Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Заповедник власти

Я вспоминаю свой школьный выпускной. Начало 80-х, июнь, Москва. Мы с одноклассниками стоим на берегу реки, напротив того места, где сегодня Москва-Сити, а раньше была промзона — какие-то заводики, склады, трубы, за ними вдалеке видны высотки: огромный, спящий город. Над простором загоралась ранняя заря. Все уже было сказано, обещано, выпито, мы молча стояли и смотрели, как занимается утро новой жизни.

И тут одна девочка предложила: «Поехали на Красную площадь». На нее посмотрели с недоумением, как будто она явилась с другой планеты. Она и вправду была с другой планеты, прожив много лет в крупной западной стране в качестве дочки советского посла и вернувшись только к 10-му классу. И никому, кроме нее, не пришло в голову в этот трепетный миг ехать туда, под сень государственных башен, к черным «Волгам», Мавзолею Ленина и могилам большевиков. Мы тогда так и остались там, на берегу, под пение птиц.

Я очень люблю Москву. Ее бульвары, проспекты, переулки Никитских и звуки музыки из открытых окон консерватории, старые дома на Бауманской и монастыри вдоль Яузы. Но я не могу заставить себя полюбить Красную площадь и Кремль. Любоваться открыточным видом издалека, с Большого Каменного моста — может быть, но приходить туда за красотой, покоем, за чувством истории, наконец, я не хочу. Как там, у Венички, во первых строках великой поэмы:

Вот так же и я: в своих московских маршрутах Кремль я стараюсь обходить стороной.

«На Красной площади всего круглей земля». Огромность и покатость площади делают ее пригодной для парадов и шествий, для государственных казней и государственных же похорон. Она соразмерна межконтинентальной баллистической ракете, но не человеку. Она пытается казаться городской — все эти «торговые ряды» ГУМа с заоблачными ценами в зеркальных витринах, все эти лубочные катки от «Боско» и августейшие концерты «Красная площадь приглашает» — но горожан там по сути нет, а есть лишь толпы приезжих, менты, иностранцы и актеры, изображающие Брежнева со Сталиным. Симулякры истории — такие же фальшивые, как и бронзовый зоопарк Церетели в Александровском саду. У этого пространства нет человеческого измерения — уютного парка со скамейками, узких улочек, как в Пражском Граде, нет соборов, куда можно было бы зайти по случаю и без, затеплить свечку, подать записку. Кремль весь — олицетворение raison d’état, государственной необходимости. Это не пространство человека, народа, памяти: это пространство власти.

Именно поэтому на Красной площади возникает чувство неприкаянности нечеловеческого масштаба. Там лежит неупокоенный труп Ленина, там живы тени стрелецкой казни, а в кремлевских коридорах, по многим свидетельствам, появляются призраки Грозного и Сталина и даже остается дымок «Герцеговины Флор» из трубки вождя. Спасские ворота, когда-то открытые для всех (именно через них, помолившись иконе Спаса, до революции заходили в Кремль люди и, взяв бесплатный билет, могли пройти по всем дворцам), при Сталине стали символом неприступности. Кстати, большевики, въехав в Кремль в марте 1918- го, разорили его еще хуже Наполеона, сделав все для уничтожения в нем исторической памяти: было разрушено более половины построек, в том числе Чудов и Вознесенский монастыри, Малый Николаевский дворец. Кремль был стерилизован, избавлен от всяких признаков исторического и человеческого, приспособлен под нужды власти. Именно поэтому там так страшно зимними ночами, при перекрестном свете прожекторов, на ледяном ветру истории.

Есть два типа городов. Город-рынок, возникший в Средневековье как противовес королевской власти, сформировавший институт гильдии, представительства, независимого третьего сословия, того самого «гражданина», который происходит от слова «град». И город-крепость, который возникает в тени власти, властью контролируется и эту власть обслуживает. Москва, возникшая у крепости в излучине реки, всегда была вторым типом, посадом при Кремле. Вся ее планировка, радиально-кольцевая структура тяготеют к центру, кольца Москвы — это кольца обороны от внешнего противника.

Жить при крепости неудобно, особенно в XXI веке. Радиально-кольцевая структура хорошо приспособлена под опричные выезды XVI века, но не под миллион автомобилей, отсюда проблема пробок. Большинство поездок в городе так или иначе проходит через центр, так же как до 70% грузов в России проходит через Москву, где находятся все таможенные терминалы: рано или поздно крепость все равно захлебнется в своем желании контролировать все ресурсные потоки.

Жизнь при власти задирает цены на недвижимость и создает всем известные проблемы городского пространства: от перекрытия магистралей до закрытия целых городских кварталов по соображениям госбезопасности. Именно так сейчас для Администрации Президента по требованиям ФСО закрывают целый исторический квартал в Китай-городе между Варваркой и Ильинкой, обнося его «Великим китайским забором», по меткому выражению «Архнадзора», и создавая в Москве что-то вроде пекинского Запретного города, Гугуна. Даже когда власть решает быть ближе к народу и выходит в город, получается конфуз, как было с выездами Медведева на журфак МГУ (где по этому случаю отменили все занятия и не пустили студентов на факультет) и на открытие Большого театра (в связи с чем полиция прервала репетиции в прилегающих театрах и даже разрушила сценические установки в Малом театре). Казалось бы, ехать из Кремля всего пару сотен метров, но даже тут живое тело города отторгает вторжение власти. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Выход один: развод города и власти. Власть не должна более быть главным смыслом и мистическим назначением жизни в Москве. Посад при крепости разросся до того, что крепость стала для него обузой. В современных теориях государственного управления, потеряв свое сакральное начало, власть становится лишь функцией, одним из производств, наряду с заводами или ЖКХ. Производства сегодня выводятся за городскую черту, а заводские цеха подвергаются джентрификации — в них обустраиваются музеи, мастерские художников, университетские кампусы. Промзоны возвращаются обществу.

Точно так же функцию осуществления государственной власти со всеми ее издержками — мигалками, царскими выездами, режимными объектами — надо вывести за пределы города. А Кремль необходимо вернуть народу, нации, обществу. Еще в ноябре 2005 года Василий Аксенов предложил в интервью «Ведомостям» проект очищения Кремля. «Там нездоровая аура, там не надо сидеть президенту и администрации. Там нужно сделать музей веков, музей русской истории. Кремль должен быть культурно-исторической мемориальной зоной».

Кремль можно превратить в прекрасный исторический парк, все ворота которого будут открыты 24 часа в сутки, как в Старом городе Иерусалима. Туда можно будет прийти ночью на романтическое свидание, потрогать древние стены, посидеть у Красного крыльца, прогуляться с девушкой по высокой набережной, подобно Сталину с Ворошиловым на известном полотне Герасимова, известном в народе под названием «Два вождя после дождя».

Куда же денется власть? Проектов множество, от последнего плана по расширению Москвы, согласно которому городок власти можно обустроить где- нибудь за Бутово или в Баковке, поближе к аэропорту «Внуково». Можно переосмыслить пространство власти в евразийском ключе, разместив новую столицу где-нибудь в оренбургской степи, откуда правительственные кортежи будут ездить с мигалками в гости в братскую Астану. Но больше всего мне нравится проект студентов МАРХИ, который я видел на конкурсе студенческих работ, проводившемся Музеем архитектуры. Назывался он как-то вроде «Мобильное правительство» и был основан на хорошо известном российском феномене: повсюду, куда приезжает начальство, резко улучшается жизнь. Студенты предложили построить передвижной модуль правительства на платформах литерного поезда. Разъезжая по стране, поезд нес бы над собой облако благодати, и всюду, где он ездит, само собой становилось бы лучше.

При этом возвращаться поезду в Москву вовсе не обязательно.

Чемодан, майдан, Россия

Словно челябинский метеорит, словно НЛО, прилетевший из бархатных глубин буржуазного космоса, исполинский чемодан на Красной площади всколыхнул Россию. Никто не остался равнодушным к этому чуду пиара, в борьбе с саквояжем объединились блогеры и Администрация Президента, либералы и депутаты, градозащитники и Общественная палата, которая предложила разработать «особый регламент сакральных зон». Подобно Самозванцу в Кремле, иноземный сундук сплотил российское общество, на три дня создал работающую модель национального единства и теперь может уйти. Его в спешном порядке демонтируют.

Но за шумихой все пропустили главное: акция с чемоданом, кто бы за ней ни стоял, стала главным арт-проектом уходящего года. Она разорвала шаблон, переозначила контекст и стала самым значимым высказыванием на темы путинской России, настоящим памятником эпохи.

Во-первых, чемодан знаменует собой полную и безоговорочную победу потребительского капитализма в России. Рынку важны символические завоевания: таким долгое время был логотип «Мерседес» над Домом на набережной, который демонтировали лишь в 2011 году. Рынок расставляет свои огромные кащеевские сундуки в главных городских пространствах: таков пошлый «Европейский» на площади Киевского вокзала, скрывающий от взгляда архитектурные сокровища — вокзал Рерберга и ажурный дебаркадер Шухова, провозвестник его знаменитой башни. Таков тоскливый «Атриум», загромоздивший собой площадь Курского вокзала, куда уже никогда не попадет в своих странствиях Веничка. В планах городских властей новые гигантские сундуки — торговый центр в полмиллиона квадратных метров на Ходынке, который уничтожит остатки исторического аэропорта и обречет Ленинградский проспект на круглосуточную пробку, и еще один — на пересечении Кутузовского проспекта и Рублевского шоссе… Безликие коробки разрушают память места, заменяют историческое и общественное пространство города рыночным, превращают граждан в потребителей, горожан — в мигрантов, вечно скитающихся в вымышленном пространстве брендов.

Чемодан на Красной площади символически завершает поглощение России рынком, аннулирует историю, заменяя ее фанерным балаганом. Важно то, что это не какая-то массовая марка, а вожделенный «Вуиттон», предмет статусного потребления, часть «дамского набора» на московских улицах, неважно, оригинал ли это, купленный в фирменном бутике, или китайская подделка с рынка «Садовод». Как говорил Пелевин, «ничто так не выдает принадлежность человека к низшим классам общества, как способность разбираться в дорогих часах и автомобилях»; добавим — и в дорогих сумках: столичная девушка с ходу отличит сумку LV от «Биркин» и «Прады». Иногда кажется, что вся российская история последней четверти века — перестройка и распад СССР, лихие девяностые и позолоченные нулевые — происходила ради того, чтобы Горбачев на рекламном фото задумчиво проехал в такси вдоль Берлинской стены с дорожной сумкой LV, а затем чемодан той же фирмы прилетел на главную площадь страны. Как ребенок в магазине игрушек, Россия зачарованно стоит перед премиальными брендами, и знакомая песня звучит на новый лад:

Во-вторых, чемодан открывает гламурную изнанку русской власти. Подобно розовому айфону, неожиданно зазвонившему в прямом эфире у грозы геев Дмитрия Киселева, чемодан показал голубые мечты власть предержащих о роскоши и гламуре, о зарубежном вояже, эксклюзивном отеле, тяжелых портьерах, холеных лакеях — всем том шике старого мира, который эта марка призвана рекламировать и который якобы хотела показать в исторических инсталляциях внутри чемодана-павильона. В извечном споре о России между «ворюгами и кровопийцами» давно победили первые, и истинными целями власти сегодня является не мировая революция и не преобразование России, а простой буржуазный уют в рублевском поместье, савойском шале или каннской вилле, и саквояж здесь — символ власти временщиков, чьи чемоданы всегда наготове, и поезд РЖД Москва — Ницца уже стоит под парами. Не случайно главными покупателями предметов роскоши в России являются высокопоставленные чиновники: знакомый архитектор рассказывал мне совсем уж пелевинскую историю про подземные отделы элитных бутиков для чиновников и их семей, где их не увидят простые смертные. И гламурный чемодан у Кремлевской стены на это прозрачно намекает.

И здесь третье и самое главное, что сделал этот чемодан: он окончательно десакрализовал Красную площадь как пространство властного мифа. Карнавальное переосмысление Красной площади началось еще на заре перестройки, в далеком 1987-м, когда наивный авиатор Матиас Руст, проскользнув через заслоны ПВО, прилетел к нам на одномоторной «Сессне» как первая ласточка перемен. И с тех пор понеслось: лужковские гуляния, японские барабанщики, лазерные шоу, концерты Red Hot Chili Peppers и Пола Маккартни, стеклянный куб Dior и рекламная кампания зажигалки Zippo, когда актер, переодетый сотудником ФСО, поджег потухший факел во время олимпийский эстафеты в Кремле. Здесь все чаще проходят художественные акции: исполнение группой Pussy Riot песни на Лобном месте в январе 2012 года и мощный жест художника Петра Павленского в ноябре 2013 года, прибившего себя к брусчатке Красной площади — впрочем, он, скорее, стремился ресакрализовать кремлевский миф, ощутив своим телом весь холод и ужас русской истории.

В последние годы каждую зиму Красную площадь оккупирует пригламуренный Боско-каток с фанерными башенками (который, по правде говоря, еще больше разрушает архитектурный ансамбль площади, чем злополучный чемодан, но здесь протестов не слышно); Михаил Куснирович вообще много делает для карнавализации национального мифа, регулярно обряжая чиновников и знаменитостей в свои шутовские кафтаны, расписанные развесистой клюквой. И вот теперь к этому лубочному великолепию добавился подсвеченный золотой чемодан. В паре с катком, «Шоколадницей», ГУМом в новогодних лампочках, между пряничным Историческим музеем и марципанным собором Василия Блаженного, чемодан на какое-то время превратил Красную площадь в кондитерскую лавку, в сказку про Гензель и Гретель, напомнив сорокинский «Сахарный Кремль». И Спасская башня с Мавзолеем показались уже не такими страшными и державными, и тень Ильича отступила от зубчатых стен.

На самом деле Красная площадь далеко не всегда была таким неуютным властным пространством, продутым ветрами истории и отутюженным гусеницами танков и колесами ракетных тягачей. Когда-то там стояли верхние торговые ряды, разгружались подводы, ходил трамвай — это была площадь в полном смысле слова, хороший городской майдан. И вход в Кремль был свободным, через Спасские ворота; взяв бесплатный билет в дворцовой конторе, любой мог пройтись по всем кремлевским дворцам и садам. Лишь после переезда большевиков в Кремль и его закрытия для простых смертных Красная площадь стала приобретать черты сакрального пространства, где можно лишь проводить торжественные шествия и государственные похороны.

И в этом смысле затея с чемоданом, несомненно, удалась. Она стала естественным продолжением художественных акций по переосмыслению державного мифа и десакрализации символических пространств. В 2010 году это была акция группы «Война», нарисовавшей гигантский фаллос на Литейном мосту перед его разводом, показав 65-метровый фак «Большому дому», петербургскому управлению ФСБ. В 2012 году — перформанс Pussy Riot в другом священном пространстве, храме Христа Спасителя. И наконец, в 2013 году — акция с чемоданом, которая переозначила и переосмыслила пространство Красной площади, сам масштаб государственной власти. Она, несомненно, заслуживает выдвижения на премию «Инновация» или премию Кандинского. Интересно будет узнать ее авторство — а вдруг это не зарвавшийся пиарщик из компании LVMH, а все та же вездесущая дьявольская «Война»? Или некий скрытый Пелевин, который, кажется, пишет все сценарии российской жизни последних лет?

Хотя, скорее всего, чемодан родился сам, соткался из плотной атмосферы абсурда, беспамятства и бесстыдства современной российской жизни, и в этой же энтропии растворился без следа.

Гранитный пряник

Похоже, времена и нравы действительно смягчаются. Главным предметом публичных дискуссий летом 2016-го стали уже не кровавые разборки в Донбассе и Сирии, а тема вполне гуманитарная: парадоксы городского планирования. Поводом для споров стала программная статья архитектурного критика Григория Ревзина под названием «Благоустройство Москвы: мы готовы терпеть кнут, но подавитесь вашим пряником», являющаяся апологией — или даже манифестом — собянинского урбанизма.

Колонка Ревзина — памятник эпохе. В связи с этим текстом можно говорить о всех главных коллизиях так называемого благоустройства. Можно вспомнить о коррупции, когда миллиардные контракты с явно завышенными ценами пилятся проектировщиками и подрядчиками, о чем не раз писал Алексей Навальный. Можно говорить об этике расходования сотен миллиардов рублей бюджетных денег на реконструкцию нескольких улиц в центре, когда в городе закрываются больницы, сливаются поликлиники и отказываются от индексации пенсий. Можно рассуждать о попытке главного архитектурного критика России, любимца либеральной публики, вдруг ставшего пиарщиком властей, оправдаться перед своей целевой аудиторией. Можно, наконец, вспомнить Гоголя с Маниловым и его мостом через пруд.

Я же хочу сказать об идеологии московской (и шире — российской) модернизации, ибо колонка Ревзина излагает ее с подкупающей прямотой. Речь идет ни много ни мало о просветительском проекте, в котором Собянин вместе с придворными урбанистами-технократами исполняет роль просвещенного правителя, строящего для неразумных горожан, не понимающих собственного блага, гранитные ложи, партеры и подиумы, где, как в садах Версаля, как в парижских пассажах у Беньямина, начнется непрерывное дефиле горожан, наблюдающих и наблюдаемых, развернется театр городской жизни. Для возведения этой регулярной утопии необходимы, по словам Ревзина, «жертвы на алтарь цивилизации» — и каждое лето, ради будущего Города солнца, москвичей приносят в жертву на гранитном алтаре в клубах пыли и грохоте отбойных молотков. А когда осядет пыль, отзвучат аплодисменты и улетят в небо праздничные шары, по гранитным плитам понесутся на самокатах бородатые хипстеры и активные горожане по пути от станции монорельса на открытие мультимедийной инсталляции — все, как в рендерах КБ «Стрелка».

Но за рамками этой 3D-графики остается расползшийся двадцатимиллионный мегаполис с дефицитом транспортной и социальной инфраструктуры, с растущим имущественным неравенством и сегрегацией городских кварталов, с пробками на МКАД и Третьем транспортном, которые намертво встанут в попытках объехать закрытый для автомобилей центр, с утренними толпами у входов в метро и с упраздненным троллейбусом — ведь провода так некрасиво смотрелись на компьютерных визуализациях. И еще на картинки не попадают шесть месяцев печального времени года, с ноября по апрель, когда партеры и подиумы городского театра равномерно покрыты бурой жижей из грязи и реагентов, которая в холода замерзает, превращая городское дефиле в танцы на льду.

Москва в этом смысле вообще несчастливый город. Возникшая как посад при крепости, как город при власти, она постоянно подвергается авторитарным реконструкциям; подобно палимпсесту, этот текст то и дело стирают и переписывают заново. В последнее столетие с периодичностью раз в сорок лет властью овладевает градостроительный восторг. Сталинский план реконструкции Москвы 1935 года сменил Генплан 1971-го, на место нео- классической утопии пришел хрущевско-брежневский модернизм, железобетонный конструктивизм. Теперь ему на смену грядет постиндустриальная (архитекторы часто говорят «постфордистская») утопия friendly city, «дружелюбного города».

Но часто властная утопия оборачивалась лишь отделкой потемкинского фасада. Владимир Паперный в «Культуре Два» рассказывает, как фасады сталинских домов на улице Горького украшались классическими капителями и барочной лепниной, пока во дворах их царила разруха. То же самое происходило и с Калининским проспектом (Новый Арбат), скопированным с американских курортных отелей в Гаване, так полюбившихся Хрущеву: он стал «вставной челюстью» Москвы, с «Мишкиными книжками» фасадов (прозванными так по имени архитектора Михаила Посохина), на которых по праздникам высвечивались огромные буквы СССР. И улица Горького, и Калининский с Кутузовским были парадными проспектами, где шли праздничные колонны демонстрантов и военная техника для парадов, неслись черные лимузины — и все стремились к смысловому центру русской вселенной, Кремлю. Это были не городские улицы, а парадные анфилады, главной целью которых была демонстрация власти.

Нынешнее благоустройство также служит символическим задачам государства. Реконструируются прежде всего улицы центра, близкие к Кремлю и основным локусам власти: когда (и если) благоустройство будет закончено и количество автомобилей в центре уменьшится, по опустевшим улицам поедут все те же автомобили с мигалками. В сказку о friendly city верилось бы гораздо легче, если бы мэр и сотрудники московского правительства вылезли из машин и поехали на метро, как и предлагается сделать миллионам москвичей, но это подорвало бы основополагающий принцип русской власти — демонстрацию статуса, и потому невыполнимо по определению. Утопия собянинского урбанизма основана на презрении к народу, глубоко свойственном нынешней элите, и текст ведущего архитектурного критика, где толпы горожан уподобляются «стаду баранов», которых надо воспитывать и направлять, неожиданно перекликается с медведевским «денег нет, но вы держитесь» или замечанием Игоря Шувалова про двадцатиметровые квартиры: «это кажется смешным, но люди приобретают» — все это признаки правящего класса, окончательно отвязавшегося от тяглового населения.

Собянинский friendly city — такой же имитационный фасад, как сталинские и брежневские проспекты, созданные для демонстрационных целей власти. Он сделан дорого и некачественно, с запредельными ценами и откатами, неквалифицированным рабским трудом гастарбайтеров, с криво положенной плиткой и бордюрами, без надлежащих уклонов тротуаров, с забытой ливневой канализацией, с варварским уничтожением архитектурных пластов и тысяч взрослых здоровых деревьев. Но все это незаметно из окон начальственного лимузина, проносящегося по нарядным улицам, освобожденным от киосков, торговых павильонов и частного автотранспорта: именно человек на заднем сиденье этого авто и является главным зрителем и конечным бенефициаром всех этих сцен и подиумов городской жизни, по которым двигаются, как в заводной шкатулке, крепостные актеры.

В этом и заключается главное противоречие современного московского урбанизма: открытый постиндустриальный город несовместим со смысловым ядром и главной скрепой Москвы — средневековой властью. О каких общественных пространствах можно говорить, когда в сердце столицы находится Запретный город, Кремль как режимный объект, лишь частично и условно открытый для посещения; когда целые кварталы в центре, начиная с большей части Китай-города, являются закрытыми зонами, отгороженными заборами и шлагбаумами, под надзором ФСО. Когда на московских дорогах нет равноправного проезда, царят мигалки и спецномера, феодальная иерархия прав и привилегий, а главная задача столичной ГИБДД — не организация движения как такового, а обеспечение беспрепятственного проезда вельможных колесниц. Москва — это город при власти и город для власти, и пока она будет выполнять эту сервисную лакейскую функцию, все гранитные общественные пространства будут лишь символическими украшениями, подобно сталинским высоткам — гигантским и бесполезным архитектурным фантазиям, памятникам советскому мифу и тщете.

«Дружелюбный город» должен начинаться не на гранитных эспланадах возле Лубянки, а на окраинах, с создания пространств для развития человеческого капитала: с районных поликлиник, школ, библиотек, рынков, с поддержки торговли возле дальних станций метро типа тех павильонов, что снесли. С создания действующей системы муниципального самоуправления, которая будет заниматься развитием территорий, с реальной низовой демократии с отчетностью, прозрачностью, выборностью, уважением прав собственности — то есть с базовых институтов общества, социальной и муниципальной инфраструктуры. Немного неловко прописывать эти банальные истины, но именно они должны быть основой человечного и дружелюбного современного города, а не аляповатые многомиллиардные проекты по украшению десятка центральных улиц для услады глаз городского начальства.

На Петербургском экономическом форуме 2016 года эту максиму точнее всего выразил в своем нашумевшем выступлении профессор MIT Лорен Грэхем: «Вы хотите молока без коровы», то есть передовых технологий без открытого общества, конкурентной политики, прав собственности. Точно так же сегодня урбанисты от мэрии хотят построить город будущего при авторитарной, коррумпированной власти, но что-то пошло не так. Ревзин удивляется, что москвичи, стерпев «кнут» (введение платной парковки, которое, за исключением пары митингов, прошло на удивление спокойно), не хотят есть пряник (создание общественных пространств). А как иначе, если пряник из гранита и его тебе запихивают в рот, ломая зубы?

На обложке фейсбука Перзидента Роисси стоит хороший слоган: «Российская власть умеет пользоваться не только кнутом. Если что, мы можем и пряником убить» (в оригинале более грубое слово). Сейчас Москву трамбуют тем самым пряником. И не стоит сокрушаться по поводу «ночи длинных ковшей» в феврале 2016-го, которая, как пишет Ревзин, подорвала доверие к власти. Киоски у метро и асфальт на тротуарах ломает одна и та же спецтехника, тот же самый Левиафан, нарушая права собственников на торговые площади и граждан — на свой город. «Ночь длинных ковшей» продолжается «благоустройством» московских улиц в извечной модели нашей бульдозерной модернизации. А когда летом 2017 года в Москве будут снова перекладывать уложенную в 2016-м плитку, заменяя ее, скажем, наноплиткой, нам еще раз популярно разъяснят, почему городу необходимы новые мостовые — ибо благоустройство столь же бесконечно, как и терпение русского человека.

Спецтрасса смерти

На Кутузовском проспекте в Москве очередная кровавая жатва: в ночь со 2 на 3 октября 2015 года в его самом широком месте, на пересечении с третьим транспортным кольцом, произошло сразу два ДТП: сначала летевший в центр BMW X5 не справился с управлением и выскочил на встречную, врезавшись в Range Rover и Porsche Cayenne, а затем образовавшуюся пробку протаранил также двигавшийся на большой скорости Hyundai Tuscon. В итоге погибли два водителя, еще три человека находились в больнице в крайне тяжелом состоянии и еще трое — в состоянии средней тяжести. По свидетельствам очевидцев, многие водители, бросив свои автомобили, побежали смотреть на горящие машины, так что кареты скорой помощи долго не могли пробиться к месту происшествия.

Стоит вспомнить, что два года назад, в декабре 2013-го, точно в том же самом месте Кутузовского проспекта в ДТП погиб влиятельный вице-премьер Дагестана Гаджи Махачев. Мчась по разделительной полосе на внедорожнике Mercedes GL с женой и тремя детьми, он зацепил пластиковый блок ограждения и оказался на встречной полосе, где врезался в микроавтобус. Всего в той аварии погибли три человека, еще шесть получили ранения. А ночью 8 ноября 2014 года в полукилометре от этого места BMW M5, двигаясь со скоростью свыше 200 км/ч, также вылетел на встречную и врезался в такси, убив водителя и пассажирку; всего в том ДТП погибли пятеро и еще шесть получили ранения.

Описания смертельных ДТП на Кутузовском можно множить бесконечно: и по официальной, и по неофициальной статистике, это самая аварийная трасса столицы: к примеру, в 2011 году там произошло 86 ДТП, в которых погибло 14 и пострадало 96 человек. Существует несколько городских легенд, пытающихся объяснить этот факт: от наличия там «геопатогенной» зоны, магнитной аномалии (как и в известном своей аварийностью Лефортовском тоннеле), до «теории кладбища», гласящей, что при прокладке Кутузовского проспекта в 1950-е годы был уничтожен ряд кладбищ, находящихся за Дорогомиловской заставой, и сейчас потревоженные мертвецы мстят живым.

Я вырос неподалеку от тех мест и помню, что играя в овраге, где сегодня пролегло Третье кольцо, мы с друзьями находили разбитые плиты с непонятными знаками; позже, изучив старые карты Москвы, я понял, что это были надгробия разоренного еврейского кладбища, когда-то располагавшегося там. Но идя по утрам в школу, я видел и другое: как из дворов и проездов по четной стороне проспекта выезжали «Чайки» и черные «Волги» с занавесочками на заднем стекле — это ехала на службу партийная номенклатура, жившая на Кутузовском. А в доме № 26 жили и генеральные секретари ЦК КПСС Леонид Брежнев и Юрий Андропов. Тогда мы об этом догадывались лишь по слухам да по топчущимся во дворах людям в одинаковых пальто, но сегодня на этом доме висят мемориальные доски. И поэтому у меня есть своя теория смертей на Кутузовском — теория спецтрассы.

Это официальное название магистрали, включающей в себя Рублевское шоссе, Кутузовский проспект и Новый Арбат. Подразделения ГИБДД там называются так же: спецподразделение спецбатальона на спецтрассе; не знаю, есть ли у личного состава особые звания — спецмайор, спецполковник, — но ощущение особой государственной миссии у них присутствует сполна. По сути, это главная трасса страны, пролегшая от Барвихи до Боровицких ворот, и ее смысл — не в эффективном транзите граждан, а в безопасной доставке первых лиц государства от рублевских сосен, облюбованных большевиками еще в 1930- е годы, до мест отправления власти — Белого дома, Охотного ряда, Большой Дмитровки, Старой площади и Кремля. Именно поэтому на ней нет ни грузовых машин, ни светофоров, ни засад ДПС с радарами. И именно поэтому на Кутузовском зарезервирована для проезда машин чиновников осевая полоса и на ней не стоит разделителей-отбойников, что и является основной причиной встречных столкновений и смертей.

Осевая полоса Кутузовского проспекта — один из главных символов и институтов российской власти, московская ярмарка тщеславия: здесь выясняется, чего стоишь ты, твои спецномера и спецпропуска. Специально отобранные сотрудники ГИБДД на ней следят не столько за безопасностью движения, сколько за соблюдением властной иерархии при проезде по осевой. Скромно и незаметно проезжают «форды-фокус» с номерами серии еКХ и хКХ (ФСО и ФСБ), скользят представительские лимузины с номерами аМР и аММ (руководство ГИБДД), аМО (мэрия Москвы), едут номера «коммерческих» серий оОО или кКК — банкиры с «гелендвагенами» охраны, иногда пролетает наглухо затонированный «Мерседес» с кодом региона 95 (Чечня). Инспектор зорко фильтрует поток на осевой, отдавая честь начальству, пропуская тех, кто едет по чину, и останавливая прочих дерзких для уяснения их статуса и возможности легально нарушать ПДД.

Осевая полоса — это вертикаль власти, превратившаяся в горизонталь раболепия, это российское сословное общество со своей табелью о рангах, выраженной в буквах спецномеров, это русский феодализм во всей своей красе — сбывшаяся антиутопия Владимира Сорокина, разве что пока без опричников на красных «Мерседесах» с песьими головами. Так в Париже XVII века мчались по улицам кавалькады всадников с факелами и вельможные кареты, опрокидывая тележки торговцев, заставляя прижаться к стенам прохожих — дорогу карете короля! С тех пор во Франции было Просвещение, революция, казнь монарха, наполеоновский кодекс, пять республик, были упразднены сословия и установилось равенство всех перед законом, в том числе в части дорожного движения. В России же продолжается все тот же XVII век, словно не было Нового времени, и права человека на жизнь, собственность, правосудие и проезд по дорогам определяются исключительно его сословной принадлежностью и близостью к телу суверена.

Когда по Кутузовскому едут высшие чиновники, то перекрывается уже не осевая, а целая полоса движения. Проспект застывает в получасовом дворцовом ритуале, и кортеж из десятка машин мчится по встречной под взгляды молчаливо стоящей пробки, в которой терпеливо ждут и начальники рангом пониже, и скорые с включенными маячками, и холопы на своих авто. Однажды летом, утомившись ожиданием в левом ряду, я заглушил двигатель и вышел из машины на разделительную полосу. Вдали показался рой цветных огней, и когда кортеж приблизился, я пал на колени и размашисто перекрестился, заслужив от соседей по пробке пару одобрительных гудков и поднятых больших пальцев. Наверное, мне повезло, что я не был уничтожен на месте бластером охраны, но, с другой стороны, Кутузовский проспект действительно вскрывает всю средневековую сущность нашей нефтяной монархии, ее лицемерие, презрение к закону и к простому народу. Здесь лошадиные силы, помноженные на власть и деньги, дают абсолютную вседозволенность, здесь право сильных нарушать закон возведено в абсолют, освящено мигалками и спецпропусками и соблюдается особым отделом полиции.

Но эта вседозволенность просачивается и в низшие сословия, и вот уже многие начинают ехать 100, 120, 150 км/ч, пользуясь широкими полосами, идеальным асфальтом и почти полным отсутствием скоростного контроля, а мальчики-мажоры считают своим долгом прохватить по ночной «кутузе» на скоростях за 200, а байкеры на «спортачах» — и за 250. То, что начинается как вальяжный проезд чиновника с мигалкой по осевой полосе, заканчивается ночными гонками по пафосному проспекту и страшными ДТП.

Когда-нибудь на Кутузовском проспекте на разделительной полосе посадят траву и поставят отбойники, установят множество камер для контроля за скоростью, и можно будет ехать мимо его блестящих витрин, богатых фасадов и деревьев в огоньках, не опасаясь за собственную жизнь. Но это будет в другой, параллельной, человечной России — а до тех пор спецтрасса, созданная не для народа, а для сильных мира сего, будет калечить и убивать, превращая власть и нефть в смерть в этой безжалостно точной модели российского государства.

Собаке Шувалова

Если бы Игоря Ивановича Шувалова не было, его стоило бы выдумать. С графским звучанием фамилии и замком в Австрии, с лондонской квартирой на Уайтхолл в бывшем доме разведки MI6 и с родовым поместьем на месте партийной дачи Суслова в Заречье, с «Роллс-Ройсом» за 40 миллионов рублей и с личным этажом в высотке на Котельнической, а теперь еще и с парой корги (порода, как у британской королевы!), которых возят бизнес-джетом на выставки собак. Это настоящий персонаж Пелевина, ходячий карго-культ, дистиллят постсоветского транзита.

Не спасают ни адвокатское прошлое, ни тефлоновая улыбка, ни чистосердечные объяснения в жанре «все заработано» и «все задекларировано», ни супруга, простодушно поясняющая, что корги летают защищать честь России, ни Маргарита Симоньян, еще более откровенно сообщающая на «Эхе»: «Я считаю, что чиновниками должны становиться только богатые люди, только… Человек, который заработал много денег, доказал себе все в бизнесе к 40 годам, а в 45 стал большой молодец: купил себе лодки, самолеты, бриллианты, шубы…». Воистину, с такими друзьями не надо и врагов.

Иногда кажется, что проект Шувалов — это какая-то пиар-провокация, бомба под действующую власть, современная российская Мария-Антуанетта с «пусть едят пирожные», катализатор революции и народного гнева. На деле, конечно, все не так. Революции не будет, головы с плахи не покатятся, вместо гнева — ухмылки и сетевой юмор. Все разоблачительные посты Навального уходят в зыбучий песок российского общества, циничного, анемичного, аномичного — уважающего силу и власть превыше закона и морали. Мемы и карикатуры про собак Шувалова постит и шерит все та же сотня тысяч людей в фейсбуке, остальная страна смотрит на это равнодушно, руководствуясь неизбывной народной мудростью: «Делает, потому что может».

Как заметил политолог Владимир Гельман, это разительно отличается от позднесоветской кампании по «борьбе с привилегиями», одним из главных лозунгов перестройки, когда публицисты призывали вернуться к ленинским нормам партийной скромности, а народная молва передавала апокрифы о том, как Ельцин, будучи первым секретарем Московского горкома КПСС, ездил на работу в троллейбусе. Куда все это исчезло, почему общество не реагирует ни на сообщения о коррупции, ни на вызывающее потребление государственных служащих?

Гельман говорит об усталости и апатии: плетью обуха не перешибешь. «Неудачный опыт борьбы с привилегиями эпохи перестройки и последующие события, в которых российская публика, за редкими исключениями, выступала в роли статистов, убедили россиян, что выступать против зарвавшегося начальства бесполезно, а то и опасно».

С другой стороны, существует широкий социальный контракт под названием «воруют все». Сведения о коррупции, показном потреблении и вызывающей роскоши политической и бизнес-элиты дают индульгенцию на такое же поведение на всех этажах общества: глядя наверх, люди получают моральное право скрывать доходы, брать и давать взятки, жить не по средствам. Пример высших создает в обществе атмосферу вседозволенности: если собаки вице-премьера летают частными самолетами, то почему все руководство Волгоградской области не может слетать отметить день рождения губернатора Боженова в Тоскану? Если машина с мигалкой рассекает по осевой, то почему простой автолюбитель не может объехать пробку по обочине?

Но помимо традиционной круговой поруки между различными стратами есть и более глубокая причина, по которой показное потребление Шувалова не дискредитирует, а легитимизирует режим. Власть в России основана не на выборах, а на силе, утверждении статуса, на силовой и символической эффективности хозяина дискурса. Для легитимации власти необходима избыточность: показательная порка, демонстративная роскошь, презрение к закону и нормам морали. Именно так действует власть Кирилы Петровича Троекурова в патриархальном мире «Дубровского».

В этом смысле все эпизоды демонстрации богатства — дворцы Путина и часы патриарха, парад выпускников Академии ФСБ на «гелендвагенах» и свадебные кортежи на «бентли» в Чечне, собаки Шувалова и львы в частном зоопарке Кадырова — это атрибуты патриархальной власти и важные аргументы в сословной иерархии, против которых протестуют лишь те же читатели фейсбука и прочие активные горожане. Большинство населения их молчаливо принимает в качестве неизбежных и подчас социально одобряемых барских причуд.

С точки зрения символической эффективности корги в бизнес-джете не компрометируют, но лишь подтверждают право на власть, кастовую принадлежность. Вот если бы собак звали не Тоша и Цесаревич, а Майдан и Бандера, если бы Шувалов получил их в подарок от Сороса или повязал им на ошейник белые ленты — это был бы компромат. Но в условиях нынешнего режима наличие зарубежных домов, счетов, барских привычек — словом, того «вымени», за которое всегда можно «потрогать» современных российских Корейко, — является признаком лояльности и системности.

Суть современного этапа эволюции общества в России можно определить тем, что властное сословие окончательно «отвязалось» от сословия «народа», больше не заботится об имидже пристойности и, наоборот, утверждает свои привилегии и капризы в качестве нормы. Барские мегапроекты — от Олимпийских игр и чемпионата мира по футболу до сверхскоростных поездов и благоустройства Москвы при одновременном демонтаже социальной инфраструктуры, — презрение к нуждам людей, то и дело прорывающееся в заявлениях высших чиновников и депутатов, — все это говорит об окончательной утрате социальной солидарности и катастрофическом расслоении российского общества как одном из главных итогов путинской контрреформы.

На протяжении последних ста лет, с 1917 года, Россия пыталась создать современное общество, построенное на принципах солидарности, эгалитаризма и социального контракта (хотя во многом это были лишь заявленные цели, и в СССР царили корпоративная сословность и статусные привилегии). Но с начала XXI века в стране началась обвальная демодернизация власти, общества, экономики, массового сознания. В итоге Россия откатывается от современной бюрократии и от олигархического государства времен раннего капитализма к феодальному аристократическому правлению, к появлению класса служилого дворянства, как при крестном отце российской государственности Иване Грозном. И Игорь Шувалов со своим тщательно сконструированным аристократизмом задает здесь политическую моду, правда, на британский манер — от королевских корги до дома на Уайтхолл.

Если продолжить эту линию спуска по ступеням истории, мы должны откатиться от служилого к вотчинному дворянству — неслучайно политолог Евгений Минченко еще в 2012 году провозгласил 2010-е годы «династическим этапом» эволюции системы, где появляется стремление правящей элиты создать потомственную аристократию, которая могла бы передавать обретенную собственность по наследству. Только вотчинное право может дать элите гарантии от очередных переделов собственности, неизбежных при смене власти в России, и обеспечить стабильность и преемственность в эпоху войн, терроризма и санкций.

Для этого потребуются новые законы: наследные титулы и права, особый юридический статус дворянства, иммунитет от правосудия, гарантии неприкосновенности частной жизни и имущества (как осудили экологов Евгения Витишко и Сурена Газаряна за надписи на заборе дачи краснодарского губернатора Александра Ткачева), закрытие информации об аристократии в реестрах.

Видимо, необходим особый статус и для животных господ — так, в Средние века крестьянин, поднявший руку на собаку дворянина, был повинен смерти. И если Сергей Есенин писал трогательное послание собаке Качалова, то поэты нового времени должны сложить оду собакам Шувалова — ибо они действительно защищают честь России, являются ее символом и ролевой моделью. Образцом престижного потребления и того самого успеха, о котором со знанием дела рассуждает Маргарита Симоньян.

Три «тополя» на Тверской

По улицам слона водили. Точнее, возили ракету. В полночный час Садовое кольцо было перекрыто: шла репетиция парада Победы. Сырой апрельский воздух был наэлектризован: у обочин стояла толпа, замерли машины ДПС с включенными мигалками. Издалека донесся гул, проехали несколько открытых армейских УАЗов, и наконец, показалась Она: краса и гордость земли Русской, символ державной мощи и жемчужина РВСН: 25-метровая ракета «Тополь-М». Позади в почтительном отдалении ехало несколько БТРов. Асфальт дрожал, звенели стекла, гудели социальные сети: люди вокруг возбужденно снимали, твитили, постили и инстаграмили ракету. Недоставало только аплодисментов. Энтузиазм публики напоминал сцены из романа Виктора Пелевина «S.N.U.F.F.», когда в стране Уркаине для поднятия духа перед войной орки возили по городу самодельную бомбу из газовых баллонов.

Наблюдая дикарские ритуалы поклонения Ракете, я думал о природе российского суверенитета, о коллективном бессознательном и сакрализации власти. Ракета имманентна и придана России в качестве штатного вооружения, встроена в российский пейзаж. Так, недавно случился скандал с рекламными плакатами «Аэрофлота» в брюссельском метро: на них был изображен Кремль с высоты птичьего полета; но если приглядеться, то было видно, как по Кремлевской набережной движется колонна этих самых «Тополей». Удивленные брюссельцы пытались расшифровать скрытый смысл этого послания, некоторые даже восприняли это как закамуфлированную угрозу Москвы Евросоюзу. На деле, скорее всего, дизайнер подыскивал нарядную фотографию столицы, и эта показалась подходящей, а колонна военной техники — неким даже символом праздника, так сказать, национальным колоритом. Мысль о том, что одной боеголовкой этого колорита в 500 килотонн можно уничтожить весь Брюссель, автору плаката в голову не пришла.

Ракеты — важнейшая часть нашей ментальной карты: «зато мы делаем ракеты», через ракетный прицел мы смотрим на остальной мир («сокращение штатов начнем со штата Айова», как в старом советском анекдоте). Ракета — носитель российского мифа, от Циолковского до Королева, от «катюши» до «Булавы». Она — порождение бескрайнего российского пространства, и она же является ответом власти на вызов пространства, как вертикальная фаллическая мощь, противостоящая горизонтальной аморфной плоскости. И наконец, ракета — русская мечта, компенсирующая несовершенства земной жизни бесшабашным полетом, широкой гагаринской улыбкой.

В начале XXI века, когда в странах Запада военные парады становятся экзотическим анахронизмом, мы остаемся одной из тех амбициозных развивающихся стран, что их проводит. Дефиле тяжелой техники на Красной площади, от которого трясутся иконы в храме Василия Блаженного и чашечки в ГУМе, кости Сталина у Кремлевской стены и священная мумия в Мавзолее, роднит нас с Индией и Пакистаном, с арабскими нефтяными монархиями и несгибаемой Северной Кореей, что, блефуя и шантажируя, время от времени расчехляет свою баллистическую ракету «Тэпходон». Все эти страны объединяет патриархальная картина мира, который видится через призму страха и силы. Вместо парадов изобретателей и нобелевских лауреатов, участковых врачей и школьных учителей (которые, по словам Бисмарка, когда-то и выиграли Франко-прусскую войну) мы в архаическом экстазе катаем по улицам гигантскую ракету как наш последний и главный аргумент.

Восемнадцать лет, с 1990-го по 2008-й, Россия жила без демонстрации военной техники в столице: танки на ее улицах появлялись исключительно во время путчей в августе 1991-го и в октябре 1993-го. Вернул в Москву «тяжелые парады» вместе с другими традиционными атрибутами суверенитета Владимир Путин под самый занавес своего второго президентского срока в начале 2008 года. А уже через три месяца после того парада Победы российские танки утюжили Южную Осетию, впервые за многие годы проводя военную операцию за пределами страны. Это были, конечно, другие танки, но демонстрация силы рано или поздно оборачивается ее применением, как то самое чеховское ружье на стене.

Об издержках «тяжелых парадов» Москва знает не понаслышке: здесь и перекрытые улицы в дни репетиций, и ограничения по прилетам и вылетам самолетов из аэропорта Домодедово в связи с подготовкой к параду военной авиации. Здесь и демонтаж контактной троллейбусной сети и электрических проводов, и укрепление перекрытий станции метро «Охотный ряд», и проверка всех подземных переходов по маршруту следования колонн военной техники. И, конечно, главная статья расходов: восстановление дорожного покрытия. В тот первый возобновленный парад 2008 года московская мэрия оценила ремонтные работы на площади почти в 1 млн кв. м в сумму свыше 1 млрд рублей. Сегодня же совокупные расходы на проведение парада, включая разгон облаков, оцениваются в 40–50 млн долларов.

В связи с этим у меня есть теория об истинных заказчиках парада. Это не ВПК в поисках новых заказов, не наша публика с георгиевскими лентами и даже не власть, взыскующая духовных скреп. Это московский дорожный комплекс, который за последние годы научился осваивать миллиарды городского бюджета, ловко раскапывая и закапывая бордюрный камень или по три раза на год перекладывая асфальт на одних и тех же участках. Именно этой отрасли, в которой разворачивается битва титанов — друзей Путина, Тимченко и Ротенбергов — более всего интересны разрушительные проходы военной техники по московским улицам.

В этой гипотезе нет ничего удивительного. Сходным образом, Константин Сонин в «Ведомостях» предполагает, что нашумевшая инициатива о введении обязательной школьной формы — не просто очередной рецидив ностальгии по СССР и дисциплинарная мера власти, а скрытая форма субсидирования легкой промышленности в размере до 36 млрд рублей. А точнее, поддержка узкой группы владельцев предприятий, выпускающих школьную форму. На этом фоне миллиард рублей на восстановление московского асфальта после очередного военного парада — сущие пустяки, дневной бюджет олимпийской стройки в Сочи.

Потому что патриотизм — это прежде всего бизнес.

За тех, кто в танке

Главным хитом лета-2015 в России стали танки. Сезон открылся презентацией на параде Победы нового Т-14 «Армата» (того самого, что заглох напротив Мавзолея) и бурным обсуждением этого события в соцсетях. Парад прошел, но любовь к тяжелой технике никуда не делась, и вот уже 12 июня, в День России, патриотичные матери в Тамбове вышли на свой парад, переделав детские коляски под фанерные танки с пушками и нарядив малышей в гимнастерки и пилотки. В тот же день для детей постарше в подмосковной Кубинке открылся танковый Диснейленд: армейский парк «Патриот» стоимостью 20 млрд рублей, где представлены новейшие образцы вооружений, проходят танковые шоу и можно записаться на службу по контракту. Ежедневно «Патриот» посещают до 20 тысяч человек.

Традиционные летние праздники и фестивали на глазах превращаются в выставки военной техники. За последние пару лет главный российский рок- фестиваль «Нашествие» эволюционировал в военно-патриотическое шоу, главным спонсором которого является Армия России. Получился Вудсток наоборот: в русском роке культуру протеста и пацифизма заменили конформизм и милитаризм, любовь к оружию и бюджетным деньгам. То же самое произошло с Грушинским фестивалем авторской песни. На заседании «военного совета» фестиваля было решено, что «рядом с площадкой разместится историко-патриотическая и техническая экспозиция с интерактивным участием молодежи» — попросту говоря, на фестиваль придут все те же танки, друзья возьмутся за руки и за новейшие образцы вооружений.

Что дальше? «Усадьба Jazz» со стрельбами из «Шилки»? «Пикник “Афиши”» с полевыми кухнями и палатками помощи ДНР? Конкурс Чайковского со смотром военных оркестров? Танки заходят на наши улицы и в наши парки, катят по экранам телевизоров, от «танкового биатлона», невиданного нигде в мире развлечения, до документального кино: на федеральных каналах вышли фильмы, оправдывающие советские вторжения в Венгрию в 1956 году и в Чехословакию в 1968 году, с гордостью показывающие русские танки на улицах Будапешта и Праги. Наступает пора отпусков, в которые, как известно, наш человек ездит на танке.

По градусу военно-патриотической истерии Россия сегодня напоминает СССР второй половины 1930-х, эпохи физкультурных парадов, макетов танков и дирижаблей, бритых затылков и скрипящих портупей. Сегодня страна снова радостно рядится в гимнастерки, фотографируется на танке и ждет войны. В России идет постоянная литургия Победы, из всех искусств для нас главным стало военно-патриотическое шоу, и война в Украине с идущими к границе колоннами военной техники — лишь продолжение этого непрерывного военного парада, загипнотизировавшего нацию.

Танк — одно из главных изобретений века пара и металла, смертоносное чудо эпохи индустриализации, дитя ХХ века. Он родился в затяжных окопных сражениях Первой мировой, был создан почти одновременно в Англии, Франции и России и впервые был применен в битве при Сомме в 1915 году. Вместе с ипритом, аэропланом и пулеметом «Максим» это была еще одна технология массового общества, средство индустриализации смерти. Без малого 30 лет спустя бронемашины решали исход Второй мировой: в Курской битве летом 1943-го участвовало два миллиона человек и шесть тысяч танков.

Та война стала вершиной и одновременно началом заката бронетанковой мощи. Советский Союз все еще держал в центре Европы огромную танковую группировку, чтобы после нанесения тактического ядерного удара выиграть у сил НАТО танковое сражение под Фульдой и за три дня выйти к Ла-Маншу, но в военном деле уже наметился переход от планов массовых танковых сражений индустриальной эпохи к постиндустриальным технологиям «третьей волны», как назвал их футуролог Элвин Тоффлер: высокоточному «умному» оружию, силам быстрого развертывания, космическим и информационным технологиям, средствам ведения кибервойны. Одновременно в «третьем мире» стали возникать конфликты малой интенсивности, этнические и религиозные войны, в которых танки уступали место боевикам с «калашниковыми», растворяющимся в пейзаже, исчезающим среди мирного населения. СССР столкнулся с этим в Афганистане, где танки не могли контролировать гористую территорию, а затем Россия — в Чечне, где танки застревали на улицах Грозного и легко расстреливались из домов. В наши дни танки российской армии с замазанными номерами не могут переломить ситуацию в Донбассе, и нам остается лишь читать репортажи о сгоревших в бронемашинах российских солдатах- срочниках, подобно 20-летнему танкисту из Бурятии Доржи Батомункуеву. Танки не выиграли России ни одного сражения в последние 30 лет, но при этом остаются важным символическим ресурсом.

По сути, они стали одним из символов нового патриотизма. Одна из опор режима — танкостроительный «Уралвагонзавод» с его начальником сборочного цеха Игорем Холманских, который в 2012 году обещал вывести уральских мужиков против протестующих столичных интеллигентов и вскоре стал представителем президента в Уральском федеральном округе с его неуклюжими, словно вырубленными топором, трамваем и поездом, незаконнорожденными детьми танков; со все той же злополучной «Арматой». Путинская Россия забуксовала на том самом поле под Прохоровкой, застряла в эпохе геополитики, массовых армий, танковых баталий, аннексий и контрибуций. Сам Путин видит себя в роли Сталина, стоящего над картой Европы в Ялте или Потсдаме, мановением руки присоединяющего территории, вершащего судьбы мира. И посткрымское большинство в России верит в эту архаичную иллюзию, молясь на «Тополи» и «Искандеры», создавая культ «вежливых людей», приникая к спасительной броне танков и БТРов. Путин создал в России нацию войны, которая задраила люк и глядит на мир через смотровую щель танка.

Писатель Герман Садулаев опубликовал на «Снобе» этнографический этюд под названием «Хотят ли русские войны?». Первооткрывателем темы он не стал, еще в марте 2014 года, сразу после аннексии Крыма, об этом же писала в «Новой газете» Евгения Пищикова и пришла тогда к неутешительному выводу: таки да, хотят, и последующий год лишь подтвердил этот печальный вывод. Сто лет назад, в январе 1918 года Александр Блок пугал Европу: «да, скифы — мы, да, азиаты — мы с раскосыми и жадными очами»; теперь Садулаев стращает Европу русскими гуннами, якобы мы такие же воинственные кочевники и лишь прикидывались мирными хлебопашцами: «и грабят Рим (это он про гуннов), жгут Берлин, заходят в Париж». Типичное шапкозакидательство в духе растопчинских афишек 1812 года или патриотического лубка 1914-го («сдал австриец русским Львов: где им, зайцам, против львов!»).

На это можно было бы возразить строкой Бродского из стихотворения «На смерть Жукова»: «Смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою», однако в заключении своего эссе в качестве последнего аргумента о воинственности русских Садулаев приводит привычки нашей автомобильной езды — и здесь он неожиданно оказывается прав. На наших дорогах идет гоббсовская «война всех против всех», в которой водители доказывают собственное превосходство, меряются мощью и крутизной своих автомобилей. Мечта большинства российских водителей — танк; за неимением оного они покупают внедорожник и самоутверждаются на нем. Такие люди не способны завоевать мир, потому что не обучены коллективному действию, дисциплине и порядку; это разобщенные, закомплексованные монады, прячущиеся от мира за тоннами железа, «кенгурятниками», тонированными стеклами и лошадиными силами. Танк — это образ мышления распадающегося общества, симптом болезни под названием социальная аномия.

Ранним утром 19 августа 1991 года я проснулся оттого, что тряслась земля. Звенели чашки в буфете, вибрировали стекла. По Минскому шоссе в добрых десяти километрах от нашей дачи на полной скорости шли в Москву танки. По всем каналам телевизора показывали «Лебединое озеро», затем начали передавать пресс-конференцию ГКЧП. Я наскоро позавтракал и поехал к город. Танки стягивались на Манежную, тогда еще по-имперски строгую, не обезображенную церетелиевскими балюстрадами и фонтанами. Сияло солнце, вокруг стояли зеваки и скучали милиционеры, танки казались совсем не страшными рядом со старым зданием МГУ. Я подошел к одному из них, залез на броню и постучал. Неожиданно для меня люк открылся, и оттуда, щурясь на солнце, вылез щуплый светловолосый парнишка лет девятнадцати. «Есть закурить?», — спросил он неуверенно. Я дал ему пачку сигарет и одну из ельцинских листовок, что раздавали у Белого дома. Подумав, он ее взял и скрылся в люке.

Одним из тех, кто помогал в обороне Белого дома, организовывал радиосвязь, готовил возможную эвакуацию Ельцина, был лейтенант запаса Сергей Шойгу, за что и получил медаль «Защитнику свободной России». Он еще раз помог свободной России в октябре 1993-го, согласившись выдать тысячу автоматов москвичам, вышедшим к Моссовету по призыву Егора Гайдара. Теперь времена изменились, и Сергей Шойгу заказывает исследование о том, как противостоять «цветным революциям». По его словам, «мы не имеем права повторить ситуацию коллапса 1991-го и 1993 года» и «не должны допустить, чтобы армия стояла в стороне, как в 1991 году». Видимо, лучшей гарантией против «оранжевой угрозы» является все тот же танк, выведенный на площадь — русский Тяньаньмэнь.

Я думаю о том, как быстро летит время и меняется мир. За эти годы Сергей Шойгу из лейтенанта запаса стал министром обороны, в США был избран черный президент, на Западе был побежден СПИД и готовятся победить рак, случилась сланцевая революция, Илон Маск строит электромобили и частные космические корабли, Google готовится раздавать интернет на всю планету со спутников, а Россия — что Россия? Мы сидим все в том же танке, играем в войну и боремся с вымышленными фашистами.

Пока снаружи не постучат.

Продавцы угроз

На уроках НВП, начальной военной подготовки в школе, я впервые услышал от военрука штабное выражение «угрожаемый период». Он произносил это слово с южнорусским акцентом, с сильным фрикативным «г». В учебном сценарии ядерной войны в этот самый период мы должны были взять средства индивидуальной защиты и выдвинуться строем в район Манино-Ванино- Чигири, где находился штаб гражданской обороны.

Похоже, что в России этот самый угрожаемый период уже настал. Отовсюду мы слышим крики об угрозах. Родина в опасности! Нам угрожают: педофилы, педерасты, западные усыновители, иностранные агенты, пятая колонна и Шестой флот, Болотная и Майдан, экологи и сепаратисты, киевская хунта и Госдеп, и в последнее время — заграничные серверы, иностранцы в СМИ, пармезан, хамон, польские яблоки и норвежский лосось.

У каждой угрозы есть свой жизненный цикл, свой срок годности. Еще три года назад ни одной из них не было на горизонте. Угроза появляется, как правило, неожиданно (иностранные усыновители, российские сепаратисты). Идет массированная атака в медиа, поднимается градус общественной истерики, зондеркоманды НТВ снимают очередные «анатомии». На волне народного гнева вносится законопроект в Госдуму, моментально принимается в трех чтениях (иногда без одобрения профильного комитета и отзыва из правительства) и тут же подписывается президентом. После этого истерика сразу утихает, а через пару месяцев об угрозе благополучно забывают. Кто сейчас помнит о «сепаратистах», с которыми боролись в конце 2013 года — карельских, сибирских, курильских, кавказских, калининградских? Сегодня сепаратисты в почете — крымские, донецкие, луганские — но это правильные пчелы, свои. Периодически забывают и об «иностранных агентах», для острастки закрыв несколько НКО… В сухом остатке — неусыновленные больные дети, некоторые из которых уже умерли, тюремные сроки и изломанные судьбы «болотных», дискриминационные, по сути фашистские, нормы против геев, заблокированные сайты и закрывающиеся СМИ, пропавшие из продажи продукты. Но об этом уже никто не вспоминает, у России новые враги: Порошенко, Обама, Виктория Нуланд…

Большинство этих угроз, по здравом размышлении, являются абсолютно надуманными — от усыновителей-извергов и «голубого лобби» — до жидо- бандеровцев и «Правого сектора». Однако наивно было бы предполагать, что за ними стоит лишь паранойя депутатов и журналистов. Четкий механизм по маркировке, медийному продюсированию и законодательному оформлению угроз заставляет предположить, что за их непрерывным потоком стоит единая направляющая логика. Угрозы ищутся во внешней среде, но формулируются внутри самой системы. Более того, угрозы являются ключевым элементом функционирования российской власти.

Научное описание роли и места угроз в системе власти дал социолог Симон Кордонский. Для него сама структура государства с его задачами обеспечения выживания, безопасности и социальной стабильности выражает существующие представления об угрозах. Каждое ведомство курирует определенный тип угрозы — природной, военной, социальной и т.д. — и соответственно этой иерархии угроз требует своей доли ресурсов. Чем опаснее подшефная угроза (реальная или вымышленная), тем больше поток бюджетных ресурсов, выделяемых службам и ведомствам для ее нейтрализации. В этих условиях, пишет Кордонский, «службы оказываются заинтересованными как в расширении подведомственной номенклатуры угроз, так и в преувеличении их масштаба и степени опасности».

Одним из способов получения дополнительных ресурсов от государства становится изобретение новых угроз разного уровня, от общегосударственного до локально-муниципального. Примером такого изобретения было создание мифа об «оранжевой угрозе» после революции в Украине в 2004 году. Это привело к формированию новых оргструктур (таких как Управление «Э» МВД) и разного рода «патриотических» молодежных организаций. Государство выделило соответствующие ресурсы борцам с «оранжевой угрозой», оформившимся как своеобразная корпорация, заинтересованная в продолжении бюджетирования своей деятельности и использующая любые поводы для актуализации «оранжевого» мифа.

В 2011 году под угрозу «педофилии и экстремизма в сети интернет» была сформирована Лига безопасного интернета Константина Малофеева с бюджетом в десятки миллионов долларов, которая с тех пор успешно осваивает «свою» угрозу, добиваясь принятия очередных ограничительных законов и получая все новые административные и финансовые ресурсы. Иногда борьба с угрозой может приносить и прямую коммерческую выгоду, как произошло с группой компаний «Русское море» Геннадия Тимченко, выигравшей от эмбарго на поставки норвежского лосося: после объявления о российских санкциях закупочная цена на лосося выросла почти вдвое, а акции «Русского моря» — на 34%.

Точно так же обсуждение на Совбезе совершенно фантастической угрозы отключения России от глобального интернета (как, например, Судана в 2007 году) — чисто коммерческая затея, призванная продать государству оборудование для доступа к «нехорошим» серверам, а также для дублирования в России инфраструктуры интернета. Угроза отключения России от мирового интернета остается чисто гипотетической, но деньги на нее могут быть выделены вполне реальные — речь, возможно, идет о технологиях на сотни миллионов долларов. Возникает своеобразный рынок угроз в современной России, ставки на котором постоянно растут. По мере роста объема перераспределяемых ресурсов, происходит инфляция угроз, постоянно вводятся в оборот новые. Угрозы могут быть как реальными, так и вымышленными, сконструированными, мотивации игроков на этом рынке могут быть сугубо ведомственными или коммерческими (часто это одно и то же), но продажа угроз имеет ощутимые внутри- и внешнеполитические последствия.

Появление этого рынка продиктовано характером политической элиты третьего путинского срока, в которой на смену «Политбюро 2.0» из представителей силовиков, бюрократов и олигархов пришло тотальное доминирование силовой корпорации. Как пишет Константин Гаазе, все ключевые решения последнего года принимаются «избранной радой» представителей ФСБ. Он передает слова сотрудника правительства: «ФСБ не занимается развитием, она реагирует на угрозы, как она их понимает. Правительство, отраслевые ведомства годами взвешивают “за” и “против” того или иного решения, а ФСБ сейчас просто “продает” президенту угрозу, и он мгновенно принимает то решение, которого она добивается».

Именно так, по словам Гаазе, принимались решения по Закону о персональных данных, о продуктовом эмбарго, а также по многим вопросам, связанным с Украиной: здесь также надо говорить о влиянии СВР или, скорее, об аппаратной конкуренции ФСБ и СВР по продаже своей версии угроз интересам России на Украине, в которой от принятия решений был полностью отстранен МИД.

Машина по производству угроз работает на перераспределение бюджетных ресурсов в пользу силовых корпораций и связанных с ними бизнес-структур: здесь и средства, выделенные на реконструкцию Крыма и на войну с Украиной, и перевооружение российской армии, и модернизация ядерного оружия, и затратное изобретение велосипеда — производство отечественных аналогов глобальных технологий: ГЛОНАСС вместо GPS, суверенный интернет на локальных серверах, национальная платежная система, национальный планшет. Оказавшись в плену иллюзорных угроз, Кремль окончательно перенаправил ресурсы от рынка к силовикам, которые преследуют свои коммерческие интересы исключительно внерыночными методами (примером чему служит дело Евтушенкова и силовой отъем «Башнефти»). Системные либералы низведены и курощены, как сказал бы Карлсон, их остатки ведут арьергардные бои в Центробанке, и рыночная логика в посткрымской России больше не работает.

Но это лишь полбеды. Ирония судьбы заключается в том, что мысль материальна, и вымышленные угрозы, проданные Кремлю, воплощаются в жизнь — но только теперь не как причины, а как следствия российской политики. Кремль не реагирует на угрозы, а сам порождает их. Так, осенью 2013 года была придумана легенда про «потерю Украины», если она подпишет во многом формальный и ни к чему не обязывающий Договор об ассоциации с ЕС, и ради этого стали выкручивать руки Януковичу, чем вызвали первый Майдан и всю дальнейшую спираль конфронтации. В итоге Украина подписала этот Договор и при этом потеряна для России надолго, если не навсегда, а таможенный союз без нее — мертворожденная фикция. Три месяца спустя аннексия Крыма была предпринята во многом из страха перед иллюзорной «базой НАТО в Севастополе», и что из этого вышло? Украина ускоренными темпами сближается с Североатлантическим альянсом, и НАТО расширяет свое присутствие в обеспокоенных странах Балтии до постоянных баз. Придумали миф про «жидо-бандеровцев» и «киевскую хунту» — и в итоге породили фашистские настроения в самой России. До пены на губах боролись с вымышленными «сепаратистами» в России — и создали вирус сепаратизма, идущий к нам из Крыма и Новороссии.

Проблема в том, что силовики, получившие всю полноту власти в посткрымской России, способны мыслить и действовать только в пространстве угроз. Они не умеют иначе, они могут заниматься только отслеживанием, описанием и нейтрализацией угроз, это их специфический способ взаимодействия с внешней средой, в которой они видят только вызовы, но не возможности. Угрозы нужны силовикам для бюрократического доминирования, ресурсного обеспечения и передела собственности, для самого выживания современной российской власти. Но теперь чекистская машинка по тиражированию угроз сорвалась с креплений и стала крушить все вокруг. Она сама превратилась в угрозу национальной безопасности России. «Угрожаемый период» подкрался незаметно.

Рэкетир с ракетами

Отношения России с Западом проходят одну за другой так называемые точки невозврата. Опубликован промежуточный доклад следственной группы по крушению «Боинга» МН17, который утверждает, что самолет был сбит ракетой «Бук», привезенной из России и запущенной с территории пророссийских сепаратистов. Сразу вслед за этим западные страны возложили на Россию и ее союзника Башара Асада ответственность за варварскую бомбардировку госпиталя в сирийском Алеппо: МИД Франции приравнял ее к военным преступлениям.

Здесь, вероятно, следовало бы написать о прозрении Запада, о том, что машина западного правосудия работает медленно, но верно, и вспомнить о взрыве ливийскими спецслужбами самолета авиакомпании PanAm над шотландским Локерби, где потребовалось 11 лет для того, чтобы Каддафи выдал подозреваемых, и 15 лет — для выплаты компенсации семьям погибших в теракте… Но все это будет не то: аналогии с региональной державой Ливией не работают, а нынешние разоблачения вызывают ощущение дежавю: подобных «точек невозврата» за последние три года было пройдено множество, и всякий раз Россия и Запад с ходу пересекали очередную «красную линию» и продолжали свое скольжение по бесконечной наклонной плоскости со взаимными обвинениями и словесными перепалками, словно связанные невидимой цепью. Не будет ни Нюрнберга, ни Гааги, ни иного трибунала — скорее всего, Россию ждут многолетние заочные процессы, обвинительные приговоры и решения о выплате многомиллионных компенсаций, которые Россия, конечно же, не признает, что вызовет новый раунд санкций, скандалы с арестом российского имущества за рубежом и тяжбу, которая затянется на годы, если не на десятилетия. Чем проводить параллели с Локерби, лучше вспомнить трагедию корейского «Боинга», сбитого советским перехватчиком над Сахалином 1 сентября 1983 года, — окончательной ясности нет и по сей день, виновные не названы, а страны, сбившей самолет, уже нет на карте.

Иными словами, катастрофических последствий для России, скорее всего, не будет. Или даже наоборот: последние обвинения Запада вписываются в долгосрочную стратегию Кремля по созданию образа непредсказуемого и опасного игрока, нарушителя глобальных правил, которого всем следует бояться. Очевидно, ни уничтожение малайзийского «Боинга», ни бомбежка гражданских объектов в Сирии не были сознательными акциями России, но они произрастают из той высокорисковой среды, которую Москва создает на постсоветском пространстве и на Ближнем Востоке, и являются закономерными последствиями той гибридной войны, которую Россия ведет по всему миру. Еще одним актом этой войны стал указ Владимира Путина о приостановке действия межправительственного соглашения с США об утилизации плутония. Россия поднимает ставки в геополитической игре и фактически дает понять, что готова к ядерному шантажу Запада (тому самому «радиоактивному пеплу» из страшилок Дмитрия Киселева) и к демонтажу всей инфраструктуры соглашений по атомному оружию.

Гибридная война Кремля — это политика слабости и хитрости информационной эпохи. Не обладая достаточными военными, экономическими и дипломатическими ресурсами для того, чтобы побеждать в Украине и в Сирии, Россия проводит точечные операции по дестабилизации обстановки в этих двух странах, провоцирует конфронтацию с Западом, но уклоняется от нее в последний момент, задействует мощную кампанию по дезинформации и пропаганде с целью исказить картину происходящего и размыть позицию Запада, которая и сама по себе является нечеткой и нерешительной. Целью гибридной войны является проецирование непредсказуемости, хаоса и страха — создание неустойчивой среды, в которой гораздо легче блефовать со слабыми картами на руках.

В XXI веке главным российским экспортом становится не нефть и газ, а страх: первые с годами будут лишь падать в цене, а второй — расти. В обществе риска, о котором пишут крупнейшие современные философы и социологи, от Ульриха Бека до Энтони Гидденса, выигрывают те, кто умеет производить и капитализировать страх, обращать его в политический и экономический ресурс. Россия здесь является крупным игроком и поставщиком: залежи страха хранятся в толще русской истории, в отношениях России и Запада, в повседневных взаимоотношениях гражданина и государства. Система международных отношений XXI века, которая начала складываться с 11 сентября 2001 года (а в России — чуть раньше, с сентября 1999 года, со взрывов домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске и «гексогеновых учений» ФСБ в Рязани), выстраивается по сценариям Томаса Гоббса, предрекавшего анархию межгосударственных отношений и «войну всех против всех», а не Иммануила Канта, искавшего «вечного мира» в Европе. Путинская Россия — один из продюсеров и бенефициаров этого гоббсовского мира, в котором востребован ее главный ресурс — страх и ее главный сервис — услуги безопасности. Это классическая стратегия рэкетира, символически изображающего угрозу и предлагающего «крышу» уже не за символическую цену.

Ключевое слово здесь — слабость. Проиграв и холодную войну, и послевоенный мир, разбазарив нефтяную сверхприбыль и остатки репутации, Россия не может конструктивно решать мировые проблемы: вместо этого она предпочитает их углублять. Не принимать и обустраивать у себя беженцев из третьего мира, а перенаправлять их поток в Западную Европу через переходы на границе с Финляндией и Норвегией, использовать их как инструмент гибридной войны, чтобы усугубить миграционный кризис в Европе и спровоцировать там антииммигрантские настроения. Не решать гуманитарные и политические проблемы Сирии, а вмешаться в уже существующий конфликт с эгоистичными геополитическими целями и вывести его на качественно новый уровень. Не способствовать объективному международному расследованию катастрофы МН17, а сбивать его со следа, постоянно выдвигая противоречащие друг другу версии. Не сотрудничать с WADA и международными спортивными федерациями, чтобы искоренить эпидемию допинга в мировом спорте, а пытаться дискредитировать и уничтожить WADA информационными вбросами и, как подозревают, хакерскими атаками.

И надо сказать, что пока у России все неплохо получается: совместными усилиями Минобороны, МИД, Russia Today и отдельных штурмовых отрядов «народной дипломатии» — от фанатов и байкеров до хакеров и интернет-троллей, наводнивших западные сети, — экспорт страха и неопределенности растет в максимальных объемах при минимальной себестоимости. Русская угроза сегодня мерещится Западу за каждым углом: в перемещениях войск Асада и в провокациях донецких сепаратистов, в любой компьютерной атаке, от взлома серверов штаба Демократической партии США до атаки на серверы Yahoo, к которой, как утверждала интернет-компания, причастны российские правительственные агентства, в неопознанных подводных лодках в Балтийском море и в волнениях мигрантов в европейских городах, в финансировании Дональда Трампа и Марин Ле Пен. Сейчас даже не важно, в какой степени Москва причастна к каждому из указанных эпизодов и были ли это спланированные спецоперации или самодеятельность отдельных патриотичных граждан: Россия создала мерцающее пространство неопределенности, в котором ее роль демонизируется и, скорее всего, преувеличивается — но это именно то, чего добивается Путин.

Затраты на производство страха минимальны: та же операция ВКС России в Сирии обошлась, по подсчетам РБК, менее чем в 1 миллиард долларов по текущему курсу — сущие пустяки по российским меркам, полстадиона «Зенит» на Крестовском острове или пять километров трассы Сочи — Красная Поляна. Как емко выразился президент Путин: «Мы там достаточно долго можем тренироваться без существенного ущерба для бюджета». Добавьте к этому бюджет МИА «Россия сегодня», работу с русскими диаспорами и западными политиками типа Шредера и Берлускони и поддержку правопопулистских и сепаратистских партий, наладивших политический туризм в Крым, и получится сравнительная небольшая сумма, несопоставимая с разорительными инвестициями в инфраструктуру страха времен холодной войны.

С другой стороны, Запад сегодня гораздо менее, чем 30 лет назад, обладает необходимой организацией и волей к сопротивлению. Расслабленный долгим периодом мира, деморализованный постмодернистской «постгероической» эпохой, он пассивен, разобщен и меркантилен, и Россия успешно пользуется слабостью оппонента. Минимальными средствами был воскрешен архетип русской угрозы, который задремал было в подсознании Запада со времен Горбачева, но теперь он снова поднимается в рост, как отощавший медведь- шатун по весне, и неслучайно российские болельщики, передовой отряд путинской гибридной войны, таскают с собой на выезды огромные баннеры с оскаленным медведем, а группа хакеров, взломавших сервер WADA, называет себя Fancy Bears — на их логотипе медведь в маске Анонимуса. Тридцать лет спустя символическая экономика холодной войны вернулась на исходные позиции: у россиян во всем виноват Обама, американцы ищут под кроватью русскую угрозу.

Впрочем, Запад не торопится покупать страховку жизни и услуги безопасности у ЧОП «Россия». Стратегия рэкетира успешна, когда ему удается навязать коммерсанту свою «крышу», а тут Запад не очень-то стремится к переговорам о «новой системе безопасности» и не видит в Путине нового Сталина образца 1945 года, с которым надо садиться за карту и делить мир на сферы влияния. И поэтому еще точнее будет сравнить Россию не с рэкетиром, а с гопником «на районе»: как говорится в ходящей по сети шутке, Россия встала с колен и присела на корточки. Не обладая реальной силой, гопник держит в страхе весь квартал, манипулирует законопослушным обществом при помощи дозированных угроз. В его арсенале — набор мелких ритуальных действий (избить слабого, отжать мобильник, надерзить милиции, показать нож, рвануть на груди рубаху), призванных продемонстрировать окружающим, что он готов нарушить закон, конвенции. Гопник мгновенно пасует перед внешней силой и любым организованным сопротивлением, но для этого надо, чтобы они были в наличии, а в нынешней системе международных отношений, при уходящем Обаме и ослабленном Брекзитом Евросоюзе, такой силы нет.

Что дальше? На первый взгляд кажется, что цель гибридных войн достигнута: к России стали прислушиваться, ее стали бояться, но это сродни страху мира перед Ираном или Северной Кореей, которые существуют в роли мировых пугал уже много десятилетий. Россия не столько вернулась в клуб ведущих мировых держав, в котором занимала место по праву до 2014 года, сколько превратилась в страшилку глобального масштаба, и сравнивать тут надо не с Ливией и Северной Кореей, а с Советским Союзом начала 1980-х. Та страна точно так же растратила ресурсы и уважение, потеряла всех союзников и, не имея сил решать мировые проблемы, вела разрушительную внешнюю политику — от гонки вооружений до войны в Афганистане. Пафосный в своих глобальных претензиях и мечтах о былом величии, напыщенный снаружи и пустой внутри, Советский Союз превратился в боеголовку, нашпигованную мусором, в памятник самому себе. Казалось, что он вечен и неколебим, пока вдруг в одночасье не рухнул. «Это было навсегда, пока не кончилось», — как говорится в недавней книге Алексея Юрчака о распаде СССР, а кончаются подобные проекты всегда неожиданно, нелепо и неостановимо.

Факельное шествие

Олимпийский огонь продолжает свое державное шествие по просторам России в сопровождении сотен охранников, полицейских, овчарок и байкеров (которые теперь играют роль конногвардейцев императора). Жизнь на пути вип-кортежа застывает: замирают города, перекрываются трассы, останавливаются поезда; из передвижного праздника олимпийская эстафета превращается в мобильную полицейскую операцию. В Москве на три дня перекрывался центр города, в Петербурге тысячи солдат зачищали Дворцовую и оцепляли весь Невский проспект.

Масштабы этого гигантского перформанса потрясают воображение; со времен первой эстафеты, проведенной по инициативе Йозефа Геббельса перед берлинской Олимпиадой 1936 года, это стало самой длинной, самой массовой и самой технически оснащенной эстафетой: 123 дня, 65 тысяч километров, 14 тысяч факелоносцев, передвигающихся всеми возможными способами: от атомных ледоколов и космических кораблей до собачьих нарт и оленьих упряжек. По железной дороге огонь едет в штабном поезде РЖД из 11 вагонов, включая два вагона-ресторана, в сопровождении пятисот человек. Позади у олимпийского огня Северный полюс и открытый космос, впереди дно Байкала, вершина Эльбруса и угольная шахта.

Олимпийская эстафета становится религиозной церемонией: в вагоне и на ледоколе огонь путешествует в специальной «лампаде»; отправляя его поездом из Владивостока в Хабаровск, глава РЖД Владимир Якунин (имеющий большой опыт доставки Благодатного огня из Иерусалима) привычным жестом крестится на языческое пламя; а на пляже Сочи, по слухам, отдыхающие обрели принесенную морем чудотворную икону.

Мороз-воевода дозором обходит владенья свои, Россия метит собственную территорию. Опорными точками здесь являются Калининград (наш ответ Евросоюзу), Сахалин (кукиш японцам), Северный полюс (в контексте споров о территориальной принадлежности подводного хребта Ломоносова, где полярник Артур Чилингаров в 2007 году водрузил на дне титановый флаг России). Но особенно важен этот парад российского суверенитета на Кавказе, где факел будет путешествовать последние две недели эстафеты перед конечной остановкой в Сочи. Истинный смысл проведения Олимпиады в этом неспокойном регионе, вблизи очагов терроризма, — это окончательное утверждение российского суверенитета на Северном Кавказе, завершение двухсотлетней Кавказской войны.

И не случайно эстафета олимпийского огня проходит в дни решающего сражения за государственный суверенитет РФ. В Госдуме обсуждается законопроект, вводящий уголовную ответственность за пропаганду сепаратизма, «то есть распространение в любой форме взглядов, идей, призывов или агитации, чтобы поставить под сомнение территориальную целостность РФ». Зона поражения и мощность заряда печально известной 282-й статьи существенно увеличивается: за мыслепреступление против суверенитета предлагается давать тюремные сроки до 20 лет — гораздо больше, чем за убийство! Впрочем, преступления против государства всегда карались у нас жестче, чем преступления против личности. Телеканал НТВ изготовил очередную пропагандистскую «анатомию», на сей раз изобличающую врагов народа, сепаратистов и либералов, которые призывают к распаду России. А вице-премьер Дмитрий Рогозин предложил переименовать российский Дальний Восток в «Родной Восток» или Тихоокеанский регион, чтобы не отдалять его еще больше. На очереди, видимо, официальное переименование Крайнего Севера в бескрайний, как в песне Кола Бельды.

О, эта детская вера в силу слов, в то, что если о проблеме запретить говорить, то она рассосется сама собой! Табуирование любых разговоров о территориальном формате России выявляет родовую травму нашей политической элиты — фантомную боль после распада СССР, «величайшей геополитической катастрофы», — и панический страх перед угрозой дальнейшего распада. Страх становится сегодня основным двигателем российской политики: страх перед белыми лентами, иностранными агентами и усыновителями, страх перед геями и «кощунницами», страх перед правозащитниками и экологами. Теперь, когда «закону Димы Яковлева» исполняется год, когда американские усыновители исчезли (а больные российские сироты так и остались без семьи), пропагандистская машина стала испытывать дефицит врагов, и публике предложили новую фобию: страх перед распадом России.

Откуда он берется? Почему тема суверенитета, вяло обсуждавшаяся последние десять лет в рамках мертворожденной концепции «суверенной демократии», вдруг стала больной точкой режима? Здесь видятся две проблемы, и обе они не во внешних (и мнимых) угрозах суверенитету, не в нотах Керзона, планах Даллеса и кознях Бжезинского, а во внутренних психологических комплексах самой России. Во-первых, это углубляющийся постсоветский кризис идентичности, понимания того, что есть Россия — страна русских или многонациональная империя? — и где пролегают ее границы: в Прибалтике, на Кавказе, в Крыму, Восточной Украине, Северном Казахстане… Не сепаратисты хотят расчленить Россию, а сами русские не могут понять, где их границы, отсюда паранойя и сверхчувствительность при любом упоминании суверенитета и границ России.

Другая проблема гораздо серьезнее: это кризис веры в будущее России. И здесь опять-таки дело не в территориальной целостности и мнимых угрозах суверенитету, а в исчерпанности авторитарно-сырьевой модели, в невозможности долгосрочного планирования в нашей стране. Россия сегодня — это страна, которая лишилась образа будущего, долгосрочной перспективы, экономической и социальной модели, помимо экспорта ресурсов и распила бюджетов. Активное население заполняет эту пустоту идеей эмиграции: согласно опросу Левада-Центра летом 2013 года, 22% россиян хотели бы уехать за границу (за пределы бывшего СССР) на постоянное место жительства; при этом больше других хотели бы уехать самые образованные и динамичные: студенты и учащиеся (45%) и предприниматели (38%).

Элита компенсирует страх перед будущим все более параноидальной идеей суверенитета: чем сильнее она испытывает неуверенность, тем громче кричит «держи вора!». Вместо реальных мер по укреплению государства, стратегий развития депрессивных регионов и моногородов, инвестиций в образование, здравоохранение и культуру, в человеческий капитал и будущее страны нам предлагают риторические стратегии, «срока огромные» за мыслепреступления и фантастические идеи по переименованию Дальнего Востока. У нас уже однажды была страна, которая словами пыталась латать прорехи в реальности, и в 1991 году она распалась.

Именно поэтому власти столь важны религиозные ритуалы суверенитета в эстафете олимпийского огня — и сама Олимпиада как образ будущего, и медальный зачет как прообраз войны: это заговаривание страха, это заклинание извечной российской пустоты. Именно отсюда эта державная серьезность и чрезвычайные меры безопасности, превращение веселой, карнавальной эстафеты в силовую спецоперацию.

Однако выходит неважно: бракованные факелы то и дело тухнут (на сегодня уже зафиксировано свыше 50 случаев погасания олимпийских факелов), неблагодарные зрители смеются и свистят. Необходимо присутствие сотрудника ФСО, который зажигает погасший олимпийский огонь при помощи зажигалки Zippo, как это случилось во время эстафеты в Кремле. Но где взять столько охранников, чтобы при помощи зажигалок поддерживать угасающую веру в будущее России?

Сборная по околофутболу

Россия устроила очередную маленькую победоносную войну: накануне первого матча сборной на чемпионате Европы по футболу 2016 года группа российских болельщиков из пары десятков человек обратила в бегство многократно превосходящие силы английских фанатов в Старом порту Марселя. Днем позже, сразу после матча, они учинили погром на английской трибуне, избивая всех, кто попадался под руку, включая зрителей с семьями и пожилых. Итоги неутешительны: пострадали по меньшей мере 35 человек, один 50-летний английский болельщик, получивший ломом по голове, умер. В качестве меры наказания УЕФА условно дисквалифицировал сборную России до конца Евро-2016 и оштрафовал Российский футбольный союз на 150 тысяч евро — в том числе за расистское поведение российской трибуны во время матча с Англией. Российские фанаты оказались в топе мировых новостей (не этого ли они и хотели?), и шансы России потерять чемпионат мира по футболу 2018 года серьезно возросли.

Это позорный эпизод, может, и не заслуживал бы такого внимания: «околофутбол» давно превратился в заповедник насилия и ближайший аналог мировой войны, дерутся и бесчинствуют фанаты всех стран, случаются и побоища, как трагедия на стадионе «Эйзель» в Брюсселе, которая унесла жизни 39 человек и привела к отстранению на пять лет всех английских клубов от турниров под эгидой УЕФА. Да и Марсель хорошо помнит английских фанатов по чемпионату мира 1998 года, когда они устроили побоище с болельщиками Туниса и разнесли полгорода. Но разница в другом: если в Англии после подобных скандалов болельщики единодушно осуждаются обществом и политиками, то в России футбольные хулиганы представлены чуть ли не как национальные герои. Корреспондент «Советского спорта» Дмитрий Егоров вел прямую трансляцию побоища в твиттере, комментируя его, как футбольный матч, восхищаясь организацией и физподготовкой россиян. Социальные сети были полны одобрительного гула по поводу фанатов, «надававших по щам» мягкотелым англичанам, постоявших за Россию, как 300 спартанцев; один спортивный журналист даже написал в своем твиттере, что ему стыдно за россиян, которые не принимают участия в драках.

Что еще интереснее, российских хулиганов поддержали высокопоставленные официальные лица, от представителя Следственного комитета России Владимира Маркина до депутата Госдумы от ЛДПР и члена исполкома РФС Игоря Лебедева. И здесь надо признать одну малоприятную вещь: фанаты в Марселе вполне адекватно представляли официальную политику и массовое сознание посткрымской России.

Они вели ту же самую гибридную войну, что так популярна в нашей пропаганде, когда под видом «отпускников» засылаются хорошо подготовленные бойцы с навыками рукопашного боя, выборочно и целенаправленно применяется сила, проводятся атаки в неожиданных местах. В интернете гуляли слухи о том, что это был чуть ли не спецназ ГРУ, засланный для устрашения европейцев, такими накачанными, организованными и трезвыми выглядели российские хулиганы на многочисленных видео, но оставим эти теории любителям конспирологии. Как представляется, в Марселе сводный отряд бойцов ультрас, набранных из разных фанатских «фирм» и заточенных именно на уличные бои, напал на накачанных пивом английских «кузьмичей», простых болельщиков, которые приехали не драться, а поболеть и покуражиться, причем некоторые с семьями. Один из российских фанатов прямо признал в интервью, что наши приехали драться: «Не важно, из каких городов наши болельщики и какие команды они поддерживают. Важно, что мы из России и собираемся драться с англичанами. Они всегда говорят, что являются главными футбольными хулиганами. Мы здесь, чтобы показать, что английские фанаты — девочки».

Так что если даже российский десант и не был спланированной силовой операцией, подобные слухи возникают не на пустом месте. Во-первых, России не впервой «гибридно» вмешиваться в социальные движения в Европе, организуя митинги и пропагандистские акции, работая через СМИ, умело подогревая антииммигрантские настроения, взаимодействуя с праворадикальными и неофашистскими движениями, поддерживая одиозных популистов и сепаратизм европейских регионов. Подобно тому как СССР со времен Коминтерна вел подрывную деятельность в странах Запада, Россия проникает в трещины и расколы европейского общества, пытается ослабить Запад изнутри, объясняя это тотальной «информационной войной», и встревоженные европейцы видят российских ультрас именно в этом свете.

Во-вторых, футбольные болельщики действительно являются одним из боевых отрядов власти, которая испытывает неодолимую тягу к разным группам ряженых, имитирующим силу: казаки, байкеры, фанаты. Представителей этих суровых мужских братств зовут на чаепития в высокие кабинеты, приводят как пример патриотизма, выдают им гранты на развитие гражданского общества, а при случае отправляют на «русские марши» и натравливают на митинги оппозиции и отдельных несогласных. При этом футбольные хулиганы так же далеки от традиций футбола, как латексные байкеры «Хирурга» с хоругвями и ленточками — от бунта и свободы «беспечных ездоков», а пузатые казаки с приклеенными чубами, профессиональные борцы с геями и театральными постановками — от чести и славы русского казачества; это все фейки эпохи Путина и Пелевина. В условиях тотальной симуляции «общественности» в современной России протестные контркультуры становятся носителями унылого официоза, казенного патриотизма и прикормленными грантополучателями.

И наконец, российские фанаты (по меньшей мере те, что попадают в объективы фотокамер) — готовые продукты официальной пропаганды, воспроизводящие на своих майках и телах весь карикатурный китч эпохи Крыма и «вставания с колен»: футболки с «вежливыми людьми» и «своих не бросаем», буденовки и ушанки со звездой, баннеры с оскаленными медведями и славянскими зигфридами. И как апофеоз всего этого патриотического треша — гигантский, в полтрибуны, триколор с надписью «VSEM PI..DEC»: для них это, видимо, является национальной идеей новой России.

Впрочем, началось это бесчинство еще задолго до Крыма: самые хамские проявления великодержавного шовинизма и расизма российские фанаты традиционно приберегали для зарубежных выездов. В Чехии российские хоккейные болельщики развертывали баннеры с танками и обещанием повторить 1968 год, а в центре Варшавы футбольные фанаты устраивали в 2012 году шествие в честь Дня России, едва не спровоцировав грандиозное побоище с польскими ультрас. На футбольных и хоккейных трибунах в полный рост поднимается накачанный пивом и науськанный пропагандой русский ресентимент, берет символический реванш советская империя: да, мы потеряли великую державу и так и не научились играть в футбол, но мы еще можем стульев наломать и «по щам надавать» европейцам, «отбуцкать» их, как однажды выразился фанатским словцом Владимир Путин. И в конце концов, не он ли делился народной мудростью, почерпнутой из нелегкого детства в питерских дворах: бить надо первым? Фанаты в Марселе точно так и поступили, и в этом смысле они достойные посланники державы: футбольное хулиганство в гибридной России — дело государственной важности.

Термин «околофутбол» точно отражает суть происходящего: Россия, несмотря на «взрослые» бюджеты команд и сборной, несмотря на покупку мировых звезд (типичная стратегия поверхностной модернизации), осталась середняком в мировой табели о рангах как по уровню национального чемпионата, так и по выступлениям сборной — накануне старта чемпионата Европы наша страна занимала 29-е место из 50 в мировом рейтинге ФИФА. Но при этом у нас очень быстро и органично прижилось фанатское движение по британской модели: книги английского теоретика футбольного хулиганства Дуги Бримсона получили в фанатской среде культовый статус. Не став футбольной супердержавой, Россия преуспела в гибридном «околофутболе», выплескивая на международную арену свою укорененную и общественно признанную культуру насилия.

Но тем же гибридным «околофутболом» Россия занимается и на Украине, не ведя открытой войны, но делегируя туда хорошо подготовленные группы боевиков, и в Сирии, вмешиваясь в чужую войну ради демонстрации силы, и в Европе, делая ставку на популизм, сепаратизм и раскол. «Околофутбол» — это подмена честной игры, настоящей работы, кропотливого выращивания институтов силовыми акциями и демонстративным хулиганством. У нас все государство уже не первый год играет в «околофутбол», и хулиганы в Марселе — лишь его сборная на выезде.

Чрезвычайное положение

По дороге на родину с майских каникул на пересадке в Мюнхене русский мир встретил меня легким матерком и толпой загоревших, возбужденных соотечественников, нагруженных пакетами с покупками. Вечерний рейс «Аэрофлота» был забит под завязку, место на полках для багажа в экономклассе было в большом дефиците. Иностранец средних лет попытался пристроить наверх свой чемоданчик в относительно свободное отделение, как вдруг сидящий через проход от меня мужичок в поло, летевший с женой и ребенком, встал и, оттолкнув его, захлопнул крышку багажного отсека, сказав на русском: «Не трогай, у меня там хрусталь!» Пассажир пожал плечами и пошел искать другие полки.

Став соседом этой русской семьи на три часа, я поневоле наблюдал, как они по-хозяйски обустраивались на борту, пренебрегая всеми правилами воздушного этикета: до самого взлета жена говорила по мобильному, затем они достали и незаметно разлили бутылочку виски из дьюти-фри, за ужином муж откинулся до отказа в своем кресле, так что заднему пассажиру поднос с едой уткнулся в грудь, а когда в туалеты образовалась очередь, жена с ребенком без тени смущения раздернула шторки между салонами и проследовала в бизнес- класс.

Впрочем, наблюдения за соседями лишь ненадолго отвлекали меня от более серьезного занятия — чтения недавно выпущенного издательством «Территория будущего» сборника «Государство. Право и политика» политолога Карла Шмитта — «Гоббса ХХ века», «коронованного юриста Третьего рейха». Все каникулы книга пролежала на дне спортивной сумки, и лишь в последние часы отпуска я решил наверстать упущенное. С первых страниц я был поражен сходством с сегодняшними днями. Тексты Шмитта были написаны в начале 1930-х годов, когда Веймарская республика оказалась в глубоком конституционном кризисе и стояла на пороге фашизма. Юрист Шмитт предлагал подчинить право конкретным задачам политики, противопоставляя абстрактной легальности правового государства «субстанциальную легитимность», источником которой является единый народ. В центральной работе книги, «Гарант конституции», Шмитт призывал заменить плюралистическую партийную систему тем самым «субстанциальным порядком» с единой государственной волей, для чего, по его мнению, необходима диктатура президента в качестве гаранта конституции.

Член НСДАП с 1933 года и активный сторонник гитлеровского режима, Карл Шмитт умер в 1985 году в возрасте 96 лет и после смерти остается одной из самых противоречивых фигур в современной политической теории. С одной стороны, его идеи легли в основу правовой теории национал-социализма. С другой, он оказал большое влияние на всю политическую мысль ХХ века, от Вальтера Беньямина и Юргена Хабермаса до Джорджо Агамбена и Славоя Жижека, и даже на современный конституционный строй ФРГ. Его жесткая критика межвоенного либерального миропорядка, идеализма в духе Вудро Вильсона оказалась востребованной в начале XXI века, когда начал рушиться прекрасный либеральный мир, возникший на обломках берлинской стены.

Шмитта сегодня охотно цитируют американские неоконсерваторы и европейские «новые правые», но нигде шмиттовский ренессанс не оказался таким бурным и политически значимым, как в путинской России: переводчик и исследователь Шмитта Олег Кильдюшов называет его «теоретиком российских нулевых». Особо востребованной у околокремлевских политологов оказалась его теория «чрезвычайного положения», согласно которой политик становится сувереном только в тот момент, когда перешагивает юридические рамки и объявляет «чрезвычайное положение», тем самым постулируя новую норму и получая подлинную, сущностную легитимность. По Шмитту, суверенитет как таковой есть возможность выходить за пределы легализма, абстрактного права и объявлять чрезвычайное положение.

…На борту погасили свет. Соседи через проход, выпив виски, заснули. Они вряд ли читали Карла Шмитта, но поступали точно по его рецептам: нарушая правила, они создавали новую норму, брали то, что по их понятиям им было положено. И точно так же ведет себя сегодня путинская Россия, действуя по логике «чрезвычайного положения», нарушая нормы и правила, расширяя пространство своего суверенитета.

Сегодня, когда у одних прошел испуг, а у других эйфория по поводу присоединения Крыма, и можно попытаться трезво оценить, что это было, следует признать, что в аннексии не было ничего принципиально нового: никакого «Путина 2.0», никакого решительного разворота, каприза и сумасшествия, на который намекала Ангела Меркель, говоря, что Путин «потерял контакт с реальностью». Президент продолжил действовать все в той же логике шмиттовского суверена, принимая политическое решение (сам термин «решение» является ключевым для Шмитта) в нарушение действующих юридических норм. При этом, говорит Шмитт, суверен может опираться на множество «органических факторов»: «волю народа», традицию, культуру, историческое прошлое, политическую целесообразность, чрезвычайные обстоятельства, но не на закон и не на универсальные, общечеловеческие ценности. Вспомним неожиданный «асимметричный ответ» Путина на теракты в Беслане в 2004 году: им стала отмена выборов губернаторов. Казалось бы, при чем тут губернаторы? — но в парадигме шмиттовского суверена важен сам акт нарушения существующих юридических норм для объявления чрезвычайного положения.

В эту логику укладываются практически все властные решения последних десяти лет, от фактической отмены конституционного моратория на два президентских срока вплоть до «болотного дела», приговора Pussy Riot и последних пакетов репрессивных законов: все это акты «чрезвычайного положения», нарушения действующих конвенций и норм ради символического утверждения суверенитета. До поры до времени эта логика действовала исключительно внутри страны, вызывая лишь дежурные реприманды Запада по поводу авторитарного дрейфа российской власти. В случае с Украиной внутреннее выплеснулось наружу, шокировав мир, но в крымском гамбите проявилась все та же суверенная логика «чрезвычайного положения» со ссылкой на «волю народа», только теперь уже для этого потребовалось нарушать не российскую Конституцию, а международное право, расшатывать не элитный и общественный консенсус внутри страны, а международный порядок. Можно было наблюдать за действиями Путина последних десяти лет, чтобы понять, что Крым (или подобная внешнеполитическая авантюра) был неизбежен.

И в то же время интересно, как теория Карла Шмитта накладывается на типично российские социокультурные практики. Объективная логика шмиттовского суверена, которая заставляет Путина постоянно переписывать сценарий игры (отсюда его фирменная «непредсказуемость») и разрывать шаблон, чтобы доказать свое превосходство над оппонентами, по-видимому, совпадает с его субъективными установками, с «пацанскими» представлениями о статусе, которые он вынес из проходных дворов Ленинграда 1960-х, хранящих язык и романтику бандитского Петербурга (сегодня их бы назвали «городскими гетто»). Эти понятия хорошо знакомы подавляющей части мужского населения РФ, занятого не столько воспроизводством жизни, сколько непрерывным воспроизводством и уяснением собственного статуса. В России надо быть «реальным пацаном»: уметь грамотно «опустить» противника, отстоять собственное достоинство, не дать слабину, ответить за базар. В этой логике важно уметь нарушать закон: именно наглость и готовность нарушить закон и отличает пацана от лоха. Поэтому, к примеру, элитные авто на платных парковках закрывают свои номера: ездящим в них пацанам не 50 рублей жалко, а важно продемонстрировать свой статус человека, принципиально не соблюдающего правила. Для того же и служат мигалки — это не только способ быстрого передвижения по городу, но и статусная демонстрация того, что их владелец может нарушать ПДД, что для него закон не писан.

Для Путина, выходца из продувных питерских дворов и любителя щегольнуть приблатненной лексикой («мочить в сортире», «замучаются пыль глотать», «от мертвого осла уши»), эти статусные игры — оборотная сторона все той же логики шмиттовского суверена, только надо «суверенное решение» заменить на «слово пацана». Это типично российское презрение к нормам и правилам ради утверждения собственного статуса проявляется на всех этажах общества: оно может обернуться отжимом бизнеса у партнера, обгоном с последующим наказанием подрезавшего тебя авто, отъемом территории у непослушного соседа — или бесцеремонным поведением российских туристов через проход, которые сейчас спали, откинувшись в креслах.

…В салоне зажегся свет. Самолет начал заходить на посадку в Шереметьево. Справа за бортом появилось бескрайнее море огней, кварталов, магистралей — пульсирующий, огромный, живой город. Пассажиры просыпались. Большая страна возвращалась с праздников.

Скорбное бесчувствие

Россия завороженно следит за событиями во внешнем мире, не замечая собственных трагедий. Гибель 36 горняков на шахте «Северная» в Воркуте в феврале 2016-го практически выпала из поля зрения масс-медиа. Страшная судьба горняков, заживо погребенных на 800-метровой глубине, никак не освещалась на федеральных телеканалах. И лишь в главной вечерней программе страны, во «Времени» на Первом с Екатериной Андреевой, вслед за 20 минутами новостей из Сирии (шесть сюжетов!) промелькнул успокаивающий 30-секундный ролик о ликвидации последствий аварии, но ни слова о замурованных в шахте людях. В эти же самые часы в соцсетях шла прямая трансляция церемонии «Оскара»-2016 и обсуждение долгожданной премии Леонардо Ди Каприо; о шахтерах там вспомнили лишь на следующий день, когда спасательную операцию уже прекратили и в шахту, где еще, возможно, были живые люди, стали закачивать азот.

Двумя днями позже, когда узбекская няня отрезала голову девочке и бегала с ней у метро «Октябрьское поле» с криками «Аллах акбар!», а стражи правопорядка в ужасе жались по стенам, боясь к ней приблизиться, федеральные каналы снова замолчали происшествие, и только Lifenews вел трансляцию в прямом эфире. Два крупнейших инфоповода, которые в открытом обществе могли бы взорвать медийное и политическое пространство, стать поводом для разговора об устаревшей инфраструктуре угольной отрасли и бесправном положении шахтеров, о неготовности силовых структур к террористическим угрозам, в федеральном эфире прошли незамеченными: страна продолжала праздновать триумф российского оружия в Сирии и «Оскар» Ди Каприо, у которого, как не уставала с удовольствием повторять пресса, была русская бабушка.

Ничего удивительного в этом нет. События в России давно стали второстепенными для пропагандистских СМИ. Вот если бы азиатская мигрантка с головой девочки бегала не у «Октябрьского поля», а у станции берлинского метро «Гогенцоллернплатц», вот тут бы нам рассказали: спецвыпуски новостей, журналистские расследования («у девочки есть русские корни!»), заявления Госдумы и Павла Астахова, демонстрации русскоязычных немцев против миграции. А если бы авария на шахте случилась не в Воркуте, а в украинском Павлограде, мы бы узнали от Дмитрия Киселева и Петра Толстого про беспомощность украинских спасателей, жадность олигархов, преступное молчание Кабмина и Верховной рады в Киеве, а в российских городах появились бы хорошо оборудованные палатки для сбора помощи украинским горнякам.

В России сложилась парадоксальная ситуация, при которой масс-медиа рассказывают не о жизни в стране, а о параллельной реальности в Украине, Европе, Сирии. Причем эта внешняя событийность во многом самой же Россией и создается: война в Донбассе, бомбардировки Сирии, конфликт с Турцией, подкуп европейских политиков и организация антимигрантских митингов в Европе — Россия производит эти действия не для стратегических выгод, а ради медийных эффектов, чтобы выгодно их продавать российской и мировой аудитории. Внешние кризисы — одновременно продукт и питательная среда для российской пропагандистской машины, замкнутый цикл насилия и лжи, который порождает новое насилие. Упраздняя российскую действительность, телевидение становится галлюциногеном мощнее водки и религии, заставляя зрителей эмигрировать из реальности, полностью переехать во внешнюю информационную оболочку. Но когда реальность вдруг прорывается внутри страны — смертью шахтеров, безумной исламисткой у метро — ее помещают в зону молчания.

Точно так же в 1920-е годы глушили голод мечтами о мировой революции, в 1930-е маскировали страх светловской «Гренадой», при Хрущеве питались новостями про Кубу, а при Брежневе закусывали водку байками про происки мирового сионизма. «Всемирная отзывчивость» русских, о которой писал Достоевский, оборачивается удивительной способностью россиян жить чужой реальностью, не замечая своей, замещением собственной жизни вымышленной, вытеснением неуверенности, страха, неустроенности бытия грандиозными планами по переустройству мира.

Эта стратегия помогает поддерживать неуязвимость, тефлоновый имидж власти, которая не должна ассоциироваться с образами горя, боли, сострадания. Никаких сантиментов, открытости, личного участия в разрешении кризиса, никакого либерал-гуманизма в духе «Шамиль Басаев, как слышите меня?». Только олимпийское спокойствие, чекистская выдержка, дозированная информация: «власти знают лучше», «не мешайте профессионалам делать свое дело». Так было с «Курском», «Норд-Остом», Бесланом, так было с катастрофой борта «Когалымавиа» над Синаем, которую бесстыдно забалтывали, рассеивали в тумане версий о технической неисправности, пока не стало невозможным скрывать очевидное — это был теракт. И тогда уже дали добро на сострадание, и появился траурный аватар с самолетом-пацификом.

Речь идет не только о государственной пропаганде, но о скорбном бесчувствии, психической анестезии целой нации. Наше общество не овладело языком эмпатии, сострадания, практиками коллективной скорби, проговаривания травмы и меморизации трагедий. Это еще раз подтвердила годовщина убийства Бориса Немцова, нежелание Госдумы и местных властей почтить его память (в Москве продолжают разорять цветочный мемориал на Немцовом мосту, в Ярославле мэрия приказала убрать памятную доску), наряду с гражданскими шествиями и акциями памяти в разных городах льются потоки грязи в соцсетях. Вместо того чтобы сплачивать, национальные трагедии лишь сильнее раскалывают и поляризуют больное общество.

А может быть, новости об убитой девочке не показывали по федеральному ТВ, чтобы не травмировать психику зрителей — и во избежание антимигрантских и антиисламистских настроений? Но почему-то те же самые каналы не щадили ранимых российских телезрителей, когда рассказывали бредни о «распятом мальчике» в Славянске и разжигали антиукраинскую истерию. А когда в январе 2013 года ресторатор и активист «болотного» протеста Алексей Кабанов убил и расчленил свою жену, прокремлевские СМИ смаковали детали убийства и подавали его как признак деградации либеральной общественности и протестного движения… Так что и в случае с узбекской няней, и с воркутинскими шахтерами федеральные СМИ не берегли нервы зрителей, а занимались привычной медийной манипуляцией и социальной анестезией. Когда надо создать кризис или отвлекающий инфоповод — они могут до отказа выкрутить ручку ненависти, вывести людей на улицу, отправить их убивать и грабить в соседнюю страну. Но когда речь идет о реальных кризисах и угрозах обществу, о стабильности и неприкасаемости власти — они запускают усыпляющий газ. Но если не рассчитать дозу, то анестезия может оказаться смертельной: как та секретная смесь, убившая заложников «Норд- Оста».

Война аватаров

Россия — страна уникальная, во всем умеющая найти свой особый путь. Пока весь мир (или по крайней мере, западная его часть) выражал солидарность с жертвами парижского теракта, в России разразился очередной крупный скандал в соцсетях. Десятки тысяч российских пользователей фейсбука вслед за Марком Цукербергом раскрасили свои аватары в bleu-blanc-rouge, цвета французского флага, в знак скорби по убитым в парижских терактах 13 ноября — и тут же другие, патриотичные, пользователи стали упрекать их в том, что те не скорбели по поводу россиян, погибших при взрыве когалымского аэробуса над Синаем двумя неделями ранее. Разразился холивар, священная интернет-война, по поводу того, как правильно скорбеть, в какие цвета красить аватары и куда нести цветы, жертвами которой пала не одна тысяча дружб, подписок и репутаций. Затем в бой включилась тяжелая артиллерия: 17 ноября в фейсбуке официального представителя МИД России Марии Захаровой в ответ на французскую раскраску была вывешена эмблема — силуэт самолета на фоне российского триколора, стилизованный под значок пацифизма — якобы присланный анонимным итальянским пользователем. Картинка собрала 30 тысяч лайков, десятки тысяч поставили его себе на аватар. Были и примиренческие позиции, раскрашивавшие фото профиля по горизонтали в российские цвета, а по вертикали — во французские.

В нервной реакции отечественных сетей на теракт, подменившей сострадание и солидарность внутренними дрязгами и обвинениями, проявились три очевидных болезни российского массового сознания. Первый диагноз — ресентимент, глубокое чувство уязвленности, готовность оскорбиться по любому поводу, везде искать русофобию и всемирный заговор против России. Показательным в этом смысле было единодушное оскорбление российских политиков и СМИ на карикатуры еженедельника Charlie Hebdo, которыми тот со свойственной ему бесцеремонностью откликнулся на синайский теракт. В день публикации карикатуры, согласно статистике посещений сайта журнала, на первом месте по количеству посетителей с огромным отрывом лидировала Россия (42,5%), даже из Франции пришло в 2,5 раза меньше. Получается, что Charlie Hebdo гораздо популярнее в едва ли читающей по-французски России, чем у себя на родине. Так русская «всемирная отзывчивость» превращается во всемирную обидчивость: неприкаянная русская душа словно бродит по миру в поисках места, «где оскорбленному есть чувству уголок» — в Киеве ли, в Париже, в интернете; при этом недостаток внимания также воспринимается как оскорбление: не заметили! Не оценили! Не приняли в расчет! Настоящая Lust am Leidenschaft, страсть к страданию, как говорят знающие толк в этом немцы, которые пережили свою эпоху ресентимента в период Веймарской республики, закончившуюся, как известно, фашизмом. Известный американский славист Даниэль Ранкур-Лаферьер назвал это явление в русской культуре «моральным мазохизмом и культом страдания», желанием быть униженными и оскорбленными.

Второй диагноз, который можно поставить по итогам дискуссии об аватарах, — лицемерие. Как правило, те, кто упрекал сочувствующих Парижу, сами не раскрашивали своих профилей после катастрофы над Синаем. Напротив, они усердно потребляли пропагандистскую лапшу, пока платные блогеры и штатные соловьи режима распространяли слухи о плохом техническом состоянии самолетов «Когалыма» и опровергали все версии о теракте (как будто сострадание зависит от того, был ли это взрыв бомбы или техническая неисправность). Где были эти морализаторы, когда более двух недель молчал о теракте их президент и с каждым днем это молчание становилось все более красноречивым? Где они были, когда тела погибших везли из Пулково на фурах-рефрижераторах под покровом ночи — а не в гробах и катафалках по коридору из десятков тысяч людей, как это было, когда встречали в Голландии тела пассажиров рейса МН17? И лишь когда атаки исламистов в Париже уравняли всех в общей беде, власти России с облегчением признали очевидное — что падение А321 было терактом. Власть дала добро на сострадание, и представитель МИДа Захарова опубликовала ту самую российскую эмблему самолета-пацифика. Через 18 дней после синайской трагедии, Мария! Отсутствие скорби постыдно, но использовать скорбь в целях контрпропаганды — еще менее достойно.

Раскрасивших аватар во французские цвета обвиняли и в презрении к несчастьям третьего мира: пользователь фейсбука из Красноярска по имени Дан Назаров опубликовал страшную фотографию теракта в Кении, где 2 апреля 2015 года исламские террористы ворвались в здание университета города Гарисса и расстреляли 147 студентов-христиан, и поставил риторические вопросы: «Вы слышали об этом со всех СМИ? Несли люди цветы к посольству? Почему же такая избирательность в нашем сочувствии? Одни — люди, получается, а другие — кто?» (13 тысяч лайков, 20 тысяч репостов). Упрек автора, конечно, справедлив — но только не в нашей стране. Россия — одно из тех мест, где показное безразличие к бедствиям третьего мира возведено едва ли не в государственную добродетель, где федеральные телеканалы пугают зрителей байками о беженцах, наводнивших Европу, где парижские теракты сопровождались злорадными комментариями в духе «доигрались со своей толерантностью и открытостью», а полицейские в Петербурге могут отнять у матери-мигрантки грудного ребенка и отдать ей мертвое тело, и не нам рассуждать о сострадании к третьему миру.

И третья беда — это углубляющийся раскол в российском массовом сознании. Для разных стран дни радости и дни горя становятся поводом для национальной солидарности, у нас же происходит ровно наоборот. Праздники 9 мая и 4 ноября, трагедии «Норд-Оста» и Беслана, теракты в редакции Charlie Hebdo и на улицах Парижа становятся поводом для ожесточенной общественной драки. Как говорил классик, «прежде чем объединяться, нам надо решительно размежеваться», и, собственно, этим размежеванием Россия с переменным успехом и занимается уже почти сто лет — со времени революции 1917 года и незавершенной Гражданской войны, а может быть, даже с эпохи Петровских реформ. Наше массовое сознание глубоко и болезненно политизировано — в том смысле, как понимал политику Карл Шмитт: как поиск и маркировку врагов. В сочувствующих малайзийскому «Боингу», Charlie Hebdo, Парижу и вообще Западу пропаганда подозревает врагов, «пятую колонну». Сам акт несанкционированного властями возложения цветов — к посольству Нидерландов или на Немцов мост — считается подозрительным и потенциально враждебным.

Именно поэтому в российском интернете по любому поводу вспыхивает холивар, священная война, никакое движение души не остается без упрека: ты скорбел по жертвам Парижа, а почему не по россиянам на Синае, значит ты русофоб; ты сочувствовал жертвам МН17, а почему не сгоревшим в Одессе, значит ты бандеровец; ты помогаешь бездомным собакам, а почему не детям, значит ты человеконенавистник, ты сажаешь деревья, а почему не думаешь о людях, значит ты экофашист. Наше публичное пространство превратилось в территорию ненависти и взаимных обвинений, наше общество атомизировано и поражено социальной аномией, лишено моральных ориентиров и авторитетов, неспособно к солидарности и протесту — именно такое расколотое общество удобно для авторитарной власти, являясь объектом медийного и пропагандистского манипулирования.

По большому счету, в этом разобщенном социуме есть две группы: первая убеждена, что весь мир против России, а вторая — что Россия — это часть мира; партия постимперского ресентимента и партия глобализации. Первая винит окружающий мир во всех бедах: от терактов на Кавказе до потери Украины, от падения цен на нефть до социальных проблем в России: «Обама, руки прочь от наших пенсий!», как гласили плакаты на официальном шествии в День народного единства. Можно вспомнить и депутата-комика Евгения Федорова, предположившего, что протесты дальнобойщиков срежиссированы США для обрушения государственного строя в России.

Во вторую группу входят люди, считающие, что Россия — это часть глобального сообщества, отзывающиеся на мировые трагедии. Я смотрю, как менялись аватары и обложки в моем профиле в фейсбуке за последние четыре года: Je suis Paris, фото Бориса Немцова, Je suis Charlie, черная лента МН17, флаг Украины (после первых жертв на Грушевского в январе 2014-го), бостонский марафон (теракт в апреле 2013-го), команда «Курска» (в годовщину трагедии), норвежский флаг (теракт Брейвика в июле 2011-го)… Лента памяти отматывается назад как лента скорби, и всякий раз личная боль встраивается в более широкий гражданский и политический контекст, акт скорби становится актом солидарности и идентичности (что ничуть не отменяет искренности сострадания). И не стоит здесь сравнивать сострадание к жертвам на Западе и в России, но стоит сказать о том, что российские жертвы наша пропаганда всячески минимизирует и пытается скрыть, чтобы не давать повода для гражданского протеста — вспомнить хотя бы всю ложь о газе на Дубровке или путинское сакраментальное «она утонула».

Куда более интересная исследовательская задача — проанализировать корреляцию смен фото профиля в связи с терактами в Париже, с «Шарли», с малайзийским «Боингом» — и белой ленты на аватаре. Подозреваю, что совпадение между теми, кто ходил на Болотную, проспект Сахарова и мост Немцова, и теми, кто менял аватары и носил цветы к голландскому и французскому посольствам, будет очень сильным. Это в основном те самые 14% (или уже 10?), что не согласны с нынешним курсом и политическим режимом. Именно в этом — условно назовем его оппозиционном — сегменте рождаются новые практики меморизации: белая лента, цветочный протест, перекрашивание аватаров. В отличие от государственных форм коллективной памяти — таких как спущенная сверху георгиевская лента, официальный культ 9 мая, в отличие от придуманных натужных ритуалов типа Дня города, это практики сугубо частные, низовые, идущие от гражданского общества.

Здесь можно вспомнить акцию «Бессмертный полк», начатую томским телеканалом ТВ2, «Последний адрес», устанавливающий таблички на домах, откуда забирали жертв сталинских репрессий, ежегодную акцию «Возвращение имен» у Соловецкого камня на Лубянке, публикацию «Мемориалом» катынской «Книги памяти» или выставку писем из ГУЛАГа «Право переписки», организованную в этом году все тем же «Международным Мемориалом». Государство смотрит на эти акции с подозрением, подчас облыжно называя их организаторов «иностранными агентами», но истинная причина в том, что именно они становятся точками кристаллизации гражданского самосознания, памяти как акта сопротивления машинам террора — коммунистического, исламистского или полицейского. В путинской России гражданская память становится вызовом власти и носителем протеста и войны за память, сострадание и скорбь становятся общенациональными. Частное чувство вырастает до общественного и в итоге до политического — что нисколько не отменяет искренности изначального личного переживания.

Именно поэтому, перекрашивая аватары в цвета французского флага, многие из нас скорбят не только о 130 погибших в Париже, но и о тех 224 пассажирах, которые были убиты над Синаем и о которых позорные две недели молчал президент Путин, о жертвах Беслана и «Норд-Оста», Кении и Бейрута — и одновременно о нас самих, которые помимо собственной воли оказались втянуты в ближневосточный конфликт и глобальную войну с терроризмом. Перефразируя Джона Донна, никогда не спрашивай, по ком скорбит аватар, потому что он скорбит по тебе.

Коктейль «ленинградский»

В пантеоне отечественной поп-музыки Сергей Шнуров занимает особое место — подобно рублю (как и называлась прежняя инкарнация его группы), он нравится решительно всем: от вице-премьера Дмитрия Рогозина, предложившего отправить его на финал «Евровидения» в Киев в качестве российского оружия массового поражения, до хипстеров на «Пикнике “Афиши”», где Шнур выступал в качестве хедлайнера, от офисных страдальцев, опознающих себя в его клипах, до отчаянных домохозяек, отплясывающих на его концертах. В былые времена такое универсальное место в российском массовом сознании занимал только Владимир Высоцкий, и Шнуров сегодня отчасти занимает его нишу, отдаленно напоминая его хриплым тембром, алкогольно-надрывной тематикой и смутным ощущением фронды, протеста, вызова одиночки-бунтаря бездушной бюрократической системе.

Впрочем, на этом сравнение кончается: если Высоцкий исполнил амплуа романтического героя до полной гибели всерьез, то Шнуров мало похож на деклассированных героев своих песен или человека, занимающегося саморазрушением, — скорее на глянцевого медийного персонажа с регулярными появлениями в ток-шоу, рекламе средств для потенции и в познавательных передачах. Он не революционер и не разрушитель, а расчетливый коммерсант, отлично просчитавший формат, содержание и аудиторию своих песен и умело это все монетизировавший: согласно рейтингу Forbes, со своими 2,7 миллиона долларов годового дохода в 2015 году он входил в плеяду наиболее успешных российских поп-музыкантов, обходя Валерию (2 миллиона долларов) и приближаясь к самим Стасу Михайлову (3,6 миллиона долларов) и Диме Билану (3,8 миллиона долларов), а число просмотров его клипов «Экспонат» и «В Питере — пить» перевалило за 100 миллионов у каждого.

Эти десятки миллионов — прежде всего новый городской класс, рыночный гегемон постсоветской России. Это не совсем «народ» — песни Шнура не услышишь в маршрутках и привокзальных киосках в глубинке, там скорее будет играть шансон, — это люди, которым хочется чувствовать себя «народом» по выходным. Шнуров и дает такое клишированное и безболезненное хождение в народ — с матом, сигаретой в зубах и бутылкой в руке, как в клипе «В Питере — пить». Отсюда же, видимо, и популярность его у интеллектуалов (или мнящих себя таковыми) и хипстерско-креативной тусовки с того же самого «Пикника “Афиши”»: Шнур дает им мощный сеанс антропологии и этнографии, алкогольный трип в толпу, в сознание пресловутого «простого человека». Это что-то вроде того, как мы зелеными московскими студентами на излете советской эпохи выезжали на картошку и в стройотряды, надевали ватники и сапоги, начинали пить водку и материться в поисках сермяжной русской правды (которую на самом деле мы от начала до конца сами и придумали), чтобы через месяц вернуться в городские квартиры с теплым сортиром, к своим логарифмам и латыни.

Шнуру самому льстит эта близость к культурным слоям: в своих интервью он любит пускаться в глубокомысленные гуманитарные экскурсы, а отвечая в инстаграме на предложения Рогозина отправиться на «Евровидение» в Киев, начинает рассуждать о себе как о сказочном герое в терминах теории волшебной сказки Владимира Проппа. В этом он, кстати, недалек от истины: его песни работают на уровне архетипов и подсознания, поднимая низовые слои психики и актуализируя образы телесного низа, предлагая слушателям недорогие и доступные акты трансгрессии, освобождения подавленных комплексов и желаний.

И здесь мы подходим, наверное, к главной составляющей популярности Шнура поверх кастовых барьеров: к блестящей обертке протеста, революции и альтернативы, в которую упакованы его песни. На первый взгляд — точнее, на первый слух — его музыка радикальна и контркультурна: это грубый телесный «фак» всей консервативной повестке дня современной России. Это раскачивающийся ритм и вопли духовых инструментов, взятые у ямайского ска, это рваный звук и грубость фактуры, идущие от панка, это хриплый голос и майка-алкоголичка, это социальная острота и табуированные темы и, конечно, «стратегический матюг», как точно назвал его музыкальный критик Артем Рондарев. Собственно, ради этого матюга и затевается вся композиция: выстраивается, как правило, бессмысленный куплет (вот пример из «Питера»: «Много городов у нас в России, // Нету пальцев столько на ногах, // С каждым годом всё они красивей, // Утопают в солнце и в снегах»), затем по нарастающей идет припев, подводя слушателя к катарсису — броскому матерному слогану, который победным костылем забивается в сознание и который наутро повторяет вся страна.

К этому радикализму примешивается и налет социальной сатиры, с пародийным обыгрыванием офисной, потребительской, бытовой, дачной повседневности, так что люди опознают в песнях себя, как в кривом зеркале. Пару лет назад Шнур сделал гениальный маркетинговый ход, введя женский вокал и тематику («Какого хера нет моего размера?» или те же фольклорные «лабутены»), уйдя от прямолинейного мачистского дискурса и захватив женскую половину аудитории, которая теперь тоже зачарованно повторяет: «Да это же про меня!»

Однако опознавание себя — не акт социальной критики, но легитимизация повседневности, признание и оправдание слушателя во всем его несовершенстве и пороках. Да, ты такой/такая, говорит ему/ей Шнуров: ты грязный, вонючий быдлан («яйца, табак, перегар и щетина»), ты неопрятная манерная телка — но расслабься, это нормально, ты имеешь право! Это вечное российское «имею право», извращенная форма самоуважения и самооправдания, из которой растет фирменное российское хамство, — и есть главный месседж Шнура и безотказная отмычка к сердцам и кошелькам аудитории. Весь «протест» песен Шнурова укладывается в извечную формулу офисного рабства: T.G.I. Friday — Thanks God It’s Friday! — сегодня пятница, мы распускаем галстуки и напиваемся в хлам, мы кладем на вашу систему с прибором и будем гулять до утра! Это музыка пятничного вечера, короткая иллюзия свободы, протест нисколько не социальный или, упаси боже, политический — но чисто терапевтический, выкрикивание комплексов задолбанного городского клерка, чисто физиологическая реакция протеста в остальном послушных и благонадежных городских обывателей. Как пишет Рондарев: «Людям, лояльным к окружающей действительности, тоже иногда хочется ударить по ней ломом; вот функцию этого “лома для лояльных людей” и исполняет Шнур. Метод Шнура — это метод “расфигачечных”, которые сейчас начали открываться у нас: то есть таких помещений, где можно крушить все, что попадется под руку. Особенным успехом во всем мире расфигачечные пользуются у клерков. <…> Это, собственно, и есть типовой портрет поклонника группы “Ленинград”: невротизированный городской служащий, за которого его скопившуюся агрессию канализирует в матюги свой в доску пацан в майке-алкоголичке на сцене».

С другой стороны, помимо классических инструментов управления агрессией, выработанных буржуазным обществом, песни Шнурова воплощают и специфически национальные компенсаторные механизмы, которыми русский народ пользуется с неизменным успехом уже лет пятьсот: водка, мат, мордобой, богохульство. Фольклорность Шнура состоит в развязывании и эстетизации этих механизмов, которые веками подменяли на Руси социальное действие, топили народные беды в беспробудном пьянстве, заменяли свободу — анархической волей, бессмысленным и беспощадным бунтом. Где сегодня стоят «расфигачечные», ревут по ночам мотоциклы, беснуются футбольные фанаты и звучат песни Шнура, раньше стоял царев кабак, неусыпно контролируемый государством: набор развлечений для тяглового населения расширился, но социальная технология слива протеста осталась неизменной.

И в этом смысле, как ни парадоксально, Шнуров со всем своим кажущимся радикализмом выполняет полезную социально-политическую функцию: стабилизация, конформизм и принятие существующего порядка — и поэтому вы не услышите от него ни политических заявлений, ни какой-либо позиции по Украине и Крыму. Он не вне системы, он, даже если и бессознательно, — часть системы, один из столпов порядка. Именно поэтому ему дозволено гораздо больше, чем другим, — невозможно представить ни одну российскую группу, который было бы разрешено так безнаказанно материться со сцены и в интернете, но Шнурову все сходит с рук. Для власти он свой, государев скоморох.

При этом сам политический порядок остается неизменным. Следует признать, что, несмотря на ухудшающуюся социально-экономическую ситуацию, в России нет массового запроса на критическую рефлексию, социальную мобильность, структурные перемены. Есть лишь запрос на русские анархические акции протеста: нажраться водки, пойти побить стекла, поорать под окнами, дать в морду и получить по ней же, проснуться в вытрезвителе и вернуться в свое обычное бытие. Песни Шнура — как кричалки и драки футбольных фанатов, как мрачные ночные колонны байкеров в фашистских касках в сопровождении машин ГИБДД: это все формы управляемой агрессии, которые стали системной силой в нынешнем политическом раскладе, боевыми отрядами режима.

В подобной аполитичной (а по сути лоялистской) стратегии артиста нет ничего предосудительного: она социально востребована и коммерчески успешна, Шнуров лишь поп-музыкант и массовик-затейник, который не обязан быть совестью нации. Но остается конфликт формы и содержания, громкой заявки на нонконформизм и вполне конформного и обывательского месседжа, ощущение фальши. Песни Шнура — лишь профессионально изготовленные симуляции: симулякры народности, симулякры протеста, симулякры свободы. Пользуясь столь любимой им метафорой спиртного, это не чистая честная водка, а крепкий алкогольный коктейль из банки, который популярен у гопников «на районе»: немного протеста, немного сексизма, немного стеба, пара подмигиваний для своих — и лошадиная доза мата, пота и грязного звука в качестве главного опьяняющего вещества. Говорят, от этих коктейлей быстрый и мощный приход, тяжелое похмелье и долгое, навязчивое послевкусие.

Впрочем, все закономерно: песни Шнура встраиваются в бесконечную череду окружающих нас симуляций: симуляция власти с «прямыми линиями» президента и симуляция выборов с праймериз «Единой России»; симуляция военной мощи с парадами и симуляция патриотизма с ленточками; симуляция спортивных побед на мельдонии и подмененных допинг-пробах и симуляция космических успехов на злополучном космодроме «Восточный»… В этом потемкинском пейзаже творчество Шнурова адекватно современной России: по мощам и елей, по времени и песни.