Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине

1

Дом № 33 по Невскому проспекту - здание весьма приметное, с большими окнами, с высокой, похожей на каланчу, башней, которую венчает островерхий шатер. Очень знакомо Михаилу Ивановичу это здание, много раз бывал он в нем как гласный Петроградской городской думы. А сейчас впервые перешагнет порог как новый председатель городской управы, как городской голова, «хозяин столицы».

Калинин задержался на тротуаре, чиркал спички, прикуривая. Заместитель наркомпрода Мануильский, вызвавшийся помочь Михаилу Ивановичу утвердиться на новом посту, улыбнулся понимающе:

- Волнуетесь?

- А как же иначе, Дмитрий Захарович?

- У вас же опыт работы в Лесновской управе...

- Короткий опыт-то. Да и что сравнивать: там небольшой окраинный район, а здесь весь Петроград. Два миллиона человек, хозяйство сложное. И не дадут мне работать спокойно, будут палки в колеса вставлять.

- Да, на теплые объятия надежды нет.

Они молча постояли, словно накапливая силы перед схваткой. Михаил Иванович мысленно перебирал события, связанные с его новой должностью. О том, что Петроградская дума не поддержит революцию, он говорил с самого начала, с момента вооруженного восстания. Больше того, дума заняла позицию, резко враждебную новой власти. Она пыталась выступить в роли единственно законного органа, который господствует в столице, установила связь с иностранными дипломатами. 29 октября, когда в Питере вспыхнул контрреволюционный мятеж юнкеров, городской голова Шрейдер заявил, что все посольства признают только документы, подписанные лично им.

Не удался мятеж юнкеров - Шрейдер затеял новую авантюру, решил собрать общероссийский съезд представителей городских и земских самоуправлений, сколотить организацию, которая повсюду на местах взяла бы власть в свои руки. Не давала покоя Шрейдеру мысль свалить Советы и самому стать во главе государства.

Однако на «Всероссийский собор» прибыло лишь десятка два делегатов - сорвалась и эта попытка. Но в стенах городской думы вынашивались новые планы. От Шрейдера и его компании тянулись нити к группам эсеровских террористов.

Петроградская городская дума превратилась в явно контрреволюционную организацию. И, занявшись борьбой против Советов, дума совершенно прекратила ту работу, для которой, собственно, была создана. Разрушалось городское хозяйство, редко ходили трамваи, с перебоями действовал водопровод, а думцам было не до этого - они занимались высокой политикой.

11 ноября в Смольном собрались гласные-большевики, чтобы обсудить создавшееся положение. Общее мнение было таково: дума полностью разоблачила себя. Нельзя дальше проявлять мягкость по отношению к ней, пора принимать меры. На том и порешили. Совет Народных Комиссаров издал декрет, в котором говорилось, что старая дума считается распущенной и будут проведены новые выборы.

Состоялись они через две недели. Из двухсот гласных, получивших доверие жителей города, сто восемьдесят восемь были большевиками. На первом своем собрании они избрали городскую управу, председателем которой выдвинули Калинина. Однако Шрейдер и его компания правомерность новых выборов не признали и по-прежнему продолжали заседать на Невском в здании с башней-каланчой...

- Время, - напомнил Мануильский.

Михаил Иванович бросил окурок и решительно направился в парадное. Отдал гардеробщику пальто, одернул френч. Зачесал назад волосы, прислушиваясь к гулу голосов, долетавшему из зала заседаний.

Он вошел - и сразу воцарилась глубокая тишина. По этой тишине, по хмурым лицам Калинин понял: гласные все знают и приготовились к встрече с ним. Ну, что же: выдержка еще никогда, кажется, не подводила его.

Мануильский остался в зале, а Михаил Иванович поднялся на трибуну. Сказал спокойно и веско:

- Я, избранный на основании всеобщего равного голосования петроградским городским головой, прошу вас сложить свои полномочия и оставить помещение.

Он ждал негодующих криков, ругани, топота. Но зал разразился смехом - злым, оскорбительным, надменным хохотом. Это был прием, рассчитанный на неожиданность, заранее обдуманный Шрейдером. И прием подействовал.

Михаил Иванович был обескуражен. Он умолк, не зная, что еще можно сказать гогочущему залу. Сквозь смех прорывались крики:

- Смотрите, какой голова! Смотрите!

- Из грязи!

- Фабричный!

- Глупость! Глупость! Глупость! - ввинчивался в уши пронзительный голос.

Калинин слушал издевательский хохот, и злость наполняла его.

- Господа! - он нарочно назвал их так. - Вы рано хохочете, господа! Пословица говорит: хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Он резко повернулся и вышел из зала, в котором стало вдруг так же тихо, как и при его появлении. Думцы, разом отрезвев, недоумевающе глядели друг на друга. Неужели это они только что вопили и хохотали, вели себя как глупые подростки, вместо того, чтобы поговорить, разобраться? Недоброжелательно, с опаской косились они на улыбавшегося Мануильского, однако выдворить его никто не решался. Он гласный думы, имел право присутствовать на всех заседаниях.

Между тем Калинин прошел в кабинет городского головы. Окинул взглядом просторную комнату с длинным столом: бумаги, придавленные массивным пресс-папье, пепельница, подсвечник. Вокруг стола тесно сдвинуты стулья. Среди них выделялось кресло с высокой спинкой, в котором любил сиживать респектабельный, тучный Шрейдер.

Не без труда отодвинул Михаил Иванович это тяжелое кресло. Подумал: откуда у гласных такая ненависть к новой власти? Ведь там, в зале, собрались не капиталисты, не родовитые дворяне, а в общем-то простые люди, страдавшие при царизме, среди которых немало выходцев из крестьян, из рабочих. Многие из них боролись против самодержавия, прошли те же самые тюрьмы и ссылки, что и большевики. С некоторыми Калинин встречался в царских застенках. А теперь они стали лютыми врагами. Почему? Разница в образовании, в общественном положении? Ну, нет, образованностью могут блеснуть далеко не все думцы... Просто большинство тех, кто демонстративно хохотал в зале, являются вольными или невольными выразителями интересов буржуазии. До недавних пор они состояли (а кое-кто состоит и по сей день) на службе у финансовых воротил, у купцов, культура которых растилась в ресторанах на битье стекол да в конюшнях. У этих «борцов за революцию» сказалась их родственная связь с буржуазией, они почувствовали смертельную угрозу своему классу, что и вылилось внешне в страшной злобе персонально к новому городскому голове.

Они беснуются от бессилия и, возможно, от подсознательного понимания собственной неправоты. У кого нечиста совесть, тот готов унижать, оскорблять других, не гнушается ни клеветой, ни насилием, лишь бы достичь цели. А люди, убежденные в своей правоте, действуют уверенно, твердо, но без жестокости. Так будет поступать и он. Пусть в зале думцы низвергают на него потоки хулы - он будет работать.

Михаил Иванович снял телефонную трубку, соединился со старшим бухгалтером управы:

- Говорит городской голова Калинин. Зайдите, пожалуйста, ко мне.

- Кто? Кто говорит?

- Новый городской голова Калинин, - терпеливо объяснил Михаил Иванович, хотя и уловил насмешливые нотки в голосе бухгалтера.

- Извините, но мне такой неизвестен, - сказал бухгалтер и повесил трубку.

«Ну, что же, начнем с другого конца». Калинин вызвал коменданта думы:

- Немедленно приведите ко мне старшего бухгалтера.

- А если?.. Если они не пожелают? - изогнулся в полупоклоне комендант.

- Бухгалтер находится на службе и обязан явиться. Если не пойдет сам, привести надо.

- Силой? - изумленно спросил комендант.

- Может и так. Но лучше - словами. Комендант вышел из кабинета и через несколько

минут возвратился. Произнес растерянно:

- Старшего бухгалтера нет. Они отбыли со службы. И многие другие отбыли тоже.

- Понятно, - усмехнулся Калинин.

Плохо ли, хорошо ли, но обстановка по крайней мере прояснялась. Саботаж - прием не новый. Им пользуются сейчас служащие многих учреждений. Михаил Иванович был готов к этому, заранее продумал некоторые контрмеры.

В комнату, нарочито громко топая, вошел Шрейдер.

- Надеюсь, вы захватили только мой кабинет, но не мои личные вещи?

- Чем скорее вы заберете отсюда свое пальто и калоши, тем будет лучше.

- Признателен. Но здесь и мои бумаги.

- Будьте любезны.

Шрейдер принялся рыться в ящиках стола, сердито сопя. Совал бумаги в портфель. Потом снял пальто с вешалки в углу кабинета. Глянул на Калинина, словно оценивал:

- Кресло-то великовато для вас.

- Ничего, - утешил его Калинин. - Мне нравится, когда просторно.

Шрейдер удалился, не попрощавшись. «Трогательная забота» эсера развеселила Михаила Ивановича. Вышел из-за стола. Кресло действительно было рассчитано на двух таких, как Калинин. Сделано с верой в то, что массивность, тяжеловесность сами по себе производят впечатление, укрепляющее авторитет власти. Конечно, жаль Шрейдеру оставлять такое сиденье. Михаил Иванович прошелся по мягкому ковру, предложил коменданту:

- Давайте осмотрим управу.

Коридоры и комнаты на всех этажах были пусты, чиновников словно ветром сдуло. Куда ни глянешь - везде разбросанные в беспорядке бумаги, распахнутые настежь дверцы шкафов, опрокинутые стулья. «Дела» расшиты, документы валяются под ногами.

- По какое время выплачено жалованье служащим?

- На два месяца вперед, - сказал комендант. - Такое указание было.

- Считают, значит, что больше двух месяцев Советская республика не продержится, можно дома пересидеть. Или денег в управе оказалось мало?

- Не могу знать, - торопливо ответил комендант, словно отмежевываясь от действий властей. - У меня все работают: истопники, сторожа, курьеры, дворники, уборщицы. И те служащие, которые в здании думы живут, тоже здесь.

- Пригласите их от моего имени на собрание.

- Служащих?

- Всех.

- Что? И дворников?

- Среди дворников тоже найдутся грамотные.

- Читать-писать умеют.

- Это неплохо, - рассеянно ответил Михаил Иванович, думая о своем.

Младшие служащие, низшие чины управы конечно же знают делопроизводство не хуже своих коллег, старших по должности. А может, и лучше - они ведь непосредственно занимались всеми бумагами. Надо объяснить им, к чему приведет саботаж, какой ущерб 8 наносит он жителям Питера. И сказать, чтобы сознательные граждане без промедления взяли в свои руки бразды правления.

А после собрания - в центральный комитет профсоюза рабочих и служащих городского хозяйства. Оттуда - на важнейшие предприятия городского самоуправления. Поговорить по-дружески с людьми, предупредить их, что административный персонал наверняка начнет забастовку против нового городского головы. Однако работа предприятий не должна прекращаться - вся надежда при этом на трудящихся, на низших служащих.

2

Шрейдер и его сообщники цепко держались за власть. 2 декабря они как ни в чем не бывало собрались в здании думы, открыли очередное заседание. И в это же время, как по сигналу, оставили работу администрация и технические руководители трамвайных парков, газового завода, электростанций, водопровода. Ушли многие телефонистки.

Сообщения одно хуже другого поступали к новому городскому голове. То телефон приносил очередную неприятность, то приезжали посыльные с предприятий:

- Мусоросжигательная станция перестала жечь мусор.

- Три четверти трамваев стоят.

- Оранжереи без присмотра, погибнут цветы и редкостные растения.

- В приюты и богадельни не завезли продукты.

- Ломбард закрылся.

- Ассенизационный обоз не получил нарядов, не знает, куда высылать бочки.

Неприятности наслаивались, трудно было сообразить, что важнее, за что браться в первую очередь.

Михаил Иванович, ничем не показывая своего беспокойства, сидел в кабинете выбритый и аккуратно причесанный, в отглаженном френче и начищенных сапогах. Остро отточенным карандашом записывал на листе сообщения: в столбик, одно под другим, оставляя справа место для пометок. Сообщений поступало так много, что лист пришлось повернуть другой стороной.

Сотрудники, заходившие в кабинет, сочувственно смотрели на городского голову. Заглядывали, тая усмешку, гласные. Сам Шрейдер завернул на минутку, якобы взять что-то. Порылся в ящике, сунул в карман какую-то бумажку. Хотелось ему позлорадствовать, увидеть растерянность нового хозяина города, но растерянности-то как раз и не было. Калинин встречал всех радушно, даже с улыбкой, подкручивая кончики усов.

Трудное положение сложилось, конечно, в городе, но не такое уж мрачное и безнадежное, как хотели бы думцы. Главное было в том, что даже сегодня, в первый день организованного саботажа, ни одно из крупных предприятий городского хозяйства, ни один отдел управы полностью работу не прекратили. Хоть вполсилы, хоть в четверть силы, но все же работали. В трамвайных парках руководство взяли на себя местные комитеты, в которых решающее слово принадлежало большевикам. И уже после полудня на линию добавочно вышли десятки вагонов. К водопроводчикам отправились рабочие из нового состава думы. Места телефонисток заняли революционные солдаты-связисты.

Это, конечно, временные меры. Требовалось как можно скорее строить новый аппарат городского самоуправления. Но прежде чем строить, надо расчистить площадку. Аппарат управы насчитывал около тысячи сотрудников. А если брать все канцелярии, комиссии, особые присутствия, подчинявшиеся городскому голове, то количество служащих возрастало почти до двух тысяч. Разве нельзя обойтись меньшими силами?

Михаил Иванович уточнил, сколько служащих вышло в этот день на работу. Оказалось: около ста низших, десять средних и высших. Это люди надежные, им можно доверить руководящие посты. А тех, кто не явился, - уволить. Если кто-либо одумается и придет, таких принимать на службу заново, при одном обязательном условии: он должен дать твердое обещание работать добросовестно.

Раздался стук в дверь, и Михаил Иванович увидел на пороге Ивана Евсеевича Евсеева. Обрадовался ему, как родному. От степенного, основательного Евсеича словно бы веяло доброжелательной уверенностью. После улицы, в натопленном помещении, ему было жарко, на раскрасневшемся лице заметнее выделялись рябинки-оспинки. Под расстегнутым воротом кожаной куртки виднелась добротная шерстяная фуфайка.

- Извините, Михаил Иванович: приказ безусловно получил в срок, а добирался долго. Трамваи не ходят. Говорят, новый городской голова не может порядок установить.

- А кто говорит? - прищурился Калинин.

- Какие-то темные личности глотки надрывают. Кое-кого мы уняли по дороге. Но трамваев на нашей линии нет.

- Будут, Евсеич. Ты поможешь и другие товарищи, а как же иначе? Сколько человек с тобой?

- Десять красногвардейцев и десять матросов.

- Разбей их на группы по три-четыре человека, возьми у секретаря адреса и отправляйтесь по квартирам. Это артельщики, бухгалтеры, кассиры, кладовщики. Они не только сами бросили работу, но и унесли ведомости, учетные книги, ключи от касс, кладовок и складов. Сами они как хотят, но ключи и документы должны быть у нас. Кладовщиками и кассирами временно будут красногвардейцы.

- Понятно. Заводские, значит, пока останутся в вашем распоряжении. А я буду с матросами.

- Тебе тонкая работа предстоит, Евсеич. Шрейдер-то все еще заседает, зал занимает. Неуверенность у людей создает: вроде бы две думы, две власти в городе. Ты завтра приезжай пораньше и поставь матросские караулы у дверей. Чтобы в зал заседаний ни один человек не прошел.

- Выполним, безусловно, - заверил Иван Евсеевич и, поняв, что деловой разговор окончен, произнес с улыбкой: - Между прочим, в приемной женщина ждет. Знакомая. Не захотела передо мной идти.

Михаил Иванович распахнул дверь.

- Катя? Алексеева? Ну, здравствуй, здравствуй!

- До завтра, - Евсеев, продолжая улыбаться, надвинул кожаную кепку и, поскрипывая сапогами, вышел в коридор.

- Проведать решила, - Катя разматывала теплый платок, не спуская с Калинина глаз. - Какой вы теперь стали у нас, Михаил Иванович! Хозяин всего города! Нелегко, поди, здесь!

- Свой груз, своя ноша - они не тянут. Тебе ведь тоже небось вздохнуть некогда?

- Ох, достается, Михаил Иванович! И у нас ведь эти... саботажники объявились. За двоих, за троих работаем. Но у нас в Лесновском-то районе лучше, чем у других, больше сознательных. Вы землемера помните? Длиннющий такой, худой, руками размахивает, вроде мельница крыльями?

- Так и не решили мы с ним вопрос о границах района. Теперь, впрочем, это легче - пусть зайдет ко мне.

- Какой ведь ворчун-то был, всегда недовольный, всегда торопился: одно дело у него горит, другое пылает, всякое начальство никуда не годное, бросать надо службу и баста! Ему, с таким настроением, теперь, кажется, только бы волынить, только бы дома сидеть, а он в управе с утра до вечера. Можно сказать - без сна и без отдыха.

- Такие люди нам позарез нужны, - обрадовался Калинин. - Пусть обязательно сюда придет - слышишь, Катя? Может, поручим ему огородные заботы...

- Какие могут быть огороды, Михаил Иванович, мороз на дворе.

- Самое время телегу к лету готовить. Голод, Катя, на пороге стоит. Хлеб на учет берем - каждый пуд. И в городе и в округе. Крупы на исходе. Кое-что провинция даст, зиму перебьемся. Но и на следующий год падежды плохие. Вот и хочу я свободные земли вокруг города под огороды использовать. Картошку свою вырастим, лук, морковку. Но это со знающими людьми обмозговать надо.

- Морковка очень детям полезна, - вздохнула Катя. - А мы уж и забыли, какая она.

Зазвонил телефон. Калинин взял трубку. Слушал молча. По лицу Михаила Ивановича Катя поняла, что полученное сообщение очень огорчило его. Тыльной стороной ладони провел по лбу, словно стирая пот, не глядя положил на рычаги трубку.

- Как скверно...

- А что случилось?

- Медицинский персонал больниц и лечебных заведений объявил забастовку в знак солидарности со служащими городского аппарата. И учителя тоже...

- Неужели больных бросят?

- Там агитаторы Шрейдера вовсю действуют, а мы вот выпустили из виду... Эсеры и меньшевики нас злодеями, узурпаторами расписали... Надо ехать, - поднялся он. - Просить буду, шапку ломать.

- Стыдно кланяться-то, Михаил Иванович.

- Стыдно? - повернулся он к ней, - Ради людей, ради больных? Не позаботиться о них вовремя - вот что стыдно. И не к врагам еду. Медики, учителя, - что у них против нас, против народа может быть? Да ничего! Они сами для людей живут, людям служат. Ну, сбили их с толку шрейдеровские ораторы. Переубедить надо, - Михаил Иванович взял пальто. - И еще вот что, Катя. Администрацию, служащих мы можем заменить своими надежными людьми: рабочими, студентами, солдатами. Младших служащих повысим. Худо-бедно, а управлять будут. Даже технический персонал, инженеров мы способны заменить хотя бы частично. Найдутся опытные мастеровые. А вот медиков, от которых самое главное зависит - жизнь человека, - медиков заменить некем. Токаря высшей квалификации или лихого матроса к операционному столу не поставишь. И для учителей у нас тоже замены нету. Нашим товарищам самим бы еще грамоту постигать. А от учителей зависит, какими наши дети вырастут, какое будущее нас ждет. Поэтому и не считаю за унижение поклониться им и попросить, чтобы остались на своих местах, делали свое дело. Рабочий класс и крестьянство в долгу не останутся, все возместят интеллигенции полной мерой, все условия для нее создадут... Убедительно я говорю?

- Для меня убедительно, а для них не знаю, - поджала губы Катя. - Они ведь больно ученые.

- Тем лучше. Ученые люди скорей поймут.

3

На следующее утро Михаил Иванович задержался в Смольном - докладывал о положении в городе. Только к полудню приехал в управу. Возле подъезда, ожидая его, прохаживался Евсеев. Давно, знать, прохаживался: на плечах плотно лежал снег. Лицо сердитое и смущенное.

- Неудача у меня, Михаил Иванович. Шрейдер опять заседает со своими гласными.

- Вот как? Раньше вас собрались?

- Нет, мы первыми пришли, да обвели они меня вокруг пальца. Я возле закрытых дверей караулы поставил, матросам строгий приказ дал. А Шрейдер со своими через запасной выход пробрался. Мне и невдомек. Хватился, да поздно - думцы уже в зале.

- Ну и ну! - качнул головой Михаил Иванович, посмеиваясь: - Ты ведь, Евсеич, опытный конспиратор, подпольщик.

- Опыт-то у меня другого рода. Раньше мы скрывались, а теперь от нас таятся.

- Переменились роли, сразу все не освоишь, - весело согласился Калинин. - Ладно, Евсеич, беда невелика! Пусть твои моряки зайдут в зал, объяснят гласным, что время их истекло, никакой власти у них нет. Твердо пусть объяснят, но чтобы без грубости.

Михаил Иванович поднялся на второй этаж. Навстречу ему щеголеватый матрос нес охапку березовых дров. С грохотом свалил их на пол возле печки, пнул каблуком полено.

- Чем недовольны? - спросил Михаил Иванович. - За что полено наказываете?

- Товарищ Калинин! - матрос вытянулся, пальцы, как по ладам гармошки, пробежали по пуговицам бушлата, застегивая. - Дыхнуть не дают, товарищ Калинин! Я свою жизнь не щадил, а он меня - печки топить! Иди, говорит, такой-сякой, выполняй приказ. Морского пролетария на дрова бросил!

- Кто это вас так обидел? За что?

- Контру я прикладом двинул. Жирный барбос с выставки! Я бы ему одним махом решку навел! Колосник на шею - и за борт. А комиссар под защиту берет...

- Евсеев, что ли?

- Он самый. Разговорчики разводит, матросов сторожит. Пальнуть разок из винта, вся эта дума сразу к чертовой матери вверх килем! В окна сигать будут, только дозвольте.

- Не дозволим, товарищ моряк. Не для того рабочие с крестьянами власть брали, чтобы разводить беспорядки. Так что комиссар правильно сделал, отстранив вас от охраны. А насчет дров я не знаю. У нас истопник есть.

- Нету истопника, его в начальство произвели. За столом бумаги читает. А балтийский матрос дрова носит...

- Разве это обидное занятие? Людей ведь обогреваете. Давайте я помогу, растоплю печку.

В шальных глазах матроса засветилось любопытство:

- Не погнушаетесь?

- А чего же гнушаться доброго дела? Мне этих печек на своем веку топить довелось - не сосчитаешь. Особенно в ссылке на Севере.

- Чего там, сам справлюсь, - моряк отвел взгляд, поскучнел. - Работа у вас, да и этот... прискребется, если увидит.

- Ты, оказывается, совестливый, - с усмешкой заметил Калинин.

У Кольки-колосника болела с похмелья голова, хотелось спать. Хлобыстнуть бы стакан да завалиться в кубрике на пробковую койку. Или врезать кому-нибудь в морду для поднятия настроения. Но как врежешь, если комиссар требует, чтобы в отряде был полный порядок и дисциплина, а матросы, особенно авроровцы, поддерживают его во всем...

Колька зажег бересту, сунул в печь. Подождал, пока загорелись дрова и плюнул в огонь, еще раз недобрым словом помянув комиссара.

Иван Евсеевич в эту минуту стоял возле трибуны, держа в левой руке неизменную кепку с пуговкой, и говорил, обращаясь к залу:

- Словопрения ваши, безусловно, никому не нужны, потому что вы здесь уже никого не представляете. Разве что самих себя. На ваше счастье, городской голова, товарищ Калинин, - человек очень вежливый, а то матросы быстро порядок навели бы... Нет, нет, - махнул он кепкой, услышав негодующие выкрики. - Мы без грубостей. Двери для вас открыты. Кто отсюда идет - пожалуйста. Но в зал - ни ногой! Кому покушать желательно или там нужду справить - мы не задерживаем. И уж лучше не отнимайте время, шагайте сразу домой. Все равно до вечера ни один, безусловно, не усидит. Советую поторопиться и провести время в теплом домашнем кругу.

Евсеев спустился со сцены, пошел по ковровой дорожке, поскрипывая сапогами. Матрос, стоявший возле двери, стукнул прикладом об пол.

Шрейдер вздрогнул, втянул голову в плечи и направился к выходу.

4

Один из помощников Калинина, член новой управы, недавний рабочий, влетел, запыхавшись, в кабинет городского головы:

- Бунт, Михаил Иванович! Бабы против власти восстали, хотят сюда идти, стекла бить!

Калинин вышел из-за стола.

- Не надо так волноваться. Где женщины бушуют? В Минском переулке?

- Там их тыщи три собралось, с ними солдаты больные да увечные. И контра всякая. Требуют пособие. А мы что? Кому давать? Сколько? Документов нету, кассиров нету, считать некому!

- И все же стекла бить не следует, - заметил Калинин. - Это не выход из положения...

- Все объяснил я им, Михаил Иванович! Второй день митингуем. А там ораторы свое гнут: давай пособие - и шабаш!

- Они правы.

- Понимаю, что правы, но что же делать?

О положении в Минском переулке, в Особом присутствии по призрению больных и увечных воинов и семей запасных, Калинину было хорошо известно. Там саботажники причинили наиболее ощутимое зло. Прежде чем покинуть работу, служащие порвали, разбросали, перемешали самые необходимые документы, списки и учетные книги, по которым выдавались денежные пособия сотням тысяч солдат и жителей города. Все помещения Особого присутствия были хаотично завалены бумажными грудами, в которых даже сами служащие не разобрались бы и за полмесяца. А для людей со стороны - вообще темные дебри. Но инвалиды и солдатки требовали то, что им положено.

Захватив матросов, Михаил Иванович отправился в Минский переулок. Там собрались женщины плохо одетые, бледные, с нездоровыми лицами. Солдаты с костылями, у некоторых руки на перевязи. Солдаты держались спокойнее, слушали ораторов, а женщины, особенно с маленькими детьми, кричали вразнобой, грозили, пробивались вперед, к подъезду.

На крыльцо, как на трибуну, поднялся бойкий мужчина лет тридцати пяти в новой солдатской шинели, в черной фуражке с большим лакированным козырьком.

- Свободные гражданы и гражданочки! - заговорил он. - Нет такого закону, чтобы мы без денег подыхали! Раз наше - отдай, не греши! А то сами возьмем! Зачем нам в управу идти? В управе денег и хлеба нету! Пошли сразу в склады, там жратвы много, на всех хватит!

Оратор быстрым, привычным движением дернул фуражку за козырек, надвинул ее низко на лоб. Этот жест показался Михаилу Ивановичу знакомым. И голос тоже. Когда-то давно он слышал его и слышал, судя по всему, не при радостных обстоятельствах: этот голос вызывал какое-то неприятное, тоскливое чувство.

- Никто нас не остановит, гражданы и гражданочки, - кричал оратор. - Народная власть в народ стрелять не будет. Кончай разговор, и айда в склады! Я сам...

Он не успел закончить фразу, исчез мгновенно, а на его месте возвысилась могучая фигура Григория Орехова.

- Эх вы! - пробасил матрос - Шантрапу слушаете. На грабеж вас кличут, а вы и уши развесили! Я ему покажу склад! - погрозил Орехов винтовкой, которая казалась игрушечной в его руке. - Он у меня не захочет!

- А ей-богу, не захочет! - подтвердил чей-то голос. - Протяни ему счас бублик - откажется!

По толпе прокатился веселый шумок, сразу угасший среди раздраженных выкриков.

- Деньги давай!

- Дитя плачет!

Орехов поправил бескозырку.

- Товарищи женщины, пособие будет! Но из кармана его не вынешь... Сейчас власть разберется.

О чем еще говорил моряк, Михаил Иванович не слышал. Он был уже в помещении. Быстро осматривая комнату за комнатой, инструктировал своего помощника:

- Проведите собрания: женщин отдельно, солдат отдельно. Тем и другим нужно выбрать по двадцать представителей. Грамотных. Сообщите людям, что городской голова сейчас же зачислит этих выборных канцеляристами. Они приступят к работе без промедления. Вместо Особого присутствия мы создаем социально-экономический отдел. Он будет приводить в порядок бумаги, составлять новые списки нуждающихся. Через несколько суток надо начать выдачу пособий.

- Не успеем, Михаил Иванович.

- Нажать надо. Людей добавим. Ответственными за выдачу денег будут гласные думы. И кассирами тоже. Потребуем, чтобы из районов прислали опытных товарищей. Ко мне завтра один землемер придет, честный человек, за дело душой болеет. Его используем. Сами ищите таких. А сейчас - собрания, и чтобы сразу же сорок человек приступили к работе...

Выйдя на улицу, Михаил Иванович поискал глазами давешнего оратора в фуражке с большим козырьком. Его не было. Потом в пролетке, возвращаясь в думу, и у себя в кабинете Калинин еще несколько раз пытался вспомнить, где видел этого человека. Но ничего не получалось. Даже настроение испортилось. А может, просто утомился, да и простыл. Надо пораньше вернуться домой, выпить чаю с малиной, поспать хотя бы немного.

Садясь в кресло, он едва не охнул - так кольнуло в пояснице. И сразу, словно освещенная вспышкой, всплыла в памяти физиономия: молодая, нагловато-самодовольная, с неприятным оскалом крепких зубов - страшная физиономия ослепленного яростью человека...

Да, это действительно было страшно. Заключенных принялись истязать вечером. Крики избиваемых слышны были через массивные кирпичные стены. Во всех камерах наступило гробовое молчание. Потом тюрьма загрохотала. Заключенные колотили в двери кулаками, табуретками, чем попало.

Разъяренные, пьяные надзиратели врывались в камеры политических, сбивали людей с ног, топтали сапогами. Началось это с пятого этажа. Многие товарищи умерли потом от побоев. Калинин же был на нижнем этаже и, как выяснилось впоследствии, оказался сорок первым по счету. Палачи уже устали. Восемь надзирателей и начальник тюрьмы, запально дыша, пинали его ногами. Особенно старался тот, в надвинутой на глаза фуражке. Бил расчетливо, угадывая кованым каблуком под ребро, и повторял, будто всхрапывал: «Еще тебе! Еще получи!»

Михаил Иванович пытался сопротивляться, но скоро потерял сознание. А когда очнулся, на нем была смирительная рубашка. Очень хотелось пить, однако ему долго, до самого полудня, не давали воды. Некому было принести, надзиратели отдыхали.

Неделю Калинин лежал пластом. Все тело было синим. Но молодость и крепкий организм помогли ему подняться на ноги.

Михаил Иванович вздохнул: это одно из самых мрачных воспоминаний в его жизни. И как он сразу не распознал сегодняшнего провокатора! В тюрьме все знали его характерный жест: рывком - козырек на глаза.

Когда в кабинет зашел Иван Евсеевич, Калинин спросил:

- Ты ведь в «Крестах» сидел?

- Безусловно. Два раза.

- Был там молодой надзиратель, вот таким образом фуражку двигал...

- Чикин, что ли?

- Он самый! - воскликнул Михаил Иванович. - Чикин! Этот стервец чаще других кулаки в ход пускал!

- Его даже ликвидировать сговаривались наши боевики. Да не вышло, исчез куда-то. В сыщики вроде перевели.

- Нынче он в Минском переулке подбивал людей склады грабить.

- Вот оно что! Без работы остался тюремщик, пособие требуется!

- Думаю, он не бедствует. Для таких хозяева всегда найдутся. Ты завтра сходи в Минский переулок, может, он опять выплывет.

5

Ленька Чикин любил действовать наверняка. Не выгорело с грабежом складов - ну и черт с ними. Дело было верное, он уже и людей надежных подготовил, и двух извозчиков. Огрузился бы жратвой и товарами. Но - сорвалось, и теперь не резон соваться в то же место, в ту же толпу.

Никого из больших начальников в Минском переулке у дома номер два Чикин не видел, однако сразу почувствовал чью-то твердую руку. Собрания, выборы канцеляристов, матрос-часовой у двери: тут уж не будешь воду мутить, надо убираться, пока не намозолил глаза.

Новая власть заметно набирала силу, и Леньке Чикину все труднее становилось добывать средства для той веселой жизни, к которой привык за последний год. Раньше, когда был филером, мотался по кабакам и гостиницам, он завидовал толстосумам. Одного такого, вдрызг пьяного, придавил в туалете, вынул бумажник и смылся. Леньку заподозрили, отстранили от службы. Но тут как раз началась Февральская революция, царя скидывали - не до мелочей было. К тому же сыскное отделение народ разгромил, сотрудники разбежались, бумаги сгорели. Ну и концы в воду. Обрел Чикин полную волю и выбрал себе занятие по душе. Остались у него дружки в кабаках, притонах и ресторанах, было с кем дельце обделывать. А поскольку обстановка требовала от каждого гражданина определить свою партийность, Чикин объявил себя убежденным анархистом. Не признавал он никакой власти, верил только в свой кулак, в собственную изворотливость.

Сейчас, когда большевики начали наводить в городе порядок и все чаще топали по ночным улицам патрули, нужно было обзавестись надежным «фасадом». Самыми революционными и самыми отчаянными считались теперь в Питере моряки. Вот и подыскивал себе Чикин «братишку» в клешах. Подходящего матроса он встретил на Лиговке в трактире одного старика, бежавшего из Варшавы от немцев вместе с женой и дочкой Зойкой. Сперва-то Чикин Зойку приглядел и оценил все ее достоинства. Но как только к ней зачастил клешник с баками, сразу отступился. Денег матросу требовалось много, Чикин охотно давал взаймы, строя планы на будущее. Колька-колосник вполне подходил ему для «работы». Риска не боится, наглости не занимать, на язык остер. Город знает. И по духу вроде бы свой брат-анархист.

У входа в трактир тускло горел фонарь. Чикин рывком распахнул дверь, в нос ударило запахом жареного лука. В полукруглом зальце сидело человек десять. Спорили двое пьяных. Не обращая на них внимания, Ленька прошел за стойку в «чистые комнаты», где жила Зойка вместе со своей дородной седой матерью.

Матрос Колька был, конечно, тут, играл со старухой в карты, а Зойка собирала на стол. И так хороша была эта чертовка, что Чикин забыл на минуту про дело, любуясь ею. Однако пересилил себя, сказал строго:

- Мир честной компании! Топай, Зойка, с матерью на пять минут, помоги отцу пьяных выставить.

Женщины знали: когда Ленька говорит таким тоном, лучше не возражать.

Чикин сел напротив матроса. Пристально посмотрел ему в глаза:

- Рассчитываться пора.

- Червонцев нет.

- Отработаешь.

- Это еще как? - насторожился матрос. - Дрова пилить не по нашей части. Времени нет, вот эту милку няньчу, - демонстративно взял он стоявшую возле шкафа винтовку.

- Пригодится твоя милаха. В полночь одного буржуя щупать пойдем. Постоишь в подъезде караульным. И чтобы красная повязка на рукаве была, понял?

- Сколько платишь?

- Если удача, половину долга сниму.

- И на руки, на пропой.

- Там видно будет.

- Говори точно, - потребовал Колька.

- Ладно, гульнем потом в мою голову. А сейчас пожрать не мешает.

Они поужинали вчетвером, не спеша и с разговором, почти по-семейному. Зойкина мать, вытирая руки о волосы, скрипуче жаловалась, что спекулянты придерживают продукты до весны, когда станет совсем голодно, когда люди золотом за пшено платить будут. Крупинка за крупинку. А ее муж был и останется дураком, потому что расходует запасы, кормит в своем вонючем кабаке всякую пьянь.

Ленька посмеивался: уж он-то знал кое-что о доходах этой семейки.

Часов в десять к дому подкатила черная пролетка на дутых шинах, с крытым верхом. Чикин тщательно проверил старый револьвер системы «Смит и Вессон», какими при царе вооружали тюремных надзирателей, сунул эту «машинку» за пазуху. Скептически посмотрел на Кольку, надевавшего бушлат, посоветовал натянуть фуфайку, а вместо ботинок - сапоги с портянками. Поехали не таясь. Возле Московского вокзала из какой-то подворотни вышли двое, прыгнули в пролетку к Чикину. Колька-колосник остался на козлах вместе с кучером. Поеживался, сжимая холодную винтовку.

Ветер гнал вдоль улицы мелкий сухой снег. Было пустынно и тихо. Окна повсюду темны. Один-единственный прохожий перебежал улицу и исчез под аркой.

Впереди несколько раз сухо лопнули в морозном воздухе выстрелы. Ленька Чикин высунулся, недовольно покрутил головой, велел ехать другой дорогой.

Ровно в полночь пролетка остановилась в переулке возле трехэтажного дома с балконами. У подъезда - два каменных льва. Чикин смачно харкнул прямо в раскрытую пасть одного из них. Нажал белую кнопку звонка. Долго давил ее, пока в темной глубине за остекленной решеткой возник огонек. Подошел швейцар, открыл слуховое оконце.

- Обыск, - сдавленным голосом произнес Колька.

- Подождите, сейчас спрошу, - испуганно ответил швейцар.

- Я те спрошу! - разозлился Колька. - Матроса не видишь? Открывай, пока жив, а то через дверь пальну!

Загремели засовы. Чикин распахнул дверь и с двумя помощниками побежал по широкой лестнице вверх. Извозчик безучастно сидел на козлах. Колька-колосник топтался в подъезде возле швейцара, клацавшего зубами от страха. Слушал, что там, наверху? Почудился женский крик. Потом вроде бы мебель начали двигать.

-Закурить дай, - приказал Колька швейцару. Тот достал из кармана портсигар, но никак не мог открыть его трясущимися руками. Колька сам вынул ароматную папиросу, повертел портсигар перед глазами, сунул себе в карман.

Ему весело стало. Вот, оказывается, как просто: приехал и взял. Башковит этот Чикин - не ждет, пока червонцы с неба посыпятся.

Прикуривая из рук швейцара, Колька заметил

блеснувшее на пальце кольцо. Золотое! Поколебался: брать или нет? С одной стороны, вроде неловко: в церкви ведь при венчании надето. Молитвой ограждено. Да ведь Зойка-то больно обрадуется.

- Сымай, - решительно сказал он.

Швейцар медлил. То ли не понял, то ли очень жаль было отдавать. Колька, свирепея, сам ухватился за кольцо, дернул с такой силой, что швейцар вскрикнул.

- Ни гу-гу! - пригрозил Колька. Покосился на извозчика: не видел ли тот, не придется ли засчитывать кольцо при общей дележке. Извозчик сидел спиной к нему.

Вскоре Чикин и его помощники спустились по лестнице, нагруженные узлами и чемоданами. Быстро побросали вещи в пролетку, вскочили сами. Колька вновь занял место на козлах.

- Гони! - велел Чикин.

- Не шибко разгонишься по такой гололедице, - впервые подал голос извозчик, однако лошадь подстегнул, и она пошла крупной рысью.

Из-под черного полога доносились короткие фразы:

- Бабу-то подушкой?

- Задохнулась, поди!

- А кальсоны розовые на ем! Ленька высунулся к Кольке-колоснику:

- Ну, матрос, мы спокойно нынче работали. Мы дальше барахло повезем, а тебя возле вокзала ссадим. Дойдешь?

- Деньги давай!

Чикин порылся в кармане, сунул комок мятых кредиток.

- Мало! - нагло сказал Колька.

- Хватит! Двигай! - подтолкнул Чикин матроса. Пролетка быстро растаяла во мгле, затих перестук подков. Колька зашагал по Лиговке. Полновластным хозяином чувствовал он себя на ночной улице. Кто тронет моряка с винтовкой?

Все здесь с детства знакомо ему. Направо за поворотом стоит мрачный дом с облупившейся штукатуркой. Там, в подвальной комнате с узким окошком, он жил вместе с матерью. Не жил, а рос, как паршивый щенок, на куче вонючих тряпок. Мать торговала пирожками. Раз или два в месяц наступал запой, и она пропивала всю выручку. Умерла от белой горячки где-то в общественной больнице. А Кольку взяли в приют. Он сбежал оттуда и пристроился к старому одинокому скорняку, который хотел вырастить наследника, передать ему свое дело. Но Кольке такая работа не понравилась. Нанялся в кинематограф - проверять входные билеты. Ребятишки звали его «вышибалой».

Когда подошло время служить, попросился на флот: прельстила красивая форма...

Вот и трактир. Колька условленно постучал в оконце. Зойка открыла, не спрашивая. Прильнула к нему. Он поцеловал ее, велел плотнее задернуть шторку и зажечь лампу. Поставил возле кровати винтовку, рядом положил на стул тяжелые подсумки с патронами. Небрежно бросил смятый комок ассигнаций. Швырнул кольцо. Оно покатилось, Зойка ловко прихлопнула его ладонью. Примерила на палец:

- Велико... Ничего, обжать можно!

- Как хочешь, - ответил Колька, вытаскивая из портсигара духовитую папиросу.

6

Это форменное безобразие! Ни один самостоятельный крестьянин не запустил бы так хозяйство, как господа, заседавшие в прежней думе! Поздно их разогнали, надо было вытурить раньше, пока не успели разбазарить городскую казну. Понятно теперь, почему первым покинул службу старший бухгалтер!

Сидел Михаил Иванович, выписывал на листок цифры и диву давался полной беззаботности Шрейдера. Вот краснобай! Большую политику вершить нацеливался, языком работал без устали, а в конкретные дела не вникал. Оставил обширное столичное хозяйство без средств, без материалов.

На первое декабря в кассе городского казначейства имелось всего лишь 40 тысяч рублей. Мизерная сумма! Три месяца петроградской милиции жалованья не платили - нечем. Милиционеры бросают службу, радуя жуликов и грабителей.

Дефицит по смете 1917 года достиг 108 миллионов рублей да плюс еще 44 миллиона рублей общегородской задолженности. И при всем этом крупных поступлений в петроградскую казну не предвиделось.

Какую отрасль городского хозяйства ни возьмешь - из рук вон плохо. Газовые заводы не покрывают своих расходов. Канализационная система так запущена, что требует большого ремонта. Или водопровод - 32 тысячи рублей убытка каждые сутки. А ведь пользуются водопроводом главным образом жители центральных районов, люди вполне обеспеченные. Почему не потребовать с них дополнительную плату? По своему карману думцы бить не хотели. Хуже, чем частник или акционерное общество - те бы по крайней мере с убытками не мирились. А думцам все равно какой доход-расход, лишь бы собственный бюджет не страдал. Такие они избранники народа!

Трамвайное хозяйство - хуже не придумаешь. Ежедневный убыток до 100 тысяч рублей. В кассе трамвайного управления имеется 807 тысяч рублей, а на выдачу заработной платы рабочим требуется в один раз 4700 тысяч. Где же их взять? К трамвайщикам надо нынче съездить самому.

Послезавтра - заседание новой городской думы. Необходимо не только объяснить членам думы, какова обстановка, но и внести предложения. Прежде всего - по бюджету. Бухгалтер из Лесновской управы дал толковый совет: выпустить городской заем на 20 миллионов рублей. Такую же сумму можно занять у кредитных учреждений. Этого достаточно, чтобы покрыть городской долг. А для текущих расходов следует прежде всего ликвидировать налоговый недобор. Затем - как следует потрясти богачей. Прежняя дума не решалась притронуться к ним. За все время своего существования только и сделала, что повысила на один процент оценочный сбор с недвижимого имущества. Это дало 7 миллионов рублей в год. Основную же налоговую тяжесть нес на себе, как и при царе, трудовой люд. С этим пора покончить. Пусть раскошеливаются промышленники, торговцы. А невыгодно им станет, начнут свертывать производство, закрывать магазины - можно будет другие меры принять.

Михаил Иванович придавил бумаги тяжелым пресс-папье и откинулся на спинку кресла, чтобы малость передохнуть. Мельком посмотрел на часы: нет, отдыхать некогда. Как там на улице, все еще свирепствует злодейка-метель?

Подошел к окну. За стеклом - стремительная белая круговерть. Только в затишье, под карнизом, белые хлопья кружатся медленно и торжественно.

«Царь небесный не с нами, - усмехнулся Калинин. - На руку буржуазии старается, хочет весь город в сугробах похоронить».

Сколько помнил Михаил Иванович, никогда зима не начиналась в Питере так резко и ожесточенно. За несколько дней снега навалило выше колен, замело подъезды к дровяным складам. На санях пытались пробиться, на грузовиках - не получалось. Пришлось опять обратиться к рабочим. С заводов и фабрик прислали группы для расчистки дорог. Все трамвайщики двое суток только тем и занимались, что расчищали пути. Привлекали к этому делу служащих, мобилизовали нетрудовой элемент. Работа двигалась, но снег все валил и валил. Чтобы не замерзнуть, оставшись без дров, жители ломали заборы и сараи.

В кабинет, постучав негромко, вошел узкоплечий старик в потертом костюме-тройке. Представился церемонно, с поклоном:

- Фельдшер Протоиерейский. Меня направили сюда работать с Васильевского острова, однако используют не по специальности, да-с. Но я не жалуюсь и делаю то, что требуется. И вас беспокою по другим, весьма прискорбным обстоятельствам. В городе тиф.

- Мне говорили.

- Тиф - это очень серьезно, - старик пожевал губами и повторил: - Да-с, очень и очень серьезно. Где голод, холод и грязь, там вши. А где вши, там свирепствует эта болезнь. В городе сейчас все условия для эпидемии. Болезнь охватила окраины, как всегда начала с бедняков.

- Вы пришли только для того, чтобы сообщить мне об этом? - не сдержал свое нетерпение Михаил Иванович.

- В свое время мне довелось участвовать в борьбе с эпидемией...

- Слушаю вас.

- Бани работают с перебоями. К тому же они в весьма дурном состоянии, да-с. Там скорее заразу получишь, нежели с пользой помоешься. И мыла нет. Просто поразительно - во всем городе нет запасов мыла, я специально навел справки. Но пока тиф не распространился, мыло надо сыскать. И принять другие меры.

- Какие именно?

- Я почел бы полезным теперь же муниципализировать бани и навести в них порядок. Доставлять туда дрова в первую очередь. При каждой бане обязательно устроить дезинфекционную камеру, хотя бы самую примитивную.

- Вы возьметесь за это?

- Я приму самое горячее участие. Но как организатор я никуда не гожусь, да-с. Для этого нужны молодость, энергия и, вероятно, определенная доза наглости. Извините, конечно, за откровенность.

- Охотно извиняю, тем более что вы смешиваете два понятия: наглость и решительность. И скажу вам по секрету, что людей, которые стремятся руководить и возглавлять, всегда находится достаточно. Я больше уважаю тех, кто умеет добросовестно и с любовью выполнять свою работу. Малую или большую - все равно.

- Не стану возражать, - согласно кивнул Протоиерейский.

- Значит, договорились. Связывайтесь с районами, берите на учет бани, подбирайте людей, которые будут работать вместе с вами. Предложения ваши обсудим в думе и, уверен, примем их. Секретарь подготовит вам соответствующий документ.

Старичок ушел, а Михаил Иванович взял наброски своей речи, которую намеревался произнести на заседании думы. Записал мысль, показавшуюся ему особенно правильной после разговора с фельдшером:

«Саботаж растет и вредит нам в данное время. Но,с другой стороны, этот процесс самоочищения имеет положительные стороны, заставляя нас строить совершенно новые формы муниципального дела. Присутствие старых служащих на своих местах являлось бы безусловным тормозом, быть может, даже непреодолимым, этому новому строительству. Теперь с помощью идущих нам навстречу рабочих и младших служащих, проявляющих, кстати сказать, удивительную самостоятельность, наше пролетарское строительство идет вперед, правда медленно, но зато верно».

7

Трамвайные пути возле парка и в самом парке были недавно расчищены, но их уже покрыл тонким налетом свежий снежок. В глубине двора, в тупике, . чернели среди сугробов вагоны: иные без стекол, иные без колес, от некоторых вообще остались одни коробки. Но были и такие, которые казались совсем целыми.

- Почему не восстанавливаете? - спросил Михаил Иванович. - За весь декабрь ни единого трамвая из ремонта не вышло.

Председатель рабочего комитета, пожилой слесарь с красным, опаленным морозом лицом, ответил простуженным голосом:

- Запасных частей нет.

- Так они все и кончились враз?

- Не враз, товарищ Калинин. Раньше мы что делали? Чтобы один вагон восстановить, снимали части с другого. Разоружали, как говорится. Вот и доразоружались до ручки. Снимать больше неоткуда. Легко этим вон саботажникам посмеиваться над нами, - кивнул он в сторону большого серого здания, высившегося за стеной парка. - В самое пиковое время увильнули. На складе хоть шаром покати. Простых шплинтов-винтов и тех нету. Смазочного масла - ни капли. И метель, пропади она пропадом! Мы, - товарищ Калинин, целыми сутками здесь. По ночам всех выводим пути расчищать. Ремонтники, кондукторы, стрелочники лопатами орудуют, иной раз вместе с семьями. А утром все вагоны, какие есть, на линию гоним. Да мало вагонов-то, того и гляди, последние станут, - вздохнул председатель. - И люди тоже до предела дошли. Осьмушка хлеба в день - разве это еда? Вместо приварка - голый кипяток. Даже погреться с мороза негде, одна конторка на весь парк. Спим в ней вповалку.

Калинин молчал, хмурился. Когда вошли в натопленную конторку, долго протирал запотевшие с мороза очки.

Спросил тихо:

- Трудно, товарищи?

Мужчины и женщины, тесно набившиеся в комнату, не ожидали, наверно, такого сочувственного простого слова. Начальство - оно ведь указания давать приезжает. А этот и на начальника-то не похож.

- Курева нет, - горестно вырвалось у кого-то.

- Снег замучил!

- Детишков с воскресенья не вижу! - крикнула женщина. - На Охте живу, мысленно ли пешком ходить?!

Михаил Иванович положил на стол кисет, до половины наполненный махоркой. К кисету сразу потянулось несколько рук.

- Геройское дело вы делаете, товарищи. Потерпите еще маленько, и жизнь наладится, а как же иначе?! Насчет снега не обещаю, это не по моему ведомству, а вот о приварке, о куреве - подумаем. Мы на вашу пролетарскую сознательность очень надеемся. Столицу нельзя без средств передвижения оставлять. Тем более сейчас, когда враги пролетариата поднимают головы.

- Мы это знаем, - прохрипел председатель комитета. - Слышали: женщины наши по три дня дома не были. Про мужчинов и речи нет.

- Низкий поклон вам за это, товарищи. Мы в управе вместе с вашими представителями решим, как помочь трамвайщикам, а вы помозгуйте хорошенько насчет ремонта вагонов. Вот председатель ваш уверяет, что запасных частей нету...

- Нет, откуда их взять?!

- Все старье в ход пустили!

- Управа, товарищи, постарается заказать запасные части, но скоро ли они будут? Нельзя ждать, сложа руки. Вагоны должны выходить на линию.

- Разоружать больше нечего!

- И не надо разоружать. Я, как рабочий, вот что скажу: когда для ремонта материалов достаточно, со старыми деталями никто не возится. Отработала свой срок, износилась - долой ее. Сколько мы, бывало, таких деталей и частей выбрасывали. А теперь, при крайней нужде, их вполне можно использовать. Только разыскать надо, привести в порядок. А где искать, это уж вам лучше известно, - улыбнулся Калинин. - Я в ваших мастерских не работал.

- Да уж найдем!

- Это, товарищи, одно, - продолжал Михаил Иванович. - А еще хочу спросить: серый дом за воротами чей? Трамвайного управления?

- Наш дом.

- А кто в нем живет?

- На первом этаже вагоновожатые. На втором и третьем - инженеры и служащие.

- Саботажники?

- Не все, - сказал председатель. - Четверо на работу приходят.

- Этих оставьте, а остальных в шею гоните из своего дома. Что же получается: вы трудитесь целыми сутками, пешком с окраины ходите, а эти господа сидят и в окошко посматривают? Непорядок! Идите сейчас же и ставьте вопрос решительно: кто завтра с утра не будет работать наравне со всеми, тот может отправляться куда угодно в двадцать четыре часа!

- А имеем мы право, товарищ Калинин?

- Полное право! Дом принадлежит нам, городской управе, квартиры служебные. Пока трудишься - занимаешь квартиру. А саботажников - вон! И поглядите, чтобы все честно было. Если у кого помещение большое, возьмите одну-две комнаты для людей с окраины.

- А если того... Не захотят?

- Коли не захотят - выселить надо, а как же иначе? Помогите вещи вынести, мебель. У вас вон какой народ крепкий. И красногвардейцы есть... Или матросов на помощь прислать? - хитровато прищурился Михаил Иванович.

- Не надо, управимся.

- А бумагу нужную дадите? - спросил председатель комитета.

- Бумагу составлю прямо сейчас. Позвольте, товарищи, я вот сюда к столу сяду. И чернила, пожалуйста.

Кто-то подвинул табуретку. От дальней стены, от шкафа, осторожно передали из рук в руки чернильницу.