Перун

XII НА СОЛОМКЕ

Напившись рано поутру чаю с густым топленым молоком и сев пару яичек всмятку, профессор немного ожил, хотя голова его болела. Он долго бился, чтобы растолковать Кузьме Ивановичу и Тане цель своей экспедиции, но ничего не выходило: старинная посуда, старинные вышивки, песни и сказания старинные — да на что эта пустяковина нужна? И, наконец, поняли: в книжку писать. И, поняв, сразу исполнились к профессору жалостливого презрения, с каким относится деревня к дурачкам и блаженненьким. И про себя дивился Кузьма Иванович, какая может промежду образованными людьми разница быть. Взять хоть того же Лексей Петровича: орел, так и ширяет, деньги, по всем видимостям, и не сосчитаешь, а за дело берется мертвой хваткой. А этот побаски какие-то в книжку записывает, ровно маленький, песни ему, старому дураку, подавай… Но так как при известной обходительности из всего можно свою пользу извлечь, то Кузьма Иванович сразу принял решительные меры. Сперва он провел своего гостя по всем своим сродственникам, тупым и тугим староверам — он упорно звал их столоверами — и они, нехотя, показали заезжему чудаку и посуду старинную, и медные литые складни, и распятия староверские, и черные иконы старинные «на двух шпонках», на которых уже нельзя было ничего от копоти разобрать, и книги святоотческие. Но все это было самое обыкновенное и не имело с научной точки зрения никакой цены, а когда стал профессор расспрашивать их о песнях, то молодежь соромилась, отнекивалась и пряталась, а старики считали его домогательства личным оскорблением: не угодно ли, они песни для него играть будут! Они холодно говорили, что они ничего знать не знают и ведать не ведают и смотрели на него презрительно и зло. Так проканителился Кузьма Иванович по пустякам все утро. Наконец, все это надоело ему и он послал свою Феклисту позвать Васютку Кабана, своего крестника, и других ребят, а когда все они собрались робкой кучкой у порога, он сказал:

— Ну, вот, господин приезжий хочет сказок деревенских послушать, так вы, того, расскажите ему…. Ты, Васютка, парень ловкай — рассказывай. Коли потрафите, ланпасе и орехов от господина получите, а не потрафите, я с вами по-свойски разделаюсь…. Поняли?

Ребята исподлобья глядели на профессора и в глазах их было и полное недоверие, и ужас. Но профессор погладил белокурые головы, велел Кузьме Ивановичу тотчас же оделить их орехами и конфектами — Кузьма Иванович сразу же решил сбыть при этом случае завалявшееся у него ланпасе, которое «скипелось» в один сплошной, пестрый и какой-то слюнявый монолит, — и потихоньку ребята стали отходить, дело налаживаться и через какие-нибудь полчаса вся компания лежала уже на соломке, у овина, на задах.

— Ну, хошь, расскажу я тебе про трех воров, двух московских и одного деревенского? — сказал Васютка, разбитной парнишка лет одиннадцати, двенадцати, с бойкими глазенками, в платаной рубашке и босой. — Такая сказка — индо дух захватывает…

— Валяй! — одобрил профессор. — Рассказывай все, какие знаешь, а там мы разберем….

И, глядя в небо — денек был серенький, тихий, ласковый, — профессор, с наслаждением лежа на спине, приготовился слушать.

— Ну, вот… — проглотив слюни, начал Васютка все еще срывающимся голосом. — Жили-были три вора, два московских и один деревенский. Много лет работали они вместях, а наконец того порешили разойтитца, чтобы кажний сам по себе старался. Ну, поделили это они между собой добычу и поехали наши москвичи домой. И вот, уж сидя на машине, стали они сверять свои счеты с Петрушкой — вора-то деревенского Петрушкой звали, — и видят, обсчитал их сукин сын Петрушка — не гляди, что деревенский!

Все ребята сочувственно и дружно рассмеялись.

— Да… — продолжал Васютка, оживленный явным успехом. — Приехали это они домой, взяли гумаги, счеты, крандаши, давай — опять считать. Ну, как ни считают они, а все выходит, что здорово огрел их сукин сын Петрушка. И взяло их зло и поехали они опять в деревню — вот хошь в нашу, к примеру. А у сукина сына Петрушки сердце уж чует, что не сегодня-завтра дружки его к нему опять за расчетом пожалуют…. Ну, пымал он для этого случаю двух ворон: одну дома под лавкой оставил, а другую за пазуху себе положил и пахать поехал. Пашет это он — вдруг, глядь, а дружки его уж с машины катят… Увидали это они его и к нему: «что ты это нас, сукин сын, Петрушка, в расчетах надул, а? Ты гляди, как бы тебе, брать, за это не напрело!..» «Не может этого быть, — говорит сукин сын Петрушка. — Пойдемте ко мне в избу, сверимся….» Ну, вынул он ето из-за пазухи ворону и приказал ей: «лети ты, ворона, к моей бабе и скажи, что гости ко мне приехали московские, чтобы она самовар скорее ставила и закусочку чтобы соорудила…» И пустил ворону. Та, известное дело, кра и — ходу…. А уходимши из дому-то сукин сын Петрушка жене своей наказал, чтобы всякое угощение было у него на столе завсегда и чтобы от самовара она не отходила, ну, и все там такое… Ну, приходит ето он с гостями домой, а на столе угощение всякое стоит, а под лавкой ето ворона прыгает. «Ну, спасибо, — говорит ей ето сукин сын Петрушка, — что все исправила, как следует…» А ето была, знамо дело, другая ворона, та, которую он, уходимши, под лавкой оставил. И подивились воры московские: какая умственная птица!.. Большую, дескать, в наших делах такая птица помочь оказать может… Ну, сели это все за стол, выпили-закусили, считаться стали и, как ни крутился сукин сын Петрушка, а все на него начет большой вышел, тыщ в пять, а то и поболе. «Ну, дружки мои московские, — говорит — видно делать нечего, приходится вам мне платить. Ну, только — говорить — деньги у меня все в государственной банке, в городе, а вот ежели хотите, могу я вам продать мою ученую ворону: за мной пять тыщ, а вороне цена десять тыщ — доплатите мне пят тыщ и в расчете… Идет?» А воры московские и рады: идет, говорят. Ударили по рукам, забрали воры московские свою ворону и на машину, рады радешеньки….

Ребята и подошедший послушать Кузьма Иванович весело расхохотались.

— Ну, и сукин сын Петрушка! — с восхищением сказал детский голосок.

— Да… — еще больше одушевляясь, проговорил Васютка, блестя своими бойкими глазами. — Да… Ну, стали ето они к Москве подъезжать, вынули из кошелки ворону и говорят ей: «ну, ворона, лети домой к нам и вели нашим бабам угощение всякое нам приготовить….» И пустили они ворону в окошко. А та, знамо дело, кра и — будь здоров, Капустин, поминай, как звали! А воры московские промежду собой толкуют: вот, чай, наши бабы дивиться будут, как ворона им наш приказ отлепортует!.. Ну, приезжают ето они домой — никакого угощения. «Что такое? Почему? А где же ворона?» А бабы: «какая ворона? Сам ты ворона…. Нажрался, что и говорить уж чего не знаешь…» И поняли воры московские, что опять сукин сын Петрушка их ограчил, и еще больше обозлились они на него… И через день-два опять покатили они к ему в деревню, чтобы поквитаться с ним, как следует… Хорошо… А сукин сын Петрушка знает, что опять дружки к нему пожалуют и раскидывает ето головой, как ему быть, что делать? И пошел он ето к мяснику и купил пузырь бычий и налил его кровью, а потом позвал бабу свою и говорит: «вот, подвяжи ето себе как поаккуратнее под бок, а как приедут мои приятели московские, буду я приказывать тебе собрать угощение, а ты ето кобенься, не слушайся, ругай нас… Тогда пырну я тебя ножиком в бок, а ты и помри, а как посеку я тебя вербой вот из-за образов, ты сичас же вставай, и всякое угощение ставь, и будь ласковой и покорливой…» Ладно… И вот приезжают со станции воры московские, на чем свет стоит сукина сына Петрушку ругают, а он едак все посмеивается: «да дурьи головы, говорит, а адрист-то ваш вы вороне сказали?» Те себя по лбу хлоп: про адрист-то и запамятовали! А сукин сын Петрушка ругать их давай: зря, говорит, вы птицу ученую сгубили — знал бы, говорит, так дуракам таким ни за какие деньги ее не продал бы… Ну, да уж ладно, говорит, пес с вами — вперед умнее буду… Ну-ка, баба… — говорит, — сооруди ты нам с горя закусить чего-нито да поживее, а то москвичи-то, чай, голодные с дороги… А та в анбицею: «стану я на вас, сволочей, собирать, — ишь, повадились, таскаются! Не будет вам ничего и не дожидайтесь… Какую птицу загубили, дурьи головы, а я им угощенье ставить буду…» Кы-ык сукин сын Петрушка ножиком размахнется, кы-ык в бок ей саданет — та ай-ай-ай-ай заверезжала, кровью вся залилась и на пол повалилась: помирает… Воры московские ни живы, ни мертвы сидят: «что ты, сукин сын Петрушка, наделал? И себя, и нас теперь загубил. Бесприменно нас теперь господишки в Сибирь засудят…» А сукин сын Петрушка кобенится еще: «ну, засудят, не больно у меня засудят…» Взял он ето от образов вербу, подошел к бабе и давай ее по ж… едак легонько сечь: будя дурака-то валять, вставай… — приговаривает. Баба ето вскочила, как ни в чем ни бывало, ласковая такая сделалась, на стол всего тащит, а воры московские индо и слова от удивления выговорить не могут…

Старенький профессор давным давно уже приподнялся с соломы и, пораженный, во все глаза смотрел на все эти детские лица, которые в полном упоении слушали сказку, на Кузьму Ивановича, который, забыв всю свою солидность, присел на корточки и слово боялся пропустить, на Васютку, который, забыв о всяком смущении, плавал в наслаждении: ни таких сказок, ни такого стиля профессор еще не встречал в русском народе за все время с IX по XX век!

— Ну… — захлебнулся Васютка в восторге. — Увидали ето воры московские всю диковину ету и пристали к сукину сыну Петрушке: «что ето у тебя за верба такая? Что хошь ты с нас возьми, только продай нам ее….» «А ето — говорит сукин сын Петрушка, — живилка называется: какого хошь мертвеца, говорит, из могилы подымет в раз…» Те так и вцепились: продай да продай нам твою живилку, потому нам в нашем деле это первеющая вещь!.. Ну, сукин сын Петрушка поломался эдак для виду маленько да и продал москвичам свою живилку за двадцать пять тыщ рублей. И такую-то они на радостях выпивку закатили, что едва к последнему ночному поезду, пьяные-распьяные, потрафили. Ну, ладно… Приезжают ето они домой за полночь: ставьте, бабы, самовар скорее и пожевать чего-нито соберите, да живо! А хозяйка их к черту на кулички посылает: полуношники, пьяницы, чтобы вам, чертям, куды провалиться… И пошла, и пошла чехвостить… А муж-ат ето как вынет из-за голенища ножик, да как в бок ей п-пых! Та ай-ай-ай-ай да вся в крови оземь и ударилась… Сбежались ето домашние все, а воры себе и-и куражатся: все ето для нас самое плевое дело… Ну, берет потом мужик ейный живилку ету самую и давай ее по ж… стегать. А та и не шевельнется: померла! Ну, позвали ето полицею, обоим нашим москвичам руки назад и сперва в острог пожалуйте, а там и в Сибирь… Так и ослобонился сукин сын Петрушка, вор деревенский, от своих приятелей закадышных, воров московских…

Ребятишки заливались веселым смехом, били себя ладошками по ляжкам и все в восторге повторяли:

— Ай да сукин сын Петрушка! Вот так утер сопли москвичам! А? Не гляди вот, что дурак деревенскай, а как всех обчекрыжил…

— Ну, Васютка, и молодчина ты! — довольный, смеялся Кузьма Иванович. — За такую сказку и я тебе сверх уговору орехов отсыплю… И где ты только подцепил ее?

— А о мясоеде у нас шерстобиты стояли, валенки валяли, вот вечером как-то и рассказывали… — польщенный, сказал Васютка. — Да еще ето что! — возгордился он. — Вот как они про попа с попадьей рассказывали, так индо все животики надорвали, смеямшись…

Профессор так растерялся от этого нового фольклора, что буквально и слов не находил, а только все водил изумленными очками с одного лица на другое.

— А в школу ты ходишь, Вася? — спросил он.

— А как же…. К Егорью ходим….

— Кто же вас учить там?

— Учителька… Раньше то учила Аксинья Федоровна, вот что за старого угорского барина вышла замуж, а теперь Вера Гавриловна учит, о. Настигая племянница…

Профессор хотел как-то связать эту сказку со школой, но от растерянности у него ничего не вышло. Он все рассматривал сквозь толстые очки свои эти веселые детские лица, точно искал на них чего. И вдруг за домом послышался звук подъехавшего экипажа. Кузьма Иванович торопливо ушел посмотреть, кто подъехал, и тотчас же вернулся.

— Это Лексей Петрович от Егорья приехали, спрашивают вас, угодно ли вам с ними домой ехать или еще у нас погостите? — вежливо осведомился он у профессора.

— Нет, нет, я уж с ним поеду… — заторопился вдруг профессор, точно боясь, что его оставят здесь одного. — Конечно, вместе лучше… Вы уж оделите, Кузьма Иванович, детей лакомствами и пойдемте сосчитаемся со мной…

Через какую-нибудь четверть часа он уже сидел рядом с Алексеем Петровичем в тарантасе.

— Уж вы, Лексей Петрович, ежели начнете дело, сделайте милость, не оставьте…. — кланялись Кузьма Иванович с Таней. — Насчет поставки харчей там рабочим, али по найму, али еще там что… Будем потрафлять, как отцу родному, а не то что… Потому народ здешний серый, лесной и где же вам с вашим нежным воспитанием возжаться с мужиками?

И, когда гости уехали, Кузьма Иванович сел с Таней попить чайку и за чаем с удовольствием рассказал ей сказку про двух воров московских и одного деревенского… И Таня и старая Феклиста со смеху помирали…

А тарантас, кряхтя, заколыхался и занырял по лесной дороге. В уме Алексее Петровича сами собой рождались столбцы длинных цифр, рассыпались и опять сбегались в столбики. Митюха, не ожидая уже от господ никаких антиресных разговоров, клевал носом, а профессор чувствовал себя так, как будто он сорвался с высокой колокольни и очень ушибся о землю. Мир красивых былин, мудрых пословиц, проникнутых глубоким религиозным чувством сказаний, песни, живой красотой пленяющие, вот что считал он раньше подлинным и прекрасным выражением души народной. Но вот вдруг в глухой лесной деревушке оказалось, что этих былин, пословиц, сказаний и песен никто не знает, что все это теперь лишь мертвое украшение гимназических хрестоматий и предмет для ученых диссертаций, а из уст народа, из детских уст на него вдруг полился поток зловоннейшей грязи! Что же это такое? Конечно, он не только знал, но мог наизусть цитировать, что сказали по поводу грубости нравов русских и Олеарий, и Максим Грек, и Крижанич, и святители московские, и Котошихин, и Симеон Полоцкий, но, Боже мой, ведь с тех пор сколько лет прошло!.. Где же была церковь-просветительница, где была школа, где были образованные классы?! Как можно было не обратить внимания на такое ужасное явление?! Что же они смотрели? Что с этим делать? Ведь, это ужас, ужас, ужас — другого слова тут не подберешь!..

Все эти мысли, все эти чувства были для профессора так новы, что охватившая его растерянность все больше и больше увеличивалась — растерянность и какая-то тяжелая беспомощность. А рядом с ним сидел Алексей Петрович, спокойный, уверенный в себе и в своих цифрах и не обращал решительно никакого внимания ни на что. То, что он нащупал среди родных лесов, была настоящая Калифорния и в голове его роились проекты один другого смелее, один другого грандиознее…

И зашептал по лесу тихий и спорый — «грибной» — дождь…