Павел II. Книга 3. Пригоршня власти

8

Потом туман и вовсе рассеялся, небо стало синим-синим, и тут, мой генерал, оно разверзлось, прямо из него на посадочные полосы аэродрома Сан-Шапиро стали вываливаться тысячеместные лайнеры, не наши, кто же знает, что самолеты компании «Эр Сальварсан» имеют зеленые крылья, пусть англичане утрутся подолами всех своих королев, если это не так, а если так, то пусть в эти подолы высморкаются, потому что зеленые рукава — это наша слава и гордость, я думаю, мой генерал, что эту сраную Англию и не открыли еще, когда наши самолеты уже летали с зелеными крыльями, — но небо и вправду разверзлось, лайнеры с двуглавыми птицами на фюзеляжах уселись на бетон аэродрома Сан-Шапиро, а кто как не Сант-Яго-де-Шапиро достоин принять подобную эскадрилью, это так же верно, как то, что у каждого сальварсанца есть задница, но ведь это еще не значит, что можно садиться ею на раскаленный бетон, так вот, разрази меня шаровая молния, если я видел что-нибудь великолепней этих десяти брюхатых птиц, усевшихся на старый наш добрый аэродром как в собственное гнездо, ничего шикарней я не видел даже на гальере, когда Мария-Лусия со своими девочками-анастезийками на задворках суринамского консульства устраивает петушино-скорпионьи бои, ведь без ее девочек ни один настоящий мужчина так и не узнает, что такое страсть мулатки, так вот, мой генерал, если вы не очень устали, добираясь из этой вашей Утренней Земли, я расскажу вам, как десять чугунных птичек сели на бетон, и будь я проклят, если сам Президент не вышел их встречать прямо на летное поле! Но даже не важно, видим мы Президента или нет, — одно и то же, он все равно всегда с тобой, если ты истинный сальварсанец и не воротишь нос от общественных харчей, да в конце-то концов Президент никогда и не покидает страны, кто же не знает, как он однажды подал себе прошение о выдаче гостевой выездной визы куда-то там и сам наложил резолюцию с категорическим отказом, ибо на фига же ему сдалась страна, президент которой ошивается неизвестно где, а генералы, мой генерал, не в обиду вам будь сказано, только тем и заняты, что спят и видят, как Президент нацепляет на них погоны генералиссимусов, ведь это уже случалось в нашей истории, а к чему приводит наличие двух генералиссимусов в одной стране, так об этом пусть размышляют скорпионы, когда на них выпускают боевых петухов, хотя на ближайших боях я все равно поставлю на скорпиона, потому что петух старого Рохаса потерял один глаз, да, но скорпион кривого Умберто в прошлый раз тоже ошибся, когда все ждали, что он сам себя ужалит, вместо этого он ужалил одну из девочек Марии-Лусии, пришлось вызвать колдуна из-за самой Сьерра-Капанги, колдун и сейчас еще не приехал, хотя девочка давно здорова, я как раз видел ее только что, она выходила от вас, мой генерал, ну и уделали же вы ее, ну просто зеленая в крапинку баба, шалун вы, генерал, скажу вам, так ведь не только вы, вот моя Тереса давно грозит отпилить мне яйца, если я не уймусь, а я говорю ей, что я не птицеферма Президента, чтоб яйца на ней собирать, если они ей нужны, может пойти к Президенту и попросить, у каждого сальварсанца есть такое право, слава Президенту, которого я как раз и увидел на взлетной полосе Сан-Шапиро, когда головной самолет перелетной десятки развылупился, из него вышел мужик такой толщины, что если б это была баба в заведении Марии-Лусии, то на очередь к ней записывались бы на три месяца, или, хуже того, разыгрывали бы право на встречу с ней в лотерею, и тогда фиг попал бы к ней тот, кто не купил билет-другой в Президентской лотерее, той самой, с которой связаны лучшие воспоминания самых лучших сальварсанцев, в ней не участвует разве что сам Президент, ибо он издал приказ, запретивший ему самому и всем будущим президентам участие в азартных мероприятиях, но все остальные, Боже ж ты мой, разве не играют они и не выигрывают, я сам только в прошлом году выиграл в нее медузу, смотрю на нее с утра до ночи!..

Даже стервятники смылись куда-то в это утро с площади де Армас, заполненной толпой, а великие люди уже поднимались по ступеням главной лестницы Паласьо де Льюведере, гвардейцы в батистовых мундирах с серебряными галунами образовали живой коридор, по которому эти люди двигались; сам Президент отвел у входа в сторону гирлянду отцветающей гиппокампии и пропустил в патио сперва императора, маленького, но прямого, как палка, лысеющего, но отпустившего рыжеватые бакенбарды, затем канцлера, толстого, как знаменитая Мария-Лусия, и потного, как оконное стекло в конце сезона дождей, потом чрезвычайного и полномочного посла Российской Империи в Сальварсане, совсем не известного в политике человека, про которого ходил слух, что он лишь недавно выпущен из советской тюремно-психопатической больницы имени Дракулы, отца русской школы кровобросания, не то еще какой-то знаменитости с балканской фамилией, за послом проследовал временный поверенный Сальварсана в Москве, гражданин республики Доминика и владелец ресторана «Доминик», что посреди авениды де ла Фальда, следом прошли переводчики, референты и охранники в ярко-лазурных мундирах, лишь затем Президент проскользнул в дверь и закрыл ее за собой, гирлянда гиппокампии снова перечеркнула ее наискосок, на сегодня Президент отменил все аудиенции, даже не поехал на торжественное открытие муниципально-водонасосного ведомства, во всю функционировавшего уже четвертый год, но официально еще не открывшегося, ибо до сих пор глава государства не нашел времени перерезать ленточку на парадном входе, — сотрудникам ведомства приходилось добираться в кабинеты по пожарной лестнице; после этого толпа отхлынула от ступеней Паласьо де Льюведере и стала просто сборищем на диво одинаковых мужчин немногим старше средних лет, излишне полных и вовсе не мулатов, из которых состоит сальварсанская толпа в обычный день, по виду это были скорее всего греки, но там и сям шныряли в этой толпе разносчики вареных улиток, расстегнутых пирожков с мясом броненосца, свиных ребрышек и аргентинской граппы; вместо обычных торговцев водой на площади сегодня мелькали только сестры из общины Святого Иакова Шапиро, торговавшие святой водой, на диво не пригодной для утоления жажды, но другой воды все равно было не достать, и голодные греки, привыкнув у себя на родине пить вместо воды вино, вынужденно хлебали стопками горькую граппу, выгнанную из виноградных отжимок и гребней лозы, мешая ее с якобитской водой, отчего та при большом воображении начинала напоминать вино далекого Афона, визита на который этот множественный грек, между прочим, боялся больше, чем окуривания ладаном.

Видимо, на родине, в уже упомянутом Институте кровобросания, нынешнего русского посла, коллежского советника его благородие Глеба Углова пользовали основательно, потому что крови в его лице оставалось немного; получив после перехода в статские потомственное дворянство и герб с тремя деревянными вальками на серебряном фоне, со щитодержателями в виде двух белохалатных лаборантов, Углов как будто пришел в себя, но никакими силами не удалось его отговорить от идеи подвесить к поясу вместо дипломатической шпаги старинный бельевой валек, в каковом виде он вселился в особняк посредине Посольского квартала, — Россия стала уже четвертым государством, установившим дипломатические отношения с Сальварсаном в полном объеме, в качестве посольства России приказом Президента был выделен бывший личный дворец свергнутого двадцать два года назад диктатора, — дворец простоял все эти годы опечатанным и неизбежно сгнил бы, если бы не заползшие в него через подвал стебли быстрорастущей александрины сальварсанской, эндемической насекомоядной лианы, прославленной на весь мир способностью изменять цвет лепестков в зависимости от того, какое насекомое им перед этим было поглощено, при искусственном разведении лиану чаще всего откармливали дорогими сколопендрами, отчего ее лепестки приобретали неповторимый цвет национального сальварсанского флага, цвет шаровой молнии, упоминание о каковом национальном бедствии отзывалось сладким томлением в ганглиях каждого сальварсанца, ибо в самые ближайшие недели, а то и дни, ожидался очередной молниепад, под которым снова был обречен превратиться в пепел древний город Эль Боло дель Фуэго; будучи насекомоядными, цветы александрины много лет пожирали всех возможных паразитов в покоях свергнутого узурпатора, а когда не было насекомой пищи, то довольствовались плесенью, бактериями, вирусами, благодаря чему дворец российского посольства оказался идеально прибран, воздух в нем был стерилизован и кондиционирован, требовалось только сменить мебель и штофную обивку стен, что выполнили на досуге сотрудники соседнего посольства, тайваньского, следовавшие, впрочем, своим национальным вкусам и обычаям, отчего русское посольство оказалось обставлено низкой китайской мебелью из пнутого бамбука, а со стен смотрели игриво извивающиеся драконы и китайские фениксы в зарослях плакучих, словно бюджет Сальварсана до прихода к власти Президента, вавилонских ив и матерого бамбука, при созерцании которого у посла вздрагивало сердце и роились мысли о том, как славно можно было бы собрать из коленцев такого бамбука добротный валек, а потом охаживать таковым всех, кто подвернутся под руку. Плети эндемически-насекомоядной лианы удалять из дворца не рискнули даже китайцы, как-никак готовый кондиционер, дезинфектор и даже дератизатор, особо крупные цветки не прочь были закусить зазевавшейся крысой, даже черной привозной, которую именуют мус декуманус, но обожравшиеся подобным образом цветки быстро темнели, предъявляли ярко-белое изображение черепа со скрещенными костями, а затем опадали, рассыпаясь хрупким и летучим прахом; приближаться к цветам разлакомившейся за два десятилетия лианы и сам посол не особенно старался, но вскоре заметил, что при его приближении цветы отворачиваются и порой из чашечек даже слышно что-то вроде брезгливого пофыркивания, ибо зачаточным образом мыслящая лиана соображала все-таки, что жрать посла дружественно-родственной великой державы для нее, для уважаемого эндемика, не патриотично и опасно к тому же для здоровья, — прошедший полный курс дракулотерапии тип еще неизвестно какой заразы нахватался, лиана ограничивалась тем, что закусывала мерзкими на вид черными баратами, то бишь летающими тараканами, осмеливающимися нарушить неприкосновенное воздушное пространство новообразованного посольства. Но сейчас посол отсутствовал, он находился при исполнении служебных обязанностей и сопровождал своего государя, как раз вступившего в зеркальные коридоры внутренней части Паласьо де Льюведере, следуя четвертым в свите гостей и стараясь как можно меньше попадаться на глаза тому, кто следовал в свите вторым, своему канцлеру, второму человеку Российской империи, сильно похудевшему, но все еще раблезианскому толстяку, который и в прежней жизни был его начальником, и в нынешней им оказался, хотя часть веса сбросил, без чего в сыром и жарком сальварсанском климате наступающего апреля откинул бы свои носорожьи копыта еще на аэродроме, а сейчас по крайней мере мог не быстро, но и незадышливо сопровождать своего государя в утомительной, но необходимой поездке.

Все же странное это было здание, нынешнее посольство России, особняк на углу улиц Сида Ахмета и Авельянеды, ведь прежде это был личный особняк кровавого гада Бенито Фруктуосо Корнудо, над которым даже в анекдотах не издевались, потому что фамилия у него была такая, что впору живот со смеху надорвать, и были случаи, что кое-кто из испаноязычных иностранцев, узнав подлинное имя этого ублюдка, так и оставался на всю жизнь с грыжей, полученной от хохота, кто с пупочной, кто с паховой, а чаще всего с диафрагмальной, ведь надо же, чтобы мерзавец еще и по фамилии был рогоносец; когда власть сменилась, то народ, который любит давать прозвища и любимым политикам, и не любимым, попробовал назвать нынешнего Президента Хорхе Бастардо, потому что по рождению он — как и сам этого не скрывал — был незаконнорожденным, не то что его младший брат на далеком севере, хотя как раз родной отец только и считал Президента своим единственным законным, но кличка Бастардо была скучной, как обряд розарио при увядших розах; затем какие-то подхалимы пытались дать ему кличку Хорхе Амадо, то бишь Возлюбленный, но это звучало уже совсем не по-сальварсански, ибо кто же в республике не возлюбленный, если сам Президент, Истинный Соратник Брата Народа, изволит лично любить свой народ за одно то, что тот признал в нем такового, а в самом себе — брата покойного Брата; словом, даже обитатели самой заштатной из провинции Сальварсана, горной страны Сан-Президенте, никакого прозвища за главой государства не признали. Народ Сальварсана вообще жил другими интересами, в любимой харчевне генерала Униона, когда он незаметно вошел туда в первый же день после возвращения из Утренней Земли, только и разговора было, мол, представители Боливии и Парагвая на Панамериканском сборище разболтались, какие они несчастные, потому что их страны отрезаны от моря, но их на этот раз не освистали и не ошикали, ибо встал представитель Сальварсана и заявил, что у него страна тоже от моря отрезана, но Сальварсан на море не претендует, все свои законные и неотъемлемые права на море он готов подарить остальным странам, не имеющим моря, тогда поднялся представитель северо-западного соседа Сальварсана, Страны Великого Адмирала, тоже оставшейся без моря, ибо свое море покойный патриарх Сакариас Альварадо, теперь известный всему миру только по страшным книжкам, отдал гринго в уплату государственных долгов; представитель сказал, что в их новой столице Сан-Габриэль-дель-Дариен только рады будут присоединиться к новому военно-политическому блоку; в харчевне начиналась оживленная дискуссия, но тут подвалила полуденная жара, все раскисли, поговорили немного о Коране, черепахах, пресвитерианском вероисповедании, женщинах, яйцах и еще о чем-то, нить разговора потерялась, члены конгресса пошли коротать жаркие часы в харчевню «Под девятью троюродными сестрами», в которую сейчас как раз заглянул бригадный генерал сальварсанской армии, тайный жрец-вудуист Марсель-Бертран Унион, — ему еще предстояло нынче поздно вечером настоящее радение кандомбе, на нем природных сальварсанцев не бывает, зато валят валом иностранцы, для которых вся оперетта единственно и затевается. Одно было плохо в жаркие часы, то, что ту же харчевню облюбовали также рыночные подонки, ниже которых среди сальварсанцев не стоял никто, даже убогие извращенцы, лишенные права выходить на улицу раньше десяти вечера и после восьми утра, — здесь ошивались броненосцекрады, мастера тайного и гнусного ремесла, за которое еще по древнеримскому обычаю положено заколотить редьку в задницу, именно это со всеми с ними уже не раз проделывалось, и оттого в воздухе харчевни, помимо запаха острой фританги и приторных, тающих в руках лепешек ропадуры, висел неистребимый запах редьки.

Мало что известно было в Сальварсане о личности старого генерала Униона, кто-то вспоминал, что его вроде бы видели приехавшим из Бостона в Англию, на земли, расположенные к югу от Твида, не то его просто видели в бостоновом костюме, лихо саженками переплывающим Твид, не то он однажды заявился прямиком в Бостон в твидовом костюме, не то вообще ничего такого не было, в Штатах, кажется, генерал сроду не бывал, в Британию ездил нехотя, а щеголял исключительно батистовым френчем с галунами, — кто его знает, тайны папалоа на то и тайны, чтобы оставаться неизвестными даже самим жрецам, — однако вот заглянул же генерал в свою любимую харчевню, памятуя, что чем больше человек помнит любимое место и любимую вещь, чем больше о них заботится и чаще их посещает, тем они достоверней и реальней, никто же не станет спорить, что харчевня, которую генерал перестал бы посещать, уже не могла бы считаться его любимой, а тогда вообще кому она нужна, тем более что Президент ее давно собирался снести, оттуда редькой воняет.

На лестнице, ведущей во внутренние покои дворца, теснились, к особому удивлению русского императора, какие-то неожиданные люди, немолодые, в белых хламидах, в широких красных шляпах, не то изгаженных голубями, не то специально обшитых белыми кляксами, все они тянули к венценосцу руки, чего-то прося на неведомом ему испанском языке, в котором слов из индейских языков кечуа и гуарани было больше, чем кастильских, да еще вся эта смесь на португальский манер шипела, — никуда не денешься, тут сказывалась великая проигранная война, отхватившая от Сальварсана с востока тысячи квадратных лиг каатинги, малонаселенной зоны низкорослых кустарников и деревьев, все жители которой тем не менее и сейчас претендовали на сальварсанское подданство, — а в ожидании разрешения на постоянную сальварсанскую прописку пользовались временной, служили в республике сторожами и фонарщиками; однако люди в красных шляпах были отнюдь не просителями из каатинги, это были коренные сальварсанцы, тайные жрецы Великого Красного Духа Мускарито, именно для них российский император, надоумленный Долметчером, привез целый самолет мгновеннозамороженных красных мухоморов, российских аманита мускариа, нигде не достигающих столь благодатных свойств, как в России, ибо лишь в странах, осененных благодатью абсолютной монархии, может явиться истинный Дух Мускарито, тогда как мексиканская, к примеру, разновидность того же гриба, к примеру, его разновидность безнадежно республиканизирована, а в самом Сальварсане аманиты деградировали до того, что их в микроскоп не рассмотришь, вот до чего довел страну диктатор-рогоносец, в чьем особняке теперь по праву разместилось посольство России, где нынче вечером император при помощи собственных поваров и при непременном участии лично господина Доместико Долметчера давал званый ужин в честь Президента, своего двоюродного дяди, и на этот ужин по обычаю пригласили самых главных сальварсанских генералов, прежде всего убеленного сединами Марселя-Бертрана Униона, из-за чего участникам кандомбе не приходилось ожидать жреца раньше часа ночи, — и послы как Тайбея, так и Нуука тоже были приглашены на ужин, а посол Розо, то бишь столицы Доминики, оказывался на ужине без приглашения, со стороны кухни — хотел он того или нет.

Поднимаясь, император небрежно вкладывал в руку каждого из служителей Культа Великого Мускарито огромный холодный мухомор, доставая его из услужливо протянутой морозильной торбы, и глаза жрецов наливались рубиновым огнем в предвкушении пожирания священного лакомства, коим президент Романьос этих прихлебателей не очень баловал, напротив, на их неизменные попытки выклянчить у него грибочек-другой лишь малозаметным движением левого плеча приказывал вынести с поварни большую глиняную миску с пирайевым супом, а его по древнему сальварсанскому обычаю надлежало немедленно поглотить: тем вопрос попрошайничества и решался, ибо руки и рот просителя оказывались заняты; при повторном попрошайничестве выносили вторую миску, а не очень-то второй галлон рыбьего супа сожрешь, грибочка все равно не дадут, — ну, а не съешь ниспосланную Президентом ушицу, — отвернутся от тебя даже собратья-жрецы, ибо сами в том же положении; в сальварсанском, давно построенном Обществе Всеобщего Братства какие могут быть привилегии у кого бы то ни было, кроме немногих почетных граждан, из коих ни один не являлся жрецом Мускарито; впрочем, каждый блюститель Культа являлся представителем меньшинства, а о таковых Президент заботился специально, иначе фиг получали бы жрецы эти мухоморчики из рук почетного гостя, это главный жрец: небезызвестный Тонто де Капироте, вымолил через Долметчера такой подарок, иначе сидеть бы им теперь на безгрибовье, и лишь одного страшились жрецы: того, что после съедания гриба Великий Мускарито явится им не в красной шляпе, а в зеленой, как протухшая суринамская пипа, и придется ему по обычаю задать вопрос — «Как твое имя?», и Мускарито скажет такое, от чего до конца жизни будет мучить тебя стыд за бесцельно прожитые годы, ибо постигнешь ты по этим словам, где непременно будет упоминаться твоя бесчестная родительница, что явился тебе Великий Дух в своем антиподобии, в образе Мрачного Мусцилито, которому страшатся поклоняться даже вымирающие на высочайших отрогах Сьерра-Путаны свирепые каннибалоеды, еще одно сальварсанское меньшинство, о коем сердобольный Долметчер опять-таки попросил позаботиться русского императора, прибывшего в гости к двоюродному дяде: для пропитания каннибалоедам необходимы были как минимум каннибалы, составляющие не менее 75 % от общего объема пищи в нормальном меню племени, без чего оно чахнет и теряет способность к размножению, так вот, один из прибывших самолетов был целиком загружен всеми возможными средствами для спасения погибающих; Павел привез репринтные переиздания всех пяти выпусков известного «Альманаха антропофага» с параллельным переводом на испано-сальварсанский диалект племени, в альманахе было немало ценных рецептов, которыми спасаемые больные вольны были пользоваться или нет — по собственному усмотрению; в том же самолете под общим наркозом прибыли четыре десятка выявленных министром внутренних дел Российской Империи Всеволодом Глущенко сибирских людоедов, исключительно милицейского в прошлом сословия, которых надлежало пробудить в горах на ритуальных полянах племени, а уж что там с кем и кто дальше сделает, это их дело, и все милиционеры были пробуждены посреди такой поляны, обнаружили, что их обступают какие-то человекообразные создания с обсидиановыми ножами в руках и облизываются; милиционеры, хоть и были в чем мать родила, быстро сообразили обстановку, встали стеночкой и пошли на доходяг, быстро их всех перебили, после этого воспользовались очень кстати разведенным до их пробуждения большим костром и припасенными вертелами, наскоро поджарили некоторых побежденных, прочих повесили тут же вялиться, выставили пост номер один для охраны провизии от стервятников-урубу, пировали двое суток, лишь постовые сменялись; через три дня над ними начали летать разнообразные аппараты, производившие аэрофотосъемку; эксперты в Сан-Сальварсане мигом разобрались в происшедшем, но поскольку имелся президентский приказ, ясно гласивший — «пусть съест кто кого хочет», начальству было доложено, что все в порядке, племя спасено, ибо милиционеры успешно противостояли нескольким сотням каннибалоедов, все имели спортивные категории не ниже первой, все были готовы к труду и обороне, так что в ближайшие месяцы, а может быть даже и годы, в отрогах Сьерра-Путаны голода не ожидалось; поскольку взаимопожирание входит в племенные обычаи данного президентоспасаемого народного меньшинства, значит, и все гражданские права соблюдены, и все сыты, и нечего присылать наблюдателей из ОНЗОН, их эти новые светлокожие каннибалоеды тоже за милую душу съедят, ибо не брезгают нынче даже и простыми чиновниками, не только тех едят, которые сами другими питаются, впрочем, так ли уж уверены ОНЗОНовцы, что никого они никогда не ели, да еще вполне безнаказанно? Пусть внимательно почитают «Альманах антропофага».

Вот уже для двух сальварсанских меньшинств визит императора Павла стал каким-никаким, а спасением. Однако среди подарков России великому латиноамериканскому другу и дяде имелось еще многое; целый самолет в прилетевшем караване был наполнен учебными пособиями для сальварсанских школ, пособия были более-менее одинаковые, но зато очень дефицитные, Павел привез прекрасно обработанные и укрепленные человеческие скелеты, на них теперь имелась возможность преподавать малышам такую важную науку, как остеология, наука эта очень важна для истинного сальварсанца, слишком уж изнеженного государственным обеспечением, слишком уж занятого размышлениями о том, на кого ставить в субботу на гальере, на петуха ли колченогого Харамильо, на скорпиона ли толстой Сильвины; скелеты были развезены по школам в городах и деревушках, но кое-что, конечно, уплыло на сторону, один особенно аккуратно упакованный скелет перевезли через границу и продали на рынке в Бразилии, в захолустном Барселусе, что на Рио-Негро, но там подвыпивший покупатель переезжал через реку и выронил скелет прямо в стремнину, она же вынесла скелет в Амазонку, где его пытались обглодать местные мелкие пирайи, на дикий бразильский манер именуемые пираньями, но не преуспели; скелет плыл и плыл мимо Манауса, Обидуса, Монти-Алегри и Порто-Сансаны, наконец, был замечен с набережной в Макапе, но его приняли за обыкновенный скелет, не ведая о том, что по Амазонке плывет чудо, сработанное умельцами Ломоносовского проспекта, которые уже давно перешли от подковывания английских блох к этому более доходному и безопасному промыслу; скелет так и уплыл в Атлантический океан, где был сожран оголодавшим китом-касаткой, каковой хищник от этого пожирания немедленно превратился в птичку колибри, улетел на юг, на островок Пакета, что напротив Рио-де-Жанейро, там уселся на ветку и стал распевать отлично отколиброванные песни, их и сейчас ездят слушать богатые кабокло, кафузы и курибока.

Но и это было еще далеко не все, что привез с собой император. Грузовой отсек последнего самолета эскадрильи был целиком занят подарками Президенту от его родного отца, великого князя Никиты Алексеевича, заранее согласованными по дипломатическим каналам; кое от чего Президент отказался, ибо много ли найдется вещей в мире, которыми Сальварсан сам по себе не обладал бы в достаточном количестве, однако же цистерну с подрощенными мальками знаменитой русской рыбы «золотоперый подлещик» самолет привез, заранее было проверено, что подлещик прекрасно уживается с культурными видами пирайи, говорит по-человечьи и по-рыбьи одинаково хорошо, не только в короткий срок изучил испанский язык, но — и это главное — обладает большим даром убеждения; Президент лично намеревался провести с подлещиком собеседования и консультации, без посредников, потому что тоже одинаково хорошо говорил на испанском и на русском. В том же самолете прибыли и другие подарки от великого князя Никиты Алексеевича сыну; особенно ценными среди них могли считаться отборные раки из Угрюм-лужи, некоторые, не соврать вам, ну с крупную курицу, хотя в истории Нижнеблагодатского известны и более крупные экземпляры, но этих сношарь-батюшка оставлял при себе как племенных производителей; пива князь тоже прислал, домодельного, самодоходчивого, лично давал инструкции, когда бабы его варили, рецепт пива этого был копейка в копейку тот же самый, что у поповен, — «нижнеблагодатское сосновое», однако князь считал пиво поповен нешибистым и квелым, потому для любимого сына велел сварить фирменное, какового направил в дар шесть сорокаведерных бочек, но шестая в самолет не влезла, ее отдали синим гвардейцам из внешней охраны сельского периметра, пиво немедленно было в караулке пущено в ход, после чего гвардейцы дружной кучей захрапели на полу, вызвав у сторожевых Настасий единодушную брезгливую улыбку, однако Президент, когда пиво и раков доставили в Паласьо де Льюведере, изволил испить отцовского варева два полных кувшина, закусил парой весьма клешневитых раков, чем-то похожих на стервятника-урубу, а размером в половину его же, если стервятника брать за пример не очень крупного; в ответ на вежливый вопрос Долметчера, что Президент изволит передать родителю по поводу подарков, Президент что-то тихо сказал и повел левым локтем, но поднаторевший в общении с главой государства мулат понял, что пиво и вправду шибистое, за это отцу благодарность, что раки и впрямь клешневитые, за это благодарность сугубая, а в качестве ответного дара посылает Президент отцу много всякой всячины, список ответных даров Долметчер застенографировал на манжетах, удивившись лишь одному из предметов, попавших в список, — дюжине старинных испанских аркебуз, в точности таких, с помощью каких в шестнадцатом веке завоеватели истребили племя индейцев-людоедов бороро, ну, если уточнять, то их не истребили, а выгнали в Бразилию и в горы, где ими почти сто лет лакомились тогдашние каннибалоеды, ну, а зачем великому князю, живущему в своем селе посреди первопрестольной российской столицы, каннибалобойные аркебузы — Долметчер представить не мог, но счел, что Президенту виднее, а Настасьи вообще любую вещь в хозяйстве используют, лучше уж пусть из аркебуз лупят по нарушителям границы-периметра, чем из гаубиц, что уже случилось и от чего в Москве земля тряслась, даже заводская труба на предприятии имени Макса и Морица дала трещину.

А вечером первого же дня имела место в русском посольстве грандиозная годерия, или, говоря по-русски, халява, — слово это, «ла халява», кем-то случайно брошенное, прозвучало очень по-сальварсански и тут же вошло в столичный диалект, которым последнее время кое-кто щеголял даже в Аргентине, с этой страной Сальварсан дипломатических отношений не имел, а вопрос о том, имеет ли он с ней пограничные отношения, имел философский характер: граница Сальварсана и Аргентины представляла собою одну точку в юго-западном углу страны, ибо к границе нелепо длинного юго-западного соседа Бразилия не примыкала, там длинным клином тянулась к северу сужающаяся полоска аргентинской земли, в конце концов мизинцем дотягиваясь до Сальварсана; место это считалось таинственным, полагали, что там расположены уж заодно и рубежи пятого сальварсанского соседа, загадочной державы Тлен, но другими это оспаривалось, ибо точка, строго говоря, приходилась не на землю, а на воздушное пространство, на жерло потухшего вулкана Ягуачо, уходящее в неизмеримые глубины земной коры, — из этого жерла, по индейским поверьям, когда-то вышел весь видимый мир, и куда в один прекрасный для предусмотрительных людей день весь мир и провалится; пока что таковое тотальное проваливание не случалось, но в жерло вулкана один за другим соскальзывали принстонские альпинисты-энтомологи в поисках новых бабочек, никто их больше не видал, в Южной Америке по крайней мере; бытовала легенда, что те из них, кто безболезненно добрался до дна вулкана, немедленно находили нам утопическое убежище и вовеки веков выбираться назад не хотели. Вулкан не зря носил название Ягуачо, именно на его склонах водились описанные еще Святым Иаковом Шапиро оборотни-ягуары, ныне вымершие, которых не следует путать с оборотнями-пумами, в просторечии пуморотнями, существами довольно мирными, в Сальварсане давно и по большей части безвозвратно перекинувшихся в людей, ибо не из идиотов же состоит племя, чтобы прыгать по сельве, где тебя любой заблудившийся полковник Фоссетт подстрелит за здорово живешь, тогда как в человеческом виде в Сальварсане любой из пуморотней считался коренным сальварсанцем и имел равные с прочими сальварсанцами права; к тому же на заселенном почти одними пуморотнями плоскогорье Сан-Президенте всюду так неистребимо пахло кошатиной, что ни один нормальный человек по доброй воле туда не стремился, плоскогорье жило почти целиком на самообеспечении, лишь пирайевое филе доставляли с равнины караваны мулов, ну, а рояли «Бехштейн» для дочерей богатых пуморотней-плантаторов обычно сбрасывали на парашютах, ни один еще не прибыл поврежденным, только одного молодого пуморотня пришлось в Буэнос-Айресе обучить на настройщика; плантаторы выращивали знаменитую на весь мир сальварсанскую валерьянку, которой все плоскогорье пропахло до небес, забивая даже запах кошатины, плантаторы также выращивали восковую пальму, неприхотливую до того, что она согласна давать воск на высоте до четырех тысяч метров, воском запечатывали флаконы с валерьянкой, увозимые теми самыми караванами мулов, которые доставляли на плоскогорье мороженую президентскую пирайю.

В русском посольстве тем временем вовсю пила и ела на годерию, то есть по-сальварсански «на халяву», вся местная элита, не исключая и толстую Марию-Лусию, настоятельницу бардака, то есть монастыря анастезиек, толщиной соперничавшую с русским канцлером, — среди сальварсанцев даже заключались пари, кто из двоих толще, но победить в таком пари было невозможно, потому что ни настоятельница Мария-Лусия не согласилась бы встать на весы, она как-никак берегла фигуру от незаконного контроля, ни тем более канцлер, которого дириозавр приучил беречь данные о своем весе как государственную тайну, — в посольстве оба ели и пили от пуза, канцлер туго запомнил, что раз в неделю есть можно все что угодно и сколько захочется, а Мария-Лусия столь же твердо блюла анастезийский обет, ела и пила сколько влезет все семь дней в неделю, ибо это и душе удовольствие, и страстным сальварсанцам чистое восхищение, мода на красоту в стране царила отчасти турецкая, кем-то пущенная в обиход старинная пословица, что девяносто пять процентов любит толстых женщин, а пять процентов — очень толстых, по сальварсанским понятиям была бы верна, кабы цифры в ней поменять местами, вообще можно было бы утверждать, что очень толстых женщин любят все сто процентов сальварсанцев, кабы не пуморотни с плоскогорья Сан-Президенте, где валериана не дает женщинам войти плотью в благодать; там, при выкапывании корней и сборе остальных частей растения, сборщики лучшую часть корня кладут не в корзину, а в полотняный мешочек на груди, для своих нужд, только члены племени знают, в какой день и час суток валериана истинно «готова», и есть у них поверье, что лучший корень образуется у того растения, на которое зеленым горящих взором, сузив растянутые по вертикали зрачки, старый пуморотень посмотрит ровно в осеннее, то бишь майское полнолуние, затем такое растение следует перевязать выпавшим пуморотневым усом, лучше седым, за такую валерьянку нелегальные скупщики из штата Колорадо платят бешеные деньги, называют по-научному «берсерк чумовой», а сторонние сборщики-воры, по-сальварсански «чакальос», норовят эти корни выкопать раньше срока и опять же в Колорадо продать, но если попадаются на месте преступления, то их по старинному обычаю сбрасывают в жерло безмолвствующего вулкана Ягуачо и пусть уж они там на дне просят убежища, — только бы среди плантаций их не видел больше никто, шакалов, тоже мне, семьдесят четыре хромосомы побегучих.

В тот вечер в русском посольстве была не только жратвенная и питейная ла халява, танцы там тоже были, однако, в честь государства, которое нынче получило в полное распоряжение дворец доисторического диктатора, танцы эти были только одного вида, по-сальварсански «байлар-куклильяс», в России это называется «в присядку», танец этот хотя и завезен в Россию, но исконно сальварсанский, его еще дети испанских конкистадоров танцевали, неизвестно только, с лошади слезали при этом или нет, — однако нынче этот танец танцуют вовсе без лошади; в России, кажется, про танцы на лошадях не слыхали даже, ничего, пусть туда малость наших обычаев отвезут, небось, найдутся у них и петухи, и скорпионы; впрочем, Мария-Лусия танцевать в присядку долго не хотела, покуда канцлер, которому его император приказал стальным взглядом, не подал пример первым, уж тут настоятельница не утерпела, подоткнула всю дюжину юбок и пошла выкидывать такие антраша, как на приеме у Президента сколько-то лет тому назад, когда Марсель-Бертран Унион привез ему из Лондона с аукциона какую-то серебряную монету, говорят, с портретом дедушки Президента, но кто ж этому поверит, неужто же у Президента и впрямь мог быть дедушка? Император, сказывают, тоже Марии-Лусии кивнул, в знак уважения к сальварсанским традициям, и тогда канцлер, отдышавшись, вышел в круг по новой и выдал такую лихую присядку в ритме румбы, что присутствующие от восторга хотели стрелять в потолок, но все оружие у них отобрали на входе, кто бы им позволил стрелять в потолок, когда на втором этаже полным-полно охраны, — словом, оставалось гостям только рычать и мяукать от восторга, чем они и занимались.

Во время общего веселья Президент с императором уединились ненадолго передохнуть, Павел как раз вспомнил, что одна деталь пейзажа невдалеке от аэродрома Сан-Шапиро его удивила: это было огромное, черное, угрюмое здание без окон, длиной метров триста, высотой эдак шестьдесят, а ширины Павел не разглядел, — и Павел решил разузнать у Президента, что это за хреновина такая, да и спросил, дипломатично заменив пришедшее на ум «хреновина» более нейтральным «конструкция», и тогда Романьос, по обыкновению тихо и четко, склонив голову к левому плечу, ответил ему: «Брат мой… Всякое в жизни может случиться… Это — аппарат „искусственная печень“… Вдруг понадобится… К сожалению, современная наука, даже самая передовая, не в силах сделать этот аппарат более миниатюрным, сохраняя полную его автономность… Нет, печень у меня совершенно здоровая, но мало ли что может понадобиться через сорок, пятьдесят лет, даже глава государства, брат мой, все же подвержен старению…» — и Павел подумал, что нынче же закажет Цыбакову проект такой каменной печени для себя, где-нибудь в районе бывшего проезда Шмидта, ныне переименованного в Аракчеевский, там свободного места полно. А праздничный вечер с плясками и закусками под выпивку продолжался далеко за полночь, когда подул с гор еще слабый, но уже опознаваемый сальварсанский северный ветер «ультрамонтана», прямо в окно посольства влетела хоть и маленькая, хоть и с голубиное яйцо, но самая настоящая шаровая молния, которую Мария-Лусия выгнала назад одним взмахом шести своих верхних юбок; молния взорвалась на лужайке перед посольством, отличный вышел фейерверк в честь глав государств, но праздники и фейерверки сами по себе, а шаровая молния — это шаровая молния, это предвестие, это цветочки, занесенные ветром с гор, основной молниепад, от которого этот цветочек отпочковался, стечет к утру в котловину Эль Лебрильо, посредине которой вот уж которое поколение сальварсанцев мужественно строит и строит вечносгорающий город Эль Боло дель Фуэго, в главном соборе которого хранится рака с мощами Святого Иакова Шапиро, незримо наставлявшего отцов-основателей страны, столь мужественно проведших в начале века «мышьяковые препарации» и объявивших почти погибшую республику независимой, неделимой и вовеки великой, — эти мощи на время молниепада временно переносились в президентскую часовню на президентской личной кофейной плантации «Ла палома», приказ о переносе мощей был немедленно отдан президентом по радио, и мощи были перенесены, а обреченный Эль Боло дель Фуэго уже разгорался в наплыве стекающих со Сьерра-Путаны молний, они взрывались, поджигали дома, заборы, деревья, даже мокрое, вывешенное для просушки белье девиц из местного филиала обители анастезиек, никак не ожидавших, что молниепад начнется в первый же день визита императора, не иначе, как в его честь, девицы смотрели по телевизору прямую трансляцию из посольства, глаз не могли отвесть от байлар-куклильяс в исполнении Марии-Лусии и толстого канцлера, откалывавших хабанеру в присядку в честь изгнания шаровой молнии на лужайку, где та взорвалась, оставив под правой лопаткой Марии-Лусии прекрасный профильный портрет почему-то Доместико Долметчера; девицы весь вечер заключали пари о том, на какой минуте провалится пол в особняке недоброй памяти Бенито Фруктуосо Корнудо, однако девицы ничего не знали об удивительной реставрационной мощи александрины сальварсанской, плети которой, протянувшись в перекрытия особняка, не просто держали пол и закусывали мышами, они были столь прочны и надежны, что если бы нижнеблагодатские бабы в каса бывшего Корнудо растоптухи устроили, то она, александрина, и такую нагрузку выдержала бы, хотя это утверждать нельзя, растоптухи танцуют все-таки с ведром воды на голове и сразу не меньше двух дюжин баб, а тут всего-то двое плясунов, хоть и очень увесистых, но без ведер, — нет, вот на растоптухи букмекер еще мог бы принимать ставки, а здесь у тех, кто ставил на пролом пола, не было ни одного шанса.

Эль Боло дель Фуэго уже горел белым, алым и синим пламенем, приветствуя, как все предполагали, высочайшего гостя, однако смотреть на пожар ни Президент с генералами, ни император со свитой не отбыли, хотя страсть к смотрению на пожары была у обоих, не зря их общий предок, заколотый впоследствии вилкой император, папа другого, задушенного апоплексическим шарфом, на все пожары в Петербурге скакать изволил; но на второй день визита, помимо вечерних закусок и байлар-куклильяс, на этот раз уже в Паласьо де Льюведере, был запланирован визит императора в пределы истинно сальварсанской достопримечательности; если покойный диктатор Страны Великого Адмирала завел у себя приют для свергнутых фельдмаршалов, то имеющий некоторые средства для меценатства и недовольный состоянием собственно сальварсанской изящной словесности Хорхе Романьос выстроил в далеком пригороде Сан-Сальварсана многокорпусный дом, «Каса де лауреадо» было его официальное название, или же, попроще, «Каса сентраль де лос новелистас», кое-кто называл это сооружение еще и «Каса де лос виборас», то есть «дом гадюк», но этот эвфемизм чаще всего употребляли сами обитатели писательской богадельни, собранные со всего материка, и даже из Европы, и даже не из латинских стран; чужеродцы чаще всего называли дом арабо-португальским вульгаризмом «альвиперайя», что означает, видимо, тоже что-то гадючье, но звучит непонятно, как «тысяча и одна ночь», и тоже красиво. Дом был выстроен по специально заказанному в Аргентине и сильно переделанному в Италии проекту в форме лабиринта, куда Романьос по собственной инициативе ввел огромное количество зеркал, ибо считал заселение касы де лауреадо еще далеко не таким плотным, как хотелось бы, при этом хорошо помня каноническую мысль религии Укбара о том, как прекрасны зеркала и все другое, что способствует приросту населения; многие зеркала были укреплены друг против друга, многократно усложняя и без того запутанный лабиринт, по которому большинство писателей бродило с клубками шерстяной нити, один конец ее предварительно обмотав вокруг ножки своей кровати, однако лабиринт был столь длинен, что часто писатель, размотав весь клубок, оставался топтаться в коридоре, да и в родную кровать попасть для него тоже было непросто, не он один мотался по коридору с шерстяной нитью Ариадны, порою два десятка несчастливцев перепутывали нити в такой узел, какого ни в жисть не сумели бы наплести в сюжетных линиях романов; отчаявшись, они рвали нить, как рвут нить повествования в том случае, когда писатель окончательно не знает, что делать с лишними героями, и спасти дело может авиакатастрофа или взрыв мартеновской печи, что позволяет угробить три четверти персонажей и начинать повествование по новой, до новой катастрофы, вновь до полного запутывания, которое взыскательный читатель считает проявлением потока сумеречного сознания, — но в свою комнату писатель все равно вернуться не мог, разве что случайно, лабиринт на то и лабиринт, хотя вместо минотавров по нему бродят благожелательные медсестры со шприцами успокоительного, — писателю оставалось войти в первую попавшуюся пустующую комнату и обосноваться там, примирившись с тем, что разложенная на столе рукопись — это именно его родное детище, именно этот роман ему предстоит продолжать вплоть до очередной необходимости выйти в коридор, а там либо путаница нитей, либо их обрыв не лишат его и новообретенного жилища; уже не однажды бывало так, что писатель, сменив три десятка комнат, все-таки попадал в ту, с которой начал свое странствие по лауреатскому дому, и там обнаруживал рукопись романа, начатого им много лет назад, с тех пор дописанного десятками разных других сочинителей, перечитывал рукопись, ну, а дальше все зависело от характера писателя, одни садились строчить продолжение, уверенно изгибая повествование к начальному сюжету, из-за чего творение явно приобретало гностический характер, уподабливаясь Верховному Змею, традиционно изволящему поглощать свой собственный хвост; другие, более решительные, наскоро сочиняли книге какой-никакой эпилог, вкладывали рукопись в пакет пневматической почты и доверяли ее государственному издательству, тискавшему пробные экземпляры книги и рассылающему их в другие страны; однако в испанских странах спросом пользовалась только продукция одного южного новеллиста, ничего не сочинявшего такого, что превышало бы десять страниц, и потому в любой комнате успевающего начать и кончить очередной рассказ, — спрос находила также и продукция скитавшегося за этим новеллистом европейца, писавшего лишь об одном, о том, как старец-новеллист ходит по коридорам лауреатского дома, пишет свои рассказы и дурно влияет на окружающих, соблазняя их грехом парадоксальной афористичности, в творчестве европейца старец-новеллист неизменно представал суровым, злым, энциклопедически образованным злодеем, норовящим вместо обеда сжевать чужую рукопись, тогда как, быть может, именно в этой рукописи было таинственно зашифровано неведомое имя какого-нибудь верховного божества хеттов или мидян, как бывает порою такое имя зашифровано в пиктограммах шкуры леопарда, особенно если его долго не кормили и из-под его шкуры палимпсестом проступают еще более таинственные письмена ребер, напоминающие старославянскую глаголицу, мелко нашинкованную кривыми мечами триста лет хозяйничавших на Руси родичей Чингис-хана, отчего глаголица, минуя святой труд болгарских мастеров зонтичного дела, святых Кирилла и Мефодия, становится похожа не на столь родное каждому индоевропейцу письмо деванагари, а на битые черепки кавказских азбук; рукописи этого европейца были всегда обширны, притом создавал он их только сам: даже отправляясь по естественной нужде в коридорное странствие, рукопись он брал с собой и не зависел от того, что найдет на очередном письменном столе, его роман «Семя крапивы» расходился огромными тиражами на всех культурных — и не очень — языках, принося автору бешеные деньги, но писатель в них не нуждался, ибо полагал, что в жизни имеют ценность только лошади, шампанские вина и женщины, поэтому все гонорары шли на счет заведения Марии-Лусии, а уж она заботилась, чтобы под окном у писателя всегда дежурила на лошади верхом девица с ящиком шампанского и приставной лестницей на тот случай, если европеец позвонит в колокольчик, дальше все ясно, кроме того, что писатель, выпив бутылку-другую, остальное забывал в той же комнате, спеша не оторваться от блуждающего новеллиста; следующий владелец этого жилья, если не находился еще в полном маразме, имел возможность отвлечься от литературы до той поры, пока «Спуманте» не выгоняло счастливца в коридор на поиски сортира, а дорога обратно среди бесконечно двоящихся зеркал и перепутанных шерстяных нитей бывала безвозвратно утрачена, — сам же европеец считал, что должен работать и работать день и ночь, святой отец, ну разве же неправильно он поступал, разве не вы отпустили ему грех непосещения собора Святого Иакова Сальварсанского, попробовали бы не отпустить, мы-то с вами знаем, что случается со священнослужителями, которые осмеливаются ковырять внутренние дела любимого первого друга и родственника, — показал, что нашел достойным, а потом предложил царю погулять в окрестностях, или принять ванну из распаренных целебных листьев, или посетить местный филиал анастезийской обители, или выпить настоя трав с повидлом из маримонды, но хозяйственный Павел отказался от всего этого и поинтересовался, государство ли содержит эту лабиринтообразную касу сентраль де лос новелистас, российский бюджет, к примеру, такой роскоши позволить себе не может, и не писательские ли гонорары идут на финансирование этой касы, неужто они так велики, а если именно так велики, то откуда столько великих писателей удалось набрать глубокоуважаемому дяде, но его президентское величество изволили ответить, что нет, ни бюджет, ни гонорары тягости такого заведения не потянули бы, однако давно уже разработан вариант фьючерсного финансирования этого дома, этих слов император не понял, и тогда Президент терпеливо, покачивая левым плечом, разъяснил непонятливому и еще неопытному в государственных делах племяннику, что фьючерсным финансирование на языке гринго, с которыми он, Романьос, пообщался в жизни больше, чем того хотел бы, называется продажа чего-то еще не произведенного заранее, что это не имеет в данном случае никакого отношения к писательскому труду, потому что в Северном полушарии гораздо выше ценятся произведения латиноамериканской живописи и скульптуры; и повел племянника в стоящую на отлете от писательской касы меркадерию, где бодрые старушки неопределенного возраста, темнокожие и приветливые, высыпали наружу встречать высоких гостей, протягивая им кружки с гуанаковым молоком, грозди бананов, куски жареной козлятины и пачки американских сигарет, восторженно лопоча что-то на своем кечуа-гуарани, в котором даже Президент понимал одно слово из трех, но понимать ему тут было нечего, он интересовался лишь, не посетило ли хоть одну обитательницу меркадерии вдохновение; старушки смутились и сообщили, что нет, что увы, что пока не посетило, но подождите, мой Президент, вот может быть на следующей неделе, бабушка Сульма три дня назад хваталась за кисть, но, правда, размешала ею варево для своего кота Маркеса, и бабушка Хосефина Аурора тоже кисть из руки не выпускает, но, увы, обратную сторону кисти она держит во рту вместо соски, но это ничего, ничего, — и старушки стали незаметно исчезать по кельям, а Президент объяснил племяннику, что именно здесь бьет ключом источник благосостояния писательской касы, ибо пример прославленной на весь мир художницы, бразильской бабушки Мозес, вполне достоин сальварсанского подражания: памятуя, что великая Мозес до семидесяти двух лет и красок-то с кистями не видала, а потом двадцать лет только и делала, что холсты почище Гогена стряпала, так вот, и сальварсанских бабушек сюда свозят со всей страны, тут для каждой мастерская заранее оборудована, и как посетит старушку вдохновение, так она пишет, пишет, за ее картины, уже наперед все проданные, платят столько, что на всю писательскую касу хватает, и еще на бензин остается. Павел спросил, много ли бабушек уже рисует, Президент ответил плечом, что пока ни одна, но вот картины заранее все уже раскуплены, в Лондоне гарантии с аукциона нарасхват идут, всех бабушек там феминистками числят, а что картин пока нет, так ведь будут, в некоторых музеях векселя в рамочках вешают, зрители млеют, читая: «Здесь будет висеть первый и лучший из шедевров Дельмиры Ферреа», — словом, деньги идут, а уж когда вдохновение грянет, это наверху решают — Господь там, а если кто в него не верит, так Верховное Существо, в него даже Робеспьер, не к ночи будь помянут, и то верил. Ночь и в самом деле наступала тропически быстро, но раздался рокот мотора, и прямо на шоссе, по которому высокие гости прибыли из Сан-Сальварсана в касу меркадерию, опустился истребитель с шаровой молнией на фюзеляже и с зелеными крыльями, из него вылетел запыхавшийся генерал Марсель-Бертран Унион, без полагающегося по этикету вступления доложил Президенту, что, во-первых, Эль Боло дель Фуэго уже наполовину сгорел, и если гости хотят увидеть настоящий пожар, то нужно лететь немедленно, потому что к утру от города останется одна зола, во-вторых, на относительно небольшой высоте над горящим городом замечен дириозавр, это толкуется местным населением двояко, одна половина народа считает это ужасным знаком, предвещающим ужасающий пятигранный яйцепад, по сравнению с которым обычный шаровой молниепад не опасней партии в теннис, но другая половина населения считает появление дириозавра прекрасной приметой, предвещающей наступление в стране такого расцвета, по сравнению с которым даже повседневное нахождение в переспевших гуавах золотых монет чеканки бразильской принцессы Изабеллы покажется сравнительно будничным явлением, — самолет вполне готов отвезти в Эль Боло дель Фуэго Президента, императора и еще четверых, которых выберут высочайшие особы; Президент выбрал генерала Униона, назначив его первым пилотом истребителя и повысив в звании до генерала нации, император выбрал канцлера, которого пришлось считать за двоих, последним же в самолет поместился чрезвычайный и полномочный посол Глеб Углов; самолет немедленно стартовал и помчался в густую северо-западную темень, затем приземлился на голую скалу, с которой вели вниз неровные ступеньки, в корытообразную котловину, где разгорался здоровенный пожарище, постепенно превращая цветущий университетский город в жалкое пожарище. Президент спускался медленно, он это зрелище уже трижды видел, он в Сальварсане много чего навидался, к примеру, в писательской касе ему вручили новое творение автора «Семени крапивы», на этот раз европеец сочинил свободное продолжение «Анны Карениной», и Президент не сомневался, что новая книга не хуже созданного тем же автором в прошлом году свободного продолжения «Войны и мира», автор обеих книг утверждал, что читает Толстого в оригинале, но Романьос сказал ему на русском языке сперва одну фразу, потом другую, писатель их не понял, не имело никакого значения, что у Толстого этих выражений нет, ясно, что автор по-русски читать и хотел бы, но не мог, — Президент же мог, но не хотел, так пусть европеец идет в свою касу и пишет дальше, а город внизу, там, куда вела лестница, город горел так, что даже на скалах было жарко.

С почти отвесного склона Сьерра-Путаны ползли в котловину яркие шары, иные с горошину, иные десять метров в диаметре, это завораживало, это вселяло в душу почтение и трепет, не один герой, впервые видя эту картину, прямо на месте от ужаса и обделался, но ни единый член свиты Президента и императора, не говоря, конечно, о них самих, — конечно, не обделался: горит, ну и пусть себе горит, хотя красиво так ложатся на город молнии, танцуют, разматываясь, как чалма, зажигая все, что может гореть и оставляя на коже стоящих поблизости людей то узор, то надпись на неизвестном языке, то горный пейзаж, то портрет Президента, то портрет императора в манере Бердслея, но танец молний длился уже давно, а вот за каким лешим ошивается над котловиной всем известный дириозавр, даже близко знакомый с чудовищем Шелковников не мог с ним связаться, мешали электрические разряды, чем больше молний текло по склону, тем более низкие круги описывал дириозавр, в очередной заход он проплыл буквально в десяти футах от лестницы, с которой император и Президент созерцали стихийное бедствие; но тогда из-за их спин выступил чрезвычайный и полномочный посол Российской Империи в Республике Сальварсан Глеб Углов, он сорвал чехол с длинного предмета, который носил у левого бедра вместо шпаги, это оказался старинный вологодский валек для стирки белья, Углов поймал на конец валька шаровую молнию и, совершенно не ведая, что творит, забросил ее в разверстую пасть летающего чудовища. Павел даже не успел спихнуть посла с лестницы, хотя вообще-то это следовало сделать за самовольный хоккей с огнем, но ящер вновь приблизился, и Углов вновь запулил шайбу прямо в дириозаврову пасть, и вновь ящер вернулся, явно прося третью порцию, и получил ее, а потом сам накинулся на лавину молний и стал набивать ими свои защечные мешки, так продолжался час, второй, третий, потом поток молний стал иссякать, пожары в городе сделали свое дело, Эль Боло дель Фуэго все-таки сгорел окончательно, и в наступающем рассвете все смогли увидеть, как четырехсотметровый ящер, раздувшийся от принятого защечно горячительного, грузно поднялся на излюбленную им высоту в три километра и взял курс на северо-восток, в воздушные просторы Карибского моря, намереваясь пересечь Атлантический океан, достичь родного, на весь мир прославленного устрицами городка под названием Аркашон, лечь поверх тамошней прибрежной достопримечательности, известной как «Пилатова дюна», и там проглотить все, нахватанное в защечные мешки, — именно это и случилось на следующий день, дюна была безвозвратно раздавлена, а посредине оплавленной вмятины сидел жизнерадостный, хотя и смертельно усталый майор военно-трансформационных сил США, наконец-то, путем поглощения сальварсанской дистиллированной плазмы сорта «Шаровая молния», вновь приобретший человеческий облик; майор намеревался немедленно направиться в Париж, в издательство «Галлимар», и заключить договор на издание сенсационной книги мемуаров «Как я был разными вещами», целиком надиктованной им на кассетный мозгофон в бытность дириозавром, — пока что Рампалю не приходило в голову, что мемуары он сочинил по-английски, а отнюдь не каждый день «Галлимар» горит желанием издавать книги американских шпионов, да еще по-английски сочиненные.

Смотреть на пожарище Эль Боло дель Фуэго поутру было неинтересно, зато предстоял еще визит на президентскую кофейную плантацию, катание на катамаране по озеру Санта-Катарина, осмотр музея хрениров, бал в тайваньском посольстве, запуск первого русско-сальварсанского телевизионного спутника, посещение дипломатического ресторана «Доминик», торжественное открытие муниципально-водонасосного ведомства, того, на котором все ленточку никак на дверях четвертый год разрезать было некому, бал в гренландском посольстве, подписание договора о вечной дружбе и бескорыстном сотрудничестве, запуск в озеро Санта-Катарина золотоперых подлещиков и дрессированных одним из гренландских принцев стерлядей, и еще многое другое, о чем невозможно рассказать на страницах одной всего-то главы, которую в романе осаждает враждебное по стилю реалистически-реальное окружение, — но все это состоялось, и тысячи врагов Сальварсана и России долгие годы мучились коликами в желчном пузыре и прочих потрохах, глядя на то, как растет и ширится российско-сальварсанская дружба, скрепленная родственными узами монарха и Президента, как бросают в воздух свои головные уборы мулатки-анастезийки, которых удостоил если не посещения, то хотя бы мутно-голубого, ласкового взгляда этот настоящий мужчина из далекой северной страны, — а уж они-то, мой генерал, они-то знают толк в мужиках!

Десять дней официального визита пролетели как один, назначенное на них солнечное затмение было отменено, дабы не омрачать радости от встречи с высоким гостем, — а затем все десять лайнеров снова выстроились на аэродроме Сан-Шапиро. Грузовые отсеки их отнюдь не были пусты; Павел увозил домой сотню копий с любимой картины Президента, висящей в его кабинете, с «Портрета священнослужителя»: Павел, мельком глянув на него у Президента, с уважением спросил: «Репин?», а Романьос уточнил: «Тициан», копии были изготовлены и отгружены в Россию; вместе с императором в Россию отбывал и г-н Дионисиос Порфириос в количестве одного человека, для обследования России на предмет оборотневых ресурсов страны и вербовки их в целях борьбы с засильем гринго; ждали также и еще одного путешественника, ибо на пятый день визита императора весь Сальварсан потрясла новость о чуде, явленном на плоскогорье Сан-Президенте: старая-старая восковая пальма изогнулась над юным настройщиком роялей, указала на него одним из своих листьев и скрипучим голосом благословила на путешествие в Россию, а зачем — это он там разберется сам; гость опаздывал, но из-за него отлет отменять бы никто не стал, — целый самолет загрузили отборным рисом с президентской плантации, этот рис лучше всех иных годился для художественной резьбы, а Павел собирался возродить в стране отцовское искусство, — и многое другое еще везли из Сальварсана в Россию императорские лайнеры. Павел из своего окна смотрел на огромное черное здание, на то, как обсели его стервятники-урубу и долбят клювами, но его размышления заглушил рев моторов, десять лайнеров все как один взмыли в голубой океан и направились в родимые свои далекие дали, — и в этот миг на бетонную площадку сан-шапирского аэродрома выбежал сухощавый человек, явный горец, он пытался догнать хотя бы последний самолет и не успевал, тогда подпрыгнул в воздух, перекувырнулся, и вот уже по бетонной полосе вослед лайнеру мчался крупный, матерый самец пумы, но и он едва поспевал за самолетом, о дальнейшем в народе ходили слухи разные, то ли пуморотня смело с бетонки воздушной струей, то ли испепелило президентским взглядом, то ли он успел ухватиться за складывающееся шасси и все-таки влезть в самолет, верной была последняя теория, поэтому ей не верил никто, но все помнили, как из-за изгороди для провожающих генерал Марсель-Бертран Унион взял хищника на прицел своего американского автомата «М-16», а Президент спокойно опустил ствол генеральской «волыны» жестом, из которого явствовало, что ни уроженцы провинции Сан-Президенте, ни обычные пумы, ни покидающие страну гости Верного Соратника Брата Народа в настоящий момент главу республики Сальварсан совершенно не волнуют.