Песни над рекой

Старший лейтенант не доверяет

Румяный, как девушка, сержант Волков доложил, что он стоял с напарником скрыто в кустах. Оттуда они заметили, как на гору Сарыбаш стал подниматься человек. Хотя пограничники знали, что высота с отметкой 316,9, а по-местному Сарыбаш, отведена комендатурой колхозу для заготовки топлива, все же они нет-нет, а наводили бинокли в ту сторону. Ведь Сарыбаш всего в сотне-другой метров от контрольно-следовой полосы. А переход ее расценивается как нарушение государственной границы, хотя, собственно, граница проходила по тальвегу реки.

Человек на Сарыбаше принялся рубить хворост. Работал он спокойно, не спеша и через полчаса, примерно, исчез. Пограничники решили, что он, нагрузившись топливом, ушел обратно в колхоз, и перестали вести наблюдение за высоткой. И лишь случайный взгляд Волкова на Сарыбаш снова засек этого человека в тот момент, когда, высунувшись из кустов, он поднял высоко над головой вязку стручкового перца.

— Вязку перца? — сиплым шепотом спросил Кравченко. — Не ошибаешься, сержант?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — твердо ответил Волков. — Глаза-то у нас все-таки есть.

— Погоди, ты колхозного мираба Атаева знаешь?

— Конечно, знаю, товарищ старший лейтенант. Всех колхозников знаю. Да он только что отсюда вышел.

— Похож он на того человека на Сарыбаше?

— Не могу сказать. Во-первых, далеко, во-вторых, он лицом к нам ни разу не повернулся.

— А как одет был человек на Сарыбаше?

— Как все они одеваются: на голове тюбетейка, потом халат.

— Какой халат? Какого цвета?

— Самого обыкновенного, темно-синего.

Рука Кравченко, лежавшая на столе, сжалась в кулак.

— Ладно, продолжай. Поднял он, значит, над головой вязку перца. Дальше?

— Не один раз поднял, а несколько раз, — уточнил сержант. — Очень на сигнал похоже. А кому сигнал? Куда? Зачем? И принял я решение придвинуться к высотке 316,9 поближе. А только мы двинулись, он и сработал! — торжествующе повысил голос сержант.

— Что значит «сработал»? Выражайтесь точнее, сержант, — сказал капитан.

— Петь начал, товарищ капитан. И так умно точку выбрал, что если близко к высотке стоять — ничего не слышно, а отошли мы на старое место, услышали. Акустика, товарищ капитан, зона молчания? — с любопытством спросил Волков.

— Акустика, сержант. А вы не отвлекайтесь.

— Виноват, товарищ капитан!.. Попел-попел он, замолчал, а тогда сразу тот подключился.

— Кто «тот»? — звякнула шпора старшего лейтенанта.

— На той стороне тоже гаврик какой-то запел. Искали мы того гаврика долго, но ловко, собака, маскируется. Тот кончил — снова наш запел. Так до трех раз. А потом наш нырнул в кусты, и кончился их конкурс. Мы с моим напарником, конечно дело, на Сарыбаш бегом. И повезло нам. По дороге встретили дежурного проводника с собакой. Стали мы втроем обшаривать высотку от подножья до вершины. Пусто! Только хворост, что он нарубил, валяется…

— А собака? — закричал страдающе Кравченко. — Собака-то у вас для забавы, что ли, была?

— А как же, товарищ старший лейтенант! Собаку, конечно, пустили, — обиженно ответил сержант. — Показал ей проводник на хворост, она было бросилась, а потом — назад! Скулит, шерсть дыбом, не берет след.

— Не берет? — гоняя по скулам желваки, просипел Кравченко.

— Никак не берет! Осталось мне одно: сообщить по телефону обстановку всему участку и вам доложить, товарищ капитан.

— Правильно действовали, — кивнул Кормилицын. — А теперь самое главное. Что они пели? Вы поняли, сержант?

Волков виновато кашлянул в кулак.

— Не понял, товарищ капитан. Язык здешний я прилично знаю, сверхсрочную на границе служу и многие песни знаю. А это совсем незнакомый репертуар. Ни слова не понял.

Кравченко хмыкнул:

— Этого и надо было ожидать!

— Ничего. И без этого вы, сержант, принесли хорошие данные. Вам опять на границу? Отправляйтесь.

— Никаких приказаний не будет? — удивился Волков.

— Никаких. Отправляйтесь.

Сержант ушел. Офицеры долго молчали. Слышно стало, как тоненько и остро, будто иглой сверлил, пел прорвавшийся в комнату комар. Нервное большеглазое лицо Шералиева было печально. Кравченко, насупившись, выводил по столу невидимые узоры. И вдруг захохотал ядовитым, булькающим смехом, будто полоскал бутылку.

— Форменная двухсторонняя связь на короткой волне. Проморгали, будь здоров на пасху!

Капитан поднял на него глаза.

— А ты что думаешь, конечно, проморгали. И отвечать нам придется по всей строгости. Я не про служебную ответственность говорю. Проморгали мы человека, врагу его отдали. А он не один десяток лет рядом с нами жил. Какая же, спрашивается, после этого всем нам цена?

Он встал, взволнованно оправляя ремни портупеи, и сухо, служебным тоном обратился к Шералиеву.

— А ваше мнение, младший лейтенант?

Юноша ответил не сразу, грустно улыбаясь:

— Извините, я о другом думал… Какая тяжелая наша работа. Подозревать хороших людей, чтобы найти плохих. И стыдно как-то подозревать человека. Вот Атаев… Под угрозой его доброе имя. Тут знаете как осторожно надо подходить? Мой народ говорит: человек тверже камня и нежнее цветка. — Шералиев перевел взгляд на Кравченко. — Подозрения, догадки, недоверие… Крик петуха утра не делает!

— Знаете что, давайте без дураков! — ломким голосом сказал старший лейтенант. — Не сосункам меня службе учить! Я, к вашему сведению, младший лейтенант, пришел на границу рядовым, а теперь… вот! — хлопнул он ладонью по золотому с зеленой полосой погону. — А вы здесь еще с боку припека! Вы еще нащупайте в себе пограничную косточку, а без нее грош вам цена!

— Старший лейтенант! — строго повысил голос капитан.

— Начал не я, товарищ капитан. Тут в мой адрес всякие нежные цветочки да петухов начали бросать… Ладно. А теперь скажите мне. А собака? А Мушка? Не один я Дурсуну не доверяю, и Мушка не доверяет. Как Мушку прикажете понимать?

— Да не кипятись ты, пограничная косточка, — улыбаясь, поймал его за локоть капитан. — С Мушкой дело непонятное, верно. Будто встречались они когда-то на узенькой дорожке. Но ведь как в это поверить? Человек в колхозе с тридцать второго года! Вспомни, каком это был год, особенно здесь, в здешних республиках. Колхозы поджигали, колхозникам животы вспарывали и рисом начиняли. А он не ушел из колхоза и всю жизнь работал отлично. Ввел новый способ полива, награжден за это орденом. А посмотри, каким он уважением пользуется среди колхозников.

— Потому что с аксакалами каждую джуму в мечеть идет.

— Чепуху ты плетешь, старший лейтенант! Да, в мечеть он ходит каждую пятницу. Человек глубоко верующий. Но разве это значит, что он враг? И, по-моему, прав младший лейтенант, что с догадками да предположениями полегче как-то надо. Как, согласен?

— А почему не согласен? Правильно, все правильно, — ответил Кравченко, но в глазах не потух горячий блеск. — И в колхозе с тридцать второго, и новый способ полива, и орден, и всеобщее уважение. Все правильно! Бывает! А ведь сам же ты, товарищ капитан, говорил, что проморгали человека. Бывает и по двадцать лет рядом живут, и в партию вступают, а все это маскировка. А потом, в один прекрасный день, эти гады…

— Но есть же вера в человека, — тихо, дрожащими губами сказал Шералиев.

— Вера в человека есть! Но сомнение — тоже вещь полезная! — повернулся к нему снова готовый к драке Кравченко.

— Отставить разговорчики! — по-командирски прикрикнул капитан. — Младший лейтенант Шералиев, слушайте приказ!

Шералиев вскочил и стал «смирно».

— С этой минуты вы не должны покидать заставу ни при каких обстоятельствах. Таинственный певец еще появится на Сарыбаше и будет там петь. Обязательно будет! От вас потребуется перевод песен. Это вам практика перед зачетом.

— Но, товарищ капитан, а если… — беспомощно начал Шералиев.

— Вы хотите сказать, — жестко перебил его капитан, — а если они будут петь на языке, который только шестьдесят человек знают? Спешно становитесь шестьдесят первым. С вами пойду либо я, либо старший лейтенант, кто из нас будет в этот момент на заставе.

— И все? — спросил Кравченко.

— Пока все.

Старший лейтенант так дернул плечом, что погоны встали дыбом. В затяжелевших руках, в напружинившихся ногах, во всем его мощном теле клокотала ярость и сила для последнего броска. Вцепиться бы в горло врага! А тут — маневры, обходы…

— Во всяком случае, тактические занятия на завтра я отменяю! — с вызовом сказал он.

— Попрошу не отменять. Демаскироваться хочешь? — капитан повернулся к Шералиеву, и глаза его потеплели. — А вам я вот что еще скажу, Рустам Саятович. Всей душой хотел бы я верить вместе с вами, но подожду. Знаю, вы со мной не согласитесь.

Шералиев помолчал, потом спросил грустно:

— Разрешите быть свободным?

— Ого, время-то! — посмотрел капитан на часы. — Идите, отдыхайте. Нет, не отдыхайте, а жмите, вовсю жмите на этот язык шестидесяти!

Шералиев слабо улыбнулся и вышел. На крыльце он остановился. Была уже глубокая ночь. Выкованная из серебра, тяжелая и сияющая луна висела над заставой, над колхозом и над пустой равниной за рекой. В ее пронзительном свете искрилась пряжка на ошейнике лежавшей около крыльца Мушки, а вокруг все было застлано, как снегом, искристым лунным светом. Было необыкновенно тихо, молчали даже напуганные неистовым лунным светом неугомонные колхозные собаки. Лишь на башенке клуба бормотало невнятно, как во сне, радио.

Открылась дверь, выпустив в лунную голубизну теплый желтый свет. Крыльцо пожаловалось скрипуче под тяжелой поступью Кравченко. Он постоял, сунув руки глубоко в карманы, и сказал насмешливо:

— Говоришь, петушиное кукареку утра не делает?

Шералиев молчал. Старший лейтенант резко повторил:

— Я спрашиваю, как насчет петуха?

Шералиев снова промолчал, понурившись. Кравченко стеснительно посопел и вдруг рывком обнял младшего лейтенанта за плечи.

— Адская наша работа, чего уж там. Ты прав, брат! Нелегко в человеке подлеца видеть.

Он поднял к небу бледное от луны лицо и долго смотрел на переливающиеся звезды.

— «И звезда с звездою говорит», — шепотом прочитал он и тихо удивился: — Надо же такое сказать!..