Отчий дом

Злые пересмешницы, докучавшие офицерским женам старыми россказнями о любовных связях генеральши Натальи Алексеевны с капитаном Сегеркранцом, получили немалую пищу: в артиллерийскую бригаду приехал новый офицер.

Все сплетницы сошлись на одном мнении, что вновь прибывший подпоручик Нестеров — хорош собой, строен, педантически аккуратен и элегантен.

Но зато от них не ускользнуло и то обстоятельство, что подпоручик очень молод, а стало быть, и юная спутница, сопровождавшая его, конечно, не жена, и они приехали в такую даль, чтобы избежать реверса.

На другой день юную пару называли уже не иначе, как «беглецами от реверса», и все стрелы злословия полетели в маленькую женщину, прибывшую с подпоручиком Нестеровым.

«Вот что делают нынешние нравы! Стоит офицеру поманить пальцем, как девица, очертя голову, мчится за ним вслед за десять тысяч верст!» — говорили одни. Другие добавляли: «Нынче венчаются сначала под кустом, а потом уж — прости царица небесная! — в „божьем храме“».

Как бы там ни было, но подпоручик Нестеров с невестой, как он ее называл, явился с визитом к командиру бригады и сразу завоевал расположение генеральши Натальи Алексеевны, которая расспрашивала преимущественно о петербургских ресторанах и клубах, так что Нестерову, мало знакомому с ними, чтобы не уронить себя в глазах любительницы столичных увеселений, пришлось импровизировать.

Вся неделя ушла на визиты к офицерам бригады. Потом Петр Николаевич и Наденька принялись за устройство своей маленькой квартиры, окна которой выходили на бухту Золотой Рог.

Первым делом купили старенькое пианино — без музыки они не мыслили себе существования. Петр Николаевич уже привык к расторопности Наденьки, но сейчас она работала с такой веселой увлеченностью, что он не поспевал за ней. В каждой скатертке и салфетке, разостланной с изяществом и тонким вкусом, виделась заботливая и нежная рука.

Когда все было готово и в квартире стало уютней и, казалось, светлей, Наденька сказала:

— Я хочу, чтобы и здесь был «дом Нестеровых».

— Будет! — улыбнулся Петр Николаевич. — Появится первый «нестереночек»… А там еще и еще!.. — Он поцеловал ее в маленькие зардевшиеся уши…

Командир бригады отдал визит в воскресенье. Наталья Алексеевна столь же незаметно, как и придирчиво осмотрела все вокруг и осталась довольна.

Наденька отличалась общительностью, и беседа потекла непринужденно. Правда, нервы Наденьки были напряжены: она испытывала прямо-таки суеверный страх перед роскошной, прикрывавшей грудь с двумя «Владимирами» и тремя Георгиевскими крестами бородой генерала, перед его одутловатым, в складках, как оплывшая свеча, лицом с маленькими зеленоватыми глазками, над которыми нависали лохматые, тут и там охваченные сединой брови, перед всей его непомерно рослой и тучной фигурой.

— Как там нынче в Михайловском толкуют о тактике артиллерии? — спросил генерал у Петра Николаевича. — Два года прошло, как окончилась война, а профессора все еще, верно, дудят в старую дуду?

— Война эта (Петр Николаевич хотел сказать «несчастная война», но сдержался) мало изменила тактику артиллерии, ваше превосходительство. Пушки наши в одних случаях молчали оттого, что не хватало снарядов, в других потому, что были в руках… господ стесселей!..

Петр Николаевич осекся, почувствовав что сгоряча сказал лишнее, но генерал неожиданно одобрительно поддержал его своим сипловатым басом:

— Святая истина, подпоручик!.. Куропаткин и Стессель глядели на артиллерию глазами прабабушек. Еще на моей памяти батарея выезжала на стрельбище так: пушки эскортировали коляски с представительницами прекрасного пола, денщики на двуколках везли самовары, обильную закуску. Так эти генералы и войну представляли себе… с самоварами да с бабами!..

— Ми-шель! — простонала Наталья Алексеевна. — Ты иногда забываешься, мон шер.

На ее костлявом, слишком длинном лице округлились темные глаза.

— Я забываюсь — не беда, а вот что господа стессели забылись — это для России похуже! — с запальчивостью бросил генерал и неловко заерзал на стуле. «При молодом офицере выпалил такое. Бог знает, что за человек!»

Наденька встала и, извинившись, вышла из комнаты. Вскоре она вернулась, неся в руках красивую серебряную вазу.

— Эту вазу, — сказала она, — Петр Николаевич намерен подарить офицерскому собранию. Как вы находите ее, ваше превосходительство?

— О-очень ми-ило, — растягивая слова, опередила мужа Наталья Алексеевна и громко прочитала надпись, выгравированную на вазе: «Подпоручик Петр Николаевич Нестеров». Очень ми-ило, мон шер!..

Она перешла на французский, считая его более удобным для интимного разговора двух женщин о новых петербургских модах и одновременно имея тайную цель проверить, нет ли у хозяйки пробела в образовании.

Генерал подержал в руке вазу.

— Да, да, превосходно! — сказал он. — Представьте, лет через двадцать господа офицеры сядут к столу, кто-нибудь прочтет надпись на вазе и спросит: «Помните, был у нас в бригаде подпоручик Нестеров? Где он теперь?» И кто-нибудь ответит: «Разве вы не знаете? Он высочайшим приказом произведен в генералы и командует нынче бригадой». Да-а… Как знать, а может, еще выше вознесет вас фортуна!

— Спасибо на добром слове, — проговорил Петр Николаевич, — но, сказать откровенно, не тем заняты мысли мои, ваше превосходительство.

— Чем же? — не переставая улыбаться, спросил генерал.

Петр Николаевич чуть подрагивающим от волнения голосом ответил:

— В Михайловском училище профессора неплохо обучили нас высшей математике, черчению, механике… И вот замыслил я… сконструировать аэроплан.

Чрезвычайно подвижные черты лица генерала мгновенно окаменели. «Блаженный, помилуй бог, блаженный!» — подумал он и несмело пробормотал:

— Аэроплан… Что вы, батенька, в самом деле… Хе-хе… Читал я намедни в «Утре России», будто французы, дай бог памяти… Да где их запомнишь! — смастерили аэроплан и продержались на нем изрядное время в небе… Ну да ведь это французы! Они мастера на всякие такие цирковые штуки.

— Вот-вот! Французы! — с горечью произнес Петр Николаевич. — А то, что наш, русский, человек — Александр Федорович Можайский — более полувека назад летал на воздушном шаре, а два десятка лет тому назад построил аэроплан, который летал в русском небе, — про это никому не ведомо!

— Не слыхал, — пожал плечами генерал. — Во всяком случае, вам, подпоручик, советую аэропланные мысли из головы выбросить. Вы — артиллерист, молодой офицер, только начинаете службу, и надо, батенька, заниматься артиллерией!

Генерал поднялся, подошел к зардевшейся хозяйке и приложился к ручке. Наталья Алексеевна начала шумно прощаться…

— Фу-у! — облегченно вздохнула Наденька, когда захлопнулась дверь за высокими гостями. — Эта Наталья Алексеевна с лошадиной мордой и французскими манерами так и стрижет глазами, так и стрижет… Ищет повода для сплетен!

— Полно, Дина!.. Генерал тоже не лучше. Слышала: «Советую эти мысли из головы выбросить»? По его разумению, офицеры должны быть, как пушки, все одинаковы, по нивелиру…

Вечером пошли визитеры помельче. Особенно запомнился Наденьке капитан Сегеркранц. Стройный, белокурый, с точеным, маленьким, как у отрока, нежным личиком, несмотря на свои тридцать лет. Он обладал, однако, таким неожиданно густым басом, что Петр Николаевич невольно улыбнулся и шепнул Наденьке:

— Сплетницы по всей артиллерийской бригаде злословят: «У нашего генерала и капитана Сегеркранца много общего, например: голос, Наталья Алексеевна и прочее».

Когда Сегеркранц улыбался, он был воплощением доброты и нежности, но время от времени, когда он забывался, беспощадно злая волна отчетливо проплывала в его глазах.

— Вы приехали из Петербурга, подпоручик, и можете, конечно, много порассказать о том, как там разгуливала по улицам… эта самая… революция. Мне она, извините, Надежда Рафаиловна, за грубость, представляется гулящей девкой во французском колпаке на развевающихся грязных космах и с мешочком немецких золотых марок у груди под платьем. Жаль, что меня там не было, очень жаль! Я бы потаскал эту девку за волосы.

Петру Николаевичу был противен и развязный тон капитана Сегеркранца, лениво растягивавшего слова, как будто он делал снисхождение собеседникам, одаряя их своей премудростью, и какая-то звериная жестокость, искажавшая его лицо херувима.

— Я не люблю иносказаний, — нахмурясь, произнес Петр Николаевич. — Революцию мы ощущали только в том, что в Михайловском училище на несколько месяцев были упразднены увольнительные записки и мы заполняли свой досуг гигантскими шагами… вокруг столба.

— Вы что-то не договариваете, милейший подпоручик. Революция, как океанская буря, как землетрясение, ощутима всюду. Скажу по секрету, пошатнулись даже самые надежные части, и в том числе знаменитый Преображенский полк, где в чине полковника состоит сам государь.

— Вы осведомлены гораздо лучше меня, — сказал Петр Николаевич.

Наденька видела, как побледнело его лицо, как плотно подобрал он губы.

«Бушует у него все в душе… Но сдержан, ох, как сдержан!» — молча дивилась она.

— Ничего мы здесь, за тридевять земель, не знаем. А вы, можно сказать, очевидец и молчите. Досадно!

Петр Николаевич молчал. Встретясь с голубенькими глазками Сегеркранца, не отвел взгляда, в котором гость увидел выражение неприязни.

— Ну, господь с вами. Желаю вам всяких благ, — сказал Сегеркранц, вставая.

Он поцеловал руку Наденьке, а с Петром Николаевичем холодно раскланялся.

Обвенчались Петр Николаевич с Наденькой в старой церквушке на окраине Владивостока, за китайским кварталом — Миллионкой. В церкви не толпились ни свахи, ни дружки, ни поддружья. В густой тишине потрескивали свечи. Поп, подняв правую бровь, а левый глаз плутовато прищуря, спросил размеренно и торжественно:

— Имаши ли, Петр, благое произволение пояти себе сию Надежду в жены?

— Так точно! — ответил Петр Николаевич и улыбнулся.

Большие карие глаза невесты с суеверным страхом смотрели из-под белой венчальной фаты на красные толстые пальцы попа с черными ободками под ногтями, на распятого Христа, скорбно уронившего голову, на строгие, нелюдимые лики святых. Она стояла перед налоем рядом с Петром Николаевичем. Кружилась голова. Часто-часто билось сердце…

В жизни человека бывают минуты, когда он с особенной остротой ощущает бег времени. Так пассажиры дальнего следования, достигнув крупной станции, вздыхают облегченно и вместе грустно — много верст отмахал поезд от родного дома!

Под фатой не видно было слез Наденьки. Но она плакала слезами радостными и горькими.

Быстрой птицей пронеслось детство и помнился каждый взмах сказочных крыльев. Чопорные классные дамы и милые, озорные шалости девочек; не богато, но красиво убранные детьми и Маргаритой Викторовной рождественские елки, угрюмые Петины соловьи-невольники и веселые, не унывающие дрозды в садках под потолком, голуби, воздушные змеи, катанье на коньках с хохотуньями-девчонками — все далекое и невозвратное.

Петр Николаевич стоял подняв голову. Наденька украдкой поглядывала на его открытое, смелое лицо. Он был для нее всем — и прошлым, и настоящим, и будущим. В отношении Наденьки мало было бы сказать «она любит его», она не мыслила себе существования без ласкового света с детства родных глаз его, без смелых мечтаний, которых она сначала пугалась, потом уверовала в них, без чистого, как лесной ручей, голоса его.

«Петя, Петя! Знаешь ли ты, как я люблю тебя, родной мой!..» — шептала она, глотая слезы.

Петр Николаевич весь отдался вдохновенной минуте венчания…

Третьего дня он подал рапорт командиру бригады. Просил разрешить ему «вступить в гражданский брак с девицею Надеждой Рафаиловной Галицкой».

Генерал вызвал председателя суда общества офицеров. Петр Николаевич неприятно удивился, когда в кабинет вошел… капитан Сегеркранц. «Вон кому поручен надзор за нравственностью господ офицеров!» — подумал он, отдавая честь.

— Подпоручик Нестеров просит разрешения жениться, — сказал генерал, с трудом сдерживая улыбку. — Какое у вас мнение на сей счет, господин капитан?

Сегеркранц сузил глаза и неожиданно засмеялся:

— Ах, молодость, молодость! Так и не терпится надеть тяжкие вериги супружества!

— Я несколько иного мнения о семье! — заметил Нестеров, выпрямившись.

— Ну разумеется! — всплеснул руками Сегеркранц. — В девятнадцать лет и кладбище — только место для слушания соловьев. — Сегеркранц повернулся к генералу. — Я думаю, ваше превосходительство, что надо бы повременить, мы еще мало знаем подпоручика Нестерова. — Сегеркранц сделал паузу, наслаждаясь бледностью, выбелившей лицо Петра Николаевича, и продолжал: — Да, мы еще мало знаем его, но, принимая в расчет то обстоятельство, что господин подпоручик фактически проживает под одной крышей с восхитительной Надеждой Рафаиловной, с которой я имел честь познакомиться при визите, и что эта совместная жизнь без венчания вызывает… э-э… различные толки и пересуды, считаясь… э-э… с данными обстоятельствами, суд общества офицеров не возражает против женитьбы подпоручика Нестерова.

Генерал написал на рапорте: «Отдать в приказ», — и, поднявшись, сказал громко и добродушно:

— Поздравляю, господин подпоручик!..

Теперь, стоя под венцом и слушая старческий, монотонно жужжащий голос попа, Петр Николаевич вспомнил об этом разговоре в кабинете командира бригады.

Нет, не вериги, а крылья принесла ему Наденька. С ней он пойдет в самые метельные дали и ему будет солнечно и легко.

Петр Николаевич поднял глаза. На купольном своде церкви тускло синели намалеванные звезды и Саваоф почему-то напоминал Можайского, парящего на своем аэроплане.

«Летать — вот призвание мое. Строить аэроплан и летать! — с охватившим всего его трепетом думал Петр Николаевич. — Да, да, Дина будет опорой мне в опасном предприятии. Я еще не говорил ей о проекте моего аэроплана, который уже продуман во всех своих частностях…»

Петр Николаевич увидал профиль Наденькиного лица под медным венцом с крестом наверху и удивился прелести очертаний ее носа, губ, подбородка, шеи, будто тончайший резец влюбленного в свое творение ваятеля создал эти формы для того, чтобы люди славили его искусство.

«Боже, как она красива!.. Столько лет мы были вместе и я не знал, что она так хороша…»

Ему хотелось отбросить фату и целовать, целовать Наденьку в нежные, вздрагивающие губы, но до заветного поцелуя еще было далеко. Еще предстояло водить невесту вокруг налоя и петь «Исайя, ликуй!..»

Петр Николаевич, по случаю получения чина поручика, пригласил к себе лучших солдат батареи Олейника и Васильева.

— Что вы, ваше благородие…

— Как можно! В гости к ахвицеру… — польщенные, но испуганные неожиданным и неслыханным приглашением, вполголоса проговорили солдаты.

— Никаких отговорок! — начальственным тоном сказал Нестеров. — Завтра жду вас у себя.

И вот теперь Олейник с Васильевым стояли в прихожей, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Слышались переливы буйно-тоскливой песни. Солдаты узнали голос командира батареи:

Из гостиной вышла маленькая женщина с веселым, очень красивым лицом.

«Поручица!» — догадались батарейцы.

— Милости прошу, господа. Раздевайтесь.

Солдаты продолжали стоять в нерешительности. «„Милости прошу, господа“. Такого обращения мы и во сне не слыхивали. Чудно, право!..»

— Ну, смелее же, смелее! — улыбаясь, тормошила их Наденька и показала на плакат, висевший в простенке.

Рукою поручика на плакате было написано:

«ЧИНЫ ОСТАВЛЯТЬ ЗА ДВЕРЯМИ».

То ли от необыкновенного этого плаката, то ли от приветливого голоса молодой женщины, но солдаты, с ощущением минутной дерзости, быстро сняли шинели и прошли в гостиную.

Петр Николаевич опустил крышку пианино, приветливо улыбаясь, протянул руку:

— Здравствуйте, батарейцы!

— Здравия желаем, ваше благородие! — отчеканили Олейник и Васильев, вытягивая руки по швам. Поздороваться с поручиком за руку они не посмели, считая это недопустимым.

У празднично уставленного стола хлопотал денщик Петра Николаевича Федя Загоняйко, худощавый, невысокий солдат с очень подвижным лицом и быстрыми маленькими глазами.

Командир батареи встал, пригласил к столу:

— Прошу, прошу.

Олейник и Васильев в один голос смущенно заговорили:

— Никак не можно, ваше благородие!

— Сидеть за одним столом нам не положено по уставу.

Петр Николаевич разозлился:

— Вы читали плакат в прихожей? Чины остались на вешалке, здесь — товарищи по батарее. Садитесь! Ну!.. Обидеть меня хотите?

Олейник и Васильев несмело подсели к столу.

— Канонир Васильев, бомбардир-наводчик Олейник, развернуть батарею по фронту! — шутливо скомандовал Петр Николаевич и наполнил большие рюмки водкой. — В ознаменование производства вашего командира батареи в чин поручика — залпом! Огонь!

Все разом опрокинули в рот рюмки.

— Ха-ха-ха! — стоя в дверях, рассмеялась Наденька. — Ну, если вы и из пушек так дружно стреляете, быть вам нынче победителями!

— Дай бог! — вздохнул пожилой, с редкими, будто выеденными молью, усами канонир Васильев.

— Так и будэ! — с лихой торжественностью гаркнул Олейник и, устыдившись того, что голос его прозвучал слишком громко, вскочил и стал объяснять поручице: — У пушки самая что ни на есть наиглавнейшая часть — затвор. Сними его — и пушка не страшнее колодезного журавля. А в батарее, вашскородь, голова всему — командир. И вот… стало быть… с нашим Петром Николаевичем, извиняйте, с их благородием господином поручиком мы всей бригаде утрем нос!

— Это почему же именно мы? — не без удовольствия, сощурясь, спросил Петр Николаевич.

— Дозвольте сказать чистую правду, ваше благородие? — спросил Олейник.

— Говори, чудак ты эдакий! Разве я не учу вас всегда говорить и поступать правдиво?

Но тут неожиданно вмешался Васильев. Он взволнованно затеребил усы.

— Сядь, Олейник. Я годами постарше тебя и скажу, что думают все канониры, все бомбардиры-наводчики, все телефонисты батареи.

Об унтер-офицерах батареи — фейерверкерах Васильев умолчал: фейерверкеров солдаты не любили.

Наденька подошла к столу. Села, с интересом прислушиваясь и подкладывая батарейцам жареных омулей, ветчину, соленые грибы…

— Солдаты говорят: «Нашего Нестерова не заменят шестеро!» — продолжал Васильев. — Каждый видит, командир батареи с рядовыми обходится душевно, учит нас умело, и мы добром ответим…

Васильев сел, красный, с взмокшим от пота лицом, смущенный тем, что высказался так в присутствии поручика, и вместе с тем довольный, что передал думы всей батареи.

— Спасибо, братцы, — тихо проговорил Петр Николаевич и побледнел, — он всегда бледнел, когда волновался. — Спасибо! Дорого мне доброе слово солдата. Быть другом солдат учил русских офицеров великий Суворов. А как же иначе? Вместе обливаемся потом в ученьи, вместе проливать будем кровь на войне.

— Це святая правда! — воскликнул Олейник.

— Ну, а коли правда, то давайте выпьем еще по одной, — улыбнулся Петр Николаевич.

— А их высокоблагородие госпожа поручица чего ж с нами не выпьет? — осмелев, спросил Олейник.

На лице Наденьки потемнели коричневые пятна.

— Ей пить нельзя, — обласкав ее заботливым взглядом, сказал Петр Николаевич и тихо добавил: — ждем ребенка.

— Дай вам бог принести богатыря! — встав, пожелали солдаты.

— Илью Муромца! На меньшее не согласен! — захохотал Петр Николаевич. — Садитесь, братцы.

Все выпили за Илью Муромца. Наденька села к пианино.

— Споем, братцы? «Ревэ тай стогне Днипр широкий». Люблю в этой песне неохватную ширь… Ах, черт возьми, славная песня! — сказал Петр Николаевич. — Поет ее хорошо поручик Данила Георгиевич Гайдаренко. Да что-то не пришел он. Начинай, Диночка!

Наденька взяла несколько аккордов.

Раздался звонок. Петр Николаевич вышел в прихожую, открыл дверь. Перед ним стояли капитан Сегеркранц и Данила. Оба были увешаны свертками.

— Принимайте гостей, Петр Николаевич! — оживленно сказал Сегеркранц. — Надо обмыть погоны поручика, а не то заржавеют и тогда беда — будете поручиком до второго пришествия Христа!

В глазах Данилы сквозило выражение: «Извини, Петр. Он пристал по дороге, как банный лист. Ничего уж, брат, не поделаешь…»

Петр Николаевич улыбнулся этому выражению смятения и виноватости в глазах друга и громко проговорил:

— Чего же вы стоите? Проходите, пожалуйста.

Сегеркранц и Данила вошли.

— О! — изумленно воскликнул Сегеркранц. — «Чины оставлять за дверями». Это, собственно, как понимать?

Из гостиной вышла Наденька, и Сегеркранц ринулся целовать ручку.

— Надежда Рафаиловна! — играя глазами, говорил Сегеркранц. — Глядя на вас, невольно вспоминаешь романс «Как хороши, как свежи были розы»!.. Честное слово офицера, вы восхитительны! В офицерском собрании по вас соскучились. Все не могут забыть, как вы пели «Соловья». И правда, сколько в вас… очарования!

В это время солдаты, узнав по голосу капитана Сегеркранца, не на шутку испугались. Не за себя боялись они. Страшно было за поручика: как почетных гостей принимает у себя солдат батареи. Больше того, отдает нижним чинам предпочтение — сначала принял их, а потом уж офицеров. Как тут не закипеть спесивой Сегеркранцевой крови!

Васильев и Олейник выскочили в прихожую, едва не сбив с ног капитана Сегеркранца, стоявшего к ним спиной.

— Прощевайте пока, ваше благородие! — пробормотали они растерянно и, схватив шинели, опрометью кинулись к выходу, так что Петр Николаевич не успел и слова вымолвить.

— Вот и видать, что они чины оставили за дверями: не приметили капитана! — с плохо сдерживаемым негодованием произнес Сегеркранц.

Петр Николаевич прищурился и ответил с язвительной холодностью:

— Напротив, они только вас и приметили, оттого и припустили аллюром в три креста!

Рассеивая неожиданно возникшую напряженность, Наденька взяла Сегеркранца под руку:

— Прошу, господин капитан.

Сегеркранц весь дрожал от злости и оскорбленной гордости. Этот сумасброд Нестеров ведет себя крайне подозрительно и бестактно. Заводит какие-то шашни с солдатами, приглашает их к себе, как равных. Да за один этот мерзкий плакатик по поводу чинов, если доложить генералу, строжайшее наказание последует. И пренепременно надо сообщить о нем его превосходительству. Это же опасный подрыв воинского устава, семена смуты, порожденные недавней революцией!..

Капитан Сегеркранц вознамерился было демонстративно уйти — не сядет же он, в самом деле, за стол, где только что грызли кости и сморкались в рукав канониры и бомбардиры-наводчики.

Но власть над ним госпожи Нестеровой, этой маленькой женщины, почти девочки, с лукавыми карими глазами на белом, столь же нежном, сколь и энергичном лице, делала невозможное возможным: он громко рассмеялся и прошел в гостиную.

— Господа! Вы не слышали новость? В сегодняшнем «Утре России» напечатано интереснейшее известие: французский летчик Луи Блерио перелетел через Ламанш!..

С некоторых пор Наденька стала замечать, что с Петром творится неладное. Он стал молчаливей, строже. Задумчивость часто ложится на его лицо грустными тенями.

Наденька не распрашивала его, зная, что он не выдержит и откроет ей все, но это терпеливое ожидание стоило ей немалых душевных усилий.

В глазах его появилась какая-то незнакомая угрюмость. Наденька испугалась этого нового в Петре. Она чувствовала, что какая-то жестокая, непонятная сила отнимает у нее Петра, увлекает его все дальше и дальше от семьи, от первых солнечных лет ее замужества, когда над головою Наденьки не было ни одного облачка.

Холодея сердцем, она готова была кричать от боли, от горькой женской обиды. Но, взглянув на исхудавшее лицо мужа, она с ужасом сознавала свое бессилие.

Говоря с ней, Петр временами задумывался, прислушиваясь к самому себе, точно в нем жило нечто очень дорогое, хрупкое, и она одним лишь чутьем угадывала, что то, о чем он думал в эти минуты, сильней его привязанности к ней, значительней.

Может, его изводит безумная, юношеская еще, греза об изобретении своего аэроплана? Нет, он слишком много сил отдает батарее, чтобы еще оставался досуг. А может быть, отсутствие времени и гнетет его? Но почему он молчит, почему не поделится с ней?

Гордость и еще что-то необъяснимое ею самой заставляли молчать и ее. Неужели Петр остыл, очерствел и пылкие клятвы юности остались лишь в воспоминаниях?.. А что если Петр… влюбился? Да! Влюбился в какую-нибудь женщину… Разве не случается таких историй?.. Сегеркранц как-то обмолвился, что «видел Петра Николаича на Светланке с восхитительной японочкой. Впрочем, — добавил он, — возможно, мне почудилось…»

Наденька рассмеялась тогда, не желая выдавать своей ревности, но, оставшись одна, проплакала весь вечер.

Вот и сегодня… Скоро уж полночь, а Петра все нет. В полуоткрытое окно тихо шептал что-то ветер. Сонно шелестели листвой клены.

Было ли это полудремой или мимолетным воспоминанием, но Наденька вновь увидала себя шестнадцатилетней.

Петя учился уже в Михайловском училище, тоскливо тянулись первые недели разлуки. Все в доме напоминало Петра — и дрозды, и соловьи, и голуби, казавшиеся сиротливыми и хмурыми. Как-то приснился ей сон: Ока. Лодка. И Петя сидит рядом. Алый парус — словно крыло лебедя, озаренное закатом. Вода бурлит, бьется о борта, и ветер щекочет уши не то стоном, не то буйной песней.

Ах, как хорошо, как сладостно было лететь по зеленым ласковым волнам реки! Ветер обвевал лицо водяной пылью, пахнувшей водорослями и кувшинками. Петя пел, смеялся и дурачился, бросая в нее мокрыми и мягкими, как шелк, кувшинками. И вдруг у Наденьки закололо в ушах, острая, пронзительная боль не проходила. «Продуло ветром, — сказал Петя. — Надень платок!»

Наденька проснулась. Была глухая ночь, за окном медленно всхлипывал и робко стучал по стеклу осенний дождь.

И так пленительно-сладостны были только что посетившие Наденьку видения, так хотелось их продолжения, что она торопливо встала, босиком дошла до комода, достала из ящика синий гарусовый платок и надела его, спрятав уши и спутанные кудрявые прядки волос… Потом легла в постель, простодушно надеясь оказаться снова среди теплых, ласковых волн, под сенью алого паруса, снова чувствовать плечо Пети, слышать его песни.

Но сна больше не было. Сны не повторяются и не имеют продолжения. До утра плакал дождь, и Наденька плакала вместе с ним…

Странно, теперь вовсе не выглядело смешным это полузабытое девичье огорчение.

Хлопнула дверь. Пришел Петр с тяжелой связкой книг. Зябко поводя плечами, Наденька недовольно проговорила:

— Где ты пропадаешь до поздней ночи?

— Как не стыдно ревновать меня к пыльным книгам, — улыбнулся он, обнимая ее.

— Оставь! — Она отстранила его руки. — Ты похож больше на стряпчего, чем на офицера.

— А каким должен быть офицер? Пить вино, играть в карты и призывно звенеть шпорами, завидя хорошенькую женщину?

Петр Николаевич был сегодня в хорошем настроении. Но усталость брала свое: за ужином он ел вяло, неохотно.

— Все смеются… «Что это ваш супруг решил профессию переменить? Книгами обложился, умничает… Не в сельские ли учителя готовится?»

— Кто смеется? — спросил Петр Николаевич, настораживаясь.

— Сегеркранц…

Петр Николаевич поджал губы.

— Петя, вы поссорились?

— Нет. Мне просто до тошноты противен этот… самодовольный гусак!

Она проницательно посмотрела на мужа и, строгая, обиженная, сдержанно-гордая, спросила, разуверившись узнать не спрашивая:

— Петр, что ты… ищешь?

Ее грустный, полный упрека взгляд говорил: «Что ты скрываешь от меня, Петр? Почему так долго молчишь? Скрываешь ведь, признайся!»

Петр Николаевич только сейчас остро, с прихлынувшей болью почувствовал свою вину перед ней. Он жил наедине со своей мечтой, забыв о Наденьке, о ее чутком сердце, которое должно, наконец, оскорбиться его невниманием и замкнутостью. Он взял ее обеими руками за голову, привлек к себе.

— Дина… я молчал… Мне казалось, что я перестаю верить в свои силы. Путь изобретателя каторжно труден.

Наденька вздохнула горестно и вместе с облегчением, так вздыхают дети, когда обида улеглась, тучи прошли и солнце снова проглянуло в юной душе.

Петр Николаевич выпрямился. На лбу пробежала зыбь морщин.

— Ты помнишь последний наш вечер в Нижнем? Высокий Откос над Волгой и звезды, куда ни взглянешь — звезды, до которых, казалось, протяни руку — достанешь? Ты помнишь?

— Помню. Ты собирался на Луну и звал меня с собою, — улыбнулась Наденька уже с прежней доверчивостью.

— Мечтать легко. А когда начинаешь к мечте пробиваться…

— Ты хотел сделать аэроплан. Теперь передумал?

— Нет, не передумал. Надо прежде научиться летать. Понимаешь, Дина? Самому летать. Тогда мне легче будет построить аэроплан своей конструкции.

В глазах Наденьки вопрос сменился испуганным удивлением:

— Ты с ума сошел, Петрусь!..

Петр Николаевич улыбнулся ей, как улыбаются ребенку, когда он скажет милую глупость.

— Авиация — область новая, неизведанная. Одни зажигаются красотой ее будущего, другие не верят в нее, третьи — боятся.

Наденька метнула в него сверкнувшим слезой взором, впилась пальцами в мягкие, с шелковинкой, кудри его.

— Мне страшно, Петрусь!.. У тебя малокровие. Почему тебя потянуло вдруг на опасное это дело?..

— Почему Пушкин стихи писал? — ответил он вопросом же, вырываясь из ее теплых рук. — Впрочем, сравнивать себя с Пушкиным глупо…

Петр Николаевич лукаво подмигнул Наденьке, собираясь сообщить самое сокровенное:

— Я подал рапорт… Поедем в Петербург. А там у меня вырастут крылья!..

Лежа в постели, Петр Николаевич продолжал с восторженной, почти мальчишеской увлеченностью:

— Помнишь, как зачитывались мы в школьные годы Жюль Верном? Он уносил нас на воздушных кораблях фантазии в сказочные дали. Мы верили ему, как верили отцам. И хорошо делали, что верили! Подумай, сколь гениален этот удивительный человек, так ярко предвидевший Завтра!..

— Завтра из музыкального магазина придет японец. Если мы не раздобудем семидесяти рублей, он увезет пианино, — голос Наденьки притворно сонлив и спокоен.

Петр Николаевич ничего не ответил. Он долго лежал с открытыми глазами и с поющей, безоблачной душой…

Петр Николаевич шагал с бусолью под мышкой. За ним почтительно следовали командиры полубатарей, подпрапорщики, фельдфебели и фейерверкеры. Батарея развернулась фронтом к Владивостоку. У трехдюймовых пушек застыла прислуга.

Командир батареи подошел к бомбардиру-наводчику Олейнику.

— Сколько выстрелов произведено из твоего орудия?

— Двести шестнадцать, ваше благородие!

— Орудие еще совсем новое, — заметил Петр Николаевич.

— Так точно, ваше благородие! — снова гаркнул Олейник и, вытянув руки по швам, «ел глазами начальство».

— Быстро ставить прицел и обращаться с оптическим прибором умеешь?

— Так точно, ваше благородие!

— Расскажи о назначении и устройстве орудийной панорамы.

— Панорама служит для точной наводки орудия в цель. На ней имеется кольцо угломера. Это для горизонтальной наводки, ваше благородие…

Петра Николаевича коробило оттого, что этот смышленый солдат, оболваненный ужасной фельдфебельский муштрой, чуть ли не после каждого слова повторяет — «ваше благородие».

— Орудие к бою! — неожиданно громко скомандовал он. — Прицел семьдесят. Прямой наводкой. По отдельному кирпичному зданию. Гранатой!

Десятки офицерских и фейерверкерских придирчивых глаз следили за каждым движением Олейника. Вот он припал к своему орудию, оперся плечом на колесо. Быстро навел орудие, вогнал патрон, хлопнул затвором и взялся за шнур.

Петр Николаевич глянул на часы, потом склонился к орудию, проверил прицел.

— Сноровистый! — похвалил он расторопного бомбардира.

— Рад стараться, ваше благородие!

— Не нравится мне только, что ты то и дело повторяешь — «ваше благородие». Называй меня просто «господин поручик».

— Слушаюсь, ваше благородие! — выпалил Олейник.

Все номера не удержались от смеха. Засмеялся и Петр Николаевич.

Офицеры батареи многозначительно переглянулись. Фельдфебели и фейерверкеры недоумевающе и обиженно пожали плечами. «Чудно!.. По уставу нижние чины должны обращаться к младшим офицерам — „ваше благородие“, к старшим офицерам — „ваше высокоблагородие“, к генералам — „ваше превосходительство“. А тут командир батареи требует, чтобы солдаты называли его „господином поручиком“!..»

Петр Николаевич обошел весь строй, побеседовал с солдатами, потом громко скомандовал:

— Батарея, к бою!

Номера бросились к орудиям. Петр Николаевич сверился с компасом и приказал повернуть орудия на шестьдесят градусов.

— Шрапнелью!.. Прицел семьдесят пять!..

Оглушительно и часто захлопали затворы. Батарея была готова к команде «огонь!».

— Молодцы! Спасибо за службу! — повеселев, воскликнул Петр Николаевич.

Батарея дружно и раскатисто ответила:

— Ра-ады стара-аться, ва-аш-скоро-одь!..

Глаза командира батареи лучились ласково и задорно.

— Работе время, потехе — час, — сказал он. — Теперь можно и сплясать. Ну-ка, плясуны, три шага вперед!

Вся батарея сделала три шага вперед. Петр Николаевич изумленно поднял брови и расхохотался.

— Все — плясуны?.. Превосходно! Становись в круг!

Батарейцы образовали большой круг. Несколько солдат уже несли из палаток гармони и балалайки.

Первым вышел на середину Олейник, с уморительной серьезностью приглашая кого-то. Три балалайки задорно и весело заиграли «барыню». Маленький солдат с кривыми ногами от сиденья на широком седле артиллерийских лошадей, с презабавною добродушною улыбкою на курносом лице, не вышел, а прямо-таки выплыл навстречу Олейнику, по бабьи помахивая платочком и время от времени в сладостной истоме закрывая плутоватые глаза.

Батарейцы сопровождали пляску одобрительным хохотком:

— Жарь, Олейник!.. Такой крали тебе и во сне не снилось!

— Давай, давай!.. Балалайки дармовые, подметки казенные!..

Олейник не отвечал. На лице его было выражение важного достоинства, а ноги ходили все быстрее и быстрее, будто принадлежали другому человеку.

Вдруг грянуло несколько гармоней, раздался залихватский свист и в круг ворвалось десятка полтора новых плясунов. Они вертелись волчками, по-хохлацки подпрыгивали высоко вверх и падали, выбрасывая попеременно то одну, то другую ногу.

выкрикивали плясуны под задорный присвист из круга.

Высокий худой солдат часто-часто выбрасывал вперед ноги в обмотках и грубых, как булыжник, «чоботах». Рыжий немолодой батареец с круглым лицом, обсыпанным коричневыми веснушками, будто на него маляр тряхнул кистью, заломив назад папаху и подкрутив огненные усы, запел неожиданно тонким голосом и пошел по кругу, раскачиваясь утицей:

Громкий смех заглушил звон гармоний и балалаек.

Петр Николаевич смотрел-смотрел, любовался-любовался да и сам пустился в пляс.

— Эх!.. Хорошо! — весело прикрикивал он, выбрасывая в стороны руки, как крылья.

Чуть поодаль тихонько переговаривались офицеры:

— Поглядите на командира батареи.

— Он с ума сошел. Право, с ума сошел!

Теперь уже вся батарея, будто и впрямь все с ума посходили от радости и веселья, плясала, прыгала, кричала, пела, хохотала…

Час спустя Петра Николаевича потребовал к себе командир бригады. Генерал хмурил седые брови и поминутно зло теребил темные усы.

— Поручик! — сказал он недовольно. — Ваше поведение наводит меня на печальные мысли. Да, да! Печальные! Хоть вам и очень весело, поручик!.. Сегодня, во время учений, ваша батарея выглядела не то как хохлацкая свадьба, не то как нижегородская ярмарка!

— Я полагал, ваше превосходительство, что в перерыве между учениями солдатам можно и повеселиться.

— Вот-вот! Повеселиться!.. Оттого и вы, офицер, командир батареи, пустились в пляс под балалайку вместе с рядовыми!

— Виноват, ваше превосходительство, — едва заметно улыбнулся Петр Николаевич, — хотя и не вижу в том ничего дурного.

Эта слабая улыбка, промелькнувшая на лице строптивого поручика Нестерова, вызвала у генерала еще большую вспышку гнева. И как всегда в подобных случаях, он перешел на свистящий полушепот, который, набирая силу, переходил в сиплый крик:

— Вы не видите ничего дурного и в том, что посягаете на воинский устав, обучая солдат называть вас «господин поручик» вместо «ваше благородие»!

Светлое и добродушное настроение исчезло. Глубокая морщина залегла меж бровями Петра Николаевича. Он понял, что за ним все время подсматривают и докладывают обо всем «странном» генералу.

— Вы зовете к себе в гости солдат, да еще вывесили в квартире преомерзительнейший плакат: «Чины оставлять за дверями». Что это значит?! Кто давал вам право на такие вольности?! Немедленно убрать!

Петр Николаевич теперь знал, кто обо всем доносит начальству. «Сегеркранц. Подлая душонка у этого капитана!»

— Поручик! Вы слышали мой приказ? Немедленно уберите вашу мазню насчет чинов!

Петр Николаевич побледнел, тихо ответил:

— Это невозможно, ваше превосходительство. В своей квартире позвольте быть хозяином мне.

Весь побагровев и задыхаясь от приступа негодования, генерал проговорил с глухой угрозой:

— Поручик! На первый случай… объявляю вам выговор за подрыв воинской дисциплины!

Едва унимая дрожь в голосе, Петр Николаевич произнес:

— Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите спросить, наложена ли резолюция на мой рапорт о направлении меня для обучения в школу летчиков?

— Я еще не решил, как поступить с вами. Ступайте!..

Когда Петр Николаевич вышел из кабинета командира бригады, в приемной шагнул к нему навстречу капитан Сегеркранц.

— Ну как? Пропесочил старик? Не отчаивайтесь, мон шер… Он только грозен с виду, а на самом деле — добрейшая душа.

Птичье лицо Сегеркранца показалось Петру Николаевичу необыкновенно противным, и он сказал, не в силах сдерживать себя более:

— Вам, капитан, следовало бы служить в жандармском управлении. Вы сделали бы там карьеру!

Сегеркранц отшатнулся, как от удара. Петр Николаевич вышел, хлопнув дверью.

«Хорошо, что никто не слышал, — вздохнул Сегеркранц. — Но каков хам!.. Жаль, что в наше время нет дуэлей!»

Впрочем, Сегеркранц тут же поймал себя на мысли, что на дуэль с поручиком Нестеровым он, пожалуй, не отважился бы…

Во Владивостокской публичной библиотеке Петр Николаевич разыскал две удивительные книжки. Первая была написана мало известным автором, калужским учителем Циолковским (об этом рассказал ему библиотекарь) и называлась «Грезы о земле и небе». Вторая — «О парении птиц» — принадлежала перу московского профессора Жуковского.

Удивительно! Если «Грезы о земле и небе» поразили Петра Николаевича смелостью и красотой мечты о межпланетных путешествиях, которые со временем будет совершать человек, то книга «О парении птиц» захватила его наблюдательностью автора, глубиной и точностью инженерных расчетов.

«Да, профессор Жуковский прав, — думал Петр Николаевич, — головокружительный полет птицы и робкие полеты людей на первых, очень примитивных аэропланах подчинены одним и тем же законам механики, законам аэродинамики. Но как свободна, как чарующе красива и ловка в воздухе птица и до чего неуклюж и неловок еще в полете человек!..»

В эти дни созрела у Петра Николаевича мысль сконструировать самому аэроплан. Он видел уже его очертания, долгими вечерами производил расчеты. «Полетать бы самому… Тогда многое, что сейчас непонятно, стало бы ясным… Но что поделаешь с начальством: моим рапортом заняться недосуг, а читать доносы Сегеркранца изволит в любое время. И все же чую душой, быть мне летчиком. Быть!.. Не здесь, не в артиллерии призвание мое…»

Невыразимо радостно было предаваться любимой мечте, но артиллерийская служба требовала много внимания к себе, много сил. И никогда не позволил бы Петр Николаевич забросить батарею, оставить заботы о солдатах только потому, что возмечтал он об иной службе. Нет, он был честным, дисциплинированным офицером, хоть и возвел его командир бригады в ранг «нарушителя воинской дисциплины».

Петр Николаевич до мельчайших подробностей разрабатывал планы ежедневных учений, помнил ошибки каждого солдата батареи, знал, кто способен на подвиг, а за кем нужен недремный глаз командира.

Так незаметно подошло владивостокское лето, изобиловавшее частыми переменами: то стоит томительный африканский зной, то с Тихого океана набегут тучи, и сначала над Русским островом, затем над городом зашумит настоящий тропический ливень.

Девятая Восточносибирская артиллерийская бригада готовилась к инспекторскому смотру. Петр Николаевич, с горячностью сетуя на «сумасшедшее лето», не упускал ни одного погожего дня, чтобы не повторить с фейерверкерами и солдатами пройденный материал. Он не скрывал от солдат сложности предстоящих испытаний: боевая стрельба на дальние дистанции по закрытым целям требовала сноровки и отменной выдержки.

— И все-таки мы одолеем трудности, ребята! — говорил он, улыбаясь. — Да и то сказать: какой интерес в легком, не стоящем серьезных усилий деле? Никакого интереса! Орлы не ловят мух, не так ли? И вот вам мой совет, ребята: перед трудным никогда не сгибайся. К легкому не привыкай — сделаешься ленивым и безвольным. Сумей полюбить трудное, полюбить борьбу с ним, и тогда ты познаешь радость победы, тогда ты любой трудности смело и весело глянешь в лицо и скажешь: «Врешь, страшилище! Не ты меня, а я тебя одолею!»

— Верно, ваше благородие!

— Деды наши говорили: полюбишь труд — будешь сыт и обут, побежишь от труда, — оседлает тебя беда! — отвечали батарейцы.

Наконец, наступил последний день перед инспекторской стрельбой. Петр Николаевич с чувством удовлетворения наблюдал за тем, как фейерверкеры занимались с солдатами.

В это время в соседней батарее творилось что-то странное. Капитан Сегеркранц бегал взад и вперед, поминутно кричал:

— Ба-атаре-ея к бою… то-овсь!

И почти следом, с гневными, угрожающими нотами в голосе пел:

— А-ат-ста-авить!

Номера, словно угорелые, уже в который раз бросались к орудиям и тут же возвращались к исходному положению. Фейерверкеры, подражая командиру батареи, громко бранили вконец издерганных солдат.

Петр Николаевич услышал, как Олейник возмущенно бросил:

— Ну и настреляют они ему завтра!

— Не приведи господь с таким службу нести!.. — отозвался кто-то.

Сегеркранц подбежал к пожилому канониру, испуганно таращившему глаза и вытянувшемуся «в струнку».

— Ты-ы, с-старая водовозная кляча, собачий обглодок! Почему медленно исполняешь команду?

— Никак нет, ваше высокоблагородие…

— Ба-алван! — побагровел Сегеркранц. — Так ты еще возражать? Воз-ра-ажать?!

Он сразмаху ударил канонира по щеке, потом стал бешено сыпать удары. Из носа и губ рядового показалась кровь…

Солдаты нестеровской батареи уже не слушали фейерверкеров, а с тоской и гневом в глазах глядели на соседнюю батарею.

Петр Николаевич вдруг почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Весь кипя и негодуя, он громко скомандовал:

— Смирно!

В голове тревожно теснились мысли: «Что сказать мне им? Что Сегеркранц негодяй и не достоин людского уважения? Они сами отлично знают это…»

— Вот что, ребята, — проговорил Петр Николаевич, стараясь придать своему голосу как можно больше спокойствия. — Если мы за весь год ничему не научились, то ничего не сможем сделать и за один день перед инспекторской стрельбой. Разрешаю отдыхать!

Солдаты повеселели, фельдфебель строем повел их в казарму.

В тот же день, узнав от Сегеркранца о «проступке» Нестерова, генерал вызвал Петра Николаевича и потребовал от него письменного объяснения. Через час в штабе уже висел приказ, в котором командир бригады объявлял выговор «поручику Нестерову за нарушение дисциплины, выразившееся в невыполнении приказа по бригаде о подготовке батареи к боевой инспекторской стрельбе».

Наутро бригада выехала на полигон. Петр Николаевич хмурился, часто вздыхал. Выговор, объявленный ему в приказе, выговор несправедливый, камнем лежал на сердце. Он обернулся, оглядел свою батарею. Лица солдат были уверенные, веселые. В этих простых русских людях, отзывчивых, верных, мужественных, находил Петр Николаевич моральную опору, черпал силы. Вот и теперь, приглядевшись к солдатам, Петр Николаевич стал собраннее, увереннее ступал по земле.

Инспектирующий, дородный полковник генерального штаба, выехал на гнедом высоком жеребце на середину фронта бригады и громко объявил:

— Именем Его императорского величества инспекторские стрельбы Девятой Восточносибирской артиллерийской бригады считаю открытыми. Господа офицеры! Солдаты! Сегодня вы держите экзамен готовности умело сражаться за веру, царя и отечество. Честь имею! — он козырнул и, красиво вздыбив коня, отъехал в сторону.

— Пе-ер-вая батарея-а!.. — запел командир бригады. — На огневую позицию-ю!

Нестеров быстро развернул батарею. Орудийные номера действовали быстро и слаженно. Командир батареи заметил, что под колесами был сыпучий грунт. «Плохо! — подумал Петр Николаевич. — Это может отразиться на результатах стрельбы». Он приказал принести маты и подложить их под колеса. Потом распорядился вырыть углубления для более прочного упора сошников и вложить в них деревянные брусы.

Солдаты старались изо всех сил. Все волновались. Петр Николаевич поднял бинокль, поднес его к глазам, быстро определил расстояние до цели и подал предварительную команду. Наводчики установили данные на прицеле, остальные номера застыли в боевой готовности.

— Огонь! — скомандовал Нестеров, крепко сжимая бинокль.

— Выстрел! — как эхо отозвались наводчики.

Орудия протяжно ухнули и откатились. От сотрясения воздуха дрогнули высокие сосны. А далеко впереди взметнулись вихри земли и черного дыма.

Не отрывая глаз от бинокля, Петр Николаевич произнес весело, как-то совсем по-мальчишечьи:

— Отменно, ребятки! Отменно!

По телефону инспектирующему доложили, что все цели поражены. Как и следовало ожидать, батарея Сегеркранца стреляла прескверно. Инспектирующий предложил командиру бригады «отметить поручика Нестерова», но генерал даже не отменил выговора.

Командир бригады пригласил к себе председателя суда общества офицеров. Сегеркранц вошел и, призвякнув шпорами, замер в почтительном ожидании.

— Как вы думаете, капитан, следует ли мне удовлетворить рапорт этого сумасброда Нестерова? — спросил генерал.

— О чем просит он в своем рапорте, ваше превосходительство? — осторожно осведомился Сегеркранц.

— Представьте, добивается перевода в школу летчиков. Право, сумасброд!

— Ха-ха! — с сарказмом хохотнул Сегеркранц. — Этот честолюбец хочет, чтобы о нем писали в газетах, как о герое Блерио!

— Я думаю, капитан, не воспользоваться ли нам сим обстоятельством? Нестеров не внушает мне ни малейшего доверия. Вспомните, ведь он прибыл к нам из Петербурга после той самой смуты, которая до сих пор еще не улеглась.

— Да, ваше превосходительство, революция посеяла в нем свое вредоносное семя. Плакатик, который ваше превосходительство соизволили приказать убрать, до сих пор висит в квартире поручика.

— Неслыханная дерзость! — бросил генерал. У него задрожала роскошная его борода.

Сегеркранц перевел дух.

— Мне кажется, ваше превосходительство, удовлетворить домогательства Нестерова означало бы незаслуженную честь для него. Разумеется, и оставлять его в бригаде тоже нежелательно.

— Как же с ним поступить? — спросил генерал, озадаченный вкрадчивым тоном Сегеркранца.

— Очень просто. Он рвется летать, — пусть повисит несколько лет на этой… хе-хе… воздушной колбасе. Там все его бредни улетучатся! Да и мы избавимся от этого беспокойного духа, ваше превосходительство.

— Беспокойный дух… Неистовый! — проворчал генерал и позвонил.

Вошел дежурный по штабу.

— Позовите поручика Нестерова.

Через несколько минут Петр Николаевич доложил о своем прибытии, спокойно глядя генералу в глаза.

— Я рассмотрел ваш рапорт, поручик, и определил ходатайствовать о прикомандировании вас к крепостной воздухоплавательной роте.

Петр Николаевич заметил, каким злорадным светом зажглись глаза капитана Сегеркранца, стоявшего слева от командира бригады.

— Вы довольны? — спросил генерал, и в тоне его Петр Николаевич уловил откровенную издевку.

«Вы хотите, чтобы я поморщился, как от горькой пилюли? Ошибаетесь, господа!» — сдерживая приступ раздражения, подумал он и ответил:

— Благодарю, ваше превосходительство. Мне только жаль расставаться с солдатами моей батареи. Превосходный народ!

— А с нами расставаться не жаль? — спросил вдруг Сегеркранц. — Как говорится, была без радости любовь, разлука будет без печали?

Петр Николаевич, даже не поглядев в сторону Сегеркранца, спросил генерала:

— Разрешите быть свободным?

— …От праздных вопросов, хотите вы сказать? — засмеялся генерал. — У вас острый язык, поручик. Он не доведет вас до добра. Ну, бог с вами. Ступайте!

Петр Николаевич откозырял, звякнул шпорами и вышел, приметив во взгляде Сегеркранца нескрываемую злобу.

«Они все ненавидят меня, — горестно думал Петр Николаевич. — Командир бригады намеренно затрудняет мне доступ в авиационную школу…»

Недавно Петр Николаевич послал в Петербург первый проект своего аэроплана. Это был моноплан с двумя стабилизаторами, находившимися спереди и позади крыльев.

О, как дорожил он первой своей конструкцией и как боялся за нее! Никогда не видеть аэроплана, да что аэроплана! — даже летчика, если не считать фотографии в «Огоньке» известных русских авиаторов Ефимова, Мациевича и Попова, не иметь никакого отношения к авиации и предложить Научно-техническому обществу проект аэроплана своей конструкции. Смешно, не правда ли? Но Петр Николаевич, увлекшись, отдал немало труда изучению авиации. Путеводными звездами были для него два великих русских имени — Жуковский и Циолковский. Им тоже могли бросить упрек: «Вы никогда не летали даже на бычьем пузыре, чего же вы беретесь толковать об аэропланах и даже о полетах в межпланетных пространствах!»

Нет, нынче пионеры не только те, кто летает, рискуя жизнью, но и те, кто создает теорию полета, кто ищет пути в необозримом воздушном океане, самом бурном и неизведанном.

Такими, примерно, мыслями был занят Петр Николаевич, когда ему открыла дверь Наденька.

— Помянешь мое слово, Петрусь, дочка наша будет музыкантшей! Когда я играю, она молчит, слушает, уставясь в потолок глазенками, а кончу — слезы, крик, возмущение.

Петр Николаевич снял фуражку и приник лицом к дрожащему от смеха розовому животу Маргаритки — ее назвали так в честь бабушки Маргариты Викторовны.

— Плавно сдавай! — громко прозвучала команда. Раздался скрип лебедки, и привязной воздушный шар стал подниматься в небо.

Петр Николаевич стоял в гондоле, с волнением озирая открывавшиеся просторы. Это был его последний подъем во владивостокское небо: предстоял отъезд в Россию, и кто знает, какие изменения могут произойти за время его трехмесячного отпуска.

Открывался чудесный вид на бухту Золотой Рог и Амурский залив с его мысами и островами, прикрывающими выход в море. Вон Чуркин мыс, сад «Гайдамак» в высоченных липах и вязах, Китайская улица, памятник адмиралу Невельскому, улица Петра Великого, Морской штаб и вон его дом на Светланской.

Наденька встала перед глазами — нежное лицо, маленький, строго очерченный рот, буйная шапка темных, как ночь, волос. И всякий раз, как подумает о Наденьке, бурно забьется сердце и улыбка радости долго будет гореть в его глазах. Хоть оба они и молоды, но уже много лет идут вместе, и Петр Николаевич не представлял себе жизни без ее горячей ласковой руки, без ободряющего чистого голоса.

«Ты знаешь, за что я люблю тебя, Петрусь? — сказала она однажды. — За то, что как бы невзгоды ни гнули тебя, ты выпрямляешься снова, смеешься и всегда поешь песни!»

Невдомек ей было, что она и сама такая, что без ее песни, без ее чистой веселой души холодно и горько было бы Петру Николаевичу на земле и — кто знает! — сумел ли бы он не согнуться перед невзгодами.

С детства, с тех первых лет, когда он ходил в узком и теперь благословенном кадетском мундирчике, Наденька была рядом. Два года Михайловского училища в Петербурге показались ему вечностью. Прекрасная северная столица выглядела зябкой, пасмурной, скучной. Да иначе и быть не могло: солнце Петра осталось в Нижнем Новгороде.

И помнилось ему, как шепнул Наденьке (чтобы мама не услышала!) на вокзале, когда он приехал в Нижний юным подпоручиком:

— Я с тобой никогда не расстанусь… Вся душа изболелась!..

— И я! — ответила она шепотом, а Маргарита Викторовна любовно побранила:

— Уже шептаться? Уже секретничать? Ну и ну!

И Петр и Наденька смущенно покраснели…

Воздушный шар достиг предельной высоты — триста метров. Петр Николаевич приступил к работе. Ему предстояло обнаружить «противника», определить расположение позиций его батарей и корректировать пристрелку своих батарей по целям, невидимым с наблюдательных пунктов. Он быстро производил расчеты и передавал их по телефону на командный пункт. Командиры батарей слушались его приказаний беспрекословно: на закончившихся недавно маневрах высшее артиллерийское командование, прибывшее из Петербурга, отметило «превосходную работу наблюдателя на воздушном шаре поручика Нестерова».

Петр Николаевич приник глазами к стереотрубе. Батарея капитана Сегеркранца, изображавшая «противника», спешно снималась с позиции. Ездовые, размахивая плетками, гнали лошадей, номера подталкивали орудия. Теперь важно было не упускать из поля зрения батарею: если она успеет замаскироваться, все глаза проглядишь, а не найдешь.

— Ну, ну, куда вы, господин доносчик, спрячетесь? — громко спросил Петр Николаевич, не отрываясь от стереотрубы. — Кому-кому, а вам не обмануть меня, господин фискал.

Солнце скрылось за огромной, в полнеба, сизой тучей, выплывшей со стороны Амурского залива. Исчезла голубоватая прозрачная дымка. Черная тень покрыла гряды сопок на горизонте. Воздушный шар резко тряхнуло, Петр Николаевич больно ударился лбом о край стереотрубы.

Раздался писк зуммера. Петр Николаевич, недовольный тем, что оторвался от наблюдения за батареей Сегеркранца, взял трубку.

— Ваше благородие! — кричал старшина команды. — Дозвольте доложить… Метеостанция сообщила, что надвигается буря! Прикажете давать спуск?

— Погоди! — бросил Петр Николаевич и снова пригнулся к стереотрубе. В груди похолодело: батарея Сегеркранца исчезла, словно сквозь землю провалилась. Он просматривал, казалось, каждый метр площади, приглядывался к каждому дереву, холму, но ничего обнаружить не удалось.

Шар раскачивало все сильнее. От напряжения на глаза набежали слезы. Зуммер пищал долго и настойчиво. Петр Николаевич, стиснув зубы, упорно искал батарею Сегеркранца. «Спокойно, Петр! — приказал он сам себе. — Ищи!»

Он пригляделся к небольшой рощице, с трех сторон окруженной холмами. Орудий не было видно, но Петр Николаевич почему-то упрямо ухватился именно за эту рощицу. «Дальше уйти они не могли», — подумал он. И вдруг на самой опушке рощи поднялась фигурка солдата и снова упала, словно сраженная пулей.

— Есть! — громко крикнул Петр Николаевич. — Вот вы где, ваше жандармское благомордие! Ну, теперь вам не уйти!

Он быстро вычислил координаты, произвел расчет с баллистическими и метеорологическими поправками, потом передал данные на командный пункт бригады. Облегченно вздохнув, взял трубку беспрерывно пищавшего «зуммера». Старшина команды кричал в телефон, почти плакал:

— Ваше благородие! Буря идет. Буря!.. Скомандуйте спуск, ваше благородие! Оторвет колбасу к чертовой бабушке!

— Давай! — весело крикнул Петр Николаевич и огляделся.

Все небо сделалось черным. Разорванные ветром, белопенные облака мчались у горизонта, как испуганные белые птицы. На черные утесы острова Аскольд бросались тяжелые океанские волны. Воздушный шар медленно шел на снижение.

Здесь, на высоте, среди туч и ветра, Петр Николаевич думал: «Нет, не сломить им меня… Я буду летать. Я построю самолет своей конструкции…»

Под впечатлением мыслей своих и этой грозно надвигающейся бури вспомнил Петр Николаевич полюбившееся ему, полное гордого, смелого и мятежного духа, стихотворение в прозе Максима Горького: «Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает. Вот он носится, как демон — гордый, черный демон бури, — и смеется и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!..»

Еще в кадетском корпусе Петр Николаевич читал в «Нижегородском листке» фельетоны и очерки Максима Горького, помнил демонстрацию студентов, узнавших, что жандармы арестовали их любимого писателя, но, по правде сказать, мало читал и мало знал его. Приехав после Михайловского училища в Нижний Новгород, Петр Николаевич услышал «Песню о буревестнике» от Петра Петровича Соколова, соседа, минувшим летом окончившего Московский политехнический институт и работавшего учителем.

Он был так захвачен мятежной, вихревой силой этого произведения, что долго стоял в безмолвии.

— Что, за печенки берет? То-то! — гремел Петр Петрович. — Наш Максим, нижегородский!

С тех пор Петр Николаевич горячо привязался к этому писателю. Теперь он жалел, что не помнил всех слов «Песни о буревестнике».

Наконец воздушный шар опустился, и солдаты с трудом поймали его за гайдропы, подтянули гондолу. Петр Николаевич спрыгнул на землю…

Дома Петра Николаевича ожидало неприятное известие. По тому, как Наденька отводила глаза, то и дело незаметно подавляла вздохи, он догадался, что приключилось неладное.

— Не томи, Дина… говори! — попросил он, глядя на нее в упор.

— Петербург… прислал твой проект обратно, — сказала она и подала ему пакет.

Петр Николаевич, чуть побледнев, углубился в чтение письма председателя Петербургского воздухоплавательного общества.

«Конструкция вашего аэроплана, господин Нестеров, хотя и не лишена весьма оригинальных новшеств и свидетельствует о даровитости и смелости мысли, однако не может быть признана заслуживающей внимания, так как не обеспечивает главного — устойчивости аэроплана.

И без того, господин Нестеров, мы чуть ли не каждую неделю хороним наших авиаторов, которых так мало у нас в России. Рекомендуем вам потрудиться над проектом аэроплана, который был бы обезопасен от кренов…»

Петр Николаевич задумался. Высокий лоб покрылся капельками пота. Глаза потемнели. Наденька скрестила руки на груди, испуганно глядела на мужа.

Не только от сознания неудачи помрачнел Петр Николаевич. Причина отклонения проекта аэроплана была совершенно неубедительна. «Природа создала птицу, которая кувыркается, наклоняется в любую сторону и на любой угол, не рискуя свалиться, — думал он. — Полет птицы, красивый и вольный, похож на музыку. Вот к какому совершенству в летании надобно стремиться человеку! А председатель воздухоплавательного общества боится кренов, как черт ладана. Нет, тут что-то не то. Тут вы меня не убедили, господа!..»

Тяжелая обида леденила сердце. Едва уловимая горестная морщина проступила в уголках его еще совсем юных губ. Наденька увидала эту морщину и, чтобы не расплакаться, метнулась к пианино, заиграла «Лунную сонату»…

Петр Николаевич сидел закрыв лицо руками. Звуки росли, наплывали огромною волною. И постепенно, не замечая сам, он поддался обаянию музыки, его повлекло вслед за волною, нет, за высоким и прекрасным валом, вперед, вперед, через все препятствия, через все невзгоды!..