Отпечатки затертых литер

Чернильным бархатом накрылся сонный мир,

Утих пожар багряного заката,

И, подменяя царственное злато

Украдкою, невидимый факир

Рассыпал звезды по бесценной ткани;

Средь них Астарта[2] в шелковом тюрбане

На небосклоне место заняла,

Окинув взглядом гордого орла

Свой стройный лик в бездонном океане.

Но сумрак аспидный его соленых вод

Не послужил безропотным зерцалом:

Чуть показавшись, под могучим валом

В нем меркнет серебро ее красот!

Луна сердито прячется во мраке,

Укутавшись пологом темных чар,

И лишь, с небес стекая как нектар,

Рисует луч таинственные знаки —

Пылает в них огней грядущих жар,

И лентою мерцающей парчи

Он украшает дремлющие горы,

На облаках сплетается в узоры,

Рождая образ сказочный в ночи,

Касается змееподобных рек

И тленных храмов суетного мира,

Что, восславляя гордого кумира,

Безропотный воздвигнул человек.

Под темным куполом, сокрывшим небосклон,

Играя диким пламенем обряда,

Раскинулся несокрушимо Он —

Древнейший град. Резною колоннадой

Его дворец был пышный обнесен,

Кровавой бронзой статуи сияли —

Роскошных капищ мрачные цари,

И золотом горели алтари

Роскошные в языческом Гевале.

Той ночью жизнь неистовым огнем

На городских просторах воспылала:

Во злую честь свирепого Баала

Грешил народ и кровью, и вином;

Звенели крики — острые кинжалы,

Сверкнув, пронзили жертвенную плоть.

Жрецы, экстазом пламенным объяты,

Ладони простирали к небесам —

И Дьявол вторил хриплым голосам

Шальной толпы, кипящей от разврата.

Ритмично застучали барабаны;

Толпа утихла. Из-за алтаря,

Огнем звериных глаз во тьме горя

И словом заклиная талисманы,

На свет Колдун верховный выходил;

Он, облаченный в белую сутану,

Своим богам молитву возносил.

В руке Жреца искрился тонкий нож;

Едва ступая, следом шел ребенок —

Его глаза блуждали, как спросонок,

А тело бурно сотрясала дрожь.

Народ волною загудел, ликуя,

Единой бурей зашумел Гевал:

«Свети, Астарта! Славен будь, Ваал!»[3] —

Сквозь тьму взывал он к идолам ночную.

Селевий царственный, что в пурпур облачен,

Поднялся, пышный покидая трон,

Завидя цену предстоящей дани,

И мановеньем горделивой длани

Поведал: на нее согласен он.

И полыхнуло, разгораясь, пламя —

Огонь костра, а барабанный бой

Вновь овладел распутною толпой.

Народ взревел, вздымая, словно знамя,

Свой дикий вопль. И в этот самый миг,

Когда взметнулось лезвие стальное,

Готовое уж в сердце молодое

Вонзиться, невесомый крик

Подобно ласточке вспорхнул над головами —

И разом воцарилась тишина.

И выпал нож из лапы Колдуна.

«Одумайтесь, бесчестья сыновья!

Жестокой смертью дышит ваша слава!»

Десницею знамение творя,

Из-за спины порочного царя

На божий свет ступила Елисава.

Царевне лик был нежный Богом дан,

И тонок был ее девичий стан,

Волнами кудри черные стекали,

А очи стойкой верою сияли —

Бездонный в них плескался океан.

Минуя глыбу царственного трона,

В летящем платье тонкого виссона,

Она к златому вышла алтарю

И молвила надменному царю:

«Отец! Что видит в идолах холодных

Тебе душою преданный народ?!

В них мертв священной доблести полет,

И нет ни тени мыслей благородных!

Как можешь сам металлу ты служить

И кровью дань безвинную платить

Богам разврата, дьявольского злата…

Ты верь, не мне —

         Христу тебя судить!»

Заслышав Бога истинное имя,

Чуть полыхнул стемненный небосвод,

И в ужасе зашелестел народ —

Пронесся стон над толпами людскими!

Но царь, оправив алые шелка,

Захохотал греховно-бурным смехом —

И отдаваться грохотом, не эхом,

Ему ночные стали облака.

«О, дочь моя! Клянусь тебе Мелькартом,[4]

Рассердишь ты всеслышащих богов!

Где он, Христос? Моя не видит карта

Его земли Пилатов и Голгоф!

Восславь кумиров — грешные дела

Предать своих отцов благую веру.

Я этому не следую примеру:

Твоя молитва для меня — хула!»

Раздался грохот. Волею минуты,

Царя познавши богохульный глас,

Его порочный град Гевал погас

И зародилась дьявольская смута.

Лишаясь в страхе трезвого ума,

Подняли крик недавние герои,

И черной непроглядной пеленою

Накрыла все карающая тьма.

Давным давно, под проседью небесной,

В далеком царстве гордых вифинян,

Столицы древней возвышался стан,

Как исполин над мировою бездной.[5]

Сей град велел построить Никомед,

Заставив древний восхищаться свет:

Здесь роскошью дворцов сияли своды

И храмов стройных золотился цвет,

Возлюбленных античными царями…

Давно погасло жертвенное пламя

В, казалось бы, незыблемых стенах.

И все же, порожденное жрецами,

Оно горело дьявольски впотьмах

Той самой ночью. Диоклейский царь[6]

Взложил тогда ладони на алтарь,

Сошедши с императорского трона:

Молитву до вниманья Аполлона

Он донести стремился, как и встарь.

Диокл был свитой верной окружен —

Горели златом тоги этой свиты:

Сановники, магистры и комиты

К своим богам явились на поклон;

Царица стройная в алеющих шелках

Стояла подле властного супруга,

И отблески пылающего круга

В ее цвели опущенных глазах.

Царь обращался к идолу глухому,

Красе порочной вознося хвалу —

Плясали искры на резном полу

Подобно водопаду огневому,

И тишину хранил безмолвный люд,

Внимая гласу своего владыки…

На действие, устроенное тут,

Со скорбною решимостью на лике

Глядел высокий юноша. В тени

Колонны древней он стоял незримо

Для богомольцев, устремлявших мимо

Него свой взор: не чаяли они

Узреть меж статуй мраморных богов

Нашедшего в тюрьме предсмертный кров

И пытками лишенного сознанья

Героя прежних, доблестных времен —

Трибуном царским был когда-то он,

В служенье видя высшее призванье —

На поле брани мужеству его

Достойные дивились супостаты,

И чтили все имперские солдаты

Младого командира своего.

Но жизнь была в то время непроста:

Диоклов гнев вскипел, не зная меры,

Когда народ дурную предал веру,

Признав святую истину Христа.

По всей стране людской катился стон —

Костры пылали жаром царской злобы,

И всюду мученические робы

Сулили вечный праведникам сон…

Георгий был еще годами юн,

Однако славы храбростью достоин:

С отрочества непобедимый воин

В Христа душою веровал трибун.

Рожденный жить роскошно и богато,

Свое раздал наследственное злато

Он страждущим и нищим, и больным.

И вот, сановник доблестный когда-то,

За доброту, проявленную к ним,

Попал в немилость царскую Георгий —

Языческих не принимая оргий

И отвергая дьявольских богов,

Свой принял жребий мученик Христов.

Пылала в храме грешная заря —

Свершив обряд безмолвного поклона,

Народ воспел молитвой Аполлона,

Предав хуле Небесного Царя.

Заслышав злом пропитанные речи,

Георгий мысли обратил к Христу —

Покинул теневую темноту

И в храм вошел, свои расправив плечи.

Раздался грохот — твердый его шаг

Прервал Диокла долгое моленье —

В глазах людских забрезжило волненье

И побледнел как смерть придворный Маг.

Свой взор к пришельцу обратив порывом,

В смятенье Царь внезапно замолчал,

И на лице молитвенно-счастливом

Звериный гнев пожаром запылал:

«Как смел ступить ты во святые стены,

Не устыдясь дурной своей измены?!

Ведь другом верным был ты прежде мне!

Презренный! Меры нет твоей вине!» —

«Предать богов! О, светлый Аполлон!» —

«В Христа поверить! Распрощаться с саном!» —

«Раздать именье беднякам поганым!..» —

Диоклу вторил люд со всех сторон.

«И как сумел — поведай, не молчи! —

Ты честного избегнуть наказанья?

Обманом ли — иль силой заклинанья

Тобой убиты были палачи?!

Сейчас кинжал развяжет твой язык!..»

Трибун пред гневом не взробел царевым

И тихо на его вороний крик

Своим ответил нерушимым словом:

«Убиты?.. Царь! Судьба твоя одна —

Тонуть в пучине лживого сомненья,

Коль скоро в силе божьего явленья

Ты зришь деянье злого колдуна!

То был Христос — под пыткою твоей

К нему тянул я, умирая, руки,

И Ангел светлый от напрасной муки

Меня избавил волею своей!..» —

«Какая ложь!..» —

     «Владыка! Он не лжет!..»

Вдруг расступился суетный народ

И показалась женщина седая,

Едва дыша, ступившая вперед.

«Он правду молвит — видела сама я:

Над площадью заполыхало пламя

И воздух неземными голосами

Наполнила сгустившаяся тьма,

И мученику раны залечила…

Клянусь, Владыка! Так и вправду было!..»

Не ожидавший новостей таких,

Воззрился Царь на подданных своих,

Но не нашел он прежнего почтенья

Во взглядах изменившихся людских.

«Позволь, старуха! А мои солдаты —

Куда же подевались палачи?..» —

«Узрев огни пресветлые в ночи,

Они бежали, ужасом объяты!»

Раздался хохот. Удивленный вздох

Повис в тиши языческого храма,

И кое-кто в лицо Владыке прямо

Промолвил: «Славен христианский бог!»

И Александра, гордая царица,

Кумиру не желавшая молиться,

Воззрилась на безмолвного царя,

Ни слова вслух ему не говоря.

Затем, сложив улыбкою уста,

На страстотерпца храброго взглянула

И вдруг рукой порывисто взмахнула,

Явив толпе знамение креста.

Внезапною изменою супруги

Сраженный, будто кованым клинком,

Ударил император кулаком

По алтарю, священные заслуги

Его забыв в порыве гневном том.

«Будь трижды проклят ваш злосчастный маг!

Христос, безумьем дерзким порожденный,

Нелепый демон, римской чести враг,

На небеса лгунами вознесенный!

Повсюду он в народные умы

Проник, как спрут, как черная зараза,

Лишив народ очей в стенах тюрьмы,

А может, — и единственного глаза!..

И нет управы на еретиков —

Их не страшит огонь предсмертной боли…

Я жег костры, пускал прилюдно кровь —

Но все они своей довольны долей,

В ней видя подвиг праведный Христов!..

Что ж делать нам? Поведай, Анатолий!..

Быть может ты, храбрец Протелеон,

Поможешь мне иль делом, иль советом?..»

Горячим исступленьем утомлен,

Правитель смолк — был странно жалок он:

Отчаянье сквозило в гневе этом.

Но главные сановники тирана

Стояли подле жаркого огня,

Трагичное безмолвие храня,

Лишь страстотерпца озирая раны.

Был бледен Анатолий, но горел

Бессильной злобой взгляд его мятежный:

Пред ним узор затейливый алел

На полотнище робы белоснежной —

Творение плетей и колеса;

И чистые светились небеса

В ответном взоре, стойкости великой

Исполненном и раскаленной пикой,

Губящей плоть, не тронутом ничуть…

Хранил Георгий веру в святость Рая,

Христа смиренно повторяя путь:

Молясь страдал, молился умирая —

И оттого полнилась болью грудь,

И состраданье проливалось морем

Из гордых глаз сановников Царя…

Жестокий император ныне зря

Опоры нерушимой в них искал —

Напрасно жаждал в их лице оплота:

«Христос велик!» — в народе крикнул кто-то.

«Бессмертен», — Анатолий отвечал.

Протелеон же, верный друг того,

Добавил, полный пламенного жара:

«Пускай меня твоя настигнет кара:

Я, Царь, вовеки не предам Его!»

Георгий слышал храбрые слова,

И лик румянцем тронулся едва;

Глаза еще ярчее запылали,

А кудри Божьим светом воссияли —

Огнем его святого естества.

Ладони христианин над толпою

Простер, благословляя грешный мир,

И под Христом ведомою рукою

Поблек, померк языческий кумир,

И раздались благоговенья стоны:

Восславил ими Господа народ!

И вжались в постаменты Аполлоны,

Узрев молитвы праведный полет.

Захваченный единой светлой волей,

Волной Диоклов обернулся люд

К Георгию. Протелеон был тут

И горделиво-строгий Анатолий,

Инвиктиоры и сенатора,

Магистры, именитые трибуны,

Певцы — чьи Феба[7] славившие струны

Погибли жертвой лютого костра,

Ему же возведенного во славу…

Здесь были все, кто был душою смел.

А прочие — слились с резьбою стелл

Иль разбежались, детям на забаву.

Лишь только Царь с Верховным Колдуном

Хранили верность прежнему пороку;

Но если первый покорился року,

Второй — едва ли. Мыслил об одном

Злодействе жрец языческого стада:

Мечтой его горела голова

Могуществом нечистым колдовства

Георгия низвергнуть в пламя ада…

Убить его!

     И вот из рукава

Он пузырек магического яда

Достал проворно. Сделал знак Царю —

Тот оживился, поддержав идею,

Победно улыбнулся Чародею

И подошел безмолвно к алтарю.

На нем стояла золотая чаша,

Изделий прочих драгоценных краше —

В нее плеснув багрового вина,

Диокл привлек Георгия вниманье

И мигом кубок осушил до дна

Под тихое народное роптанье.

А после обратился к иноверцу,

Златую чару передав Жрецу:

«Претит Христос моей душе и сердцу;

Тебе ж, однако, роба не к лицу!

Но, коль ты ею заменяешь тогу

По доброй воле, — помолись же Богу

Ты своему… Прими, Георгий, чару!

И в честь Него испей, мой друг нектару!»

Тем временем его сподвижник — Жрец,

Проча дурной Георгию конец,

Сосуд наполнил жидкостью кровавой

И, гордый предстоящею расправой,

Так вероломно, как и всякий лжец,

Добавил в зелье дьявольского яда —

Сверкнул хрусталь, раздался тихий всплеск,

В глазах чуть зримый порождая блеск, —

Готова для отступника награда!

«Что, боязно? Ужели ты, что был

На поле брани воин несравненный,

В себе не сыщешь смелости и сил

Хлебнуть вина из чары драгоценной?

Иль Господа страшишься прогневить?

Он, верно, к вам и милостив не больно:

Коль выпьешь лишку где-то самовольно —

Так тотчас повелит казнить!»

На Колдуна взглянул Георгий прямо

Из-под взбагренных муками волос

И, миновав языческую яму,

К нему поднялся, искалечен, бос.

Победно Маг с Царем переглянулись,

В толпе, волнуясь, люди встрепенулись,

И вот жрецовы пальцы разомкнулись —

Смертельный груз уже в иных руках!

Вознес молитву мученик святую,

И ножку кубка обхватив витую,

К губам поднес у мира на глазах

Отраву, не страшась нимало гроба —

Дыханье люд мгновенно затаил;

Диокл святого взглядом пепелил —

Но тщетно: лишь изорванная роба

Чуть колыхалась — страстотерпец пил…

Не дрогнул мускул на спокойном лике,

Еще минута — кубок опустел.

Был Анатолий несказанно смел,

Воскликнул он: «Гляди же, Царь великий!

Не погубить и впрямь тебе Христа

В душе людской, в сердцах, его любящих!

Нет супротив орудий настоящих,

А этот яд не пытка — суета!

Гляди: живым остался верный Богу!

Молитвой вновь он смерти избежал!..»

Скользнула тень неслышно по порогу…

Секундный свист — оратор замолчал

И, пошатнувшись, вниз лицом упал.

В его спине, узорно взрезав тогу,

Стальной клинок чуть видимо дрожал.

Явились на подмогу к Диоклету

Георгиевы горе-палачи.

Сердца их были лживо-горячи,

Глаза сверкали, будто бы монеты…

Один из них, товарищей смелей,

Перед Царем оплошность искупая,

Метнул кинжал нарочно посильней,

Сам своего греха не понимая.

И что ж? Теперь, на мраморе, убит —

Заступник храбрый без вины лежит.

Вновь обретя языческую стражу,

Диокл воспрянул духом. Распрямясь,

Ругательств страшных он извергнул грязь,

Костра былого взбаламутил сажу.

Завидя гнева страшную волну,

Народ трусливый вновь Царя восславил,

А тот, кто Иисуса не оставил,

Был предан вмиг безвременному сну.

Вот палачи Георгия схватили

Однако страха наш не знал святой,

Хранимый верою бессмертной той,

Что исповедовал, и верный высшей силе.

Повсюду кровь — убит Протелеон.

Уж целый город, кажется, казнен.

Безумием охваченный жестоким,

Команды император сам давал:

Свистели копья, где-то пел кинжал,

Сливаясь с плотью танцем одиноким…

Огонь бесчинства люто полыхал

Перед лицом Царицы чернооким.

Сковали путы крылья белых рук,

Согнулись горделивые колени,

И по ланитам заскользили тени

Предчувствием грядущих страшных мук.

Дрожат уста, но тверд царицы взгляд.

А нежный голос — будто бы набат!

«Безбожники! Вы — истовы! Но верьте:

Наступит жизнь иная после смерти!

Кто жертвой стал — так все в Раю теперь те,

Для вас же доля — бесконечный Ад!..» —

«Смешны слова твои, — ответил Диоклет. —

Ты в них судьбу свою сама решила.

Красавица — каких на свете нет!

Моею дружбой ты не дорожила…

Мне Ад прочишь? Так ждет тебя могила!

Довольно слов — умри во цвете лет!»

Взметнулся меч — и вот она — свободна…

Оковы злата боле не тесны!

Порывисто, но царски благородно,

В морскую тень небесной вышины

Вспорхнула тень легко, без промедленья.

Вот, навзничь пав на каменную твердь,

Царица спит. Но не затмила Смерть

В ее лице сиянье умиленья.

«Прими, Господь, рабу твою навеки!» —

Георгий молвил, осенясь крестом.

Была решимость в этом человеке,

Измученном — но стойком и святом.

Он перенес немыслимые пытки

За истину, которой не предал,

И видел в жизни подлецов в избытке,

Хоть праведников больше повстречал…

За каждого теперь молился воин

Перед лицом погибели своей,

И был спокоен — истинно спокоен

Лучистый взгляд его святых очей.

Его царевы слуги обступили —

Хотели мучить, резать, жечь, терзать.

Но только вознамерились связать —

Как тотчас же, ошпарясь, отпустили:

То Божий Сын спустился с Вышины

И, приобняв святого, точно друга,

Вознесся с ним к сребру ночного круга —

Бесстрастно немигающей луны.

Ошеломленный, замер Диоклет.

А палачи, трусливые злодеи,

От изумленья вывернули шеи,

Христосу и святому глядя вслед —

На небеса, что снежных гор белее,

Блаженный источающие свет.

Один куда-то указал перстом,

Сосед заохал, кто-то в страхе замер,

А кто-то рухнул с грохотом на мрамор…

Где Анатолий спал пречистым сном

С зажатым в кулаке крестом.

Коль гниль внутри — не думай о покрове:

Наружная неистинна краса…

Свершился грех; нахмурив тучи — брови,

Сурово почернели небеса.

Гевал в туман мгновенно погрузился:

Как зверь, его пожрал вселенский мрак.

На грешный зов из адских недр явился

Чудовищный в своей природе враг —

Сил дьявольских живое воплощенье,

Из тьмы возник, творя собою тьму.

И оказать, крепясь, сопротивленье

Не в силах город царственный ему.

Сбирались люди в капищах старинных,

Ветшалых храмов будоража свод…

Но перед злом, карающим повинных,

Бессилен и Селевий, и народ.

Минуло семь ночей адовой смуты,

Семь долгих дней — одна сплошная ночь!

…В объятьях нынче сгинуть твари лютой

Должна царёва молодая дочь.

Селевию во сне его премудром

Явилось искупление Вины:

Прощенья ради, семьи все должны

Пожертвовать иль сыном златокудрым,

Иль дочерью прекрасной юных лет —

Коль появилась первая на свет.

От горя застонали горожане —

Но что же делать?.. Покорился люд.

И вот в оплату «за греховной» дани

Детей невинных к озеру ведут,

Избранному жилищем Зла укромным.

Спасет ли кровь из черной западни?..

Нет! Тщетно, тщетно гибли все они

Во чреве — ненасытном, неуемном…

Ведь, смертью юной лакомясь, теперь

Крепчал и рос непобедимый зверь.

По городу заколыхались думы:

Как одолеть прожорливую тварь?

В своих покоях, пепельно угрюмый,

Идеей яркой озарился Царь.

«Что люд простой? То жертва небольшая…

Видать, и впрямь разгневался Баал! —

Он мыслил, приближенных созывая. —

А если так — чтоб мной доволен стал,

Пусть жертвой будет дочь моя родная!..

Для Бога пасть — вот золотая слава!

Ее моя достойна Елисава.

В отцовском сердце будет мука тлеть —

Но я готов ее преодолеть…»

Был царь и мудр, и стар, и уважали

Его в народе уж не двадцать лет,

А оттого и рьяно поддержали

Сановники опять порочный бред.

Красавицу в виссоны нарядили,

Чело платком торжественным покрыли,

И, пожалев печального отца,

Из каменного вывели дворца.

Процессия под звуки стройных лир

По улицам прошествовала людным…

В пустом лице умом греховно скудным

Искрился золотой божок-кумир

У главных врат отверстых городских;

Пред ним прогнулись с уваженьем люди —

Царевны юной яростные судьи

И мучеников прочих молодых.

И лишь не поклонилась Елисава:

Не изменяя пламенного нрава,

Стояла твердо в городской пыли.

А пред глазами простирались горы,

Родной страны цветущие просторы

И озеро, мерцавшее вдали.

Но вот сакральный завершен обряд.

Жрецы умолкли — люд с колен поднялся,

И вскоре город за спиной остался

Со всей красой старинных колоннад.

Паломники же к озеру держали

Недальний путь: надеялись всерьез!..

Но очи девы не цвели от слез —

Льдяные пальцы только трепетали.

Дорогою, недоброй искони,

По камням ноги ранили они.

В пути встречалась нищенка, бывало,

Больной слепец, голодный как шакал, —

К обочине их Жрец брезгливо гнал,

Царевна же — спокойно подавала

Валившимся от истощенья с ног

То изумруд, то витый перстенек —

И вновь идти смиренно продолжала.

Жара свое, гудя, впивала жало

В тела бредущих — мучила, дрожа.

И дева лишь по-прежнему свежа.

Но вот и он — финал дороги знойной —

Сверкнул озерной гладью меж дерев.

Свой трудный путь толпой уже не стройной

Окончили, внезапно замерев,

Паломники греховного Гевала:

Откуда-то из недр прибрежных скал,

Снискав ответ валунного обвала,

Утробный гулкий рев загрохотал.

И с карканьем напуганные птицы

Галдящей и нетвердой вереницей

Поднялись в синь, напуганные им.

И вырвался вослед клубящий дым

Из тьмы скалы единственной глазницы.

«Благую нынче ты, царева Дочь,

Снискала милость. Истинную славу:

От чудища избавишь, Елисава,

Родной Гевал в грядущую ты ночь!

Пройдут года — но будет помнить мир

Твой светлый подвиг; Град тебя восславит:

И гордый Царь, что справедливо правит,

И люд простой — священным пеньем лир!..

Мужайся, Дева! Прочь тоску гони, —

Ведь то не гибель — верный шаг к бессмертью!

Взывай к богов святому милосердью

И погибай спокойно, как они!» —

Промолвил Жрец с фальшивою заботой.

Так пафосно, что сразу видно — врал.

И, пыльною сверкая позолотой,

Царевну вдруг порывисто обнял

И отошел. Та очи опустила

И, примирившись, руки подала

Прислужникам. Те скрипнули насилу

Громадными цепями и дела

Стальными завершили кандалами.

Закатное уж заплескалось пламя,

Скалистый заливая пейзаж…

«Прощай, Царевна! Благодетель наш…» —

Печально деве говорили люди

И, подходя поочередно к ней,

Касались скорбно золота перстней

Губами. Кто-то — дьявольских орудий,

Сковавших прочно с юностью цветка

Твердыню камня. «До свиданья, друг…»

И их воздетых в миг прощанья рук

Ее касалась ласково рука…

Над крышами струился дух жасмина

И сладкий шепот южных городов.

В закатный миг обнявши, точно сына,

Гевал притихший, в зелени садов

Светило спешно промелькнуло. Вскоре

Прохлады ночь набросила чадру

И звезды по небесному ковру

Засеребрились, оживленно споря.

В ту пору остывания земли

В домишке скромном на краю Гевала

Сестра и брат, каких в миру немало,

Смеясь, нехитрый ужин свой вели.

Лепешки — две, изюму на двоих,

Да чуть вина припасено у них —

Роскошный пир!.. Бренчал струнамми братец,

А девушка, пестря подолом платьиц,

Кружилась под мелодию его —

Смеющегося друга своего.

То, руки поднимая, проплывала,

По кругу шла — то на поклон вставала,

А юноша все на сестру глядел

Да в звуках систра вдохновенно пел.

Лилась потоком музыка живая —

Прозрачным, шумным, радостным…

               Как вдруг

Ее почти совсем перекрывая,

Ударил в дверь нетерпеливый стук.

В недоуменье тотчас смолкли оба:

«Ты ждешь кого-то, милая сестра?» —

«А ты мой брат?» —

         «Ничуть! Не помню, чтобы

Я звал гостей иль нынче, иль вчера!..»

И снова стук.

     «Откроем же, сестрица?

К чему гостей непрошенных страшиться?..»

Засов глухой заскрежетал на миг…

«Да кто же там?..» —

         «Не бойся! К нам старик

Зашел под вечер нынче на пирушку!..

Сестра, не мешкай! Доставай же кружку,

Пусть выпьет с нами наш почтенный гость!..»

В дверях, сутуло опершись на трость,

И впрямь стоял паломник престарелый,

К полуночи к ним заглянувший в дом.

Светил он бородою поседелой

И улыбался сморщенным лицом.

«Неловко, право, нынче стало мне,

Представил лишь недавнее мгновенье:

Ломился в дверь, маячил я в окне,

Пугая вас, как жуткое виденье.

Вы не держите на меня обиды!

Я странник. Путник из чужих земель…

Чудесные сады Семирамиды

Ей-богу, видел! Теплую постель

Они не раз в ночи мне заменяли…

Купался я в разливах буйных рек,

Теперь же путь веду в иные дали.

Паломник я!.. Но добреду едва ли,

Коль скоро старцу не найти ночлег.

Да что постель? Коль впору нынче мне бы

Добыть хотелось лишь краюшку хлеба,

Чтоб с голоду не помереть в пути

Уставшему, иссохшему от зноя…» —

«Скорее, брат! Накрыла стол давно я,

Пора б и вам уж к трапезе идти!..» —

Раздался голос девушки призывный.

И, приобняв за плечи старика,

Веселый брат, неловкого пока,

Его повел в свой дом — простой и дивный.

И снова льется музыка рекой!

И снова пир — хоть скромный, но веселый.

Пусть не ломится стол от яств — какой,

Какой же прок от сломленного стола?

Лепешки две теперь уж на троих.

Сестра, свою сломав до середины

На два куска, тотчас один из них

Паломнику дала: «Я чту седины!..

Держи — а мне довольно половины».

Девице братец тотчас подал знак:

«Да я и сам-то голоден не так

Уж сильно… Странник! Покорись веселью!

Наш ужин беден — но отнюдь не плох.

Был долгим путь, что дальше — знает Бог.

Поможем нынче хлебом!» —

             «И постелью, —

Сестра добавила, — ведь место в доме есть…

Переночуй — а утром вновь в дорогу!»

И встав из-за убогого стола,

Она молитву звонко вознесла

Всесильному и истинному Богу.

«Что ваш сегодня знаменует пир?

Дорогою я слышал звуки песен

Из этих окон… Праздник ваш чудесен

Поистине. Но чем столь счастлив мир?» —

Спросил старик, макая хлеб в вино.

Хоть было небо южное черно

За окнами, искриться темень стала

Внезапно синей глубиной опала.

В ответ промолвил, улыбнувшись, брат:

«О, милый странник! Этот день — великий.

Не удивлюсь, коль и у Райских Врат

Мерцают счастьем ангельские лики

И звездные на них играют блики, —

Свободным нынче стал наш чудный град!..» —

«Ах, слышал я о сонме ваших бед!..

Повсюду все кому не лень судачат:

Что якобы Гевал от горя плачет,

Да не слезами — детской кровью!.. Нет

Ему спасенья… Разве помогла

Царевны гибель — мученицы юной?..

Ужели кара в пекло снизошла,

Предсказанная судьбоносной руной,

Что в небесах чертил Верховный Бог?

Скажите, где могиле Елисавы

Благоговенно, а не для забавы

Я поклониться б со слезами смог?»

Сестра дала паломнику ответ:

«Почтенный друг! Ведь нет богов верховных!..

Есть Бог — един. А прочих, суесловных,

Не знает наш обетованный свет…

То истина! А что до Елисавы —

К чему к ее гробнице припадать,

Коль будет на рассвете собирать

В саду своем дворцовом нынче травы?..

Уж дома дева. Хоть и впрямь близка

Была к ней гибель. Пасть уже раскрыла!..» —

«Ужель спаслась?..» —

          «Спасла святая Сила!..

На скакуне взрезая облака,

Прекрасный воин, молнии быстрей,

Пред чудищем в мгновенье очутился!..

Отпрянул Змей. Уж было возвратился

В свою пещеру — вход зарос у ней

Внезапно глыбой! Обезумел зверь,

Ломиться начал в каменную дверь —

Не тут-то было. Не сломить ее!

А воин статный, вознеся копье,

Прочел во всеуслышанье молитву

И прекратил, не начиная, битву:

Трусливый Гад, узрев геройский лик,

Был паникой охвачен несносимой

И сдался в полон, ужасом гонимый,

Позорно, не задумавшись на миг!..»

Старик внезапно вдаль взглянул спокойно

И медленно промолвил: «Молодец!

И впрямь наш воин поступил достойно… —

Затем, ответным улыбаясь взглядам,

Добавил громко: — Не были ль вы рядом?

Кто он, надевший мужества венец?..»

Ответил брат: «Позор на город ляжет,

Но имени тебе никто не скажет!..

Исчез, едва узрел его народ,

Царевну лишь, спасенную от смерти, —

Хотите — верьте, коли нет — не верьте —

Он проводил до городских ворот.

Да демона привел на поводу —

Опутанного лентой Елисавы.

Тот шел покорно, будто бы в роду

Его имелись псы. И точно, правы

Кто говорит: зло с трусостью — от корня,

Детей-то жрал, а с воином — покорный…

Костер уж тлеет к западу, вдали —

Там тело Змия лютого сожгли».

Тут дева брату молвила в ответ:

«Сказал ты правду, злых противник оргий!

Ты, как и я, победою согрет!

Тем, что жрецовой власти боле нет,

Что наша вера вырвалась на свет!

Так знай же ты! Теперь уж не секрет,

Что город спас Святой! Святой Георгий!..»

Молчание повисло. В тишине

Промолвил только юноша: «Бессмертен!..»

Да странник, дряхлый гость, хотите — верьте,

Зажег звезду в распахнутом окне.

«Спасибо вам, родные, за приют…

Вы, вижу я, добры, великодушны,

Позорной тирании непослушны:

Умов свободных ваших не берут

Когтистой лапой гнет и суеверье…

Я понял все — и рад. Пойду теперь я:

Дела иные путника зовут.

Спасибо вам, любезные мои:

Лепешки и последней не жалели,

Всем угощали, что в дому имели,

Так вы и дальше поступать должны:

Земное — бренно. Нет добру цены!..

Скажу, прощаясь: за грудною дверцей

Пусть бьется ваше ласковое сердце!

Молитесь, веру духом сохраня!

И вспоминайте изредка меня…»

Поистине — ночь южная безбрежна,

В непостижимой черноте своей.

Таинственно, подобно кошке — нежно,

Над крышами дворцов и утлых хижин

Скользит она, сокрыв шипы когтей.

И спящий город ею обездвижен.

Ворота городские за плечами.

Гевал, уж нашумевшийся сполна,

Остался позади. И пелена

Его роскошный силуэт ручьями

Небесными, ночными залила.

О чудный сон!.. Хвала тебе, хвала!..

По освещенной звездами дороге,

В веках хранящей счастье и печаль,

Два путника брели в ночную даль,

Легко, босые не стирая ноги.

Один вел стройно под уздцы коня;

Его же спутник, старец седовласый,

Порой касаясь ласково саврасой,

С ним рядом шел, как и в зените дня.

«Мой сын, Мой друг — и воин, Мной любимый!

Ответствуй Мне: каким тебе Гевал

Представился? Быть может, чище стал

Народ, жестоким некогда клеймимый?

Ты говорил Мне в прошлые года,

Что мук сродни твоим не будут боле

Переносить звериного суда

Простые жертвы по царёвой воле.

Но видишь, сын, — минули сотни лет,

По-прежнему в крови звереет свет…» —

«К чему мне ныне говоришь все это?

К чему, Отец?..» —

         «Чтоб знал! Чтоб видел вновь:

Во все века невинно льется кровь.

Костры пылают и кресты возводят

Ничтожные приспешники „царей“.

Гляди на руки! С них следы гвоздей

Не у Меня — у всей Земли не сходят!..

Всегда калечат Правых те, кто Правят:

Кромсают тело — или душу травят…» —

«И разве нет спасенья от страданий?

Скажи: к чему? К чему нам жизнь дана,

Коль скоро восхищенье созиданий

Кровавая скрывает пелена!

Гевал и вправду был грехом объят.

Как я, замучен. Точно Ты — распят!..

Лишь после подвига в Твое святое Имя

Признал Тебя!.. О, грешен ты, Гевал!..» —

«Неправ ты, сын. Ведь все же он признал!

Признали люди — хоть и грех за ними…

А ты, скажи, при жизни сам-то был ли

Безгрешен, чист? Ведь часто воевал,

А где война — убийство и насилье…

Оспорь: напрасно разве разрешил я

Тебе свой грех молитвой искупить?..

Но я позволил. Ты пошел за Мною

И стал таким, каким рожден был быть —

Святым — своей геройскою душою

Очистившись, Мне преданность храня…

Все люди грешны. Но пойми Меня:

Ужель я стал бы им давать надежду,

Им жизнь дарить, коль не было б у них

Малейшего хоть шанса к возрожденью?

Не легче ль было отобрать одежду

И разум, и язык — чтоб гол и тих

Стал грешный люд земной без промедленья?..

Иль кару хуже — гибель ниспослать

Навеки?.. Знай! Коль Я даю страдать,

Я душу стойкую и наградить сумею

И с Врат Эдема снизойду за нею

Как за тобой.

Поверь мне, мальчик мой».

…А южной ночи нет конца, безбрежной —

Двух зорек верной дочери гнедых.

Дорогой, в лунном свете белоснежной,

Как будто сотворенной лишь для них,

Идут куда-то двое молодых

Навеки.

С рассвета на площадь стекается люд:

 Проклятую ведьму сегодня сожгут!

  Сухою соломой покрыт эшафот,

   Заранее весел народ!

Мелькают чепцы и пестрят колпаки,

 По слякоти скачут, теснясь, башмаки,

  А вот и епископ дряхлеющих лет —

   В роскошную рясу одет.

С ним целая свита святейших отцов

 И судей — честнейшей души мудрецов!

  Гудит в нетерпенье священная знать —

   Пора бы уже начинать…

Зеваки под хлюпанье грубых колес

 Пустили на площадь торжественный воз:

  Телегу (да с клячею вместо коней)

   И клетку глухую на ней.

Вся черная, будто копала золу,

 Там ведьма валялась на грязном полу,

  И в тряске совсем не срываясь едва,

   Моталась ее голова.

Свистя, за повозкой гналась ребятня,

 Кидалась камнями, колдунью кляня,

  А рядом, как гордый чернеющий грач,

   Вышагивал чинно палач.

И вот поравнялась повозка с толпой.

 Чуть не был раздавлен бродяга слепой,

  Шатавшийся праздно у ней на пути:

   Да к счастью успели спасти.

Поодаль закованный, выкрикнул вор:

 «Долой дьявольщину! В огонь! На костер!»

  И люд поддержал златокрада того,

   Недавно плевавший в него.

За волосы выволок ведьму палач

 Под гиканье черни, под хохот и плач,

  И бросил, как тряпку, в вонючую грязь,

   Под маскою хрипло смеясь.

Ужасна злодейка поистине та:

 Драниной прикрыта ее нагота.

  Недавно касался испанский сапог

   Босых искалеченных ног.

Пятнадцатилетняя девочка-яд:

 Костлявые руки из робы торчат.

  А грязные патлы, как сажа, черны —

   Примета шайтанской вины.

«В страшнейших грехах обвиняешься ты!

 Крещеная злом самого Сатаны!

  Призналася давеча ведьма во всем,

   Судимая честным судом…

Призналась: порой колдовала в ночи,

 Украла четыре церковных свечи,

  С неведомым духом беседы вела

   И с кошкою черной жила.

От этих злодействий тебя до утра

 Очистит священное пламя костра!

  Могла б индульгенцию также купить

   Да некогда злато копить…»

Колдунья, сполна натворившая зла,

 Усилием воли лицо подняла.

  И детские глянули небом глаза —

   Невысохшая бирюза.

«Деяний своих от людей не таю,

 Да только, епископ, я правду твою

  Разрушу, ведь Дьявол, поверь, ни при

   В магическом действе моем.

И впрямь, ворожила я лунной порой

 Над милой моею болящей сестрой…

  Лечила волшебным настоем из трав,

   Быть может, законы поправ.

И свечи взяла, только вам не назло:

 Чтоб в домике стало соседском светло!

  А прежде ведь в Храме просила огня

   Как ведьму прогнали меня!..

В том доме старуха одна умерла

 Бездетно и голодно, трудно жила!

  Кому ж, как не мне, было свечи принесть,

   Молитву усопшей прочесть?..

Я кошку себе не могла не забрать:

 Старушка любила ее, словно мать —

  Родное дитя. Да к тому же одна

   Погибла бы точно она…

Бесплотный же Дух, собеседник ночной

 Есть Ангел-Хранитель с рождения мой!

  И в Храме святом, подходя к алтарю,

   Частенько я с ним говорю…»

Промолвил епископ: «Родная моя!

 Открылась ты честно, греха не тая…

  За это, сердечную правду любя,

   Всевышний прощает тебя!»

На буром от крови засохшей лице

 При упоминанье о светлом Творце

  Алмазами слез заблестели глаза —

   Заплакавшая бирюза…

«Ужели и вправду теперь прощена?..

 Ужель поднимусь из тюремного дна?

  Вернусь ли к сестре, коли пыткам конец —

   Ответь же, церковный отец!»

Старик улыбнулся: «Забыта вина!

 Пускай же тебя не тревожит она…

  А значит, свободна душа с этих пор…

   Без страха иди на костёр!»

Над площадью стал смоляным небосвод.

 Давно разошелся нарядный народ.

  И лишь правосудия тлели огни

   Да мрачно темнел эшафот.

Над ним, средь ворон — средь крылатых углей,

 Голубка летала, что снега белей.

  И сколько, крича, не старались они —

   Никак не притронуться к ней!..

А где-то малышки всё плачут глаза —

    Другая уже бирюза.

Не задерживайтесь, господа, в проходе —

Всякий нынче поскорей бы рад!

И неважно, что не по погоде,

При параде — все на маскарад.

Под вуалью — льдисто-сини глазки,

Платья в перьях, ореол амбре.

И мелькают маски, маски, маски —

Бал у королевы при дворе.

Вот она сама — стройна как фея,

Будто бы сошедшая с холста:

В локонах белеет орхидея,

По-девичьи пламенны уста.

Вся тяжелым бархатом одета,

Что крыла вороньего черней.

Только из-под кружева манжета

Расцветает золото перстней.

Шарм под стать столичным городам:

На паркеты сыплются верлибры,

И порхают крыльями колибри

Чудо-веера придворных дам.

В реверансах припадают девы,

Точно к платьям примеряя трон.

А под полумаской королевы

Полусмех сменяет полутон.

Не страшны ей лжеподруги эти,

Кто они — коль вертится земля

Для нее лишь и на целом свете

Лучше всех она для короля?

Мажут дамы на лицо белила,

Щек стыдливых прикрывая цвет,

И держась то мило, то уныло,

Льнут, подобно бабочкам, на свет.

Бал в разгаре. И уносят в дали

Ароматы марокканских роз.

И скользят по освещенной зале

Облака напудренных волос.

Внезапно умолкли прохладные звуки,

Скрипки запели и трубы заохали,

Выронив вееры, вскинулись руки,

Воздух зацвел восхищенными вздохами.

Почтенные гости с восторгом сквозь страх

Резко взглянули из бархатных коконов:

Юная дева стояла в дверях

В калейдоскопе корсажей и локонов.

Кто-то приветственно шляпу снимал,

Кто-то схватился за жидкую бороду:

Графская дочка явилась на бал,

Чудо-краса из далекого города.

Подобная нимфе, но истинно зрима,

Будто цвела, непривычно живая,

Лоск и сиянье придворного грима

Нежным румянцем своим затмевая.

И вот расступился наряженный люд:

Гордые гости — крикливые вороны

Деве проход в центр залы дают,

Чинно рассеявшись в разные стороны.

А струны скрипят, а литавры звенят,

Взгляд королевы темней, чем агат,

Кружится дева в летящей тунике,

Точно наяда — столетья назад.

Всем по душе эта свежая роль:

«Ну-ка, еще станцевать нам изволь!» —

Громко сказал — да с улыбкой на лике! —

О королеве забывший король.

Гостья смеется — и снова взлетает,

Юная, милая — точно весна.

А у придворных и сердце уж тает:

Всех красотой покорила она.

Смотрят направо и смотрят налево:

Разве сравнится с красою — наряд?!

С девою меркнет сравнясь королева,

Как и лощеный ее маскарад.

Злится монархиня, чуя потерю

Нежной любви своего короля…

Вот уже вечер закончился для

Большинства. Сквозь дубовые двери

Гости, прощаясь, уходят к каретам

И по домам разлетаются прочь…

Только еще не окончена ночь:

Уж королева-то знает об этом!

Кошкой скользнувши в безлунную тьму,

Спряталась вмиг за каштаном старинным,

Тайну теперь доверяя ему

Горя, грозящего нынче безвинным.

Вот и наяда! А с нею — король:

Под руку деву довел до аллеи…

В ревности гневно оскалилась фея,

Чуя губами кровавую соль.

Тонкой рукою она рукоять

Сжала под мантией крепко и твердо

И обратилась, как нежная мать,

К дочери юной почтенного лорда:

«Милая детка, совсем ты одна!..

Разве тебя не пугает беззвездье?

Глянь ты, как ночка-то нынче черна!

Самое время греха и возмездья».

Дева взглянула на даму в ответ:

Черное платье, а локоны — белы!..

«Коль суждено — так спасения нет…

Там же страдавшие все будут целы».

Не было вскрика — лишь брызнула кровь,

Лоскуты платья во тьме забелели.

Зверски оскалившись, снова и вновь

Мстила безгрешному ангелу фея.

Ветер ночной все сильней раздувал

Редкие звезды, как желтые свечи,

Бархат их свету теперь открывал

Злой королевы старушечьи плечи.

Кончился бал, и в безвременном сне

С ним растворилась роскошная сказка:

Дьявольский облик явила Луне

Наземь упавшая нежная маска.

Где-то уже верещат петухи,

К утру полночное близится время:

Кудри, которым слагали стихи,

Сбились, открыв полулысое темя,

Светлые локоны — только парик —

Пали в траву и лежали, белея,

Там, где под свой же предгибельный крик

Билась в конвульсиях дряхлая фея.

Билась пред ужасом адских огней

Рыбой, попавшей на смертную сушу…

С неба же, искренне плача о ней,

Ангел молился за грешную душу.

Закрой глаза, гони тревоги прочь —

Полна чудес рождественская ночь!

И все мечты найдут осуществленье,

Коль сам решишь ты нынче им помочь!..

Что делать нужно? — Все легко, поверь —

Лишь отвори для светлой сказки дверь

В своем сердечке. Видишь, сновиденья

В ее цвета окрашены теперь!..

Ты спи, малыш, уткнув в ладошки нос, —

Лазурным глазом подмигнет Мороз,

Пускаясь после праздничной седмицы

В обратный путь. Его волшебный пес

Хвостом мохнатым вьюгу всколыхнет —

И чародейство вмиг произойдет,

Желание твое осуществится…

А в Вифлееме — Иисус родится,

И свет звезда на целый мир прольет.

Но только осторожнее с мечтой:

Будь чист рассудком, мыслью и душой —

Чтоб не закралось заблужденье в душу…

А нынче — притчу старую послушай.

Это случилось немного ранее Рождества,

в Новогоднюю ночь…

Жизнь зачастую проходит бесславно,

Если мечтой ты не слишком велик…

Жили на свете давно иль недавно

Маленький мальчик и глупый старик.

Жили в деревне на Северо-Юге

Чудной страны Неизвестно-Какой:

Отрок — у рощи, известной в округе,

Старец — в избушке за быстрой рекой.

Были в одном безусловно похожи

Древний чудак и юнец-дуралей:

Первый на век быть мечтал помоложе,

Ну а второй — на полвека взрослей!

«Вот так умора!» — смеялись соседи,

Глядя, как в праздник морщинистый дед

Скачет без устали в маске медведя,

Точно ребенок двенадцати лет.

Или, вскочив в еще темное время

И не жалея густой бороды,

Льет на свое полысевшее темя

Целые вёдра студеной воды,

Стоя у речки по пояс раздетым…

Был старичок удивительно смел:

С горки зимой он катался, а летом

Даже на яблоню лазать умел!

И на вопрос: «Не ума ль ты лишился?»

Он лишь всклокоченной тряс бородой:

«Глуп? Так еще не всему научился:

Больно пока для наук молодой!»

Что же поделать? Хоть смейся, хоть в слезы…

Вечно старик попадает впросак.

В сердце лелея нелепые грёзы,

Вот уж сто лет не взрослеет никак!

Может, чудачество, может, забава…

Только, колючий, как маленький ёж,

Жил недалёко, от рощицы справа,

Мальчик, до жути на старца похож.

Худенький, сгорбленный, томно угрюмый,

Не признавал одногодок своих

И, озабоченный вечною думой,

Мрачно глядел исподлобья на них.

Он не шалил, как обычный ребенок,

Ведать не ведал про искренний смех…

Только одно повторяя с пеленок:

«В мудрости сила, а прочее — грех!»

Дети его за версту обходили:

Был мальчуган не от мира сего!

Страшные байки о нем говорили

И колдуном называли его.

Парню же только и лучше немножко,

Детство его пролетело за миг:

С книгою вечно сидит под окошком

Юный лицом, а душою — старик.

Так бы и жили чудной и колючий,

Если бы в самую главную ночь

Старый магический Дядюшка Случай

Им не решил в одночасье помочь.

В поле гуляла волшебная вьюга,

Плакал луны немигающий глаз…

Вот экипаж долгожданного друга:

Полночи сказочной близится час!

Глядя в окно, как накрыла равнины

С хохотом звонким колдунья-метель,

Дед потирал сокрушенно седины:

Он не срубил новогоднюю ель!

«Пусто без ели в холодной избенке», —

Думал печально бедняга-старик.

Бури свистели в пугающей гонке,

Но унывать наш герой не привык:

Вдруг силуэт заприметив зеленый

Сквозь не на шутку взыгравший буран,

Свой он тулуп нацепил утепленный,

Чтобы в реальность намеченный план

Был воплощен. Взял тяжелый топор

И на бушующий вышел простор

В битве с природою ёлку срубить,

В дом принести, чтоб ее нарядить

И ускользающий год проводить.

Всюду одно бесконечное поле…

Этот снежище — коварнейший враг:

После десятка шагов, поневоле,

Рухнул несчастный в глубокий овраг.

Снегом прикрывшись, проклятая яма

Деда пленила — капкан! западня!

«Не оберешься до старости срама:

Грустная участь постигла меня!» —

«Верно!» — мальчишечий голос раздался.

В этой же яме, едва в стороне,

Круглый сугроб пареньком оказался

В белом от снега турском зипуне.

Выдался вечер до слез неудачным:

В самый волшебный предпраздничный час

В доме мальчишки — холодном, невзрачном —

Вышел дровишек недавний запас.

Нечего делать — пришлось собираться

И, невзирая на вьюгу, в ночи

К лесу по хрустким снегам продираться

За пропитаньем для утлой печи.

С детства мечтавший казаться взрослее,

Мальчик бесстрашно отправился в путь,

Чтобы, от тяжкой усталости млея,

В снежный овраг с головою нырнуть.

«Вот так история…» — старец присвистнул,

Бороду лихо свою теребя. —

«Уж не Мороз ли в уборе лучистом

Так осерчал на меня и тебя?» —

«Чем же его прогневил я невольно?

Грамоту знаю — полжизни читал!

За год на празднике не был застольном,

Избу в трудах убирать забывал —

Вот как старался постигнуть науки!» —

«Чем прогневили?.. Да сам не пойму!

Дудки моей, верно, стройные звуки

Ночью холодной мешали Ему!»

Свой диалог несчастливцы прервали,

Яму покинуть спеша поскорей, —

Только сейчас же обратно упали,

В полон попали немедленно к ней!

Снег-то негодный совсем накрывает!

Бурю заслыша, мальчоночка сник:

«Что это страшно вдали завывает?» —

«Волки, вестимо…» — подбодрил старик.

Но ошибался чудак седовласый:

Ветры подняли пугающий вой.

По полю, льдистой сверкая кирасой,

В шапке роскошной своей меховой

Гордо шагает Мороз. Вьюгой синей

Шуба свистит, заслоняя пургу,

И, словно в цепи, закованный в иней,

Посох грохочет на каждом шагу.

Двое в овраге со страху притихли —

Ближе, все ближе морозный Колдун!

Только звенят полуночные вихри

Стройною песней серебряных струн.

Кудри с бородушкой — снежны, кудлаты.

Глянул в овраг, подбоченясь, Мороз:

«Мир вам, любезные! Будьте богаты —

Благ — торбу целую в дар я принёс.

Что пригорюнились? Что закручинились?

Али не рады вы добрым гостям?»

…Тотчас из ямы выкрикивать принялись:

«Страшно, Морозушко! Холодно нам…

Вызволь, родимый, из плена ледяного!..»

Пальцем волшебник, смеясь, погрозил:

«Стойте-ка, братцы! Уж больно-то рьяны вы!

Только и гость ведь душой не кривил.

Много припас в эту ночь для народа я:

Радость-здоровье иль злато-парчу —

И, понапрасну добра не расходуя,

Что пожелаешь — в подарок вручу!

Братцы, давайте! Скорей выбирайте!

Что пожелаешь — получишь навек!»

Тут оживился испуганный старец,

Следом за ним — молодой человек.

Дед обратился, краснея, к Морозу —

Мысль овладела горячая им…

«Скинуть годков бы хоть сотенку с возу —

Очень уж хочется быть молодым!»

Мальчик, чудному товарищу вторя,

Голос дрожащий свой робко подал:

«Быть мне дитятей — ужасное горе!

Вот бы я взрослым до времени стал!

Ты уж поверь: книг я целое море

Сам — поборол!.. проглотил!.. прочитал…»

Так чудотворец в ответ рассмеялся,

Что небеса задрожали, звеня,

Лес изумрудный вдали зашатался,

Светлый в лучах ледяного огня.

«Диву даюсь я, родимые, — что вы!

Али решили и вправду, всерьёз?..

Хоть и волшебник, но — будьте ж здоровы!

Годы не может убавить Мороз,

Как и подарком их сделать нарядным!

Может, желаете радости впрок?

Порцию счастья с успехом отрадным

Или здоровьем набитый мешок?»

Но на своем те упрямые люди

Твердо стояли — ни шагу назад.

«Лучшим подарком мне молодость будет!» —

«Дай повзрослеть же — тебе говорят!»

Только махнул чудотворец рукою:

«Что с вами делать? Хоть стой, хоть пляши!

Горю помог бы любому легко я —

Но не причудам капризной души!

Думал, научит хоть Случай чему-то…

Нет же! Эх, ладно! А вот и дары.

Пусть же Прозренье сию же минуту

В ваши, страдальцы, заглянет дворы!»

Расхохотался волшебник морозный,

Хлопнул в ладоши — и слился с пургой.

Вылезли двое из ямы — но поздно:

Мимо пронесся!.. И вдруг под ногой

У мальчугана сверкнул леденисто

Магом обещанный чудо-мешок.

Что же там? Пара коньков серебристых,

Да стариковская трость-посошок!

«Ай да подарки!» — был счастлив мальчонка.

«Ай да Мороз! — вторил радостный дед. —

Как прокачусь, да по озеру, звонко —

Помолодею на тысячу лет!»

«Верно! — схватился ребенок за палку. —

Это ты, дедушка, точно сказал!

Все, коль пройду — да вот с ней, вперевалку,

Сразу решат, что взрослее я стал!»

…В счастье забыв про начальные цели

И не усвоив Морозков урок,

Мигом они по домам полетели,

Благо, что путь был не слишком далёк.

Минула Волшебная Седмица — семь дней,

разделяющих Новогоднюю ночь и Сочельник

Много ль минуло иль попросту мало —

Снова свела несчастивцев судьба!

…Небо искрилось — уж снова светало,

И меж снегов золотилась изба

Нежным сияньем холодного солнца.

В этот по-зимнему сказочный миг

Глянул спросонья герой наш в оконце —

Он, с петухами встававший старик.

Встал, потянулся, себе усмехнулся:

«Вот и коньки!

      Староват?

          Все равно!

В полночь не спал — а под утро проснулся:

Озеро, верно, замерзло давно!»

Наспех одевшись, жуя по дороге

Кем-то под праздник дарённый пирог,

Старец обулся (уже на пороге!)

И со всех ног поспешил на каток.

Эту картину под солнышком ясным

Расхохотался, увидев, сосед:

«Праздник уж точно прошел не напрасно —

Вовсе рехнулся к заутрене дед!»

В эту же пору поднялся парнишка —

Деда чудного по случаю друг.

И, разбирая вчерашние книжки,

Трость обнаружил блестящую вдруг.

«Значит, не сон эта встреча ночная!.. —

Юный мечтатель сказал, восхитясь. —

Палка-то светится, будто стальная, —

Лучше ее не видал отродясь!

Как я пройду по дороженьке с нею —

Вылитый буду премудрый старик!

Сразу в народных глазах поумнею,

Больше, чем с сотни запыленных книг…»

…Солнце уж встало! И вот — что за диво! —

Вмиг приумолк деревенский народ:

Странный малыш — книгочей молчаливый

С палкой по улице главной идет!

Тростью он старческой путь облегчает:

Тащится с нею, хоть вёснами юн!

Валенки дедовски тяжко ступают,

Бьет по коленям мужицкий зипун.

«Ловко же, — начали люди смеяться.—

Ты подшутил!» — И давай хохотать…

Только мальчишка не строил паяца,

Взрослым хотел он до времени стать!

Злые насмешники ранили сильно:

Палкою мальчик в сердцах помахал

И, обливаясь слезами обильно,

Прочь из деревни стремглав побежал.

Теплой стекало, соленой струею

Горе из детских обиженных глаз…

«Больно горазды шутить надо мною.

У! Отыщу я управу на вас!..»

С тростью своею ступая нескоро,

Озера мальчик невольно достиг…

Вдруг размышленье его разговора

Резко окончил раздавшийся крик.

«Что это было?..» — прислушался робко,

Глянул на лед — и едва не упал:

Треснуло озеро — легкою пробкой,

В проруби старый мечтатель скакал!

Праздничной ночи товарищ овражный!

«Дед! Неужели купаться решил?..»

Тот отвечал: «Я пловец-то неважный!

Просто каток невзначай проломил…

Вызволи, миленький, старшего братца!

Разве судьба моя — глупая смерть?..»

И продолжал за осколки цепляться,

Пальцы изранив о льдистую твердь.

«Жди меня, дедушка! Близко подмога!»

Ох, и промерзла за зиму дорога —

Мальчик по ней — не пешком, кувырком,

Несся на помощь с своим посошком.

Тонет товарищ в студеной водице…

Разве ж годится? Совсем не годится!

«Дедушка, палку скорее держи…

Вот же он, берег! Ну что ты, дыши!»

Мокрый, холодный, в коньках мальчуковых —

Кашлял старик на своем берегу:

«Рухнул сквозь лёд, как в чугунных подковах, —

Не пожелаешь такого врагу!

Ты же, дружок, удивил меня, право:

Вытащил деда, от гибели спас…»

Тяжко вздохнул он — не юный, не бравый,

Детства в нем лучик внезапно погас.

«Дедушка, милый! Кручинишься зря ты!

С кем не бывает — подумаешь: лёд!..»

Тот усмехнулся: «Я сам виноватый:

Молодость, думал, обратно придет…»

Грустно смотреть на поникшие плечи,

Длинный тоскливо опущенный нос…

«Смерть-то уж, видно, теперь недалече…

Старость настала — и прав был Мороз!» —

«Рано еще собираться в могилу —

Ты собери молодецкую силу! —

Мальчик товарищу твердо сказал. —

Детство тебе б я с охотой отдал:

Трудно дитяте с хозяйством возиться:

Воду носить да с дровами носиться…

Разве горазда на то ребятня?

Да еще злые соседские лица

Все с осужденьем глядят на меня!

Как же? Иначе и быть не могло бы,

Коль с малолетства — хозяин в дому…

Мама-то с батюшкой померли оба,

Вот и приходится все одному…

Колет тебе полдеревни дровишки.

Я, молодой, — без подмоги колол!..

Нынче ж увольте — согреют и книжки.

Буду читать — коль топорик тяжёл!»

Мальчик умолкнул. И вмиг отвернулся,

Влаге соленой пролиться не дав.

Старец сквозь слёзы ему улыбнулся —

Тронул за жесткий отцовский рукав:

«Вот что, дружок. Собирайся в дорогу:

Что нам, бедовым, людская молва?

Вместе с тобою помолимся Богу,

Встретим к полуночи час Рождества!..» —

«Только не в яме, прошу, леденелой!..»

Ну и мальчишка! — остер на язык.

…Чудный сочельник! Удачею смелой

Внука обрел одинокий старик.

Светлою мечта бывает —

Жизнь порою такова:

Сказка в гости залетает

На пороге Рождества.

Глянет ласково в окошко

На прощание Мороз:

Утомился он немножко,

Ведь работал на износ —

Всю Волшебную Седмицу

Сам одаривал народ.

И восторг на добрых лицах

Освещал его полет.

Что давал он людям щедро?

Ноша чудная легка:

Благ полны святые недра

Чудотворного мешка.

Там успехов есть немало,

Счастья — двести килограмм!

И любовь — чтоб легче стало

Жить на белом свете нам.

Поработал вновь на диво

Дед Мороз в который раз

И на радостях игриво

Бородой своей потряс:

Получил Печальный радость,

Добрый — вмиг поймал успех…

И старик припомнил младость,

Вновь услышав детский смех.

Пусть не повернуть Морозу

Годы канувшие вспять —

Может он в обмен на грёзы

Счастье истинное дать:

Стал чудак, обретши внука,

Вмиг душою молодым —

Да и мальчика наука

Умудрила рядом с ним:

Легче вместе-то, на пару,

Книг глубины постигать…

Сказку слушал ты недаром:

Надо всем, юнцам и старым,

Твердо верить добрым чарам

И, конечно же, мечтать.