Откровения людоеда

Все дороги ведут в Рим

Это был Господин Эгберт. Вот кто пришел к нам на помощь. Этот тучный, одаренный, бесстыдный буффон, которого я не думал еще когда-нибудь увидеть, позвонил на следующее утро после фиаско в II Bistro.

— Мастер Эгберт! — завопил я. — Что это такое…?

— Я слышал о твоих неприятностях, мой милый мальчик, — сказал он. — Я думаю, все из нашего круга теперь уже слышали об этом. Я не буду спрашивать о деталях.

— А я не хочу снабжать вас ими. Но мне надо смываться.

— Ну, надо думать.

— И?

— Я хочу сделать тебе предложение. Ради старых времен, можно сказать.

— Эгберт — Мастер — не воображайте ни на мгновение, что мы можем продолжать с того места, на котором остановились. Все изменилось.

— Это все, что ты думаешь обо мне, сексуальный приспособленец? Мне больно, Орландо, очень больно.

— Чепуха. Я просто сказал вам, вот и все.

Повисла пауза, и я услышал гиперболизированный театральный вздох на том конце линии. Затем:

— Ты хочешь услышать мое предложение или нет?

— Конечно, хочу.

167

ОТКРОВЕНИЯ ЛЮДОЕДА

— Хорошо, почему бы нам не встретиться?

Я медлил в нерешительности.

— Вы действительно думаете, что это будет хорошей идеей? — сказал я.

— Конечно, я так думаю. Только мои самые грешные сны смягчают боль разлуки с тобой, Орландо. О, ты делаешь со мной такие безнравственные вещи в моих снах.

— Я не могу отвечать за это.

— И я тоже не могу. Где мы встретимся?

— Я буду в отеле Фуллера.

— Когда?

— Как только смогу.

— Ну что ж, этот день подходит, как и все остальные…

— Это не вопрос удобства, Мастер Эгберт — я попаду в беду, если останусь здесь — это была моя личная ошибка, я должен был понять, осознать…

— Приезжай сегодня в полночь — это будет отлично. Я скажу Флавио Фалвио, чтобы он сделал нам специальную выпечку из своих кремовых рожков. Мы истребим ее с банкой персикового черного китайского чая.

— Я не могу — я имею в виду — я должен вернуться сюда, в II Bistro, сегодня ночью.

— Ты имеешь в виду, что ты не хочешь спать со мной. Разве может быть кто-нибудь столь же беспощадным, как освобожденный от чар любовник?

— Я имею в виду не совсем это, Мастер. Да, именно так.

— Ты должен будешь вернуться целомудренным и в безопасности на поезде семь сорок три из Бристоля. Я уверен, что мое предложение — одно из тех…

— От которых нельзя отказаться?

— От которого ты не захочешь отказаться. Кроме того, в моей жизни есть теперь и другой свет.

— о?

— Его зовут Свен, и я перевожу его на салаты на следующей неделе.

— О, тогда я могу догадаться о его судьбе.

— Ты голубоглазый ублюдок, — сказал Мастер Эгберт.

Затем разговор прервался.

Отель Фуллера совсем не изменился. На самом деле, Мастер Эгберт тоже не изменился — он был круглым, жирным, зрелым и смешным, как и всегда.

— Орландо, милый мой мальчик! — завопил он, обвивая руки вокруг меня, почти удуив меня запахом затхлого пота и острого запаха лука.

— Я никогда не думал, что вернусь сюда, — сказал я, освобождаясь из его объятий, в ходе которых мясистые руки начали блуждать, исследуя и сжимая меня.

— Разве кто-нибудь из нас думал? О, позволь мне посмотреть на тебя, Орландо!

Естественно, он посмотрел на меня чуть более долго и задержался взглядом ниже талии.

— Ведите себя хорошо, — проворчал я.

— Не злись на меня, — нагло сказал он. — Это было так давно, а ты такой же милый, каким всегда и был.

— Я бы предпочел, чтобы мы спустились вниз и поговорили о делах, Мастер Эгберт.

Он погрозил мне жирным указательным пальцем.

— Скажи «пожалуйста».

— Пожалуйста.

— Вот теперь все хорошо. Угощайся кремовым рожком. Флавио Фалвио испек их только этим утром, сделал так, как я тебе и обещал. Дорогой Свен просто обожает учиться у нашего Флавио, но я уже сказал, что ему придется быть терпеливым. Немного больше внимания моему рожку и, я думаю, тогда он сможет погрузить свои руки в кремовое многообразие.

Я впился в сладкую, сахарную выпечку, и ванильный крем потек по моему подбородку.

— Можно мне его слизать? — спросил Господин Эгберт.

— Нет. Пожалуйста, только по делу.

Он вздохнул и вздрогнул.

— Ingrate .[130]

— В чем именно состоит ваше предложение? — спросил я.

— Если, как ты сказал мне, тебе нужно уехать — хорошо, Орландо, мой мальчик, у меня есть именно такое место, куда бы ты мог уехать. Тебе там очень понравится.

— Что за место? Где оно находится?

— У него уже есть солидная репутация, которую, я уверен, твои специфические способности могут только улучшить…

— Іде это находится?

— …я не сомневаюсь, что это произойдет мгновенно, иначе не стал бы дел тебе предлагать…

— Где это?

— В Риме.

— В Риме? Рим, Италия?

— Конечно. Небольшой, но стильный ristorante[131] под названием II Giardino di Piaceri.[132] Прямо рядом с Площадью Фарнезе. У него даже есть свой садик на крыше. Подумай об этом: благоухание ночи, средиземноморская луна, аромат бугенвиллии…

— И кто владелец этого рая? — спросил я.

Мастер Эгберт довольно хитро посмотрел на меня, его глаза засверкали таинственным весельем.

— А ты как думаешь?

— На самом деле я не знаю, Мастер. И у меня нет времени на игры…

— Я, — сказал он.

— Вы?

— А почему бы и нет? Это инвестиции в старость.

— А сколько вам уже лет?

— Шестьдесят четыре, и я не планирую упасть замертво со сковородкой в руке.

— Более вероятно, с членом молодого подмастерья.

— Постарайся быть не таким уж ублюдком, Орландо. Как я уже сказал, я рассматриваю это как инвестицию. Проблема в том, что…

— Проблема? — сказал я.

— Да. Шеф-повар, который работал там до нынешнего момента, неожиданно вбил себе в голову добиться разрешения развивать nouvelle cuisine[133] от меня, а ты знаешь, как я это ненавижу. Он начал красить тарелки мазками coulis[134] и обвинять моих посетителей в богатстве. У них его не было, и я оказался в этом случае крайним.

— До нынешнего момента, вы сказали?

— Да, я вышиб его. Ergo,[135] мне нужен кто-то, кто бы занял его место. Это ты, Орландо. Ты никогда не пожалеешь об этом, я обещаю — утебя будут совершенно развязаны руки — ты знаешь, что я полностью доверяю твоим способностям…

— Но я не буду владельцем?

— Ты, конечно же, не ожидаешь, что я сделаю тебе подарок в виде этого ресторана?

— Нет, конечно, нет.

— Хорошо, тогда что? Действительно, ты не будешь владельцем, но разве это имеет значение? Ресторан будет полностью твоим, за исключением названия. Я не буду мешать тебе, я слишком занят здесь, у Фуллера. И я не захочу быть для тебя помехой. Да брось ты, Орландо, я предлагаю тебе уникальную возможность! Бог знает почему — ты никогда ничего для меня не сделал, за исключением того, что позволил мне использовать твое — надо сказать, сочное — тело.

— Возможность сделать что именно?

— Сделать деньги. Для меня в первую и самую главную очередь, но и для себя тоже, если хорошо поработаешь.

— Я знаю все о том, что значит хорошо поработать, Мастер.

— Я не сомневаюсь в этом. Я хочу, чтобы ты отправился туда и восстановил повреждения, которые этот идиот Страделла нанес моему маленькому раю. Расхлебай эту кашу. Сделай так, чтобы посетители вернулись. О, ты знаешь, о чем я говорю.

— Да, думаю, знаю.

— Хорошо? Ты это сделаешь?

Я немного колебался. Затем сказал:

— Я… хорошо… я подумаю об этом.

Мастер Эгберт вскинул руки в недовольстве.

— О чем тут, черт подери, думать? — завопил он.

— Не только я должен все обдумать, — медленно сказал я. — Есть еще два человека, живущих со мной в II Bistro.

— Мальчики или девочки? — спросил Господин Эгберт, его глаза расширились.

— И те и другие.

— Ах!

— И прежде чем вы сделаете любые постыдные суждения, позвольте мне сказать, что они живут и работают со мной. Для меня. И я их работодатель.

— И ничего больше?

Я не ответил.

— Ты не можешь обмануть меня! Я знаю тебя. О, мальчики и девочки, выходите поиграть с маленьким мистером Орландо…

— Не будьте отвратительным. Это не так.

— О, но это так и есть, именно так, разве нет?

— Вздор.

— Хорошо, если ты не можешь без них жить, возьми их с собой.

— Вы полагаете, они не захотят поехать?

— Как их работодатель ты просто им скажешь, что вы втроем переезжаете в Рим.

— А ссли они не согласятся?

— Избавься от них и найми кого-нибудь еще.

Я наполовину привстал со своего стула.

— Я не думаю, что могу сделать так, — сказал я. — Жак и Жанна чрезвычайно полезны для меня — вы просто не понимаете ситуацию…

— Вот это да, ты действительно очарован, разве нет? Ими обоими?

— Я не очарован — не будьте таким грубым. Ничего не было для того, чтобы мне быть очарованным. Да о чем я говорю? Все что я могу сказать: если они не поедут, я тоже не поеду.

— Тогда ты дурак.

— Я опоздаю на поезд, — сказал я, смущенный и расстроенный.

— Так ты ответишь на мое предложение?

— Я сказал вам, мне нужно посоветоваться с Жаком и Жанной. Я позвоню вам вечером.

Мастер Эгберт пожал плечами.

— Это твой выбор, — сказал он, поднимаясь со стула и замечательно целуя меня в губы — я только попытался не допустить, чтобы горячий жадный язык проскользнул внутрь.

— Вот в чем дело, Мастер Эгберт — это не мой выбор, не полностью мой, в любом случае.

Он положил толстую волосатую руку вниз между моих ног и сжал мою промежность.

— Я буду ждать звонка, — сказал он.

Я выбежал из комнаты, скинув кремовый рожок со стола и раздавив его ногой.

К моему полному изумлению, близнецы решили, что это будет отличным решением нашей проблемы.

— Я не могу поверить в то, что слышу, — сказал я. — После стольких лет в II Bistro, после всего, ради чего мы работали…

— Мы можем работать ради всего снова.

— А как насчет комнаты в подвале? Все ваши прекрасные вещи, ваши замечательные сокровища…

— Сокровища можно перевезти. И мы обзаведемся новыми сокровищами.

— И я предполагаю, — сказала Жанна, всегда отличавшаяся практичностью, — что в II Giardino di Piaceri также есть подвал.

— Также как и сад на крыше, — добавил Жак.

Я покачал головой.

— Я до сих пор не могу поверить в это. Никаких прений, никаких возражений, никаких протестов?

— Поверьте нам, мы не можем оставаться в II Bistro. То, что случилось…

— То, что случилось, не может прекратиться так просто, — сказала Жанна. — Это было фантастически, невероятно…

— Да.

— Вы знаете о мощи, которой обладает ваше искусство? Ни Жак, ни я не можем понять ее, но она есть.

Я, с другой стороны, единственный, кто очень хорошо понимал ее.

— Признаюсь, у меня и мысли не было, что оно окажется таким значимым.

Тогда я подумал:

Но тогда — если я могу сделать это — как это может меня не возбуждать? Как это может не вдохновлять меня?

Я сказал:

— Есть еще одно довольно — скажем — довольно специфическое мясо, принадлежащее мне, в холодильной комнате. Я боюсь, что ему придется поехать с нами.

— Конечно. Мясо, как и сокровища, перевозится каждый день.

— Плоть, — сказал я тихо.

— Да, плоть.

О, моя желанная плоть! Raison d’etre[136] моей жизни, смысл и цель моего алхимического искусства.

— Очень хорошо, — медленно сказал я. — Это будет сделано.

Близнецы торжественно поклонились мне.

Я потворствую несказанным удовольствиям

Позднее той же ночью я поднялся с кровати и отправился к небольшому сундучку, который стоял позади двери в спальню. Осторожно открывая верхний ящик, я запустил свои пальцы сквозь легкие, пахнущие лавандой одеяния, которые там находились — да, нижнее белье моей матери, которое я хранил с самого дня ее смерти. Я забрал его из ее комнаты, спрятал в секретном месте и забрал с собой в II Bistro. Я охранял его так, как шаман охраняет свой талисман, как монахиня бережет свою девственность — с жаром, благородной верностью и преданностью. Всякий раз, когда я изнемогал под бременем своего труда и впадал в меланхолию или депрессию, я открывал сундук, вдыхал этот легкий, утешительный аромат и пробегал своими пальцами по атласному, шелковистому материалу.

И теперь я делал то же самое, закрыв глаза и включив синэстезию; перед взором моего сознания предстал луг, поросший сочной, зеленой травой с пятнышками маленьких диких цветов, сверкающий в солнечных лучах, словно сотнями тысяч бриллиантов. Я услышал ухом своей души звук тихих струн, перерастающий в прекрасную гармонию нежной, колеблющейся мелодии. Теплый бриз ласкал отягощенные фруктами ветви деревьев. Может это были небеса, в которых ныне странствовал ее дух? О…

Затем, достаточно неожиданно и вдребезги разбивая состояние восхищенного безмолвия, в которое я погрузился, мой слух уязвил отвратительный гортанный шум невидимой тубы, играющей на самом пределе своей досягаемости, словно гротескный выхлоп; несомненно, этот звук был вызван влиянием моего так называемого отца, который — я содрогался от понимания этого, но вынужден был это признать — очевидно, оставил свои грязные психические вибрации на нижнем белье моей матери. Даже повторная стирка, очевидно, не смогла полностью уничтожить их. Я выбрал белые шелковые кружевные трусики, извлек их из сундука с величайшей осторожностью, и взял их с собой вниз на кухню.

Моя возлюбленная ждала меня прямо там, где я оставил ее, снаружи холодильной камеры, терпеливая и покорная, и игристая, с маленькими струйками испарины, словно жар из духовок нагрел и расплавил ее холодный жир. Я разделся донага и опустился перед ней на колени, вытянулся вперед, чтобы прикоснуться к ее сочному, темно-красному боку своим лбом.

— Я люблю тебя, — прошептал я, и, клянусь, она задрожала, когда я говорил. — Я полностью доверяю тебе, как никому не доверял. Все мое искусство — твое, моя философия отдает дань твоему смыслу и целям. Моя гениальность берет начало из твоего существования, мои рецепты являются литанией, восхваляющей твое великолепие — ты моя муза, мое вдохновение, мой демон, мое наслаждение и счастье. Чем, о чем бы я был без тебя, моя милейшая любовь?

Я поцеловал ее, и поцеловал снова и снова; мои губы неожиданно скользнули по ее жирным флюидам, и запах ее мясистого пота обжег мои ноздри. Теперь я был эрегирован, дрожал и трепетал. Я развернул шелковые трусики, поднял огромную тушу и положил их на ее нижнюю половину, осторожно натянув их через скользкую плоть. Белое на темно-красном — цвета спермы и крови, основных жидкостей жизни — очаровали меня, и на несколько мгновений я потерялся в странной, мистической задумчивости; говорят, что старый немецкий мистик Якоб Бёме впадал в похожее состояние, пока пристально вглядывался извне и созерцал внутри мерцание отполированного металла, позволяя теряться потоку спиритических знаний, которые становились материалом его эзотерической теологии. Ну что, даже стоя здесь на коленях, восхищенный внутренним безмолвием, я знал, что знания великого и редкого типа похожей формы наводняли мою душу — я не мог ни определить, ни соотнести с категориями его содержимое и объект, но я поглощал его, впитывал его как губка впитывает воду, эту труднодостижимую способность мы называем интуицией. Я видел и понимал фабрику снов, материю мифа, я рассматривал текстуру, в ее превосходном единстве, моей собственной неотвратимой уникальности, которая появлялась передо мной как величайший, лучезарный круг трепещущей плоти, непостижимый и благоговейный.

Моя возлюбленная лежала здесь в ее трусиках.

— Я одел тебя только потому, чтобы испытывать острое наслаждение, раздевая тебя, — прошептал я. — Ты неотразима. Я жажду тебя — о! — как же я тебя жажду…

Как этот старый идиот Баллетти однажды сказал мне:

— È una furia, quest’ amore per la came[137]

Как же он был прав.

Я положил руки на плоть своей любимой и плавно скользнул вниз вдоль ее божественного бока. Нежно, заботливо, я двигался вниз до резинки ее шелковых трусиков — которые медленно окрашивались жиром и кровью — и медленно запустил свои пальцы в промежность. Затем я рванул тонкий шелк прочь, чтобы обнажить скрывающуюся мясистую тайну. Я погрузил туда свою голову, и, высунув язык, потворствовал несказанным удовольствиям.

Соблазн этого города

Рим! Вечный город. Город прошлого, настоящего и того, что будет. Рим, место рождения империи, которая рукоположила цивилизацию с жестокостью тирании. Город культуры, военной славы, город святости и клерикализма, руин и открытий, город императоров, священников, художников и сумасшедших; не зря же маленькая деревня на Тибре была выбрана богами, чтобы управлять всем миром. О, Рим, тебя можно либо любить, либо ненавидеть, и нет ничего среднего — невозможно быть безразличным к этому растянувшемуся, ноги врозь, покрытому охрой, перерисованному и по-прежнему чрезвычайно притягательному соблазну этого города. Юнг отметил, что он всегда удивлялся, глядя на людей, которые посещают Рим мимоходом, также как они могут посетить Лондон или Париж; так как он был уверен, что, находясь под влиянием глубин чьего-либо бытия с помощью духа, размышляющего в сердце этой манящей donna fatale,[138] кто-то может повернуть камень или обойти колонну и неожиданно, шокирующе быть пойманным врасплох лицом, которое в тоже время является и неисчислимо старым, и тотчас же узнаваемым. Прообраз пребывает здесь, Юнг знал и по двум причинам пытался организовать визит в город, но некие таинственные случайности мешали ему сделать это; в 1949-м году он неожиданно без всяких причин упал в обморок, стоя в очереди в билетную кассу.

Я, в свою очередь, уже много лет был сражен в самое сердце нездоровым очарованием и наркотическим восхищением Рима — это напоминало язвы венерической любви или склонность к болезненной апатии, я томился в пламени желания его объятий с тех самых пор, когда натолкнулся на картину Колизея в «Книге древних монументов Ридерс Дайджест» в возрасте двенадцати лет. Ни изображения, ни архивы, ни знания о вкладе в человеческую историю любого другого города, ни до, ни после, так не очаровывали и не пленяли меня, и я до сих пор не могу объяснить это более точно, чем так: некая тайная струна, глубоко скрытая в фабрике психики, была задета и звучала античным очарованием Рима, и его воздействие и сладчайший ассонанс или неописуемый раздражающий диссонанс — и ты становился или беспомощным любовником, или безжалостным врагом; я, бесспорно, первый.

Италия, как и Франция, воспринимает пищу всерьез, но, в отличие от Франции, в Италии нет такого самосознания: назначение даже самого величайшего и самого возвышенного кулинарного стремления для Италии является, прежде всего — набить брюхо, — и только потом уже придти в восторг от палитры красок или ощутить душевный подъем. Кухня Рима более, чем в любом другом городе на полуострове специфична и основана на этой прагматичной философии. Не поймите меня неправильно: домашность, простота, яркость, питательность — отличительные признаки Римской кулинарии — не мешают ей быть в числе самых разнообразных и легко адаптируемых в мире — здесь, например, как минимум двадцать пять различных видов местного ризотто в районе между Римом и Неаполем — но выразительность всегда, скорее, заключается непосредственно в удовлетворении, нежели в поразительной новизне.

Римские шеф-повары обладают навыками профессионалов кулинарного минимализма, достаточно указать на способность превращать самые простые ингредиенты — например, помидоры, хлеб, травы и масло — в нечто чудесное, обладающее качествами величайшего классического блюда, основной составляющей которого является свежесть; более того, поскольку итальянский идеал находится выше чего-либо еще, они настаивают на том, что самый ценный ключ к кулинарному превосходству заключен в сезонности — если это не подходит по сезону, это не будет подано на стол.

Без сомнения, это были принципы честности и непосредственности, которые протеже господина Эгберта в II Giardino di Piaceri, несомненно, презирал, представляя своим посетителям длительное упражнение в дегустационном открытии, которое, принадлежа к французской кухне, чрезвычайно чуждо душе римского гурмана; это было ошибкой в оценке, и моим заданием было ее исправить, и я утверждал, что сделаю это в самое кратчайшие сроки, какие только возможны, восстанавливая то, что было оставлено, отстраивая то, что было разрушено, и, в процессе этого, упрочивая свою собственную репутацию и банковский счет Мастера Эгберта.

П Giardino di Piaceri

Все мы пришли в восторг от II Giardino di Piaceri.

— Оно прекрасно, — проворковала Жанна.

— Идеально, — сказал Жак.

— Уверен, — прошептал я, — что мы здесь будем счастливы. Мастер Эгберт, кажется, сделал нам величайшее благо.

Позже, как вы скоро прочитаете в этих откровениях, я был вынужден изменить это мнение.

Мастер Эгберт сказал мне, что II Giardino di Piaceri переходило по наследству из поколения в поколение до того момента, как он приобрел его, и в это не трудно было поверить, так как я оглянулся вокруг на светло-коричневые стены, отягощенные набросками и рисунками — некогда созданные нищими художниками, без сомнения, в обмен на миску пасты и литр грубого деревенского вина; главная дверь представляла собой витраж из стекла, а кухня открывалась строго в обеденную зону, как и во множестве городских trattorie;[139] столы были покрыты обыкновенным непритязательным белым полотном, а стулья были сделаны из гнутой древесины; на выступе около фута лежал полог, идущий по кругу по всей комнате, где демонстрировалась коллекция глазированных керамических тарелок и тарелок из майолики.

Сад на крыше был роскошным, его украшением были хорошо ухоженные беседки из побегов винограда, которые укрывали приблизительно половину зоны для еды; в теплую римскую ночь, насыщенную лунным светом, можно было легко представить романтичную любовь, расцветающую здесь, возрождение старой дружбы, обмен откровениями — словом, любую деятельность человеческого сердца, которое сделалось мягким от вина и поддержки звезд. В этом было что-то магическое, что-то благодетельное, обещающее маскировку, защиту, доброту и близость. Сзади находилась Площадь Фарнезе, где одинокими ночами скитальцы могли любоваться изумительным пологом второго этажа Palazzo Farnese — Французского Посольства — чей обслуживающий персонал предусмотрительно оставляет свет включенными именно с этой целью.

— Одно из моих самых особенных творений, — сказал я близнецам. — Что-то, чтобы дать им вкус начинающихся чудес. Что-то, чтобы вычеркнуть все воспоминания о причудливых руках, которые превратили это великолепное место в руины.

— Без сомнения, вы не ударите лицом в грязь, — пробормотал Жак.

— У нас есть знания! — закричал я. — Все, что нам нужно — это применить их.

Так мы и сделали.

Ранним утром следующего дня, пока плоть, которую я купил для вечернего открытия, хорошенько мариновалась в своем собственном соку, я вышел и заглянул на Catnpo di Fiori,[140] намереваясь купить несколько листьев салата — немного свежего rughetta ,[141] если быть точным; даже в десять часов в цветочном, фруктовом и овощном магазине все еще была суета, хотя он открылся незадолго до рассвета. Теперь другие торговцы открывали свои прилавки и выкрикивали цены на свои товары, конкурируя с седым стариком и его спелыми неаполитанскими персиками:

— Coraggio, ragazze! Guarda, son'perle![142]

Кухонная утварь из эмали, медные сковороды, противни, сковороды для тушения, формочки для желе… нежные мягкие голубые сыры с местных ферм, и сыры твердые, как камень, козий сыр, овечий сыр, сыр сомнительного происхождения, безо всяких характеристик, кроме своего острого запаха… ослепительные пластиковые принадлежности для кухни и ванной — ярко-красные ведра, дуршлаги, решета, чесночные прессы и держатели туалетной бумаги… джинсы в американском стиле, футболки, боксерские шорты… и везде утренний запах плохо вымытых людей, тягостный сам по себе, приподнятый солнцем нового дня, чтобы уступить цинизму и признать, что истинный товар, словно конец радуги — просто милая идея.

Я совершил покупку у одной из тех беззубых старух, одетых в древний костюм вдовы, которая невозмутимо сидела позади своих легковесных гор салата, обдирая стебельки, пока подушечки пальцев не начинали кровоточить. Она распределяла зеленые листья в побитый жестяной ковш и взвешивала его на старомодных весах с чашами, используя эти маленькие медные гирьки, которые в наши дни можно увидеть только в лавках старьевщиков.

О, но листья были свежими! Они пахли южными холмами и морем, и покрытыми росой полями.

— Tante grazie signora, arrivederla[143]

И в это мгновение неся свой пластиковый пакет салата, я отвернулся от старой женщины и, бесцельно глядя по сторонам, неожиданно получил отвратительный удар: через Сатро,[144] всего лишь немного позади и слева от задумчивого осужденного Джордано Бруно, сжавшего свою книгу непостижимой ереси, я увидел — мне показалось, что я увидел — я знал, что увидел, должен был увидеть, и не мог ошибаться — пузатую фигуру Артуро Трогвилла. Его обрюзгшее одутловатое лицо было повернуто строго от меня.

— Трогвилл! — завопил я.

И он тут же ушел.

^{14-го января 19- года}

Плоть — это его королева Хайгейта. Конечно же! Следовательно, так как она представляет — на самом деле, воплощает — все то, что значит для него плоть, он старается стать единым с ней путем потребления и «поглощения» громадного количества материи. Приготовляя и поедая свое эзотерически приготовленное мясо, он думает, что соединяется со своей матерью, поскольку она является им.

Всякий раз, когда он принимает плоть в себя любым отвратительным способом, он принимает в себя свою королеву Хайгейта. Это, конечно же, и метафорический, и фактический заменитель сексуального расстройства — и мы снова возвращаемся к эдипову комплексу. Как вы знаете, я легкомысленно отбросил это допущение в самом начале.

Вы видите, как все просто, Лучиано?

1. Он испытывает чувство сексуального желания по отношению к своей матери, которое он подавляет с предельной жестокостью и с чувством ужаса; это подавление настолько удачно, что он на самом деле воображает, что та же самая идея принадлежит другим людям — таким людям, как мы, Лучиано — которые были развращены чудовищными фрейдистскими излишками. Он разрабатывает то, что не может допустить — как мы все делаем, на более высокий или низкий уровень.

2. Так или иначе, в некотором роде я сам не понимаю, как его мать становится символом плоти — всей плоти, вне зависимости от ее разновидности. Я уверен, что его преждевременное отлучение от материнского соска в данном случае имеет абсолютную значимость.

3. Истребляя свои омерзительные блюда из мяса, он истребляет заместителя плоти его хайгейтской королевы, и становится единым с ней; это единение является заменой слияния в оргазме, достигаемого с помощью полового сношения. Следовательно, в самом настоящем чувстве, его подавленное желание осуществлено. На самом деле, я не думаю, что для него этот опыт является полноценным заменителем, так как его мать не просто означает или символизирует плоть — она стала плотью.

Какие из этого можно сделать выводы? Мне предстоит долго и усердно размышлять, Лучиано. Конечно, Крисп все еще тошнотворен и омерзителен мне, но я постепенно начинаю показывать это, каким бы унизительным не был этот прием. Вчера я не смог заставить себя прикоснуться к телятине в белом вине, которую подали нам в столовой на обед. Я серьезно думаю над тем, чтобы полностью отказаться от мяса. С момента встречи с Орландо Криспом вкус мяса для меня притупился. (Ты можешь осудить меня за это, Лучиано?) Если бы у этого маньяка была бы некая гротескная возможность напасть на философскую правду — то есть утвердить, что все существующее по природе своего распространения в пространственно-временном континууме находятся в конкуренции — это подводит нас к усовершенствованию, все большему и большему, не жестокости поглощения, а грациозного искусства разделения. Если эта чудовищная теория о конкуренции содержит хоть сколько-нибудь правды, тогда мы должны учиться комплектовать и сохранять наши пространственные ресурсы, чтобы уважать территориальные права остальных, чтобы менять методологию нашей науки от аналитического анализа к интуитивному холизму. Боже, помоги мне. Лучиано, я начинаю говорить, словно Мистик Новой Эпохи! И остается еще один факт — монстр Крисп и я, возможно, солидарны в принципиальном тезисе, но пока совершенно расходимся в причине антитезы и синтеза.

Эти близнецы из его жизни выглядят, словно пара оппортунистов, желающих оказывать ему почти все услуги, если награда того стоит. В любом случае, он отказывается подробно говорить о них. Можно ли ожидать, что это преступление не имеет отношения к другим преступлениям?