Перунъ

XV. — ЗАПРЕТНОЕ

Павелъ Григорьевичъ ушелъ, чтобы не поддаться искушенію вовлечься въ праздные разговоры, а кромѣ того онъ зналъ, что сейчасъ непремѣнно будутъ «закусывать», а въ немъ древлянскій человѣкъ сидѣлъ крѣпко и всѣ эти закуски заставляли его очень мучиться: и хочется, и грѣхъ. Но Константинъ Юрьевичъ остался и это чрезвычайно стѣсняло старика: и наглый блескъ его пенснэ мѣшалъ, и независимое раскачиваніе ногой, и его словечки самоувѣренныя, а, пожалуй, и возможность новыхъ «греческихъ календарей»: какъ учитель исторіи, старичекъ былъ самолюбивъ. Но къ счастью, за сыномъ зашелъ скоро кто-то изъ его пріятелей и они, шумно посмѣявшись въ передней, ушли. Сразу стало легче…

— Ужъ не знаю, съ чего начинать угощать васъ, дорогой мой Максимъ Максимовичъ… — проговорилъ старикъ. — Древлянскія достопримѣчательности наши въ городѣ покажу я вамъ завтра, — такъ съ утра полегоньку и начнемъ, — а сегодня отдыхайте ужъ у меня… И пока вотъ посмотрите тѣ сокровища мои, которыя удалось мнѣ собрать за мою жизнь. И надо бы все это въ музей нашъ отдать, знаю, и совѣсть коритъ, а нѣтъ, все никакъ разстаться не могу! Но въ завѣщаніи первымъ пунктомъ поставилъ: всю мою историческую коллекцію — музею…

И онъ водилъ маленькаго старичка по комнатѣ, все любовно ему объяснялъ, все показывалъ и его удивляло немного, какъ слабо отзывается на все это знаменитый ученый, какъ, видимо, слабо цѣнитъ онъ все это, и это огорчало Юрія Аркадьевича. И не только его: и Андрей съ удивленіемъ посматривалъ на точно растеряннаго друга своего. А тотъ, дѣйствительно, былъ растерянъ: русская народная сказка, которую разсказывалъ ему на соломкѣ Васютка, саднила въ его душѣ злой занозой.

И, наконецъ, маленькій старичекъ взялъ Юрія Аркадьевича за локоть и проговорилъ ласково:

— Все это чрезвычайно интересно, глубокочтимый Юрій Аркадьевичъ, и мы займемся потомъ всѣмъ этимъ хорошенько, но… но мнѣ хочется использовать случай и побесѣдовать съ вами, какъ со старожиломъ, о…… современности… Ваше мнѣніе будетъ мнѣ чрезвычайно драгоцѣнно…

И, разсѣянно прихлебывая чай и что-то закусывая — на кругломъ столѣ, тутъ же, въ кабинетѣ, было собрано обильное и вкусное провинціальное угощеніе, — профессоръ разсказалъ своимъ слушателямъ объ инцидентѣ на соломкѣ.

— Что это такое? Откуда это? Давно ли? — говорилъ старичекъ своимъ слабымъ, похожимъ на вѣтеръ, голосомъ. — Какъ могли мы просмотрѣть такое важное и такое ужасное явленіе? Это положительно… непростительно!

— Максимъ Максимовичъ, батюшка, хорошій мой, вы прямо, можно сказать, на любимую мою мозоль наступили! — сразу всполошился Юрій Аркадьевичъ. — Самъ я живу, благодареніе Господу, надо бы лучше, да ужъ некуда, а какъ только про это вотъ ночью вспомню, такъ до утра и не сплю… Вѣдь, во истину, положеніе-то народа нашего ужасное, дорогой Максимъ Максимовичъ! И не столько бѣдность его страшна мнѣ — у насъ, слава Богу, онъ живетъ въ относительномъ достаткѣ, — а это вотъ самое, на что вы изволите указывать. Какъ и когда это съ нимъ сдѣлалось, и понять не могу, а сдѣлалось что-то очень нехорошее. Фабрика? Солдатчина? Города? Вѣрно… Но почему же онъ оттуда приноситъ домой только глупость и грязь?.. Загвоздка!.. А гдѣ же церковь? А школа? А власть? Вотъ у меня сынъ есть, вы его видѣли… — вдругъ понизилъ онъ голосъ. — Большой онъ революціонеръ… Да и вся молодежь по этой дорожкѣ пойти норовитъ… И вотъ сотни разъ говорилъ я имъ: будьте осторожны, ребята! Нельзя изъ такого матеріала ничего путящаго выстроить… Опять, какъ въ 905, ничего у васъ не выйдетъ. Подумайте, разсудите!.. Нѣтъ, и ухомъ не ведутъ!.. Да что: старики, и тѣ правды знать не хотятъ!.. Вотъ какъ-то разъ раздумался я про все это ночью и рѣшилъ написать эдакую небольшую замѣточку о мужикѣ нашемъ, съ которымъ я бокъ-о-бокъ всю жизнь прожилъ: вѣдь покойный мой папаша священникомъ тутъ въ селѣ Устьѣ былъ… Пусть прочитаютъ, думаю, пусть знаютъ, какъ обстоитъ дѣло. И что же? — Юрій Аркадьевичъ покраснѣлъ стыдливо. — Ни здѣсь, ни въ столичныхъ газетахъ не удалось мнѣ помѣстить своей замѣточки! Вонъ сынъ мой что хочетъ печатаетъ, и ничего, а мнѣ нельзя. И меня же, какъ дурачка какого, — вотъ истинное слово! — высмѣяли… Хотите, я прочитаю вамъ эту замѣточку?

— Сдѣлайте милость, Юрій Аркадьевичъ… — сказалъ профессоръ. — Очень обяжете….

Трясущимися отъ волненія руками Юрій Аркадьевичъ самъ зажегъ свою лампу, — уже смеркалось, — досталъ изъ стола жиденькую рукопись и обратился къ гостямъ стыдливо:

— Вы ужъ не взыщите на старикѣ, господа…. Какой я писатель? Это только такъ, стариковскія думы ночныя… А только хотѣлось пользу принести, разъяснить… Ну, назвалъ я свою статейку: «Что такое нашъ дядя Яфимъ? — опытъ характеристики древлянскаго крестьянства»…

Старикъ откашлялся смущенно и, далеко отставивъ отъ себя свою рукопись и замѣтно волнуясь, началъ читать. Сперва далъ онъ простое, но толковое описаніе хозяйственнаго положенія мѣстнаго крестьянства: торжество рутины въ его хозяйствѣ, тяжелая и вредная власть «міра», пьянство и вытекающее отсюда убожество среди обильнаго обезпеченія землей, попутно отмѣтилъ онъ деликатно и съ оговорками безпомощность земства въ его работѣ и враждебное отношеніе къ нему крестьянства, отмѣтилъ всю недостаточность правительственнаго попеченія о крестьянствѣ.

«Безрадостная картина! — продолжалъ старичекъ своимъ мягкимъ говоркомъ на о. — Но еще безрадостнѣе будетъ впечатлѣніе, если мы заглянемъ повнимательнѣе въ душу дяди Яфима….»

Онъ нарисовалъ широкую и жуткую картину неимовѣрнаго пьянства, безпробуднаго невѣжества народнаго — въ области общественной, даже въ области чисто земледѣльческой и въ особенности въ области религіозной — и вдругъ, прервавъ себя, зашепталъ горячо и боязливо:

— И знаете что, дорогой мой Максимъ Максимовичъ? Я долженъ покаяться предъ вами чистосердечно: я словно въ ересь про себя, тайно начинаю впадать. Изъ году въ годъ твержу я въ гиманазіи мальчишкамъ, что принятіе христіанства и распространеніе въ старину монастырей по Руси содѣйствовало просвѣщенію ея, а какъ только приглядишься къ дѣлу поплотнѣе, такъ и начинаетъ одолѣвать сомнѣніе. Господи помилуй, вѣдь, почитай, тысячу лѣтъ просвѣщають батюшки народъ, а гдѣ же результаты? Послушаешь нашихъ мужичковъ-то — волосъ, вѣдь, дыбомъ становится!..

И, поглядѣвъ испуганными, вопрошающими глазами на своихъ смущенныхъ и притихшихъ собесѣдниковъ, Юрій Аркадьевичъ опять взялся за свою тетрадочку и дрожащимъ отъ сдержаннаго волненія голосомъ продолжалъ:

«Но не это самое тяжелое и самое жуткое въ дядѣ Яфимѣ, — самое жуткое въ немъ это отсутствіе какой бы то ни было твердой вѣры, тѣхъ „устоевъ“, которые открыли въ немъ разные фантазеры-народники: онъ ставить свѣчку Миколѣ-угоднику, а черезъ десять минутъ издѣвается надъ попомъ, онъ подаетъ семитку нищему и бьетъ полѣномъ не только лошадь — по плачущимъ глазамъ, какъ сказалъ великій писатель нашъ, Ф. М. Достоевскій, — но и жену, а въ нашемъ древлянскомъ краѣ онъ самъ про себя говоритъ, что „нашъ народъ — невѣрный“, что онъ „отца съ матерью за грошъ продастъ да еще сдачи попроситъ“. Онъ чувствуетъ себя какимъ-то отпѣтымъ, и хвалится этимъ, и неустрашимо заявляетъ свое „право на безстыдство“, по выраженію того же Ф. М. Достоевскаго… Послушайте новыя сказки народныя, учтите ту гнуснѣйшую ругань, безъ которой онъ не умѣетъ ступить и шагу и которой не знаетъ ни одинъ народъ въ мірѣ, вслушайтесь въ его „частушки“, безсмысленныя и циничныя, которыя такъ быстро, такъ незамѣтно подмѣнили его старую поэтическую и прекрасную пѣсню, вглядитесь въ пьянство это безпробудное и у васъ волосъ дыбомъ станетъ….

Интеллигенція кричитъ объ ужасномъ положеніи народа, но она главное свое вниманіе сосредоточиваетъ на его матеріальномъ разореніи, между тѣмъ положеніе его въ сто разъ хуже, чѣмъ думаетъ интеллигенція, потому что онъ какъ-то душу свою человѣческую потерялъ. Но этого она не только не видитъ, но и не желаетъ видѣть. Она изображаетъ мужика то соціалистомъ, то анархистомъ, то толстовцемъ, а все это — ложь! Онъ не анархистъ, не соціалистъ, не толстовецъ, онъ — съ болью сердца пишу я это! — прежде всего пьяница, сифилитикъ, матерщинникъ и хулиганъ. Въ этомъ — самое страшное, а совсѣмъ не въ его матеріальной необезпеченности, какъ она ни тяжела, какъ она ни ужасна. И болѣзнь эта тѣмъ страшнѣе, что ее упорно замалчиваютъ, ея никто не хочетъ внать… Урокъ 905 для всѣхъ — и для правительства, и для культурныхъ классовъ, и для самого народа — прошелъ безрезультатно и всѣ снова изъ всѣхъ силъ вызываютъ духа тьмы. А я говорю: если шквалъ 905 повторится еще разъ, то, можетъ быть, мы и не выплывемъ. На видъ могучъ корабль россійскій, но я кричу всѣмъ: экипажъ корабля никуда не годится и бури онъ не выдержитъ… И вотъ, одинъ въ тишинѣ ночи, спрашиваю я себя: куда же идетъ нашъ народъ? Чего онъ хочетъ? Что съ нимъ и съ нами будетъ? И не нахожу отвѣта и чувствую, какъ меня охватываетъ страхъ, и хочется мнѣ крикнуть: ратуйте всѣ, кто еще въ Бога вѣруетъ, кто любитъ Россію, кто, наконецъ, просто не хочетъ гибели своимъ близкимъ и самому себѣ!»

Юрій Аркадьевичъ, сильно взволнованный, замолчалъ. Наступило тяжелое молчаніе.

— И я могу подтвердить, что нѣтъ въ этой картинѣ ни единой невѣрной черты… — сказалъ тихо Андрей. — И я тысячи разъ ломалъ себѣ голову; почему получилось то, что получилось, и не нашелъ достаточно убѣдительнаго отвѣта. Революціонеры винятъ во всемъ правительство. И я думаю, что во многомъ виновато оно, но все же мнѣ думается, что и мы какъ-то во всемъ этомъ виноваты… Весь вопросъ только въ томъ, былъ ли народъ раньше лучше?… Историческіе документы не очень въ этомъ убѣждаютъ…

Юрій Аркадьевичъ одобрительно кивалъ головой — не одобрить хорошаго человѣка было бы прежде всего невѣжливо, — а Максимъ Максимовичъ что-то напряженно думалъ: неуютно ему было какъ-то въ XX вѣкѣ, не дома какъ-то былъ онъ въ немъ….

— Есть въ средѣ крестьянства одно явленіе, которое меня очень тревожитъ, — сказалъ Юрій Аркадьевичъ. — Все, что появляется среди мужика даровитаго, предпріимчаваго, дѣятельнаго, все это уходитъ изъ деревни или въ интеллигенцію, или въ круги торговые и промышленные и очень скоро порываетъ съ деревней всѣ связи. Происходитъ какое-то постоянное усѣкновеніе главы крестьянства… И какъ остановить этотъ исходъ «головки», я не знаю…

— Во всякомъ случаѣ революція безсильна сдѣлать тутъ что-нибудь… — сказалъ Андрей. — И вообще попытки революціонеровъ поправить дѣло путемъ революціи меня смущаютъ… — продолжалъ онъ задумчиво. — Нашъ 905 напугалъ меня. Если революціи суждено побѣдить, то побѣдить она можетъ, только опираясь на нравственное начало, а у насъ она всегда и прежде всего стремится совсѣмъ освободить человѣка отъ власти нравственнаго начала. Вспомните не только Пугача или Разина, вспомните 905 съ его «все позволено»… Я понялъ бы и принялъ только ту революцію, которая цѣлью своей поставила бы поднятіе человѣка на до тѣхъ поръ невѣдомую нравственную высоту….

— Но развѣ безъ революціи это невозможно? — тихо сказалъ профессоръ Сорокопутовъ.

— Я, пожалуй, не точно выразился: революція только и должна состоять въ этомъ подъемѣ человѣка на высшую нравственную ступень…

Тихая бесѣда затянулась до глубокой ночи.

— А вы знаете что, глубокоуважаемый Юрій Аркадьевичъ? — говорилъ, прощаясь, профессоръ. — Дайте-ка мнѣ ваше писаньице съ собой — я хочу помѣстить его въ столичныхъ газетахъ. Кое-какія связи у меня есть. И я думаю, что поставить этотъ важный вопросъ на обсужденіе общества было бы полезно…

— Да съ радостью, дорогой Максимъ Максимовичъ, съ великой радостью! — отозвался старикъ. — Да, Господи помилуй, ну, какъ же намъ своего народа не знать? Премного обяжете… Пусть послушаютъ тамъ, въ столицахъ, голосъ человѣка съ мѣста… Но только… хе-хе-хе… — робко засмѣялся онъ. — Разрѣшите и мнѣ затруднить васъ своей просьбишкой, — нѣтъ, нѣтъ, я не для себя, я для музея нашего хлопочу!.. Вотъ вы сдѣлали великую честь нашему городу своимъ посѣщеніемъ, но надо это, такъ сказать, увѣковѣчить: батюшка, Максимъ Максимовичъ, пожертвуйте музею нашему черновичекъ какой вашъ или что-нибудь тамъ такое…

— Да помилуйте… — совсѣмъ сконфузился профессоръ. — Я только очень скромный ученый и кому же это нужно?… Нѣтъ… это невозможно…

— Нѣтъ, нѣтъ, ужъ вы будете милостивы, не сопротивляйтесь… — просилъ Юрій Аркадьевичъ. — Такъ страничку, другую… Или какую книжку записную старенькую… Помилуйте: ваше имя стоитъ въ ряду съ Василіемъ Осиповичемъ и другими свѣтилами нашими, какъ же можно, Господи помилуй? Мы понимаемъ… И вотъ завтра я буду показывать вамъ всѣ достопримѣчательности наши, такъ разрѣшите мнѣ захватить съ собой фотографа и пусть онъ сниметъ насъ… ну, скажемъ, около Божьей Матери-на-Сѣчѣ.. Тамъ мы съ вами фрески XII вѣка, недавно открытыя, осматривать будемъ, — архіерей, такая, прости Господи, балда, «подновлять» было вздумалъ, насилу я отстоялъ… Такъ вотъ и сняли бы мы васъ тамъ….

— Да, право, я не знаю…

— Ну, Максимъ Максимовичъ, сдавайтесь… — поддержалъ старика Андрей. — Вы должны оставить намъ, вашимъ друзьямъ, память о вашемъ посѣщеніи… Уважьте древлянцевъ…

— Ну, что же дѣлать… Извольте… — безпомощно развелъ профессоръ руками. — Извольте-съ…

— И черновичекъ, черновичекъ какой для музея… — совсѣмъ осмѣлѣвъ, настаивалъ Юрій Аркадьевичъ. — Такъ, страничку другую, только чтобы память осталась…

И на это Максимъ Максимовичъ согласился и, совсѣмъ счастливый, Юрій Аркадьевичъ проводилъ дорогихъ гостей до калитки…