Перунъ

XIV. — «ГРЕЧЕСКІЕ КАЛЕНДАРИ»

На красивой, серебряной излучинѣ Оки, тамъ, гдѣ впадаетъ въ нее тихая Ужва, раскинулся старенькій, тихенькій губернскій городокъ Древлянскъ, славящійся своими вишнями и безподобной антоновкой по всей Россіи. Въ ясные августовскіе дни, когда въ посвѣтлѣвшемъ небѣ курлыкаютъ, прощаясь съ родными болотами, журавли, когда мелькаетъ уже въ зелени деревьевъ золотой листъ и тянутся повсюду серебряныя нити паутины, надъ маленькимъ вокзаломъ городка, надъ его тихими пристанями, надъ всѣми его живописными окрестностями стоитъ густой, сладкій ароматъ антоновки. И почему-то въ это время — отъ этого ли солнышка, отъ сладкаго ли духа антоновки, отъ курлыканья журавлей заунывнаго или отъ всего этого вмѣстѣ, — на душу спускается глубокій, ясный покой, и хочется блаженно улыбаться, и такъ легко вѣрится въ счастье… А весной весь городокъ опушится снѣгомъ вишневаго цвѣта, и зарокочутъ соловьи по садамъ, и побурѣетъ и облетитъ вишневый цвѣтъ, и нальются въ темной листвѣ пурпуровыя ягоды, и безчисленные воробьи поведутъ на сады неустанныя аттаки, и по всему городку загремятъ выстрѣлы садоводовъ, безуспѣшно отбивающихъ эти приступы, и опять какъ-то весело дѣлается на душѣ отъ этой пальбы, отъ вида рдѣющихъ на солнышкѣ ягодъ и веселаго блеска полноводной Оки на красивой излучинѣ…

Отличительной чертой древлянцевъ — тихихъ, сонныхъ, лѣнивыхъ, — была ихъ большая привязанность къ родному городу и другъ къ другу. Не то, что они не сплетничали никогда одинъ на другого, не клеветали, не ссорились, не судились, — нѣтъ, все это продѣлывали они исправно, какъ и всѣ, — но и сплетничая и ссорясь, они все же испытывали другъ къ другу большую симпатію. «Какъ, и вы древлянскіе?!» — радостно восклицалъ какой-нибудь древлянецъ, встрѣтившись гдѣ-нибудь на чужбинѣ съ землякомъ, и сразу лицо его озарялось радостной улыбкой, и онъ звалъ земляка пить чай съ вишневымъ вареньемъ, и угощалъ его чудесной антоновкой — «теща прислала, — помните, какой у нея садъ-то на Студеной горѣ?» И оба съ наслажденіемъ погружались въ воспоминанія о древлянской жизни, перебирали всѣхъ общихъ знакомыхъ и незнакомыхъ и издали, на разстояніи вся древлянская жизнь представлялась имъ удивительно милой, точно осыпанной бѣлымъ вишневымъ цвѣтомъ, точно вся пропитанная сладкимъ, чудеснымъ запахомъ антоновки, который стоить надъ городкомъ въ то время, когда въ солнечной глубинѣ неба курлыкаютъ, прощаясь, журавли, а по опустѣвшимъ полямъ стелется серебристая паутина и нѣжно перезваниваютъ старенькіе колокола старенькихъ островерхихъ колоколенокъ…

Но въ послѣдніе годы вторглось въ эту тихую, сонную жизнь что-то совсѣмъ новое, небывалое и какъ будто враждебное. Началось дѣло это на Окѣ-матушкѣ. Вдругъ, откуда ни возьмись, явилась какая-то шустрая компанія чужихъ людей, поставила новыя пристани и пустила новые пароходы. Немудрящи были тѣ пароходишки, что раньше по рѣкѣ туда и сюда полозили, говорить нечего, и всѣ презрительно звали ихъ «горчишниками», и ворчали на владѣльца ихъ, купца Сорокина, что дорого онъ за все беретъ, но все же какъ-то сжились съ этими горчишниками, и съ цѣнами, и со всѣмъ порядкомъ. И вотъ вдругь явились новые, хорошіе и быстрые пароходы и рѣзко понизили на все цѣны. Сорокинъ-купецъ, мужикъ ндравный, уступить не захотѣлъ и тоже цѣны понизилъ: тамъ, гдѣ новые ловкачи цѣлковый брали, онъ везъ за восемь гривенъ теперь. Ловкачи понизили цѣну до полтинника, а Сорокинъ разомъ махнулъ на четвертакъ, тѣ гривенникъ, а Сорокинъ — даромъ! Весь край древлянскій прямо дыханіе затаилъ, глядя за этой совершенно новой для него борьбой, а она разгоралась все болѣе и болѣе: ловкачи объявили, что будутъ теперь народъ возить даромъ и каждому пассажиру кромѣ того будутъ даромъ же подавать стаканъ чаю съ лимономъ, а Сорокинъ громыхнулъ: даромъ и по стакану водки! Биткомъ набитые пароходы и горчишники бороздили рѣку туда и сюда, и на пристаняхъ народу было не пролѣзешь, и былъ здоровенный хохотъ, и пѣсня, и пьянство великое, и рѣзались пароходчики все дальше и дальше, пока Сорокинъ въ одинъ прекрасный день не померъ отъ удара съ горя, а семья его, раньше богатая, осталась безъ гроша. И сразу ловкачи-побѣдители, оставшись на рѣкѣ полными хозяевами, подняли цѣны такъ, что въ одно лѣто вернули всѣ свои убытки и стали грести денежки лопатой… А потомъ вскорѣ кто-то изъ молодыхъ купцовъ на окраинѣ города заводъ поставилъ: косы, серпы, подковы выдѣлывать, лопаты, гвозди, топоры и прочее, что всѣмъ надобно, и сталъ народъ у воротъ заводскихъ толпиться, гонясь за заработкомъ новымъ, и съ утра до ночи гремѣлъ и дымилъ заводъ на всю округу, и ужасныя точила его сѣяли среди рабочихъ чахотку, а съ ней попутно — нищету и горе. И случалось какъ-то разъ крѣпко взбунтовались рабочіе и побили окна на заводѣ, и отказались работать. Начальство казаковъ откуда-то пригнало, и была стрѣльба, и порка, и аресты, и высылки и великое разореніе и новое, еще горшее горе… И замутилась тихая жизнь древлянская до самого дна. Правда, и чай попрежнему благодушно пили древлянцы до седьмого пота, и сладко благоухала по пристанямъ антоновка, и ходили они по субботамъ въ баню и, блаженно распаренные, съ красными узелками и вѣниками подмышкой, шли они домой, чтобы опять и опять пить чай съ удивительнымъ вареньемъ вишневымъ, но точно вотъ дала древлянская жизнь какую то жуткую трещину и будущее древлянской земли зловѣще затуманилось… Но любовь къ своей землѣ сохранили древлянцы прежнюю…

И никто изъ всѣхъ нихъ не любилъ такъ родныхъ мѣсть, какъ Юрій Аркадьевичъ Лопушковъ, старенькій учитель исторіи въ мѣстной гимназіи и предсѣдатель мѣстной археологической комиссіи. Ему было за шестьдесятъ и за доброту его безконечную и за всегдашнюю готовность помочь всѣмъ и каждому прозвали его древлянцы Юріемъ Аркадьевичемъ Утоли-моя-печали, а другіе, насмѣшники, тѣ звали его Унеси-ты-мое-горе. Но и насмѣшники, и добродушные всѣ шли къ нему со всякой бѣдой своей, а онъ усадитъ, поглядитъ въ глаза, по плечу потреплетъ, чайкомъ попоить, — глядь, а бѣда-то ужъ не такой страшной кажется и горе помягчаетъ. Былъ Юрій Аркадьевичъ роста небольшого, съ эдакимъ пріятнымъ брюшкомъ, весь въ небольшихъ, добрыхъ морщинкахъ, съ большой серебряной бородой. Говорить онъ любилъ главнымъ образомъ о древлянской старинѣ и улыбался при этомъ ясной, дѣтской улыбкой. Въ одной изъ тихихъ, зеленыхъ уличекъ былъ у него свой тихій сѣренькій особнячекъ, конечно, съ садикомъ, въ которомъ, конечно, были и вишни, и антоновка, и старенькая, зеленая бесѣдка подъ черемухой, гдѣ Юрій Аркадьевичъ любилъ въ теплое время чайку попить и поблагодушествовать съ пріятелями въ тихой бесѣдѣ о старинѣ.

Въ его небольшомъ, темноватомъ кабинетикѣ висѣли по стѣнамъ въ рамкахъ старинныя лубочныя картинки народныя, производствомъ которыхъ славился нѣкогда Древлянскъ; по запыленнымъ полкамъ въ строгомъ порядкѣ и за номерами были разложены огромныя, зеленыя, старинныя монеты, старинные кокошники крестьянокъ съ помутнѣвшими блестками, какой-то плоскій черный камень съ отпечатками слѣдовъ доисторическихъ птицъ, желтоватый черепъ съ застрявшей въ немъ полуистлѣвшей татарской стрѣлой, старая расписная посуда, старинная рѣзная прялка, а надъ всѣмъ этимъ, на верхней полкѣ, царила чудовищная, пуда на три, оранжевая тыква, которую Юрій Аркадьевичъ самъ вырастилъ у себя въ огородѣ и которая свидѣтельствовала о прекрасномъ климатѣ и чудесной почвѣ древлянской земли. Въ углу за книжнымъ шкапомъ стоялъ даже цѣлый старинный оконный наличникъ съ удивительно причудливой рѣзьбой, гдѣ были и павы съ невѣроятными хвостами, и невиданные цвѣты, и какія-то чудовища съ плоскими лицами, и удивительно изящныя розетки и завитушки. Въ письменномъ столѣ его, въ особомъ ящикѣ, лежала цѣлая коллекція рукописныхъ біографій и портретовъ древлянцевъ, хоть чуточку прославившихъ себя и родной городъ на поприщѣ наукъ, искусствъ или государственнаго служенія: какъ только кто изъ нихъ умретъ, такъ и тащитъ Юрій Аркадьевичъ немедленнно въ редакцію «Древлянскихъ Вѣдомостей» заранѣе заготовленную статейку съ портретомъ, чтобы древлянцы и весь міръ могли узнать о тяжелой утратѣ древлянской земли…

И, когда толковалъ Юрій Аркадьевичъ мальчишкамъ исторію, то всѣмъ имъ казалось, что самое главное на свѣтѣ это Древлянскъ съ его соборами, курганами и старыми кокошниками, а вся всемірная исторія это только пріятно-пестрый вѣнокъ для Древлянска, какой-то долгій подходъ человѣчества къ красующемуся въ концѣ его длиннаго пути Древлянску. Если пріѣзжалъ кто въ Древлянскъ посмотрѣть его живописную старину, то это Юрій Аркадьевичъ водилъ гостя по стариннымъ урочищамъ, показывалъ ему и Благовѣщенскій соборъ, построенный еще въ XII в., и старый Крестовоздвиженскій монастырь съ его старинными могильными плитами, и удивительную, трогательную церковку Спаса-въ-городкѣ, и мѣсто злой сѣчи съ татарами, и мѣсто еще больше злой сѣчи древлянцевъ съ новогородцами, и велъ его въ городской музей, гдѣ показывалъ перчатки Тургенева, выступавшаго разъ въ молодости на литературномъ вечерѣ у древлянской губернаторши, и собранную имъ, Юріемъ Аркадьевичемъ, коллекцію разныхъ автографовъ, и уже облѣзшій возокъ, въ которомъ ѣхала разъ Екатерина древлянскимъ краемъ… И заѣзжій гость ясно понималъ, что и возокъ царицы, и коллекція портретовъ, и выцвѣтшія фрески «страшнаго суда» въ соборѣ Благовѣщенскомъ — все это въ высшей степени важно и нужно и что все это важное и нужное составляетъ какъ бы драгоцѣнное достояніе этого тихаго старичка съ дѣтской улыбкой…

Юрій Аркадьевичъ сидѣлъ въ своемъ старинномъ, когда-то темно-зеленомъ, а теперь буромъ креслѣ у окна и, щуря свои голубые, дѣтскіе глазки, просматривалъ только что полученный номеръ «Древлянскихъ Вѣдомостей». Онъ не особенно интересовался газетами, а если и просматривалъ теперь отчетъ о засѣданіи Государственной Думы, то только потому, что сегодня въ отчетѣ этомъ помѣщена была рѣчь древлянскаго депутата Самоквасова. Правда, Самоквасовъ былъ правый, а Юрій Аркадьевичъ эдакій прилично-умѣренный кадетъ, но за то Самоквасовъ былъ все же древлянецъ, а, во-вторыхъ, его хлесткій юморъ и народныя словечки подкупали старика и онъ съ удовольствіемъ читалъ рѣчь земляка, тѣмъ болѣе, что на этотъ разъ Самоквасовъ отдѣлывалъ не жидо-кадето-масоновъ, а министровъ, что русскому человѣку всегда чрезвычайно пріятно.

— Можно? — развязно послышалось отъ двери.

— Иди, иди, Костя… — отозвался старикъ, бросая газету.

Въ комнату вошелъ Константинъ Юрьевичъ, его сынъ, столичный журналистъ, худой, длинный, съ козлиной бородкой на какомъ-то тоже козлиномъ лицѣ и самоувѣренно, вызывающе закинутыми назадъ волосами. Костю выключили изъ пятаго класса древлянской гимназіи за организацію возмущенія пятиклассниковъ по поводу трудныхъ экстемпоралей по латинскому языку, но онъ нисколько не оробѣлъ и какъ-то удивительно скоро устроился сперва въ мѣстной газеткѣ, а потомъ перекочевалъ и въ столичную печать. И онъ имѣлъ извѣстный успѣхъ: его незнавшая никакихъ предѣловъ самоувѣренность производила чрезвычайное впечатлѣніе. Писалъ онъ о чемъ угодно и сколько угодно: и о земельномъ вопросѣ въ Новой Зеландіи, и о предстоящихъ выборахъ во Франціи, и о положеніи женскаго вопроса на Антильскихъ островахъ — причемъ онъ считалъ своимъ долгомъ, пользуясь удобнымъ случаемъ, выразить антильскимъ женщинамъ свои лучшія пожеланія успѣха въ героической борьбѣ, вполнѣ увѣренный, что его пожеланія доставятъ антильскимъ женщинамъ не мало удовольствія, — и о новыхъ завоеваніяхъ въ области воздухоплаванія, и о проблемахъ пола… И статьи его всегда были украшены цитатами на всѣхъ языкахъ міра — онъ не зналъ ни единаго — и приводилъ онъ ихъ всегда въ подлинникѣ. Тутъ было и «lasciate ogni speranza», и «sapienti sat», и «da der König absolut, wenn er euren Willen tut», и «to be or not to be», и «laisser faire», и «сказалъ Декартъ», и «какъ разъ справедливо замѣтилъ мой другъ Пашичъ», и рѣшительно все, что угодно. И былъ у него кромѣ того цѣлый арсеналъ ядовитыхъ русскихъ рѣченій: «умри, Денисъ, — лучше не напишешь!», «опускайся, куме, на дно…», «бѣда, коль сапоги начнетъ тачать пирожникъ!» и пр. И было въ безчисленныхъ статьяхъ его много задора, треска, яда, бойкости, всего, что угодно, но не было только одного: собственныхъ мыслей. Онъ весь былъ сотканъ изъ чужихъ, гдѣ-то отштампованныхъ мыслишекъ, которыя и скрѣплялъ онъ собственной ложью; ложь эта была у него чисто инстинктивной и такъ вошла въ привычку, что онъ совсѣмъ уже не замѣчалъ, что онъ все лжетъ, и лжи своей вѣрилъ больше всякой правды. Но это не только не мѣшало ему преуспѣвать, — наоборотъ, это-то болѣе всего и содѣйствовало его успѣху. Теперь онъ пріѣхалъ «отдохнуть» недѣльки на двѣ въ Древлянскъ, нагло смотрѣлъ на всѣхъ съ усмѣшкой черезъ пенснэ, и пенснэ его было нагло, и развязно качалъ онъ наглой ногой, и нагло разваливался, и не давалъ никому сказать и слова, ибо кто бы что бы ни говорилъ, все оказывалось глупо, не научно, а главное, отстало чрезвычайно. И каждымъ словомъ своимъ, каждымъ движеніемъ онъ какъ-то давалъ понять, что тамъ, вдали, онъ дѣлаетъ какое-то важное, огромное дѣло. Старикъ совсѣмъ пересталъ читать его статьи въ столичныхъ газетахъ, робѣлъ передъ нимъ и старые пріятели его — а пріятели ему въ городкѣ были всѣ — стали обходить уютный домикъ стороной…

— Ну, что? Все «Древлянской Сплетницей» пробавляетесь? — развалившись и нагло качая ногой, сказалъ Константинъ Юрьевичъ, усмѣхаясь на газету. — И охота тебѣ, папахенъ, съ такой дрянью возиться!

— Ну, ну, ну… — примирительно зажурчалъ старикъ. — Конечно, намъ за вами, большими кораблями, не угоняться, но мы хоть… того… сзади какъ, пѣтушкомъ… Хе-хе-хе-хе… Ты, брать, ужъ очень строгъ…

— Стро-огъ? Ха-ха… Да развѣ съ вами, мягкотѣлыми кадетами, можно быть «строгимъ»? Вы дѣтки благовоспитанныя, паиньки, которымъ нужно сладкой манной кашки, да смотрѣть, какъ бы лошадка не задавила, да какой чужой дядя не обидѣлъ… Ха-ха… Постой: къ тебѣ ползетъ какой-то благопріятель, кажется, надо спасаться… — заглянувъ въ окно, прибавилъ онъ.

— Ну! Не укусятъ… Мы народъ смирный… Хе-хе-хе…

— Ты знаешь, что всѣ эти божьи коровки совсѣмъ не по мнѣ… Ба, да это непротивленышъ!

— Можно? — раздалось опять отъ двери.

— Жалуйте, жалуйте, Павелъ Григорьичъ… Милости просимъ…

Гость былъ не изъ пріятныхъ, но Юрій Аркадьевичъ даль бы скорѣе четвертовать себя, чѣмъ обнаружилъ бы это передъ гостемъ.

— Сколько лѣтъ, сколько зимъ!..

Это былъ Павелъ Григорьевичъ Толстопятовъ, коренастый мужичина, съ рыжей, нечесанной и неопрятной бородой и налитыми чѣмъ-то тяжелымъ глазами, мѣстный прогорѣвшій помѣщикъ, а теперь послѣдователь, какъ онъ говорилъ, Льва Николаевича. Одѣтъ онъ былъ въ сѣрую, выцвѣтшую блузу, старые брюченки и ботинки изъ брезента; на кудлатой, уже сѣдѣющей и немытой головѣ ничего не было. Прочитавъ запрещенныя сочиненія Толстого, Павелъ Григорьевичъ бросилъ военную службу, отдалъ всю землю крестьянамъ, оставивъ себѣ только усадебный участокъ, на которомъ онъ хотѣлъ честно кормиться своимъ трудомъ. Но дѣло это не пошло и, поголодавъ, сколько поголодалось, онъ переселился съ семьей въ городъ и сталъ сочинять о Толстомъ всякія книги, такія же унылыя, тяжелыя и неумытыя, какимъ былъ и онъ самъ. И днемъ и ночью Павелъ Григорьевичъ проповѣдывалъ любовь ко всему живому и увѣрялъ всѣхъ, что и самъ онъ любить всѣхъ, даже враговъ. Ненавидѣлъ онъ только — но за то зеленой ненавистью — священниковъ, офицеровъ, землевладѣльцевъ, мясоѣдовъ, жандармовъ, ученыхъ съ ихъ ложной наукой, соціалъ-демократовъ, капиталистовъ, матеріалистовъ, полицейскихъ, барынь, аристократовъ, Максима Горькаго, правительство, Софью Андреевну, нотаріусовъ, артистовъ, Побѣдоносцева и тому подобныхъ идіотовъ и прохвостовъ. Тѣмъ же, кого онъ любилъ, онъ писалъ безъ ъ и безъ ѣ длинныя письма, которыя начинались неизсмѣнно «дорогой брат во Христе», а кончались: «с вегетаріанский привѣтом Павел Толстопятов».

— Здравствуйте… — сказалъ Павелъ Григорьевичъ, не подавая руки, такъ какъ это былъ только очень глупый буржуазный предразсудокъ. — Извините, что побезпокоилъ: я только на минутку, по дѣлу…

— Да проходите, проходите въ комнату… Какой церемонный!.. Вотъ садитесь-ка въ кресло попокойнѣе. Давненько вы къ намъ не заглядывали…

Павелъ Григорьевичъ, съ неудовольствіемъ осмотрѣвшись, сѣлъ. Константинъ Юрьевичъ съ нескрываемой насмѣшкой глядѣлъ на него своимъ наглымъ пенснэ и раскачивалъ ногой. Юрій Аркадьевичъ старался не видѣть позы сына и ласково смотрѣлъ на гостя.

— Дѣло вотъ въ чемъ… — тускло началъ Павелъ Григорьевичъ. — Какъ вы, конечно, знаете, Левъ Николаевичъ считаетъ въ дѣлѣ самосовершенствованія вегетаріанство «первой ступенью». Это вполнѣ понятно и только духовные слѣпцы могутъ оспаривать это. И вотъ мы съ женой рѣшили основать въ Древлянскѣ вегетаріанское общество и при немъ столовую. Но у насъ совершенно нѣтъ средствъ. И мы рѣшили обратиться къ вамъ съ просьбой о содѣйствіи…

— Но чѣмъ же могу я въ такомъ дѣлѣ помочь? — развелъ руками Юрій Аркадьевичъ. — Думаю, что на большой успѣхъ вамъ у насъ расчитывать нельзя: мы покушать любимъ по совѣсти… Хе-хе-хе…

— Какъ вы странно выражаетесь! Не по совѣсти надо сказать, а, напротивъ: безъ всякой совѣсти, вотъ какъ было бы нужно сказать. Предаваться обжорству, когда столько братьевъ-людей голодаетъ, проливать кровь животныхъ только для того, чтобы кусками ихъ труповъ набить себѣ животъ — по совѣсти! И, конечно, если мы начнемъ дѣло съ увѣреній, что оно не пойдетъ, то, конечно, оно и не пойдетъ… И потому я прошу васъ оставить другихъ въ сторонѣ, а отвѣтить мнѣ только лично за себя: согласны вы стать членомъ вегетаріанскаго общества?

— Ну, что же? Отчего же? — смутился старикъ. — Можно…

— Согласны вы быть членомъ-учредителемъ и внести на дѣло десять рублей?

— Десять это многонько… Хе-хе-хе… Рублика бы три, куда бы еще ни шло… А десять многонько…

Павелъ Григорьевичъ укоризненно покачалъ головой.

— Какія-то сабли по стѣнамъ, тыквы, шлемы, книжонки истлѣвшія, монетки… — показалъ онъ рукой на шкапы и полки. — На это средства у васъ есть, а на то, чтобы спасти милыхъ животныхъ отъ страданій и смерти, на это у васъ денегъ нѣтъ! Зачѣмъ завалили вы вашу безсмертную душу всѣмъ этимъ безсмысленнымъ хламомъ? Выбросьте вонъ всю эту рухлядь, освободите себя и отдайте намъ эту комнату подъ вегетаріанскую столовую…

Старикъ жалко заморгалъ глазами и не зналъ, какъ выпутаться: отказать — это для него было ножъ острый, а выбросить «мусоръ» — Господи помилуй, да какъ же можно такъ къ родной старинѣ относиться?

— Но па-азвольте… — нагло качая ногой, вмѣшался Константинъ Юрьевичъ. — Неужели же вы все еще носитесь съ вашимъ самоусовершенствованіемъ? Въ наше время это по меньшей мѣрѣ смѣшно…

— Да, я считаю не самоусовершенствованіе, какъ вы выражаетесь, а самосовершенствованіе единственнымъ правильнымъ путемъ для переустройства современнаго общества… — кротко сказалъ Павелъ Григорьевичъ.

— Не смѣю спорить! — язвительно склонилъ голову Константинъ Юрьевичъ, явно показывая, что спорить онъ и можетъ, и смѣетъ, но не хочетъ унижаться. Но путь этотъ… э-э-э… возьметъ вѣка, а человѣчество едва ли согласится ждать съ назрѣвшимъ переворотомъ до… греческихъ календарей!

— До какихъ календарей? — не понялъ гость.

— Я перевожу это съ латинскаго… — пояснилъ снисходительно Константинъ Юрьевичъ. — Ад календас грекас…

На лицѣ отца выразилось огорченіе.

— Ну, ты мнѣ не дѣлаешь, милый мой, чести, какъ твоему учителю исторіи!.. — засмѣялся онъ смущенно. — Надо все же различать между календами и календарями…

Сынъ разомъ смекнулъ, что онъ сѣлъ въ калошу — на это у него былъ прямо удивительный нюхъ, — и, снисходительно раскачивая ногой, онъ сказалъ:

— Но, папахенъ, надо же понимать… иронію… Ха-ха-ха… Ты не долженъ ставить себя съ твоей ученостью въ смѣшное положеніе…

— Ну, развѣ для ироніи… Тогда, конечно…

Но старикъ все же никакъ не могъ смотрѣть ему въ лицо.

Въ передней снова зашумѣли и старикъ самъ отворилъ дверь.

— А-а, милый мой Андрей Ипполитовичъ!.. Милости просимъ!

Вслѣдъ за Андреемъ въ комнату вошелъ маленькій, худенькій старичекъ.

— Позвольте представить вамъ Юрій Аркадьевичъ, своего учителя и друга и вашего давняго корреспондента, профессора Максима Максимовича Сорокопутова…

— Максимъ Максимычъ… Родной мой… Голубчикъ! — едва выговорилъ старикъ. — Да, ей Богу, это такая радость… такая честь… Ну, прямо и высказать не могу…

Константинъ Юрьевичъ всталъ, но всей своей фигурой показывалъ, что ему даже и знаменитый профессоръ нипочемъ. Павелъ Григорьевичъ смотрѣлъ на маленькаго старичка съ сожалѣніемъ, думая, что напрасно тотъ свою жизнь, божественный даръ, потратилъ на всякіе пустяки.

— Садитесь, родной мой… Отдыхайте… А это сынъ мой… а это Павелъ Григорьевичъ, извѣстный послѣдователь нашего великаго Толстого… Костя, поди распорядись на счетъ самоварчика… И закусочку чтобы собрали… Да поживѣе…