — Я пахать начинал с конной тягой в десять лет, в четырнадцать сел на трактор. Семь лет на танке, а это уже пятый трактор в моей жизни. Возьми, — он протянул мне линейку и карманный фонарик, — и замерь борозду. По заданию она мне на локоть, по-вашему, чуть больше, чем на сорок сантиметров, дадено.

Мы промерили более десятка борозд, глубина всех была чуть больше сорока. — Выходит, отец, ты большой специалист, и я в этом не сомневался, — подытожил отчим.

— А в чем вопрос-то? — поинтересовался тракторист.

— А вот сын училище закончил на капитана дальнего плавания, и два года матросом проплавал. Считает, что может быть штурманом, неплохим специалистом.

Тракторист снял кепку, вытряхнул о колено из нее пыль, почесал затылок. — Я в морских делах не силен, не кумекую, но скажу тебе так. Вот, положим, фрукт на дереве для созревания срок определенный имеет или пашеничка наша. Ты зеленый абрикос или грушу, — обратился он ко мне, — есть станешь? А ежели мы зерно раньше соберем, хлеб из него спечешь? Нет. Вот и специалист так же, созреть ему нужно, как фрукту, не то и понос с ним заработаешь.

Отчим тихо засмеялся и неожиданно спросил: — Ну, а если фрукт или пшеничка переспеют, то как?

Собеседник опешил. Потом, немного подумав, сказал примирительно: — И то верно. Если во время не поспеешь, пропадет фрукт, и пашеничку не соберешь — осыплется!

— Так как же быть, отец?

Тракторист опять почесал голову, влез на трактор. — А что тут придумаешь? Голову иметь надо, кумекать, чтобы этот срок узнать и во время все сделать. Вопрос ты мне трудный задал, мил человек. Его одному не решить. Старики наши завсегда такое миром решали, а сейчас молодые все сами хотят, нас не спрашивают. А знаешь, может и правильно. Мы такое понаделали, что им долго ломать придется, а ломать — не спрашивают. Специалист? Я не специалист, я хлебороб. Это вам есть время башку ломать, а мне пахать надо. Так что поехал я.

Он запустил трактор и вскоре скрылся за бугром на фоне гаснущей вечерней зари, и только шум двигателя некоторое время доносился до нас.

— Ну что, понял? — спросил отец.

— А ты? — И мы оба рассмеялись.

Когда мы улеглись, пришла Васелина, принесла кислуху (домашнюю ряженку), деревянные ложки и села в ногах. Кислуха была густой и жирной, с толстой корочкой и необыкновенно вкусной. Когда мы с ней расправились, она промолвила, горестно вздохнув:

— Умирает наш дядя Коля. Этой зимы не переживет. Так уж вы, Ляксандр Василич, не стесняйтесь, ежели попросит стаканчик, преподнесите. Как не остаканить несчастного человека. Вы ушли, а он мне и говорит: — Видала у Василича какой сын? А у меня никого, только ты, и то не жена, а хозяйка, только работник — то я хреновый. Так и сказал, серьезно и первый раз без матюгов. А всё война проклятая, у его Серафимы пятеро детей было, и всех зараз.

Она положила руку мне на бедро и произнесла: — Вы-то хоть без войны и крови проживите. Навоевались за вас родители.

Когда она ушла, я решил, что самое время задать отчиму мучивший меня вопрос, но он опередил меня.

— Знаешь, сын, уйду я с завода, — и сделал небольшую паузу, я этим воспользовался:

— Тебе не нравится работа?

Не отвечая на мой вопрос, он продолжил: — Там такие мужики работают! Что ни мастер, то асс, лет пятьдесят на своем месте. Льют вал для ледокола, инженеры и технологи всеми отделами за качество божатся. Все анализы, говорят, как положено, а мастер говорит — брак. Вывезут из цеха, поставят на обработку, проверят рентгеном — точно брак.

Спрашивает генерал-лейтенант — директор завода: — Как ты определил брак? — а тот в ответ: — Запах в мартене при плавке не тот был, а при разливе металл цвета не додавал, не докипел, значит.

Они за свою жизнь столько перевидали, что домну и металл, как живого человека, понимают. И сварщики такие же, и инструментальщики, продукцию которых меня как инспектора ОТК проверять заставляют. Какой к черту инспектор? Я в нем ни уха, ни рыло. Вот любого истребителя, любую фигуру высшего пилотажа выполнить заставлю, да не как-нибудь, а лучше других. Старики меня жалеют, ветеран, пусть и молодой, а вроде как зря пострадавший, демобилизованный по выслуге лет, а мне эта жалость — нож в сердце. Я с моей пенсией и так безбедно проживу. Вот и не могу людям в глаза смотреть, а мать не понимает. Стыдно, говорит, на рыбалке пропадать, без работы сидеть, будто больной или старый.

Мне хочется поддержать его, и я говорю, не подумав: — Может зря, папа, ты сюда приехал, в Кропоткин нужно было? Там мать с дедом и брат, в саду да огороде бы старикам помогал.

— Ты что! Мать сразу сказала, что тогда никуда не поедет, в Сердобске останется. Не сложилось у нее с моим родными, — быстро отвечает он и тут же спохватывается: — Да и сам я не собирался, Федор сразу бы подумал, что на хату претендую, к тому же в саду и огороде я не силен. Я в Ейск просился, туда, где учился летать, но не пустили, предлагали места в Центральной России, в Орел да Белгород. А здесь в Мариуполе мои фронтовые друзья, море под боком и до Кропоткина на мотоцикле часов десять-двенадцать, вот и согласился, да и не жалею. Вот мать плохо здесь приживается, народ не тот, жарко и скучно ей, все чаще свою Максатиху вспоминает, а мне как мужику обидно, она чуть что, сразу о прошлом.

Он замолчал, проверяя, сплю я или нет, и, убедившись, сказал слова, которые запали мне в душу на всю жизнь: — Говорят, женщина живет прошлым, если мужчина не может дать ей будущего. Вот и получается так, что у меня будущего нет. В генералы не вышел, значит не судьба, да я и не стремился. Генералы летают мало, а я без полетов хандрить начинал. Терять совесть и шагать по трупам только ради своей выгоды нельзя, но и останавливаться в пути тоже, да думать об этом нужно было раньше. Хочу тебе сказать: временем дорожить нужно, все можно наверстать, и деньги и почет, а вот время не вернешь. Профессионалом ты еще станешь, а слова тракториста запомни. Наш дед как-то сказал мне: можно ошибиться и даже не раз, главное — не обгадиться, тогда и отмываться не придется.

А жена у тебя хорошая и красивая, и легкой жизни с ней при твоей профессии не обещаю. Ждать всегда нелегко, для этого нужно не только любить, но и уважать, понимать друг друга. Будет, дай Бог, понимание, остальное все приложится.

Так неожиданно узнал я причину разногласий родителей и, разумеется, остался на стороне отчима. Мать до отъезда несколько раз пыталась жаловаться на отца, но я отмалчивался, а когда она завела разговор о моем переводе в Азовское пароходство, ответил жестко, однако не обижая: — Я люблю вас всех, но у меня теперь своя семья, за которую в ответе. Я, сам выбрал Таллин и никогда, ни при каких обстоятельствах его не сменяю. Там теперь мой дом и работа.

— Конечно, — обиженно надув губы, сказала мать, — у Анны Яковлевны и Ивана Ивановича такая квартира, где уж нам до них!

Меня это сильно разозлило, и я погорячился: — Ты плохо обо мне думаешь, мама. Да, у них есть все, но ты меня не поняла. Они здесь не при чем. У меня своя семья и будет свой дом, я ничего не пожалею для этого и уверяю тебя, что это будет уже скоро. Что касается отца, не жалуйся, здесь я тебе не помощник. Он не одну войну прошел и не где-нибудь, а в авиации. У него стаж тридцать шесть летных лет на истребителе, и он имеет право отдохнуть, к тому же ты знаешь, что со здоровьем у него неважно. Он любит меня, и я никогда не посмею сомневаться в его правоте, да и делить вам нечего, уже столько лет вместе.

— Он сам убивает свое здоровье, — огрызнулась мать.

Мне очень хотелось добавить, что она делает это тоже очень успешно, но сдержался.

Утром, Валентина сообщила мне, что мать проплакала всю ночь, Мне было жалко ее, но еще более обидно за отца, наверное, не только из-за мужской солидарности — это было искреннее сочувствие в благодарность за то многое, что он для меня сделал.

После моего отъезда отчим помедлит с уходом с работы и, пытаясь научиться изготовлять инструменты не хуже старых слесарей, работая на станке, потеряет три пальца правой руки, отчего уже никогда не сможет играть на гитаре, перестанет петь свою любимую: "О Мари, о Мари, я навек потерял свой покой". С работы уйдет сам и полностью отдастся рыбалке, станет кумиром рыбаков и раколовов. Часто будет уезжать из дома, и пропадать на море, в ставках и водохранилищах, вывозя на них, по просьбе горкома и директоров заводов приезжих крупных начальников и гостей из-за границы. Но ему всегда будут интересны не они, а простые деревенские люди, рабочие и колхозники. Мать вскоре с помощью Олега Борисовича устроится от горкома на работу воспитателем в крупнейшее общежитие завода "Ильича", и на время в семье воцарится хрупкий мир, а когда подрастет моя сестренка Танюшка — маленький, очень добрый и чуткий человечек, поддерживать отчима будет она и ее заботливый супруг Алик.

БОЦМАН

По возвращении в Таллин меня ждал сюрприз — назначение на "Сулев" боцманом, причем по желанию Сейдбаталова. В начале я решил отказаться, но, подумав, согласился: когда, где и как не в этой должности доказать капитану, что он был неправ. Однако доказывать не пришлось, судном командовал сначала Стрежнев, затем, на время отпуска, его заменил капитан Х. Лийдеман.

Сказать, чтобы в новой должности мне пришлось напрягаться, было бы неверно, я хорошо знал судно, командный состав и экипаж, они, за небольшим исключением, так же хорошо знали меня. Рейсы были непродолжительными, осень стояла спокойной, без штормов, и не доставляла много хлопот. Основное время занимали подготовка трюмов, работа с грузовым устройством, поддержание хорошего внешнего вида судна и уборка. Оставалось достаточно времени и на совершенствование навыков штурманской работы, глубокое изучение радионавигационных приборов, судовой бухгалтерии. На мостике мог появляться в любое свободное время, оба капитана это поощряли и охотно делились опытом.

Именно тогда я начал самостоятельно вести систематическое планирование работ на палубе, с ежедневной оценкой качества их выполнения каждым матросом и с отметкой о любых замечания командного состава. Так появился у меня еще один дневник — рабочий, который и впоследствии буду вести регулярно, работая в любой должности. Стоит ли говорить о том, что это сослужит мне немалую службу в дальнейшем.

Судно постепенно покидали те, кто вышел в штурмана. Ушли Г. Онищенко, И. Ловецкий. Матросов-выпускников училища становилось все меньше и меньше, флот пароходства быстро рос, вместе с ним росли и люди.

Мне очень понравился наш новый капитан Хари Эльмарович первый капитан-эстонец, с которым мне довелось встретиться. Спокойный, сдержанный, неторопливый, он всегда доброжелательно относился к экипажу и особенно к молодым штурманам, беспокоился об их непререкаемом авторитете, никогда не повышал голоса и не позволял этого делать другим. Вывести его из равновесия не могло ничто — ни штормовая погода, ни туман, ни ошибки судоводителей. Он появлялся на мостике тогда, когда это было необходимо, и его появление не вызывало у других смятение или чувства неудобства. Та же атмосфера воцарилась в кают-компании и в целом на судне. Он очень умело держал дистанцию — был рядом, но не допускал панибратства. Страх перед "высшей властью" сменился уважением, и сразу же, как ни странно, значительно сократилось число нарушений.

Глядя на него, сделал в дневнике пометку: "Пословица о том, что страх воспитывает подлецов — верна", и добавил: "А уважение нужно заслужить, добиваться его властью — бесполезно". Много лет спустя, из-за усталости и перенапряжения, я сорвусь и попытаюсь "закрутить" гайки, но, увидев эту запись, вовремя остановлюсь.

Однако нехорошее предчувствие не оставляло меня, и впервые начали беспокоить боли в желудке. Судовые повара, как бы ни старалась, готовить хорошую пищу постоянно, были не в состоянии. На это кроме низкой квалификации было еще много причин — качка, недостаточный ассортимент продуктов, маленькая емкость судового холодильника, отсутствие свежих овощей, поэтому желудочные болезни у моряков врачи классифицировали как профессиональное заболевание. Мое беспокойство усилилось после того, как в рейсе случилось прободение язвы у матроса Якубовича, и только то, что мы уже находились недалеко от Лиепаи, спасло от летального исхода, опоздай мы с приходом на полчаса. Пришлось обратиться к врачу, он успокоил — гастрит, но первый звонок прозвенел.

Сейдбаталов вернулся в начале декабря и начал свою деятельность с наведения "порядка" среди штурманов. После Лийдемана его кипучая деятельность больше походила на попытку восстановить свой пошатнувшийся авторитет. Недели две я старался не попадаться ему на глаза с целью избежать разговора, который, как полагал, обязательно затронет тему моего боцманства.

Он подошел ко мне, когда я подменял вахтенного матроса у трапа на ужин.

— Что вы бегаете от меня, как заяц от гончей? — спросил он не без ехидства в голосе. — Я полагал, что новый боцман поинтересуется отношением капитана к работе на палубе.

Этот ехидный тон вызвал в душе моей бурное негодование, которое я с трудом сдерживал. — Меня не учили обращаться напрямую к капитану через голову непосредственных начальников, — ответил я, как можно корректней, хотя хотелось сказать, что я не заяц, а он совсем не похож на гончую. — Все работы согласованы со старпомом.

Лицо капитана потемнело. — Не хотите говорить со мной? Я ведь только хотел узнать ваше, а не старпома, мнение. Вижу, вы быстро освоились с работой боцмана, значит, я был прав.

— Извините, товарищ капитан, я еще не ужинал, разрешите идти?

— А я вас не задерживаю, — ответил он с улыбкой, которая говорила, что разговор не окончен.

Утром я зашел в каюту старпома с заявлением о списании с судна, официально имел на это право, у меня оставалось достаточно много дней неотгуленного отпуска и выходных.

Тот и разговаривать не стал: — Пока сам с мастером не решишь этот вопрос, ко мне больше не суйся. Я человек временный и не собираюсь ломать из-за тебя копья. Он, кстати, думает, что ты по его совету застрял в боцманах надолго, осознал? Я бы на твоем месте не стал его в этом разубеждать. Да и перед Новым годом вряд ли кто приедет тебе на замену.

Старпом был немолодым, из разжалованных капитанов, человек толковый и рассудительный, когда не пил. Мне он нравился, и я не стал возражать, надеясь, что еще недельки три вытерплю и уйду с судна по согласованию с капитаном, но все вышло совсем не так.

Мы сделали рейс в Швецию и после католического Рождества пришли в Вентспилс и швартовались под вечер у городского причала. Парадный трап спускать не стали, судно было в полном грузу, установили трап-сходню. Подмораживало, и мокрый снег образовал ледяную корочку. Матрос пошел в подшкиперскую за песком, а я ожидал его прихода, когда к трапу подошла невысокая женщина в белой шубке, с чемоданом в руке. В сумерках узнал ее не сразу, это была жена капитана. Приняв у нее чемодан, поставил его на палубу и протянул руку. Женщина стала спускаться, поскользнулась и начала падать. Мне ничего не оставалось, как схватить ее под руки, а она обхватила мою шею руками. Про себя я отметил, что она легка, как пушинка, и пронес ее метра три прямо к надстройке, и когда поставил на палубу, то заметил в иллюминаторе над собой капитана.

Лица его я не видел, Но по чувству, очень похожему на то, которое испытал два года назад по приходу на судно, понял, что мое пребывание на "Сулеве" на этот раз подошло к концу.

Приказ о моем понижении в должности до матроса первого класса, без объяснения причин, старпом объявил мне утром, и посоветовал на этот раз подать заявление, датировав предыдущим днем. Я написал его тут же, он, не глядя, подписал и поставил ту же дату.

— Иди, собирайся. Сдашь все боцманское имущество Кудряшеву по списку, не забудь проверить и расписаться. В кадрах из штанов не выпрыгивай, сиди и жди, когда позовут.

Волнения особого не было, я верил старпому, капитанский стаж у него был больше, чем у Сейдбаталова, он прекрасно знал, что делает, и уже вечером я выехал домой.

Так закончилось пребывание на моем первом после окончания училища судне. Счастливого конца не получилось, но почему-то было убеждение, что эти два года не прошли даром. Как показали дальнейшие события, полученный опыт, как плохой, так и хороший, пойдет на пользу.

Наступало время подняться на палубу судна уже в новой должности, и я не сомневался в том, что к этому готов.

* * *

Инспектор по кадрам протянула Велеву трудовую книжку со словами:

— Проверьте, пожалуйста, записи в трудовой книжке. Все ли записано правильно?

На раскрытой странице он прочитал короткую запись на государственном языке:

2003 г. 04. 22 Окончание трудового договора. В разделе основание — кк. 03–21.04.03.

Внизу почему-то значилось: Пенсионный отдел и подпись инспектора.

Механически он пролистал страницы и остановился на разделе "Сведения о награждении".

Последняя тридцать пятая запись датирована 1989 годом. Он усмехнулся. Выходит, в советское время он работал так, что поощрялся более чем раз в год, а вот при капитализме не заработал ни одной благодарности, и это при многих буксировках, успешных спасательных и ледовых операциях. Правильно сказал один из капитанов, плавающих последние годы под иностранными флагами:

— При капитализме нужно работать, не совершая подвиги в прямом и переносном смысле. Наградой за труд хозяин считает выплаченную в полном размере зарплату согласно договора. Остальное его просто не интересует.

Выходило, что его компаньоны по фирме считают так же. А впрочем, они не виноваты, бизнес есть бизнес, чем они хуже иностранных судовладельцев? Однако он решил попрощаться с теми, с кем проработал много лет.

На прощальном обеде было сказано немало хороших слов в его адрес, которые уже почти не доходили до сознания. По многолетней привычке Велев держался, как на капитанском мостике, не показывая того, что происходило сейчас в его душе, а когда все закончилось, вновь почувствовал боль в сердце и принял нитроглицерин. Домой его отвез старший сын, который, понимая состояние отца, пытался взбодрить рассказом об очередной рыбалке. Жена, внимательно посмотрев ему в глаза, обняла и, сдерживая слезы, повела в сад, где попросила помочь посадить рассаду горячо любимых ею цветов. Он даже рассмеялся при мысли, что теперь вся его трудовая деятельность будет состоять из работ в саду да по хозяйству.

— Ты что это смеешься? — с недоумением спросила жена.

— Вспомнил, как Уинстон Черчилль ответил парламенту, когда его отправили на пенсию:

"Если вы думаете, что я буду только возиться с цветами в саду, то глубоко ошибаетесь. На свете есть еще виски, и держитесь, когда я напишу мемуары".

— Я тебя поняла, — улыбнулась жена, — вот и пиши, а за остальным дело не станет.

Ее слова словно отрезвили его. Действительно, что он рассопливился? Ведь давно готовился к этому, другого-то ничего не оставалось, к тому же и здоровье стало сдавать. Вот и председатель медкомиссии напоминала, что после апреля этого года она ему "добро" не даст, а апрель кончается, придется идти "сдаваться", как он любил говорить в таких случаях.

— Апрель, апрель! — Он выпрямился и быстро пошел в дом.

— Вот неугомонный, — пробурчала жена, — никак не успокоится.

Велев открыл стол, достал трудовую книжку и пробежал страницы. Как же это он сразу не сообразил? Мистика, какая — то! Пришел в пароходство 6 января 1959 года, сошел с последнего суда 6 января 2003 года. Получил первое назначение помощником капитана 22 апреля 1961, а закончил трудовую деятельность 22 апреля 2003 года! Нет, здесь без провидения не обошлось. Такая закономерность не случайна. Вот что значит судьба!

На душе неожиданно стало совсем спокойно. Значит, еще поживем и еще кое-что полезное сделаем за оставшиеся годы, подумал он, словно получив благословение

* * *

ПЕРВЫЕ ВАХТЫ НА "ВОРМСИ"

Зимний Таллин всегда был удивительно похож на иллюстрации книги рождественских сказок. Даже если бы не украшали елок на его улицах и витрины магазинов, белый пушистый снег на деревьях скверов, крышах домов делал его нарядней и миниатюрней, отчего он выглядел словно игрушечный. В преддверии Нового года люди становились приветливей, добрее, выводили на улицы детей — полюбоваться световыми гирляндами, огнями витрин. Пока шел от вокзала на автобус через Ратушную площадь, предпраздничная атмосфера окончательно успокоила меня, и я подумал, что это символично — в Новом году начинается новая жизнь.

Когда на другой день после обеда пришел в отдел кадров, все готовились встречать праздник, в украшенном гирляндами кабинете инспекторов накрывали стол, и Дорофеева, с неизменной папиросой во рту, встретила улыбкой.

— Вот, смотрите, что значит, человек правильно понимает службу, — произнесла она, указывая на меня. — Другой бы спокойно отгулял праздники, и явился числа третьего, а он прямо с дороги примчался. Оставь свои документы на столе и отправляйся к теще на пироги. С сегодняшнего дня ты на выходных, но долго гулять я тебе не дам. Если поедешь в свой Питер, то третьего обязательно возвращайся, у начальников к тебе серьезный разговор, а чтобы голова зря не болела, знай — особо ругать тебя, не будут. Так что с Новым годом тебя и твое семейство.

Юрьевы, а их в Таллине было немало, отмечали праздники всегда все вместе, шумно и весело, и задумываться над тем, что готовит мне начальство, было некогда. Праздники пролетели быстро, а третьего утром позвонили, что меня ждут в кадрах к четырнадцати часам.

В кабинете, куда меня привела инспектор, шепнув: "Расслабься, не съедят", сидели знакомые мне начальник ОК Михайлов, начальник службы мореплавания, капитан — наставник Гуревич и два незнакомых капитана. Указали на стул напротив, и я понял, что разговор будет серьезным.

Дорофеева стоя зачитала мое еще короткое личное дело, перечислила заслуженные за два года плавания грамоты и благодарности и, завершая представление, огласила радиограмму с судна:

ПАРТИЙНАЯ ЗПТ КОМСОМОЛЬСКАЯ ОРГАНИЗАЦИИ РЕКОМЕНДУЮТ ЗПТ

АДМИНИСТРАЦИЯ ВАШИМ ПРЕДЛОЖЕНИЕ СОГЛАСНА ТЧК

КМ СЕЙДБАТАЛОВ.

Воцарившееся непродолжительное молчание прервал начальник ОК: — Трудно плавать с Сейдбаталовым?

Отрицать было бессмысленно, что делается на судах, в кадрах знали, и я ответил дипломатично: — Трудно, но интересно.

— Интересно, это чем же? — спросил один из капитанов.

— Скучать не приходится, — ответил я, стараясь быть немногословным.

— То-то я смотрю, два года в матросах бывший старшина роты отсидел, — промолвил начальник Моринспекции Ермолаев. — Другие за это время уже до вторых помощников доскакали, а ты даже не просишься. Или раздумал капитаном стать?

— До капитана ему еще далеко, — вступилась инспектор, — а вот побоцманить он уже успел, и неплохо.

— Так, может, и оставим его в этой должности, — прервал начальник кадров, — молодые боцмана с образованием штурмана нам нужны.

— У нас старых, правда, с другими университетами, хватает, а этот, говорят, и материться по-настоящему не научился, — заступилась Дорофеева.

— Этому еще научится, — сказал капитан постарше. — А как у вас с немецким языком? — и продолжил уже на отличном немецком: — Не забыли еще?

Пока я думал, на каком языке отвечать, Ермолаев ответил за меня: — Если подзабыл, вспомнит. Берите его к себе. На верфи в Ростоке и проверите. Я его вам по блату уступаю, на него еще кое-кто виды имеет.

— Хватит авансы давать, — подвел итог Михайлов. — Это мы решать будем, куда его направлять. Вы сначала, Сергей Николаевич, — обратился он начальнику Моринспекции, — техминимум у него примите, да построже. За два года в матросах всю училищную науку забыть можно, — и обращаясь ко мне, подытожил: — Ну что, Веселов, не без замечаний, но экзамен у Сейдбаталова ты выдержал. Будем выдвигать тебя в штурмана, уж больно защитница у тебя хорошая. Куда, потом определим, когда техминимум сдашь, но более двух недель подготовку. Не затягивайте — обратился он уже ко всем.

Из кабинета начальника мы вышли вместе с инспектором. Та без промедления написала копию приказа о направлении на техминимум.

— Вот и кончилось твое пребывание в матросской должности. Серьезный шаг делаешь, и если на этом пути споткнешься, матросом я тебя уже не возьму, имей это в виду. Успеха тебе, особенно тщательно готовься в Навигационной камере, на третьих штурманов вешают теперь электронавигационные приборы.

Когда я готов был уйти, она взяла меня за рукав и сказала голосом, лишенным официальности: — Я уверена, что ты не споткнешься. Иди, там тебя Чиж ждет. Он-то и разъяснит, с чего начать. Подожди, — она задумалась. — Ах, вот, чуть не забыла главное. Обязательно пошей форму и фуражку. Если не возьмутся в нашем ателье, у них всегда заказов полно, да только не от моряков, Чиж подскажет — он из юнг, выход всегда найдет.

Чижиков ждал этажом ниже, сидя на широком подоконнике. От его улыбки и просто оттого, что в нужную минуту он появлялся рядом, словно черт из табакерки, мне стало легко и приятно.

— А я вас там, наверху искал, — не зная, с чего начать, сказал я.

— В этой конторе, чем выше, тем начальства больше. Запомни, если хочешь подумать или радостью поделиться, спускайся сюда. Чем дальше начальник от дверей своего кабинета, тем больше у тебя шансов, что не потянет он к себе в кабинет.

Посмотрел на меня внимательно и спросил: — Поздравлять тебя или как? Куда пошлют, не сказали?

— Нет, только Евгения Ильинична заставляет форму шить, да просит с этим поторопиться.

— За форму не волнуйся, если надо, Рахильчик за ночь сошьет, и сидеть она на тебе будет, как на адмирале Нельсоне. А техминимум сдавать лучше без формы, на первый раз меньше придираться будут. Начни с Навигационной камеры и картографии. Завтра с утра и приходи, там и про форму твою поговорим.

Он заторопился, протянул на прощание руку: — Я в Торгмортранс, продукты на рейс подберу. Это меня Дорофеиха попросила подойти, дать тебе вводный инструктаж. Поздравлять тебя рановато, но я за тебя рад. Завтра поговорим подробнее, бывай, — он, словно колобок, вмиг скатился по лестнице и скрылся за дверью.

Я подумал: хорошо, что у меня есть такой друг, вернее, старший товарищ. Да вообще хорошо, что остался в Таллине.

С форменной одеждой вышло все, как ожидали — пришлось обратиться к Рахильчику. Тот недолго обмерял меня с головы до ног и произнес монолог, вселивший в меня изрядную долю оптимизма: — С вашей фигурой можно не беспокоится, шить на нее просто удовольствие. Я вам так скажу, молодой человек, вам будут завидовать ваши коллеги, если вы, конечно, научитесь носить свой китель так, как это делали морские офицеры в старое время. Морская форма невероятно проста и потому совершенна. Она лишена излишеств, которыми увешаны парадные мундиры офицеров других родов войск, особенно штабных и их адъютантов. А знаете почему? Морские офицеры даже на кораблях носили форму ту же, что и на приемах у самого императора, только менялся цвет, но не покрой. Поэтому морской офицер умел носить форму легко и изящно, словно это была его вторая кожа. Слушайте, что скажет вам Рахильчик, который в этом деле понимает. Вам не хватает немного пополнеть, совсем немного. Когда наденете мундир, посмотрите внимательно на себя в зеркало, и если все в порядке, то забудьте, что вы одеты. Ходите так, как вы ходите по пляжу, когда на вас с интересом смотрят женщины. А я вам-таки сошью такой мундир, и вы будете в нем красавчик. И еще маленький совет старого портного, делайте утром зарядку, чтобы сохранить стройной фигуру, и вы сможете носить мой пиджак, когда станете капитаном. Вам останется только сменить галуны и пуговицы. Завтра к вечеру прошу вас на примерку.

Через три дня я получил свою первую штурманскую фирменную одежду. Не знаю, потому ли, что я следовал совету портного, или потому, что мой дальнейший путь к капитанству был не так долог, добротное творение портного носил довольно долго и с удовольствием. Скорее всего, причиной этого был высокий профессионализм Рахильчика, которого знал весь свет Таллина и не только.

Кто впервые дал название техминимума тяжкому и длительному испытанию на право занимать ту или иную должность на судах Министерства морского флота, вряд ли станет известно, но слово минимум, здесь явно не к месту. В процессе этого "минимума" приходилось отвечать на такое количество вопросов в различных службах и отделах, которое превосходило все вместе взятое, на которое мы ответили на экзаменах в училище. При этом здесь каждый экзаменатор задавал практические вопросы, разумеется, не простые, а нередко такие, что он и сам точного ответа еще не отыскал. Какого либо перечня вопросов не существовало, основные касались практической деятельности штурмана, независимо от должности, будь ты начинающий третий штурман или старпом и какое образование получил — в средней или высшей мореходке. Все зависело от того, кто выступал в роли экзаменующего. Не зря среди моряков ходила поговорка: пошел сдаваться, а не сдавать. Однако следует отметить, что в целом, техминимум давал многое, порою даже больше, чем курсы повышения квалификации, на которых было много шелухи. Практические советы, изучение чужих ошибок, добрые наставления капитанов-наставников придавали необходимую уверенность и существенно помогали в работе.

В Навигационной камере пришлось попотеть, особенно над радарами, которые в то время были громоздкими и ненадежными в работе. На всю жизнь останутся воспоминания о лампах ГМИ и ГЭУ, опрокидывающихся мультивибраторах, конденсаторах и капризных магнетронах, за которые третий штурман должен был отвечать головой, поэтому, несмотря на сильное электромагнитное излучение, многие хранили их под койкой с угрозой лишится потенции. Все остальное — гирокомпас, лаги и эхолоты после радаров казались игрушками. Одновременно состоялось близкое знакомство со специалистами камеры, хорошие отношения с которыми, для пользы дела, буду хранить долгие годы.

Капитаны военно-морской подготовки напомнили о международной обстановке, агрессивности НАТО и США, убедили в важности соблюдения правил поведения при взрыве атомной бомбы, правильного надевания противогаза и защитной одежды, умения распознавать по запаху ядовитые газы. Вместе с ними мы долго овладевали противолодочным зигзагом, маневрировали в составе конвоя и даже рассчитывали элементы артиллерийской стрельбы и торпедной атаки.

Экзамен у пожарников, в кабинете техники безопасности и в картографии — просто семечки, и вот с душевным трепетом и нескрываемым волнением я стою в Службе мореплавания перед морскими волками в ожидании самых каверзных вопросов по специальности. Мне крупно повезло — волки были сыты, и мое появление встретили доброжелательно. Один из них, худощавый и седой, просмотрев мои документы, спросил: — Ну, сто, молодой селовек, последним к нам присли? А посему?

— А ты, не знаешь, Карл? Он правильно поступил. На первый техминимум штурман должен приходить в СВОЮ службу после того, как всех остальных обойдет, а вот уже, как поплавает, по всем вопросам к нам первым. Сказавшим эти слова был Борис Гуревич, а тем, кто задал вопрос — Карл Иоганович Леемет.

Находился в кабинете еще один человек, высокий, с крупными руками и добрым взглядом — Иван Иванович Конго, тоже капитан-наставник, всегда встречавший меня впоследствии, словно сына. Несмотря на то, что мы провели за беседой часа три, пролетели они как один миг, и вместо экзамена я получил много добрых советов, которые изменили мое представление о Службе мореплавания. Наверное, поэтому в дальнейшем приходил сюда всегда, не сомневаясь, что меня здесь не поймут.

Получив благословение отцов-наставников, позвонил Чижикову, который поздравил меня и сказал, что по старым морским обычаям чтить которые "святое дело", я обязан "дать ассамблею" для посвящения меня в братство "мореходов по морю суда ведущих" — то бишь, судоводителей, завтра в обед в таверне "Зеленый змей". Когда на другой день вошел в зал, то за большим столом сразу увидел его, сидящего в окружении двух штурманов с теми же нашивками, что у меня, Сеппена и нескольких моряков старше Чижикова. Чиж приветствовал меня словами: — По обычаю, заведенному много лет назад, при вступлении в ранг судоводителя надлежит поделиться радостью с друзьями за столом. Как говорил мой отец, по признанию многих непьющий, настоящий судоводитель выпить должно непременно по случаю дня рождения, возвращения из рейса и выдвижения на новую должность. Не следует забывать дать отходную с уходом в отпуск для тех, кто остается на судне, а при новом назначении для тех, кто остается на берегу. Это долги, а о них порядочному человеку забывать нельзя, — и он усадил меня на стул рядом.

— Новое назначение — причина веская, — заговорил Алексей Сеппен, обращаясь к нам, новым судоводителям. — Выпивка по этому случаю — не пьянка, а поздравление и пожелание успешной работы. Один старый капитан сказал: "Назначений в жизни судоводителя будет немало, но два из них самые важные — одно на первую штурманскую должность, а второе на капитанскую, потому что с первого начинается жизнь штурмана, а со вторым наступает его зрелость". Предлагаю выпить за начало вашей штурманской жизни, и пусть вам сопутствует удача, без которой в море делать нечего.

К тосту немедленно присоединились все присутствующие в баре, а буфетчицы принесли три большие тарелки с цыплятами-табака.

— Это вам, будущие капитаны, за счет заведения, — сказала заведующая и добавила к ним еще бутылку "Арарата". — Пейте, мальчики, а станете капитанами, отблагодарите нас бутылочкой французского или хорошего виски.

— Они сделают это, и надеюсь очень скоро, — заверил Чижиков.

"Мальчики" скромно выпили по рюмке, но ограничиться этим не удалось, каждый и присутствующих в баре считал долгом выпить с нами.

— Кстати, — громко, чтобы слышали все, — сказал Адольф, — знаете, почему штурманов и капитанов называют судоводителями?

— Потому что они водят суда, — ответил один из сидящих.

Чиж сделал паузу, оглядел всех интригующим взглядом, и начал издалека: — В те времена, когда люди начали водить суда, никаких штурманов и капитанов не было. Самым главным на галере, к примеру, был кто? Кормчий Одиссей стоял на корме у кормового весла и, водя им в разные стороны, держал курс на какую-нибудь звезду или остров. Уловили суть — ВОДИЛ веслом и вел судно. Слово штурман это уже из немецкого и переводится обычно как штормовой человек, хотя, скорее всего, оно произошло от слова штурвал — стоящий у рулевого колеса. К тому времени суда стали большими и управлять ими и вести их по курсу один человек не мог. Появились рулевые и те, кто отдавал им команду. Тогда человек уже не водил веслом, а вел судно. А посему запомните, штурмана, что задача ваша осталась прежней со времен галер — вести судно по нужному, а главное безопасному курсу, и неважно кто, будет крутить рулевое колесо. Могу вас заверить, что лет через пять-десять крутить штурвал в море будет авторулевой, но определять курс все равно капитан, а посему водите еще и своими мозгами, этот процесс для помощников капитана архиважный.

Вот ты, Веселов, знаешь, как еще называют должность третьего штурмана? Фигаро, а значить вертеться должен, как белка в колесе. Станешь вторым, будешь Яго, поскольку он постоянный конкурент старпома, которой по шекспировской терминологии Гамлет, потому как все время мучается вопросом — "Быть или не быть?", капитаном, разумеется. А Фигаро, он и в Африке Фигаро и должен научиться всему, что знают все судоводители не хуже остальных. Капитан, понятно, он король Лир, ему, как всегда кажется, что его подсиживают самые близкие люди — кому не хочется порулить самому.

— Это ты, Адольф, перебрал, — прервал его Сеппен, — и с капитаном, и с Фигаро. На мастера, если он не дурак, никто не замахнется, а третий, он самый молодой, ему все знать не нужно. Человек всего знать не может.

— Так то человек, а я говорю о штурмане. Если он хочет когда-нибудь стать хозяином каюты с ванной комнатой, должен знать все, что накопило человечество в практическом судовождении.

— Ты сам-то, Садокович, все знаешь? — спросил пожилой, по всему видно, механик.

— А ты, дедушка, на нашивки мои посмотри. До капитана мне одного галуна не хватает. Вот и считай: до первого я в школе юнг и в море семь лет провел, до второго еще пять и до третьего столько же. В среднем по шесть лет. С тремя хожу четыре года, значит еще два впереди. А всего будет двадцать, и время я зря не терял. А им желаю быстрее до капитанского мостика добраться, они пошустрее нас, да и учат их теперь по-другому. Вот за них сегодня и пьем. Я вот этого, — он похлопал меня по плечу, — хорошо знаю. Он из тех, кто на море не зарабатывать пришел, а плавать, значит работать.

Выручила в тот день "мальчиков" заведующая, выпроводив их домой раньше, не обращая внимания на протест остальных, которые были готовы пить за нас до утра.

По всем прикидкам я должен был пойти на новостроящееся в ГДР судно "Раквере", к капитану Белобородову, тому, который интересовался моим знанием немецкого, однако судьбе было угодно иначе: Дорофеева, позвонив в службу мореплавания и узнав результат техминимума, сделав заметки и отложив мое личное дело в сторону, коротко промолвила: — Гулять. Расти дитя, пока все не отгуляешь. С матроской жизнью покончено, отгуляешь, будем начинать новую, теперь уже командирскую.

Гулять — не плавать, отдыхать — не работать, как говорил боцман Дугов, и я как добропорядочный семьянин два с половиной месяца провел в семейных заботах. На долгое время этот отпуск станет самым продолжительным в моей жизни, и когда позвонил телефон, и я узнал голос моего инспектора, вздохнул с радостью.

— Ты в футбол играешь? — озадачила меня вопросом Евгения Ильинична.

— Конечно, — ответил я, ничего не понимая.

— А кем? В нападении, в защите или вратарем?

— Обычно играл в нападении, левый крайний.

Было слышно, как она говорит кому-то — "левый крайний". Приятный баритон тотчас же ответил: — Пойдет!

Через два часа я был в порту, где на третьем причале стоял теплоход "Вормси", а еще через час играл в составе его команды на тренировочном поле стадиона "Динамо" в Кадриорге матч на первенство пароходства с командой парохода "Верхоянск". Своего гола не забил, но капитану Владимиру Николаевичу Гусеву понравился, правда, пока как футболист. Сразу пришлись мне по душе и члены экипажа этого судна, сам факт, что даже в своем родном порту они находят время быть вместе и проводят его за игрой в футбол, обнадеживал.

Надежды мои оправдались с лихвой, время, проведенное на этом судне, остается в моей памяти, таким же ясным и солнечным, как и лето 1961 года. Гусев при первой встрече казался скорее школьным учителем, чем моряком, тем более капитаном. Среднего роста с русским широким симпатичным лицом и очень доброй и приветливой улыбкой, он был человеком добрейшей души и располагал к себе с первого взгляда доверительностью. Корректный, выдержанный, всегда внимательный к другим и не позволявший грубости и пренебрежения к подчиненным, строго следил в этом плане за другими командирами. Неприхотливый в быту, но всегда опрятный, того же требовал от своих подчиненных. С нарушителями был непримирим и расставался с ними сразу, за свой экипаж болел душой. Это на судне знали все и стремились ответить ему взаимностью. В отличие от Сейдбаталова он не запирался в каюте и любил находиться с командой вместе в часы досуга и отдыха. Слабостью его был футбол, да и в играх он был азартен и рисковый, чего не скажешь о судовождении — на мостике решительным и собранным. Обладал удивительной способность в двух-трех словах объяснить суть дела и к тому же нередко делал это с юмором, достойным подражания.

Кстати, юмористов на судне было немало — радист Дима Гущин, повар, однофамилец капитана, механик Григорий Савченко, боцман Георгий Шилов. Их юмор создавал здоровую атмосферу, располагал к доброму общению и скрашивал острые ситуации, неизбежные в морской жизни. Командиры и рядовой состав составляли единый коллектив, и все поставленные задачи решались легко, на одном общем дыхании.

Чувствовалось, что капитана уважают и в пароходстве, рейсы у "Вормси" были интересными и "доходными", что придавало дополнительный стимул в работе. Как правило, мы заходили в крупные порты больших городов Северного и Балтийского моря и имели возможность ознакомления с их достопримечательностями, посещали музеи. В этих портах нередко мы играли в футбол с командами как советских, так и иностранных судов, а порой и с портовыми клубами, что позволяло совершенствовать знание языков и развивало умение держаться за рубежом так же свободно, как и у себя дома. В этом экипаже капитан и первый помощник не ставили целью ограничить общение с иностранцами, а скорее учили, как нужно использовать его с пользой для себя, не нарушая правил поведения моряка за границей. Подстать капитану были старпом и второй штурман, которые держались со мной на равных и были очень тактичными, помогая исправлять допущенные промахи на первых порах. Особо благодарен я старпому, Владимиру Александровичу Горковенко, который первое время опекал меня во всем. Во многом он был настолько похож на капитана, что я до сих пор, вспоминая одного, вижу сразу же и второго, так же, как другую "сладкую парочку" — стармеха Михаила Герасимова и второго механика Бибилашвили, двух, пожалуй, самых азартных игроков в домино в Эстонском пароходстве. Их ежедневные баталии в этом виде спорта мы смотрели, словно театральное представление и, вдоволь нахохотавшись, ожидали очередного "спектакля".

Даже жены моряков этого судна были связаны такой же дружбой и приезжали, как правило, одновременно, принимая участие не только в проведении досуга, но и не гнушались помочь в уборке, приготовлении пищи и были нашими верными болельщицами на стадионе.

Благодаря дружбе судоводителей я без особого труда овладел новыми обязанностями и вскоре нес вахту самостоятельно. Доверие всегда способствует освоению профессии, особенно, когда перед глазами хороший пример. Была еще одна особенность на этом судне — повышенный интерес к происходящему в мире, который поддерживался не только в кают-компании среди командиров, но и среди команды. Радист Гущин принадлежал к числу людей, которые не ленились лишний раз поискать хорошо слышимые последние известия, хорошую музыку. И то, и другое давало пищу для разговоров на досуге. Помполит не придерживался мнения, что послушать последние известия по Би-Би-Си — преступление, а подискутировать о международной политике повод в 1961 году был.

Полет в космос Ю.Гагарина, события на Кубе, да и в нашей стране, в корне меняли международную политику, и моряки загранплавания ощущали это повседневно, хотя, пожалуй, они не испытывали дикого восторга от поступков нашего тогдашнего вождя — жизнь к лучшему ощутимо не менялась. Новый доморощенный патриотизм со стуком башмака о трибуну и "Кузькина мать" в сравнении с тем экономическим рывком, который предприняла Европа, явно не стыковался, и моряки это видели в каждом рейсе. Шведский и норвежский социализмы выглядели намного привлекательнее, чем провозглашенный Хрущевым этап строительства коммунизма. Даже наши политработники стеснялись подтверждать построение коммунизма к 1980 году. Наступившая было в стране оттепель быстро, словно балтийская погода, сменилась на похолодание с изрядными метелями культа личности. Девиз "догоним и перегоним Америку", рассчитанный на дремучего обывателя за железным занавесом, был насмешкой над народом, а попытка разделить мировое пространство на две сферы влияния вела только к нагнетанию международной напряженности и гонке вооружения.

Именно в этот период те, кто регулярно бывал за границей, явно видели все увеличивающийся разрыв между благосостоянием нашей страны и Европы. Видели, но молчали по известным причинам. Правда, надо отдать должное, что интенсивно рос флот, успешно осваивались новые направления, все активнее становилось наше участие в линейных перевозках, строились новые порты, реконструировались старые. Вот только зарплата у моряков оставалась мизерной по сравнению с коллегами даже таких отсталых стран, как Греция и Португалия. Во всем мире труд моряка приравнивался к труду шахтеров и летчиков, а у нас зарплата матроса порой уступала зарплате дворника.

На "Вормси" экипаж жил, не углубляясь в меркантильные вопросы, здоровый оптимизм был отличительной чертой этого коллектива, это заслуга прежде всего командиров и, конечно же, капитана. Хорошая работа всегда не только отмечалась, но и поощрялась, по возможности и материально. Именно на этом судне я впервые понял, что ничто не поднимает так настроение, как рейс с хорошими премиальными и портами захода. Запомни, говорил капитан Гусев, капитан всегда должен стремиться получить интересный и материально выгодный рейс. Лично ему он может быть и не нужен, от него только хлопот больше, вероятность "контробаса" (контрабанды) возрастает. Но наш моряк не так уж много получает и даже небольшая премия — в семье деньги не лишние. Безденежье мужик унижает, подталкивает на непредсказуемые действия, а в море непредсказуемости и так хватает. С начальством жить нужно без ссор, а что касается диспетчеров, с ними нужно обходится с уважением, и уж если они тебе верят и дают хорошие рейсы, пуп порви, а доверие оправдай.

На всю жизнь останется в памяти рейс из Ленинграда в Лондон с отборной и дорогой пушниной для Всемирной промышленной выставки. Основной показатель — чистая валютная выручка от него превышал полугодовой план судна. Я думаю, что экипаж "Вормси" получил его не случайно, такой груз мечтает иметь любое судно любого пароходства. Грузились мы в жаркие дни июля, когда в Ленинградском порту наступает период подготовки рейсов в Арктику и погрузка арктических судов находится под непосредственным наблюдение Совета Министров СССР. Грузчиков не хватало, и мы предложили свои услуги. Груз доставлялся из города с базы "Союзпушнины", которая находилась как раз рядом со школой, в которой я учился, напротив дома моей тети. Тюки невероятной ценности (на выставку отбирался лучший товар) возили грузовыми машинами безо всякой охраны, помалу, не привлекая внимания, только в дневное время. Жены готовили пищу, убирали судно, а вечерами, оставив на судне усиленную вахту, мы шумной компанией отправлялись в город. Меня назначили гидом, и каждый раз я выбирал интересный маршрут, который заканчивался уютным кафе или рестораном, а утром снова принимались за работу.

В середине месяца снялись на Лондон. Перед проливом Зунд нас встретили два полицейских катера и сопроводили судно до выхода в Северное море. Такой эскорт несколько озадачил капитана, но после переговоров с пароходством он успокоился. У английских берегов катера встретили еще в нейтральных водах и сопровождали по Темзе до доков. Причал, на который мы ошвартовались, был оцеплен полицией, а нас предупредили, что до окончания выгрузки сойти с борта имеют право только капитан и старпом. Перед выгрузкой пространство между бортом и причалом отгородили стальной сеткой, а вдоль противоположного борта расположились полицейские катера. Выгружали по одному тюку в подъеме в бронированные автомобили, которые сразу же отъезжали с сопровождением. На каждый тюк выдавались тальманские листы от трех тальманов, под которыми ставил подпись полицейский начальник. Когда мы рассказали стивидору, как грузились в Питере, он схватился за сердце, а полицейские дружно отрицательно закачали головой, мол, такого быть не может, а один рассказал страшную историю с перестрелкой при выгрузке в Ливерпульском порту пушнины из Канады.

А месяц август тогда выдался в Лондоне жарким, столбик термометра не опускался ниже тридцати даже по ночам. Нетрудно себе представить, что постоянно находиться на судне, корпус которого окрашен в черный цвет, в этих условиях равносильно пыткам. При малейшей попытке подать на палубу насосом воду из-за борта сполоснуться англичане бурно протестовали и бросались к "бобби", которые, несмотря на темную форму и черные фуражки, были не на нашей стороне и немедленно делали движение к телефонной будке, угрожая позвонить медикам. Шприцы у врачей английской скорой помощи не маленькие, а иглы довольно толстые, и желание получить болезненный укол противостолбнячной сыворотки и солидный штраф заставляло выключать насос. Поэтому, в тот момент, когда из трюма ушел последний тюк, мы решили, что время заточения закончилось, однако нас ждало тяжкое разочарование.

Солидная по численности карантинная инспекция с непроницаемыми лицами, понюхов воздух трюмов и поковыряв по углам трюма медицинскими лопаточками, объявила, что увольнение на берег будет разрешено только после тщательной дезинфекции и дезинсекции. На нее ушло двое суток, и вполне вероятно, что нас продержали бы на судне еще дольше, но выручило посольство. Открытие выставки стремительно приближалось, в павильоне СССР конь еще только начал валяться, а конкретнее, оборудование и экспонаты были на месте, но еще в ящиках, и рабочие выставки хронически не успевали с их установкой. В Лондонском порту в эти дни находилось свыше десятка советских судов, и посольство решило использовать моряков на монтажных работах, как-никак более двухсот бесплатных рабочих рук.

Каждое утро за нами приходил автобус, и мы вместе с моряками древнего рижского парохода "Бривиба" отправлялись на выставку, где вскрывали ящики, расставляли экспонаты, чистили, мыли, подкрашивали. Не следует думать, что мы были плохими работниками, определенные технические навыки (вроде, бери больше — кидай дальше), виртуозное владение основными истинно русскими инструментами — кувалдой и ломом, давали нам значительное преимущество не только перед девушками из танцевального ансамбля "Березка", обслуживающимися персоналом посольства и торгпредства, но и перед английскими рабочими. Российской логикой и приемами английские специалисты не владели и постоянно требовали "plan" — чертеж, а когда вместо этого мы показывали комбинацию из трех пальцев и дружно хватались за кувалды, они в полуобморочном состоянии уходили на свой кофе-тайм.

Через неделю мы изрядно набили руку, знали, что где лежит и что и куда нужно тащить. В награду за это мы получали улыбки наших "березок", их нежные прикосновения и обилие прохладительных напитков, из которых предпочитали "Русский квас" в бутылочках со специально приготовленными для выставки красивыми этикетками. Кормили нас прямо на территории и очень неплохо, а по окончании работ отвозили в бассейн портовиков, где мы плескались часов до десяти вечера. Шутники прозвали этот период трудовыми студенческими каникулами и в который раз заставляли меня рассказывать о нашем пребывании курсантами в эстонском колхозе "Тулевик".

Грузить нас начали неожиданно, как объяснил торгпред, на питерских заводах и фабриках кончался запас натурального каучука, и началась его срочная погрузка на судно. Груз каучука представлял собой коричневую застывшую массу сока в виде больших, более ста килограммов неправильной формы мячей, обладающих невероятной прыгучестью. Не дай бог, если они срывались с подъема и падали в трюм. Словно разъяренные кенгуру, они совершали по трюму прыжки, предугадать направление которых было невозможно, поэтому грузили его с большой осторожностью, не торопясь. Увидеть репетиции наших "березок" мы так и не смогли, но зато еще пару раз успели искупаться в бассейне. Через три года в Гамбурге на гастролях ансамбля нам посчастливится встретиться с ними, но знакомых будет совсем немного, оказывается, во время концертов в Австралии около двадцати из них изъявили желание остаться. Говорят, что это был самый массовый "побег" во время гастролей.

Так или иначе, наше пребывание в Лондоне заканчивалось, оставалось перешвартоваться на другой причал для ожидания полной воды. У судов нашего типа имелась одна неприятная техническая недоработка завода — производителя главного двигателя. При реверсировании двигателя, как известно судно не самолет и может двигаться назад, и совершать задним ходом торможение, тахометр показывал количество оборотов, но в какую сторону вращается двигатель, определить было невозможно. Иногда двигатель при реверсе пускался в направлении обратном желаемому. Для этого стоявшие на корме всегда смотрели вниз и сообщали на мостик сторону вращения.

На этот раз, двигаясь задним ходом через бассейн дока, когда последовала команда" Средний вперед" для торможения, поздно заметили, что двигатель вновь пустился назад. В результате судно кормой ударило груженую баржу и получило пробоину около полутора метров длины и до полуметра ширины близко от воды. С кормы через пробоину хорошо просматривалась румпельная и штурвал аварийного рулевого привода. Выход в море с такой пробоиной, разумеется, был невозможен. К удивлению, баржа почти не получила повреждений, что можно считать большим везением. Документы на отход были уже оформлены, день был субботний, поэтому вероятность повторного визита портовых властей на судно была незначительна.

После короткого совещания судоводителей, не задавая лишних вопросов, экипаж приступил к авантюрной работе. Рваные края пробоины использовали для крепления брусьев, к которым закрепили рыбинсы из трюмов, словно шпангоуты, и зашили пробоину досками сепарации. Обнаружили на причале брошенный рулон рубероида, которым тщательно, в несколько слоёв накрыли доски снаружи, после чего все покрасили под цвет борта. К пяти часам ночи ремонт был закончен. Прибывший на борт лоцман ничего подозрительного не заметил, и вскоре мы уже бежали с отливом по Темзе в сторону открытого моря.

Хорошая погода, небольшое волнение сопутствовали нам до самого Таллина, куда к нашему счастью дали заход для бункеровки и получения продуктов. Нам здорово повезло, и мы подогнали приход в порт на пятницу после окончания рабочего времени.

Дальше было все просто. Третий механик Юра Шибин, до направления на судно работавший в судоремонтных мастерских, сбегал к мастеру и сварщикам, которые немедленно приступили к работе, указав, что оплата за нее будет обеспечена "жидкой валютой", то есть спиртом. Размер был равен двум ящикам "Столичной", к этому счету для их жен, чтобы не ворчали, приплюсовали модные тогда духи, и работа закипела. Великой для нас удачей стала прекрасная погода в разгар грибного сезона, а потому руководство пароходства не проявило желания посетить судно в воскресные дни.

В понедельник утром мы с Горковенко спустились на причал. Ремонтные работы были закончены еще ночью, увезено сварочное оборудование, обрезки металла. До начала рабочего дня оставалось еще часа два, и мы решили еще раз убедится в качестве проделанной работы. Под кормой на рабочем плоту, только что закончившие покраску, боцман Шилов и матрос осматривали свою работу в свете поднимающегося солнца.

— Да, — покачивал головой боцман Шилов, — здорово отличается от старой.

— Блестит зараза, как раз там, где была пробоина, — вторит ему матрос.

Вспомнив, чему меня учил боцман Дугов на "Жан Жоресе", я говорю: — Пыли с причала нужно набрать и на свежую краску. Будет почти такая же, как на борту.

— Вряд ли, — сомневается подошедший старпом. — Нужно было к растворителю керосинчика добавить, она бы серенькой стала.

— Нет, штурман правильно сказал. Пылью блеск гасить нужно, пылью, как гуталин на ботинках, — раздается сзади незнакомый голос.

Боцман неожиданно взрывается: — Тоже мне сапожник нашелся. Ты, дядя, иди, куда шел, без тебя сами разберемся.

Мы со старпомом оборачиваемся назад и замираем в ужасе. "Дядей" оказывается никто иной, как заместитель начальника пароходства Борис Иосифович Левенштейн, который тоже, присев на корточки, как ни в чем не бывало, внимательно разглядывает заделанную пробоину. Легкая ироническая улыбка на момент мелькает у него на лице. Старпом судорожно спохватывается, встает и громко рапортует: — Товарищ заместитель начальника пароходства

Угловым зрением вижу, как боцман со словами "Японский бог!" хватается за голову и делает шаг назад. Плот резко кренится и он, чуть не сбив матроса, неловко плюхается животом на плот.

— Можете не рапортовать, — прерывает старпома Левенштейн. — Я здесь не по службе, а просто зашел к своему коллеге, капитану Гусеву. Он на борту?

Получив утвердительный ответ, он обращается к боцману: — А вам, Георгий Шилов, как боцману должно быть стыдно, показывать дурной пример и находится за бортом без спасательного нагрудника. Я бы на вашем месте не забывал, что у вас двое детей и умница жена.

Когда зам начальника скрылся за дверью надстройки, старпом схватился за голову.

— Ну, мы и облажались! Достанется нашему мастеру по самые…. И вправду говорят: нет ничего тайного, что бы не стало явным. В голосе его слышалось явное сочувствие капитану за все произошедшее. Наказание за риск и сокрытие грозило отстранением от должности. Через несколько минут, о происшествии знал весь экипаж и вышел на палубу, стараясь держаться поближе к трапу, готовый вступиться за капитана. Борис Иосифович в сопровождении капитана вышел из каюты минут через двадцать. Увидев собравшихся на палубе, обращаясь к капитану, произнес с хитрой улыбкой: — Хороший экипаж у тебя, Владимир Николаевич! Еще и семи нет, а уже все готовы к отходу. Так что оформляй выход и на рейд, бункеровать тебя там будем. Жен в этот раз на борт не бери, чтобы не задерживаться, пусть поездом едут. — Он ни словом не обмолвился о происшествии, и стало понятно, что капитан прощен.

Так неожиданно закончилась этот инцидент, который для меня послужил наглядным примером и убедил, что из любых ситуаций необходимо искать выход самому и помнить, что победителей, как правило, не судят. Очень хорошо, когда при этом рядом с тобою надежный экипаж. Гусева все же отправили в отпуск, назначив исполняющим обязанности капитана старпома Горковенко. Теперь мне трудно поверить в то, что с приходом в Таллин руководство не узнало о пробоине, слишком много в то время было информаторов. Скорее всего, благодаря мудрости начальства пароходства было принято решение не вмешиваться в проявленную капитаном и экипажем инициативу и не подставлять хороших людей. Ряд подобных ситуаций и впоследствии подтверждали это. К большому сожалению, в последующие годы обстановка резко изменится и даже незначительные ошибки и промахи капитанов будут становиться достоянием всех служб пароходства, и не только.

Стоит рассказать еще об одном, не совсем приятном для меня случае, из которого я тоже сделал для себя очень серьезные выводы. В то лето, как уже говорил, стояла жаркая погода и даже в море на небольшом судне жара изводила экипаж, словно в тропиках. Поэтому капитан, рискуя, иногда разрешал купаться в открытом море. Мы ложились в дрейф при хорошей погоде и, пользуясь небольшой высотой надводного борта, прыгали за борт в прохладную, кристально чистую воду. Вначале делали это под надзором двух-трех хорошо плавающих, выступавших в роли спасателей. Вскоре потеряли бдительность и ослабили контроль, вроде бы все были неплохими пловцами. И вот однажды мы легли в дрейф недалеко от острова Борнхольм в южной части Балтики, и когда судно остановилось, свободные от вахты дружно прыгнули в воду. Капитан дал на купанье ровно двадцать минут и выкупался первым. Я оставался на мостике и наблюдал за купающимися, а старпом, как обычно, встал на фальшборт в районе лоцманского трапа. Когда капитан поднялся на мостик, оставалось всего минут пять до окончания купания. Увидев, что старпом так и не искупался, он приказал мне: — Давай окунись и столкни-ка в воду чифа, что он стоит, как статуй?

Я выполнил указание дословно, чиф полетел в воду, словно тряпочная кукла, неуклюже плюхнулся и, молча, отчаянно барахтаясь, вроде бы стал изображать, что тонет. Все со смехом наблюдали за ним — и те, кто был в воде, и те, кто оставался на судне. Первый, кто сообразил, что это не спектакль, второй механик Савченко сиганул в воду прямо со шлюпочной палубы. Дошло и до меня, я нырнул, когда погружающийся был метрах в двух в глубине. Вдвоем мы быстро вытащили старпома на поверхность, на наше счастье он не успел наглотаться воды. Уже на палубе чиф хриплым голосом изрек, глядя на меня уничтожающим взглядом: — М…к, деревянная морда! — и не разговаривал со мною целых два месяца.

Удивительнее все же оказался последовавший за этим поступок капитана. Он извинился перед старпомом за непродуманный приказ и, стукнув кулаком по столу, тут же заявил: — Кровь из носа, но я тебя научу плавать, чего бы мне это не стоило.

Уже в первом датском порту он водил вдоль борта на выброске одетого в спасательный жилет старпома, объясняя азы поведения в воде. Никто в экипаже не собирался смеяться над этим, и уроки становились все интенсивнее. Старпом поплыл самостоятельно через месяц, а еще через месяц впервые передал мне вахту, заговорив и подробно объяснив обстановку. Это означало, что извинения мои он принял.

Как, человек дошел до должности старпома, не умея плавать, удивительно. Когда я стану капитаном, заведу порядок: все, кто работал со мною, проходили непременную проверку на способность держаться на воде, причем результат объявлялся всему экипажу, чтобы каждый, оказавшись в воде, знал тех, кто нуждается в помощи. Как моряк я твердо уверен в том, что в любом возрасте научиться плавать легко, главное, не бояться воды, управлять дыханием, и, разумеется, иметь непреодолимое желание выжить.

Мое плавание на "Вормси" окончилось перед наступлением нового 1962 года. В тот день повар испек большой красивый пирог с надписью "Будущему капитану от экипажа", с намеком о моем тайном желании, введя меня в краску. К тому времени капитаном судна был Георгий Петрович Костылев, который в судьбе моей однажды уже сыграл значительную роль, оказав помощь в визировании и фактически проложившим мне дорогу в заграничное плавание. На этот раз он поразил меня невероятной трудоспособностью, неудержимой тягой к познанию, огромным желанием самосовершенствования. В этом человеке было всё, что нужно для деятеля государственного масштаба. Ни одного часа, а вернее ни одной минуты, у него не пропадало зря. Этого же он требовал и от других, если они его интересовали. При этом ему были чужды лесть и подхалимство, а разгильдяйство и подлость он не только пресекал, но и решительно искоренял. Вывести его из себя было невозможно, но если он к кому-то терял интерес, то тот человек чувствовал себя обреченным.

Его распорядок дня был расписан по минутам, из которых он извлекал для себя максимум пользы. Этого же он требовал от своих командиров и добивался всего, казалось бы, без особых затрат. Человеком он был немногословным, но наблюдательным и любил слушать других, независимо от их места в жизни. При всей исключительной требовательности и немногословности его нельзя было назвать сухарем, он был достаточно чуток и внимателен к подчиненным и никогда не отказывал в помощи.

Ему удалось не только сохранить все достоинства экипажа, но наполнить их новым содержанием — стремлением к самосовершенствованию и познанию. Именно при нем многие поступили на заочное обучение в вузах, а во время пребывания его в должности начальника пароходства закончили их и стали хорошими командирами.

Георгий Петрович поразил нас тем, что на первом же комсоставском совещании прервал первого помощника, который обычно открывал совещание: — Это не комсомольское собрание. Впредь прошу делать это, как и положено, старпома. На любой доклад не более десяти минут, учитесь излагать свои мысли конкретнее и короче, больше времени останется для дела. Говорить только по существу вопроса. Мы не на берегу и прекрасно знаем, что творится на судне, а знать людей — обязанность каждого командира. Судя по всему, мы сегодня не готовы заниматься делом, поэтому разойдемся до завтра. Прошу остаться третьего штурмана и первого помощника.

— По документам вы неплохо владеете немецким, — обратился он ко мне. — Не возражаете против того, чтобы побыть спарринг-партнером, простите за спортивную терминологию.

Я растерялся. — Не знаю, смогу ли я. Словарный запас подрастерял, да и к грамматике никогда серьезно не относился.

— Для меня важно произношение, а как сказал начальник Службы мореплавания, у вас чистейшее берлинское. Давайте попробуем. Много времени я у вас не отниму, часок на вахте и после адмиральского часа. Хорошо?

Не знаю, какой из меня был учитель, но ученик с капитанскими нашивками был невероятно упорным и талантливым. Помимо немецкого, он систематически занимался еще английским, французским и испанским. У капитана был расписан каждый час, и он прилагал все усилия для того, чтобы его расписание выполнялось неукоснительно.

Вот как выглядел его рабочий день:

5.30 — 6.00 — подъем, зарядка, утренний туалет.

6.00 — 6.15 — на мостике, согласование планов со старпомом.

6.20 -7.00 — английский язык.

7.00 -7.30 — обход судна, беседы со старшим механиком и первым помощником.

7.30 -8.00 — завтрак.

8.00 — 8.30 — радиорубка, знакомство с корреспонденцией, связь с Таллином и Москвой.

8.30 -9.00 — немецкий язык.

9.00–10.00 — коммерческая учеба

10.00–10.30 — изучение района плавания, тщательное знакомство с лоцией и другими навигационными пособиями.

10.30–11.00 — свободное время (морская травля, прогулка по шлюпочной палубе).

11.00–11.30 — коммерческая учеба (письма и документация на английском).

11.30–12.00 — обед.

12.00–13.00 — адмиральский час (послеобеденный сон, святое время для капитанов).

13.00–14.00 — французский или испанский (по-настроению).

14.00–15.00 — работа с документами (или беседа с членом экипажа).

15.00–15.30 — отдых, обход судна, знакомство с палубными работами.

15.30–16.00 — вечерний чай.

16.00–17.00 — работа с документами (иностранные журналы, проспекты, новости мирового морского транспорта, новое в коммерческой практике, новости техники)

17.00–18.00 — диспетчерская связь, план работ на следующие сутки (присутствие старпома, стармеха и первого помощника обязательно).

18.00–19.00 — английский язык (чтение книг на английском языке, под настроение Шекспир или другой классик).

19.00–19.30 — отдых или прогулка.

19.30–20.00 — ужин.

20.15–20.45 — немецкий (разговорная практика).

После 21.00 обязательного плана не было, все зависело от обстоятельств, района плавания. Фильмы, которые экипаж обычно смотрел в это время, капитан посещал редко, но обязательно проводил на мостике не менее часа во время наступления сумерек и темноты.

— Судоводитель должен ежедневно тренировать зрение именно в это время, пока не достигнет быстрой адаптации к изменению освещения. Это что-то вроде стрельбы в цель, стоит только не потренироваться, как точность и навыки снижаются. Именно поэтому самому молодому штурману и досталась вахта в это время суток, и хотя она и называется

"пионерской", именно на ней ваш организм привыкает к быстрой адаптации, — пояснил он мне. — И если поднимаюсь к вам на мостик, это совершенно не значит, что я вам не доверяю. Мне это нужно не менее чем вам.

Я привел график капитана Костылева потому, что подобным графиком пользовались и другие, но мне не встречались такие упорные и обязательные, как он. Именно благодаря упорству и трудолюбию и в дальнейшем он удивлял многих в должности начальника пароходства и ответственного работника ММФ. Он остался единственным капитаном, который почти всю получаемую валюту за границей расходовал на приобретение литературы по профессии, и не случайно при нем внедрялись многие новые методы работы в пароходстве и в порту.

Костылев заставил меня составлять планы работ по своей специальности, следить за их выполнением, рационально использовать свободное время.

Не скрою, что этот человек интересовал меня еще по одной немаловажной причине, он был чекистом, как и мой отец. Многое, что говорили мне в детстве об отце, я увидел в нем. Слова ум, честь, совесть и профессионализм, часто повторяемые в то время с трибун, полностью подходили этому человеку. А еще — неудержимое стремление узнать как можно больше и не только познать, но и применить на практике, добиться, а вернее, заслуженно сделать карьеру — достойное дело для настоящего мужчины.

Когда перед Новым годом мне пришла замена, я уходил с судна с неохотой, уж очень не хотелось расставаться с экипажем. Капитан на прощание сказал: — Вы многому научились как штурман, но это не главное. Однако хочу сказать, что вы все же шалопай, любознательный и с хорошей интуицией, вам не хватает настойчивости в достижении цели. Вам многое дали близкие, хорошие учителя, смотрите, чтобы все это не растранжирить раньше времени. Будьте требовательны и справедливы к себе и к тем, кто рядом с вами. Я рекомендовал вас на новостроящееся судно, вы ведь мечтаете о плавании в тропики. Помните, рекомендации заслужить проще, чем их оправдывать. Спасибо за немецкий, и я думаю, что мы еще встретимся с вами. Советую не затягивать со вступлением в партию, вы должны выполнить завещание отца.

На "шалопая" я не обиделся, во многом Георгий Петрович был тогда прав. Работать на судне африканского плавания считал за счастье и стал серьезно готовиться. Тщательно подбирал карты и пособия для нового судна, чем обратил на себя внимание Службы мореплавания и Навигационной камеры. С волнением и трепетом первооткрывателя изучал карты западного побережья Африки, зачитывался лоциями. В свободное время бегал в библиотеку имени М.Горького и вновь перечитал книги о плаваниях в тропики португальцев и испанцев. Однако на "Раквере" поехал другой выпускник нашего курса В. Алексеев, а меня срочно направили на другое судно, увы, не океанского плавания и совсем маленькое, меньше "Сулева". Там мне пришлось испытать такое, о чем до сих пор пытаюсь не вспоминать, а фамилию капитана этого судна стараюсь не произносить, чтобы черная тень не пала на его однофамильца.

КУСАЯ ГУБЫ

Не ищите ошибок в делах других людей,

не избавившись от собственных…"

Из Корана.

Две недели отпуска на берегу Средиземного моря так и не сняли напряжение, чувство постоянного беспокойства и ожидания чего-то важного. Велев просыпался среди ночи и подолгу лежал без сна, слушая неумолкающий шум в ушах, понимая, что это старческое, левое ухо уже не улавливало низкие тона. Вот и сейчас, долго ворочаясь с боку на бок, пытался считать верблюдов, уговаривал сам себя заснуть, но, поняв бесполезность попыток, встал, оделся и, стараясь не разбудить жену, вышел в сад.

Октябрь стоял неожиданно сухой и теплый, словно оправдываясь за затяжную весну и короткое лето, но небо было затянуто облаками, отчего в саду было темно. С моря доносился едва слышный шум волн, похожий на шепот, да редкие авто подсвечивали фарами листву берез у забора. Глухо падали в коротко подстриженную траву переспелые яблоки. Внезапно раздался шорох, затем фырканье, и Велев почувствовал, как в носок сабо уткнулся еж. "Наверное, это Охламон", — подумал он, нагнулся и погладил спинку своего любимца. Молодой еж не свернулся в клубок, не дернулся, а дотронулся до руки мокрым носом, словно поздоровался, и отправился по своим делам под елки, где для колючего семейства был приготовлено место для зимовки. Интересно, останутся ежики, как и в прошлом году, или уйдут искать место спокойней? Дорога, проходящая недалеко от дома, теперь стала шумной, район быстро застраивался, да и собаки в каждом доме прежних обитателей этих мест не щадили.

— Собаки! — внезапно пришедшее слово словно озарило его. Собачья жизнь. Ведь это как раз то, что ему раньше не приходило в голову. Ну, конечно же! Именно так прошла его штурманская работа на "Уральске". Ночи без сна, вечное ожидание гнева капитана, грязного словесного пинка, и ощущение безнадежности, словно ты в ошейнике на цепи и тебе уже не удастся уйти с ненавистного двора.

"Нет, наверное, все же перебор", — подумал он. — Хотя почему? После пяти месяцев работы с капитаном-самодуром, фамилии которого до сих пор не хочется, ни называть, ни слышать, он действительно был похож на забитого щенка, который мечтал удрать с судна куда угодно. А ведь после "Вормси" ему казалось, что два года на "Сулеве" с Сейдбаталовым ушли в прошлое и больше не повторятся.

Он погладил гладкий ствол любимой яблони, успокоился, вернулся в дом, притворил двери жены в спальную и сел за компьютер с твердым решением все же написать о том, что явилось серьезным испытанием и сыграло в его жизни важную роль.

Плохой опыт — тоже опыт, но все же лучше учиться на хорошем. Жизнь учит всему, а человек сам выбирает то, что ему нужно. Но и не все плохое проходит бесследно.

* * *

В начале февраля 1962 года я внезапно получил направление на теплоход "Уральск" и в срочном порядке выехал в порт Вентспилс. Получая в Службе мореплавания новые навигационные пособия, я не обратил внимания на сочувствующие взгляды наставников и не поинтересовался причиной, а следовало бы.

Порт Вентспилс, в то время совсем небольшой, находился на правом, возвышенном берегу, и, подойдя к диспетчерской порта, я увидел в свете прожекторов мой шестидесятиметровый запорошенный снегом лайнер сверху, отчего он показался ужасно маленьким. Его фальшборт едва возвышался над причалом, трап отсутствовал, и мне пришлось спрыгнуть на обледенелую палубу, засыпанную угольной пылью. Не удержавшись на ногах, я растянулся во весь рост. Это был предостерегающий сигнал, от которого на душе стало беспокойно.

Вахтенного на палубе не было, я прошел внутрь судна и остановился перед каютой старпома и негромко постучал. Дверь открылась не сразу, и в ее проеме я увидел заспанное лицо знакомого мне Виктора Марченкова, друга старпома Чижикова. Тот узнал меня сразу.

— С прибытием, — почти шепотом сказал он. — Жена приехала, спит. Будить не хочется, утром отход. Капитана на борту нет, подожди немного, покажу тебе твою каюту. Через минуту он вышел в рубашке и брюках, указал на трап, ведущий на нижнюю палубу.

— Здесь, на капитанской палубе, всего три каюты: капитана, моя и комиссара. Мастер в городе, комиссара пока нет, вроде должен был с тобою приехать. Все остальные жилые помещения внизу, ниже их только машинное отделение.

Трап и коридоры были узкими, и если бы старпом не взял у меня пакет с пособиями и картами, вряд ли бы я смог спуститься. Мы пошли почти в самую кормовую часть и повернули по коридору на другой борт. Каюта была крошечной — два с половиной метра в длину и два в ширину. Семьдесят процентов ее пространства занимали две койки одна над другой, на остальном пространстве стояли небольшой шкаф, рундук по-морскому, и крошечный письменный столик, на котором едва поместились пишущая машинка (малая) и судовой журнал. Верхняя койка была не застелена, на ее металлической сетке лежали карты и папки с документами. Напротив стола на переборке небольшой откидной стул, при опускании которого вход в каюту блокировался. Стоять в каюте мог только один человек.

— Ну, как? — спросил старпом, и, увидев мое лицо, промолвил успокаивающе:

— В тесноте — не в обиде. Я начинал на шхуне и того хуже. Здесь, нет ни крыс, ни тараканов. От шума двигателя и духоты им здесь не выжить. Иллюминатор старайся не открывать, он у самой воды. Забудешь закрыть — затопишь к чертовой матери. Привыкай. Третий тебя не дождался, сбежал. Все документы я принял, утром передам. По всему видно, второй штурман с портовиками решает свои проблемы, так что переодевайся и за дела. Повахти за него и разложи карты до Норчёпинга, знаешь, где такой находится? Мастер раньше ноля не придет, он здесь у своего кореша лоцмана в гостях, но к его приходу не опоздай встретить, и как положено, с рапортом. Учти, он любит, чтобы перед ним все трепетали. Изобразить трепет сможешь?

— Зачем? — удивился я.

— Эх, брат, — глубоко вздохнул он. — Неужели не мог отказаться от этого назначения? Ты последнее время где был?

— На "Вормси".

— Что ж ты Гусева на нашего, прости меня господи, дурака, променял? Оставался бы там. Трудно тебе здесь придется.

Он вздохнул еще раз и, улыбнувшись, выдохнул: — Эх, где наша не пропадала. Ты главное за меня держись, не вздумай с мастером воевать.

От такой встречи у меня засосало под ложечкой. Теперь я понял причину сочувствующих взглядов наставников и грусть в глазах Дорофеевой, но я был молод, и решил, что если буду выполнять все, что мне положено, то особых причин изображать трепет не будет. Но я жестоко ошибся и очень скоро убедился, что старпом вздыхал не зря.

На судне было тихо. Маленькое судно — короткая стоянка, и экипаж пользовался возможностью погулять на твердой земле. Через два часа, обойдя всё, стал разбирать привезенные с собой карты и раскладывать их по ящикам штурманского стола, а заодно знакомиться с расположением выключателей ходовых огней, электронавигационных приборов. Затем выключил свет в рубке и, как учили, стал отрабатывать включение в полной темноте, благо, что окна рубки были покрыты толстым слоем угольной пыли со снегом, и свет фонарей освещения порта почти не проникал сквозь них. Внезапно вспыхнул свет, и передо мной возник, как это я понял сразу, капитан. Он был в нижней рубашке, в форменных брюках и ночных шлепанцах на босу ногу. Запах густого перегара ударил мне в нос, и я невольно поморщился. И без того красное лицо капитана стало багровым.

— Кто открыл тебе рубку? — угрожающий голос дрожал от возмущения.

Стараясь держаться, как можно спокойней, я пояснил, что дверь открыл старпом, а я новый третий штурман и, разложив привезенные карты, знакомлюсь с ходовой рубкой. Цвет лица капитана оставался прежним, он подошел ближе и вдруг заорал: — Пошел вон, рас……й, явишься утром, — он опять вставил грязное ругательство, — с докладом, как положено.

Разумеется, я ушел молча, совершенно обескураженный. С первой минуты на ты, с грязными ругательствами со мной еще никто так не разговаривал. В голове крутилась словно пластинка мысль: какой же это капитан, в нижнем белье и в тапочках? Однако ошибки быть не должно, так кричать мог только хозяин судна. Уснуть до утра я не смог и утром не пошел в кают-компанию на завтрак. Дождавшись, когда капитан позавтракает и вернется в каюту, постучался в дверь. Стараясь придерживаться, полученными в Училище и на кораблях ВМФ знаниями устава, четко доложил и протянул ему направление из ОК. В новенькой форме и белоснежной рубашке с галстуком я выглядел щеголем и не без удовольствия отметил, что мой вид произвел на него впечатление.

— Садись, — он указал на небольшой диван.

— Спасибо, я постою.

Шея его слегка порозовела. — Запомни раз и навсегда Я приказываю, и мои приказы тебе следует выполнять, не думая и не рассуждая. Садись, — он еще раз указал на диван. Я сел, а он взял направление и стал читать, шевеля губами, как это делают малообразованные люди.

— Ты, как мне сказали, плавал у Сейдбаталова, — он повернулся ко мне лицом. — Для меня это ничего не значит. Запомни три моих правила: первое — подчинение, второе — еще раз беспрекословное повиновение и третье — никакой самодеятельности. На судне один хозяин — это я. Твое дело наблюдать и докладывать, на эти слова он сделал ударение особо, решение принимаю только я и никто другой. Докладывать обо всем, что видишь, что слышишь, что говорят, что делают. И не только на мостике, или в каютах, но и на берегу во время увольнения. Любое неповиновение я не прощаю, и ты в этом вскоре убедишься.

Сказав это, он внимательно посмотрел мне в глаза, и я угадал желание увидеть в них страх, но его почему-то не было. Вспомнилась услышанная мною от моей бабульки Марии японская пословица: "Чрезмерное послушание — еще не преданность". Выходя из его каюты, я был уверен, что того, чего он хочет от меня, не дождется.

Страх. Это чувство было знакомо моему поколению еще с войны, но мы научились его преодолевать, даже использовать с пользой для себя, превращая в предусмотрительность и заставляя организм мобилизоваться в тяжелых ситуациях. Тот страх, который воспитывает из людей подлецов, нам был неведом, поскольку в нашем окружении подлость была непопулярна. Попытка запугать меня, использовать страх в своих целях, заставив доносить на экипаж, явно напрашивалась из слов капитана, но в случае со мной это было так глупо, что, выйдя из каюты, я даже рассмеялся про себя. Но положение, в которое попал, было серьезным, а выбор, который для себя сделал, грозил крупными неприятностями. Однако я не ожидал, что время пребывания на "Уральске" превратится для меня в кошмар, и эти пять месяцев станут самыми черными днями в моей морской жизни.

Судно было небольшим, но экипаж, двадцать человек — почти такой же, как на "Сулеве", и жилые условия, мягко выражаясь, нелегкие. В зимнее время, особенно в штормовую погоду, когда задраивались капы машинные и на камбузе, выхлопные газы из машины проникали внутрь и смешивались с запахом приготовляемой пищи. Вентиляция не успевала подавать свежий воздух, а выйти на палубы было невозможно — вода гуляла по ним даже при незначительном волнении, особенно если загрузка была полной. Вряд ли преднамеренно, но в зимнее время эти суда в основном возили чугун в чушках, видимо, небольшими партиями, да и глубины у причалов сталелитейных заводов шведской периферии не превышали шести метров. В штормовую погоду таким судам было положено отстаиваться в портах или на закрытых рейдах, что обычно и делали другие капитаны, но наш выходил в море, за что получил в портах прозвище "дурной". Почему он это делал, мне станет понятно после, хотя, увидев его диплом, и узнав немного его прошлое, стало ясно, что капитана преследовал постоянный страх лишиться должности. Как третий штурман я был обязан оформлять у властей отход в рейс и когда предъявлял рабочие дипломы командиров, каждый раз при виде диплома капитана задавали один и тот же вопрос: "А что это такое?" Глядя на складывающуюся несколько раз бумагу непонятной формы с водяными знаками под названием "Свидетельство", где было написано, что предъявитель окончил в 1943 году Бакинское военно-морское училище по специальности судоводитель, даже у меня вкрадывались сомнения в его подлинности. Но после предъявления справки капитана Калининградского порта с множеством печатей и недолгих выяснений в рейс выпускали.

Перед отходом каждый раз, независимо от состояния, капитан развивал бурную деятельность, обязательно на виду у работников порта, пограничников и таможенников, распекая непонятно за что всех, кто попадался под руку. Эта деятельность заканчивалась лишь тогда, когда с борта сходил лоцман, и судно ложилось на курс проложенный, как правило, старпомом. Затем он с мостика исчезал и показывался, если погода было неплохой, только для того, чтобы устроить очередной разнос.

В штормовую погоду его появления на мостике были стремительными, сопровождались отменной бранью, но не содержали конкретных указаний. Так же внезапно он уходил и закрывался в каюте. От такого поведения капитана больше всего страдал старпом, на котором лежала ответственность за все именно тогда, когда ее был обязан разделить капитан. Я был слишком неопытен, а второй штурман, "тихий пьяница", ненадежен по причине постоянного употребления спиртного, и в штормовом рейсе старпом постоянно находился на мостике. В это время капитан нас не щадил и невольно большое уважение к Марченкову, очень спокойному и порядочному человеку, у меня стало безграничным, он на время стал моим кумиром.