От матроса до капитана. книга 2

Благодаря работе Лиины, жить стало немного легче, мать перевели на склад белья, она стала больше бывать с детьми, нередко помогала дочери. В 1943 году девушек и подростков стали забирать на работу в Германию, согласия не спрашивали, да многие особенно-то и не противились, из Германии нередко те, кто уже там работал, присылали деньги, заработать которых здесь было просто невозможно. Как-то раз денщик отправил Лиину на рынок, пообещав присмотреть за детьми, особенно за старшим, который часто убегал в солдатские казармы или гаражи, очень любил посидеть за рулем машины или мотоцикла.

Когда Лиина вернулась, то узнала, что мальчик попал под машину и умер у матери во время операции. Денщик утверждал, что нянька ушла не на рынок, а домой, несмотря на его запрет. Так она оказалась в гестапо. Но несчастная мать нашла в себе силы простить и выручила девочку. После этого случая доктор попросила перевода в Германию, а когда уезжала, забрала с собой и Лиину. Девочка согласилась, у матери и так оставалось двое, да и после отъезда доктора мать вряд ли оставили бы на прежней работе.

Так оказалась она в Гладбахе, старом немецком городе, в большом доме доктора. К тому времени она хорошо понимала немецкий, неплохо ладила с мальчиками, чем быстро заслужила снисхождение хозяйки дома, матери доктора, женщине строгой, властной, но справедливой.

Девочку она не обижала, особо не загружала работой, в доме и без нее было много слуг из поляков. Ей даже предоставляла свободное время — раз в неделю четыре часа для знакомства с городом, при условии, что она не будет знакомиться и разговаривать с женщинами с Востока. Все было не так уж плохо, если бы не бомбежки по ночам, но им везло, в их районе бомбы падали редко.

В одну из ночей бомба попала в госпиталь в то время, когда доктор делала операцию. После ее похорон все изменилось, несчастная мать быстро превратилась в полную ненависти старуху, которая не давала житья прислуге. Лиину она пока щадила, но после известия о гибели в России старшего сына, не стало житья и ей, старуха грозилась отправить ее в трудовой лагерь.

Попала в их дом все же не бомба, а сбитый британский бомбардировщик. В ночь под Рождество он разнес ту часть дома, где спали дети, похоронив их под развалинами. Лиина уцелела только потому, что в тот день дежурила вместе с поваром в бомбоубежище, где хозяйка заставляла держать теплым кофе и постельное белье. Старуха тронулась умом, считая, что во всем виноваты англичане, американцы и многочисленные русские, которые желают немцам смерти, и выгнала Лиину на улицу. Первый же патруль забрал девушку без документов, и ее бросили в лагерь. Там никто уже не разбирался, войска союзников были недалеко. Охрана лагерей состояла из пособников немцев, в основном украинских националистов и полицейских. Они пьянствовали, издевались над узниками. В одну ночь они надругались над Лииной, которой едва исполнилось четырнадцать.

Союзники освободили их, но ненадолго. Уже в августе всех посадили в лагеря перемещенных лиц. Раньше всех отсортировали поляков, чехов, словаков, а русских держали отдельно и от инспекторов Красной Армии скрывали. Детей увозили на юг Германии в американскую зону. Лиину оставили со взрослыми, она оказалась беременной.

Несколько раз пыталась покончить жизнь самоубийством, травилась, резала вены. Бросилась с крыши, осталась жива, но добилась выкидыша ненавистного ребенка. Когда выпустили из лагеря, ей все было безразлично, жить не хотелось, она забилась в окоп на окраине города, решила умереть.

Очнулась в военной палатке, думала, что умерла. Французский солдат отпаивал ее теплым чаем, пытался кормить кашей. Она выплевывала пищу, но он упорно добивался своего, выдавливал сок из виноградных гроздьев и смазывал ей губы. Товарищи смеялись над ним, но он не обращал внимание. Через два дня она встала и, сама не зная почему, принялась наводить порядок. Когда солдаты вернулись, дружно загалдели "гут, гут", они приняли ее за немку. Появившийся офицер долго сердился, а потом отвел к военнослужащим — женщинам. Те привели ее в порядок, постригли, одели в чистую одежду. Когда через две недели ее снова увидал вернувший к жизни солдат, он застыл от удивления. С этого дня Анри все свободное время проводил с ней.

Так прошло около года. Все это время Лиина работала в части, а жила неподалеку в общежитии для женщин-немок, у которых не было крова. Однажды Анри пришел с цветами и объявил, что уезжает домой, служба его закончилась. Услышав это, женщины оставили их вдвоем, и Лиины узнала, что мужчины могут быть ласковыми и желанными. Утром Анри ушел и в тот же день уехал, не простившись. Она решила вернуться домой и отправилась к французскому коменданту. Тот выслушал ее рассказ и обещал похлопотать. Прошли три месяца, а результатов не было. Однажды она решила с утра добираться ближе к Советской зоне.

Ночью ее разбудил Анри и приказал собирать вещи, он приехал за ней вместе с отцом. Тогда Лиина впервые призналась, что она не немка. Отец, выслушав признание, обрадовался, бошей во Франции не любили, а русские были своими, особенно после победоносной войны. Комендант долго упирался, не хотел ходатайствовать о документах, но отец Анри уговорил его, заявив, что Анри женится на девушке. Это меняло дело, брак был зарегистрирован военной администрацией, и границу она пересекла как жена Анри.

Ушел не один год, чтобы получить французское гражданство, за это время девушка окончила курсы медицинских сестер и вскоре начала работу в Университетской клинике. Она полюбилась отцу Анри и соседям и тяжело пережила известие о том, что у нее не будет детей. Два года назад умер отец Анри, мать еще раньше, и они решили, что летом возьмут из приюта двух мальчиков-близнецов, именно мальчиков, вместо тех двух невинных немецких мальчишек, погибших от войны.

Настала моя очередь, и я рассказал про детдом, о моих нянях, о своем детстве. Рассказ затянулся. Анри требовал полного перевода. За окном было уже темно, и мне предложили переночевать у них. Перед сном Лиина рассказала, что после войны они пытались узнать судьбу своих родных в Белоруссии, но в Советском посольство ответили, что сведений о них нет, так и не знают они, остался ли кто живой. Когда она уезжала в Германию, в Барановичах оставались мать, тетя и сестра. С годами без известий с Родины пришлось смириться, но мое появление в госпитале, родная речь вновь всколыхнули воспоминания.

— Я чувствую, — сказала Лиина, — что кто-то должен остаться в живых. Она достала из письменного стола коробочку и вынула из нее почерневшую от времени пластинку фанеры, что-то вроде солдатского медальона, на которой с одной стороны было выжжено:

Кудряш Лиина Осиповна 1930,

а на обратной стороне:

Кудряш Мария Владиславовна 1910, Борис Осипович 1941,

Ляшенко Нина Владиславовна 1907.

— Эту табличку повесила мне на шею при проводах мама и, как крестик, я носила ее с собой три года. Это единственное подтверждение моего происхождения, словно свидетельство о рождении. Имя отца мама написать побоялась, но я помню, что его звали Осип Петрович. Если вы можете, возьмите ее с собой, может быть, вам удастся что-нибудь сделать, если, конечно, это не опасно.

Я, хотя и не был уверен в правильности решения, но отказаться не смог.

— Будет лучше, если вы сделаете фотографии, — предложил я. — Не дай Бог, я потеряю или по каким-то причинам лишусь этого медальона. Думаю, так будет лучше.

При первой же беседе с кураторами КГБ, куда меня вызовут, я оставлю им фото и адрес Лиины Игнатьевны. Они пообещают сделать все возможное и отыщут сестру матери и брата Бориса. Через три года они встретятся в Барановичах, и я получу от них письмо с благодарностью и приглашением в Белоруссию и Францию, но так им и не воспользуюсь.

В 1976 году во время стоянки в Дюнкерке я случайно наткнусь в записной книжке на номер телефона Анри и позвоню. Ответит мне молодой мужской голос и скажет, что отец не может подойти. Он передаст трубку матери и, к моему удивлению, она узнает меня сразу и заплачет, как думаю, от радости. Через четыре часа у борта остановится "Ситроен", из которого выйдут Лиина Игнатьевна, незнакомый мужчина и два молодых человека, похожих друг на друга. Они пробудут у меня шесть часов, и за это время я узнаю, что Анри погиб при задержании преступника в 1968 году и помогать воспитывать близнецов приедет Борис Осипович, брат Лиины, да так и останется на постоянное жительство. Благодаря полученному в СССР медицинскому образованию, он устроится там же, где работала Лиина.

Как она выразилась тогда, пусть не особо счастлива, но в семье мир, достаток и взаимопонимание. В Белоруссии к тому времени родных уже не оставалось, и ехать туда с детьми, выросшими во Франции, смысла не имело.

Когда машина тронулась и скрылась за пакгаузами, я с грустью понял, что уже не увижу их больше, и в памяти моей Лиина Игнатьевна останется спасательным кругом во время моего пребывания в госпитале чужой страны и подтверждением того, что хорошие люди есть везде.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Известий от консула не было, я от Анри позвонил в Таллин. В трубке долго шли какие-то гудки, потом ответила телефонистка Москвы, которая приказала ждать. Еще через минуту такой же строгий голос ответил из Таллина и тоже приказал — ждите.

В рубке что-то то щелкало, то скрипело, то шипело и, наконец, телефонистка объявила, что абонент не отвечает, и тут же предложила: — Если хотите что-то передать, говорите, я записываю.

Я продиктовал как можно короче:

У меня все в порядке. Лечение закончил, жду известий из консульства.

Не дождусь встречи. Всем привет, Скучаю, целую. Лев.

— Сообщите, кто подписал телефонограмму, должность и номер.

Я продиктовал по буквам свою фамилию, должность — третий штурман теплохода "Эльва" Эстонского морского пароходства.

В трубки раздались короткие гудки, а вслед за ними один продолжительный. При всем моем оптимизме надежды на то, что это отчаянное послание дойдет до адресата, у меня не было. Но на это раз я ошибся. Советская система международной телефонной связи работала четко и по своим правилам. Мое послание, как я потом узнаю, передали сначала в органы. Оттуда его направили в пароходство, которое с их разрешения сообщило его по телефону тестю, и сложная бюрократическая машина заработала.

В пароходстве, зная стоимость одного дня моего пребывания в госпитале, известили ММФ, а то по своей линии — торгпредство в Париже. Поскольку последнее было конкурентом в некоторых вопросах консульству, оно не преминуло обратиться с разъяснениями к послу. В благородном семействе запахло скандальчиком, который был ни к чему, и в Москву, в дом на Смоленской улице, полетела депеша, в которой ММФ обвинялось в бездействии. Соответствующий отдел министерства спустил указание нашему агенту в Кане, агентирующему советские суда, и шустрый агент рано утром стоял у моего изголовья, нежно тормоша за плечо. Я едва успел позавтракать, как он сообщил, что после обеда будет ждать машина и по предварительной договоренности меня повезут в Париж, для того, чтобы отправить на Родину самолетом Аэрофлота.

Агент действовал гораздо оперативнее, чем консульство, и после обеда было получено указание доставить меня в Париж к полудню следующих суток.

Уже несколько дней в конце марта во Франции стояла отличная весенняя погода с ярким солнцем и температурой днем более двадцати градусов, и практичный агент посчитал, что будет несправедливо терять мне зря представившуюся возможность ознакомиться с прекрасной страной. Стоимость моего трансфера включала километраж туда и обратно, суточные шофера, мои представительские, на питание, курево и т. д. и командировочные. В счет последних агент предусмотрительно вручил мне двести долларов на случай непредвиденных расходов, за которые я должен был отчитаться в пароходстве.

Шофер санитарного "Ситроена", пожилой француз родом из Страсбурга, прилично болтал по-немецки, весьма обрадовался возможности не торопясь показать русскому красоты страны, которую он любил не менее, по его словам, жены, и, тепло распрощавшись с медперсоналом, мы плавно покатили по чудесным дорогам на самом комфортном французском лимузине с красным крестом на бортах.

При выезде из Кана свернули на дорогу, ведущую в провинцию Бретань, самую западную часть Франции. Можно было не спрашивая догадаться, куда мы едем, на берегу залива Сен-Мало расположен одноименный город и знаменитый монастырь Монт Сант-Мишель. Монастырь расположен в отдалении от берега, а ведущая к нему узкая дамба, затапливаемая высоким приливом, делала монастырь практически неприступным и помогала спасаться его обитателям от врагов, которых в этих местах бывало достаточно, ведь Англия, многовековой соперник Франции владел островами Гёрнси и Джерси, расположенными рядом.

Сен-Мало — город крепость, прибежище французских пиратов, нападавших на корабли, идущие в Англию и Северное море. Так уж случилось, что многие знают английских пиратов, но людей этой профессии и во Франции в свое время было немало. Французские пираты Жан-Франсуа Но, славившийся своей жестокостью, и Граммон одержали немало побед над испанским и португальскими флотилиями, успешно грабили мексиканские порты и брали крепости испанцев.

Французские моряки успешно совершали рейсы в Южную Америку, обходя мыс Горн, сделали немало открытий в мировом океане, весь мир знает имена Луи-Антуана де Бугенвиля, Лаперуза, Дюмона-Дюрвеля. И нередко с ними рядом были французские монахи, в том числе и из монастыря Сент-Мишель.

Французы сохранили Сент-Мало в том виде, в котором он был несколько веков назад. Монастырем мы полюбовались издали, а вот в пиратском городе сделали остановку, побродили по его восстановленным после жестоких бомбежек союзниками улочкам, отведали в рыбном ресторанчике креветок и устриц. Спустились на берег во время отлива, откуда открывается вид на нависший высоко над морем и нашими головами город и порт со стоящими в нем судами.

Далее наш путь лежал на юг в город Ренн, вдоль реки Вилен и канала, по которым мелкие суда проходят в крупный город и порт Нант на побережье Бискайского залива в устье одной из крупных рек Франции — Луары. Там на берегу реки в уютной маленькой гостинице мы остановились на ночь. Отдыхавшие в ресторанчике французы, узнав, что я русский моряк, увлекли нас в хоровод, и мы самозабвенно, хлопая локтями, словно крыльями, отплясывали до часу ночи входивший в моду танец утят "Кря-кря". Впервые я встречался с жителями этой страны в непринужденной обстановке и был удивлен тем, что все без исключения сразу приняли меня, как старого знакомого, напомнив о нашем русском гостеприимстве в глубине России. Было приятно, ушли грусть и волнение.

Рано утром хозяйка разбудила нас и поставила на стол огромный противень с омлетом, пахучие сыры с овощами, и я пожалел, что с нами не было Адольфа Чижикова. Сказал об этом шоферу, а тот хозяйке, и когда мы садились в машину, она положила на сидение коробку и двухлитровую бутылку домашнего вина. Мне стало неудобно, но она все повторяла, что это для моего друга, пришлось взять.

Долина реки Луары — одно из красивейших мест Франции, и шофер с гордостью рассказывал о многочисленных замках, уютных городках, старых мостах и усадьбах. Мы проехали Анже, Тур, Блуа. В Орлеане он позвонил по радиотелефону из машины, мы на судах такого еще не знали, и сообщил, что нас в Париже не ждут, агент будет выяснять, что со мной делать. Когда мы подъезжали к Версалю, раздался ответный звонок. Водитель посмотрел на часы и на меня, улыбнулся и сказал, что нас ждет какой-то месье Константиноф на бульваре Сан-Мишель, номер дома он назвал по-французски.

Константиноф оказался сухощавым юрким старичком, говорившим торопливо, словно боялся куда-то опоздать. Он указывал нам дорогу и успевал рассказывать, что уже давно оказывает услуги консульству и посольству в качестве гида, переводчика и квартирмейстера. За одну минуту он успел поведать, что сегодня мы в консульство не пойдем, у них не приемный день, что билетов на самолет до Москвы нет и мне придется остановиться в гостинице на несколько дней, а за время ожидания его внучка студентка Мария покажет мне Париж.

Такая перспектива меня расстроила, громадный и незнакомый город уже успел подавить, и остаться в нем несколько дней одному, в какой-то гостинице, было не желательно, уж лучше бы я остался в больнице. Сидеть в уютном автомобиле с уже ставшим своим водителем, зная, что время разлуки с семьей сокращается, было намного надежней. Шофер уловил мое настроение, снял руку с руля и сказал тихо: — Не волнуйся, моряк, Париж добрый город, все будет хорошо.

Однако это меня успокоило не сразу. Гостиница и вправду оказалась уютной, с русским меню в кафе и милой хозяйкой, говорившей на многих языках и немного по-русски. Номер почти не отличался от небольшого номера наших гостиниц, но с удобствами и сидячей ванной. Константиноф на мой вопрос, как быть с оплатой, заверил, что все оплатит консульство, и хозяйка это знает. Завтрак входит в стоимость, вот только обедать и ужинать придется за свои деньги, но этот вопрос, сказал он, мы решим завтра. Оглядев меня с головы до ног, а одет я был по форме, он почесал затылок и, сказав, что завтра что-нибудь придумает, исчез, словно его не было. Я вышел с шофером к машине, и мы с ним попрощались.

— Ну, здравствуй Париж, — подумал я, вслушиваясь в шум города с надеждой, что может быть, завтра я все же улечу, но ошибся: в Париже пробуду четыре дня.

Наутро мы с Константиновым были в консульстве. В этом солидном и красивом здании меня принял, не назвав своей должности, крупный мужчина с фигурой борца, в обтягивающим могучие бицепсы, явно тесноватом костюме. Не взглянув на пакет с документами, он просверлил меня хмурым взглядом и произнес с раздражением: — Что ж это вы, морячок, скандалы устраиваете. Здесь вам не Дерибасовская и не привоз. Анархия не пройдет. Если уж не убереглись, лежите и ждите, когда найдут возможность заниматься вами.

Его я не совсем понял, а тон меня насторожил, стало ясно, что какие-либо разъяснения с моей стороны не уместны. Здесь он произнес фразу, которая запомнилась на всю жизнь: — У нас дела государственной важности и заниматься каждым человеком в отдельности времени нет. — Он сделал паузу и открыл пакет.

Невольно подумалось, что здесь что-то не то, консульский работник так мыслить не мог, не имел права. Я был слишком молод и неопытен, и пройдет десяток лет, прежде чем пойму, что такая точка зрения весьма свойственна людям, работающим за границей, начальство которых находится далеко. Он долго перебирал документы, посмотрел на свет рентгеновские снимки, нажал под столом кнопку и сказал вошедшему молодому человеку многозначительно: — Это хорошенько проверьте.

Затем встал из-за стола и стал расхаживать за моей спиной.

— Ваш капитан нарушил консульский устав дважды, — промолвил он. — Не прислал письменного заявления, когда оставлял вас в больнице, и ушел, не дождавшись нашего решения. Вы меня понимаете? — повысил он голос.

— Приказ капитана не обсуждается. Как говорили древние, он на судне второй после бога. К тому же, наверное, все согласовано с начальством. Просто так моряки своих за границей не оставляют.

Он подошел ко мне вплотную и, к удивлению, спокойно спросил: — Так что же вы хотите?

Я удивился и коротко ответил: — Улететь домой.

— А вот это не удастся!

Я опешил.

— Да, да. Мест в самолете на Москву нет на неделю вперед, — ответил он, довольный произведенным эффектом. — Так что свободны, сидите в гостинице и ждите.

Он сел в кресло и стал собирать бумаги в конверт.

— Я могу идти? — Он кивнул головой. — А могу посмотреть город?

— Можете только из окна гостиницы и автомобиля, — он помолчал и добавил: — В сопровождении Николая Николаевича, который вас ждет, одному вам выход в город запрещен. — Последняя казенная фраза мне уже была знакома, и уточнять детали я не стал.

Николай Николаевич Константинов сам водить машину не мог, но с этим успешно справлялась его внучка Ирен, экстравагантная раскованная девица, которая очень любила деда и беспрекословно его слушалась. Свой "Рено" с брезентовой крышей и двигателем величиной со швейную машинку она водила виртуозно, ныряя в любую пробку, оставляя его там, где не положено, лихо заезжая на тротуар. С полицейскими она разговаривала, не смущаясь, приоткрывая высокую грудь, изящные плечи и длинные ноги в коротком мини. Действовало это безотказно, впрочем, я видел, что и другие женщины часто использовали столь безотказное оружие.

Отметившись утром в консульстве, мы начинали знакомство с Парижем по программе, предложенной Ирен, и за четыре дня я увидал Триумфальную арку, Мулен-Руж, Нотр-Дам, Дом Инвалидов, поднялся на Эйфелеву башню, посетил Лувр, которому мы посвятили день. Постоял перед загадочной Сикстинской Мадонной, был очарован картинами Гойи, Веласкеса, ни фига не понял Пикассо, несмотря на экстаз Ирен, и не разобрался в картинах импрессионистов. Посетили мы кладбище Пер-Лашез со стеной Коммунаров и Сен Жевье де Буа с могилами русских эмигрантов, посидели за столиком художников на Монмартре.

На пятый день утром меня разбудила хозяйка, и за ее спиной я увидал Константинова и шофера. Старик радостно махал пакетом с моими документами.

— Вы едете в Руан, на советское судно, которое отвезет вас в СССР, — выпалил он. — Оно уходит завтра утром. Мы с Ирен так рады, так рады за вас.

Хозяйка расщедрилась ради такого случая и усадила нас троих за стол. Я открыл коробку с сыром, которую подарила француженка в Нанте, дальше держать ее при себе было невозможно, такие запахи она издавала. Не успели мы позавтракать, как раздался звонок из консульства. Константинову приказывали привезти к ним мои документы, которые отправят в Союз почтой, а меня отправить с шофером в Руан на судно. Мы распрощались, и уже через два часа я был на месте.

Судно "Шенкурск" Северного морского пароходства стояло у городского причала и заканчивало погрузку. В этот день было прохладно, и я опять облачился в форменную одежду, к тому же для встречи с моряками она подходила, как я думал, к месту. На палубе около парадного трапа перекуривало несколько моряков, один из них, преклонного возраста, вышел на площадку трапа, к нему-то и обратился с довольно пространной фразой на английском агент, сообщив, что привез моряка с советского судна для доставки в Союз после лечения. По лицу стоявшего на площадке, а это был помполит, было видно, что он ничего не понял, и я решил продублировать сказанное на родном языке. Реакция последовала немедленно и оказалась непредсказуемой:

— Отойдите от трапа, я ничего не знаю. Если не уйдете, мы подымем трап. — Он энергично показал руками, как они это сделают. Было ясно, что он в страшном замешательстве.

Я посмотрел на агента, он был в легком грогги от такого нокаута. Тогда решил схитрить и, взяв у агента конверт с документами, в котором находились копия судовой роли, счет моих расходов на лечение и пребывание во Франции, стал подниматься по трапу. По указанию комиссара трап все же начали вирать, а когда я добрался до верхней площадки, открылся иллюминатор капитанской каюты, и в нем показалось заспанное лицо.

— Что там у вас происходит? — Голос капитана был недовольным, видимо, шум лебедки прервал адмиральский час.

— Какая-то провокация, — ответил комиссар.

— Тут поднялся штурман с эстонского судна, говорит, после лечения с нами в Ригу должен идти. Провести к вам? — пояснил подошедший парень с нашивками второго помощника на кителе.

— Первый раз слышу о нем, а документы у него есть?

— Вот, — штурман показал протянутый мною конверт и паспорт моряка.

— Несите сюда, а он пока пусть постоит.

Стоял я не менее тридцати минут. Через открытый иллюминатор долетали отдельные фразы, из которых я понял, что комиссар настаивает на своем мнении, а вахтенный штурман утверждал, что "морда у меня наша, русская, и вроде даже знакомая". Агент в это время звонил куда-то по радиотелефону из машины. Не знаю, сколько могло продолжаться мое стояние на трапе, если бы не подошла машина с агентом судна, который дружески поздоровался с моим агентом, и оба направились к борту судна. Трап опустили, меня провели на главную палубу. Двум агентам понадобилось еще около часа, пока капитан убедился, что указания и документы от консульства придут своевременно (изумительная фраза, широко распространенная среди работников наших зарубежных учреждений). Тот же второй штурман провел меня в лоцманскую каюту, а пожилая дневальная застелила койку новым бельем.

— Ты пока особо не высовывайся, — посоветовал мне штурман, — комиссар у нас с приветом, а мастер осторожный, побаивается всего, ему последний фитиль вставили за… — он выразительно щелкнул пальцем по горлу.

Я последовал его совету и постарался не высовываться до тех пор, пока судно не отошло от причала.

После выхода отношение ко мне не изменилось. От штурмана я узнал, что бумаги из консульства так и не пришли, был только письменный звонок с обещаниями, так что для многих я оставался загадочной личностью, а для капитана и комиссара — головной болью. Соответственно строились наши отношения, комиссар не спускал с меня глаз, а капитан хмурился на палубе ботдека, где я делал зарядку и отдыхал в дневные часы. Так до самой Риги он и не изъявил желания поговорить со мной, что, впрочем, меня тогда не обидело, хотя и убедило в том, что поступать подобным образом в такой ситуации негоже.

Мысли мои были заняты ожиданием встречи с Ригой, женой и детьми, остальное меня почти не интересовало. Северяне не любопытны и сдержаны, особо меня никто не расспрашивал, и я был благодарен им за это. В ночь перед приходом погода резко изменилось, заштормило и даже в море подморозило. Выйдя на ботдек, я поскользнулся на качке и, падая, схватился за леер шлюпки, неудобно вытянулся, и сильная боль в районе операционного шва почти лишила меня сознания. С трудом добравшись до каюты, лег и поднялся только, когда судно ошвартовалось к причалу. Через двадцать минут меня пригласили в кают-компанию. Вместе с пограничниками там находились капитан и помполит. Старший лейтенант держал в руках мой паспорт и стал внимательно вглядываться в мое лицо. Сравнив с фото на документе, он облегченно вздохнул, быстро захлопнул паспорт и спросил: — Фамилия, имя, отчество, год, месяц и день рождения?

Я ответил. Старший лейтенант еще раз сверил фото, и что-то шепнул сержанту. Тот встал, надел шинель, и вышел.

— Пройдите в каюту и подождите, — приказал офицер и сделал знак молодому рядовому с солдатским ножом на поясе. Мы поднялись в каюту, солдатик стал у дверей.

Выяснение затягивалось, я вспомнил, что сегодня суббота. Когда меня в сопровождении сержанта отправили в расположение пограничной заставы в порту, солнце уже село, а сильный гололед покрыл асфальт коркой льда. Сержант, идя за моей спиной, держал руку в кармане, видимо с пистолетом, в другой руке нес мой чемоданчик и от напряжения плохо контролировал равновесие, скользил, чуть не падая. Было холодно без пальто и не по себе, на судне попрощаться со мной не вышли ни капитан, ни комиссар, а второй помощник был занят женой. Дневальная успела сунуть мне два горячих пирожка, завернутых в газету, которые сейчас грели мне руку. Становилось понятно, что на вечерний поезд в Таллин я уже не попадаю.

— Сержант, идите впереди или рядом, у меня бельгийские туфли на подошве, которая не скользит, я не убегу. Не дай бог, разобьетесь, этого мне только и не хватало, — попросил я.

— Вам разговаривать не положено. Еще не известно, кто вы такой? — В его голосе не было сочувствия.

"Хорошо ты меня встречаешь, Родина", — подумал я и почему-то вспомнил отца Андрея: — "Вот вернетесь, и всякое может случиться. Придется вам доказывать, не враг ли вы теперь советской власти, тогда и вспомните меня".

Еще через два часа я сидел у дежурного в здании КГБ на улице Ленина. Майор, в отличие от пограничников, говорил со мной, словно отец, заставил принести ужин и угостил горячим чаем. Просмотрев мои бумаги, записал в дежурный журнал, позвонил по телефону.

— Будешь ночевать у нас. Те, кто должен с тобой разбираться, приедут утром. Фигня какая-то у пограничников в Вентспилсе, отчество твое не сходится в отходной судовой роли, но ты не волнуйся, в нашей конторе и не такие ребусы решают. Спи спокойно до утра.

Меня проводили в комнату рядом с дежуркой, похожую на судовую каюту, только с удобствами в коридоре. Заснуть не удавалось, и я решил выйти в коридор, но дверь оказалась закрытой на замок. Через некоторое время раздался звонок: — Не спишь, штурман, тогда приходи, чайком побалуемся. Дверь сейчас откроют.

Майор указал мне место на диван, поставил на тумбочку чай с бутербродами.

— А я не могу позвонить в Таллин? — спросил я.

— Инструкция, — ответил майор, — и отрицательно покачал головой. — Да и не стоит беспокоить родных, волноваться будут из-за задержки. Моя невестка за три дня до прихода сына из рейса, он у меня как ты, штурман на танкере, места себе не находит. У тебя-то отец есть.

Ночь пролетела незаметно за разговорами, я рассказал ему о своей жизни, он мне о своей. Перед тем, как смениться, майор отправил меня спать, сказав, что следователи придут не раньше двенадцати.

— Ты на них не обижайся. Допрос они тебе учинят по полной форме, работа у них такая. Если старые будут, расскажи об отце, а молодые — лучше про своих друзей да семью. Все равно проверять будут. Счастливо тебе домой добраться. А что морщишься иногда, словно от боли?

Я пояснил насчет операции, и через несколько минут солдат принес мне три таблетки анальгина.

Следователи, один молодой, другой постарше, в отлично сшитых костюмах встретили меня равнодушно, словно дело мое старое и разбирается много дней. Я не ожидал, что допрос будет вестись так же, как это показывается в фильмах, не хватало разве только яркого света в глаза и орудий пыток. В остальном было все: и вопросы, и прикрытые газетой ответы по моей биографии, списки и данные родных, имена, которых преднамеренно путали, написание длинного объяснения, что со мной произошло.

Майор был прав: из Вентспилса сообщили, что в рейс на Кан вышел на "Эльве" третьим штурманом Веселов Лев Максимович, при мне запрашивали по телефону. Не знаю, был ли это прием или действительно в Вентспилсе так ошиблись, но после трех часов допроса я не выдержал и посоветовал позвонить в пароходство дежурному в отдел кадров, где имелись копии судовых ролей на все суда. Меня не без ехидства поблагодарили за совет и отпустили, но до прихода начальства в понедельник утром.

Часы до понедельника тянулись мучительно. Было уже девять утра, когда я вышел в коридор в тот момент, когда дежурный встречал большого начальника. Выслушав доклад, начальник повернулся и увидел меня.

— Что здесь делает этот моряк? — спросил он. Дежурный объяснил.

— Вызовете тех, кто вел дознание, а вы со мной.

Мы поднялись на второй этаж и вошли в большой, красиво обставленный кабинет с огромным столом.

— Садитесь, чаю хотите? — Я сказал, что уже пил. Он снял габардиновый плащ, прошел в соседнюю комнату и появился из нее в форме полковника как раз тогда, когда в кабинет вошли следователи.

— Что с ним? — указал на меня глазами полковник, выслушав приветствие офицеров.

— Погранцы в Вентспилсе ошиблись, сегодня утром уточнили с нашими в Таллине, — отрапортовал тот, который постарше.

— А в субботу не могли? Он бы уже дома был. Вы что, не знаете, каково ждать после таких передряг?

На часах в кабинете стрелки приближались к половине десятого, а самолет вылетал в Таллин в десять двадцать. Полковник перехватил мой взгляд:

— Берите мою машину и немедленно его в аэропорт. Если нужно, задержите вылет. Исполнять немедленно.

В аэропорту нас ждали. Черная "Волга" подлетела прямо к трапу самолета, стюардесса взяла из моих рук чемоданчик и усадила на место для пассажиров с детьми. Вышел пилот и поздоровался: — Если вам будет нехорошо, то скажите стюардессе. Счастливого полета.

Когда самолет взлетел, я сообразил, что у меня нет билета, но решил промолчать, если стюардесса не спросит. Через пятнадцать минут она прошептала на ушко: — Командир спрашивает, вам рюмочка коньяка не повредит? Предлагает выпить за ваше благополучное возвращение.

Я не отказался. Когда самолет сел, командир пригласил в кабину, и мы выпили еще пару рюмочек. Я признался, что у меня нет денег даже на автобус.

— А разве вас ваши коллеги не встретят? — спросили пилоты. Я не успел ответить.

— Понятно, — сказал бортрадист, — у людей вашей профессии возвращение на Родину не афишируется.

Я чуть не рассмеялся. Меня довезли до дома и всучили бутылку армянского коньяка КВВК, и на этом мои французские каникулы закончились.

* * *

Свое время пребывания во Франции и возвращение на Родину Велев вспоминал часто, и когда заходил в порты Франции, и в дни обострения болезни желудка, открытой ему канским хирургом, и каждый раз, когда сталкивался с хамством при досмотрах судна пограничниками и таможенниками. Складывалось впечатление, что этим людям совершенно безразлично, что ты был за границей по служебным делам и возвращаешься на родину, к себе домой, а не врываешься к нему в дом или на его дачу без приглашения. И если на иностранном судне они старались вести себя прилично, то на советском порой можно было не церемониться. Когда он однажды после окончания комиссии в Мурманске сказал об этом начальнику наряда, то услышал от майора убийственную фразу: — Не стройте из себя патриота, капитан! Вы не хуже меня знаете, что любой моряк, прежде всего потенциальный контрабандист или нарушитель, и чем он старше и больше плавает, тем становится более опасным для нас, независимо от должности. Да, капитан, и не возмущайтесь. То, что вы видите там, развращает вас и делает врагами нашего общества, хотя бы только потому, что вы видите в нас, защитниках нашего строя и наших границ, своих врагов. Ведь это мы мешаем вам провозить оружие, контрабанду, наркотики. Теперь представьте, что произойдет, если не будет нас.

В другой раз только что окончивший учебное заведение молодой таможенник во время досмотра без стука открыл дверь в капитанскую каюту и, неправильно истолковав его удивление по этому поводу, энергично потирая руки, изрек радостным голосом: — Ну что, капитан, дрожим? Сейчас мы вас проверим и непременно что-нибудь найдем!

С трудом, сдерживаясь, Велев произнес как можно спокойнее: — Во первых, культурные люди просят у хозяина разрешения войти. Во вторых — здороваются. К тому же я не вижу, кто это "мы", а если вы так именуете себя, то выйдите, закройте за собой дверь и прочитайте на ней, кто хозяин этой каюты.

Однако юноша оказался изрядным нахалом и принялся "качать права", очевидно, еще не понимая, куда он пришел: — Я при исполнении служебных обязанностей, капитан, и делаю то, что мне положено. Я закончил высшее юридическое учебное заведение и на вашем месте не стал бы обвинять меня в невежестве. Я собираюсь досмотреть вашу каюту и сделаю это.

— На это раз вы ошиблись, — ответил он и нажал на кнопку вызова вахтенного штурмана.

— Пригласите ко мне старшего таможенного наряда, — приказал вахтенному штурману, зная, что им в этот раз была Людмила Примакова, редкое исключение из правил, женщина строгая, но интеллигентная, выдержанная и справедливая, весьма уважаемая за это среди моряков.

Однако молодой таможенник не сдавался. Тряхнув рыжей гривой, он сощурил глаза: — Вы хотите воспользоваться знакомством с моей начальницей, и что вы ей скажете?

— Попрошу повторить вашу приводящую в трепет фразу и скажу ей, что я не желаю больше видеть вас на моем судне. Если вы позволяете себе так говорить со мной, я представляю, как вы разговариваете с моими подчиненными.

— А что такого я сказал вам, капитан? Вы думаете, я все повторю? Да просто не помню, что говорил, может так, а может, и нет.

Тут уже не выдержал Велев: — Убирайтесь к чертовой матери, юноша, я больше не хочу вас видеть.

Почти через тридцать лет на пограничном посту в Ивангороде его машину ночью будет досматривать обрюзгший, невыспавшийся таможенник, перевернув немногочисленные вещи в багажнике. Что-то знакомое покажется в его голосе, но он не придаст этому значения. По окончанию досмотра, таможенник спросит, не смогу ли подвезти его в Санкт Петербург. В дороге, когда рассветет, Велев узнает в нем того самого, что так хотел ввести его в дрожь и досмотреть "с пристрастием". И он вспомнит, но извинения не попросит, лишь скажет в оправдание: — Всякое бывает. Люди знаете, какие? На вид вроде порядочный, а копнешь — у него столько спрятано, что миллионером можно стать. А у нас зарплата мизер, вот и крутишься. Одни понимают, а другие — нет.

— А какие больше встречаются, те, что понимают, или нет? — спросил Велев.

— Теперь все понятливые, и вы такой же, — неожиданно ответил он.

— Не понял.

— А что тут не понять? Подвозите же меня. У вас ведь три бутылки "Ванна Таллина", а это больше, чем положено.

До пункта назначения Велев его довез, хотя очень хотелось высадить. Но бутылки ему не дал. Обойдется.

ОДИССЕЯ ЛИНЕЙНОГО ПЛАВАНИЯ

Нет, что ни говорите, кроме моряков и рыбаков, совсем мало людей, которые знают, что такое вернуться домой. Чувство, которое испытываешь при том, описать невозможно, а когда это случается после непредвиденных задержек, сдают нервы и слова застревают в горле. Такое состояние быстро проходит и его сменяет блаженство, которое длится, пока его не сменит обычная жизнь, суетливая и для тебя не всегда понятная. И тогда вновь тянет туда, где, как кажется, намного интересней и главное свободней, потому что все ты решаешь сам, хотя на самом деле это и не так.

Я прибыл в Таллин весной, когда город и люди оживают вместе с природой под влиянием весеннего солнца, зеленеют многочисленные парки, появляются первые цветы. Сбрасывают с себя зимнюю одежду женщины, которые для моряков при встрече с берегом всегда красивы, а весной и летом становятся прекрасными. Это относится и к женам, поскольку моряки считают, и заслуженно, что их жены самые красивые. Мысль о том, что придется все равно уходить в море, возвращается только тогда, когда раздается звонок из отдела кадров или радиограмма с судна.

В этот раз отпуск немного затянулся, и когда мне позвонили в дверь, я увидел перед собой двух приятных молодых людей особой выправки. Несмотря на их цивильные костюмы, понял, что предстоит серьезный разговор. К счастью, ошибся, на ул. Пагари меня принимали офицеры КГБ новой волны, образованные, с хорошими манерами и высшим образованием, которые смотрели на мое вынужденное пребывание за рубежом без подозрений. Судя по документам на столе, начальник отдела знал обо мне все и не собирался скрывать этого: прямо перед ним лежали те две газеты "Посев", где красовались мои фото и были напечатаны мои "интервью". Поинтересовавшись настроением, здоровьем, в том числе и родных, он сразу приступил к делу.

— Вам, разумеется, знакомы эти газеты? Из текста понятно, что вы говорили несколько иное. Нас интересуют два момента. Вот этот гражданин, — он показал крупное фото отца Андрея, — и еще мы поговорим немного об отношении со стороны консульского отдела. Мне скрывать было нечего. Офицер уточнил даты, в том числе, когда я звонил в консульство, и особо все, что касалось задержки с документами. В заключение он познакомил меня с новым нашим куратором, симпатичным, не намного старше меня офицером:

— Знакомьтесь, ваш тезка. Будет курировать ваше судно, кстати, когда собираетесь возвращаться на борт?

— Как направят, — ответил я.

— Понятно. Я думаю скоро, очень скоро. Вы становитесь на первую совместную советско-германскую линию Рига-Клайпеда-Гамбург-Бремен. Так что теперь мы с вами будем часто встречаться. Линия во всех отношениях не простая. Ваше пребывание в госпитале будем считать проверкой, которую вы как советский моряк успешно прошли.

— Ну как, парижанин, — встретила меня Дорофеева, — не страшно было одному среди французов? Лягушек-то попробовал?

— Пробовал и лягушек, и устриц. Не очень, я бы на них борщ и шашлык не променял.

— Главное, что ты жену свою на мадмуазелей не променял. — Она посмотрела на меня теплым взглядом. — Вот направление, Яхимович тебя давно требует, недоволен, что придерживаем.

Появление мое на судне особого внимания не привлекло, все были в делах, как всегда при инспекторских осмотрах, тем более что на сей раз судно инспектировали с рвением — к линейному плаванию особый контроль. Стоянка оказалась короткой, и уже к вечеру мы вышли в рейс — в плавание, которое продлится для меня без захода в родной порт более двух лет. Рига и Клайпеда станут привычнее Таллина, а в Гамбурге и Бремене мы будем знать прилегающие к порту улицы не хуже, чем центр Таллина.

С первого взгляда плавание в 800 миль туда и столько же обратно по Балтийскому морю, Кильскому каналу, рекам Эльба и Везер, занимающее всего 10 суток, сущий пустяк, что-то вроде прогулки. Но уже с наступлением осенних туманов и штормов стало понятно, что это большое заблуждение, навеянное новизной ощущений и летней погодой. Плавать, выдерживая график, оказалось не просто, и не только по причине осложнения навигационной обстановки с началом сезона туманов и участившимися штормами, много нервной энергии приходилось затрачивать в совпортах на то, чтобы добиться проведения грузовых операций в отведенные сроки. Это ложилось дополнительной нагрузкой на капитана и штурманский состав. Вахтенный штурман вместе с грузовым помощником не вылезали из трюмов, контролируя работу грузчиков.

Грузы в обе стороны были дорогостоящими, многочисленной номенклатуры, нередко на сравнительно небольшом судне грузовой план состоял из нескольких сотен наименований, а грузовой манифест не умещался в ящике письменного стола. Осложнял жизнь хронический дефицит времени не только на сон, но и на выполнение круга обязанностей по заведыванию. А ассортимент грузов постоянно расширялся, включая в себя большое количество товаров с неизвестными свойствами, требующих особых правил перевозки.

Как-то перевозили партию жидкости в бочках с названием химического продукта из девяти слов. В немецком техническом языке такое встречается нередко. В то время список опасных грузов был в "зачаточном" состоянии, и такое название в нем отсутствовало. На бочках значилась обычная маркировка "огнеопасно", но мы обратили внимание, что контейнеры с этими бочками сопровождали к судну специальные пожарные машины и два огромных самосвала с песком. Ни стивидор, ни агент разъяснить что-либо не смогли, объяснив, что пожарники при погрузке таких грузов нередко проводят учения. Однако мы со вторым помощником обратили внимание, что машины имели военные номера, а груз адресовался нашему Министерству обороны. Капитан принял решение усилить контроль за грузом, и погрузить его на палубу в последнюю очередь. При выгрузке в Риге одна из бочек сорвалась с подъемы и упала на железнодорожные пути. Разлившееся содержимое немедленно воспламенилось невзрачным пламенем с огромным шлейфом оранжевого вонючего дыма, уносимого, к счастью, ветром в сторону от города и порта. Крановщика с крана как ветром сдуло, и с качающегося на высоте десяти метров подъема выпала еще одна бочка на кучу песка, а тоненькая огненная струйка из нее потекла по склону. В порту объявили тревогу, прибыли пожарные из города. С рядом стоящего крана стали засыпать бочки песком. Жидкость продолжала гореть под многометровым слоем. Раскопали и бросили бочки в реку. Огонь был виден под семиметровым слоем воды, а дым стелился над рекой зловещим облаком. Горение продолжалось около двух часов. Стальные рельсы в районе горения бочки рассыпались при прикосновении в графитную пыль, песок превратился в оплавленное стекло.

Капитану дали команду немедленно выйти на внешний рейд, он отказался под предлогом ремонта главного двигателя. Долго препирались, согласовывали, связались с пароходством, и Москвой. В результате через четыре часа прибыли военные машины и солдатики голыми руками, на всех не хватило брезентовых рукавиц, по деревянным сходням перекатили бочки на берег и погрузили в кузова автомашин. С подобными случаями приходилось встречаться нередко, и я не помню, чтобы нам оказали помощь при этом представители торгпредства в ФРГ.

Капитан менялся на глазах. Из жизнерадостного и энергичного человека ввиду хронического недосыпания и нервного стресса, как теперь говорят, он превратился в легко ранимого, вспыльчивого человека, заводившегося, "как форд", по пустякам. Доставалось от него всем, а штурманам больше всего, особенно старпому Николаю Михайловичу Гусеву, который не нашел ничего лучшего, как попивать горькую. Вторые помощники менялись, словно перекладные на перегонах, что создавало немалые для нас со старпомом трудности, ведь им каждый раз приходилось объяснять особенности работы и знакомить со стивидорами.

Мне доставалось от капитана меньше, чем старпому, но приходилось нелегко. На меня дополнительным грузом ложилась роль переводчика, кроме стивидоров Франца и Рольфа, английским из грузчиков никто не владел. Оба этих весьма важных лица при погрузке, увы, были людьми пьющими, причем пили умело, много, и всегда. Мне стоило больших усилий, чтобы не пойти по стопам старпома, спасал нарзан и ессентуки, которые я выдавал за "крепкое", наливая в рюмку. Именно тогда я научился спать, капитаны говорят — отдыхать, не раздеваясь, бережливо используя свободное время. Про дневник вспоминал редко и вносил в него только короткие записи, надеясь в будущем восстановить упущенное.

Линейное плавание требовало большого числа перешвартовок в портах, при которых положенное место было на мостике, и капитан привык ставить меня на руль, что позволило в совершенстве познать управляемость судна, его маневренные элементы. Яхимович это оценил и однажды доверил мне командование перешвартовкой в Клайпеде из одного бассейна в другой. Линейные капитаны в Риге и Клайпеде делали такие операции без лоцмана. Получилось неплохо, и с тех пор он доверял прешвартовку мне наравне со старпомом, в том числе и в случае своего отсутствия на судне.

В январе, перед самым Рождеством, мы с грузом стального судостроительного листа и хлопка вышли из Риги на Гамбург. Шторм застиг нас при подходе к острову Борнхольм, мороз усиливался, сильная бортовая качка грозила смещением груза, но капитан решил продолжать рейс и от предложения старпома стать на якорь под прикрытием острова отказался. Из-за сильного северо-западного ветра и волнения началось интенсивное обледенение, брызги с мокрым снегом доставали до верха мачт, на запасе остойчивости это не слишком сказывалось, с металлом она была избыточной, но судно под тяжестью льда все больше садилось в воду и кренилось на правый борт. Старпом послал меня поговорить с капитаном, который, к удивлению, за последние четыре часа на мостик не поднялся.

Я обнаружил его на кровати в полубессознательном состоянии. Рядом лежали таблетки валидола. Доложил старпому, вызвал электромеханика Валерия Шаврака, который был диабетиком и умело владел шприцем. Радист связался по радио с ГДР, получил рекомендацию врача. Из медикаментов на судне оказались на этот случай анальгин с амидопирином, ввели подкожно 20 % камфорное масло. Через час капитан пришел в себя и приказал продолжать движение по назначению, отказавшись от помощи медиков ГДР.

Когда мы подошли к месту принятия лоцмана у плавмаяка "Киль", судно имело крен более десяти градусов на правый борт, и лоцман отказался подниматься на борт. В шлюз канала вошли, едва не задевая надстройкой ворота, из шлюза выводили буксиром и поставили к причалу, где всю ночь нас отливали горячей паровой водой, а весь экипаж окалывал лед с правого борта. Подравняли крен до 5 градусов. После чего нам разрешили следовать дальше.

Обледенение т/х "Эльва"

Пришли по назначению вместе с оттепелью и через день начали выгрузку. Капитан категорически запретил говорить о болезни, держался мужественно, и даже среди экипажа не все знали о происшествии. С приходом в Ригу ему прибыл на замену Соколов Евгений Иванович, который с первого рейса назвал линию "инфарктной", чем предсказал судьбу не одного капитана.

Новый капитан был демократом, его мало интересовал экипаж, общался он в основном со штурманами и стармехом. Любил хорошую компанию, весело погулять в советских портах. Моря опасался, не стесняясь говорить, что оно его не любит. Через месяц запросил замену.

Кальювее Олев Андреевич с типично эстонским спокойствием провел на судне три месяца, появляясь на капитанском мостике только после прихода лоцмана, полностью предоставив нам проявлять инициативу. Фактически судном командовал старпом, что впоследствии сыграет с ним злую шутку.

Зима 1962 года была суровой, Балтийское море затянуло льдом так, что свободным оставался кусочек у острова Борнхольм, закрыли навигацию в Кильском канале, замерзли Балтийские проливы, в них работали советские ледоколы. Плавание на линии срывалось, несмотря на то, что ледокол "Воронин" проводил нас вне очереди. Ледовая навигация длилась до апреля. Вернувшийся из отпуска Яхимович вновь наводил порядок и, недовольный вторым штурманом, списал его за пристрастие к спиртному. Вторым стал я, и поэтому пришлось отложить планируемый отпуск — стыдно идти отдыхать, когда возобновилось интенсивное движение на линии.

К тому времени стабилизировался ассортимент грузов, порты набрались опыта в грузовых операциях, усилили контроль за повреждениями и хищением грузов. Глядя на суда наших немецких коллег, которые на палубах своих судов возили специализированные автопогрузчики, стропа и приспособления для выгрузки, закупили такие же для Риги и Клайпеды за рубежом. В результате отставание в количестве перевезенного груза нашими судами "Эльва" и "Кейла" по сравнению с немецкими "Бремер Редер" и "Бремер Рейдер", резко сократилось. С приходом на должность начальника пароходства Георгия Петровича Костылева были закуплены стропа не только для линейных судов, но и для Таллиннского порта, что значительно ускорило обработку судов. В немецких портах успевали теперь выгрузить и погрузить нас за сутки. Плавание становилось похожим на гонку за "Голубой лентой Атлантики". Нас не останавливали ни туманы, ни штормы.

Жизнь штурманского состава теперь состояла из бесконечных вахт, недосыпаний, погрузок и выгрузок, с редким приездом жен на сутки — двое. Если выдавалось свободное время, непременно шли в ресторан — приобщиться к цивилизованной жизни, а если его было мало, шли в Интерклуб. Обманчивое временное расслабление лучше стука в трюмах, звонков и гудения барабанов портальных кранов, мата докеров. Мы плохо знали, что происходит дома, работа родного пароходства мало интересовала, мы тупели от однообразия, и только приличный заработок за счет валютной части зарплаты помогал преодолеть желание сбежать на другие суда.

Я знаю, что, прочитав эти строки, капитаны судов других линий — на Осло, Стокгольм и Копенгаген — улыбнутся и покачают головой с сомнением. Но работал там впоследствии и я на подмене, и скажу, что они были в райских условиях. Приход всегда в родной порт, к тому же приуроченный к выходным дням, стоянки в портах Скандинавии с неторопливой работой в одну смену, возможность отдохнуть и порыбачить на Стокгольмских озерах и в шхерах, побаловаться сауной в посольстве или в агентстве. Груз элементарный — автомобили или контейнеры, который может без труда погрузить и новичок. Это не линия СССР-ФРГ, где пятьдесят процентов ходового времени занимают канал, узкости, реки с сильным течением и множеством мелей. Где шесть месяцев в году стоят плотные туманы, по путям твоего следования проходит за сутки более трехсот судов, месяцами приходится следовать под проводкой радиолокационных станций, не видя в тумане бака своего судна. Где грузы, начиная от взрывоопасных, химических, радиационных до личных вещей дипломатов, известных актеров и певцов, каждая царапинка на ящиках которых — повод для грандиозного скандала, не говоря уже о последствии хищений из них на складах порта.

Мне никогда не забыть дни, когда из ФРГ мы перевозили оборудование для охотничьих домиков Н. Хрущева, и приходилось вместе с таможенниками ночами сидеть в закрытых складах, проверять и пересчитывать позолоченные краны, такие же унитазы и биде, фарфоровую посуду, предметы столового обихода, комплекты роскошного постельного белья. Как бледнели в растерянности таможенники, когда в ящиках по документам с водопроводной арматурой вдруг обнаруживали сотни бутылок шотландского виски или дорогого французского коньяка. Вместо туалетной бумаги — блоки сигарет, а взамен письменных принадлежностей — дорогую парфюмерию и бижутерию. Мальчики со Смоленской площади в безукоризненных костюмах, бесстрастные и самодовольные, терпеливо пересчитывали бутылки, коробки, пачки, — не дай Бог, вдруг окажется недостача!

И хорошо знакомые таможенники, которые несколько часов назад конфисковали у членов экипажа лишнюю шариковую ручку, пачку импортных сигарет, густо краснели, глядя на меня, но не докладывали своему начальству о столь злостных нарушениях в спецификации высокопоставленного груза. Едва скрывая возмущение, молчал и я, зная, что не имею права рассказать об этом никому, кроме капитана.

Тот, выслушав, бросит на меня внимательный взгляд и скажет негромко: — Что положено Юпитеру, не положено быку. Не пожелай добра ближнего и неправедного, так учил меня мой отец. А я скажу тебе проще — меньше знаешь, лучше спишь.

Озадаченный, я вышел из каюты капитана. Слова, которые слышал до этого не раз, приобрели конкретный и печальный смысл.

Капитан, казалось, полностью поправился, и сделал надлежащие выводы. Он меньше нервничал, больше времени проводил на свежем воздухе, следил за отдыхом штурманов, но от наших глаз не ускользало, что изредка он внезапно замолкал и уходил в каюту или штурманскую рубку. Было без слов понятно, почему он так заботился, чтобы на мостике постоянно имелась в графине свежая вода. Теперь, когда штормило, он реже выходил из каюты, да и запах валидола трудно долго скрывать.

Летом, уходя в отпуск, Яхимович впервые устроил отходную командирам в кафе "Луна" в Риге, где вел себя так, будто прощался с нами и с судном. Вернувшись на борт, я попросил радиста Володю Кучерова дать мне на память бланк радиограммы, которую долго хранил потом:

ЭЛЬВА КМ ЯХИМОВИЧ. ВАМ НА ЗАМЕНУ ВЫЕХАЛ КАПИТАН ЮДОВИЧ.

КНМ ГУРЕВИЧ

КАПИТАН АЛЕКСАНДР ЮДОВИЧ

Встреча с этим человеком во многом определила если не мою жизнь, то мое окончательное отношение к работе, к тем, кто будет рядом на судах в дальнейшем. С ним я уже больше никогда не встречусь, но почти всегда, когда вставал вопрос "Что делать?", я вспоминал именно его, стараясь понять, как бы в данном случае поступил он.

Я первым встретил его на трапе и, увидев, почему-то подумал: вот это настоящий моряк. И до сих пор иного сказать не могу.

По трапу с легкой непринужденной улыбкой поднимался человек моего роста и телосложения, с желтым кожаным чемоданом, как когда-то — старпом Владимиров по трапу парохода "Жан Жорес". Казалось, он не шел, а восходил, словно по воздуху, наш легкий аллюминивый трап, обычно бренчавший балясинами, не издавал не звука. Белый фирменный пиджак с пуговицами чуть крупнее обычных, безукоризненной белизны рубашка со светло-кремовым галстуком, на котором золотом блестел небольшой изящный якорь, белые брюки и туфли молочного цвета. На голове фуражка не высокая, входившая в моду, а небольшая, называемая в русском флоте "нахимовка" с мягкими краями, коротким козырьком и капитанским крабом, которая будто вызывающе подчеркивала: — "Я русский капитан!" На безупречно выбритом лице ни тени усталости от дороги. Выслушав мой рапорт, он подает мне руку, ладонь гладкая, без мозолей, но твердая, как у спортсмена, рукопожатие крепкое.

Яхимовича на судне нет, я открываю дверь в его каюту, но новый капитан просит поставить в угол чемодан, входить без хозяина отказывается. Я пытаюсь настоять, он говорит: — Это не в традициях русского флота. — И указывает на табличку дверей: "Капитан".

В дальнейшем слово традиция будет повторяться им часто и почти всегда послужит для меня новым открытием.

Яхимович задерживается. Новый капитан выходит на палубу, задает вопрос: — Что так тихо? Почему не работают?

— Нет вагонов, а весь груз — для оправки в Тольятти на автозавод. Обещают подать к вечеру.

— Ну, вот и ладушки. Если вас не затруднит, сэкэнд, показывайте судно. Ваша задача — часа за два показать мне все от бака до кормы.

— Я готов, — и делаю шаг в сторону бака, но он останавливает меня:

— Вы не совсем поняли меня. Я прошу показать судно. Прикажите подать питание на брашпиль, лебедки, шпиль и предупредите механиков, чтобы пустили дизель-генератор, мы будем смотреть все в работе. Электромеханик на судне? Если он свободен, то пусть подойдет, мне хотелось бы задать ему пару вопросов.

— У него сегодня выходной, к нему приехала супруга.

— Электромеханик отменяется, я думаю, что с вами мы и сами разберемся, — говорит капитан и, не снимая парадной одежды, отправляется на бак, прихватив по пути брезентовые рукавицы вахтенного матроса.

Вахтенный механик сначала противится, но, увидав нового капитана, быстро скрывается в машине, и секунд через тридцать динамка запускается. Я подхожу к баку и замечаю, как капитан поглядывает на часы. Обход начинает с включения и выключения якорного огня, проверяет стопора на вьюшках, цепные стопора на кнехтах и переходит к брашпилю. Быстро и ловко приспускает один якорь, затем другой, выбирает, крепит по-походному. Понять по его лицу, доволен он или нет, невозможно.

К этому времени я видел много капитанов, но скажу честно, что ни один из них вряд ли смог так лихо работать с судовыми механизмами, стрелами, открывать крышки трюмов. Вместе с ним мы приспустили шлюпку до воды, и когда установили ее на место, появился Яхимович и, радостно улыбаясь, произнес:

— Застоялся в министерстве, соскучился по судну? Вот уж не ожидал, что так встретимся. Ну, и как тебе мое судно?

— Скажу, когда сдавать буду, а пока разбираюсь. Смотрю, штурман скучает без работы, вот я с ним вместе и развлекаюсь в ожидании тебя.

— Это ты правильно сказал — развлекаюсь. Через пару месяцев посмотрю, что ты скажешь. Линия не мед, хотя для тебя всё семечки.

Тогда я еще не знал, что они вместе осваивали парусно-моторные шхуны в пароходстве и их связывала старая дружба. Юдович уже работал в Министерстве, в Отделе безопасности мореплавания, но в Таллине бывал часто с еще одним бывшим капитаном Эстонского пароходства Кириллом Чубаковым, который станет со временем начальником Администрации Севморпути.

Меня, поблагодарив, отпустили, и я с удивлением отметил, что одежда Юдовича оставалась по-прежнему изумительно чистой, ни единого пятнышка.

Яхимович уехал вечером, а когда я делал обход судна в шесть утра, обратил внимание, что грузчики с интересом посматривают на шлюпочную палубу. Пройдя на нее, я обнаружил капитана сидящего в позе йога с закрытыми глазами. Стараясь не привлекать внимание, спустился вниз. Новость вскоре облетела все судно, за завтраком командиры переглядывались, но помалкивали, и капитан сам ответил на немой вопрос:

— Весьма прискорбно, командиры, но во время утренней зарядки я не обнаружил никого из нашей молодежи, кто бы поддержал меня в этом благородном для здоровья моряка деле. Да и тем, кто старше, — он перевел взгляд на выдающийся из-под стола живот старшего механика, — не мешало бы подышать по утру свежим воздухом, прежде чем вставить окурок в рот.

— Всё успел заметить, — прошептал мне радист, который много раз шутил по поводу того, что стармех, просыпаясь, обязательно брал из пепельницы окурок, с которым нередко приходил на завтрак. — Держитесь, штурмана! Новый кэп, по всему, приличная язва.

То, что Юдович замечал всё, вскоре убедился каждый, как и то, что никаких репрессий не следовало, он умел говорить просто, порою шутя, но убедительно. Еще на стоянке капитан внес серьезные коррективы в установившийся на судне порядок, причем никаких административных мер для этого не проводилось. Сдав вахту, к примеру, я как второй штурман принялся заниматься погрузкой и грузовыми документами, а вахтенный помощник, старпом, обойдя судно, занялся продовольственным отчетом. Через час, когда я вышел к трюмам, на палубе появился капитан.

— Как вы оцениваете свое физическое состояние? — спросил он. Не понимая вопроса, я пожал плечами.

— Жеманство, убедительный аргумент женщин. В связи с тем, что я никогда не задаю один и тот же вопрос дважды, задаю второй. Вы вахту сдали?

— Так точно, старшему помощнику.

— Тогда, что вы здесь делаете? Или у нас такая чрезвычайная ситуация, что ваше присутствие тогда, когда вы должны отдыхать, обязательно?

Я уже понял, что он от меня хочет, но по инерции произнес: — Просто хотел проконтролировать погрузку.

На лице капитана появилась легкая улыбка: — Не доверяете старпому, а может быть, и мне? Уверяю вас, что мы справимся, а вы будете нужны с отходом и непременно отдохнувшим.

— Понял, товарищ капитан, иду спать.

— А вот это уже ваше дело. Я сказал — отдыхать, остальное — на ваше усмотрение.

Капитан продолжал удивлять нас и дальше. То, что он говорил, с одной стороны вроде бы и не было новым, однако многое заставляло взглянуть иначе на то, что мы делали ежедневно, словно по инерции, не задумываясь. Он же в любом действии заставлял находить прежде всего смысл, избегая бессмысленных затрат ума и энергии.

— Штурман, — говорил он, — прежде всего мозг судовождения, и каждое действие его в работе должно носить целенаправленный, продуманный характер. Интуитивные действия и автоматизм только тогда верны, когда они являются продуктом постоянного логического мышления и не свойственны людям, пренебрегающим анализом. Мой отец, известный аналитик, утверждал, что интуиция есть не что иное, как хорошо проанализированный опыт. При любой ситуации, как правило, есть время подумать, ни одно судно не идет сразу ко дну, исключение составляет опрокидывание. В последнем случае не спасет и автоматизм. Кроме того, помните, вы на судне не одни и всегда есть возможность выслушать мнения других. Учитывать их или нет — это дело капитана, но выслушать других вы обязаны.

— Вот вы второй штурман, — обращается он ко мне, — помните, сколько курсов у вас от Риги до Киля, и можете ли вы их мне все перечислить?

Собираюсь с мыслями, перечисляю четырнадцать, не считая плавания в узкости и каналом. Он обращается к старпому:

— Все верно, Николай Михайлович?

— В принципе всё, — отвечает тот, — но вроде на один больше.

— Вот видите, — капитан обращается ко всем. — Вы это знаете, но уверенности у вас нет, а ведь за год каждый из вас проходит этими курсами более пятидесяти раз. И не надоело вам каждый раз смотреть на карту, задавая курс рулевому? Я бы постыдился.

Через двое суток при следовании из Гамбурга в Бремен он задает мне тот же вопрос и когда я, предварительно подготовившись, отвечаю, он добавляет: — А вот ориентиры точек поворотов скажете? — Я краснею, застигнутый врасплох.

— Не переживайте, — успокаивает он меня, — это системная ошибка. Вы рассчитывали на один вопрос, но не предусмотрели вытекающие из него возможные дополнения. А это как раз отсутствие анализа ситуации. С годами, при желании, такие вопросы врасплох вас не застанут.

Не скажу, как другим, а мне такая манера руководства нравилась, и капитан это, видимо, подметил. Днем Юдович, как и положено, отдыхал по возможности два-три часа, а ночью частенько проводил со мною на мостике несколько часов. Познания его в астрономии были обширными, он в совершенстве владел секстаном, отлично знал звездное небо. В часы, когда судно в Балтийском море шло на авторулевом, движение в то время было не столь интенсивно, мы говорили о многом, его знания обо всем, что касалось мореплавания и географии, поражало. Видя, что мне это не безразлично, он предложил игру: кто на определенном отрезке береговой линии, не глядя на карту, перечислит большее количество заливов, островов, бухт и портов. Побеждал, разумеется, капитан, даже в тех районах Балтики, где я за три года проходил десятки раз. Вскоре мы перебрались на Северное море, вышли в Атлантический океан, где к наименованиям на карте прибавились вопросы о первооткрывателях здешних мест. Это было чертовски интересно — напрягать память и вспоминать Атлантиду, Плутарха, Салона, первопроходцев Атлантики — Ганнона, Пифея, великих Васко де Гама и Колумба. В те ночные часы в спокойных летних ночах Балтики вдруг, как в детстве, потянуло в океан, безбрежный и опять ставший желанным и таинственным.

Интеллигентность, выдержка, внутреннее спокойствие и доброжелательность капитана притягивали, создавали доверительную обстановку. Его можно было спрашивать обо всем, не опасаясь насмешки или непонимания.

Как-то раз обиженный на Яхимовича старпом пожаловался Юдовичу. Я стоял в рубке и невольно услышал разговор. Впервые капитан ответил резко, в не свойственной ему манере: — Эдуард Болеславович, как и все мы, не ангел, но обвинять его в несправедливости лично вы, старпом, не имеете права. Вы, между нами говоря, неплохой судоводитель, я уточняю — не плохой, это совсем не значит, что хороший. Но вы никуда не годный командир, потому что этакий разгильдяйчик, с подленьким нутром. Вы желаете власти, но относитесь к людям, которым хорошо, когда другим плохо, и как бы вы это ни скрывали, все со временем вылезет наружу. Избавляйтесь от подобного, как можно быстрее, иначе оно сожрет вас в расцвете сил. Такие кончают или белой горячкой, или инфарктом, трудно долго носить под сердцем камень.

Однажды я спросил капитана о том, как чувствует себя Яхимович в отпуске, и был поражен тем, что услышал в ответ.

— А как может чувствовать себя капитан дома? Что вы думаете?

— Отдыхает, занимается детьми, куда-нибудь на юг поехал, — ответил я.

— Разумеется, — ответил он, — но вы хитрите. Вероятнее всего вы имели в виду здоровье, насколько я знаю, вы были в числе тех, кто оказывал ему первую помощь. Такие случаи не проходят для капитанов бесследно. Статистика вещь упрямая, шестьдесят из ста капитанов умирают от инфаркта или инсульта, причем злоупотребляющих алкоголем в это число не включают, с ними все 80 % наберется, если не больше. На судне нет человека более одинокого, чем капитан, и не только потому, что он обличен властью и ответственностью, которые не обязан разделять с другими. Вы знаете, что по Библии душой человека распоряжается Господь, но душа капитана, если он настоящий моряк, принадлежит еще одному богу — Океану. Хороший моряк, а тем более капитан, не боится Океана, но тот, кто не боится Бога, теряет добродетель и моральные устои. Так говорят старые люди, и они, наверное, в чем-то правы.

Эдуард хороший человек, его все считают везунчиком, но это не так. Море его не принимает, и он это знает. Мужская гордость не позволяет признаться, и это погубит его. Как человек я его понимаю, как моряк — нет. Признаюсь вам, что друзья предложили мне отговорить его от дальнейшего плавания, но я не смог. Разумеется, вам говорить ему такое не стоит, но если вы останетесь на этом судне, будьте рядом с капитаном в трудные минуты, а раз уж речь зашла об одиночестве, давайте расширим тему.

Вы знаете, что моряки в отличие от береговых людей любят не своих жен? Только не пугайтесь, это выражение образное, но очень верное. Мужчины, живущие в долгих разлуках с женами, любят не их, а в их лице образ, созданный в часы разлук и одиночества. Чем больше моряк влюблен, тем этот образ, как правило, более далек от оригинала. Так уж устроена жизнь, что мужчины, горячо любимые всеми окружающими, остаются не любимыми самыми дорогими для них людьми — женщинами. Моряки, люди не глупые и волевые, часто прощают многое своим подругам, что наверняка не простили бы, живя постоянно на берегу. Даже когда тайное становится явным, они прощают в надежде на лучшее. Если вы готовитесь стать капитаном, крепите семейные отношения, не идеализируя любимого человека, расставаться со своими иллюзиями всегда тяжело. И помните, только безответственные люди всю жизнь гоняются за мечтой, и чем раньше вы это осознаете, тем меньше разочарований достанется на вашу долю. Сегодня я утомил вас, завтра, если позволит обстановка, сыграем в интересную игру. У вас на полке я заметил Морской словарь издательства Министерства обороны, кстати, один из самых удачных. Его редактор вице-адмирал Фадеев был другом нашей семьи. Готовьтесь, мы сыграем в игру, в которую вы наверняка играли, используя названия городов, а у нас будет морская тематика и терминология.

Игру я проиграл с треском, начинали пять раз заново, и каждый раз больше десяти минут мне не удавалось продержаться. Его познания были энциклопедическими, около двух часов я выискивал самые незнакомые и заковыристые слова, но он отвечал безошибочно. Впрочем, знания капитана во многом были обширными, казалось, нет ничего на свете, чего бы он ни знал. Конечно же, ему помогало и знание иностранных языков, четыре — в совершенстве, а объясняться мог и на других.

За все время моей работы в пароходстве встретились два капитана, поразившие меня трудолюбием и знаниями, но если Костылев постоянно пополнял запас знаний упорным трудом, то Юдович скорее дополнял его, шлифуя грани познания.

В последнем рейсе перед приходом он вызвал меня к себе в каюту. На столе стоял его любимый ром, кофейник и две чашки. Я уже знал, что так он прощался со всеми командирами, уделяя каждому минут двадцать. Сказанное им тогда стало для меня не только приятным, но, как потом окажется, и очень полезным. А такое непременно запоминается.

— Работать с вами было интересно. Скажу честно, мне такого штурмана не хватало во время плавания на немагнитной шхуне "Заря". Вы натура романтичная, а там романтики хватало — плавание не раз вокруг света, в самых отдаленных уголках, таких, к примеру, как Полинезия, Новая Зеландия, куда вряд ли вы попадете. Линейное плавание не для романтики, выходите в Океан. На этой линии все мелко и не расширит кругозора, со временем превратитесь в равнодушного извозчика. Не задерживайтесь здесь больше чем на пару лет. Если понадобиться моя помощь, не стесняйтесь, помощь в хорошем деле оказывать приятно. Изучайте историю морских открытий, учите языки, это помогает в море не опуститься, устоять перед неудачами, которые непременно еще встретятся на вашем пути. Возьмите мой скромный подарок, — протянул мне англо — русский Штурманский словарь, весьма редкую в то время книгу. — И не забудьте мою просьбу насчет Эдуарда Болеславовича, об этом же я попросил электромеханика, который у вас с успехом заменяет судового врача.

По трапу он сошел такой же элегантный, легкой походкой, и "Волга", присланная начальником Латвийского пароходства, увезла его в аэропорт. Больше мы так и не встретимся, его помощью я не воспользуюсь, но через несколько лет последую его совету.

КАЛИФ НА ЧАС

Плавание с А.Юдовичем не прошло для меня бесследно, вероятно, благодаря ему в августе 1964 я был назначен на должность старшего помощника. В ту осень оказалось затяжным бабье лето, шторма и туманы пришли под рождество, с большими наводнениями в немецких портах, долгими стоянками на якоре в ожидании прохода каналом. Как ни старались мы, штурмана, уберечь Яхимовича от перегрузок, он часто нервничал, и это сказалось на его здоровье. После посещения судна представителями парткома на предмет проверки политико-воспитательной работы на судне был отстранен от должности первого помощника капитана по "причине достижения пенсионного возраста" любимец экипажа Симонов Николай Федорович, человек добрый, порядочный, прошедший войну. Конечно, он имел по тем временам недостаточное образование: восемь классов школы и курсы политработников в годы войны, но для него это было и не нужно в возрасте шестидесяти лет. В своей работе он всегда привлекал к лекциям командиров, которые легко справлялись с разъяснениями по вопросам хрущевской оттепели, перевода сельского хозяйства на выращивание кукурузы, или как построить коммунизм к 1980 году.

Нам был представлен новый замполит, молодой и дрожащий от нетерпения отличиться в другой ипостаси, неполучившийся старший помощник. Яхимович встал на дыбы, сел на самолет и полетел в Таллин. Вернулся почерневший и ни с чем, после чего молодой комиссар распустил хвост. На переходе Клайпеда — Гамбург он устроил два собрания, на которых не постеснялся заявить о нашем низком морально-политическом уровне.

Второе собрание проходило после выхода из Хольтенау, до Гамбурга оставалось три-четыре часа хода. На моей вахте капитан из каюты не выходил, и я попросил электромеханика Велерия Шаврака проведать капитана. Тот влетел на мостик через полминуты со словами: — "Капитан умирает". Спустился в каюту, Эдуард Болеславович лежал без сознания, глаза не реагировали на свет.

Сообщили по радио на лоцманскую станцию, быстроходный санитарный катер подошел через восемь минут, а еще через пять с капитаном унесся в сторону Гамбурга. Мы не успели ошвартоваться, как нам сообщили, что у капитана обширный инфаркт и лечение займет не менее двух месяцев.

Поднявшиеся на борт эмиграционный и таможенный офицеры обратились ко мне со словами: — "Guten мorgen, kapitan", первыми произведя меня в это почетное звание. Учитывая сложившееся положение, отказываться от него не стал, но выпить рюмку за нового капитана отказался.

В два часа дня в конторе агента состоялся телефонный разговор с начальником пароходства. Тот, спросив, справлюсь ли я с новыми обязанностями до возвращения в Ригу, известил, что они будут ходатайствовать об этом перед капитанами портов Гамбурга и Бремена. Капитан порта прибыл к вечеру с хорошо знакомым старшим лоцманом. Выпили рюмочку за здоровье Яхимовича, я ответил на пару вопросов. Со словами "Keine Problem" они покинули судно, пожелав мне хорошего рейса.

Шесть суток капитанства особого впечатления на меня не произвели, в каюте капитана только принимал власти, остальное время проводил на мостике и в своей старпомовской. Экипаж прекрасно понимал, что с малым стажем плавания мое пребывание временное, но все же попросили воспользоваться положением и серьезно поговорить с комиссаром. Ради полезного дела согласился.

Первый помощник вошел в каюту капитана уверенно, с легкой ухмылкой, что не осталось незамеченным мной и секретарем парторганизации шестидесятилетним стармехом Панайотти Леонидом Георгиевичем, начавшим свою работу на море еще в Добровольческом флоте царской России.

Исходя из того, что лучшая защита — нападение, новый комиссар решил перехватить инициативу: — Если вы считаете, чем-то я виновен в болезни капитана, то ошибаетесь, — резво начал он. — Я такой же судоводитель, как вы, — обратился он ко мне, — и прекрасно понимаю, что это с ним не в первый раз.

Стармех даже подпрыгнул от возмущения: — Ну, ты комиссар и штучка! Кто тебе успел накляузничать, этот…? — Он назвал фамилию одного моториста, известного нам информатора. — Ты с чего работу свою начинаешь, рогалик недоделанный? На чем хочешь авторитет заработать, на несчастье человека?

— Подожди, Леонид Георгиевич, пусть человек выскажется, — заступился я за комиссара, но тот понял это по-своему:

— Вы и.о. капитана, и я не обязан обсуждать с вами вопросы относительно моей работы и назначения, а старший механик вообще для меня не указ.

— Это я-то, коммунист с 1923 года, для тебя не указ, щенок? Я, который во время войны четыре раза тонул и едва выжил от ранений. Меня секретарем парторганизации уже лет пятнадцать выбирают, а ты на меня поддувало раскрываешь!

Пришлось успокоить старика и попросить выйти.

Я смотрел на сидевшего напротив молодого парня лет на пять старше меня. Не знал его биографии, но он казался знакомым, таких, самоуверенных до наглости, после войны много понаехало из эвакуации. Они были сытые, гладкие, лучше нас одеты, более грамотные и, как правило, всегда ходили в отличниках. Но на деле оказывались пустыми, трусливыми, во многом не приспособленными к коллективному общению, и даже девчата предпочитали им нас, парней с улицы.

— Вам не кажется, что вы сейчас совершили ошибку, которую, я думаю, вам уже не поправить, — сказал я и заметил, как он вздрогнул. — Зачем же вы с места в карьер, не поняв, что экипаж лишился сразу двух своих лидеров? — продолжил я. — Неужели вы действительно думаете, что вот так, без особых усилий, замените вашего предшественника, которого иначе, как папа, на судне и не называли?

Он продолжал смотреть на меня прежними глазами, делая вид, что не понимает, и стало ясно, что говорить с ним бесполезно.

— Послушайте, — назвал его по имени, — где вы были во время войны?

— А зачем вам это? — Он помедлил и затем, словно делая одолжение, произнес: — В Ташкенте. Мой отец был директором эвакуированного Минского театра, а мать всю войну проработала в партийных органах.

— А как же вы оказались на флоте?

— Окончил Высшее Ленинградское мореходное училище, — с гордостью произнес он.

— Простите, мне кажется, вы ошиблись с выбором профессии, вам бы объяснить… Короче, это не театр, здесь не играют героических ролей, и вам на этом судне ее сыграть не удастся, зритель не тот, и вы в этом вскоре убедитесь.

Он уйдет с "Эльвы", но не сам. Однажды в его каюте при досмотре обнаружат контрабанду. В первый раз простят. Затем будут спрятанные под матрац доллары, а довершит всё стартовый пистолет в сейфе стола, ключи от которого были только у него. Тогда по его просьбе перешерстят всю команду, но виновника не найдут. Он попробует начать снова в той же должности на судах Африканской линии, но после первого рейса уйдет из пароходства и уедет в Минск к родителям. Но все это произойдет через год, без меня, когда судном будет командовать Юрий Иванович Стрежнев.

Мое временное командование судном закончится благополучно с приходом в Ригу. Вновь прибывший капитан, тоже обойдемся без фамилии, хотя его уже давно нет в живых, появился неряшливо одетым, в несвежей фланелевой рубашке, в затертым выцветшем пальто, в стоптанной обуви и при этом явно с бодуна. Небритый, нестриженый, он ввалился в каюту вместе с пьяно хихикающим эстонцем, оказавшимся нашим новым стармехом.

— Эта компания здесь долго не задержится, — произнес второй штурман Толя Париков и оказался прав. Они пробыли на судне всего два месяца и позорно "погорели" в одном из фешенебельных кафе Гамбурга. А дело было так.

Появление в столь необычном для советских моряков месте в непотребном виде отцов- командиров не случайно. "Откушать" они были мастера, причем предметом вожделения служил самый дешевый немецкий бренди, который моряки прозвали "Смерть пожарникам", да простят меня они, поскольку, кроме людей этих профессии, употреблять без риска летального исхода его никто не мог. Этого "растворителя", как его иногда еще называли, по бросовой цене на представительские деньги бралось много, а потому исполнять свои обязанности обоим было некогда. Мне это быстро надоело, и в Риге я однажды "случайно забыл" получить в Торгмортрансе спиртное, в надежде, что хотя бы два-три дня они поживут трезвой жизнью.

— Зря ты это сделал, — резюмировал второй механик Василий Греков, полновластный хозяин в машинном отделении. — Чего доброго, мой начальник вспомнит свои обязанности, о которых он имеет уже довольно смутное представление.

Но он ошибся, трезвый образ жизни только усилил их нервозность и непреодолимое желание. В Гамбурге в то время нашим агентом был интеллигентный уроженец Риги еврей Борис Зиринг, который больше всего в жизни боялся пьяных мужчин и эсэсовцев, разумеется, для этого у него были веские причины. Нового капитана он презирал и моему предложению ни в коем случае не заказывать шипчандлера, на чем настаивал капитан, даже обрадовался. Строя такие козни, я искренне надеялся на то, что поступаю жестоко, но обоснованно, и не мог предполагать, к каким последствия приведут мои благородные порывы. Дело было к вечеру, валюту получили. Капитан со своим другом, и куда смотрел комиссар? отправились в местную кантину (рабочую столовую) выпить пивка, о чем поведали только вахтенному матросу. Тот в 24.00 сменился, не предупредив об их прогулке вахтенного помощника.

Я сладко спал, когда распахнулась дверь, и в каюту буквально влетел ужасно взволнованный Зиринг.

— Старпом, это ужасно, их арестовали. Это ужасно, — повторял он, — ужасно!

— Кого?

— Как кого? Капитана и вашего стармеха.

Честно говоря, хотелось спросить, нельзя ли оставить все дело до утра, но, подумав, я встал.

— Успокойтесь и расскажите подробнее.

— Что рассказывать… Они решили пойти в кафе "Кисс", в такое кафе, где бутылка шампанского стоит четыреста марок! Боже мой, откуда у советского капитана такие деньги? А вы знаете, кто хозяин этого кафе? Это же известный гитлеровский подводник-эсэсовец! Что делать, что делать!

— Так за что их, как вы говорите, арестовали?

— Они задолжали почти триста марок и у них нечем расплатиться.

Я прикинул, по декларации у капитана было около двухсот марок, почти столько же у стармеха. Хорошо погуляли, на такие деньги хватило бы выпить пива со шнапсом и колбаской "братвурст" всему экипажу.

— А кто вам об этом сообщил?

— Полицейский из кафе.

— Хорошо, я одеваюсь, деньги у вас есть?

В машине я задал вопрос, который меня волновал больше всего: — В консульство или в посольство звонили?

— Вы что, капитан? Ведь сегодня суббота, там же только дежурный!

Зиринг остановил машину, чуть ли не за квартал от кафе.

— Дальше, чиф, я не поеду, вот деньги, вы идите, я буду ждать вас здесь.

Зазывала схватил меня за рукав, как только я поравнялся с дверью. Видя, что нет возражений, он широко распахнул ее, и передал меня в руки пышногрудой блондинке, которая потащила в зал.

— Обождите, я хочу говорить с хозяином.

— Вы из полиции? — спросила она, внимательно разглядывая мой новый костюм, затем кокетливо повела бедрами и указала на дверь за бархатной шторой.

В большой комнате, сильно накуренной, в высоком кресле, похожем на трон, восседал крупный, лет шестидесяти мужчина в накрахмаленной рубашке с закатанными по локоть рукавами. Напротив него в пол-оборота ко мне с рюмкой в руках развалился молодой полицейский, смотревший на меня с прищуром.

— Чего надо? — спросил обладатель кресла, при этом поиграл мощными бицепсами, и рыжие волосы на груди зашевелились.

— Пришел за своим капитаном, — ответил я на его родном языке.

Он вскинул брови: — Молодой комиссар? — И с интересом, стал меня разглядывать

— Нет, их бин ерсте официр, — делая акцент на слово офицер, произнес я, стараясь быть как можно непринужденней. — Может, предложите сесть?

— О, да! — Он даже встал, указывая мне на свободное кресло рядом с полицейским. Я сел.

Теперь встал полицейский, моих лет, с лейтенантскими погонами.

— Сигареты, бренди?

— Такие бравые русские пьют шнапс и курят "махорка", — пояснил хозяин.

— Не курю, — соврал я, — шнапс русские не пьют, а от рюмки французского коньяка не откажусь.

— А что ж тогда эти двое лакали такое, что не пьют даже новобранцы из пехоты? — хозяин посмотрел через меня в угол, я обернулся и увидал своих командиров. Вид у них был ужасный. Жалкие, неряшливые они выглядели хуже немецких бездомных, и стало понятно, что даже если бы у них имелись деньги, то просто так их отсюда не выпустили бы.

Вдруг меня взяло зло: — Они же не русские "герр морской волк", так немцы звали командиров подводников. Один эстонец, другой…

— Я знаю, — опередил меня "морской волк" — Пошли они к черту, пусть сидят, а мы выпьем.

— Нет, пусть лучше идут в машину и ждут меня, вот деньги, — я положил на стол марки.

— Хорошо, проводи их Гюнтер, — сказал он лейтенанту. Капитан и стармех, не дожидаясь приглашения, поднялись.

— Машина агента слева метрах в ста, — едва успел им сказать.

— Ты знаешь, чиф, — презрительно глядя им вслед, проговорил хозяин, — тот, который эстонец, пригласил к столу самых дорогих девиц и заказал для них бутылку шампанского. Стервы захотели французское и вылакали его. Пусть благодарят кельнера, он всучил им подешевле, иначе пришлось бы тебе платить больше.

За коньяком минут пятнадцать они расспрашивали, откуда я родом и знаю немецкий. Для вежливости я отвечал, потом поднялся и стал прощаться.

— Счет нужен? — спросил хозяин и протянул мне чек. — И все же ты комиссар, — заключил он. — Спорим на бутылку "Наполеона"?

Я показал паспорт моряка и вышел с бутылкой в руках…

Утром ко мне в каюту пришли провинившиеся, бледные и растерянные. Их тревожило только одно, сообщил или не сообщил агент о происшествии в консульство.

— Какая разница, — сказал я, — в конторе все равно узнают. Мне их было совсем не жалко.

— Вот получите чек и разбирайтесь сами.

Из консульства приехали к вечеру. Не знаю, кто им сообщил, скорее всего агент, думаю, что хозяину кафе и полицейскому это было ни к чему. В каюте капитана пробыли они часа четыре, поужинали и уехали, больше ни с кем не поговорив.

— Боже мой, что теперь с ними будет? — сокрушался Зиринг перед отходом. — Разве можно так пить еврею, да еще за границей?

До Риги оба почти не выходили из кают, куда им приносила поесть буфетчица. На причале с приходом нас ждали новый капитан и стармех, а вместе с ними знакомый куратор. Тезка посмеялся от души, на вопрос, что с ними будет дальше, ответил, что это не по их части, изменой Родине здесь не пахнет. Звонил в посольство комиссар, вот пусть партийные органы с ними и разбираются.

Новый капитан Михаил Межиров был человеком покладистым, спокойным и с первых дней сказал, что человек он на судне временный и порядков наших менять не собирается. С его появлением у меня появился хороший партнер по бильярду и боулингу.

Через четыре месяца, после очередной игры в американку, мы шли из интерклуба на судно. До отхода оставалось часа два, дело было в субботу, тихие улочки Клайпеды пустовали. Не дойдя до проходной метров двадцать, капитан тихо охнул, обхватил фонарный столб руками и стал сползать вниз. Скорая увезла его в больницу, и через час сообщили, что у капитана инфаркт и в рейс он не выйдет.

Так во второй раз я остался калифом на час, чтобы не задерживать выход судна в рейс, который прошел без приключений. По возвращении в Ригу, я, прозванный кем-то в пароходстве "смерть капитанам", любитель дешевого шнапса к тому времени дома тоже скончался от инфаркта, был списан в распоряжение отдела кадров.

Межиров, выздоровев, перейдет на работу в портофлот, где много лет благополучно проработает капитаном и уйдет на заслуженную пенсию. На "Эльву", где прошел путь от третьего штурмана до исполняющего обязанности капитана, правда, такой должности в Кодексе торгового мореплавания нет, больше я уже не попаду, но возвращения на линию СССР — ФРГ мне избежать не удастся.

С судна сошел с чувством облегчения, впервые почувствовав, что для меня эти передряги тоже не прошли бесследно, и отдых был к месту, да и с детьми давно не виделся. Через два дня меня без предупреждения вызвали на беседу к начальнику пароходства. В кабинете помимо начальника пароходства М. Кебина находились секретарь парткома и один из заместителей министра. Заметив мое волнение, начальник успокоил, сказав, что неожиданно вызвали лишь потому, что замминистра вынужден улететь сегодня обратно, пожелав перед этим послушать меня о работе на линии.

Где-то около часа я отвечал на вопросы, которых было неожиданно много, и когда, казалось, все было сказано, Модест Густавович спросил: — Как вы думаете, в чем причина того, что три капитана, один за другим, заработали инфаркт на вашем судне?

К тому времени я уже слышал намеки на то, что в этом тоже повинен, и мне стало не по себе.

— Я собирался изложить это в своем рапорте, — попытался уклониться от ответа, но начальник настаивал на своем.

Я действительно собирался написать рапорт, где был намерен сообщить режим работы моряков немецких судов, и стал рассказывать, стараясь быть кратким.

— Первая причина — это очень напряженный график работы. На немецких судах экипажи меньше: три судоводителя, два механика, радист и шесть человек рядового состава. Капитан несет вахту, но с прибытием в Гамбург экипаж заменяется подменным, который выгружает судно, переходит в Бремен и грузит судно, а основной экипаж, отдохнув двое — трое суток, возвращается к отходу. Кроме того, два раза в год экипаж полностью уходит в отпуск на две недели зимой и летом.

Вторая причина — большой объем работы с грузовыми документами и с претензиями по грузу, от которых немецкие капитаны и судоводители освобождены, этим занимается супервайзер, один на оба судна, и специализированная фирма. Отчетность сокращена до минимума. К нашему капитану в каюту, грубо говоря, стучатся в советском порту все, кому не лень, и решения никчемных вопросов требуют обязательно от него, а у немцев, побеспокоив капитана по пустякам, можно нарваться на солидный штраф.

— А может быть, все же оттого, что наши капитаны много пьют? — спросил замминистра.

— Не больше немцев, — ответил я. — При стоянке в Риге и Клайпеде немцы не вылезают из ресторанов и интерклуба, не ходят на диспетчерские совещания, где капитана все равно никто не слушает. У них лучшая связь, современные навигационные приборы, радары. Им не приходится часами заполнять судовой журнал, записывая бесчисленное число поворотов, буев, ведь это все записывается приборами и отмечается на карте. У них один судовой журнал в сто пятьдесят листов заполняется за два года, у нас за два месяца.

— Вы все же не ответили на вопрос заместителя министра, — перебил меня секретарь парткома. — Много пьют наши капитаны?

При этих словах начальник Службы мореплавания взглянул на меня с беспокойством.

— Это не зависит от должности, — вывернулся я. — Капитаны пьют не больше, чем стармехи или первые помощники. По моему мнению, моряки пьют не больше береговых людей, но когда они выпивают, отдыхая на берегу, — это бросается в глаза.

Кебин одобрительно кивнул головой, и меня отпустили.

Когда я вышел из кабинета, секретарь начальника Лора Виноградова, которая знала все о капитанах, и не только о них, предупредила: — Шеф просил тебя задержаться, только ты тут глаза не мозоль, сходи в кафе, придешь через полчасика. Имей в виду, на тебя донос пришел, — она указала пальцем вниз туда, где находился партком. Я ее понял.

Когда я вошел в кабинет начальника, Кебин был один. Нагнувшись, он открыл дверцу тумбочки стола, достал бутылку коньяка и два коньячных фужера. Выйдя из-за своего стола, сел на стул рядом со мной:

— Устали? — спросил он неожиданно. Это настроило на доверительный лад.

— Устали, устали! — Он поставил передо мной фужер. — Мне о вас Юдович говорил. Не скрою, хвалил, вот только партийные работники о вас мнение никак не составят. Симонов очень хвалил, а вот его молодой коллега жалуется. Утверждает, что вы, — он заглянул в папку, — узурпируете экипаж, с пренебрежительностью относитесь к политработникам. Догадываетесь, кто? — он указал на папку

— Конечно. Артист! — вырвалось у меня.

— Поясните.

Я пояснил, что новый первый помощник — неудавшийся штурман из театральной семьи, и рассказал суть конфликта. Начальник выслушал меня внимательно.

— Я не буду говорить вам, в чем вы правы, а в чем нет, подумайте сами. Политработники неотъемлемая часть нашего флота, и советую вам в этом не сомневаться. С ними придется считаться, даже тогда, когда станете капитаном. Будет намного лучше, если вы научитесь заставлять их заниматься своим делом, как и всех на судне.

Он налил себе еще коньяка, я отказался.

— А вы молодец, не побоялись ответить откровенно заместителю министра. Хорошо ответили, у них там, в Москве, к сожалению, мнение: что ни капитан, то пьяница, а как не выпить при такой жизни? — Он помолчал немного, встал, убрал на место коньяк и рюмки, сел за свой стол.

— Скажите, почему вы решили не сообщать о проступке капитана и старшего механика немедленно?

— Считал, что это не по уставу, я всего старпом, капитан на борту. К тому же был уверен, что это непременно сделают другие.

— Вы имеете в виду первого помощника?

— Нет. Я считал, что он жидковат для этого, а в том, что при первой возможности доложит в партком, был уверен — это его долг.

После моих слов начальник встал, и мне показалось, что он остался доволен. И тут я решился:

— У меня, товарищ начальник пароходства, есть просьба. Плавая на линии, я не зарабатываю плавательский ценз на диплом капитана дальнего плавания, так как не выхожу из района малого плавания. Боюсь, в дальнейшем будут проблемы с дипломом. Прошу, если можно, направить меня на суда океанского плавания.

— И об этом мне говорил Юдович, но мы считаем, что пока вы нужны нам больше на "Эльве". Кстати, как вы оцениваете Стрежнева?

— Я был с ним на "Сулеве" и считаю его очень хорошим специалистом во всех отношениях.

— Вот и поработаете с ним, тем более что и он о вас хорошего мнения. Спасибо вам и хорошего отдыха. Передайте привет тестю, мы с ним вместе сразу после освобождения Таллина работали. Он энергетикой занимался, я — автомобильным транспортом. Давненько не встречались, знаю только, что он в Госплане.

ПОСЛЕДНИЕ РЕЙСЫ СТАРПОМОМ

Но к Стрежневу я не попал. Через месяц снова стоял в отделе кадров, куда был вызван срочно.

— Получай направление и беги к Модесту Густавовичу, он тебя ждет, потом к Аносову, к тому времени тот стал начальником Службы мореплавания, и не опоздай на судно в Лиепаю. Перед отъездом заскочишь, возьмешь судовую роль. — Подождав, когда из кабинета выйдет другой инспектор, Дорофеева нервно погасила папиросу в пепельнице и посмотрела на меня внимательно: — Я тебя прошу: помоги капитану, он мужик-то очень хороший. Если нужно будет гнать кого из собутыльников, позвони. Жена у него умница, ребята неплохие, может еще и завяжет. Ты меня понял? — Она опять закурила и махнула рукой: — Иди!

Начальник пароходства сказал почти то же самое, только добавил, что мое плавание в Африку немного откладывается, зато Аносов в свойственном ему запале почему-то долго убеждал меня в том, что пьянство на судне преступление и от него один шаг до предательства.

Сказать, что мне было трудно на "Фергане", было бы неверно, скорее обидно, что капитан, такой талантливый, умный и грамотный судоводитель, оказался совершенно безвольным, и никакие меры, принимаемые мной, так и не смогли его остановить. Чего я только не предпринимал, но стоило мне уйти с судна, как его собутыльники, такие же, как он, в общем-то, неплохие люди и специалисты, спешили налить ему рюмочку, после которой начинался длительный многодневный загул. Я закрывал спиртное под замок, делал обыски на судне, чтобы никто не мог передать ему бутылку, всё было бесполезно. После отхода отыскивал спиртное в его белье, в обуви, под бумагами в мусорной корзине, на трубах соседнего с каютой туалета, изымал все, но через час вновь находил капитана пьяным.

На третий месяц у меня опустились руки, я понял, что не смогу с ним справиться и сказал капитану об этом. Он плакал, клялся, обещал, и к приходу в иностранный порт вновь появлялся в каюте пьяным, надевал на меня свой капитанский пиджак, уговаривая встретить за него проклятых иностранцев, из-за которых он спился. Несколько раз мне звонила Дорофеева, и каждый раз я убеждал её, что еще не все потеряно, пока она не поняла, что лгу.

В конце концов приехал новый капитан, а через рейс отозвали и меня, назначив старпомом на теплоход "Сигулда", который нам передали из Латвийского морского пароходства.

"Я вашу просьбу исполнил, а вот вы на "Фергане" мою выполнить не смогли", — выслушав такие слова начальника пароходства, пришедшего ознакомиться с состоянием судна и проводить нас, я отправился в свой первый африканский рейс.

Был он очень интересным и нелегким. Много портов захода, тяжелый экипаж, половина, которого состояла из временно оставшихся в нашем пароходстве моряков из Риги — и прямо скажем, не лучшая часть латвийского плавсостава — сильно осложнили работу. К тому же судно оказалось запущенным, возникло достаточно проблем с грузовым устройством, палубными механизмами, а среди рядового состава надлежащего отношения к работе добиться было трудно.

Капитан, Владимир Мостовых, с опытом работы в водах Дальнего Востока и Арктики, выдержанный и корректный, не отказывал в помощи и нередко во избежание взрыва придерживал административное рвение в руководстве палубной командой. Он оценил мою работу положительно, но лично я ожидаемого удовлетворения не получил, считая, что не смог привести судно в надлежащий вид. Несмотря на это, твердо решил, что океанское плавание — это мое, в чем и признался Дорофеевой, а для себя наметил непременное возвращение на африканскую линию.

Из рейса я привез записки, они, к сожалению, пропали, но чувства романтического восхищения Океаном, тропиками, сам не знаю почему, не покидают меня всю жизнь.

В том рейсе мне исполнилось двадцать шесть лет. Произнося тост, капитан отметил, что мне в эти годы многое удалось и недалек час, когда главная цель для судоводителя осуществится. Я поднял бокал за тех, кто в минувшие годы был рядом, и за тех, кто остался на берегу, без которых жизнь моя вряд ли была полной и столь удачной.

Дома ждала куча писем от родителей, стало стыдно за то, что два года не навестил их, и, сдав дела, заказал билеты на самолет, но мои планы не сбылись. Я все же улетел, но в Архангельск, а оттуда дальше — в Нарьян-Мар, на судно, которое старший механик называл "тридцать три несчастья". Это была "Тисса", такая же, как "Сулев".

Отработал на нем рейс с капитаном-неудачником, которого уволили за многочисленные "подвиги", как правило, совершаемые на берегу в подпитии. Но до этого разворотили два причала, попали под забастовку, одни раз чуть не сгорели.

Затем на судно пришел капитан, которой фактически был уже на пенсии: тихий, скромный человек, неплохой моряк, и все надеялись, что наши многочисленные беды закончатся. Проделав два рейса с Севера, мы почти уверовали в это, но немного поторопились. Капитану предстоял еще один, как его заверили в пароходстве, последний рейс и тут — началось.

Выходили мы из Риги на небольшой английский порт Инвернес, что недалеко от знаменитого озера Лох-Несс с его чудовищем. Но беды сопровождали нас по-прежнему. Для начала мы перегрузились, партия леса оказалась большой, а разбивать ее было нельзя. Капитан, произнеся свое любимое — "пехота", махнул рукой, и после погрузки мы сели в воду, как выразился стармех, по самую ширинку. При следовании Даугавой на выход вышло из строя рулевое устройство, и мы прилегли на береговой песочек передохнуть. Не доходя до Борнхольма проснулись ночью от того, что судно вдруг легло на борт с креном более десяти градусов. Оказалось, что при контрольной откатке воды из льял вахтенный механик перепутал клапана и откатал воду из балластного танка. Капитан произнес свое любимое слово три раза и попросил меня приготовить на всякий случай персонально для него рабочую шлюпку, положив в нее двухдневный запас продуктов. В проливе Зунд нас чуть не раздавил здоровый финский теплоход, когда у него под носом мы застряли в молодом льду. Я уже не говорю о мелких пакостях — то выйдет из строя радар, то гирокомпас, ошпарилась повариха, стальной дверью на качке отрубило палец боцману.

В экипаже стали поговаривать, что виной всему капитан. Я, как мог, заступался, тогда стали косо поглядывать и на меня. Даже стармех, который недолюбливал прежнего капитана, как-то сказал: — Лучше плавать с алкоголиком, чем тонуть с неудачником.

Посоветовал ему придержать язык, но в глубине души завелся маленький червь сомнений. Я стал внимательней, но причин для сомнений не обнаружил. Однако неудачи продолжали нас преследовать, в густом снегопаде из строя вышел гирокомпас, развернув гиросферу почти на пятьдесят градусов. Второй штурман этого не заметил, и если бы не молодой лед, в который мы вошли перед мелководьем, следуя малым ходом и попросту застряв в нем, то сидеть бы нам на мели.

После этого сам капитан поверил в тридцать три несчастья, и мы стали на якорь у мыса Скаген в ожидании улучшения погоды, тем более, что прогноз был неблагоприятный. Простояли трое суток, крепкий морозец сковал лед у берега. Выбрали якорь с намерением сменить место стоянки мористей. Лед, образовавшийся вокруг судна, оказался крепким и из своих объятий судно не выпускал. После двух часов работы винтами лед отступил, но стал усиливаться ветер, и вскоре сильно заштормило. От мысли следовать по назначению капитан отказался.

Мимо, словно по воздуху, проносились в парившей от мороза воде большие, не чета нам суда. Капитан вздыхал, его уже неоднократно запрашивали из пароходства, почему стоит, но каждый раз, посмотрев прогноз, он произносил одну и то же: — "Тпруу, ждать — не догонять, не ошибешься". Говорил он вообще мало, но знал массу прибауток, которые пускал вход и при хорошем, и при плохом настроении.

Снялись после третьего напоминания из пароходства, когда наступило некоторое затишье, но ветер оставался еще сильным, и мы, преодолевая его сопротивление, погребли против волны со скоростью не более пяти узлов. Чем дальше отходили от Скагена, тем больше хмурился капитан: прогноз не оправдывался, ветер не стихал, а вскоре наоборот резко усилился. Радист пришел с прогнозом около полуночи, капитан прочитал его, и я увидел, как он перекрестился.

— Пойдет на норд- вест, чиф, — произнес он тихо. — Придется возвращаться, если сможем благополучно повернуть. Не поднимая шума, проверьте закрытия, поднимите людей. Пусть тепло оденутся, возьмут спасательные нагрудники и будут в верхнем коридоре.

— Может, будем штормовать против ветра? — спросил я и тут же понял, что спорол глупость, лаг уже стоял почти на ноле, а судно едва слушалось руля.

Большинство экипажа собралось в столовой команды. Прошел по каютам, предупредил оставшихся. Паники не было, только тихо плакала повариха, делавшая на судне первый рейс. Заметил, что почему-то многие не смотрят друг другу в глаза. Когда все перешли в верхний коридор, поставил у стальных дверей выходов на палубу боцмана и самого сильного на судне моториста. Стармех, пересчитав своих, вернулся в машинное отделение ко второму механику.

Я вернулся на мостик и только здесь ощутил бешеную силу ветра. В мое отсутствие волны уже по-хозяйски распорядились на палубе, срубив стойки палубного груза, и каждая новая волна теперь стремилась выхватить из него как можно больше досок. Обтянуть караван в этих условиях было невозможно, и оставалось только ждать, когда он уйдет за борт весь или частично.

— Осмотримся и начнем поворот. Часть каравана ушла, глядишь, это и поможет, — сказал капитан.

Почему это может помочь, я не понял, вместо аккуратно уложенных досок на палубе был залом, похожий на заломы по берегам рек, по которым сплавляется лес. На первом трюме было почти чисто, доски остались только в проходах по бортам.

— Не будем терять время, чиф, начнем поворот, пока все видно, позвоните в машину, как там у них?

— Как в подбитом танке, все в дыму, ни хрена не видно, — доложил стармех.

— Чего так? — спросил я.

— Вентиляция хреновая, да вы там еще вентиляторы заливаете. У вас то как?

— Сам узнаешь, когда будем поворот делать, теперь все зависит от тебя.

— Все сделаю, — понял меня стармех, — вы только знать дайте, когда все из табуна моего выжать.

Капитан, не отрываясь от иллюминатора, махнул рукой: — Вниз, чиф, вниз. Ты мне там нужен. Нагрудник сам-то одень. Я два звонка дам, когда тебе подняться.

Не раз в последующие годы мне придется попадать в подобные шторма, разное при этом буду испытывать, но не дай бог еще раз остаться внутри закрытого пространства, не видя своими глазами, что происходит наверху. И, наверное, после того случая, я стал испытывать легкое чувство клаустрофобии, которого ранее не знал. Двадцать минут тянулись бесконечно, и только необходимость не выдать на людях желания подняться в рубку без команды помогла мне справиться с собой.

Два или три раза судно ложилось на борт так, что казалось, уже больше не встанет, мы падали и поднимались, но никто не закричал, только кусали губы и крепко держались друг за друга. Вскоре теплоход стал меньше крениться и качался уже совсем иначе, волна ударяла в корму надстройки, шлепала, как мать по попе непослушного ребенка, подгоняя вперед. Стало понятно, что мы благополучно повернули. Звонки раздались, когда я уже поднимался на мостик.

— Ну, чиф, Он нас простил, попьем еще водочки! — Капитан повеселел, только в голосе его появилась хрипота сильно уставшего человека. — Зови второго, а я пойду, подштанники сменю, это вам молодым хорошо, а у меня, пенсионера, краник уже текёть. Скорость не увеличивай, да рулевого замени, дай ему стакан конька из моего запаса, а то он до конца так и не очухается. Не дай бог умом тронется, ведь молодой еще.

Мы шли обратным курсом к Скагену с волнением и ветром слева в корму, с каждой волной теряя остатки палубного груза. Волны уже не хозяйничали, как прежде, а словно негры в Африке, выскакивали на палубу из темноты, выхватывали доски и убегали в море. Самые высокие из них добиралась до шлюпочной палубы, с шипением разбивалась на крыле мостика. Было слышно, как постукивают о кильблоки шлюпки на ослабевших найтовах. Словно поняв меня, появился боцман.

— Чиф, может, мы с плотником аккуратненько подтянем найтовы? Я спросил "старика", он требует подождать.

— Правильно требует. Незачем рисковать, когда дело идет к улучшению. В проливах ветер если и не ослабеет, волна будет меньше, а там, глядишь, к шхерам и в лед уткнемся. Мороз уже неделю стоит, у шведских берегов лед должен быть.

— Ладно, — басит боцман, — а что с поварихой будем делать, она, как мягкий кранец, а все жрать хотят.

Это хорошо, подумал я, раз есть хотят, значит отходят.

— Возьми хлеба, большую банку икры из капитанских запасов, кипяток в бойлере есть. Гуляйте за благополучное окончание, да про нас на мостике не забудь.

Когда мы вошли в лед, работал только один двигатель, второй пришлось остановить, у него грелся дейдвуд — резко возросла нагрузка.

— Ну, что я говорил, чиф! — торжествовал окончательно повеселевший капитан. — А ты предлагал штормовать! У нас же не двигатели, а швейные машинки. Это спасибо еще нашему деду, у другого они бы раньше прокисли. Заруби себе это на своем курносом носу — через шторм можно ходить только с надежными двигателями, такими как МАН или Зульцер.

Через два дня, после переговоров с пароходством и шведами, военные водолазы смотали с винта и вала обрывки стального троса — оборванные серьги крепления палубного груза, и мы продолжили плавание по назначению. В небольшом и уютном Инвернесе простояли больше месяца. Гостеприимные горожане, узнав из местной газеты о наших приключениях, обо всем поведал любопытный лоцман, отнеслись к нам с большим вниманием и заботой, устроили экскурсию на знаменитое озеро. Мы более часа в бинокли рассматривали его поверхность, но Лохнесское чудовище так и не обнаружили, зато увидели сельский ландшафт северной Англии. Хозяин местного бассейна, расположенного рядом, разрешил за символическую плату посещать его заведение ежедневно с десяти до одиннадцати вечера, все волнения и переживания от пережитого улеглись, и даже повариха перестала говорить о списании с судна.

Вот только капитан мрачнел по мере приближения окончания выгрузки, а когда мы снялись на Антверпен под погрузку, вздохнул: — Как говорили в местах отдаленных, чиф, не долго фраер танцевал. Пора собираться.

О том, что капитан делает последний рейс, все знали, потому с первых дней стали считать его временным. Временных на судах не любят, считая, что это люди ненадежные, и часто их экипаж интересует меньше, чем собственная персона. Но после всего, что произошло, капитана зауважали, а при стоянке в порту, где он мало вмешивался в судовую жизнь, предоставив командирам самим строить работу с экипажем, прозвище "старик" сменили, называя его "отец" или "Сам". Я был не исключением, он стал нравиться мне своим постоянством, спокойствием и умением подсказывать без назидания, как в хорошей семье — старший младшему.

Я тоже стал готовиться к списанию, капитан показал мне радиограмму, в которой сообщалось, что с приходом направляюсь на двухмесячные курсы повышения квалификации. — Наверное, двигать тебя будут, — заключил капитан, — раз на курсы посылают.

На рейд Таллина мы пришли под проводкой ледокола "Пурга", легли на входные створы, а капитан по вызову на мостик не поднимался. Пуганая ворона и куста боится, я с нехорошим чувством, кинулся в каюту, постучал и, не получив ответа, рванул дверь. Капитан, одетый по форме, сидел в кресле за столом, опустив голову. Рядом стояли собранный чемодан и коробка с неуместившимися вещами. На столе — початая бутылка коньяка, раскрытая коробка конфет "Макинтош", в руке он держал стакан.

— Петр Митрофаныч! Что с вами? — спросил я и замер в ожидании ответа.

Капитан медленно поднял голову, я обомлел — он плакал. Крупные слезы текли по осунувшемуся лицу, стекали по подбородку и падали на стол. Плакал человек, который провел в море более пятидесяти лет, прошел лагеря, войну. Плакал мужественный человек, моряк. Плакал капитан!

— Что случилось? Вам плохо?

— Не волнуйся, чиф, — тихо сказал он, виновато улыбнувшись. — Вот все и закончилось — отплавался я. Ты иди на мостик, твое место там. После комиссии поможешь мне на свой последний причал сойти, одному трудно будет.

Через день мы вместе сдавали дела. Капитан уезжал в Ленинград под присмотром невестки, она приехала в Таллин вместо сына, который находился в рейсе. Рядом с молодой, заботливой и красивой женщиной Петр Митрофанович, уставший от проводов, казался совсем старым. Уловив момент, отвел меня в сторону.