Как долго я не высыпалась…

Как долго я не высыпалась,

писала медленно, да зря.

Прощай моя высокопарность!

Привет, любезные друзья!


Да здравствует любовь и легкость!

А то всю ночь в дыму сижу,

и тяжко тащится мой локоть,

строку влача словно баржу.


А утром, свет опережая,

всплывает в глубине окна

лицо мое, словно чужая

предсмертно белая луна.


Не мил мне чистый снег на крышах,

мне тяжело мое чело,

и все за тем, чтоб добрый критик

не понял в этом ничего.


Ну нет, теперь беру тетрадку

и, выбравши любой предлог,

описываю по порядку

все, что мне в голову придет.


Я пред бумагой не робею

и опишу одну из сред,

когда меня позвал к обеду

сосед-литературовед.


Он был настолько выше быта

и так воспитан и умен,

что обошла его обида

былых и нынешних времен.


Он обещал мне, что наука,

известная его уму,

откроет мне, какая мука

угодна сердцу моему.


С улыбкой грусти и привета

открыла дверь в тепло и свет

жена литературоведа,

сама литературовед.


Пока с меня пальто снимала

их просвещенная семья,

ждала я знака и сигнала,

чтобы понять, причем здесь я.


Но размышляя мимолетно,

я поняла мою вину:

что ж за обед без рифмоплета

и мебели под старину.


Всё так и было: стол накрытый

дышал свечами, цвел паркет,

и чужеземец именитый

молчал, покуривая кент.


Литературой мы дышали,

пока хозяин вел нас в зал

и говорил о Мандельштаме,

Цветаеву он также знал.


Он оценил их одаренность,

и, некрасива, но умна,

познанья тяжкую огромность

делила с ним его жена.


Я думала: Господь вседобрый!

Прости мне разум, полный тьмы,

вели, чтобы соблазн съедобный

отвлек от мысли их умы.


Скажи им, что пора обедать,

вели им хоть на час забыть

о том, чем им так сладко ведать,

о том, чем мне так страшно быть.


Придвинув спину к их камину,

пока не пробил час поэм,

за Мандельштама и Марину

я отогреюсь и поем.


И, озирая мир кромешный,

используй, Боже, власть Твою,

чтоб нас простил их прах безгрешный

за то, что нам не быть в раю.


В прощенье мне теплом собрата

повеяло, и со двора

вошла прекрасная собака,

с душой, исполненной добра.


Затем мы занялись обедом.

Я и хозяин пили ром,

нет, я пила, он этим ведал,

и всё же разразился гром.


Он знал: коль ложь не бестолкова,

она не осквернит уста,

я знала: за лукавство слова

наказывает немота.


Он, сокрушаясь бесполезно,

стал разум мой учить уму,

и я ответила любезно:

«Потом, мой друг, когда умру,

вы мне успеете ответить.

Но как же мне с собою быть?

Ведь перед тем, как мною ведать,

вам следует меня убить».


Мы помирились в воскресенье.

— У нас обед. А что у вас?

— А у меня стихотворенье.

Оно написано как раз.


Загрузка...