Петр III

Из воспоминаний Якова Яковлевича Штелина

I

Карл Петр Ульрих, герцог Шлезвиг-Голштинский

Родился в Киле 10/21 февраля 1728 г., от прелестнейшей женщины в государстве, Анны Петровны, первой дочери Петра Великого, императора Всероссийского, на 21 году ея возраста.

Между прочими увеселениями, по случаю этого рождения, спустя несколько дней после того, как новорожденный принц был окрещен евангелическим придворным пастором, доктором Хоземаном, сожжен был перед дворцом фейерверк. При этом загорелся пороховой ящик, от чего несколько человек было убито, многие ранены, и нашлись люди, которые объясняли этот случай при таком радостном событии, как зловещее предзнаменование для новорожденного принца. Вскоре случилось еще большее несчастье. Герцогиня пожелала видеть фейерверк и иллюминацию, встала с постели и стала у открытого окна, при сыром и холодном ночном воздухе. Некоторые из придворных дам хотели удержать ее и убедительно просили ее закрыть окно и более беречь себя в настоящем положении. Но она засмеялась и сказала: «Мы, русския, не так изнежены, как вы, и не знаем ничего подобного». Между тем эта прелестная принцесса простудилась, занемогла горячкою и скончалась на десятый день. Ее тело набальзамировали и на следующее лето отвезли для погребения в Петербург, на том же русском фрегате, на котором герцог с герцогинею прибыли из России. Там погребено оно в крепостной церкви Св. Петра и Павла, в Императорском склепе, с правой стороны иконостаса, или входа в Святая Святых.

В честь этой принцессы герцог, супруг ее, учредил Голштинский кавалерский орден Св. Анны. Вокруг орденской звезды начертано изречение: «Amantibus justitiam, pietatem, fidem»[28], а на орденском кресте, который назначено было носить с левой стороны на правую, на бледно-пунцовой ленте с желтою каемочкою — четыре начальные буквы этого изречения; на обратной эмалированной стороне начертан именной шифр герцогини: «Anna Petrowna, Princeps Imperialis Russiae».

Когда принц на седьмом году вышел из рук женщин, к нему приставляемы были гофмейстерами попеременно некоторые камер-юнкеры и камергеры: Адлерфельд (издавший «Историю» Карла XII), Вольф, Брёмзен и проч. Все сии придворные кавалеры герцога занимали офицерские места в герцогской гвардии. В прочих же маленьких корпусах было несколько офицеров, служивших некогда в Прусской армии. Поэтому при Дворе только и говорили, что о службе. Сам наследный принц был назван унтер-офицером, учился ружью и маршировке, ходил на дежурство с другими придворными молодыми людьми и говорил с ними только о внешних формах этой военщины. От этого он с малолетства так к этому пристрастился, что ни о чем другом не хотел и слышать. Когда производился маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он оставлял книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать, пока продолжался парад. И потому иногда, в наказание за его дурное поведение, закрывали нижнюю половину его окон, оставляя свет только сверху, чтоб Его Королевское Высочество не имел удовольствия смотреть на горсть голштинских солдат. Об этом часто рассказывал мне принц, как о жестоком обхождении с ним его начальников, так же и о том, что он часто по получасу стоял на коленях на горохе, от чего коленки краснели и распухали. Он приходил в восторг, когда рассказывал о своей службе и хвалился ее строгостию. Замечательнейший день в его жизни был для него тот, 1738 г., в который, на 9 году своего возраста, он произведен из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты. Тогда при Дворе с возможною пышностию праздновали день рождения герцога и был большой обед. Маленький принц в чине сержанта стоял на часах вместе с другим взрослым сержантом, у дверей в столовую залу. Так как он на этот раз должен был смотреть на обед, в котором обыкновенно участвовал, то у него часто текли слюнки. Герцог глядел на него смеясь и указывал на него некоторым из сидевших с ним вместе. Когда подали второе блюдо, он велел сменить маленького унтер-офицера, поздравил его лейтенантом и позволил ему занять место у стола, по его новому чину. В радости от такого неожиданного повышения он почти ничего не мог есть. С этого времени все мысли его были заняты только военною службою, и его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всем «ты» и хотел, чтобы и они, как его братья и товарищи, также говорили ему «ты». Но они этого не делали, а называли его, как своего наследного принца, не иначе как Ваше Королевское Высочество.

Добрый герцог внутренно радовался, видя в сыне такую преобладающую склонность к военному делу, и, вероятно, представлял себе второго Карла XII в наследнике этого героя.

Будучи сам очень набожен и сведущ в латинском языке, он хотел, чтобы и сын его был хорошо обучен этому предмету. Герцог был воспитан, как Карл XII, знал хорошо Богословие и латинский язык. В Петербурге охотно говорил по латыни с знатнейшими русскими духовными особами. Доктор Богословия и придворный пастор Хоземан, весьма достойный и ученый человек, учил принца Закону Божию.

Для обучения латинскому языку, к которому принц имел мало охоты, был приставлен высокий, длинный, худой педант, Г. Юль, ректор Кильской латинской школы, которого наружность и приемы заставили принца совершенно возненавидеть латынь.

Его Высочество, который имел способность замечать в других смешное и подражать ему в насмешку, часто рассказывал мне, как этот латинист входил обыкновенно в комнату для урока: сложив крестообразно руки на живот, он с низким поклоном глухим голосом, как оракул, произносил медленно, по складам слова: «Bonum diem, tibi, opto, Serenissime Princeps. Si vales, bene est»[29]. Столько латыни еще помнил Его Высочество, будучи великим князем, все же остальное постарался он забыть. Он так ненавидел латынь, что в 1746 году, когда была привезена из Киля в Петербург герцогская библиотека, он, поручая ее моему смотрению, приказал мне, чтоб я для этой библиотеки велел сделать красивые шкафы и поставить их в особенных комнатах дворца, но все латинские книги взял бы себе или девал, куда хотел.

Будучи императором, Петр III имел тоже отвращение от латыни. У него была довольно большая библиотека лучших и новейших немецких и французских книг. По его приказанию должно было устроить полную библиотеку в мезонине нового Зимнего дворца по моему плану, для чего император назначил ежегодную сумму в несколько тысяч рублей, и строго приказал мне, чтобы ни одной латинской книги не попало в его библиотеку.

Анекдот. При всех счастливых успехах в предприятиях страшной для всех императрицы Анны, сама она была в постоянном страхе; она боялась частию великой княгини, Елисаветы Петровны, частию голштинского принца, Карла Петра Ульриха, от которого охотно желала бы избавиться. Вспоминая о нем или разговаривая, она обыкновенно говорила: «Чертушка в Голштинии еще живет».

1739-й. Герцог умер.

Принц поступил под опеку администратора, принца Адольфа Голштейн-Готторпского, епископа Ейтинского (Eutin), впоследствии шведского короля.

Обер-егермейстер, фон Бредаль, послан в Петербург ко Двору императрицы Анны с объявлением о кончине герцога. Он был там дурно принят, но лучше у великой княгини, Елисаветы Петровны, которой он привез портрет ее племянника, молодого герцога, нарисованный Деннером в Гамбурге масляными красками, и Трунихом в Киле в миниатюре.

При Кильском Дворе совершенно потеряли надежду на наследие российского престола, и потому, имея в виду права принца на шведский престол, стали со всем старанием учить его шведскому языку и лютеранскому закону.

Из упражнений молодого герцога в шведском языке хранится у меня его собственноручный шведский перевод разных газетных статей того времени, и между прочими одной весьма замечательной о смерти императрицы Анны, о наследии ей принца Иоанна и об ожидаемых произойти от того безпокойствах.

1741-й. В декабре, вскоре по восшествии на престол императрицы Елизаветы, был прислан ею в Киль имп. — рос. Майор Фон Корф (муж графини Марии Карловны Скаврон-ской, двоюродной сестры императрицы) и с ним Г. Фон Корф импер. — российский посланник при датском дворе, чтобы взять молодого герцога в Россию.

Спустя три дня по отъезде герцога узнали об этом в Киле; он путешествовал incognito, под именем молодого графа Дюкера; при нем были вышеупомянутый майор, граф фон Корф, голштинский обер-гофмаршал фон Брюммер, обер-камергер фон Берхгольц и камер-интендант Густав Крамер, лакей Румбсрг, егерь Бастиан.

На последней станции перед Берлином они остановились и послали камер-интенданта к тамошнему Российскому посланнику, (министру) фон Бракелю, и стали ожидать его на почтовой станции.

Но в ночь накануне Бракель умер в Берлине. Это ускорило их дальнейшее путешествие в Петербург.

В Кеслине, в Померании, почтмейстер узнал молодого герцога. Поэтому они ехали всю ночь, чтоб поскорее выехать из прусских границ.

1742-й. В генваре герцог прибыл в Петербург, в Зимний дворец, к неописанной радости императрицы Елисаветы. Большое стечение народа, любопытствующего видеть внука Петра Великого. Он бледен и, по-видимому, слабого сложения. Императрица в придворной церкви отслужила благодарственный молебен, по случаю его благополучного прибытия.

Несколько дней спустя при Дворе большой прием и поздравления.

10 февраля праздновали 14-й год его рождения, при чем был великолепный фейерверк и иллюминация, с аллегорическим намеком на число дважды семь.

28-го Ее Императорское Величество отправилась с ним в Москву, для коронации.

Там присутствовал он при коронации в Успенском соборе (25 апреля), на особо устроенном месте, подле Ея Величества.

После коронации он произведен в подполковники Преображенской гвардии (и каждый день ходил в мундире этого полка), также в полковники первого лейб-кирасирского полка; и фельдмаршал Ласси, как подполковник того же полка, подает ему ежемесячные рапорты.

Императрица, заботясь об его воспитании, поручила своим посланникам при иностранных дворах прислать ей различные планы воспитания и составить несколько подобных здесь, один из них был составлен статским советником фон Гольдбахом, бывшим наставником Петра II, другой профессором Штелиным; последний ей особенно понравился. (Почему? Потому что specialissime соответствовал именно этому, а не какому другому принцу.)

1 июня профессор был представлен молодому герцогу как его наставник, причем императрица выразилась: «Я вижу, что Его Высочество часто скучает и должен еще научиться многому хорошему, и потому приставляю к нему человека, который займет его полезно и приятно».

Занятия Его Высочества с профессором, который должен был находиться при нем все время, до и после обеда, шли сперва с охотою и успехом. Молодой герцог, кроме французского, не учился ничему; он начал в Киле учиться по-французски у старшего учителя, но, имея мало упражнения, никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова. Сама императрица удивлялась, что его ничему не учили в Голштинии.

Профессор заметил его склонности и вкус и по ним устроил свои первые занятия. Он прочитывал с ним книги с картинками, в особенности с изображением крепостей, осадных и инженерных орудий, делал разные математические модели в малом виде и на большом столе устраивал из них полные опыты. Приносил по временам старинные русские монеты и рассказывал при их объяснении древнюю русскую историю, а по медалям Петра I новейшую историю государства.

Два раза в неделю читал ему газеты и незаметно объяснял ему основание истории европейских государств, при этом занимал его ландкартами этих государств и показывал их положение на глобусе; знакомил его с планами, чертежами и проч., рассматривал план комнат герцога и всего дворца с прочими строениями, далее план Москвы вообще и Кремля в особенности и проч.

Когда принц не имел охоты сидеть, он ходил с ним по комнате взад и вперед и занимал его полезным разговором. Чрез это он приобрел любовь и доверенность принца, который охотнее выслушивал от него нравственные наставления, чем от обер-гофмаршала Брюммера и обер-камергера Берхгольца.

Итак, первые полгода этих занятий, во время пребывания в Москве, прошли более в приготовлении к учению, чем в настоящем учении. При том же, при разных рассеянностях и почти ежедневных помехах, нельзя было назначить постоянного занятия и строгого распределения учебного времени. Не проходило недели без одного или нескольких увеселений, при которых принц должен был непременно участвовать. Если была хорошая погода, то отправлялись гулять за город или только покататься по обширной Москве. Это случалось, когда было угодно обер-гофмаршалу Брюм-меру, который любил показывать себя публично в параде. Я сказал ему однажды, отправляясь с ним вместе, не показать ли принцу какую-нибудь фабрику и не составить ли план этих прогулок, чтобы они приносили ему пользу? Мое предложение похвалили, но не думали никогда исполнять его. Принца возили по всему городу, не выходя нигде из экипажа, и возвращались во дворец.

Если Брюммер был занят своею шведскою корреспонденциею, то нельзя было и думать о прогулке, как бы хороша ни была погода. От этого происходили иногда, а впоследствии еще чаще, сильные стычки между принцем и деспотическим обер-гофмаршалом.

К разным помешательствам в уроках молодого герцога, с наступлением осени, присоединились уроки танцевания французского танцмейстера, Лоде (Laude). Сама императрица была отличная и прекраснейшая танцовщица из всего Двора. Все старались хорошо танцевать, поэтому и принц должен был выправлять свои ноги, хотя он и не имел к тому охоты. Четыре раза в неделю мучил его этот Лоде, и если он после обеда являлся с своим скрипачем, Гайя, то Его Высочество должен был бросить все и идти танцевать. Это доходило до балетов. Принц должен был с фрейлинами танцевать на придворных маскерадах, хотя он к этому не имел ни малейшей склонности.

Видеть развод солдат во время парада доставляло ему гораздо больше удовольствия, чем все балеты, как сам он говорил мне это при подобном случае.

Анекдот о балете «La belle Sultanne»[30] на Царской мызе и во дворце ее, когда она была еще принцессою, также о Фюссано, который при императрице Анне вышел в отставку, но опять вступил в службу, когда она сделалась императрицею.

Кроме того, у принца были еще другие развлечения и игры с оловянными солдатами, которых он расставлял и командовал ими, с лакеями, с карликом Андреем, с егерем Бастианом, который играл ему на скрипке и учил его играть кое-как и проч.

Профессор, не имея возможности устранить эти разнообразные и странные упражнения вне учебных занятий, чтобы представить их еще смешнее, составил им список и по прошествии полугода, прочитав его принцу, спросил его, что подумает свет об Его высочестве, если прочтет этот список его препровождения времени? Это, однако ж, не устранило игрушек, и забавы продолжались по временам с разными изменениями. Едва можно было спасти от них утренние и послеобеденные часы, назначенные для учения. Оно шло попеременно, то с охотою, то без охоты, то со вниманием, то с рассеянностью. Уроки практической математики на примере фортификации и проч. инженерных укреплений шли еще правильнее прочих, потому что отзывались военным делом. При этом Его Высочество незаметно ознакомился с сухими и скучными началами геометрии. В прочие же дни иногда преподавались история, нравственность и статистика, Его Высочество был гораздо невнимательнее, часто просил он вместо них дать урок из математики; чтобы не отнять у него охоты, нередко исполняли его желание.

Чтобы побудить его быть внимательнее, профессор при начале урока клал на стол журнал преподавания, в котором ежедневно, в присутствии Его Высочества, по окончании урока записывалось то, чем занимались и каков был при этом Его Высочество.

Его уверяли, что это делается по приказанию Ее Величества, что она смотрит каждый месяц, чем и как он занимался, и это часто побуждало его, хотя к насильственной, внимательности.

В это же время приставили к Его Высочеству духовного наставника, иеромонаха Федоровского (впоследствии архиепископа Псковского и Ливонского, ум. в Пскове 1758 г.; он мечтал быть Папою), который занимался с ним еженедельно 4 раза по утрам русским языком и Законом Божиим. Когда молодой герцог уже выучил Катехизис и пришло известие о смерти шведского короля, тогда стали спешить приготовлениями к приобщению герцога к Православной Церкви.

Это совершилось с большим торжеством, 17 ноября, в придворной церкви Летнего дворца; при этом наименовали его великим князем и наследником престола Ее Императорского Величества. Герцог держал себя при этом довольно хорошо. Императрица была очень озабочена; показывала принцу, как и когда должно креститься, и управляла всем торжеством с величайшею набожностию. Она несколько раз целовала принца, проливала слезы и с нею вместе все придворные кавалеры и дамы, присутствовавшие при торжестве. Перед концом, когда пели заключительные молитвы и концерт, она отправилась в комнаты герцога или нового великого князя: велено вынести из них все, что там было, и украсить новою мебелью и великолепным туалетом, на котором между прочими вещами стоял золотой бокал и в нем лежала собственноручная записка (assignation) Ее Величества к президенту падающих фондов, тайному советнику Волкову, о выдаче великому князю суммы в 300 тыс. руб. наличными деньгами. Отгуда эта нежная мать возвратилась опять в церковь, повела великого князя в сопровождении всего Двора в его новое украшенное жилище, а потом в свои комнаты, где он обедал с Ее Величеством за большим столом.

Об этом торжественном обряде, совершенном внуком Петра Великого, был издан печатный Манифест Ея Величества и обнародован во всем государстве.

В продолжении восьми дней были при Дворе великие празднества.

В половине декабря прибыли из Швеции в Москву три депутата от тамошних государственных чинов и привезли великому князю, как наследнику шведского престола, предложение принять корону Швеции.

Но принять ее было уже поздно после того, как великий князь переменил веру. И потому вместо него корону Швеции предложили его дяде, Епископу Ейтинскому, администратору Голштинии.

1743-й. В конце года Двор отправился в Петербург. Там учение великого князя пошло серьезнее. Проходили по глобусу математическую географию, учили прагматическую историю соседних государств; два раза в неделю объяснялась подробно хронология и положение текущих государственных дел, по указанию Ее Величества (вследствие частных совещаний наставника с канцлером, графом Бестужевым) изучали любимые предметы великого князя: фортификацию и основания артиллерии, с обозрением существующих укреплений (по Force d'Europe), и положено начало обещанному наставником великому князю фортификационному кабинету, в котором, в 24 ящиках, находились все роды и методы укреплений, начиная с древних римских до современных, en basrelief[31], в дюйм, с подземными ходами, минами и проч., частию во всем протяжении, частию в многоугольниках; все это было сделано очень красиво и по назначенному масштабу.

Для узнания укреплений русского государства великий князь получил от фельдцейхмейстера, принца Гессен-Гомбургского, с дозволения императрицы (которая раз навсегда приказала выдавать великому князю все, что потребуется для его учения), большую тайную книгу под названием «Сила Империи», в которой были изображены все укрепления, принадлежащие к русскому гоударству, от Риги до турецких, персидских и китайских границ, в плане и профилях, с обозначением их положения и окрестностей. Этою книгою в разное время занимался великий князь, из комнаты которого ее не брали более полугода, и при каждом укреплении показаны были причины его основания, при этом же случае были специально пройдены история и география России.

К концу года великий князь знал твердо главные основания русской истории, мог пересчитать по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I. Однажды за столом поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицеймейстера графа Девиера касательно древней русской истории. При этом императрица заплакала от радости, и на другой день велела поблагодарить его наставника Штелина.

По вечерам, когда великий князь был отозван к государыне или при Дворе не было обыкновенного приезда, наставник занимал его большими сочинениями из Академической Библиотеки, в особенности такими, в которых были поучительные картины, как, напр., Theatre de l'Europe, Galerie agreable du monde (в 24 фолиантах), также разными математическими и физическими инструментами и моделями из Академической Кунсткамеры, естественными предметами из трех царств природы, с объяснением посредством разговора. Однажды великий князь с плана крепости должен был мелом нарисовать ее на полу своей комнаты, обитом зеленым сукном, по данному масштабу, в гораздо большем размере, по 10 футов в диаметре. На это посвятили несколько вечеров. Когда крепость была почти готова, в комнату неожиданно вошла императрица и увидела великого князя с его наставником, с планом и циркулем в руках, распоряжающего двумя лакеями, которые по его указанию проводили по полу линии. Ея Величество простояла несколько времени за дверью комнаты и смотрела на это, не будучи замечена великим князем. Вдруг она вошла, поцеловала Его Высочество, похвалила его благородное занятие и сказала почти со слезами радости: «Не могу выразить словами, какое чувствую удовольствие, видя, что Ваше Высочество так хорошо употребляете свое время, и часто вспоминаю слова моего покойного родителя, который однажды сказал со вздохом вашей матери и мне, застав нас за ученьем: "Ах, если бы меня в юности учили так, как следует, я охотно отдал бы теперь палец с руки моей!"»

Эти занятия продолжались и следующее лето в Петергофе, где устраивались на поле разные многоугольники разных способов укреплений в большом размере и показаны были разные инженерные работы, устройство редутов, траншеев и проч.

Иногда для удовольствия великого князя устраивали маленькую охоту. Он выучился при этом стрелять из ружья и дошел до того, что мог, хотя больше из амбиции, чем из удовольствия, застрелить на лету ласточку. Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте, особенно когда должен был подходить ближе. Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю, лежащему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба.

Его обер-гофмаршал Брюммер был все еще занят шведскими делами, возведением епископа Ейтинского на престол Швеции и большою корреспонденцией) и, по своей врожденной гордости, показывал гораздо более важности, чем сколько мог сносить это великий князь и могли терпеть знатнейшие русские вельможи. С великим князем обращался он большею частию презрительно и деспотически. От этого часто между ними происходили сильные стычки. Через это великий князь, защищая себя против его, иногда несправедливых и неприличных, выговоров, привык к искусству ловко возражать и к вспыльчивости, от которой совершенно похудел. И если иногда заходила речь о том, что Его Высочество не прибавляется в теле и в силах, то я, шутя, говорил, что он для худобы ссорится с своим обер-гофмаршалом.

Однажды произошла у него такая ссора с этим надменным и иногда слишком унижающимся новым графом, в Петергофе, в комнате великого князя, в присутствии обер-камергера Берхгольца и профессора Штелина, и дошло до того, что Брюммер вскочил и сжал кулаки, бросился к великому князю, чтобы его ударить. Профессор Штелин бросился между ними с простертыми руками и отстранил удар, а великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы позвать на помощь гренадеров гвардии, стоящих на часах; от этого профессор удержал его и представил Его Высочеству все неприятности, которые могут от этого произойти. Но г. обер-гофмаршалу, который, в своем бешенстве, стоял, совершенно пораженный, он сказал: «Поздравляю Ваше Сиятельство, что вы не нанесли удара Его Высочеству и что крик его не раздался из окна. Я не желал бы быть свидетелем, как бьют великого князя, объявленного наследником российского престола». Между тем Его Высочество убежал в свою спальню, возвратился оттуда со шпагою в руке и сказал обер-гофмаршалу: «Эта ваша выходка должна быть последнею: в первый раз, как только вы осмелитесь поднять на меня руку, я вас проколю насквозь вот этою шпагою. Заметьте это себе и скажите, если угодно, Ее Величеству, а не то — я сам скажу ей». Ни граф Брюммер, ни обер-камергер Берхгольц не сказали ни слова. Профессор постарался успокоить Его Высочество и получил от него обещание забыть все это происшествие и никому об нем не говорить.

С этого времени великий князь ни с одним из этих обоих своих наблюдателей не говорил ласкового слова и обходился с ними с большою холодностию. Спустя несколько недель после этого их влияние на него совершенно прекратилось, потому что, к большой радости Его Высочества, прибыл в Петергоф императорский посланник барон Герсдорф с секретарем своим фон Пецольдом и на особенной аудиенции у Ее Императорского Величества представили великому князю присланный от Его Величества, короля польского и курфюрста саксонского, как императорского римского викария, диплом, доставляющий великому князю, как герцогу Голштинскому, venia aetatis, или маиоратство. Великий князь, возвратясь с этим дипломом в свои покои, прочитал его весь громким голосом с своим наставником и, обратясь к своим обер-гофмейстерам, Брюммеру и Берхгольцу, которые еще пред тем его поздравили, сказал им: «Вот, видите ли, господа, наконец исполнилось то, чего я давно желал: я владетельный герцог, ваш государь; теперь моя очередь повелевать. Прощайте! Вы мне более не нужны, и я постараюсь возвратить вас в Голштинию!»

Впрочем, оба они оставались еще более года при Дворе, состоя по-прежнему в штате великого князя, пока, наконец, получили увольнение, осенью 1745 года, после бракосочетания Его Императорского Высочества Великий князь обходился с ними вежливо, но не удостаивал их более своей доверенностию и вместо графа Брюммера обращался к канцлеру, графу Бестужеву, или к вице-канцлеру, графу Воронцову, если нужно было испросить что-либо у императрицы и он сам не хотел ее беспокоить

Замечена необыкновенная слабость в Его Высочестве, поэтому я расспросил его и узнал, что он не имеет сна и почти аппетита и чувствует часто наклонность к обмороку. По пульсу я нашел, что это имеет основание. Я объявил об этом обер-гофмаршалу, графу Брюммеру, который приписал это притворству и нежеланию учиться и сделал выговор великому князю. На другой день я освободил Его Высочество от уроков и занимал его эстампами, чертежами и моделями укреплений. Это доставило ему удовольствие. Между тем приехал его голштинский лейб-медик, статский советник Струве, и прописал Его Высочеству капли, которые назначил принимать по утру и после обеда. Спустя несколько дней, во время занятий моих с Его Высочеством, он совершенно ослабел и почти без чувств упал у стола на руки ко мне и сказал: «Я, право, больше не могу». Я сказал об этом придворному врачу императрицы, Боергаве, который немедленно вместе с другим придворным врачем, Суше (Souchez), приехал к великому князю и нашел его таким, как я сказал. Тут же пришла и Ея Величество и поручила обоим врачам позаботиться об Его Высочестве (доктор Струве был устранен, огорчился этим, занемог горячкою и умер). Великий князь должен был лечь, и тогда доселе скрытная лихорадка обратилась в изнурительную. Оба врача должны были при Дворе дежурить, и Ея Величество приказала мне изустно, чтобы я постоянно находился при великом князе. Я исполнял это с раннего утра до поздней ночи. В конце октября Его Высочество не подавал никакой надежды к выздоровлению. Он слабел до крайности и потерял охоту ко всему, что нравилось ему во время болезни, даже к музыке, которую до этого любил слушать. Когда однажды, в субботу, после обеда, в передней Его Высочества играла придворная музыка и кастрат пел его любимую арию, то он сказал мне едва слышным голосом: «Скоро ли перестанут играть?» Это нас испугало, и доктор Боергаве, которому я рассказал этот случай, воскликнул: «Ах, Господи! Это дурной знак!» Около вечера все потеряли надежду. Великий князь лежал, с полуугасшими глазами и едва хрипел. Ея Величество, которая несколько дней была нездорова, скорее прибежала, чем пришла, к нему при этом известии. Она так испугалась, видя положение великого князя, что не могла произнести слова и залилась слезами. Ее с трудом оттащили от постели великого князя и увели в Ее покои. Около полуночи, когда более нечего было делать и надеяться, я отправился к Боергаве, в его квартиру, находившуюся поблизости, где он просил меня остаться у него, пока- к утру придет известие о кризисе или о смерти. Мы сидели перед камином и курили трубки, почти не говоря ни слова. Каждые полчаса приходил камер-лакей с рапортом от придворного хирурга, Гюона (Gugon). Все извещали, что великий князь лежит по-прежнему без движения. Около 5 часов пришел он в седьмой раз и объявил, что на лбу великого князя показался крупный пот; при этом известии Боергаве вскочил со стула и сказал мне: «Taut aus Gott danken, de grojtvirst sal gevesen!» — и тотчас взял бутылку Бургонского, налил бокал и подал мне, сказав: «Viont de grootvirst!» Так выпили мы несколько бокалов и отправились, как будто ожившие и не чувствуя никакого сна, к великому князю.

Ея Императорское Величество, которая легла не раздеваясь <…>, услыхала от Боергаве радостное известие, что спасительный перелом возобновил надежду на выздоровление. Оттуда императрица отправилась прямо в придворную церковь и отслужила молебен. С этого дня в самом деле началось выздоровление. В половине ноября Его Высочество встал в первый раз с постели, но почти до половины декабря не должен был выходить из комнаты. Ее Величество освободила великого князя до Нового года от всякого серьезного ученья и приказала мне развлекать Его Высочество какими-нибудь приятными занятиями.

Продолжение ваканций по случаю предстоящаго путешествия в Москву.

Там занятия идут медленно.

Personnelle Morale о Петре I. История и Dagnet, Insruction d'un Prince.

Охота в Измайлове и прогулка верхом.

Прибытие принца Августа из Голштинии в Марте месяце. Его Светлость привез для Ее Величества портрет принцессы Цербской, написанный в Берлине живописцем Реше. В этом портрете почти нельзя было узнать кисти этого художника, потому что он от старости потерял силу и прекрасный талант.

Его обхождение с великим князем.

Живет при Дворе с своими адъютантами — полковниками Фон Шильдом и Хагером.

Императрица приказала взять из передней великого князя животное (Haiiuxodhul) и умертвить его. Ее наставление великому князю касательно жестокости и нечувствительности к несчастию людей и мучения животных (пример императрицы Анны, у которой каждую неделю, раза по два, на дворе травили медведей).

Прибытие княгини Ангальт-Цербской с ея дочерью. Восторг Императрицы. Характер этой прекрасной и умной княгини. Императрица Елисавета первое время была ею совершенно очарована. Она подарила ей тогда драгоценный перстень с большим брильянтом и сказала: «Так как он был назначен ея прежнему жениху, епископу Ейтинскому, брату княгини, который умер до обручения, то она дарит его сестре его, чтоб еще раз скрепить их союз».

В ноябре торжествовали обручение и наименование невесты великою княжною.

Ея Величество занемогла воспалением в груди и лежит при смерти. Суше и Боергаве дежурят при Дворе.

Нарыв в легких прорвался, и она выздоравливает; чудо от Св. воды из Троице-Сергиевой лавры, настоятель которой щедро награжден подарками.

Болезнь доставила великому князю полную свободу к праздности и фамилиярному обхождению его с своими служителями.

Путешествие Двора летом в Киев.

Великий князь получил в подарок Ораниенбаум.

Великий князь занемог колотьем в боку (pleuresie). Хирург Барре кинул ему кровь три раза в продолжение двенадцати часов.

Императрица посылает свою камер-юнкферу рассказывать ему сказки из 1001-й ночи (. . Абрамова, впоследствии Мелыунова).

1745 года, в феврале, великий князь в Хотилове; на половине дороги от Москвы до Петербурга занемог настоящею оспою.

В ноябре 1744 года была у него в Москве ветреная оспа, которую доктор Суше принимал за настоящую, но Боергаве признал за ветреную и в доказательство предсказал настоящую через несколько месяцев.

Императрица, тотчас по возвращении своем в Петербург, отправилась назад в Хотилово, сделала там все нужные приготовления и осталась сама в течение двух месяцев. Великая княжна с матерью находилась также при Ея Величестве.

Великого князя лечат по старой методе, в теплой комнате; весь дом обит войлоками и досками, как футляр.

Хотиловской ямщик, Патрикевич, сделан придворным ямщиком, а по восшествии великого князя на престол произведен в Титулярные Советники в Ямской Приказ.

1745 года, в феврале. Двор благополучно возвратился и праздновал день рождения великого князя (10 февраля) балом и аллегорическим фейерверком. Императрица спешит бракосочетанием великого князя. Приготовления продолжаются до 25 августа, когда оно и было совершено (врачи советовали, чтобы оно было отсрочено, по крайней мере, на год).

Ея Величество произвела наставника великого князя в надворные советники и в его библиотекари, с непременным приказанием быть постоянно при великом князе, чтобы Его Высочество мог пользоваться его наставлениями. Она приказала ему, чтобы он каждое утро присутствовал при вставании и одевании великого князя, чтоб удержать дерзких камердинеров и лакеев от непристойных разговоров с Его Высочеством. Некоторые из них были вдруг отосланы, между прочими камердинер Румберг сослан в крепость, а потом в Оренбург, откуда возвратил его Петр III в 1762 г. (Сей последний, по возвращении, рассказывает императору чудеса об уничтоженной им Тайной Канцелярии.)

25 августа совершено бракосочетание с великим торжеством.

Вскоре после этого мать великой княгини возвратилась в свое княжество Ангальт-Цербст.

Она возбудила в канцлере подозрение своим прусским и французским образом мыслей, и потому он хлопотал у императрицы об ускорении отъезда и бракосочетания, которое, однако ж, по причине оспы совершилось в августе следующего года. Так как она придерживалась более партии Лестока и графа Брюммера, чем канцлер, граф Бестужев, то ее лишили благосклонности и доверия императрицы, которая, чтоб удалить ее, спешила бракосочетанием великого князя вопреки советам придворных врачей. Великий князь дал отставку своему прежнему обер-гофмаршалу, графу Брюммеру, и обер-камергеру Берхгольцу, предложив им должность в Голштинии. Но они, не доверяя миру, отказались и получили от императрицы, чрез обер-егермейстера, графа Разумовского, ежегодную пенсию: первый в 3000 р., а второй в 2000 р., и избрали своим местопребыванием Висмар, где граф Брюммер умер через несколько лет, но Берхгольц жил до 177… года[32].

1745-й. В безбрачном состоянии великий князь проводил время в одних увеселениях.

Для ежедневного обхождения находятся при Его Императорском Высочестве его дядя, принц Август голштинский, подполковник Шильд, адъютант принца Августа, камер-юнкер Вилльбуа и Чернышев, голштинский камергер фон Дюккер и проч.

Место обер-гофмейстера занял при нем генерал-фельдцейхмейстер Репнин. Для договора, касательно Голштинских дел, тайный советник Пехлин (фон Левенбах — министр, а голштинский камергер фон Бразен — секретарь).

Штелин по утрам, во время одевания Его Императорского Высочества, читает ему газеты и объясняет их в разговоре, но и это случается не каждый день; все употребляется на забавы, на пригонку прусских гренадерских касок, на экзерцицию с служителями и пажами, а вечером на игру.

1746-й. Двор великого князя провел лето в Ораниенбауме; там, на лугу, была выстроена крепость и зала с несколькими отделениями, где давались частые празднества, как, например, день обручения с иллюминацией, пушечной пальбой и проч. Комендант крепости, граф Головин, камергер и гофмаршал великого князя.

Там в первый раз высказалась в большом размере страсть к военному (militaire marotte) в Его Высочестве устройством роты из придворных кавалеров и прочих, окружающих великого князя. Он сам — капитан, князь Репнин — его адъютант.

Вечером и утром стрельба с вала крепости [Екатеринбург] сигналы; ежедневное ученье, маршировка, маневры с огнестрельным оружием, с 4 часов после обеда до позднего вечера.

Возвращение из Ораниенбаума в Летний дворец. Экзерциции с служителями и пригонка аммуниции продолжаются потом к величайшему неудовольствию императрицы. Ложный доклад об этом Ее Величеству Репнина был открыт после точнейшего исследования. Чрез это он лишился доверия императрицы и вскоре после этого был послан, при вспомогательном войске, к союзной армии в Германию. Он дошел только до Бромберга, потому что в Ахене был заключен мир, и умер на обратном пути.

1747-й. Супруга камергера Чеглокова, урожденная графиня Гендрикова, сделана обер-гофмейстершею великой княгини, а супруг ея, воспитанник танцмейстера Лоде, поступил на место Репнина к великому князю. Все переменяется при Дворе его, но к лучшему. Штелин выходит в отставку (с пенсиею) и сдает библиотеку Его Высочества придворным служителям и подобным людям.

1748-й. Великий Князь забывает все, что учил, и проводил время в забавах с такими же невеждами, как Чеглоков.

1749-й. Двор отправляется в Москву. Великий князь проводил время в нововыстроенном увеселительном дворце, в нескольких верстах от Москвы, а зиму в маскарадах, балах, играх и других увеселениях, с итальянцами, которые учат его играть на скрипке.

Годы 1750-й, 1751-й, 1752-й идут тем же порядком.

1753-й. В Москве, где Чеглоков умирает.

1754-й. На его месте поступает к Двору великого князя граф Александр Иванович Шувалов, по рекомендации любимца, Ивана Ивановича Шувалова.

В начале года Двор возвращается из Москвы в Петербург. Великая княжна беременна. Двор великого князя совершенно оживает. Его Высочеству все дозволяется.

Летом вызвал князь великий из Голштинии в Ораниенбаум роту голштинских солдат с их офицерами.

Тут он делается совершенно военным, курит табак, которого прежде не мог терпеть. Велел инженер-капитану Додонову построить в Ораниенбауме крепость большей величины. Генерал фельдцейхмейстер, граф Петр Иванович Шувалов, исходатайствовал на это у императрицы позволение, как на невинное препровождение времени, и доставил ему пушки и порох.

Учреждение арсенала и крепости. Основанием к тому была превосходная оружейная зала бывшего обер-гофмаршала, графа Брюммера, которую купила императрица и подарила великому князю.

Великий князь снова призывает к себе надворного советника Штелина, поручает ему перевезти его библиотеку в Ораниенбаум и остаться при ней.

20 сентября великая княгиня разрешилась от бремени принцем. 1 ноября торжественное поздравление у родительной постели Ее Императорского Высочества. С этого времени, до Великого Поста следующего года, безпрерывные празднества при Дворе и в домах знатнейших особ (великолепие бала, данного камергером Шуваловым, в его новом доме, также генерал-фельдцейхмейстером, графом Петром Ивановичем Шуваловым).

Императрица дарит великому князю несколько сот тысяч рублей, для уплаты Гамбургу и для выкупа некоторых заложенных голштинских имений.

До второго года Прусской войны 1757 года великий князь присутствовал постоянно в Совете, учрежденном при Дворе с самого начала этой войны, а летом, живя в Петергофе или в своем увеселительном дворце в Ораниенбауме, велел секретарю, Дмитрию Васильевичу Волкову, привозить к нему еженедельно протокол, прочитывал его, делал часто шутливые замечания и подписывал его. Но впоследствии, находя в протоколах резолюции Совета к сильнейшему нападению на прусского короля и к точнейшим аудиенциям между русским, австрийским и французским правительством, стал он восставать против протокола, говорил свободно, что императрицу обманывают в отношении к прусскому королю, что австрийцы нас подкупают, а французы обманывают, и не хотел более подписывать протокол, но отсылал секретаря Волкова назад, приказав ему сказать Совету от его имени, что мы со временем будем каяться, что вошли в союз с Австриек) и Франциею.

Обо всем, что происходило на войне, получал Его Высочество, не знаю откуда, очень подробные известия с прусской стороны, и если по временам в петербургских газетах появлялись реляции в честь и пользу Русскому и Австрийскому оружию, то он обыкновенно смеялся и говорил: «Все это ложь: мои известия говорят совсем другое».

О сражении при Торгау на Эльбе, между прусским королем и фельдмаршалом Дауном, прибыл к графу Эстергази, в 8 часов вечера, еще засветло (в июле), курьер с известием, что пруссаки совершенно разбиты и австрийцы одержали решительную победу над прусским королем. Мы сидели в этот вечер с великим князем в деревянном Зимнем дворце за ужином. Императрица только что получила это известие от австрийского посланника, графа Эстергази, и камергер, Иван Иванович Шувалов, написал в покоях Ея Величества к великому князю краткое известие о том, что за час перед тем сообщено австрийским курьером, прибывшим с поля сражения.

Великий князь, прочитав записку, удивился и велел камерпажу императрицы сказать камергеру от его имени, что он благодарит его за сообщенную новость, но еще не может ей верить, потому что еще не пришли его собственные известия, но он надеется, что завтра их получит и сообщит тогда камергеру правдивый рассказ об этом предполагаемом событии. Мы удивились такому отзыву великого князя камергеру и сказали Его Высочеству, что, вероятно, то известие справедливо, которое прислано с поля сражения от главнокомандующего ко Двору, находящемуся в таком тесном союзе с его Двором. «Очень редко, — отвечал великий князь, — я давно знаю, что австрийцы любят хвалиться и лгать и всегда предупреждают известиями своего рода известия их противников. Потерпите только до завтра, тогда я узнаю в точности, как было дело». На том и осталось, и об этом более не говорили. На другой день, утром, в 9 часов, Его Высочество прислал за мною скорохода (гонца). Лишь только вошел я в комнату, как великий князь встретил меня словами: «Что я говорил вчера за ужином? Не прав ли я был, сказав, что не прежде поверю известию о победе австрийцев над прусским королем при Торгау, пока не получу другого с прусской стороны? Я получил его сегодня утром раненько, и оно говорило совсем другое, именно, что хотя вечером в день сражения прусская армия была в дурном положении и победа была почти на австрийской стороне, но новое нападение генерала Цитена, с его храбрыми гусарами и прусскою артиллериею, дало делу такой внезапный оборот, что король не только одержал совершенную победу над австрийскою армиею, но на преследовании потоптал их бесчисленное множество в Эльбе, а фельдмаршал Даун, видя свое совершенное поражение, в большем беспорядке отступил со всею поспешностию к Дрездену, оставив весь багаж победителям». Это известие было привезено не только прусским курьером, присланным в ту же ночь с поля сражения к Его Высочеству, но и другим австрийским курьером к австрийскому посланнику, графу Эстергази.

II

Петр Третий, император

[1761 г.] Когда 25 декабря, в 4 часа вечером, скончалась императрица Елисавета и великий князь, как наследник престола, принял поздравление от всех, призванных к Двору сенаторов, генералов и прочих чиновников, тогда он велел гвардейским полкам выстроиться на Дворцовой площади, объехал их уже при наступлении ночи и принял от них приветствие и присягу. Полки выражали свою радость без-прерывным «ура» своему новому полковнику и императору и говорили громко: «Слава Богу! Наконец после стольких женщин, которые управляли Россией, у нас теперь опять мужчина императором!» К ужину удержал он при Дворе около 30 знатнейших особ.

При кончине императрицы кроме многих знатных духовных особ присутствовали: духовник ее, Дубенский, и Архиепископ Новгородский, Дмитрий Сеченов. Сей последний ученей муж и великий оратор приветствовал императора превосходною речью, в которой он, приведя слова ангела из Евангелия того дня: «Се возвещаю вам великую радость» и проч., весьма остроумно выразил, вместе с духовною радостью, светскую радость, именно в Рождестве Спасителя и о восшествии на престол Петра, внука и единственной отрасли Петра Великого.

На другой день император назначил особую комиссию для устройства великолепнейшего погребения. Он приказал, чтоб не жалели ничего для великолепия траурной парадной залы, похоронной процессии и места погребения. На это Его Величество назначил тотчас 100 тыс. руб. наличными деньгами.

В этой комиссии, которая собиралась ежедневно в доме сосланного графа Бестужева, бывшего канцлера, председательствовал князь Никита Юрьевич Трубецкой, а членами ее были: камергер князь Куракин, обер-церемониймейстер граф Санти, унтер-церемониймейстер барон Лефорт, статские советники Самарин, Волков и Штелин, которому поручено было составить план для аллегорической траурной парадной залы в дворце и великолепного катафалка в соборном храме Петра и Павла, в крепости, вместе с прочими орнаментами.

За этим работали день и ночь, чтобы, по приказанию императора, все было готово в первых числах февраля, а само погребение могло совершиться 10 февраля.

Во время этих приготовлений император заехал однажды в крепость, осмотреть постройку катафалка, и сказал, чтобы не жалели ничего для его великолепия, и если недостаточно будет назначенной суммы, то он прибавит еще. При этом случае, находясь в Петропавловской крепости, император захотел осмотреть тамошний Монетный Двор. Он обошел все отделения и, войдя в то, где чеканят новые рубли, сказал, смеясь: «Эта фабрика мне нравится более многих других. Если б она прежде принадлежала мне, то я умел бы ею воспользоваться». После того посетил он живущего в крепости обер-коменданта, генерал-лейтенанта Костурина, и завтракал у него.

После смерти императрицы Елисаветы, когда еще не были омеблированы комнаты Зимнего дворца, поселился он в задней половине деревянного дворца, подле так называемого Зимнего моста на Невском или Адмиралтейском проспекте, где скончалась императрица и лежала до дня погребения на парадной кровати.

Каждое утро он вставал в семь часов и во время одевания отдавал генерал- и флигель-адъютантам свои повеления на целый день. В 8 часов сидел в своем кабинете, и тогда к нему являлись с докладами, сперва генерал-прокурор Сената (Александр Иванович Глебов), и так, один за другим, президенты Адмиралтейской, Военной Коллегии: он разрешал и подписывал их доклад до 11 часов. Тогда отправлялся он на Дворцовую площадь, на смотр парада, при смене гвардии, а оттуда в 1 [час] к обеду.

Часто, почти каждый день по утрам приходила к нему в кабинет императрица из своей половины, но к обеду никогда. При обеденном столе его участвовали ежедневно по его приказанию то тот, то другой генерал-адмирал и другие лица меньшего чина, с которыми он хотел подробнее говорить.

Камергера И. И. Шувалова, последнего любимца покойной императрицы, у которого однажды за императорским столом, когда речь зашла о ней, потекли по лицу слезы, утешил он словами: «Выбрось из головы, Иван Иванович, чем была тебе императрица, и будь уверен, что ты, ради ее памяти, найдешь и во мне друга!» Однажды, в первые дни своего царствования, сказал он за столом Штелину, которого он произвел в Статские Советники и наименовал смотрителем своей библиотеки: «Штелин! Я очень хорошо знаю, что и в вашу Академию наук закралось много злоупотреблений и беспорядков. Ты видишь, что я занят теперь более важными делами, но как только с ними управлюсь, уничтожу все беспорядки и поставлю ее на лучшую ногу».

Самое замечательное дело, которое совершил он в первые дни своего правления, есть бесспорно уничтожение Тайной Канцелярии — судилища, подобного инквизиции, только не в духовных делах, и дарование русскому дворянству свободы служить или не служить, выезжать из государства и проч. Об этих двух главных предметах и о веротерпимости часто говорил он, еще будучи великим князем. Сенат был так этим обрадован, что не только прислал депутацию для выражения императору своей благодарности, но хотел еще воздвигнуть Его Величеству статую, чтоб увековечить это неожиданное и великое благодеяние.

Так как все видели, как был неутомим этот молодой монарх в самых важнейших делах, как быстро и заботливо он действовал с утра и почти целый день в первые месяцы своего правления, до прибытия своего дяди, принца Георгия, то возлагали великую надежду на его царствование, и все вообще полюбили его.

Только впоследствии, когда он стал упускать из виду внутреннее, занимаясь только внешним, когда он уничтожил мундиры гвардейских полков, существовавшие со времен Петра Великого, и заменил их короткими прусскими кафтанами, ввел белые узкие брюки и проч., тогда гвардейские солдаты и с ними многие офицеры начали тайно роптать и дозволили подбить себя к возмущению.

III

Дополнение к запискам о царствовании Петра III

Его похвальные поступки в первые три месяца: каждое утро он проводит в кабинете с министрами, посещает Сенат и все Коллегии, также и Синод; везде его принимают с восторгом, а в последнем Архиепископ Новгородский, Сеченов, говорит ему приветственную речь.

Каждый день приглашает к столу своему заслуженных и значительных людей; каждый полдень присутствует на параде гвардейцев, которые в первые четыре недели маршируют не хуже лучших прусских. Фельдмаршал Миних так был удивлен, что сказал: «Это для меня истинная новость; я никогда не мог до этого достигнуть».

Первое деяние. Учреждение комиссии для торжественного погребения императрицы Елисаветы (Приказ о выбитии похоронной медали).

Уничтожение Тайной Канцелярии.

Свобода дворянства служить или не служить, путешествовать и проч.

Проект об отобрании монастырских поместий и о назначении содержания епископам и прочему духовенству.

Учреждение новых полков.

Перемена гвардейских форм (слишком рано).

Каждый полковник может дать своему полку особенную форму и назвать его своим именем (все на прусский образец).

Меблирует новый каменный дворец.

Отличает родственников покойной императрицы при ее погребении.

Дарит ее двоюродной сестре, супруге канцлера, графине Воронцовой, прекрасное поместье на Волге (Кишора, прежнее поместье вдовствующей царицы, близ Твери, 4300 душ). Обходится милостиво с прежним любимцем покойной императрицы. Платит долги его супруги и его собственные.

Принца Петра Голштейн-Бок объявляет фельдмаршалом и губернатором Петербурга. Помещает принцессу, дочь его, при Дворе. Дяде своему, принцу Георгию Голштинскому, и его супруге дает титул Высочества. Хочет воздвигнуть в Киле монумент своему покойному родителю и поручает Ште-лину сочинить для него рисунок и устройство,

С некоторыми приближенными отправляется в Шлиссельбург и посещает там несчастного принца Иоанна.

Велит показать себе однажды, после обеда, в Летнем дворце, оставшийся гардероб покойной императрицы Елисаветы, занимающий несколько комнат и зал, и находит 15 000 и несколько сот платьев, частию один раз надеванных, частию совсем не ношенных, 2 сундука шелковых чулков, лент, башмаков и туфлей до нескольких тысяч и проч. Более сотни не разрезанных кусков богатых французских материй и проч.

Не обещает французам много хорошего от своего царствования.

Гуляет в апреле месяце в саду Летнего дворца и приказывает отсчитать с дюжину фухтелей одному безстыдному французу Пиктету за то, что он, проходя несколько раз мимо императора и его свиты, не снял даже шляпы, и сказал при этом: «Так надо учить этих невежд, французов».

Но тем более благоволит итальянцам и в особенности музыкантам: своего бывшего учителя на скрипке, Пиери, назначает капельмейстером и отказывает прежнему (Штарцеру из Вены). Сам играет при Дворе первую скрипку под управлением Пиери и желает, чтобы все знатные дилетанты, которые некогда играли в его концерте, участвовали и в придворных концертах, именно два брата Нарышкины (оба Андреевские кавалеры), действительный статский советник Олсуфьев, стат. сов. Теплов и Штелин, некоторые гвардейские офицеры и прочие. Имеет запас отличных скрипок, из которых иные стоят от 400 до 500 руб.

Хочет выписать из Падуи в Петербург старика Тастини, к школе которого он причисляет и себя.

Возвращает из Болоний капельмейстера Гайя.

Спустя несколько дней после погребения императрицы отправляется в католическую церковь францисканцев, где был построен катафалк и совершена была панихида с музыкою по императрице Елисавете, сочинения Манфредини; завтракает у пасторов и подписывает план их новой церкви.

Замышляет, по всегдашней ненависти к Дании, объявить ей войну, чтоб возвратить Шлезвиг. Громко говорит об этом за ужином на празднестве, которое давал для него фельдмаршал Алексей Григорьевич Разумовский, тогда как датский посланник, граф Гакстгаузен, сидит против него, и грозит датчанам словами: «Они довольно долго пользовались от моей Голштинии, теперь я хочу от них попользоваться». Вскоре после того граф Гакстгаузен посла своего нарочного к своему двору с этим известием (секретаря Шумахера).

Датчане в самом деле приготовились к войне и поручили главное начальство над войском генералу Сен-Жермену.

Навещает великого князя Павла Петровича, целует его и говорит: «Из него со временем выйдет хороший малый. Пусть пока он останется под прежним своим надзором, но я скоро сделаю другое распоряжение и постараюсь, чтоб он получил другое, лучшее воспитание (военное), вместо женского».

Однажды утром, во время одеванья, когда ему рапортовали, что полиция открыла в прошедшую ночь шайку разбойников на Фонтанке, в деревне Метеловке, он сказал: «Пора опять приняться за виселицу. Это злоупотребление милости длилось слишком долго и сделало многих несчастными. Дед мой знал это лучше, и, чтоб искоренить все зло в России, должно устроить уголовные суды по его образцу».

Каждое утро являются к нему с докладами: генерал-прокурор Глебов из Сената, адмирал из Адмиралтейской Коллегии, генерал из Военной Комиссии и член из Комиссии Иностранных Дел; он разрешает доклады и подписывает их.

В первые дни своего царствования дает повеление освободить и возвратить всех, сосланных императрицею: фельдмаршала Миниха из Пелыма, герцога Курляндского из [Яро]славля, графа Лестока из Углича и проч., кроме бывшего канцлера, графа Бестужева. Он подозревает его в тайном соумышлении с его супругою против него и ссылается в этом на покойную императрицу, которая предостерегала от него.

Прежде всех возвращается герцог Курляндский с своим семейством и помещается у своего зятя, барона Черкасова.

Император, назначивший герцогство Курляндское своему дяде, принцу Георгию, при первом приеме говорит герцогу Бирону, который благодарит его, преклонив колена: «Утешьтесь и будьте уверены, что вы будете мною довольны. Если вы и не останетесь герцогом Курляндским, то все-таки будете хорошо пристроены».

Миних возвращается в апреле месяце и помещается в квартире, нанятой его внуком, бароном Фитенгофом, у Измайловского моста. Получает много визитов. Видит баталион гвардии, идущий мимо его окон на часы и марширующий по новому образцу, и, полный удивления, говорит Штелину: «Ей-богу, это для меня новость! Я никогда этого не мог достигнуть!» При первом посещении делает императору комплимент этим признанием. Император берет его с собою в парад, где он дивится еще более.

Император примиряет герцога Курляндского с фельдмаршалом Минихом: при первом их свидании при Дворе они целуются, пожимают друг другу руки и должны обещать императору, что забудут и никогда не будут упоминать о том, что было прежде между ними.

Трудится над проектом Петра Великого об отобрании монастырских поместий и о назначении особенной Экономической Коллегии для управления ими. Генерал-прокурор, Александр Иванович Глебов, сочиняет об этом Манифест, в котором кроме других доводов приведены слова Спасителя: «Взгляните на лилии в поле: они ни сеят, ни прядут, ни собирают в свои житницы» и проч. Он берет этот Манифест к себе в кабинет, чтобы еще рассмотреть его и дополнить замечаниями.

Рассматривает все сословия в государстве и имеет намерение поручить составить проект, как поднять мещанское сословие в городах России, чтоб оно было поставлено на немецкую ногу, и как поощрить их промышленность. Ему нравится предложение Штелина разослать немецких ремесленников по русским городам, чтоб они, за умеренную пенсию, обучали русских мальчиков, заставляли их работать на немецкий образец и по их способностям и искусству давали им звания подмастерья или мастера, далее послать некоторых в учение за границу, также послать в Германию, Голландию и Англию несколько даровитых купеческих сыновей в тамошние коммерческие конторы, чтоб изучить бухгалтерию и коммерцию и устроить русские конторы на иностранный образец.

Посещает обойную фабрику a la Gobelins, устроенную Петром Великим, но пришедшую в упадок после его смерти и только вновь приведенную в порядок императрицею Елисаветою. Принимает ее под свое особенное покровительство и назначает ее директором бывшего своего камердинера, Брессана. Заказывает два больших куска haute lisse для двух стен передней в новом Зимнем дворце. Один из них должен был представлять восшествие на престол императрицы Елисаветы, а другой — его собственное (длина их от 3 до 4 сажен, вышина 1/2 сажени). Статский советник Штелин должен был составить аллегорический рисунок, император одобрил и поручил директору Брессану заказать по нем две большие картины в Париже.

Празднует 10 февраля день своего рождения прекрасным и великолепным фейерверком в увеселительном дворце в Царском Селе. При этом случае было много милостей и производств: оба брата Нарышкины сделаны: Александр Александрович обер-гофмаршалом, Лев Александрович шталмейстером, оба получили Андреевский орден, а также голштинский обер-егермейстер фон Бредаль, генерал-лейтенант Вилльбуа произведен в генерал-фельдцейхмейстеры и пр. Этому последнему и шталмейстеру Нарышкину император подарил по каменному дому.

Велит составить план фонду, из которого должно выдавать большую пенсию тем, которые получали ее до того из его собственной суммы, и говорит при этом: «Они довольствовались до сих пор из моей тощей великокняжеской казны, теперь я дам им пенсию из моей толстой кассы. Господь Бог щедро наделил меня, так и я хочу щедрее наделить их, чем делал это прежде».

На Святой Неделе император переезжает в новый Зимний дворец, помещает императрицу на отдаленном конце его, а ближе к себе, на антресолях, свою любимицу, толстую фрейлину Елисавету Романовну Воронцову; между переднею и отделением императрицы — великий князь с его обер-гофмейстером, графом Паниным.

При вступлении его в новый дворец главный ординатор, итальянец граф Растрелли, поднес ему большой план всего дворцового строения. Император, приняв его и взяв его с собою в свои покои, сказал окружающим: «Я должен подарить что-нибудь Растрелли. Но деньги мне самому теперь нужны. Я знаю, что сделаю, и это будет для него приятнее денег. Я дам ему свой Голштинский орден. Он не беден и с амбицией, и примет это за особенную милость, и я разделаюсь с ним честно, не тратя денег». Его Величество приказал принести орденскую ленту и звезду, призвал графа, возложил на него орден и оставил к ужину при Дворе. Когда граф после ужина возвратился домой и жена его, весьма тщеславная берлинская француженка (урожденная из Валлиса), у которой в это время ужинал придворный живописец, граф Ротен, увидела его с этим орденом, то, заплакав от радости, не могла ни слова сказать и едва не лишилась чувств.

В этом новом дворце император поместил и молодую принцессу Голштейн-Бек, дочь фельдмаршала и генерал-губернатора Эстляндии, в особенном флигеле, на дворе, вместе с ее гувернанткою, девицею Мирабель, и позаботился об ея воспитании. Она получила орден Св. Екатерины, также и молодая вдова покойного ея сведенного брата, принца Карла Голштейн-Бек, убитого на сражении в Прусской службе, урожденная графиня фон Дона, и еще супруга принца Георгия. Остальные принцессы и родственницы голштинского дома, жившие тогда в Кенигсберге с герцогом Голштейн-Бек, бывшим супругом графини Оржельской, должны были также получить пенсию, но это не исполнилось по случаю его кратковременного царствования. С тех пор как император переехал в новый дворец, он хотя и занимался по-прежнему каждое утро государственными делами, но все остальное время дня употреблял на военное дело, в особенности на его внешнюю сторону: перемену формы гвардейских и полевых полков.

Прежняя, введенная Петром Великим, форма гвардии была заменена в короткие прусские кафтаны с золотыми (называемыми бранденбургскими) петлицами. Офицеры из вежливости показывали вид, что они этим довольны, но нижние чины, терявшие аршина по два от каждого мундира, громко роптали на это нововведение. Это положило несколько камней в основание их воспоследовавшего отпадения от императора. К этому присоединился еще ропот, будто император хочет уничтожить гвардейские полки (он точно замышлял это исполнить и, по своей дурной привычке, не мог сохранить в тайне), разделить народ между прочими полками и в столице вместо гвардии употреблять его лейб-кирасирский полк, перемещая ежегодно полевые полки.

Еще будучи великим князем, называл он янычарами гвардейских солдат, живущих на одном месте в казармах с женами и детьми, и говорил: «Они только блокируют резиденцию, не способны ни к какому труду, ни к военным экзерцициям и всегда опасны для правительства».

Все офицеры ходили теперь в новых коротеньких мундирах, с испанскою тростию в руке и с записною табличкою в кармане.

Каждое утро в 11 часов был перед дворцом парад, на котором являлся император и все, что его окружало. Полевые полки получили другое название, по именам своих полковников, тогда как прежде назывались по городам и областям государства. Каждый полковник выдумывал свою форму, и поэтому мундиры стали необыкновенно разнообразны, так что каждый полк был одет иначе, чем другой. Почти каждый генерал, даже фельдмаршалы, получили каждый особый полк и ходили в той форме. Фельдмаршалы и прочие генералы, которые были вместе полковниками, подполковниками и майорами гвардейских полков, должны были лично командовать своим полком, когда при Дворе сменялась стража, и стоять перед фронтом во время парада. Это исполняли: фельдмаршал граф Миних, князь Никита Юрьевич Трубецкой, гетман граф Разумовский и другие, которые до этого, быв подполковниками и майорами гвардейских полков, не только не брали в руки эспонтона, но и не учились новой экзерциции. Чтоб не подвергнуть себя публичному выговору от императора и насмешкам офицеров, каждый из них держит у себя в доме молодого офицера, который знает службу, и раза по три и четыре в день берет у него уроки в новой Прусской экзерциции.

Так как император привык выкуривать трубку кнастера после обеда и поутру перед кофеем, а при других внешних солдатских приемах любил, чтобы и офицеры курили трубку, то курение табаку, которое считалось гадким при императрице Елисавете и вообще почти неупотребительно между русскими, сделалось теперь общим.

Кто не курит табаку, тот почти не считался за хорошего офицера, и куда приглашали императора в гости, там всегда лежали на столах кнастер, трубки и фидибусы. Каждый, в угоду императору, хотел курить, и иной господин, всю жизнь не куривший табаку (как, например, канцлер граф Воронцов), также брал трубку и курил или делал вид, что курит с большим удовольствием. Даже дамы, хотя сами не курили, делали вид, что им приятен табачный дым.

Однажды за ужином читали императору список генералам и полковникам, которых должно было произвесть. Он при каждом делал свои основательные замечания, и когда дошла очередь до тогдашнего генерал-майора Орлова, он громко закричал: «Вычеркнуть! вычеркнуть! Я не хочу иметь у себя в службе генерала, которого били крестьяне. Если тетка моя, императрица, произвела его в генерал-майоры, то пусть он и носится с этим чином, но не говорит, что он при мне сделался генералом!» При этом Его Величество приказал тотчас же дать ему отставку.

28 июня [1762 г.] гвардия у Красного кабака хочет воротиться. Генерал Волконский уговорил императрицу сесть в офицерском мундире на коня и самой вести их.

Стечение народа в городе. Предостережения полиции.

29-го [июня 1762 г.], в 4 часа утром, лейтенант Алексей Григорьевич Орлов прибыл в Петергоф с гусарским полком Милорадовича и выстроил их на плацу (один гусарский лейтенант просит на водку у Ландрата, графа Штейнбока, и отнимает у него весь кошелек). Арестует там голштинских рекрут с их офицерами. Полк спешит в Ораниенбаум и обезоруживает в крепости голштинских солдат. Изверг сенатор Суворов кричит солдатам: «Рубите прусаков!» — и хочет, чтобы изрубили всех обезоруженных солдат. Гусарские офицеры ободряют их и говорят: «Не бойтесь, мы вам ничего худого не сделаем; нас обманули и сказали, что император умер».

IV

Характер императора Петра III

Натуральный или физический.

С малолетства слабого сложения, прибыл (в декабре 1741 года) в Петербург ко Двору, очень бледный, слабый и нежного сложения. Его белорусые волосы причесаны на итальянский манер.

Темперамент или характер.

Physic, idest constitutio natural.

Его лейб-медик, доктор Струве, хочет подкрепить его силы частыми приемами лекарства, но это его скорее ослабляет, чем подкрепляет, и он осенью 1743 года впадает в совершенное истощение и получает опасную febris continua lenta, от которой чуть не умер.

Оправляется от болезни в Москве, в 1744 году, через моцион и летнее путешествие с императрицею в Киев; осенью занемогает колотьем в боку; зимою получает ветряную оспу, а в феврале 1745 года, на половине дороги в Петербург, настоящую оспу.

Впоследствии упражнения с голштинскими солдатами укрепили его силы. Он постоянно пил вино с водою, но когда угощал своих генералов и офицеров, то хотел по-солдатски разделять с ними все и пил иногда несколько бокалов вина без воды.

Но это никогда не проходило ему даром, и на другой день он чувствовал себя дурно и оставался целый день в шлафроке.

Intellectuel.

Ingenium. Довольно остроумен, в особенности в спорах, что развивалось и поддерживалось в нем с юности сварли-востию его обер-гофмаршала Брюммера.

Любит музыку, живопись, фейерверк и проч.

Judicia. От природы судит довольно хорошо, но привязанность к чувственным удовольствиям более расстраивала, чем развивала его суждения, и по тому он не любил глубокого размышления.

Memoria. Отличная до крайних мелочей. Охотно читал описания путешествий и военные книги. Как только выходил каталог новых книг, он его прочитывал и отмечал для себя множество книг, которые составили порядочную библиотеку. Для этого на первый случай назначил он 3000 рублей, а потом ежегодно 2 тысячи рублей, но требовал, чтобы в нее не вошло ни одной латинской книги, потому что от педагогического преподавания и принуждения латынь опротивела ему с малолетства.

Выписал из Киля библиотеку своего покойного родителя и купил за тысячу рублей инженерную и военную библиотеку Меллинга.

Moralis. He был ханжею, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божиим. Был несколько невнимателен при внешнем Богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими его фрейлинами и другими лицами.

Императрице весьма не нравились подобные поступки. Она выразила свое огорчение канцлеру, графу Бестужеву, который от ее имени, при подобных и многих других случаях, поручал мне делать великому князю серьезные наставления. Это было исполняемо со всею внимательностию, обыкновенно в понедельник, касательно подобного неприличия его поступков как в церкви, так и при Дворе или при других публичных собраниях. Он не обижался подобными замечаниями, потому что был убежден, что я желал ему добра и всегда ему советывал, как можно более угождать Ее Величеству и составить тем свое счастие.

Чужд всяких предрассудков и суеверий. Помыслом касательно веры был более протестант, чем русский; но этому с малолетства часто получал увещания не выказывать подобных мыслей и показывать более внимания и уважения к Богослужению и к обрядам веры.

Боялся грозы.

На словах нисколько не страшился смерти, но на деле боялся всякой опасности. Часто хвалился, что он ни в каком сражении не останется назади и что если б его поразила пуля, то он был бы уверен, что она была ему назначена.

Он часто рассказывал, что он, будучи лейтенантом, с отрядом голштинцев разбил отряд датчан и обратил их в бегство. Об этом событии не мог рассказать мне ни один из голштинцев, которые находились при нем с малолетства. Все полагали, что он только для шутки рассказывает такие, слишком неправдоподобные истории. Но часто рассказывая их, в особенности иностранцам, я сам стал наконец им верить и считать не за шутки. Между прочим, уже будучи императором, рассказывал он это однажды императорскому римскому посланнику, графу Мерси, который расспрашивал меня о подробностях этого случая и о времени, когда оно совершилось, но я отвечал ему: «Ваше сиятельство, вероятно, ослышались. Император рассказывал это, как сон, виденный в Голштинии».

Экстракт из журнала учебных занятии его высочества великаго князя Петра Федоровича с июня 1742 года до 1745 года[33]

После того как Ваше Императорское Величество всемилостивейше одобрили план учения, все назначенные лекции Его Высочества были разделены на 3 особые отдела, и по ним распределены часы и особые дни для занятий.

Именно: 1) Historica et Geographica (История и География).

2) Mathematica et Phisica (Математика и Физика).

3) Moralia et Politica (Мораль и Политика), так что каждый из этих 3 уроков бывает 2 раза в неделю. И так

Из Истории.

Сначала прошли вкратце Историю России, с Рюрика до настоящего времени. Чтоб поддержать охоту, каждый раз предлагалось изображение того государя, о котором была речь, в картине и оттиске из находящихся в Академии Кунсткамеры изображений царей в зеленой яшме, вырезанных в Нирнберге известным для бывшего фельдцейхмейстера графа Брюса. Из ближайших времен рассматривали старинные татарские и русские монеты, из Петр. Миллерова Минц-Кабинета, также при случае и другие древности этой земли, какие случалось мне отыскать в разных местах. Далее читали Пуффендорфово Введение в Историю всех европейских государств, с краткими объяснениями, после того с большею подробностию Историю соседних государств.

Scientif. et Praef^ce

История. 1742 г. Русской Империи вообще с картинами, монетами и изображением государей. Введение Пуффендорфа. Spec. Hist. vicinorum: Швеции, Дании, Польши, Турции, Татарии, Персии с приложением к Русской. Далее: Англии, Голландии, Франции, Италии, Испании. История России, Дании, Швеции, Голштинии.

География. Карта России с Академическими известиями. Глобус и Математ. Географ, с карты на глобусе и, наоборот, краткое понятие о созвездиях.

Физика и Математика. Прошли en gros 3 царства природы; просматривали лучших авторов с картинами. Показана их польза в жизни, торговле, ремеслах, экономии и медицине. Извлечение из экспериментальной Физики: объяснены физические феномены. Изучены все относящиеся к тому инструменты и в особенности барометр, гигрометр и магнитная стрелка. Первые полгода занимались, играя, инструментами и планами и изучили таким образом линию, угол и все математические фигуры. Далее Арифметика с приложением на casus geoometr. demonstrat., при этом несколько из Loosch. Артиллерия. Архитектура, военная в особенности, гражданская, все с чертежами и моделями. Рисовали все это с чертежей в большом размере. Основание Механики, Гидравлики, Оптики и прочее вкратце с ясными примерами.

Мораль. Gen. Spec. Petron. Sus. nat. et gent. d⁰. civil. Russ. Offic. hominis principis, personal. Наставления в скромности и испытания в ней. В особенности обращали внимание на Русское государство, что в нем есть и что еще нужно в нем сделать. 1744-й. Читали извлечение из сочинения Abbe Dagnet, Instruction d'un Prince, первые полгода вообще, вторые специально и наконец персонально, в отношении к Его Высочеству и всех обстоятельств, до него касающихся, на примере, о необходимом и строгом согласовании (accomodation) с Вашим Величеством и Государством. Показаны выгоды, какие можно извлечь для своего образования из благоразумных разговоров с людьми разного звания по наукам, опытности и прочее. Всегда с приложением примеров Петра I.

Политика. Два раза в неделю, при чтении газет, занимались Историею и Политикою, каждый раз с картою на столе. При каждом отделе, имеющем отношение к России, показаны выгоды государства и причины, по получаемым мною по временам сведениям о текущих делах от С… Показано, как должны думать Его Высочество и другие русские патриоты. Также при случае прибытия иностранного посланника объяснено.

По окончании главного отдела одного урока, через месяц или более, повторено все пройденное в два или в три урока, а при начале урока повторялся предыдущий interrogando.

Кроме того, в ежедневном обхождении кроме уроков: при всяком разговоре напоминалось слышанное.

Старались извлечь пользу из каждого случая, как, например, при посещении Кремля в Москве рассмотрели и вкратце изучили его план, также и план Москвы (начали с плана дворца и комнат Его Высочества).

На охоте, по вечерам, для препровождения времени, просматривали все книги об охоте с картинками.

При музыке объяснены все роды ее, вкусы нынешней музыки и все музыкальные инструменты.

В Петергофе, в Монплезирской галерее, рассмотрели картины знаменитнейших школ, впоследствии ознакомились с личностию замечательных художников. Просматривали эстампы Венской галереи и изучили вкратце ее художников.

При плафонах и карнизах объяснены мифологические метаморфозы и басни, с показанием нравственной цели.

При комедиях и операх показано различие между коме-диею и трагедиею и главнейшие их правила.

При монетах ознакомились со всеми ходячими монетами в Европе, по моему собственному собранию, и рассчитали ценность каждой в сравнении с рублем и копейкой. При этом разные курсы, коммерческой, ассигнационной и проч.

При Минц-Кабинете из Голштинии объяснена вкратце древняя нумизматика, в особенности греческая и римская. Также просматривали известнейших писателей о древних монетах, например Шпангейма, Бейера и других. Далее по вечерам перелистывали антиквариев, например L'antiquite, explique par Monfaucon etc…

При посещении Академии и Кунсткамеры показана цель Петра I в отношении к народу. О их пользе. О всех известных больших библиотеках и музеях в Европе.

При Кирхнирских кукольных машинах объяснен механизм и все уловки фокусников. Трактат Ozanam. Также механические преимущества так называемого…

При пожаре показаны все орудия и их композиции; заказаны в малом виде подобные инструменты в артиллерии.

Действие пороха. От одного зерна все орудия до огромнейших мин.

На прогулке по городу показано устройство полиции, в особенности пожарной.

При министерских аудиенциях объяснено церемониальное право Дворов.

1762 г. 28 Июня в 1 час пополудни. С развода (в Ораниенбауме) все поехали в придворных каретах в Петергоф, чтобы накануне Петрова дня присутствовать при большом обеде в Монплезире у ее величества императрицы и потом вечером принести поздравление и быть за ужинным столом.

2 часа. По прибытии в Петергоф дворец, в котором живет императрица с ее дамами и придворными кавалерами, найден пустым, и с удивлением услышали, что она еще в 5 часов утра потаенно уехала в Петербург, всего лишь с камер-юнгферою Катериною Ивановною Черогоротскою и камердинером Шкуриным; находившиеся же при ней кавалеры и дамы ничего не знали о том до полудня.

Продолжительные совещания о том, что делать? Фельдмаршал (князь) Никита Юрьевич Трубецкой, канцлер граф Воронцов и граф Александр Иванович Шувалов отправляются, по собственному вызову, в Петербург с целью узнать, что там делается, и привезти положительные о том сведения.

3 часа. Решаются идти к каналу, находящемуся за дворцом, и на всякий случай иметь наготове шлюлки, яхту и штатс-галеру. Во время перехода по площади пристает к берегу поручик Преображенской бомбардирской роты Бернгорст, приехавший из Петербурга с фейерверком для Сансуси. На подробные ему вопросы он отвечает, что при выезде из Петербурга в 9-м часу слышал в Преображенском полку большой шум и видел, как многие солдаты бегали с обнаженными тесаками, провозглашая государыню царствующею императрицею, но, не обратив на то внимания, поехал, чтобы доставить фейерверк. Тотчас посылают по всем дорогам, идущим к городу, для разузнания, адъютантов, ординарцев и гусар. Из числа их возвращаются очень немногие, и притом лишь с известием, что все входы в городе заняты.

В Петербурге виден дым к стороне крепости: вероятно, от пушечной там пальбы.

В 4 часа, по слуху, что в главе Петербургского возмущения находится гетман граф Разумовский, посылают в Гостилицы за братом его, графом Алексеем Григорьевичем, и идут в нижний сад к каналу. Между тем продолжают толковать и рассуждать с графом Романом Илларионовичем Воронцовым, Мельгуновым, Гудовичем, генерал-майором Измайловым, Волковым, Львом Александровичем Нарышкиным; прочие бродят вокруг или сидят на решетке, а иногда подходят для сообщения своих мыслей о том, что следовало бы предпринять. Значительное большинство — того мнения, что прежде всего необходимо поставить в безопасность особу императора и для этого ехать в Кронштадт. Сам император склоняется к тому же, но хочет отплыть в Кронштадт не прежде как по получении ближайшего известия о положении дела в Петербурге. Один из предстоящих предлагает государю ехать с небольшою свитою из нескольких знатнейших особ прямо в Петербург, явиться там перед народом и гвардиею, указать им на свое происхождение и право, спросить о причине их неудовольствия и обещать всякое удовлетворение. Можно быть уверену, говорит этот советник, что личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст делу благоприятный оборот, подобно тому как внезапное появление Петра Великого неоднократно предотвращало точно такие же опасности. Гудович и Мельгунов оспаривают такой совет, находя, Что исполнение его будет слишком опасно для лица монарха. Сам государь отзывается, что он не доверяет императрице, которая могла бы допустить оскорбить его. На этом дело и кончается.

Граф Роман Илларионович и Волков диктуют и пишут именные указы, и государь подписывает их на поручне канального шлюза. Адъютанты отправляются с этими указами в разные полки и команды. Четыре писца продолжают писать на другом поручне, под руководством Волкова.

Генерал Дивиер, в сопровождении флигель-адъютанта князя Барятинского, едет с одним из таких указов в Кронштадт, чтобы удержать за государем эту крепость; но дает возможность обмануть себя адмиралу Талызину, хотя последний приезжает туда, с повелениями императрицы, несколькими часами позже его.

5 часов. Государь досадует, что большая часть посланных им лиц не возвращаются назад, и выражает нетерпеливое желание узнать что-нибудь более достоверное о положении дел.

Графиня Елисавета Романовна не хочет оставить государя и в тревожном состоянии духа все вертится около него. Две девицы Нарышкины и графиня Брюс составляют ее свиту; прочие дамы скрылись во дворце.

6 часов. По приказанию государя лейб-хирург его дает ему несколько приемов стального порошка.

7 часов. Государь требует холодного жареного и ломоть хлеба. На деревянную скамью у канала ставят блюда жаркого и бутербродов с несколькими бутылками бургонского и шампанского.

Государь посылает Ораниенбаумским своим войскам приказание прибыть в Петергоф и окопаться там во зверинце, чтобы выдержать первый натиск.

Штелин изображает фельдмаршалу Миниху и принцу Голштейн-Бекскому ужасные последствия, которые могут произойти от такого, в сущности, мнимого сопротивления, если бы, по неосмотрительности, была выпущена против ожидаемой гвардии хотя бы даже одна пуля. Оба соглашаются с его мнением, и все вместе представляют о том государю; но он не хочет их слушать и отзывается, что необходимо иметь какие-нибудь силы для отражения первого напора, что не должно уступать и что он намерен защищаться до последнего человека.

8 часов. Мы повторяем наше представление, но столь же безуспешно. Между тем жалкие Ораниенбаумские войска являются под начальством генерал-лейтенанта барона фон Лёвена и располагаются в зверинце. У артиллерии очень мало ядер, а картечи и совсем нет. Добавляют ядер от егермейстерской части, но калибр их не соответствует орудиям. Новые, но по-прежнему тщетные, просьбы с нашей стороны об отсылке Ораниенбаумских войск. Беспокойство государя по случаю медленного возвращения гонцов, отправленных им в разные концы, особенно же в Кронштадт, все более и более возрастает. Наконец приходит весть, что Воронежский полк, для приведения которого немедленно в Петергофе послан был в Красное Село флигель-адъютант Рейстер, повернул в противоположную сторону, что полковник Олсуфьев ведет этот полк прямо в Петербург к императрице и что Рейстера очень дурно там приняли и увезли с собою арестованного.

9 часов. При прогулке по берегу канала продолжаются совещания.

Наконец является из Кронштадта князь Барятинский с бумагою. Государь сам берет ее и читает вместе с графом Воронцовым, Мельгуновым, генерал-майором Измайловым, Львом Нарышкиным и Гудовичем.

Около 10 часов. Решаются тотчас отплыть морем. Государь велит подъехать шлюпкам и садиться в них с восемью или десятью человеками, а прочим велит следовать на галере и на яхте. Садясь в шлюпку, он отдает генералу Шильду приказание отослать Ораниенбаумские войска назад в Ораниенбаум и оставаться там спокойными.

Галера выходит с рейда и вместе с яхтою направляется к Кронштадту, при довольно хорошем попутном ветре.

В 1 часу по полуночи галера подходит к Кронштадтской гавани и находит ее запертою боном. Яхта останавливается насупротив галеры, по левую руку от входа в гавань, шагах в 20 или 30 от стены. Спущенная с галеры шлюпка подплывает ко входу в гавань и требует, чтобы отдали бон, но караул на стене отказывает в том с угрозами. Государь кричит, что он сам тут и чтобы его сейчас впустили. Ему отвечают, что из Петербурга получено приказание не впускать никого, кто бы то ни был, а яхте велят удалиться, без чего в нее будут стрелять.

В Кронштадте бьют тревогу. На стене показываются несколько сот вооруженных солдат.

Яхте вторично приказывают немедленно отъехать, в противном случае в нее станут стрелять ядрами. Она спешит распустить паруса и для скорости перерубает якорный канат. Третий окрик, что если она не удалится сейчас же, то откроется пальба из наведенных уже на нее орудий. Яхта действительно тотчас и пускается в ход, поворачивая под ветер, а галера на веслах опереживает ее по направлению к Ораниенбауму. Государь кричит, чтобы яхта следовала за галерою, чего, однако, нельзя исполнить за мелководием Ораниенбаумского рейда. С яхты при повороте замечают, что между Кронштадтским валом и Кроншлотом расположилось плоскодонное судно со многолюдным экипажем, вероятно чтобы загородить свободный проход в открытое море.

Около 2 часов пополуночи галера, приблизясь к Ораниенбаумской гавани, почти совсем потеряла из виду яхту, которая с своей стороны с полупопутным ветром идет к Петергофскому рейду.

3 часа. Государь подходит на галере к Ораниенбаумской гавани и, поднявшись в шлюпке вверх по каналу, идет в свой малый дворец внутри крепости, густо обставленной вокруг тамошними его войсками.

4 часа. По просьбе дам государь распускает гарнизон по квартирам и переходит в Японскую залу большого дворца. Тут ему несколько раз делается дурно, и он посылает за священником тамошней русской церкви. В Ораниенбауме с трудом достают немного белого хлеба и соли, потому что кухня и погреб остались на яхте.

Между тем яхта приходит на Петергофский рейд, и находившиеся в ней перевозятся понемногу на двух шлюпках в тот самый канал, из которого они выехали накануне вечером.

В Петергофе все тихо и ничего не трогается. Доносятся только разные дикие и страшные слухи из Петербурга, будто бы там пролито много крови, от несогласия в нескольких и других полках, все стало верх дном, множество домов разграблено и Бог весть что еще случилось; точно таким же образом в самом Петербурге молва разглашает, будто бы в Ораниенбауме совершены самые ужасные вещи, все тамошние голштинские войска и все, что окружало императора, перебито, и, наконец, произошел всеобщий грабеж.

5 часов. В Петергоф приходит первый авангардный отряд гусар под начальством г. поручика Алексея Орлова. На плаце ему случайно попадается несколько сот Дельвигских голштинских рекрут, собранных тут с деревянными мушкетами для учения. Гусары в одну минуту опрокидывают и перехватывают их, ломают их деревянное оружие и сажают всех под сильным караулом, в тамошние сараи и конюшни.

С половины 6-го до полудня прибывали в Петергоф один гвардейский или линейный полк за другим и располагались одни на плаце, другие перед дворцом, третьи вокруг верхнего сада. Гусары с утра ушли в Ораниенбаум и заняли там все посты и входы.

В 11 часов въехали в Петергоф ее величество императрица, верхом, в гвардейском мундире, в сопровождении точно так же одетой княгини Катерины Романовны Дашковой и конногвардейского полка. Накануне вечером она выступила из Петербурга со всем войском и после полуночи отдыхала несколько часов в Красном Кабачке. В Петергофе ее приветствовали тройным «ура» несколько тысяч солдат, крикам которых вторил гром выстрелов из расставленных на плаце пушек.

Тотчас по приезде ее величества гг. Григорий Орлов и генерал-майор Измайлов были отправлены в Ораниенбаум за императором. В 1-м часу они привезли его в Петергоф в карете и высадили в правом дворцовом флигеле. Здесь он изъявил согласие на все, что от него потребовали. Под вечер его отправили в Ропшу, загородный дворец между Петергофом и Гостилицами, а ее величество императрица выехала из Петергофа в 9 часов вечера, провела ночь на половине дороги, на даче князя Куракина, и в следующий день около полудня имела торжественный въезд в Петербург.

4 часа пополудни. Приезд в Ораниенбаум генерал-лейтенанта Суворова и Дцама Васильевича Олсуфьева с отрядом гусар и конной гвардии. Голштинский генералитет со всеми обер- и унтер-офицерами и прочими войсками отдают им свои шпаги и тесаки, после чего их объявляют пленными и заключают в крепости. Генерал-лейтенант Суворов приказывает составить опись всем находящимся во дворце денежным суммам и драгоценным вещам и отложить первые в сторону. Офицеры проводят ночь частою на валах, частою же в комендантском доме.

30 числа в 3 часа пополудни. Василий Иванович Суворов делает общую перекличку всем офицерам и нижним чинам. Из них русские, малороссияне, лифляндцы и прочие здешние ранжируются на одну сторону и приводятся к присяге в дворцовой церкви, а голштинцев и других иноземцев ведут к каналу, сажают там на суда и перевозят в Кронштадт.

Вечером в 7 часов всем остальным офицерам объявляют именем генерала, что правительство полагается теперь на их присягу и разрешает им разойтись по квартирам, с тем чтобы они на следующий день готовы были ехать в Петербург.

1 июля в 3 часа пополудни. Все оставшиеся в Ораниенбауме войска препровождаются под прикрытием гусар в Петергоф, где остаются на ночь.

Кто из офицеров желает выйти со двора, должен иметь при себе гусара.

2 июля в 11 часов перед полуднем. Их выводят из Петергофа, и в 5 часов они приходят в Красный Кабачок, где дается привал.

В 8 часов выступление оттуда. В 10 часов вечера они приходят в Московскую Ямскую, где и располагаются по квартирам.

Гусарский полковник Милорадович составляет именной список обер- и унтер-офицерам и перечневой рядовым и назначает к квартирам офицеров, по их желанию, охранный караул из гусар.

3-го — отбирается у офицеров письменное показание, откуда кто родом, сколько времени в службе, служил ли где прежде, чем был и кто его родители.

5-го — кончина императора Петра III.

6-го — граф Брюс является в Ямскую, на квартиру полковника, и, вызвав всех офицеров по списку, обнадеживает их монаршею милостию и объявляет именем ее императорского величества, что в случае желания служить каждый из них будет определен тем же чином. Отзывы о том, желает ли кто служить или нет, отбираются порознь у каждого, на письме.

8-го — вечером в 8 часов. Асессор Елагин приезжает со шпагами и возвращает их всем офицерам, обнадеживая последних монаршею милостию и приказывая им явиться на следующее утро в Военную Коллегию для получения там дальнейшего назначения.

9-го — офицеры явились в Военную Коллегию, где им обещали вскоре решить их дело. Лифляндцев и малороссиян снабдили паспортами для отправления в полсутки на родину, а здешним также дали паспорты для проживания, по их выбору, в Петербурге, Москве или другом месте.

Вышеупомянутые лица, ездившие с императором на галере и на яхте в Кронштадт, были собственно те, которым его величество назначил явиться в Петергоф накануне и ко дню своего тезоименитства, и сверх того камергеры и камер-юнкеры, бывшие налицо в Петергофе из числа назначенных дежурить там при государыне императрице. Последние отмечены в нижеследующем списке звездочками.

На галере находились:

Его величество император; г-жа Помпадур, т. е. графиня Елисавета Романовна Воронцова; супруга канцлера графиня Анна Карловна Воронцова и ее дочь графиня Строгонова; супруга гетмана графиня Разумовская; супруга фельдмаршала княгиня Трубецкая; принцесса, дочь принца Голштейн-Бекского, с гофмейстериною ее, вдовою шталмейстера княгинею Голицыною, и фрейлиною Мирабел; невеста принца Голштейн-Бекского принцесса Мирабель; невеста принца Голштейн-Бекского принцесса Карл и ея компаньонка Дервиц; супруга обер-егермейстера Марья Павловна Нарышкина; супруга шталмейстера Марья Осиповна Нарышкина; супруга камергера княгиня Гагарина с дочерью; графиня Брюс; супруга фельдмаршала графа Александра Шувалова; принц Голштейн-Бекский; фельдмаршал граф Миних; обер-гофмаршал Александр Александрович Нарышкин; шталмейстер Лев Александрович Нарышкин; генерал-лейтенант Мельгунов; сенатор граф Роман Илларионович Воронцов; генерал-адъютант князь Иван Федорович Голицын; генерал-адъютант Гудович; генерал-майор Измайлов; Голштинский обер-егермейстер Бредаль; статский советник, тайный секретарь Волков; вице-канцлер Голицын; начальник канцелярии от строений Иван Иванович Бецкий.

На яхте:

Фельдмаршал граф Алексей Григорьевич Разумовский; обер-егермейстер Семен Кирилович Нарышкин; гофмаршал Михаил Михайлович Измайлов; камергеры: князь Гагарин, граф Ягужинский, граф Головин, Алексей Иванович Нарышкин, князь Михаил Михайлович Голицын, князь Соловой; камер-юнкеры: Матюшкин, князь Николай Михайлович Голицын, тайный кабинетский советник Олсуфьев; статский советник Штелин; голштинский тайный советник фон Румор, королевско-прусский министр барон Гольц и его секретарь посольства Дистель; депутат Эстляндского дворянства граф Штейнбок; гофмедик Унгебауер.

Внизу, в трюме яхты, находились, под наблюдением гофмаршала Измайлова, кухня и погреб со всею придворною прислугою, как-то камер-пажами и пажами, гоф- и камер-фурьерами, мундкохами, мундшенками и пр.

NB. Принц Георгий Гольштейн-Готгорпский с супругою и двумя сыновьями, английские министр Кейт и генеральный консул Свалло, камергер Иван Иванович Шувалов, путевой маршал фон Дюкер и лейб-медик Моунстей, находившиеся до тех пор также в Ораниенбауме, были отпущены в разные дни, по своим делам, в город, откуда должны были приехать в Петергоф в Петров день. Точно так же и гетман (Разумовский) за два дня до того, после пира в Гостиницах, уехал в Петербург.

Дневник статского советника Мизере о службе при Петре Третьем

Дневник статского советника Мизере о службе при Петре Третьем[36]

Январь 1761 года

1. Его И. В. не выходил утром. Большой стол у Их Имп. Высоч. Прекрасная мысль великой княгини (при шутливом разговоре) о церемониях по случаю новаго года. Вечером большое и пышное торжество. Бал и потом большой фейерверк, очень удавшийся. Учтивое и любезное приветствие, сделанное мне графом Петром Ивановичем. Новое мое наблюдение относительно толстаго и тонкаго фителя для луч-шаго обозначения рисунка в огне.

2. Бешеная выходка бригадира Сумарокова за столом у камергера Ивана Ивановича. Смешная сцена между ним же и г-м Ломоносовым. Первое северное сияние. Терм. = 192°.

3. Отправил с курьером Кулепкой [Кулябкой] посылочку из маленькаго календаря г-же гетманше в Глухов. Портрет ея мужа резной из яшмы, сделанный одним русским юношей Петром Волковым. Возвратился храбрый (tenerista) русский синьор Пико из Неаполя. Прекрасная ария (belle arie) одного испанца. Кортес Перез.

4. Четыре картины Карла Лотти по коммиссии купцов Питерса и Клаузинга р. 500. Оригинал Полтавской битвы, писанный Натьером в Париже, в присутствии Петра I, присланный из Парижа посланником князем Дмитрием Михайловичем Голицыным камергеру Ивану Ивановичу. Обычный наш концерт у Е. И. В. Французский фейерверк сожжен в передней Е. Имп. В.

5. Я выбрал новый модель для нашей академии, прекрас-наго Меркурия. Новое представление графа Эстергази.

Обещание посланника маркиза Опиталь выписать для меня из Парижа флейту (flauto in bastone).

6. Иордан без обыкновенной церемонии. Иностранные послы, при дворе посланники; за ужином Их Имп. В. избрание короля бобов; хромой Ушаков им сделался. После ужина веселыя игры: Алекс, и Лев Александровичи, Анна Никитична, Марина Осиповна, Марья Александровна и ея муж, Измайлов, камергер Голицын и его жена, Гудович и я.

7. Два пейзажа, исполнения Шмельца в Москве, одного крепостнаго князей Трубецких, были поднесены вел. князю. Приехал новый мастер для гобеленов (тканые обои) (d'arazz) г-н Банде. Один лейбкампанец скрыл свою жену под льдом Невы. Это послужило к открытию отцеубийства, обнаруженного его дочерьми.

8. Прокурор Сената представил Е. Имп. В. мои первыя 10 медалей к истории Петра В. в медалях. Ответ Ее В., что ее отец имел уже давно ту же мысль. Обещание, сделанное мне Сенатом. Прекрасное изобретение одного русскаго, Филиппова, отливать пушки с большею безопасностию. Вечером чрезвычайное совещание.

9. После многих замешательств отправились в Сибирь проф. Попов и адъюнкт Румовский. После обеда у канцлера [графа М. Л. Воронцова] аудиенция Калмыцкаго князя, в богатом, почти женском одеянии. Двое мальчиков и две мо-лодыя девушки были представлены его высокопревосходительству, равно как и его свита. Разные образцы триумфальных ворот для Е. И. В. были отнесены в Сенат.

10. После обеда мы выехали с Их И. Вые. в Ораниенбаум на 8 или 10 дней.

10. Приехали в 4 1/2 вечера.

Большой ужин, стол в зале с музыкой и пальбой. Иллюминация в саду и на большом дворе. После ужина внизу курили трубки при военной музыке. Угощение музыкантов для отдыха. Прекрасная погода до самой полуночи.

11. Утром порывистый ветер и мокрый снег. Взаимные визиты. Парад корпусам до часа. Двойной обед внизу и вверху. Потом катанье в 12-ти маленьких салазках на дачу Ее Имп. Выс. вел. кн., за 7 верст от Ораниенбаума. Немного пасмурно. Частыя падения в снег. Крики предостережения (balanza). Большое удовольствие и много смеху. Прекрасное положение фермы и любезная приветливость хозяйки, которая сама угощала итальянскими ликерами всех приехавших в ея красивый круглый дом, возвышающийся на горе. Питье кофе и молока из фермы с черным хлебом и маслом. Пасмурная погода при возвращении вечером, почти уже в темноте. Дорогой частыя падения. Персонал саннаго катанья: Его Имп. Выс, граф Гендриков и его супруга, семейство Шафирово, камерфрейлина Ея Им. В. Катерина Ивановна Сурогородская, камергер Измайлов, князь Дашков, я, генерал Блек, паж Захар Феодорович. Вечером обыкновенно собрание внизу и вверху. Ужин внизу с увеселениями итальянскаго шута.

12. Утром сильный ветер и вьюга; по этой причине ничего, но за то все парады. Обед с приехавшими гостями из Пе-терб. в крепости. Вел. княг. при дворе усталая. После обеда игра. Я с графиней. Вечер в публичной гостинице, большой пикник с 7 час. до 3 утра.

13. Большой стол к обеду и ужину. Вечером музыка. После ужина трубки у кн. Меншикова.

14. Утро в церкви. Большой обед с придворной музыкой. После обеда вел. княг. ездила кататься в маленьких санях. Вел. князь посетил конюшни. Вечером свадьба мундшенка.

15. Утро на охоте за лесными пулярками… Оттуда пешком на ферму великой княгини, где она угостила великолепным обедом с любезностию хозяйки. До обеда катанье с гор на лыжах. Катанье на коньках, игры… После обеда странная веселость Е. Имп. Вые. и всей компании. Бал в маленькой комнате, и никакой другой музыки, кроме че-ловеческаго голоса, со шляпой в руке вместо скрипки и шпагой вместо смычка. Вечером великая княгиня воротилась в Ораниенбаум, где стояли ледяныя горы, и общество занялось игрою в барры. Двор, велик, князь и я отправились на новую ферму, приобретенную от гвардейскаго майора Казакова, отпраздновать новоселье прекрасным ужином и большим фейерверком в саду, а в зале малым Французским, изображавшим водяной бассейн, в котором разныя животныя метали огненные фонтаны. Но как хороша была погода днем, так ужасна была буря ночью со страшным ветром.

16. У великаго князя болит горло. Обедал в своей комнате с четырьмя избранными, в числе которых был и я. Несмотря на то, вечером отправились на ферму графа Романа Ларионовича [Воронцова] играть и ужинать. Возвратились в полночь.

17. До обеда ездил в санях Его Императорскаго Высочества в Кронштадт, откуда привез великого князя, который желал получить после покойнаго майора Пестеля шпагу, шарф, знак лейтенантства Прусскаго, при батарее Кольберга. Вечером обыкновенное собрание и концерт (фейерверк). После ужина трубки у камергера Б., маленький фейерверк.

18. До обеда травля медведя; Его Императорское Высочество убил его одним ружейным выстрелом. После обеда курили трубки в зале. В 4 часа выехали и около 8 часов вечера приехали в город, где ужинали при дворе.

Январь 1762 года

Царствование Петра III

Комиссия траурного церемониала, составленная из фельдмаршала князя Трубецкого, гофмаршала графа Скавронского, князя Куракина, церемониймейстеров графа Санти и барона Лефорта, господина Лобкова герольдмейстера, г. вицепрезидента Андр. Никитича Самарина, советника Голубцова и советника Штелина, которому лично поручено изобретение для парадной залы катафалка в соборе.

8. Канцлер граф Воронцов был почти при смерти от одышки, вместе с сильной горячкой; спасительный перелом болезни.

8. Умер царь Грузинский в доме Кантемира. Его Императорское Величество ужинал у графа Романа Ларионовича.

11. В Нарву возвратился наш двоюродный брат, маршал Дюкер, по случаю скоропостижной кончины его супруги. Имел честь обедать у Его Императорскаго Величества. Вечером Его Императорское Величество ужинал у своего шталмейстера Льва Александровича Нарышкина.

12. У генерального прокурора Глебова.

13. У обер-полицеймейстера Корфа.

14. Тело Ее Императорскаго Величества покойной императрицы было перенесено вечером на парадную кровать в присутствии Двора и особ первых двух классов.

19. После обеда в 7 часов Его Величество император ездил в карете кататься; посетил англиискаго посланника Кейта, который был приглашен к ужину Его Императорскаго Величества. В тот же день я представил Его Императорскому Величеству в его спальню несколько девизов, изображение которых поручено было мне.

20. Представлял Его Импер. Величеству резидент Пруссии свои верительныя грамоты. Он первый из иностранцев.

17. Его Величество был в Сенате и, вышед оттуда, обошел все коллегии. Подписан указ о свободе дворянства для выезда и службы вне отечества. Цена на соль с полрубля за пуд положена на 1/4 рубля.

21. Похороны графа Петра Иван. Шувалова с похоронным церемониалом, присвоенным сану фельдмаршала. Его Величество смотрел на процессию с балкона графа Строганова, там же и обедал.

23. Его Величество обедал в Красном Селе, куда изволил ездить на встречу принца Георга Голштинскаго. Возвратился в город с Его Высочеством. Ужинал во дворце Ив. Ив. Шувалова, назначенном для местопребывания принца.

24. Особы двух первых классов ездили ко двору для поздравления принца Георга.

25. Около полудня собрались при Дворе дамы и кавалеры первых классов, для присутствия при перенесении покойной императрицы в парадную траурную залу.

27. Аудиенция Эстонских и Ливонских депутатов во время шествия Его Величества в церковь. После они были оставлены на обеде Его Имп. Величества. Вечер Его Вел. провел у фельдмаршала князя Трубецкаго.

28 и 29. Два дня отдыха.

31. Его Величество провел день в Царском Селе.

Февраль

1. После обеда Его Вел. поехал гулять в карете с большой свитой, которая провожала его верхом и в карете шестерней. Проехав мимо принца Голштейн-Бек, заехал с визитом к принцу Георгу.

2. Ужин у обер-полицеймейстера Корфа.

3. Праздник ордена Св. Анны. Его Величество публично кушал с кавалерами этого ордена, графом Лестоком, возвратившимся из Устюга, места своего заточения в течение 13-ти лет. Его Величество подарил ему золотую шпагу. Его супруга обедала одна с императрицей.

4. Катафалк и все приготовления к торжественному погребению Ея Велич. покойной императрицы сегодня готов в соборе. Его Велич. приезжал инкогнито в крепость, чтобы видеть вышесказанныя приготовления. Потом обедал у коменданта Костюрина и возымел милость приказать мне провести его по всем отделениям монетнаго двора для осмотра отчеканивания медалей и рублей.

5. Торжественное погребение Ея Импер. Величества покойной императрицы совершено в надлежащем порядке и с одобрения Его Величества. Процессия началась в 10 1/2 часов, и вся церемония кончилась в 3 часа.

7. В 8 часов утра Его Велич. неожиданно посетил сенаторов в Сенате; пробыл там за полдень и уничтожил четыре известных тайных судилища, или Тайную Канцелярию.

8. Его Величество уехал в Царское Село, чтобы отпраздновать там день своего рождения.

9. Последовали те, которые были приглашены; отправился полковник г. Петердорф. Вечером поздравления и парад.

10. Великолепный парад; после обеда концерт. Ночью сожжен фейерверк, составленный мною, сперва для новаго года, а потом переделанный для дня рождения Его Импер. Величества.

13. Двор возвратился из Царскаго Села.

14. Его Импер. Велич. провел вечер в очень большом обществе, в придворном трауре, в доме его высокопревосходительства канцлера, где перед ужином пущен был прекрасный фейерверк и устроена иллюминация. Его Величество и все общество оставались до 5-ти часов утра.

15 и 16. Отдых. На вечер 16-го предполагалось устроить празднество для Его Импер. Велич. в доме камергера Ивана Ивановича, но не состоялось ради спокойствия (отдыха) Его Велич. Его Велич. был очень доволен в доме канцлера и подарил хозяйке дома два имения в 4300 душ крестьян.

17. Воскресенье. Его Велич. не выходил при дворе, по причине легкаго нездоровья.

18. После обеда ездил гулять. Всю эту неделю при дворе ежедневно говели, так как это было на первой неделе великаго поста.

23. Их Императорские Величества приобщались Св. Тайн.

26. Пожар в Аничковом дворце, половина которого не могла быть спасена по причине вышины крыши, под которой разгорелось с особенной силой.

27. Похороны покойной императрицы. Его Велич. обедал у англиискаго посланника и проехал оттуда в дом купца Вейнахта, чтобы покурить трубку.

Март

2. Советник Теплов заключен в тюрьму за то, что непочтительно говорил об императоре.

3. Производство всех состоящих на службе в Голштинии. Вечером концерт при дворе.

4. Обедали те же самыя лица, одни с Его Императорским Величеством.

5. Их Императорские Величества обедали у канцлера графа Воронцова.

9. Развод гвардейского кавалергардского полка, командование которым Его Импер. Величество публично передал его светлости герцогу Георгу. Заупокойная служба по Ея Импер. Велич. в католической церкви с музыкой в присутствии Его Импер. Величества и многочисленной публики.

Тут же Его Импер. Велич. пожаловал предписание на место для постройки католической церкви.

10. Вечером концерт при дворе при многочисленном собрании: тут же Его Импер. Велич. играл на скрипке.

11. Большая пушечная пальба во время стола. Его Импер. Велич. соблаговолил принять орден Чернаго Орла, присланный королем Прусским.

12. Вечер проведен у князя Куракина.

14. Его Импер. Велич. присутствовал на экзамене кадет с утра до вечера. Отдано в ведение камергеру Ивану Ивановичу [Шувалову].

17. Его Велич. и большое собрание во дворце фельдмаршала Алексея Григорьевича Разумовскаго, где пущен был фейерверк. Ужин. Император изъявил свое намерение объявить войну Дании в присутствии графа Гакстгаузена, датскаго посланника.

18. Его Импер. Велич. ездил обедать на дачу к гетману, за 25 верст, и вместе с ним его светлость принц Георг, который вечером проехал в Красное Село, чтобы дождаться приезда ея светлости его супруги.

14. Выпущен из тюрьмы Теплов.

19. Приезд супруги и семейства принца Георга.

20. Обед при дворе. Большое поздравление двора принца Георга в доме Бестужева, где обедал Его Импер. Велич., и вечер проведен у обер-егермейстера Нарышкина. На другой день и все последующие поздравления молодой принцессе вдове Голштейнбек, которой Его Импер. Велич. пожаловал землю в Эстляндии и назначил ежегодную пенсию в 10 тыс. рублей.

19. Приехал бывший герцог Курляндский Бирон с семейством, привезенные генералом бароном Черкасовым, и помещены в его доме.

24. Был представлен Бирон Его Импер. Вел. и пожалован орденом Св. Андрея. Остался при дворе слушать концерт Его Импер. Велич. В ту же ночь приехал фельдмаршал граф Миних с супругой, после пятинедельнаго путешествия из Пелыма, находящегося на 400 верст севернее Тобольска.

25. Его Велич. обедал у принца Георга со всеми офицерами конной гвардии, по случаю годовщины ее основания.

26. Его Импер. Велич. пожаловал через ген. Мельгунова графу Миниху золотую шпагу с портупеей.

31. Он же представлялся утром Его Импер. Велич., когда Его Велич. имел выход в церковь. Граф Брюль, присланный Польским королем для поздравления Его Велич., имел аудиенцию. Вечером при дворе был концерт и многочисленное собрание. Здесь публично приветствовали друг друга герцог Курляндский Бирон и граф Миних, не видавшиеся друг с другом в течение 21 года. Сей последний за обеденным столом Его Импер. Величества был объявлен генерал-квартирмейстером по его старшинству, т. е. первым из всех, исключая принцев крови, и пожалован орденом Св. Андрея. В тот же вечер он ужинал с Его Велич. Оба Курляндские принца пожалованы и полковыми командирами. Весь этот месяц императрица не выходила по причине боли в ноге и других болезней.

Апрель

1. Его Величество не снимал халата. Вечером велел позвать к ужину. После ужина Его Велич. объявил меня библиотекарем при своем дворе и статским советником, приказал подать венгерского вина и пил за здоровье своего нового статского советника, что сделали по приказанию и по примеру Его Велич. все присутствовавшие, а именно: гетман, гофмаршал Нарышкин, его брат Лев Александрович, генерал Мельгунов, генерал-майор Ляпунов, генерал-адъютанты Гудович и Андрей Гаврил. Чернышев, адъютанты князь Барятинский и Рейзер.

2. В 10 часов утра Его Велич. ездил осматривать шпалерную фабрику, откуда в канцелярию, где я представил свой рисунок для большого гобелена… с аллегорическим изображением восшествия Его Импер. Велич. на престол. Оттуда отправились в новый зимний дворец, где оставлено приказание, чтобы все было готово к будущей субботе, чтобы иметь возможность перебраться в него со всем своим двором. Оттуда воротился пешком во дворец. После обеда поехал в карете в летний дворец, где осмотрел 32 комнаты, все наполнены платьями покойной императрицы Елисаветы Петровны. В саду, в бане, пили кофе и курили трубки и потом отправились через сад по Миллионной и другими улицами пешком до дворца, зашед мимоходом навестить своего бывшего камердинера Петра Герасимовича.

3. Дурная апрельская погода; несколько раз принимался идти снег и град. В этот день до обеда оба голштинские принца Георгий и принц Голштейнбек в сопровождении многих были в церкви Лютеранской на исповеди и на следующий день публично причащались.

6. После обеда Его Импер. Велич. перешел, потихоньку и как бы желая сохранить инкогнито, в новый дворец. После перемещения палили из пушек.

1. Светлый праздник Воскресения Христова начался на этот раз при дворе в 6 часов утра. Большее собрание в новом дворце и обед в галерее.

8. При дворе ничего. Его Импер. Величество обедал у Его Высочества принца Георга в обществе герцогскаго семейства. Ночью вспыхнул сильный пожар на дворе графа Гендрикова. Сгорел его прекрасный дом, совершенно новый (в котором потолки и картины над дверьми были работы Гуарани и других венецианских художников). Сгорела тоже реформатская церковь и несколько других домов. Его Импер. Велич. командовал верхом и остался на пожаре с принцем Георгом до 4 часов утра.

9. Предполагалось собрание (курзал) при дворе, но по при чине вчерашняго несчастнаго события отложено на завтра.

10. Великолепное собрание в простых цветных платьях без золота и серебра; все дамы в белых шелковых платьях. Прелестное единообразие и красивый эфект.

14. Обыкновенное собрание при дворе с концертом. Его Импер. Велич. сам играл первую скрипку. Сверх обыкновенных придворных музыкантов, по приказанию Его Импер. Велич., для пополнения числа скрипок принимали участие в исполнении два брата Нарышкины, секретарь кабинета Олсуфьев, статский советник Теплов, а на флейте прокурор Сената князь Трубецкой и статский советник Штелин.

15. Его Импер. Велич. выехал в Ораниенбаум с многочисленной свитой, состоящей из следующих лиц: граф Шверин и Штейбек, адъютанты Прусскаго короля, Бредаль, Лев Нарышкин, Мельгунов, гофмаршал Измайлов, гетман, камергеры Гагарин и Головин, Манзей, Штелин, Скальгорст и Лидере. Дорогой обедали на даче генерала Мельгунова, в 15 верстах от города. Проездом зашли в винный погреб Стрельненской мызы, чтобы осмотреть громадный (изумительный) запас венгерскаго вина. Вечером ужинали в Японской зале служащих.

16. Утром приехали шведский посланник барон Поссе, шведский обер-камергер граф Дубен; завтрак был подан в новом маленьком дворце, в деревне Ильинке, в 6-ти верстах от Ораниенбаума. Возвратились верхом и на линейках, обедали в Эрмитаже. За ужином при дворе дамы Ораниенбаумския.

17. Охота за оленем и обед в Sans Ennui, на даче графини Воронцовой, в 5-ти верстах от Ораниенбаума. Оттуда прогулка верхом и в линейках на дачу императрицы. Вечером маневры двух корпусов Цеймера и Форстера, к великому удовольствию Его Императ. Величества. Большой ужин в Японской зале.

18. Утром Его Величество осматривал конюшни, арсенал и крепость. После обычнаго парада поехал в Петергоф, где Его Велич. делал распределение комнат дворца для его предстоящего пребывания. Обедал за большим столом во дворце, потом пошел гулять по садам и удил рыбу в Марли. Вечером в 8 1/2 часов поехал в Петербург, куда мы прибыли в 11 часов. Его Величест. поехал ужинать к Его Импер. Высочеству принцу Георгу.

21. День рождения Ее Импер. Велич. императрицы отпразднован с поздравлениями. Большой стол в покоях императрицы. Вечером концерт, на котором играл Его Импер. Величество в продолжении 3 часов без перерыва.

23. Имянины Его Высоч. принца Георга. Утром многочисленные представления Его Высочеству. Его Императорское Величество там обедал.

24. Я обедал с Его Импер. Велич. Мы сидели за столом в 24 куверта; тут же были вновь приехавший Захар Григ. Чернышев, посланник Прусскаго короля Гольц, граф Шверин. После обеда Его Импер. Велич. раздавал всем присутствующим новую монету со своим изображением, т. е. по империалу, по червонцу и по рублю каждому.

28. Аудиенция новаго Прусскаго посланника графа Гольца. В полночь приехал курьер короля Прусскаго. Торжественное представление при Дворе, генералитет и министры Пруссии, Швеции и Голландии с канцлером. Обедали с императором по окончании публичных поздравлений с заключением мира с королем Прусским. 12 выстрелов из пушек; перед дворцом большое оживление до 10 часов. В тот же день уехал граф Шверин, для передачи королю трактата, для котораго ожидается ратификация.

30. Его Импер. Велич. не снимал халата и пил кофе после обеда в комнатах верхняго этажа.

Май

1. Гулянье верхом с большой свитой в Екатерингофе, по обычаю в день 1 мая. Поехали в весеннюю погоду, а возвратились с зимой, потому что шел сильный снег.

2. Ученье артиллерии Прусской в артиллерийском парке. Его Импер. Велич. там немного простудился.

3—4. Его Импер. Велич. оставался в своих покоях, будучи не совсем здоров. Этим временем он развлекался, рассматривая и выбирая всякаго рода вазы, картины, мною взя-тыя из Casonne di Corona.

5. Собрание и концерт вечером в галерее.

6. Спущены два военные корабля; один назван Король Фридрих, другой Принц Георг. Большое собрание в Адмиралтействе и обед на корабле.

7. Отдых и малый стол за обедом. Вечером прогулка и ужин в Эрмитаже. Ночью серенады по улицам до 2 часов утра.

8. Обеденный малый стол. Вечером Его Импер. Велич. на сговоре полковника Опица в доме невесты.

9. Его Импер. Велич. целый день на ученье своего Пре-ображенскаго полка.

10. Вечером Его Импер. Велич. на голландском корабле капитана Волкенсблата в таможне для осмотра и выбора продававшихся картин. Его Импер. Велич. ужинал у герцога Курляндскаго Бирона.

17. Ученье гренадер Преображенскаго полка на Дворцовой площади, там ужинали и оставались до 3 часов утра.

18. Оставался в шлафроке.

19. Поехал утром в 10 часов в Английскую церковь с большой свитой, чтобы видеть английскую службу.

21. Приехал курьер от Прусскаго короля с ратификацией мира и с орденом Чернаго Орла для Корфа.

23. Народный праздник березки (Семик). Множество народа в лесах и гульбищах. Их Импер. Велич. в Екатерингофе.

24. Его Импер. Велич. въехал на дворцовую площадь. Пушечная пальба из крепости и с яхт. Первое собрание или заседание вновь учрежденнаго при дворе Совета, состоящаго из двух принцев Гольштейнских, фельдмаршала Миниха, Трубецкаго, канцлера, генер. Вильбоа, Мельгунова, генерала Волконскаго и советника Волкова.

27. Утром Его Велич. уехал в Красное Село на смотр своего полка кирасир и привел его в город.

28. Вечером прибытие Его Импер. Величества с полком в Екатерингоф, где остались на ночь отдыхать.

29. В 6 часов вечера въезд Его Импер. Велич. во главе этого прекраснаго полка. От Екатерингофа вся дорога и улицы народом были политы водою, чтобы прибить пыль.

Его Импер. Велич. провел полк по главным улицам и потом отвел их на квартиры близ Невскаго монастыря.

Июнь

3. Его Импер. Велич. обедал у принца Георга, где представлял офицеров вновь прибывшаго полка. После полуночи страшная погода, буря с громом и молнией, сжегшей барку с грузом хлеба на Неве, перед Невским монастырем.

Дневник пребывания в Ораниенбауме

12. Закуска в Эрмитаже, на летнем дворе. Поездка в Ораниенбаум; приезд в 4 часа. Осмотр крепости, где Его Импер. Велич. нашел залу отделанной заново для картин, чем остался очень доволен. Ужин в Японской зале. В этой поездке сопровождали Его Импер. Велич. гетман, генерал Девер, барон Гольц, главный начальник артиллерии Вильбуа, два брата Нарышкины, Бредаль, марш. Дукер, вице-канцлер кн. Голицын, камергер Гагарин, Иван Иванов. Шувалов, Ив. Ив. Бецкий, тайный советник Румор, лейб-медик Мунзей и Штелин. Приглашенные приезжали один за другим.

Тот же вечер. Графиня Елисавета Романовна Воронцова и с ней графиня Строганова (дочь канцлера), графиня Брюс, две девицы Нарышкины, егермейстерша Марья Павловна, г-жа Гагарина с двумя дочерьми, английский посланник Кейт и консул Скалов, посланник шведский, Поссе, голландский с супругой, Мейнесгаген.

13. Фельдмаршал князь Трубецкой с супругой, фельдмаршал Миних, граф Алекс. Григ. Разумовский, канцлер граф Воронцов с супругой, граф Александр Иванович Шувалов с супругой. Обед на два стола при дворе. После обеда Его Им-пер. Велич. пошел на плац смотреть полки. В 7 часов вечера приехал герцог верхом, а в карете герцогиня Голштейн-Готгорпская с семейством, принц Голштейн-Бек с вдовствующей принцессой. Его Величество встретил герцога верхом, передал ему начальство войсками. Предшествовавшее об этом объявление генерал-аудитора Зельгорста. Троекратное «ура» войска. Герцог командовал, и Его Велич. отъехал направо. Его светлость принимал поздравления присутствующих на плацу, потом от всех офицеров в зале; потом Его Величество поднял заздравный кубок за новаго фельдмаршала, а также пили все присутствующие офицеры. Второй ответный тост был провозглашен его светлостию. Оттуда прошли перед фронтом войск. Ужин в Японской зале.

14. Большой стол во дворце. После обеда учение полка Форстера. Ужин в Эрмитаже. Обед за большим столом в картинной галерее. Вечером учение полка Цеймерна. Ужин обыкновенный в зале дворца. Один залп в честь хороших вестей из армии Прусскаго короля, который одержал победу над фельдмаршалом Дауном и взял 1500 австрийцев в плен.

15. Приказ Его Величества не носить кавалерийские ордена в деревне, но только звезду.

16. Его Величество и все генералы… исповедания в гарнизонной церкви. Обед в Японской зале. Потом Его Велич. отправился в Сан-Аннюи. Ужин в Японской зале.

17. Утром Его Велич. подписывал доклад Сената и Военной коллегии. За обедом Его Велич. не выходил. Вечером ученье кирасиров.

19. Общий парад по случаю приезда императрицы. Вечером упомянутый пастораль. Торжественная музыка в большом театре с танцами г-жи Салтини, г-ж Макур, Торда и Фабианы.

21. После обеда Его Велич. отъехал за несколько верст для учения новых драгун его полка.

22. Утром Его Велич. был со мной в новой гарнизонной церкви и приказал мне велеть поставить орган, чтобы в будущее воскресенье могли играть на нем при освящении упомянутой церкви. После обеда поехали дня на два в Сан-Аннюи с небольшим избранным обществом; герцог, фельдмаршал Миних и несколько других генералов с ними вместе отправились в Кронштадт, откуда возвратились вечером.

23. Освящение вышеупомянутой церкви в присутствии Его Импер. Велич., его светлости герцога Георга и его принцев, гетмана, фельдмаршала Трубецкаго, канцлера и вице-канцлера и всех прочих генералов, кавалеров и дам. Во время молебствия пальба из орудий и троекратный залп из гарнизона. Вечером был в театре, потом фейерверк, ужин и бал до 3 часов утра.

24. Малый стол у Его Импер. Величества на 16 особ в крепости, где обедали с Его Императорским Величеством:

1) графиня Елисавета Романовна, 2) обер-егермейстерша, 3) графиня Брюс, 4) супруга Льва Александровича, 5) госпожа Бредаль, 6) г-жа Гюбнер, 7) г-н Бредаль, 8) Лев Александрович, 9) генерал-майор Измаилов, 10) маршал Дуккер, 11) князь Иван Федорович Голицын, 12) ген. адъютант Гудович, 13) Штелин, 14) полковник Опиц, 15) майор Ланг дежурный. Вечером все общество отправилось ужинать на дачу графа Романа Илларионовича Воронцова.

25. Около полудня отправились кушать в Гостилицы графа Алексея Григорьевича Разумовскаго. Оттуда возвратились в 10 часов вечера и ужинали в дворцовой зале.

26. Утром Его Импер. Велич. подписал много докладов и указов, а после обыкновеннаго парада вышел кушать в дворцовый зал. Вечером в большом театре шло во второй раз представление пасторали. Торжество музыки.

27. Обед в дворцовой зале. Фельдмаршал нездоров. Гофмаршал отсутствует. Камергер князь Гагарин исполнял должность маршала. Вечером Его Импер. Велич. провел корпус своего драгунскаго полка на плац и там делал ему смотр до 9 ч. вечера.

28. В час пополудни Его Велич. со свитой, состоящей из особ первых 5-ти классов, отправился в Петергоф, чтобы присутствовать там при всенощной накануне праздника Святых Петра и Павла. В два часа мы прибыли туда и с изумлением узнали, что императрица отбыла в 5 часов утра одна, в сопровождении только своей камер-фрейлины Екатерины Ивановны и камер-лакея Шкурина, оставя нас в неведении обо всем, равно как и всех своих придворных дам и кавалеров.

Тогда начались совещания о мерах, которыя нужно было принять. Начались замешательства, от часу увеличивавшияся, пока наконец в 9 1/2 ч. вечера Его Импер. Велич. и весь его Двор сели на галеру и яхту, чтобы отплыть в Кронштадт, откуда галера воротилась в Ораниенбаум, а яхта в Петергоф в 4 часа утра.

Алексей Орлов: записки с места преступления

Письма А. Орлова из Ропши[37]

1

Матушка Милостивая Государыня здравствовать вам мы все желаем несчетныя годы. Мы теперь по отпуск сего письма и со всею камандою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила Ево нечаеная колика, и я опасен, чтоб он севоднишную ночь не умер, а болше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того, што он всию здор говорит и нам ето несколко весело, а другая опасность, што он дествительно для нас всех опасен, для тово што он иногда так отзывается, хотя впрежнем состояни быть.

Всилу Имяннова вашего повеления я солдатам деньги за полгода отдал, також и ундер-офицерам, кроме одного Па-тиомкина вахмистра, для того што служит бесжалованья. Исалдаты некоторыя сквозь сльозы говорили про милость вашу, што оне еще такова для вас не заслужили, за шоб их так вкороткое время награждать их. При сем посылаю список вам всей команде, которая теперь здесь, а тысечи руб-лиов, матушка, не достало, и я дополнил червонными, и у нас здесь было много смеха над гранодерами об червонных, когда оне у меня брали, иныя просили для тово, што не ви-довали и опять их отдавали, думая, что оне ничего не стоят. Посланный Чертков квашему величеству обратно еще кнам не бывал, и для того я опоздал вас репортовать, а сие пишу во вторник вдевятом часу вполовине.

Посмерть ваш верны раб Алексей Орлов

2

Матушка наша, милостивая Государыня, не знаю, што теперь начать, боясь гнева от вашего величества, штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всей Роси также и закона нашего, а теперь и тот приставленной к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, што не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже вбес-паметстве, о чем уже и вся каманда здешнея знает и молит Бога, чтоб он скорей снаших рук убрался, а оной же Маслов и посланной офицер может вашему величеству донесть, вкаком он состоянии теперь, ежели вы обо мне усумнится изволете писал сие раб ваше верны (подпись оторвана).

3

Матушка милосердая Государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты непомилуешь. Матушка — его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя! Но, государыня, совершилась беда, [Мы были пьяны, и он тоже]. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили души на век.

Екатерина II: версии на публику

Письма Екатерины к Понятовскому[38]

1

2 сего июля [1762 г.]

Убедительно прошу вас не спешить приездом сюда, потому что ваше присутствие при настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня. Переворот, который только что совершился в мою пользу, походит на чудо. Прямо изумительно то единодушие, с которым это произошло. Я завалена делами, и не могу сообщить вам подробную реляцию. Всю жизнь я буду только стремиться быть вам полезной и уважать и вас и вашу семью; но теперь здесь все полно опасности и чревато последствиями. Я не спала три ночи и ела только два раза за четыре дня. Прощайте; будьте здоровы.

Екатерина

2

2 августа (старого стиля) 1762 г.

Я отправлю немедленно графа Кейзерлинга послом в Польшу, чтобы сделать вас королем по кончине теперешнего, и, если ему не удастся это по отношению к вам, я желаю, чтобы им стал князь Адам.

Все мы еще в брожении. Я вас прошу воздержаться от поездки сюда, из страха усилить его. Уже шесть месяцев, как замышлялось мое восшествие на престол. Петр III потерял ту незначительную долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию, для этого он вел ее в поход; он заменил бы ее своими голштинскими войсками, которые должны были оставаться в городе. Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. (Елисавете Воронцовой), а меня заключить в тюрьму, В день празднования мира, нанеся мне публично оскорбления за столом, он приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, принц Георг, заставил отменить этот приказ.

С этого дня я стала вслушиваться в предложения, которыя делались мне со времени смерти императрицы [Елизаветы Петровны]. План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ея детей. Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в большем числе капитанов гвардейских полков. Узел секрета находился в руках трех братьев Орловых; Остен вспомнил, что видел старшего, следовавшего за мною и делавшего тысячу безумств. Его страсть ко мне была всем известна, и все им делалось с этой целью. Это — люди необычайно решительные и, служа в гвардии, очень любимые большинством солдат. Я очень много обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель.

Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 тыс. солдат. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель, так как было четыре отдельных партии, начальники которых созывались на совещания, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев; Панин хотел, чтоб это совершилось в пользу моего сына, но они ни за что не хотели согласиться на это.

Я была в Петергофе. Петр III жил и пьянствовал в Ораниенбауме. Согласились на случай предательства не ждать его возвращения, но собрать гвардейцев и провозгласить меня. Рвение ко мне вызвало то же, что произвела бы измена. В войсках 27-го распространился слух, что я арестована. Солдаты волнуются; один из наших офицеров успокаивает их. Один солдат приходит к капитану Пассеку, главарю одной из партий, и говорит ему, что я погибла. Он уверяет его, что имеет обо мне известия. Солдат, все продолжая тревожиться за меня, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое. Этот не был посвящен в тайну; испуганный тем, что офицер отослал солдата, не арестовав его, он идет к майору, а этот последний послал арестовать Пассека. И вот весь полк в движении. В эту же ночь послали рапорт в Ораниенбаум. И вот тревога между нашими заговорщиками. Они решают прежде всего послать второго брата Орлова ко мне, чтобы привести меня в город, а два другие идут всюду извещать, что я скоро буду. Гетман, Волконский, Панин знали тайну.

Я спокойно спала в Петергофе, в 6 часов утра, 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все приготовления. Входит в мою комнату Алексей Орлов и говорит мне с большим спокойствием: «Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить». Я спросила у него подробности; он сказал мне: «Пассек арестован». Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он подал. Другой офицер под видом лакея находился при ее дверцах; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петергофа. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова с князем Барятинским младшим; последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк, там было всего двенадцать человек и один барабанщик, который забил тревогу. Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей.

Двое привели под руки священника с крестом; вот они начинают приносить мне присягу. Окончив ее, меня просят сесть в карету; священник с крестом идет впереди; мы отправляемся в Семеновский полк; последний вышел к нам навстречу с криками vivat. Мы поехали в Казанскую церковь, где я вышла. Приходит Преображенский полк, крича vivat, и говорят мне: «Мы просим прощения за то, что явились последними; наши офицеры задержали нас, но вот четверых из них мы приводим к вам арестованными, чтобы показать вам наше усердие. Мы желали того же, чего желали наши братья». Приезжает Конная гвардия; она была в диком восторге, которому я никогда не видела ничего подобного, плакала, кричала об освобождении отечества. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанской. Конная гвардия была в полном составе, во главе с офицерами. Я знала, что дядю моего, которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, поэтому я послала к нему пеших гвардейцев, чтобы просить его оставаться дома, из боязни за его особу. Не тут-то было: его полк отрядил, чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо.

Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут наскоро составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла пешком войска, которых было более 14 тыс. человек гвардии и полевых полков. Едва увидали меня, как поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.

Я отправилась в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и закончить дело. Там мы совещались и решились отправиться, со мною во главе, в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем большим дорогам были расставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков.

Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер Воронцов, посланный для того, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд: его повели в церковь для принесения присяги. Приезжают князь Трубецкой и граф Шувалов, также из Петергофа, чтобы удержать верность войск и убить меня; их повели приносить присягу безо всякого сопротивления.

Разослав всех наших курьеров и взяв все меры предосторожности с нашей стороны, около 10 часов вечера я оделась в гвардейский мундир и приказала объявить меня полковником — это вызвало неописуемые крики радости. Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого полка для охраны моего сына, оставшегося в городе. Таким образом, я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом от Петра III. Я не сказала, что когда я выступала из города, ко мне явились три гвардейских солдата, посланные из Петергофа, распространять манифест среди народа, говоря: «Возьми, вот что дал нам Петр III; мы отдаем это тебе и радуемся, что могли присоединиться к нашим братьям».

За первым письмом пришло второе; его доставил генерал Михаил Измайлов, который бросился к моим ногам и сказал мне: «Считаете ли вы меня за честного человека». Я ему сказала, что да. «Ну так, — сказал он, — приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны». Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцами, и прибыл с Елисаветой Воронцовой, Тудовичем и Измайловым в Петергоф, где, для охраны его особы, я дала ему шесть офицеров и несколько солдат. Так как это было (уже) 29-е число, день Петра и Павла, в полдень, то нужно было пообедать. В то время как готовили обед для такой массы народу, солдаты вообразили, что Петр III был привезен князем Трубецким, фельдмаршалом, и что последний старался примирить нас друг с другом. И вот они поручают всем проходящим, и, между прочим, гетману, Орловым и нескольким другим (передать мне), что уже три часа, как они меня не видели, что они умирают со страху, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, «устроив притворное примирение между твоим мужем и тобою, как бы не погубили тебя, а одновременно и нас, но мы его в клочья разорвем». Вот их выражения. Я пошла к Трубецкому и сказала ему: «Прошу вас, сядьте в карету, между тем как я обойду пешком эти войска».

Я ему сказала то, что происходило. Он уехал в город, сильно перепуганный, а меня приняли с неслыханными восклицаниями; после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу. Но Господь Бог расположил иначе.

Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи.) Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав (перед тем) лютеранского священника.

Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа (отравы); он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено.

После его отъезда из Петергофа мне советовали отправиться прямо в город. Я предвидела, что войска будут этим встревожены. Я велела распространить об этом слух, под тем предлогом, чтобы узнать, в котором часу приблизительно, после трех утомительных дней, они были бы в состоянии двинуться в путь. Они сказали: «Около 10 часов вечера, но пусть и она пойдет с нами». Итак, я отправилась с ними и на полдороге я удалилась на дачу Куракина, где я бросилась, совсем одетая, в постель. Один офицер снял с меня сапоги. Я проспала два с половиной часа, и затем мы снова пустились в путь. От Екатерингофа я опять села на лошадь, во главе Преображенского полка, впереди шел один гусарский полк, затем мой конвой, состоявший из конной гвардии; за ним следовал, непосредственно передо мною, весь мой Двор. За мною шли гвардейские полки по их старшинству и три полевых полка.

В город я въехала при бесчисленных криках радости, и так ехала до Летнего дворца, где меня ждали Двор, Синод, мой сын и все то, что является ко Двору. Я пошла к обедне; затем отслужили молебен; потом пришли меня поздравлять. Я почти не пила, не ела и не спала с 6 часов утра в пятницу до полудня в воскресенье; вечером я легла и заснула. В полночь, только что я заснула, капитан Пассек входит в мою комнату и будит меня, говоря: «Наши люди страшно пьяны; один гусар, находившийся в таком же состоянии, прошел перед ними и закричал им: "К оружию! 30 тыс. пруссаков идут, хотят отнять у нас нашу матушку". Тут они взялись за оружие и идут сюда, чтобы узнать о состоянии вашего здоровья, говоря, что три часа они не видели вас и что они пойдут спокойно домой, лишь бы увидеть, что вы благополучны. Они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых». И вот я снова на ногах, и, чтобы не тревожить мою дворцовую стражу, которая состояла из одного батальона, я пошла к ним и сообщила им причину, почему я выхожу в такой час. Я села в свою карету с двумя офицерами и отправилась к ним; я сказала им, что я здорова, чтоб они шли спать и дали мне также покой, что я только что легла, не спавши три ночи, и что я желаю, чтоб они слушались вперед своих офицеров. Они ответили мне, что у них подняли тревогу с этими проклятыми пруссаками, что они все хотят умереть за меня. Я им сказала: «Ну, спасибо вам, но идите спать». Но это они мне пожелали покойной ночи и доброго здоровья и пошли, как ягнята, домой и все оборачивались на мою карету, уходя. На следующий день они прислали просить у меня извинения и очень сожалели, что разбудили меня, говоря: «Если каждый из нас будет хотеть постоянно видеть ее, мы повредим ея здоровью и ея делам».

Потребовалась бы целая книга, чтоб описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные ко мне, и друзья, какими никогда еще не был никто из братьев; их пятеро, но здесь только трое было. Капитан Пассек отличался стойкостью, которую он проявил, оставаясь двенадцать часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в его полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут для допроса в Ораниенбаум: об этом приказ пришел уже после меня.

Княгиня Дашкова, младшая сестра Елисаветы Воронцовой, хотя и очень желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести вследствие своего родства и своего девятнадцатилетнего возраста и не внушала никому доверия; хотя она уверяет, что все ко мне проходило через ее руки, однако все лица имели сношения со мною в течение шести месяцев, прежде чем она узнала только их имена. Правда, она очень умна, но с большим тщеславием она соединяет взбалмошный характер и очень нелюбима нашими главарями; только ветреные люди сообщали ей о том, что знали сами, но это были лишь мелкие подробности. И. И. Шувалов, самый низкий и самый подлый из людей, говорят, написал тем не менее Вольтеру, что девятнадцатилетняя женщина переменила правительство этой Империи; выведите, пожалуйста, из заблуждения этого великого писателя.

Приходилось скрывать от княгини пути, которыми другие сносились со мной еще за пять месяцев до того, как она что-либо узнала, а за четыре последних недели ей сообщали так мало, как только могли. Твердость характера князя Барятинского, который скрывал от своего любимого брата, адъютанта бывшего императора, эту тайну, потому что тот был бы доверенным не опасным, но бесполезным, заслуживает похвалы. В конной гвардии один офицер, по имени Хитрово, 22 лет, и один унтер-офицер 17-ти, по имени Потемкин, всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью.

Вот приблизительно наша история. Все делалось, признаюсь вам, под моим ближайшим руководством, и в конце я охладила пыл, потому что отъезд на дачу мешал исполнению (предприятия), а все более чем созрело за две недели до того. Когда бывший император узнал о мятеже в городе, молодые женщины, из которых он составил свою свиту, помешали ему последовать совету старого фельдмаршала Мини-ха, который советовал ему броситься в Кронштадт или удалиться с небольшим числом людей к армии, и, когда он отправился на галере в Кронштадт, город был уже в наших руках благодаря исполнительности адмирала Талызина, приказавшего обезоружить генерала Девьера, который был уже там от имени императора, когда первый туда приехал. Один портовый офицер, по собственному побуждению, пригрозил этому несчастному государю, что будет стрелять боевыми снарядами по галере. Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божией.

Я получила ваше письмо… Правильная переписка была бы подвержена тысяче неудобств, а я должна соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени писать опасные billets-doux.

Я очень стеснена… Я не могу рассказать вам все это, но это правда.

Я сделаю все для вас и вашей семьи, будьте в этом твердо уверены.

Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей и вместе с тем чувствую все бремя правления.

Знайте, что все проистекло из ненависти к иностранцам; что Петр III сам слывет за такового.

Прощайте, бывают на свете положения (очень) странные.

3

9 августа 1762 г.

Я могу вам сказать лишь правду: я подвергаюсь тысяче опасностей благодаря этой переписке. Ваше последнее письмо, на которое я отвечаю, чуть не было перехвачено. Меня не выпускают из виду. Я отнюдь не должна быть в подозрении; нужно идти прямо; я не могу вам писать; оставайтесь в покое. Рассказать все внутренние тайны — было бы нескромностью; наконец, я не могу. Не мучьте вы себя; я поддержу вашу семью. Я не могу отпустить Волконского; у вас будет Кейзерлинг, который будет служить вам как нельзя лучше. Я приму во внимание все ваши указания. Впрочем, я совсем не хочу вводить вас в заблуждение: меня заставят проделать еще много странных вещей, и все это есте-ственнейшим в мире образом. Если я соглашусь на это, меня будут боготворить; если нет — право, я не знаю, что тогда произойдет. Могу вам сказать, что все это лишь чрезмерная ко мне любовь их, которая начинает быть мне в тягость. Они смертельно боятся, чтобы со мною не случилось малейшего пустяка. Я не могу выйти из моей комнаты без радостных восклицаний. Одним словом, это энтузиазм, напоминающий собою энтузиазм времен Кромвеля.

Жена Брюса и фельдмаршала — недостойные женщины, особенно вторая. Они были преданы сердцем, телом и душою Петру III и очень зависели от его любовницы и ее планов, говоря тем, кто хотел это слышать, что она совсем еще не то, чем бы эти женщины желали, чтобы она была. Князь Адам рыцарь больше, чем в одном отношении. Я не вернула ни его письма, ни вашего, потому что я не могу их вернуть, кругом друзья; у вас их мало, а у меня — слишком много. Теплов услужил мне во многом. Ададуров городит чепуху. Елагин — при мне. У меня нет шифров — ваших шифров, — так как я не имею более ключей, которые истребили критические времена. Передайте мой привет вашей семье и пишите мне как можно меньше или лучше совсем не пишите без (крайней) необходимости, в особенности без иероглифов.

4

Вы читаете мои письма недостаточно внимательно. Я вам сказала и повторила, что я подвергнусь крайним опасностям с разных сторон, если вы появитесь в России. Вы отчаиваетесь; я удивляюсь этому, потому что в конце концов всякий рассудительный человек должен покориться. Я не могу и не хочу объясняться по поводу многих вещей. Я вам сказала, и я вам повторяю, что всю мою жизнь с вашей семьей и с вами я буду в самых дружественных отношениях, в соединении с признательностью и отменным уважением. Хотя я поссорилась из-за курляндских дел с вашим королем, однако я сделаю все рекомендации, каких вы требуете. Я думаю, что Кейзерлинг исполнил бы их лучше, чем Ржичевский, который, говорят, не предан вам; но так как вы этого хотите, то они также будут на него возложены.

Только мое поведение может, несомненно, меня поддерживать. Оно должно быть таким, какого я придерживаюсь. Впрочем, всякие затруднения на свете могут со мною приключиться, и ваше имя и ваш приезд способны произвести самые печальные результаты. Я вам это повторяла, и я говорю вам это еще раз; вы хотите быть обнадеженным, — я этого не могу и не хочу; я должна тысячу раз в день (проявлять) подобную твердость. Остен слишком умен; я предпочитаю дурака, с которым слажу; не говорите ему этого. Не давайте отнюдь письма Одару. Дания мне подозрительна, и при том ее Двор делает мне кляузы по делам моего сына, на которые я имею все поводы жаловаться; несомненно, я не должна и не могу ни уступать, ни делиться в его делах ни с одною живою душой, и их трактат лишен значения, потому что младший в Германии без своего старшего ничего не может решить. Мой сей негодяй, и я уволила его в отставку. Я не могу менять таким образом со дня на день; Кейзерлинг назначен ехать к вам, а мне нужен Волконский. Мое существование состоит и будет состоять в том, чтобы, разве потеряю рассудок, не быть под игом ни у какого двора — и я, слава Богу, не нахожусь под ним, — заключить мир, привести мое обремененное долгами государство в наилучшее состояние, какое только могу, и это все. Все те, кто говорят вам другое, — большие лжецы. Бестужев — сенатор и занимает свое место в коллегии иностранных дел; с ним советуются и его чествуют столько, сколько следует. Все спокойны, помилованы, проникаются честными намерениями по отношению к отечеству, и нет другого имени, которое было бы в ходу. Гетман всегда со мною, и Панин, самый искусный, самый смышленый и самый ревностный человек при моем Дворе. Ададуров — президент мануфактур-коллегии. Право, если дадут денег моим министрам, то ловко попадутся, потому что, что бы ни говорили, я могу вам поклясться, что они делают только то, что я им диктую. Я их всех выслушиваю и сама вывожу свои заключения.

Прощайте. Будьте уверены, что я всегда буду питать особенную дружбу к вам и ко всему, что вам близко, и предоставьте мне выпутываться из моих хлопот. Если все затруднения в течение восемнадцати лет, от которых, естественно, я должна была бы погибнуть, свелись к тому, что сделали меня тем, что я есмь, то чего же я не должна ожидать? Но я не хочу льстить и не хочу погубить нас. Забыла вам сказать, что Бестужев очень любит и ласкает тех, которые послужили мне с таким усердием, какого можно было ожидать от благородства их характера. Поистине, это герои, готовые положить свою жизнь за отечество и столь же уважаемые, сколь достойные уважения.

5

11 ноября 1762 г.

Ваш № 5 до меня дошел. Чтобы действовать с энергией в деле предполагаемой измены, нужно много доказательств. Невозможно, наконец, чтобы именно тот, кого вы мне называете, знал о моих намерениях, потому что я поведала их лишь Кейзерлингу; он пользуется всем моим доверием и моими инструкциями, написанными собственною моею рукою. Я распоряжусь так, чтобы мне служили согласно моим намерениям. Я не могу и не хочу говорить вам о всех препятствиях, какие имеются, чтобы помешать вашему сюда приезду. Я довольно сказала вам об этом в моих предыдущих письмах, и я вам не лгу. Я одна могу управлять собою во всех случайностях моей жизни. Я отсоветываю вам тайную поездку, ибо мои шаги не могут оставаться тайными. Положение мое таково, что мне приходится соблюдать большую осторожность и прочее, и последний гвардейский солдат, глядя на меня, говорит себе: вот дело рук моих. Несмотря на это, все в брожении, и еще недавно вы должны были слышать тому доказательства. Признаюсь вам, я крайне бы желала знать все дурное, что говорят обо мне в чужих краях, ибо здесь все так себе. Будьте уверены, что я поддерживаю вас и буду поддерживать.

Ржичевский останется с носом. Я уже была им крайне недовольна, а теперь стала еще недовольнее. Стрекалов меня удивляет. Ему было приказано скрыть свое поручение от Ржичевского, по совету графа Кейзерлинга; он описывает мне его, как человека неверного и очень глупого, что доказывают его письма. Я напишу графу Кейзерлингу в пользу ваших новых рекомендаций. Боюсь до смерти за письма, которые вы пишете ко мне. Не знаю, что говорят о людях, окружающих меня; но знаю, что они не подлые льстецы и не презренные и низкие души. Я знаю за ними лишь патриотические чувства, знаю, что они любят и творят добро, никого не обманывают и не берут денег за то, что по своему кредиту они вправе совершить. Если с этими качествами они не имеют счастия нравиться тем, кто желал бы видеть их порочными, то, по совести, они и я, мы обойдемся без их одобрения. Я подумаю о том, что могу сделать доя Осте-на, которого буду очень рада принять к себе на службу, в случае, если его слишком будут преследовать у вас из-за вас; вы можете требовать от меня гарантии ваших вольностей, и на этом основаны все инструкции Кейзерлинга. Я не пишу ни одного письма к этому послу без того, чтобы не сказать ему поддерживать вас. Тысячу приветствий вашим родным. Извините нескладность этого письма; я тороплюсь. Я получила ваш шифр.

Бестужев почти не имеет кредита у меня, и я советуюсь с ним лишь для виду.

6

27. IV [1763 г.]

Итак, раз нужно говорить вполне откровенно и раз вы решили не понимать того, что я повторяю вам уже шесть месяцев, это то, что если вы явитесь сюда, вы рискуете, что убьют обоих нас. Если после самых точных приказаний Кейзерлингу и строгих выговоров Ржичевскому насчет их поведения в отношении к вам вы скажете, что вас не поддерживают, я буду просить вас сообщить мне, как же, наконец, нужно будет поступать. Правда, я велела написать Ос-тену, что очень легко засыпать человека упреками; но если бы все вели себя лишь по воле всех иностранцев, которых вы желали бы видеть вокруг них, они недолго просуществовали бы. Чем же я выказала такую ужасную неблагодарность? Тем ли, что я вам мешаю и не хочу, чтобы вы сюда приезжали? Не на что еще, по моему мнению, жаловаться. Я вам говорила, что даже письма наши ровно ни к чему, и, если бы вы были очень благоразумны, вы остерегались бы писать их, попросту передавая Кейзерлингу для пересылки мне все, что касается дел. Последний курьер, везший ваше письмо к Бретейлю, едва не лишился жизни от рук грабителей, и было бы очень мило, если бы мой пакет был вскрыт и доложен по министерству. Я получила все ваши письма и не ожидала, что после самых сильных и искренних уверений в моей дружбе к вам и к вашим я буду обвинена в черной неблагодарности. Вы можете говорить, что желаете; тем не менее я докажу вам, какого блага желаю семье вашей, поддерживая вас, возможно, лучше по мере моих сил.

Клод Карломан Рюльер: версия постороннего

История и анекдоты революции в России в 1762 г.[39]

Я был свидетелем революции, низложившей с Российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку. Я видел, как сия государыня, убежав тайно из дворца, в тот же день овладела жизнию и царством своего мужа. Мне были известны все лица сей ужасной сцены, где в предстоящей опасности развернулись все силы смелости и дарований, и, не принимая никакого личного участия в сем происшествии, путешествуя, чтобы познать различные образы правления, я почитал себя счастливым, что имел пред глазами одно из тех редких происшествий, которые изображают народный характер и возводят дотоле неизвестных людей. В повествовании моем найдутся некоторые анекдоты, несоответственные важности предмета, но я и не думаю рассказывать одинаковым языком о любовных хитростях молодых женщин и о государственном возмущении. Трагический автор повествует с одинакою важностью о великих происшествиях и живописует натуру во всем ея совершенстве. Мой предмет другого рода, и картина великих происшествий будет снята с подлинной натуры.

Наперед надобно изложить, откуда проистекла та непримиримая ненависть между императором и его супругою, и тогда обнаружится, какими честолюбивыми замыслами достигла сия Государыня до самого насильственного престола.

Великая княгиня Екатерина Ангальт-Цербстская, принцесса Августа-София-Фредерика, родилась в Штеттине 21 апреля 1729 г. Отец ее Христиан-Август, князь Ангальт-Цербстский, служил в армии короля Прусского генерал-фельдмаршалом и был губернатором Штеттина. По избрании ее в невесты наследнику Российского престола Петру Федоровичу, она прибыла с матерью своею княгинею Иоганною в начале 1744 года в Москву, где тогда находилась императрица Елисавета с Двором своим. 28 июня того же года она приняла греко-российскую веру и наречена великою княжною Екатериною Алексеевною, а на другой день обручена со своим женихом. Бракосочетание их совершилось 21 августа 1745 года. В первые свои годы она жила не в великом изобилии. Ее отец — владелец небольшой земли, генерал в службе короля Прусского — жил в крепости, где была она воспитана среди почестей одного гарнизона, и если мать ее являлась иногда с нею ко Двору, чтобы обратить некоторое внимание королевской фамилии, то там едва замечали ее в толпе придворных.

Великий князь Петр Федорович, с коим она была в близком родстве, по разным политическим переворотам призван был из Голштинии в Россию, как ближайший наследник престола; и когда принцессы знатнейших европейских домов отказались соединить судьбу свою с наследником столь сильно потрясаемого царства, тогда избрали Екатерину в супружество. Сами родители принудили ее оставить ту религию, в которой она воспитана, чтобы принять греко-российскую, и в условии было сказано, что если государь умрет бездетен от сего брака, то супруга его непременно наследует престол[40].

Сама натура, казалось, образовала ее для Высочайшей степени. Наружный вид ее предсказывал то, чего от нее ожидать долженствовали, и здесь, может быть не без удовольствия (не входя в дальнейшие подробности), всякий увидит очертание сей знаменитой женщины.

Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд — все возвещало в ней великий характер. Возвышенная шея, особенно со стороны, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживала. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличной красоты, черные брови и таковые же прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляет отличную черту ее физиономии. Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не что иное, как действие особенного желания нравиться, и очаровательная речь ее ясно открывает опасные ее намерения. Живописец, желая изобразить сей характер, аллегорически представил ее в образе прелестной нимфы, представляющей одной рукою цветочные цепи, а в другой скрывающей позади себя зажженный факел.

Став супругою великого князя на 14-м году возраста, она уже чувствовала, что будет управлять владениями своего мужа. Поверхность, которую она без труда приобрела над ним, служила к тому простым средством, как действие ее прелестей, и честолюбие ее долго сим ограничивалось. Ночи, которые проводили они всегда вместе, казалось, не удовлетворяли их чувствам; всякий день скрывались они от глаз по нескольку часов, и Империя ожидала рождения второго наследника, не воображая в себе, что между молодыми супругами сие время было употребляемо единственно на прусскую экзерцицию или стоя на часах с ружьем на плече.

Долго спустя великая княгиня, рассказывая сии подробности, прибавляла: «Мне казалось, что я годилась для чего-нибудь другого». Но, сохраняя в тайне странные удовольствия своего мужа и тем угождая ему, она тщательно сокрывала сии нелепости и, надеясь царствовать посредством его, боялась, чтобы его не признали недостойным престола.

Подобные забавы не обещали Империи наследственной линии, а императрица Елисавета непременно хотела ее иметь для собственной своей безопасности. Она содержала в тюрьме малолетнего несчастливца, известного под именем Иоанна Антоновича, которого на втором году младенчества, свергнув с престола, безпрестанно перевозила из края в край Империи, из крепости в крепость, дабы его участники, если таковые были, не могли никогда узнать о месте его заточения. Елисавета тем более достойна хвалы, что даровала ему жизнь; и, зная, как легко производится революция в России, она никогда не полагалась на безопасность носимой ею короны. Она не смела ложиться до рассвета, ибо заговор возвел ее самую на престол во время ночи. Она так боялась ночного нападения, что тщательно приказала отыскать во всем государстве человека, который бы имел тончайший сон, и этот человек, который по счастию был безобразен, проводил во комнате императрицы все время, в которое она спала. При таком-то страхе оставила она жизнь тому человеку, который был причиною оного. Даже родители были с ним неразлучны, и слух носился, что в темнице своей, к утешению или, может быть, к несчастию, они имели многих детей, опасных совместников, ибо они были старшая отрасль царского дома. Вернейшая против них предосторожность состояла в том, чтоб показать народу ряд других наследников; сего-то и недоставало; уже прошло 8 лет, и хотя природа не лишила великого князя всей чувствительности, но опытные люди неоспоримо доказывали, что нельзя было надеяться от него сей наследственной линии.

Придворный молодой человек граф Салтыков, прекрасной наружности и недальнего ума, избран был в любовники великой княгини. Великому канцлеру российскому Бестужеву-Рюмину поручено было ее в том предуведомить. Она негодовала, угрожала, ссылаясь на ту статью свадебного договора, которою, за неимением детей, обещан был ей престол. Но когда он внушил ей, что препоручение сие делается со стороны тех, кому она намерена жаловаться, когда он представил, каким опасностям подвергает она Империю, если не примет сей предосторожности, какие меры, более или менее пагубные, могут быть приняты против нее самой в намерении предупредить сию опасность, тогда она отвечала: «Я вас понимаю, приводите его сего же вечера».

Как скоро открылась беременность, императрица Елисавета приказала дать молодому россиянину поручение в чужих краях. Великая княгиня плакала и старалась утешить себя новым выбором. Но наследство казалось несомнительным — новые выборы не нравились. За поведением ее присматривали с такою строгостию, которая не согласовалась ни с принятыми нравами, ни с личным поведением Елисаветы. В самом деле, хотя русские дамы недавно появились в обществе; хотя еще в конце прошедшего столетия они жили в заключении и почитаемы были за ничто в домашней жизни; но так как обычай совершенно запирать и приставлять к ним евнухов не был в сей земле в употреблении, от чего происходило, что женщины, заключенные посреди рабов, предавались совершенному разврату. И когда Петр Первый составил в России общества, то он преобразовал наружную суровость нравов, уже весьма развращенных.

Казалось, что последние императрицы ни мало не потратили славы своего царствования, избирая довольное число фаворитов из всех состояний своих подданных, даже рабов. В настоящем царствовании [Елизаветы Петровны] юный любимец Разумовский управлял Империею, между тем как простой казак граф Алексей Григорьевич Разумовский, коего прежняя должность была играть на фаготе в придворной капелле, достиг до тайного брака с императрицею. Таковой брак нимало не удивителен в той стране, где государи за несколько перед сим лет без разбора соединялись с последними фамилиями своих подданных; но теперь особенная причина не дозволяла сей государыне обнародывать. Елисавета дала себе священный обет оставить корону своему племяннику от старшей сестры, и от хранения сего обета, коего она не забывала при всех своих слабостях, произошло то странное поведение, что она имела явно любовников и втайне мужа. Еще чаще открывались столь большие состояния у людей, не имевших никакой другой заслуги, кроме минутного угождения императрице.

Но по тайной зависти или по убеждению совести, на которой лежали первые проступки великой княгини, сия последняя находила препятствия при всяком выборе, который она делала. Низкое происхождение (ибо она искала и в сем классе) не скрывало их от ужасной в сей стране ссылки.

Она была в отчаянии, когда судьба привела в Россию кавалера Виллиамса, английского посланника, человека пылкого воображения и пленительного красноречия, который осмеливался ей сказать, что «кротость есть достоинство жертв, ничтожные хитрости и скрытый гнев не стоят ни ее звания, ни ее дарований; поелику большая часть людей слабы, то решительные из них одерживают первенство; разорвав узы принужденности и показав, что она приемлет за личное оскорбление все, что против них предпримут, она будет жить по своей воле». Вследствие сего разговора он представил ей молодого поляка, бывшего в его свите.

Граф Понятовский свел в Польше искренние связи с сим посланником, и так как один был прекрасной наружности, а другой крайне развратен, то связь сея была предметом злословия.

Может быть, такие подробности не относятся до моей истории; но поелику Понятовский сделался королем, то всегда приятно видеть, какие пути ведут к престолу. В родстве по матери с сильнейшею в Польше фамилией он сопутствовал кавалеру Виллиамсу в Россию, в намерении видеть Двор, столь любопытный для Двора Варшавского, и, будучи известен своею ловкостью, чтобы получить сведения в делах, он исправлял должность секретаря посольства. Сему-то иноземцу, после тайного свидания, где великая княгиня была переодета, изъявила она всю свою благосклонность. Понятовский, съездив на свою родину, вскоре возвратился в качестве министра и тем несколько сблизился с своею любезною. Важность сего звания давала ему полную свободу, а неприкосновенность его особы доставляла его смелости священное покровительство народного права.

Великий князь, сколь ни был жалок, однако не позволил более жене управлять собою и чрез то всего лишился. Предоставленный самому себе, он явился глазам света в настоящем своем виде. Никогда счастие не благоприятствовало столько наследнику престола. С юных лет [будучи] обладателем Голштинии, он мог еще выбирать одну из двух соседственных корон. Известно, что герцоги Голштинские долгое время были угнетаемы Даниею, где царствовала старшая отрасль их фамилии; сильнейшие державы Севера принимали участие в их вражде; сии герцоги, руководствуясь всегда одною политикою, брали себе в супружество принцесс Шведского и Российского домов и, наконец, восходили на тот или на другой престол. Оба сии престола предлагаемы были великому князю Петру, который, соединяя в себе кровь Карла XII и Петра I, в одно и то же время избран был народом на Шведский и признан был императрицею как наследник на Российский престол. Избирая царство, по особенной благосклонности, он предоставил Шведскую корону своему дяде, так что дом его, занимая ныне все престолы Севера, одолжен ему своею славою; но жестокая игра судьбы, которая, казалось, в продолжение двух веков приуготовляла ему славу, произвела его совершенно ее недостойным.

Чтобы судить о его характере, надобно знать, что воспитание его вверено было двоим наставникам редкого достоинства; но их ошибка состояла в том, что они руководствовали его по образцам великим, имея более в виду его породу, нежели дарования. Когда привезли его в Россию, сии наставники, для такого Двора слишком строгие, внушили опасение к тому воспитанию, которое продолжали ему давать. Юный князь взят был от них и вверен подлым развратителям; но первые основания, глубоко вкоренившиеся в его сердце, произвели странное соединение добрых намерений под смешными видами и нелепых затей, направленных к великим предметам. Воспитанный в ужасах рабства, в любви к равенству, в стремлении к героизму, он странно привязался к сим благородным идеям, но мешал великое с малым и, подражая героям — своим предкам, по слабости своих дарований оставался в детской мечтательности. Он утешался низкими должностями солдат, потому что Петр I проходил по всем степеням военной службы, и, следуя сей высокой мысли, столь удивительной в монархе, который успехи своего образования ведет по степеням возвышения, он хвалился в придворных концертах, что служил некогда музыкантом и сделался по достоинству первым скрипачом. Беспредельная страсть к военной службе не оставляла его во всю жизнь; любимое занятие его состояло в экзерциции, и чтобы доставить ему это удовольствие, не раздражая российских полков, ему предоставили несчастных голштинских солдат, которых он был государем. Его наружность, от природы смешная, делалась таковою еще более в искаженном прусском наряде; штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной фигуры шляпа прикрывала малое и злобное лицо довольно живой физиономии, которую он еще более безобразил беспрестанным кривлянием для своего удовольствия. Однако он имел несколько живой ум и отличную способность к шутовству. Один поступок обнаружил его совершенно. Без причины обидел он придворного, и как скоро почувствовал свою несправедливость, то в удовлетворение предложил ему дуэль. Неизвестно, какое было намерение придворного, человека искусного и ловкого, но оба они отправились в лес и, направив свои шпаги на десяти шагах один от другого, не сходя с места, стучали большими своими сапогами. Вдруг князь остановился, говоря: «Жаль, если столь храбрые, как мы, переколемся, — поцелуемся». Во взаимных учтивостях они возвращались к дворцу, как вдруг придворный, приметив много людей, поспешно вскричал: «Ах, Ваше Высочество, Вы ранены в руку, берегитесь, чтоб не увидели кровь» — и бросился завязывать оную платком. Великий князь, вообразив, что этот человек почитает его действительно раненым, не уверял его в противном, хвалился своим геройством, терпением и, чтобы доказать свое великодушие, принял его в особенную милость.

Немудрено, что льстецы легко овладели таким князем. Между придворными девицами скоро нашел он себе фаворитку Елисавету Романовну Воронцову, во всем себе достойную. Но удивительно, что первый его любимец и адъютант Гудович Андрей Васильевич, к которому он питал неизменное чувство дружбы, был достопочтенный молодой человек и прямо ему предан.

Итак, союз супружества, видимо, начал разделяться, когда граф Понятовский в одном загородном доме, идучи прямо к великой княгине без всякой побудительной причины быть в том месте, попался в руки мужа. Понятовский, министр иностранного Двора, в предстоящей опасности противопоставлял права своего звания, и великий князь, видя, что такое происшествие принесет бесславие обоим Дворам, не смел ничего решить сам собою, а приказал посадить его под караул и отправил курьера к управляющему тогда Империей любимцу. Великая княгиня, не теряя присутствия духа, пошла к мужу, решительно во всем призналась и представила, сколь неприятно, а может быть, и гибельно будет для него самого разглашать о таком приключении. Она оправдывалась, упрекая его в любви к другой, что было всем известно, и обещалась впредь обходиться с этою девицею со всею внимательностью, в которой она по гордости своей до сих пор ей отказывала. Но так как все доходы великого князя употребляемы были на солдат, и ему недоставало средств, чтобы увеличить состояние своей любовницы, то она, обращаясь к ней, обещала давать ей ежегодное жалованье. Великий князь, удивляясь влиянию, которого она еще на него не имела, и убеждаемый в то же время просьбами своей любезной, смотрел сквозь пальцы на бегство Понятовского и сам старался загладить стыд, который хотел причинить.

Случай, долженствующий погубить великую княгиню, доставил ей большую безопасность и способ держать на своем жалованье и самую любовницу своего мужа; она сделалась отважнее на новые замыслы и начала обнаруживать всю нелепость своего мужа, столь же тщательно, сколь сперва старалась ее таить. Она совершенно переменила систему и в будущем, избрав своего сына орудием своего честолюбия, она вознамерилась доставить ему корону и пользоваться правом регентства; начертание благоразумное и в совершенной точности сообразное с законами Империи. Но надлежало, чтоб сама Елисавета отрешила своего племянника. Государыня кроткая, нерешительная, суеверная, которая, подписывая однажды мирный договор с иностранным двором, не докончила подписи потому, что шмель сел ей на перо; в племяннике своем она уважала те же права, какими воспользовалась сама. Оставалось одно средство, чтобы при кончине ее подменить завещание, — средство, которому бывали примеры и между монархами и по которому Адриан наследовал Траяну.

Между тем, как замышляли сию хитрость, переворот в общих делах Европы похитил у великой княгини нужного ей поверенного, великого канцлера Бестужева, которого перемена придворных связей лишила места. Его отдаление влекло за собой и графа Понятовского, которого отозвали к своему королю, и великая княгиня с чувством глубочайшей горести у ног императрицы тщетно умоляла ее со слезами возвратить ей графа, на которого сама Елисавета взирала с беспокойною завистью; княгиня начала жить при Дворе, как в пустыне.

Таким образом она провела несколько лет, имея известные связи только с молодыми женщинами, которые, так же как и она, любили поляков и были худо приняты при большом Дворе за юные свои прелести; она вставала всегда на рассвете и целые дни просиживала за чтением полезных французских книг, часто в уединении и не теряя никогда времени ни за столом, ни за туалетом. В сие-то время положила она основание будущему своему величию. Она признавалась, что уроками всей своей тонкости обязана была одной из своих дам, простой и не замечательной наружности. В сие-то время заготовила она на нужный случай друзей; значительные особы убеждались, по тайным с нею связям, что они были бы гораздо важнее во время ее правления; и поелику под завесою злополучной страсти происходили некоторые утешительные свидания, то многим показалось, что при ее Дворе они вошли бы в особенную к ней милость. Таково было ее положение, когда скончалась императрица Елисавета.

Оставляя до времени исполнение великих предначертаний, она старалась в сию минуту еще раз получить свою власть кротчайшими средствами.

Министры, духовник, любимец, слуги — все внушали умирающей императрице желание примирить великого князя с женою. Намерение увенчалось успехом, и наследник престола в настоящих хлопотах, каз&тось, возвратил ей прежнюю свою доверенность. Она убедила его, чтобы не гвардейские полки провозглашали его, говоря, «что в сем обыкновении видимо древнее варварство и для нынешних Россиян гораздо почтеннее», если новый государь признан будет в Сенате, в полном уверении, что в правлении, где будут соблюдаемы формы, подчинит скоро все своей воле; министры были на ее стороне, сенаторы предупреждены. Она сочинила речь, которую ему надлежало произнесть. Но едва скончалась Елисавета, император в восторге радости немедленно явился гвардии и, ободренный восклицаниями, деспотически приняв полную власть, опроверг все противополагаемые ему препятствия. Уничтожив навсегда влияние жены, каждый день вооружался против нее новым гневом, почти отвергал своего сына, не признавая его своим наследником, и принудил таким образом Екатерину прибегнуть к посредству своей отважности и друзей.

Петр III начал свое царствование манифестом, в котором полною деспотическою властью дарил российское дворянство правами свободных народов, и как будто в самом деле права народные зависели от подобных пожертвований — сей манифест произвел восторги столь беспредельной радости, что легковерная нация предположила вылить в честь его золотую статую. Но сия свобода, которую на первый раз понимали только по имени и которой права не способен был постановить подобный государь, была не иное что, как минутная мечта. Воля самодержавца без всякой формы не переставала быть единственным законом, и народ, неосновательно мечтавший о каком-то благе, которого не понимал, огорчился, видя себя обманутым.

Художник, долженствовавший вырезывать новые монеты, представил рисунок императору. Сохраняя главные черты его лица, старались их облагородствовать. Лавровая ветвь небрежно украшала длинные локоны распущенных волос. Он, бросив рисунок, вскричал: «Я буду похож на французского короля». Он хотел непременно видеть себя во всем натуральном безобразии, в солдатской прическе и столь неприличном величию престола образе, что сии монеты сделались предметом посмеяния и, расходясь по всей Империи, произвели первый подрыв народного почтения.

В то же время он возвратил из Сибири толпу тех несчастных, которыми в продолжение стольких лет старались населить ее пустыни, и его Двор представлял то редкое зрелище, которого, может быть, потомство никогда не увидит.

Там показался Бирон, бывший некогда служитель герцогини Курляндской, приехавший с нею в Россию, когда призвали ее на царство, и как любимец государыни, достигший до ея самовластия; но, восходя столь скромным путем, он управляет железным скипетром и в девять лет своего правления умертвил одиннадцать тысяч человек.

Сие ужасное владычество было в самую блистательную эпоху, ибо все государственные части, чины и должности находились тогда в руках знаменитых иноземцев, которых Петр I избирал во время своих путешествий. Долговременные занятия возвели их на главные места во всех заведениях, и Бирон, такой же иноземец, удерживая их честолюбие под игом строгости, подчинил их власти всю российскую нацию. Насильственно сделавшись обладателем Курляндии, где дворянство на несколько пред сим лет не хотело принять его в свое сословие, он вознамерился сделаться правителем Российской Империи с неограниченною властию. Его возлюбленная, избрав при смерти своим наследником ребенка нескольких недель, говорила ему со слезами: «Бирон, ты пропадешь!» — и не имела духа отказать ему. На сей раз все было предусмотрено. Он незадолго пред сим тирански погубил всех тех ссыльных, которые были для него опасны, дабы, приняв бразды правления, безбедно явить себя милосердным. В жертву народной ненависти приказал он казнить одного из своих приверженцев, заткнув ему рот и обвинив его во всех мерзостях, учиненных в сие царствование. Он хотел присвоить себе корону, но погиб при первом заговоре. Три недели верховной власти стоили ему двадцатилетней ссылки. Он возвратился оттуда под старость лет, не потеряв ни прежней красоты, ни силы, ни черт лица, которые были грубы и суровы. В летние ночи уединенно прогуливался он по улицам города, где он царствовал и где все, что ни встречалось, вопило к нему за кровь брата или друга. Он мечтал еще возвратиться обладателем в свое отечество, и когда Петр III свержен был с престола, Бирон говорил, «что снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя и что русскими должно повелевать не иначе как кнутом или топором».

Тут явился низложивший Бирона фельдмаршал Миних, дворянин графства Ольденбургского, бывший поручик инфантерии в армиях Евгения и Мареборуго и обоими уважаемый, он сделался пустым инженером, когда на досуге зимних квартир попалось ему разбитых изорванных листов негодной французской геометрии; превзошел дарованиями всех отличных людей, с которыми Петр Великий привлек его на свою сторону, он прославился в России проведением канала, соединяющего Петербург с древнею столицею, и известен в Европе победами, одержимыми им над поляками, татарами и турками.

По взятии города Данцига, откуда осажденный им король Станислав успел бежать, Бирон-правитель, упрекая его в сей оплошности, приказал судить его тайным государственным судом.

Миних, оправданный, не забыл сего зла и через восемь лет, когда родители Иоанна предложили ему вступить в заговор против регента Бирона, в ответ взял у них стражу, вошел во дворец и приказал его связать. Звание сие возложил он на мать императора и под именем ее управлял несколько времени Империею; но, будучи ненавидим сею высокомерною женщиною, он удалился со славою и жил в уединении и с достоинством. Сие, однако же, не избавило его от ареста и суда вместе с прежнею министериею, когда получила престол Елисавета; спокойно он вошел на эшафот, где надлежало рубить его на части, и с тем же лицом получил себе прощение. Сосланный в Сибирь и хранимый пред глазами в уединенном домике, посреди болота, его угрозы, а иногда одно имя заставляло еще трепетать правителей соседственных сторон, и искусство, которому он был обязан первым своим возвышением, сделалось утехою долговременного его уединения. На 82-м году возвратился он из ссылки с редкою в таковых летах бодростию, не зная, что у него был сын, и тридцать три человека его потомства выступили к нему навстречу с распростертыми объятиями; при таком свидании тот, которого не трогали тление, перевороты счастия, к удивлению своему плакал.

С того времени, как Миних связал Бирона, оспаривая у него верховную власть, в первый раз увиделись они в веселой и шумной толпе, окружавшей Петра III, и государь, созвав их, убеждал выпить вместе. Он приказал принести три стакана, и между тем, как он держал свой, ему сказали нечто на ухо; он выслушал, выпил и тотчас побежал куда следовало. Долговременные враги остались одни против другого со стаканами в руках, не говоря ни слова, устремив глаза в ту сторону, куда скрылся император, и думая, что он о них забыл, пристально смотрели друг на друга, измеряли себя глазами и, отдав обратно полные стаканы, обратились друг к другу спиною.

Недалеко от них стоял Лесток, низложивший правительницу и возведший на престол Елисавету. Лесток, уроженец Ганноверский, обучаясь хирургии в Париже, попал в Бастилию, потом приехал в Россию искать своего счастия и скоро очутился в Сибири. По возвращении из первой ссылки он сделался хирургом великой княгини Елисаветы, которой представив права ея на трон, в продолжение года ревностно трудился в заговоре, привлек один на свою сторону Швецию и Францию, и, видя его открытым, между тем как Елисавета в столь очевидной опасности не находила другого средства, как отказаться от всех своих предприятий, он нарисовал великую княгиню на карте с обритою головою и себя на колесе, а на другой стороне ее на престоле, а себя у подножия, украшенного лентою, и, показывая ей ту и другую сторону, сказал: «Сего же вечера одно или завтра другое». В ту же самую ночь он повел ее во дворец с сотнею старых солдат, которые служили Петру I, ее родителю. Они достигли первой караульни, где ударили тревогу, но Лесток или великая княгиня порвала ножем кожу на барабане — присутствие духа, за честь которого они всегда спорили. Стража, охранявшая комнату бывшого в колыбели императора, остановила Елисавету и приставила к груди штык. Лесток вскричал: «Несчастный, что ты делаешь? проси помилования у своей императрицы», и часовой повергся к ногам. Таким образом, возведя на престол великую княгиню, руководимый беспокойным своим гением и затевая всегда новые связи с иностранными державами, он скоро погиб от министров. По возвращении его, когда заговор императрицы Екатерины увенчался успехом, он неутешно сокрушался о том, что в его время была революция без его участия, и с злобною радостию замечал ошибки неопытных заговорщиков.

Таким образом всякий день являлись замечательные, по крайней мере по долговременным несчастиям, лица, и Двор Петра III пополнялся числом людей, одолженных ему более, нежели жизнею; но в то же время возрождались в нем и прежние вражды, и несовместные выгоды. Потеряв все во время несчастия, сии страдальцы требовали возвращения своих имуществ; им показывали огромные магазины, где, по обыкновению сей земли, хранились отобранные у них вещи, печальные остатки разрушенного благосостояния, где по порядку времени представлялись обломки сих знаменитых кораблекрушений. В пыли искали они драгоценных своих приборов, бриллиантовых знаков отличия, даров, какими сами цари платили некогда им за верность, и часто после бесполезных исканий они узнавали их у любимцев последнего царствования.

Петр III клонился к своему падению поступками, в основании своем добрыми; они были ему гибельны по его безвременной торопливости и впоследствии совершены с успехом и славою его супругою. Так, например, небесполезно было для блага государства отнять у духовенства несметные богатства, и Екатерина по смерти его, привлекши на свою сторону некоторых главнейших и одарив их особенными пансионами более, нежели чего лишила, без труда выполнила сию опасную новизну. Но Петр III своенравием чистого деспотизма, приказав сие исполнить, возмутил суеверный народ и духовенство, коего главные имущества состояли в крепостных крестьянах, возбуждали их к мятежу и льстили им молитвами и отпущениями грехов.

Доверенность, которую приобрела сия государыня в Европе, и силу в соседственных державах основала она на союзе с королем Прусским, и сей самый союз, предмет и цель ее мужа, возбудил против него справедливое негодование. Действительно, в то время как Россия, союзница сильнейших держав, вела с ним кровопролитную и упорную войну, Петр, исполненный глупой страсти к героизму, тайно принял чин полковника в его службе и изменял для него союзным планам. Как скоро сделался он императором, то явно называл его «Король мой государь!», и сей герой в роковую минуту, в которую, казалось, никакие силы удивительного его гения не в состоянии были отвратить предстоявшей ему гибели, сим счастливым переворотом вдруг увидел себя в наилучшем положении, победители его русские переходили в его армию, и он в награду почтил императора чином своего генерала. Но русская нация, повинуясь, негодовала, что должна еще проливать кровь, чтобы возвратить свои победы, и в долговременном навыке, питая ненависть к имени Прусскому, видела в своем государе союзника своему врагу.

Петр, усугубляя беспрестанно таковые же неудовольствия, прислал в Сенат новые свои законы, известные под именем Кодекса Фридерикова, кои король Прусский сочинял для своего государства. Был приказ руководствоваться ими во всей России. Но по невежеству переводчиков или по необразованности русского языка, бедного выражениями в юридических понятиях, ни один сенатор не понимал сего творения, и русские в тщательном опыте сем видели только явное презрение к своим обыкновениям и слепую привязанность к чужеземным нравам. В народе, не имевшем благоразумных законов, в народе, у коего узаконенная форма уголовных следствий допускала бить обвиняемого, пока не признается в своем преступлении, и если упорно отрекался, то бить обвинителя, пока не сознается в лжесвидетельстве, — в таком, говорю, народе нельзя сказать, чтоб подобная привязанность не была полезна. Без сомнения обязанность монарха извлечь его из такого варварства; и поелику столь неосторожно предпринятые им планы были потом благоразумно выполнены его супругою, то надобно думать, что они были предначертаны с общего согласия в счастливых минутах их супружества. Оставляем политикам труд сравнивать два столь несходные, хотя на одинаких основаниях, правления, замечать, как сия государыня, истребляя все русские обычаи, умела искусно заставить забывать, что она иностранка; и, наконец, исследовать, не облегчились ли для его наследницы способы исполнения тех же самых начертаний, которые совсем не удались императору и стоили ему жизни после всех его усилий.

Негодование скоро овладело гвардейскими полками, истинными располагателями престола.

Сии войска, привыкшие с давних лет к покойной службе при Дворе, в царствование по наследственному праву женщин, получили приказ следовать за государем на отдаленную войну и, с сожалением оставляя столицу, против воли приготовлялись в поход. Минута, близкая к мятежу и всегда благоприятная тому, кто захочет поднять в войске знамя бунта. Император вел их в Голштинию, желая воспользоваться могуществом, отмстить обиды, нанесенные предкам его Даниею, и возвратить прежнему своему участку все отнятые у него земли и независимость. Самая лестная цель сего похода долженствовала быть — свидание на пути с королем Прусским; место было назначено.

Все опасались, чтобы герой, имевший такую власть над исступленным своим почитателем, не потребовал от него при первом случае новой армии из сотни тысяч русских, и целая Европа, внимательно наблюдая сие происшествие, опасалась революции.

Однако в городе думали только о праздниках. Торжество мира происходило при военных приготовлениях. Неистовая радость наполняла царские чертоги, и так как близок был день отъезда в армию, то Двор при прощании своем не пропустил ни одного дня без удовольствий. Праздность, веселость и развлечение составляют свойство русского народа, и хотя кротость последнего царствования сообщила некоторую образованность умам и благопристойность нравам, но Двор еще помнил грубое удовольствие, когда праздновалась свадьба Шута и Козы. Итак, вид и обращение народное представляли шумные пиршества и полугодичное царствование сие было беспрерывным празднеством. Прелестные женщины разоряли себя английским пивом и, сидя в табачном чаду, не имели позволения отлучаться к себе ни на одну минуту в сутки. Истощив свои силы от движения и бодрствования, они кидались на софы и засыпали среди сих шумных радостей. Комедиантки и танцовщицы, совершенно посторонние, нередко допускались на публичные праздники, и когда придворные дамы посредством любимицы жаловались на сие императору, он отвечал, что «между женщинами нет чинов».

В шуму праздников и даже в самом коротком обхождении с русскими он явно обнаруживал к ним свое презрение беспрестанными насмешками. Чудное соединение справедливости и закоренелого зла, величия и глупости видимо было при Дворе его. Двое из ближайших к нему любимцев, обещав за деньги ходатайствовать у него, были жестоко биты из собственных его рук; он отнял у них деньги и продолжал обходиться с ними с прежнею милостью. Иностранец доносил ему о некоторых возмутительных словах, он отвечал, что ненавидит доносчиков, и приказал его наказать. За придворными пиршествами следовали ужасные экзерци-ции, которыми он изнурял солдат. Его страсть к военной тактике не знала никакой меры; он желал, чтобы беспрерывный пушечный гром представлял ему наперед военные действия, и мирная столица уподоблялась осажденному городу. Он приказал однажды сделать залп из ста осадных орудий; и дабы отклонить его от сей забавы, надлежало ему представить, что он разрушит город. Часто, выскочив из-за стола со стаканом в руке, он бросался на колени пред престолом короля Прусского и кричал: «Любезный брат, мы покорим с тобою всю вселенную». Посланника его он принял к себе в особенную милость и хотел, чтобы он до отъезда в поход пользовался при Дворе благосклонностью всех молодых женщин. Он запирал его с ними и с обнаженною шпагою становился на караул у дверей; и когда в такое время явился к нему великий государственный канцлер с делами, тогда он сказал ему: «Отдавайте свой отчет принцу Георгу, вы видите, что я солдат». Принц Георг Голштинского дома был ему дядя, служивший генерал-лейтенантом у короля Прусского; ему-то он иногда говорил публично: «Дядюшка, ты плохой генерал, король выключил тебя из службы». Как ни презрительно было таковое к нему чувство, он поверял, однако, все сему принцу по родственной любви к своей фамилии. В то время, когда уже был лишен престола, он хотел сделать его обладателем, принудив Бирона уступить ему так называемые права свои на герцогство Курляндское и еще с самого начала своего царствования, не кстати повинуясь сему родственному чувствованию, к сожалению всех русских, он вызвал к себе всех принцев и принцесс сего многочисленного Дома.

Взоры всех обратились на императрицу; но сия государыня, по-видимому, уединенная и спокойная, не внушала никакого подозрения. Во время похорон покойной императрицы она приобрела любовь народа примерною набожностию и ревностным хранением обрядов греческой церкви, более наружных, нежели нравственных. Она старалась привлечь к себе любовь солдат единственным средством, возможным в ее уединении, разговаривая милостиво с наружными и давая целовать им свою руку. Однажды проходя темную галерею, караульный отдал ей честь ружьем; она спросила, почему он ее узнал, он отвечал в русском, несколько восточном вкусе: «Кто тебя не узнает, матушка наша? Ты освещаешь все места, которыми проходишь». Она выслала ему золотую монету, и поверенный ее склонил его в свою партию. Получив обиду от императора, всякий раз, когда надобно ей было явиться при Дворе, она, казалось, ожидала крайних жесто-костей. Иногда при всех, как будто против ее воли, навертывались у нея слезы, и она, возбуждая всеобщее сожаление, приобрела новое себе средство. Тайные соучастники разглашали о ее бедствиях, и казалось, что она в самом деле оставлена в таком небрежении и в таком недоверии, что лишена всякой силы в хозяйственном распоряжении, будто служители ее повинуются ей только из усердия.

Если судить о замыслах по ее бедствиям и оправдывать ее решительность опасными ожиданиями, то надобно спросить, какие именно были против нее намерения ее мужа? Как их точно определить? Такой человек не имел твердого намерения, но поступки его были опасны. Известнее всего то, что он хотел даровать свободу несчастному Иоанну и признать его наследником престола, что в сем намерении он приказал привести его в ближайшую к Петербургу крепость и посещал его в тюрьме. Он вызвал из чужих стран графа Салтыкова, того… который по мнимой надобности в наследственной линии был избран для императрицы, и принуждал его объявить себя публично отцом великого князя, решившись, казалось, не признавать сего ребенка. Его возлюбленная начинала безмерно горячиться. Во дворце говорили о разводе молодых дам, которые приносили справедливые жалобы на своих мужей. Император точно приказал изготовить 12 кроватей, во всем равных, для каких-то 12 свадеб, из коих не было в виду ни одной. Уже слышны были одни жалобы, роптание и уловки людей, взаимно друг друга испытывавших.

В уединенных прогулках императрица встречалась задумчивою, но печальною. Проницательный глаз подметил бы на лице ее холодную великость, под которою скрываются великие намерения. В народе пробегали возмутительные слухи, искусно рассеянные для вернейшего его возмущения. Это был отдаленный шум предмета ужасной бури, и публика с беспокойством ожидала решительной перемены от великого переворота, слыша со всех сторон, что погибель императрицы неизбежна, и чувствуя также, что революция приготовлялась. Посреди всеобщего участия в судьбе императрицы ужаснее всего казалось то, что не видно было в ее защиту никакого сборища и не было в виду ни одного защитника; бессилие вельмож, ненадежность всех известных людей не дозволяли ни на ком остановить взоров; между тем как все сие произведено было человеком, доселе неизвестным и скрытым от всеобщего внимания.

Григорий Григорьевич Орлов, мужчина стран северных, не весьма знатного происхождения, дворянин, если угодно, потому что имел несколько крепостных крестьян и братьев, служивших солдатами в полках гвардейских, был избран в адъютанты к начальнику артиллерии графу Петру Ивановичу Шувалову, роскошнейшему из вельмож русских. По обыкновению сей земли генералы имеют во всякое время при себе своих адъютантов; они сидят у них в передней, ездят верхом при карете и составляют домашнее общество. Выгода прекрасной наружности, по которой избран Орлов, скоро была причиною его несчастия. Княгиня Куракина, одна из отличных придворных щеголих, темноволосая и белолицая, живая и остроумная красавица известна была в свете как любовница генерала, а на самом деле его адъютанта. Генерал был столь рассеян, что не ревновал; но надлежало уступить очевидному доказательству: по несчастию он застал его. Адъютант был выгнан и верно был бы сослан навсегда в Сибирь, если бы невидимая рука не спасла его от погибели. Это была великая княгиня. Слух о сем происшествии достиг ушей ее в том уединении, которое она избрала себе еще до кончины императрицы Елисаветы. Что было говорено о сем прекрасном несчастливце, — уверяли ее, что он достоин ее покровительства; при том же княгиня Куракина была так известна, что можно всякий раз, завязав глаза, принять в любовники того, который был у нее.

Горничная, женщина ловкая и любимая, Екатерина Ивановна, употреблена была в посредство, приняла все предосторожности, какие предусмотрительная недоверчивость внушить может, и Орлов, любимец прекрасной незнакомки, не зная всего своего счастия, был уже благополучнейший человек в свете. Что ж чувствовал он тогда, когда в блеске публичной церемонии увидел он на троне обожаемую им красоту? Однако же он тем не более стал известен. Вкус, привычка или обдуманный план, но он жил всегда с солдатами, и хотя по смерти генерала она доставила ему место артиллерийского казначея с чином капитана, но он не переменил образа своей жизни, употребляя свои деньги, чтобы привязать к себе дружбою большее число солдат. Однако он везде следовал за своею любезною, везде был перед ее глазами и никогда известные сношения не производились с таким искусством и благоразумием. При Дворе недоверчивом она жила без подозрения, и только тогда, когда Орлов явился на высшей степени, придворные признались в своей оплошности, припоминали себе условленные знаки и случаи, по которым все долженствовало бы объясниться. Следствием сих поздних замечаний было то, что они давно имели удовольствие понимать друг друга, не открыв ничего своею нескромностью. Таким-то образом жила великая княгиня, между тем как целая Европа удивлялась благородству ее сердца и несколько романическому постоянству.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова была младшая из трех знаменитых сестер, из коих первая — графиня Бутурлина — прославилась в путешествиях по Европе своею красотою, умом и любезностью, а другая — Елисавета Воронцова, которую великий князь избрал между придворными девицами или фрейлинами. Все они были племянницы нового великого канцлера гр. Воронцова, который, достигнув сей степени тридцатилетней искательностью, услугами и гибкостию, наслаждался ею в беспорядке и роскоши и не доставлял ничего своим племянницам, кроме своей случайности. Первые две были приняты ко Двору, а младшая воспитывалась при нем. Она видала тут всех иностранных министров, но с 15 лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно роптала против русского деспотизма и изъявляла желание жить в Голландии, в которой хвалила гражданскую свободу и терпимость вероисповеданий. Страсть ее к славе еще более обнаруживалась; примечательно, что в стране, где белилы и румяны были у дам во всеобщем употреблении, где женщина не подойдет без румян под окно просить милостыни, где в самом языке слово «красный» есть выражение отличной красоты и где в деревенских гостинцах, подносимых своим помещикам, необходимо по порядку долженствовала быть банка белил, в такой, говорю, стране 15-летняя девица Воронцова отказалась повиноваться навсегда сему обычаю. Однажды князь Дашков, один из отличнейших придворных, забавлял ее разговором в лестных на своем языке выражениях; она подозвала великого канцлера с сими словами: «Дядюшка! Князь Дашков мне делает честь своим предложением и просит моей руки». Собственно говоря, это была правда, и молодой человек, не смея открыть первому в государстве человеку, что сделанное им его племяннице предложение не совсем было такое, на ней женился и отправил ее в Москву за 200 миль. Она провела там два года в отборном обществе умнейших людей; но сестра ее, любовница великого князя, жила как солдатка, без всякой пользы для своих родственников, которые посредством ее ласк старались управлять великим князем; но по своенравию и ее неосновательности видели ее совершенно неспособною выполнить их намерения. Они вспомнили, что княгиня Дашкова тонкостью и так называемою по их гибкостию своего ума удобно выполнит их надежды и хитро овладевает другими, употребили все способы, чтобы возвратить ее ко Двору, который находился тогда вне города. Молодая княгиня с презрением смотрела на безобразную жизнь своей сестры и всякий день проводила время у великой княгини. Обе они чувствовали равное отвращение к деспотизму, который всегда был предметом их разговора, а потому она думала, что нашла страстию любимые ею чувствования в повелительнице ее отечества. Но как она делала противное тому, чего от нее ожидали, то и была принуждена оставить Двор с живейшим негодованием против своих родственников и с пламенною преданностию к великой княгине. Она поселилась в Петербурге, живя скромно и охотнее беседуя с иностранцами, нежели с русскими, занимая пылкие свои дарования высшими науками, видя при первом взгляде, сколь не давали во оных любезные ее соотечественники, и обнаруживая в дружеских своих разговорах, что и страх эшафота не будет ей никогда преградою. Когда сестра ее готовилась взойти на престол, она гнушалась возвышением своей фамилии, которое основалось на погибели ее друга, и если удерживалась от явного роптания, то причиною тому были решительные планы, кои при самом начале она себе предначертала.

Во всеобщем забвении сии-то были две тайные связи, которые императрица про себя сохраняла, и как они друг другу были не известны, то она управляла в одно время двумя партиями и никогда их не соединяла, надеясь одною возмутить гвардию, а другою восстановить вельмож.

Орлов для лучшего успеха продолжал тот же образ жизни. Его первыми соучастниками были братья и искренний его друг Бибиков. Сии пять человек, в чаянии нового счастия или смерти, продали все свое наследство и рассыпались по всем питейным домам. Искусство, с которым императрица умела поставить Орлова хранителем артиллерийской казны, доставило им знатные суммы, которыми они могли удовлетворять все прихоти солдат. Во всеобщем волнении умов нетрудно было дать им одинаковое направление; во всех полках рассеивали они негодование и мятеж, внушали сострадание к императрице и желание жить под ее законами. Чтобы уверить ее в первом опыте, они склонили целые две роты гвардейского Измайловского полка и крестным целованием приняли от них присягу. На всякий случай хотели удостовериться даже в их полковнике, зная, что по характеру своему он не способен ни изменить заговору, ни сделаться его зачинщиком.

Это был граф Кирилл Григорьевич Разумовский, простой казак, который, живучи в самом низком промысле, по брачному состоянию своего брата с покойною императрицею достиг до такой милости, что для него восстановили ужасное звание гетмана или верховного Малороссийского казачьего предводителя. Сей человек колоссальной красоты, непричастный ни к каким хитростям и изворотам, был любим при Дворе за свою сановитость, пользовался милостию императора и народною любовию за то, что в почестях и величии сохранял ту простоту нрава, которая ясно показывала, что он не забывал незнатного своего происхождения; неспособный быть зачинщиком, но от его присутствия в решительную минуту мог зависеть перевес большинства. Орлов, которого он никогда не видал, осмелился потребовать от него секретного приема, представил глазам его все беспорядки правления и без труда получил обещание, что при первой надобности он представится к услугам императрицы. Разумовский не принял, да от него и не требовали другого обязательства. Орлов, уведомив о сем государыню в тайных своих свиданиях, которыми избегали они как злословия казарм, так и самого Двора, и поелику она была тогда в припадках беременности, о которой она никому не сказывала, то одна завеса скрыла и любовь ее с ним, и единомыслие.

С другой стороны, императрица поддерживала свою связь с княгиней Дашковой беспрестанными записками, которые сначала были не что иное, как игра юных умов, а потом сделались опасною перепискою. Сия женщина, дав своему мужу поручение, чтобы избавиться труда объяснять ему свои поступки, а может быть, для того, чтоб удалить его от опасностей, которым сама подвергалась, притворилась нездоровою и как бы для употребления вод выехала жить в ближайший к городу сад, где, принимая многочисленные посещения, избавилась всякого подозрения.

Недовольные главы духовенства, и в особенности архиепископ Новгородский, при первом слове обещали со стороны своей всякое пособие. Между вельможами искала она прежние происки императрицы и с некоторыми только возобновила их опять.

Один только человек, который по званию своему казался необходимым для той и другой партии, граф Разумовский; но императрица, тайно уверившись в нем, предупредила княгиню, «что уже не нужно было ему об этом говорить, что с давнего времени он обещал уже ей свое содействие, когда то будет нужно, что она, зная его слишком твердо, полагается на его обещание и что надобно только уведомить его в решительную минуту». Слова сии, доказывающие и благоразумную осмотрительность, и великодушную доверенность, чистосердечно были приняты доверчивою княгинею и легко отвратили ее от единственного пути, на котором она могла сведать о двояком происке. Но обстоятельство, несовместное с выгодами государыни и княгини, противоположило им непреодолимое препятствие.

Екатерина, обратив в свою пользу оскорбление, которое император сделал ее сыну, не называя его наследником престола, хотела сама оным воспользоваться.

Дядька малолетнего великого князя граф Панин, которого польза, сопряженная с пользою его воспитанника, без труда склоняла в заговоре, хотел, лишив короны императора Петра III, возложить оную по праву наследства на законного наследника и предоставить императрице регентство. Долго и упорно сопротивлялся он всякому другому предложению. Тщетно княгиня Дашкова, в которую он был страстно влюблен, расставляла ему свои сети; она льстила его страсти, но была непоколебима, полагая между прочими причинами по тесной связи, которую имела с ним мать ее, что она была дочь этого любовника.

Пиемонтец по имени Одар, хранитель их тайны, убедил сию женщину отложить всякое сомнение и на сих условиях также пожертвовать своим ребенком. Чтоб иметь понятие об этом пиемонтце, довольно привести здесь собственные его слова к одному из его преданных: «Я родился бедным; видя, что ничто так не уважается в свете, как деньги, я хочу их иметь, сего же вечера готов для них зажечь дворец; с деньгами я уеду в свое отечество и буду такой же честный человек, как и другой».

Панин и графиня одинаково мыслили насчет своего правления, и если последняя по врожденному чувству ненавидела рабство, то первый, быв 14 лет министром своего двора в Швеции, почерпнул там некоторые республиканские понятия, оба соединились они в намерении исторгнуть свое отечество из рук деспотизма, и императрица, казалось, их ободряла; они сочинили условия, на которых знатнейшие чиновники, отрешив Петра III, при единственном избрании долженствовали возложить корону на его супругу с ограниченною властью. Таковое предположение завлекло в заговор знатную часть дворянства. Исполнение сего проекта приобретало ежедневно более вероятности, и Екатерина, употреблявшая его средством обольщения, чувствовала, что от нее требуют более, нежели она хочет дать.

В то же самое время обе партии начинали встречаться. Княгиня, уверенная в расположении знатных, испытывала солдат; Орлов, уверенный в солдатах, испытывал вельмож. Оба, незнаемые друг другу, встретились в казармах и посмотрели друг на друга с беспокойным любопытством. Императрица, которую уведомили они о сей встрече, почитала за нужное соединить обе стороны и имела столько искусства, что, подкрепляя одну другою, она сделалась главным лицом всего действия.

Орлов, наученный ею, обратил на себя внимание княгини, которая, думая, что чувства, ее одушевлявшие, были необходимы в сердце каждого, видела во главе мятежников ревностного патриота. Она никак не подозревала, чтобы он имел свободный доступ к императрице, и с сей минуты Орлов, сделавшись в самом деле единым и настоящим исполнителем предприятия, имел особенную ловкость казаться только сподвижником княгини Дашковой.

Но как скоро открылось пред ним намерение вельмож, он опрокинул все их предположения и клялся не допустить, чтобы они предлагали условия своей монархине. Он сказал, «что поелику императрица дала слово установить права их вольности, они должны ей верить, впрочем, как им угодно, но он предводитель солдат; он и гвардия будут действовать одни, если это нужно, и имеют довольно силы, чтобы сделать ее монархинею».

Тут не забыли и народ, и чтобы поселить дух возмущения, то пропустили слух, будто оное вспыхнуло во всех губерниях; будто монастырские крестьяне сбегались толпами со всех сторон и не повиновались новому указу, будто крымские татары стоят на границе и приготовлялись к нападению, как скоро император выведет все войска из Империи для войны, совершенно чуждой для России. Не только сии слухи, смесь истины и лжи, быстро распространялись, как и везде случается, где правление становится ненавистным и где всеобщее негодование жадно хватается за все, что может ему льстить или раздражать; но в России, где не разговаривают о делах публичных, где за сие любопытство иногда наказывают смертью, подобные слухи сами по себе были уже началом бунта, и безрассудная нелепость императора к отъезду истребила из его памяти, что, по древнему обыкновению, должно ехать в Москву и принять корону прежних царей в соборной церкви, почему явно почти кричали, что позволительно свергнуть с престола государя, который небрежет помазать себя на царство.

В то же время императрица уведомляла министров тех дворов, коих союз нарушил император, что она ненавидит такое вероломство и находится принужденною просить у них денег, в которых начинала она нуждаться. Сии министры, и особенно французский, барон Бретейль, привыкшие с давних лет управлять умами сей нации, в теперешнем переломе общественных дел старались споспешествовать намерениям, в которые увлекали императора враги их государей. Они немедленно воспользовались средством, которое подавал к тому сей заговор; и хотя им предписано было от дворов не принимать особенного участия в своих движениях, однако они деятельно и успешно старались доставить императрице всех своих участников. Напротив, министры, друзья императорские, всячески старались ускорить отъезд его; в угодность ему предавались изнурительным удовольствиям Двора и между тем, как им расставляли везде сети, они восхищались успехами своей деятельности, видя проходящие со всех сторон войска, готовый выступить в море флот, императора, усиленного всеми способами своей Империи, и уже назначенный день своего отъезда.

Так составилась многочисленная партия и надежные средства, между тем как в минуту наступившей опасности казалось, что у них нет никакого еще плана к сему заговору. Знающие хорошо русскую нацию и прежних заговорщиков уверяют, что такого рода предприятия должны всегда так производиться, и хотя сей народ, весьма способный к возмущениям по образцу своего правления, по враждебному расположению к тайному и по самому терпенью в наказаньях, по причине непримиримой вражды, гнездящейся во всех фамилиях, и крайней недоверчивости их друг к другу, неблагоразумно бы было собирать тут общество заговорщиков, которые раздробили бы на разные части исполнение одного намерения; притом же привычка видеть, как часто восходят из самых низких состояний на первые степени, давала каждому право на ту же надежду; следственно было бы опасно указывать на главные лица, которых будущее величие могло бы возбудить в них зависть, а надлежало, уверившись в каждом порознь, подавать им надежду на величайшую милость и не прежде их соединять, как в самую минуту исполнения.

Если бы желали убийства, тотчас было бы исполнено, и гвардии капитан Пассек лежал у ног императрицы, прося только ее согласия, чтобы среди белого дня в виду целой гвардии поразить императора. Сей человек и некто Баскаков, его единомышленник, стерегли его дважды подле пустого и того самого домика, который прежде всего Петр Великий приказал построить на островах, где основал Петербург, и который посему русские с почтением сохраняют; это была уединенная прогулка, куда Петр III хаживал иногда по вечерам с своею любезною, и где сии безумцы стерегли его из собственного подвига. Отборная шайка заговорщиков под руководством графа Панина осмотрела его комнаты, спальню, постель и все ведущие к нему двери. Положено было в одну из следующих ночей ворваться туда силою, если можно — увести, будет сопротивляться — заколоть и созвать государственные чины, чтобы отречению его дать законный вид, а императрица, которая бы, казалось, не принимала ни малейшего участия в сем заговоре, отдаляя всякое на себя подозрение, долженствовала для виду уступить только просьбе народной и принять по добровольным и единодушным восклицаниям права, ни с какой стороны ей не принадлежащие. Таково было основание ее поведения, следствием которого было то, что она, будучи почти невидима в заговоре, действовала всеми его пружинами и даже после очевидных опытов, в которых она по необходимости себя обнаруживала, старалась направлять умы на прежнюю точку зрения.

Император был в деревне за 12 миль. Императрица, избегая подозрений, если бы оставалась в городе во время его отсутствия, удалилась сама в другую. Срок отъезда императора на войну положен был по его возвращении, а императрица назначила в то же время исполнение своего заговора; но сумасбродная ревность того самого капитана Пассека все разрушила. Этот неистовый соучастник, неумеренный в своих выражениях, говорил о злоумышлении перед одним солдатом, которого недавно побил. Сей тотчас донес на него в полковой канцелярии, и 8 июля, в 9 часов вечера, Пассек был арестован, а к императору отправлен тотчас же курьер.

Без предосторожности пиемонтца Одара, которая втайне была известна только ему и княгине Дашковой, все было бы потеряно.

Близ каждого начальника места находился шпион, который не упускал его из виду. В четверть десятого княгиню уведомили, что Пассек был арестован. Она послала за графом Паниным и предложила в ту же минуту начать исполнение; предложение такое точно, какое настоящие римляне некогда сделали в подобном заговоре: «Надобно взбунтовать вдруг народ и войско и собрать злоумышленников; неожиданность поразит умы, овладеет большею частью оных; император совсем не приготовлен к отражению сего удара; нечаянное нападение изумляет самых отважных, да и что мог противопоставить им сей Донкишот с шайкою развратников? Вещи, невозможные здравому рассуждению, выполняются единственно по отважности, и как сохранить тайну между пораженными ужасом заговорщиками? Верность присяги устоит ли между казнью и наградами? Чего было ожидать? — смерть была неминуема, и смерть постыдная. Не лучше ли было погибнуть за свободу отечества, умоляя его о помощи, погибнуть от ошибки солдат и народа, если они откажутся помогать, но быть достойным и своих предков, и бессмертия?»

Римский заговорщик не последовал сему совету и умер от руки палача. Русский думал также, «что поспешное открытие испортило бы все дело, если бы и успели взбунтовать весь Петербург, то сие было бы не что иное, как начало междоусобной войны, между тем как у императора в руках военный город, снаряженный флот, 3 тыс. собственных голштинских солдат и все войска, проходившие для соединения с армией; ночь никак не благоприятствовала исполнению, ибо в сие время оные бывают ясны; императрица в отсутствии и не может приехать прежде утра, надлежало подумать о следствиях и не поздно бы было условиться в исполнении оного на другой день». Так думал граф Панин по своей медлительности и лег спать.

Княгиня Дашкова выслушала и ушла. Уже была полночь. Сия 18-летняя женщина одевается в мужское платье, оставляет дом, идет на мост, где собирались обыкновенно заговорщики. Орлов был уже там с своими братьями. Любопытно видеть, как счастие помогло неусыпности. Узнав об аресте Пассека и времени немедленного возмущения, все оцепенели, и, когда радость заняла место прежнего удивления, все согласились на сие с восторгом. Один из сих братьев, отличавшийся от других рубцом на лице от удара, полученного на публичной игре, простой солдат, который был бы редкой красоты, если бы не имел столь суровой наружности, и который соединял проворство с силою, отправлен был от княгини с запискою в сих словах: «Приезжай, государыня, время дорого». Другие же и княгиня приготовлялись во всю ночь с таким искусством, что к приезду императрицы было все уже готово, или если бы какое препятствие остановило ее, то никакой безрассудный шаг не открыл бы их тайны. Они даже предполагали, что предприятие могло быть неудачное, и на сей случай приготовили все к побегу ее в Швецию. Орлов с своим другом зарядили по пистолету и поменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга. Княгиня не приготовила себе ничего и думала о казни равнодушно.

Императрица была за 8 миль, в Петергофе, и под предлогом, что оставляет императору в полное распоряжение весь дом из опасения помешать ему с его Двором, жила в особом павильоне, который, находясь на канале, соединенном с рекою, доставлял при первой тревоге более удобности к побегу в нарочно привязанной под самыми окнами лодке.

Означенный Орлов узнал от своего брата самые потаенные изгибы в саду и павильоне. Он разбудил свою государыню и, думая присвоить в пользу своей фамилии честь революции, сей солдат имел дерзкую хитрость утаить записку княгини Дашковой и объявил императрице: «Государыня, не теряйте ни минуты, спешите» — и, не дождавшись ответа, оставил ее, вышел и исчез.

Императрица в неизъяснимом удивлении одевалась и не знала, что начать; но тот же самый человек с быстротою молнии скачет по аллеям парка. «Вот ваша карета!» — сказал он, и императрица, не имея времени одуматься, держась рукою за Екатерину Ивановну, как бы увлеченная, бежала к воротам парка. Она увидала тут карету, которую сей Орлов отыскал на довольно отдаленной даче, где, по старанию княгини Дашковой, за два дня пред сим стояла она на всякий случай в готовности, для того ли, что по нетерпению гвардии ожидали действия заговора несколько прежде, или для того, чтобы иметь более средств сохранить императрицу от всякой опасности, содержа подставных лошадей до соседственных границ.

Карета отправилась с наемными крестьянами, запряженная в 8 лошадей, которые в сих странах, будучи татарской породы, бегают с удивительною быстротою.

Екатерина сохранила такое присутствие духа, что во все время своего пути смеялась с своею горничной какому-то беспорядку в своем одеянии.

Издали усмотрели открытую коляску, которая неслась с удивительною быстротою, и как сия дорога вела к императору, то и смотрели на нее с беспокойством. Но это был Орлов, любимец, который, прискакав навстречу своей любезной и крича «все готово», пустился обратно вперед с тою же быстротою. Таким образом продолжали путь свой к городу. Орлов один в передней коляске, за ним императрица с своею женщиною, а позади Орлов-солдат с товарищем, который его провожал.

Близ города они встретили Мишеля, француза-камердинера, которому императрица оказывала особую милость, храня его тайны и отдавая на воспитание побочных его детей. Он шел к своей должности, с ужасом узнал императрицу между такими проводниками и думал, что ее везут по приказу императора. Она высунула голову и закричала: «Последуй за мною!» И Мишель с трепещущим сердцем думал, что едет в Сибирь.

Таким-то образом, чтобы деспотически царствовать в обширнейшей в мире Империи, прибыла Екатерина в восьмом часу утра, по уверению солдата, с наемными кучерами, руководимая любимцем, своею женщиною и парикмахером.

Надлежало переехать через город, чтобы явиться в казармах, находящихся с восточной стороны и образующих в сем месте совершенный лагерь. Они приехали прямо к тем двум ротам Измайловского полка, которые уже дали присягу. Солдаты не все выходили из казарм, ибо опасались, чтоб излишнею тревогою не испортить начала. Императрица сошла на дорогу, идущую мимо казарм, и между тем, как ее провожатые бежали известить о ее прибытии, она, опираясь на свою горничную, переходила большое пространство, отделяющее казармы от дороги. Ее встретили 30 человек, выходящих в беспорядке и продолжающих надевать кителя и рубашки. При сем зрелище она удивилась, побледнела, и ужас, видимо, овладел ею. В ту же минуту, которая представляла ее еще трогательнее, она говорит, что пришла к ним искать своего спасенья, что император приказал убить ее с сыном и что убийцы, получа сие повеление, уже отправились. Все единогласно поклялись за нее умереть. Прибегают офицеры, толпа увеличивается. Она посылает за полковым священником и приказывает принести распятие. Бледный, трепещущий священник явился с крестом в руке и, не зная сам, что делал, принял от солдат присягу.

Тогда явился граф Разумовский, более преданный ей, нежели императору; с ним приехали: генерал Волконский и племянник того великого канцлера, который отрешен, между прочим, за особенную преданность свою к сей государыне; граф Шувалов, который в последнее царствование с редким благоразумием пользовался величайшею к нему милостью и которого любили солдаты, воспоминая Елисавету; граф Брюс, премьер-майор гвардии, граф Строганов, которого супруга вместе с графинею Брюс были с императором, обе знаменитые по своей красоте и почитаемые в числе, как говорили, назначенных к разводу. В сем первом собрании некоторые провозгласили императрицу правительницею. Орлов прибег к ним, говоря, что «не должно оставлять дело в половину и подвергаться казни, откладывая его до другого времени, и первого, кто осмелится упомянуть о регентстве, он заколет из собственных рук». Майор Шепелев, на которого полагались, не явился, и первый ордер, данный императрицею, был такой: «Скажите ему, что я не имею в нем надобности и чтобы его посадили под арест». Простые офицеры явились к своим местам и командовали к оружью.

Замечательно, что из великого числа субалтерных офицеров, давших свое слово, один только, именем Пушкин, по несчастию или по слабости не сдержал его. Императрица объехала кругом казарм и пробежала пешком каждый из трех гвардейских полков — стражу, всегда ужасную своим государям, которая некогда быв составлена Петром I из иностранцев, охраняла его от мятежников, но потом, умноженная числом русских, уже трикратно располагала регентством и короною.

Идучи от Измайловских казарм к Семеновским, предводительствуя тем первым полком, который возмутила она только представлением своих опасностей, солдаты кричали, что «идучи пред ними, она была не без опасности», и составили сами собою баталион-каре. Во всех казармах только два офицера Преображенского полка воспротивились своим солдатам и были арестованы. Проходя мимо полковой тюрьмы, где Пассек-заговорщик содержался, она послала его освободить, и тот, который приготовился перенести все пытки, не открывая тайны, пораженный столь непредвиденною новостью, имел дух не доверять, подозревая в том хитрость, посредством которой по его движениям хотят открыть цель заговора, и не пошел. Когда собрались все три полка, солдаты кричали «ура» и почитали уже все конченным и просили целовать руку императрицы; тогда она, укротив сей восторг, милостиво представила им, что в сию минуту у них есть другое дело. Орлов бежал к артиллерии, войску многочисленному, опасному, которого все почти солдаты носили знаки отличия за кровавые брани против короля Прусского. Он воображал, что звание казначея давало ему столько доверенности и они тотчас примутся для него за оружие; но они отказались повиноваться и ожидали приказания от своего генерала.

Это был Вильбуа, французский эмигрант, главнокомандующий артиллерией и инженерами, человек отличной храбрости и редкой честности. Любимый несколько лет Екатериной, он надеялся быть таковым и впредь; посредством его даже во время немилости доставила она Орлову место казначейское, столь полезное своим намерениям. Но Орлов, без сомнения, желая разорвать его связь с императрицею, не включил его в число заговорщиков. Он работал в это время с инженерами, когда один из заговорщиков объявил ему, что «императрица, его государыня, приказывает ему явиться к ней в гвардейские караулы». Вильбуа, удивленный таким приказанием, спросил: «Разве император умер?» Посланный, не отвечая ему, повторил те же слова, и Вильбуа, обращаясь к инженерам, сказал: «Всякий человек смертен» — и последовал за адъютантом.

Вильбуа, до сей минуты ласкавший себя надеждою быть любимым, приехав в казармы и видя императрицу, окруженную сею толпою, с смертельною досадою чувствовал, что столь важный прожект произвели в действо, не сделав ему ни малейшей доверенности. Он обожал свою государыню и, притворно или действительно извиняясь пред нею в затруднениях, которые представлялись ему при осуществлении ее предприятия единственно потому, что по несчастию не имел участия в ее тайне, старался чрез то упрекать ее: «Вам бы надлежало предвидеть, государыня», — прибавил он, — но она поспешила прервать его и отвечала ему со всею гордостью: «Я не за тем послала за вами, чтобы спросить у вас, что надлежало мне предвидеть, но чтобы узнать, что хотите вы делать?» Тогда он бросился на колени, говоря: «Вам повиноваться, государыня», — и отправился, чтобы вооружить свой полк и открыть императрице все арсеналы.

Из всех известных людей, которые были преданы императору, оставался в городе один только принц Георг Голштинский, его дядя. Адъютант уведомил его, что в казармах бунт; он поспешно оделся и тотчас был арестован со всем семейством.

Императрица, окруженная уже десятью тысячами человек, вошла в ту же самую карету и, зная дух своего народа, повела их к соборной церкви и вышла помолиться. Оттуда поехала она в огромный дворец, который одной стороной стоит над рекой, а другой обращен к обширной площади. Сей дворец, сколь возможно, был окружен солдатами. При концах улиц поставлены были пушки и готовы фитили. Площади и другие места были заняты караулами, и чтобы не допустить ни малейшего сведения императору о происходившем, то поставили отряд солдат на мосту, ведущем при выезде из Петербурга на ту дачу, где был император, но было уже поздно.

В целом городе один иностранец выдумал уведомить императора — это был некто Брессан, урожденный из княжества Монако, но воспитанный по-французски, почему и выдавал себя в России за француза, чтобы иметь лучший прием и покровительство; человек умный и честный, которого император принял к себе в парикмахеры, чтобы возвести его на первые степени счастия, и который, по крайней мере, в сем случае оправдал своею верностью высшую к нему милость. Он послал ловкого лакея в крестьянском платье на деревенской тележке и, не смея полагаться в такую минуту ни на кого из окружавших императора, приказал посланному своему вручить лично ему свою записку. Сей мнимый крестьянин только что проехал, когда заняли солдаты мост.

Один офицер с многочисленным отрядом бросился по повелению императрицы к молодому великому князю, который спал в другом дворце. Сей ребенок, узнав о предстоящих опасностях своей жизни, проснулся, окруженный солдатами, и пришел в ужас, которого впечатление оставалось в нем на долгое время. Дядька его, Панин, бывший с ним до сей минуты, успокаивал его, взял на руки во всем ночном платье и принес его таким образом матери.

Она вынесла его на балкон и показала солдатам и народу. Стечение было бесчисленное, и все прочие полки присоединились к гвардии. Восклицания повторялись долгое время, и народ в восторге радости кидал вверх шапки. Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди ее пробиралась. Это были великолепные похороны, пронесенные по главным улицам, и никто не знал, чье погребение? Солдаты, одетые по-казацки, в трауре несли факелы; и между тем, как внимание народа было все на сем месте, сия церемония скрылась из вида. Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: «Мы хорошо приняли свои меры».

Вероятно, сие явление выдумано, чтобы между чернию и рабами распространить полное понятие о смерти императора, удалить на минуту всякую мысль о сопротивлении и, действуя в одно время на умы и сердца зрителей, произвести всеобщее единодушное провозглашение. И подлинно из всего множества на месте по улицам стеснившегося народа едва ли двадцать человек даже и во дворце понимали все сие происшествие, как оно было. Народ, солдаты, не зная, жив или нет император, и восклицая беспрестанно «ура!» — слово, не имеющее другого смысла, кроме выражения радости, — думали, что провозглашают императором юного великого князя и матери дают регентство. Многие заговорщики, поспешая в первые минуты уведомить друзей своих, писали им ложную сию новость, от чего все были в полной радости, никакая мысль о несправедливости не возмущала народного самодовольствия, и друзья целовались, поздравляя себя взаимно.

Но манифест, розданный по всему городу, скоро объяснил истинное намерение; манифест печатный, который пиемонтец Одар в смертельном страхе хранил уже несколько дней в своей комнате; на другой день, как бы отдыхая на свободе, он говорил: «Наконец, я не боюсь быть колесован». В нем заключалось, что императрица Екатерина II, убеждаясь просьбою своих народов, взошла на престол любезного своего отечества, дабы спасти его от погибели; и, укоряя императора, с негодованием восставала против короля Прусского и отнятия у духовенства имущества. Так говорила немецкая принцесса, которая подтверждала сей союз и привела к окончанию помянутое отнятие имений.

Все вельможи, узнав поутру о сей новости, торопились во дворец; это было не последнее зрелище, которое представили их физиономии, изображавшие беспокойство и радость, где суета и улыбки видимы были на бледных и испуганных лицах.

Они услышали во дворце торжественную службу, увидели священников, принимающих присягу в верности, и императрицу, употребляющую все способы обольщения. В присутствии ее был шумный совет о том, что долженствовало быть вперед. Всякий, страшась опасности и стараясь показать себя, предлагал и торопился исполнить. Не почитая нужными никакие предосторожности против города, совершенно возмущенного, и не предвидя никакой опасности оставить позади себя Петербург, скоро положено было, не теряя ни минуты, вести всю сию армию против императора. Великий шум между солдатами прервал их совещание. В безпрестанной тревоге насчет предстоявшей императрице опасности и ожидая всякую минуту, чтобы мнимые убийцы, посланные к ней и ее сыну, к ней не приехали, они полагали, что она не довольно безопасна в сем обширном дворце, который с одной стороны омывается рекою и, не быв окончен, казался открыт со всех сторон. Они говорили, что не могут ручаться за жизнь ее, и с великим шумом требовали, чтобы перевели ее в старый деревянный дворец, гораздо меньший, который, будучи на небольшом пространстве, могли бы они окружить со всех четырех сторон. Итак, императрица перешла площадь при самых шумных восклицаниях. Солдатам раздавали пиво и вино; они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусский униформ, в который одел их император и который в их холодном климате оставлял солдата почти полуоткрытым, встречали с громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье, и их новые шапки летели из рук в руки, как мячи, делаясь игрою черни.

Один полк явился печальным; это были прекрасные кавалеристы, у которых с детства своего император был полковником и которых по восшествии на престол он тотчас ввел в Петербург и дал им место в Гвардейском корпусе. Офицеры отказались идти и были все арестованы, а солдаты, коих недоброхотство было очевидно, были ведены другими из разных полков.

В полдень первое российское духовенство, старцы почтенного вида (известно, сколь маловажные вещи, действуя на воображение, делаются в сии решительные минуты существенной важности), украшенные сединами, с длинными белыми бородами, в блестящем и приличном одеянии, приняв царские регалии, корону, скипетр и державу с священными книгами, покойным и величественным шествием проходили чрез всю армию, которая с благоговением хранила тогда молчание. Они вошли во дворец, чтобы помазать на царство императрицу, и сей обряд производил в сердцах какое-то впечатление, которое, казалось, давало законный вид насилию и хищению.

Как скоро совершили над нею помазание, она тотчас переоделась в прежний гвардейский мундир, который взяла у молодого офицера такого же роста. После благоговейных обрядов религии следовал военный туалет, где тонкости щегольства возвышали нарядные прелести, где молодая и прекрасная женщина с очаровательной улыбкою принимала от окружавших ее чиновников шляпу, шпагу и особенно ленту первого в государстве ордена, который сложил с себя муж ее, чтобы вместо него носить всегда Прусский.

В сем новом наряде она села верхом у крыльца своего дома и вместе с княгинею Дашковой, также на лошади и в гвардейском мундире, объехала кругом площадь, объявляла войскам, как будто хочет быть их генералом, и веселым и надежным своим видом внушала им доверенность, которую сама от них принимала.

Полки потянулись из города навстречу императору. Императрица опять взошла во дворец и обедала у окна, открытого на площадь. Держа стакан в руке, она приветствовала войска, которые отвечали продолжительным криком; потом села опять на лошадь и поехала перед своею армиею.

Весь город был в смятении, и армия взбунтовалась без малейшего беспорядка; после выхода в Петербурге было все совершенно спокойно. В 6 часов казачий трехтысячный полк, идучи в недальнем расстоянии, которого посланные императрицы встретили прежде, нежели императорские; вслед за нею проходили через город хорошо вооруженные люди на добрых лошадях и офицеры отменно учтивые. Шествие сие уподоблялось празднику, который поселял в воображении мысль о благополучии императрицы и ручался за благосостояние народа.

Краткое географическое описание необходимо нужно к уразумению следующих за сим обстоятельств: Нева впадает в море при конце Финского залива и служит ему продолжением. За 12 миль до ее устья на нескольких островах, где широта различных рукавов образует прекраснейший вид, за 60 лет построен Петербург на низком и болотистом месте, но которое по непрочности первых зданий, поспешно строенных, и от частых пожаров покрылось развалинами более 3-х футов. Спускаясь по реке, правый берег еще не возделан и покрыт большими лесами; левый же образует холм повсюду одинаковой высоты до самого того места, где оба берега расходятся на необозримое пространство и заключают между собою беспредельное море. На сем месте на высоте холма в прелестном положении стоит замок Ораниенбаум, который построил знаменитый Меншиков и который в несчастное время сего любимца по конфисковании его имения поступил в казну. Это особенное местопребывание императора в его молодости. Там была построена для учения его маленькая примерная крепость, у которой высота окопов была не более 6-ти футов, дабы молодому великому князю дать на опыте идею о великих управлениях, и потому сама по себе не способна была ни к какой обороне. В сем же намерении собрали там арсенал, неспособный для вооружения войск, бывший не что иное, как кабинет военных редкостей, между коими хранились наилучшие памятники сей империи, знамена, отбитые у шведов и пруссаков. Император любил особенно сей замок, и в нем-то жил он с тремя тысячами собственного своего войска из герцогства Голштинского.

Против него виден простым глазом в самом устье реки на острове город Кронштадт. Дома построены со времен Петра I и мало населенные приходят в ветхость. Надежная и спокойная его пристань находится на стороне острова, обращенной к Ораниенбауму, которая весьма укреплена, а укрепления другой стороны не были докончены; но сей рукав реки, самой по себе опасной, сделался непроходимым по причине набросанных туда огромных камней. В пристани сего-то острова большая часть флота, готовая выступить в Голштинию, хорошо снабженная съестными припасами, амунициею и людьми, находилась под командою самого императора; а другая под его же командою была в Ревеле, старинном городе, лежащем далее на том же заливе.

По всей длине холма, идущего по берегу реки между Ораниенбаумом и Петербургом, в приятных рощах, построены увеселительные дома русских господ не в дальнем между собою расстоянии. Посреди их находится прекрасный дворец, который построил Петр I по возвращении своем из Франции, надеясь по близости моря сделать подражание водам Версальским. В сем-то месте находилась императрица, и пребывание ее, как из сего видно, было избрано замечательно между Петербургом, где был заговор, Ораниенбаумом, где был Двор, и соседственным берегом Финляндии, где могла бы она найти свое убежище. В сей самый замок, именуемый Петергоф, двор Петра, император долженствовал прибыть в тот самый день, чтобы праздновать день своего ангела святого Петра.

Сей государь был в совершенной беспечности и, когда уведомили его о признаках заговора и об арестовании одного заговорщика, он сказал: «Это дурак». Из Ораниенбаума отправился он и весело продолжал путь свой в большой открытой коляске с своею любезною, с министром Прусским, с прекраснейшими женщинами. Всех умы, казалось, были оживлены ожиданиями веселого праздника; но в Петергофе, куда он ехал, были уже в отчаянии. Бегство императрицы было очевидно, тщетно искали ее по садам и рощам. Часовой сказал, что в 4 часа утра он видел двух дам, выходящих из парка. Приезжавшие из Петербурга, не подозревая того, что происходило в казармах при отъезде, не только не привезли никакой новости, но еще клятвенно уверяли, что там не было никакой перемены. Один из таковых и один из камергеров императрицы отправились пешком по той дороге, по которой надлежало ехать императору. Они встретили его любимца адъютанта Гудовича, который ехал вперед верхом, и рассудили за благо открыть ему сию новость. Адъютант быстро повернул назад, остановил карету, несмотря, что император кричал: «Что за глупость?» Приблизившись, говорил ему на ухо. Император побледнел и сказал: «Пустите меня вон». Он остановился несколько времени на дороге и с крайнею горячностию расспрашивал адъютанта; но, приметив близко ворота в парк, он приказал всем дамам выйти, оставив их среди дороги в удивлении и страхе от такого поступка, которого они не понимали причины, и сказал только им, чтоб они приходили к нему в замок по аллеям парка, поспешно сел в карету с некоторыми людьми и погнал с удивительною быстротою. Приехав, он бросился в комнату императрицы, заглянул под кровать, открыл шкафы, пробовал своею тростью потолок и панели, и, видя свою любезную, которая бежала к нему с теми молодыми дамами, он ей кричал: «Не говорил ли я, что она способна на все». Все его придворные, признавая в душе своей роковую истину, хранили около него глубокое молчание, не доверяя друг другу, они чувствовали про себя, чего им держаться, или потому, что в сию минуту боялись раздражать государя, приводя его в недоумение. Низкие служители узнали от крестьян, встречавшихся в рощах или по собственным своим догадкам, разговаривали между собою о том, что происходило в Петербурге, о котором Двор, казалось, не имеет никакого сомнения. Иностранец лакей приехал из города (это был молодой француз, который, судя обо всем по понятиям своей земли, видел начало возмущения и не вообразил тому причины), крайне удивился, на-шед Петергоф в таком унынии, и спешил уведомить, что императрица не пропала, она в Петербурге, и что праздник Св. Петра будет праздновать там великолепно, ибо все войска стоят под ружьем. Между тем как император в простоте сего рассказа видел, что царство его миновалось. Пользуясь беспорядком, вошел к нему крестьянин, который, по обычаю страны, помолясь и поклонясь, молча подошел к императору, вынул из пазухи записку и вручил ее, поднимая глаза к небу. Это был переодетый слуга, который, по приказу своего господина, не отдал никому сей записки и тщетно старался встретиться в рощах с самим государем. Все в молчании и неизвестности окружили императора, который, пробежав ее глазами, перечитал потом вслух. Она состояла в следующем: «Гвардейские полки взбунтовались; императрица впереди; бьет 9 часов; она идет в Казанскую церковь, кажется, весь народ увлекается сим движением, и верные подданные Вашего Величества нигде не являются». Император вскричал: «Ну, господа, видите, что я говорил правду». Первый чиновник в Империи великий канцлер Воронцов, поговорив о той силе, какую имеет он над умом народа и императрицы, вызвался тотчас ехать в Петербург. И в самом деле, приехав к императрице, он нудно представлял ей все последствия сего предприятия. Она отвечала, показывая на народ и войско: «Причиною тому не я, но целая нация». Великий канцлер отвечал, что он это очень видит, дал присягу и в то же время прибавил, что «не в состоянии будучи последовать за нею в поход и после такого посольства, которое он тотчас сделал, боясь сделаться ей подозрительным, он ее всеподданнейше просит приказать посадить его дома под арест, приставив к нему одного офицера, который бы от него не отходил». Таким образом, каков бы ни был конец происшествия, он оставался безопасен с той и другой стороны.

Однако император послал приказ к своим Голштинским войскам, чтобы поспешно явились с артиллериею. По всем Петербургским дорогам разослали гусаров, чтобы узнавать новости, собирать крестьян в соседственных деревнях и сзывать окрест проходящие полки, если время сие позволит. Он наименовал генералиссимусом того самого камергера императрицы, который шел к нему навстречу, чтобы известить его о побеге. Он приказал послать в Петербург за своим полком, и многие, пользуясь сим случаем, его оставили. Он бегал большими шагами, подобно помешанному, часто просил пить и диктовал против нее два большие манифеста, исполненные ужасных ругательств. Множество придворных занимались перепискою оных, и такое же число гусар развозили сии копии. Наконец, в сей крайности он решился оставить свой Прусский мундир и ленту и возложил все знаки Российской Империи.

Все придворные прогуливались по садам в уединении и печали, но Миних хотел спасти своего благодетеля. Слава прежних побед доставила ему место при сем мнимо-военном дворе, и по 20-летней ссылке нашел только новую экзерцицию, которая с исступлением занимала целую Европу и в которой младший поручик, наверно, превзошел бы старого генерала; он до сего времени ни во что не мешался, но в предстоящих опасностях великие таланты воспринимаются сами собою всю свою силу и, без сомнения, спасая императора, он льстил себя надеждою еще раз сделаться обладателем Империи; он представил ему и время, и силы императрицы, возвестил, что в несколько часов она явится с 20 тыс. войска и ужасной артиллериею: доказал, что ни Петергоф, где они находятся, ни окрестности его не могут держаться в оборонительном положении, и присовокупил из опыта, который имеет он о свойстве русского солдата, что слабое сопротивление произведет только то, что они убьют императора и женщин, его окружающих; спасение его и победа состоят в Кронштадте; там находится многочисленный гарнизон и снаряженный флот; все женщины, при нем находящиеся, должны служить ему залогом, все зависит от выигрыша одного дня; народное движение, ночной бунт, все сие должно само собою уничтожиться, а если бы и продолжалось, то император мог бы противопоставить силы почти равные и заставить трепетать Петербург.

Сей совет оживил все сердца, даже те, которые помышляли о бегстве; видя некоторую возможность в успехе, решил последовать за императором, чтобы разделять общую с ним участь, если ему удастся, или чтобы снискать удобный случай изменить ему с пользою для себя, если постигнет его несчастие.

Преданный ему генерал был послан в Кронштадт принять над ним начальство, а адъютант его возвратился с известием, что гарнизон пребывает верным своему долгу и решился умереть за императора, его там ожидают и трудятся с величайшею ревностию, дабы приготовиться к обороне. Между тем прибыли его голштинские войска, и уверенность в убежище поселила в нем некоторую беспечность. Он выстроил их в боевой порядок и, предаваясь безумной своей страсти, говорил, что «не должен бежать, не видав неприятеля». Приказали подвести к берегу две яхты; но как тщетно старались склонить его к отъезду, то употребляли к тому шутов и любимых его слуг. Он называл их трусами и рассматривал, с какою выгодою можно бы употребить некоторые небольшие высоты. Между тем, как он терял время на сии пустые распоряжения, узнали от гусар, пойманных со стороны императрицы, которые заехали для розысков, что в Петербурге ей все покорилось и она предводительствует 20 тыс. войска. В 8 часов адъютант прискакал стремительно, говоря, что сия армия в боевом порядке была на пути к Петергофу. При сем известии император и весь двор бросились к берегу, заняли две яхты и поспешно отправились: таким образом, ужасный план, предложенный Минихом, был исполнен только от испуга.

Здесь не излишне упомянуть о таком обстоятельстве, которое само по себе ничего бы не значило, если бы не доказывало, с каким примерным хладнокровием можно смотреть на сии ужасные происшествия. Один очевидный свидетель сего бегства, оставшись спокойно на берегу, рассказывал об этом на другой день; у него спросили: «Почему, когда его государь отправлялся оспаривать свою корону и жизнь, он не захотел за ним следовать?» Тогда он отвечал: «В самом деле, я хотел сесть в яхту, но было уже поздно; ветер дул к северу, а со мною не было плаща».

Они плыли к Кронштадту на веслах и парусах; но после ответа адъютанта в сем городе случилась странная перемена. В шумном совете, который посреди самого возмущения поутру был в Петербурге долгое время, не вспомнили о Кронштадте. Молодой офицер из немцев первый упомянул о нем, и одно сие слово доставило ему справедливые награды. Вице-адмирал Талызин вызвался ехать в сей город и не взял никого в свою шлюпку. Он запретил гребцам под опасением жизни сказывать, откуда он. Когда приехали в Кронштадт, то комендант, без приказания коего не велено было никого пропускать, вышел сам к нему навстречу; видя его одного, он позволил ему выйти на берег и спросил о новостях. Талызин отвечал, что он ничего не знает, но, живучи все в деревне, слышал, что в Петербурге неспокойно, а как его место на флоте, то он и приехал сюда прямо. Комендант поверил ему, и как скоро от него ушел, то он, собрав нескольких солдат, приказал им его арестовать и сказал, что император лишен престола, надобно оказать услугу императрице, сдавши ей Кронштадт, за что, верно, получат награду. Они последовали за ним; комендант был арестован, а он, собравши гарнизон и морские войска, сделал к ним воззвание и заставил присягнуть императрице.

Уже показались вдали две императорские галеры; Талызин — по одной отважности властелин города — чувствовал, что одно появление императора обратило бы все к его погибели и что надлежало развлечь умы. Вдруг по приказанию его раздался в городе звук набатного колокола, целый гарнизон с заряженными ружьями вылетел на крепостные валы и 200 фитилей засверкали над таким же числом пушек. К 10 часам вечера подъезжает императорская яхта и приготовляется к высадке. Ей кричат: «Кто идет?» — «Император». — «Нет императора». При сем ужасном слове он встает, выходит вперед и, сбрасывая свой плащ, дабы показать свой орден, говорит: «Это я — познайте меня»; уже он готов выходить вон; но весь гарнизон, прибежав на помощь к часовым, устремляет против него штыки; а комендант угрожает открыть огонь, если он не удалится. Император упадает в руки окружавших его, а Талызин кричал с пристани обеим яхтам: «Удалитесь, в противном случае по вас будут стрелять из пушек», — и вся толпа повторяла: «Галеры прочь, галеры прочь» — с таким ожесточением, что капитан, видя себя под тучей пуль, готовых раздробить его, взял трубу и кричал: «Уедем, уедем, дайте время отчалить», а чтобы скорее сие исполнить, приказал рубить канаты.

За трубным криком последовало в городе ужасное молчание, и по отплытии галеры раздался еще ужаснейший крик: «Да здравствует императрица Екатерина!» Между тем как галера бежала на веслах изо всей силы, император в слезах говорил: «Заговор повсеместный — я это видел с первого дня своего царствования». Без сил вошел он в свою каюту, куда последовала за ним одна его любезная с отцом своим. Оба судна, отъехав на пушечный выстрел, остановились и, не получая никакого приказа, стояли на одном месте и били по воде веслами. Таким образом провели они целую ночь, которая была тиха. Миних, спокойно стоя на верхней палубе, любовался ее тишиною; между тем как некоторые молодые дамы, как после сами рассказывали, шептали между собою политическую пословицу: «Ou'allons nous faire dans cette galere?» — так смешное бывает близко ужасного.

Когда все войска императрицы вышли из города и построились, то было так уже поздно, что в тот день не могли далеко уйти. Сама государыня, утомленная от прошедшей ночи и такого дня, отдыхала несколько часов в одном замке на дороге. Прибыв на сие место, она потребовала некоторых прохлаждений и, делясь частию с простыми офицерами, которые наперерыв ей служили, говоря им: «Что только будет у меня, все охотно разделю с вами».

Все думали, что идут против голштинских войск, которые были выстроены перед Петергофом, но по отплытии императора они получили приказание возвратиться в Ораниенбаум, и Петергоф остался пуст. Однако соседственные крестьяне, которых посылали собирать, явились туда вооруженные вилами и косами; и, не находя ни войск, ни распоряжений, ожидали в беспорядке, что с ними будет под командою тех самых гусар, которые их привели. Орлов, первый партизан армии, приблизился в 5 часов утра для обозрения, ударил плашмя саблями на сих бедных, крича: «Да здравствует императрица!» — и они бросились бежать, кидая оружие свое и повторяя: «Да здравствует императрица!» И так армия беспрепятственно прошла на другую сторону Петергофа, и императрица самовластно вошла в тот самый дворец, откуда за 24 часа прежде убежала.

Между тем император стоял на воде несколько часов, между флотом, готовым поразить его в первом исступлении бунта, армией и двумя городами, которые от него отложились; от столь обширной империи осталось ему только две яхты, бесполезная в Ораниенбауме крепость и несколько иностранного войска, лишенного бодрости, без аммуниции и провианта. Он приказал позвать в свою каюту фельдмаршала Миниха и сказал: «Фельдмаршал! Мне бы надлежало немедленно последовать вашему совету; вы видели много опасностей, скажите, наконец, что мне делать?» Миних отвечал, что дело еще не проиграно: надлежит, не медля ни минуты, направить путь к Ревелю, взять там военный корабль, пустить в Пруссию, где была его армия, возвратиться в свою Империю с 80 тыс. человек, и клялся, что ближе полутора месяца приведет государство в прежнее повиновение.

Придворные и молодые дамы вошли вместе с Минихом, чтобы изустно слышать, какое еще оставалось средство ко спасению; они говорили, что у гребцов недостает сил, чтобы везти в Ревель. «Так что же, — возразил Миних, — мы все будем им помогать». Весь Двор содрогнулся от сего предложения, и потому ли, что лесть не оставляла сего несчастного государя, или потому, что он был окружен изменниками (ибо чему приписать такое несогласие их мнений?), ему представили, что он не в такой еще крайности; неприлично столь мощному государю выходить из своих владений на одном судне; невозможно верить, чтобы нация против него взбунтовалась, и верно целию сего возмущения имеют, чтобы примирить его с женою.

Петр решился на примирение и, как человек, желающий даровать прощение, он приказал себя высадить в Ораниенбауме. Слуги со слезами встретили его на берегу. «Дети мои, — сказал он, — теперь мы ничего не значим». Их слезы тронули его до глубины души и сердца. Он узнал от них, что армия императрицы была очень близко, а потому тайно приказал оседлать наилучшую свою лошадь в намерении, переодевшись, уехать один в Польшу, но встревоженная мысль скоро привела его в недоумение, и его любезная, обольщенная надеждою найти убежище, а может быть, в то же время для себя и престол, убедила его послать к императрице просить ее, чтобы она позволила им ехать вместе в герцогство Голштинское. По словам ее, это значило исполнить все желания императрицы, которой ничто так не нужно, как примирение, столь благоприятное ее честолюбию; и когда императорские слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» — тогда любезная его отвечала им: «Для чего пугаете вы своего государя!»

Это было последнее решение, и тотчас после единогласного совета, в котором положено, что единственное средство избежать первого ожесточения солдат было то, чтобы не делать им никакого сопротивления, он отдал приказ разрушить все, что могло служить к малейшей обороне, свезти пушки, распустить солдат и положить оружие. При сем зрелище Миних, объятый негодованием, спросил его: «Ужели он не умеет умереть, как император, перед своим войском? Если вы боитесь, — продолжал он, — сабельного удара, то возьмите в руки распятие, они не осмелятся вам вредить, а я буду командовать в сражении». Император держался своего решения и написал своей супруге, что он оставляет ей Российское государство и просит только позволения удалиться в свое герцогство Голштинское с фрейлиной Воронцовой и адъютантом Гудовичем.

Камергер, которого наименовал он своим генералиссимусом, был послан с сим письмом, и все придворные бросались в первые суда и, поспешно оставляя императора, стремились умножить новый штат.

В ответ императрица послала к нему для подписания отречение следующего содержания:

«Во время кратковременного и самовластного моего царствования в Российской Империи я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством не только самовластное, но какою бы не было формою превышает мои понятия, и потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно все сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая там царствовать ни самовластно, ниже под другою какою-либо формою правления, даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи. В удостоверение чего клянусь перед Богом и всею вселенною, написав и подписав сие отречение собственною своею рукою».

Чего оставалось бояться от человека, который унизил себя до того, что переписал и подписал такое отречение? Или что надобно подумать о нации, у которой такой человек был еще опасен?

Тот же самый камергер, отвезши сие отречение к императрице, скоро возвратился назад, чтобы обезоружить голштинских солдат, которые с бешенством отдавали свое оружие и были заперты по житницам; наконец, он приказал сесть в карету императору, его любезной и любимцу и без всякого сопротивления привез их в Петергоф. Петр, отдаваясь добровольно в руки своей супруги, был не без надежды.

Первые войска, которые он встретил, никогда его не видали; это были те 3 тыс. казаков, которых нечаянный случай привел к сему происшествию. Они хранили глубокое молчание и не причинили ему никакого беспокойства. Но, как скоро увидела его армия, то единогласные крики: «Да здравствует Екатерина!» — раздались со всех сторон, и среди сих-то новых восклицаний, неистово повторяемых, проехав все полки, он лишился памяти. Подъехали к большому подъезду, где при выходе из кареты его любезную подхватили солдаты и оборвали с нее знаки. Любимец его был встречен криком ругательства, на которое он отвечал им с гордостью и укорял их в преступлении. Император вошел один в жару бешенства. Ему говорят: «Раздевайся!» И так как ни один из мятежников не прикасался к нему рукою, то он сорвал с себя ленту, шпагу и платье, говоря: «Теперь я весь в ваших руках». Несколько минут сидел он в рубашке, босиком на посмеяние солдат. Таким образом, Петр был разлучен навсегда со своею любезною и своим любимцем, и через несколько минут все трое были вывезены под крепкими караулами в разные стороны.

Петербург со времени отправления императрицы был в неизвестности и 24 часа не получал никакой новости. По разным слухам, которые пробегали по городу, думали, что при малейших надеждах император найдет еще там своих защитников. Иностранцы были не без страха, зная, что настоящие русские, гнушаясь и новых обычаев, и всего, что приходит к ним из чужих краев, просили иногда у своих государей в награду позволения перебить всех иностранцев; но каков бы ни был конец, они опасались своевольства или ярости солдат.

В 5 часов вечера услышали отдаленный гром пушек; все внимательно прислушивались, скоро по равномерным промежуткам времени различили, что это были торжественные залпы, дождались об окончании дела, и с того времени во всех было одинаковое расположение.

Императрица ночевала в Петергофе, и на другой день поутру прежние ее собеседницы, которые оставили ее в ее бедствиях, молодые дамы, которые везде следовали за императором, придворные, которые в намерении управлять сим государством в продолжение сих лет, питали в нем ненависть к его супруге, явились к ней все и поверглись к ногам ее.

Большая часть из них были родственники фрейлины Воронцовой. Видя их поверженных, княгиня Дашкова, сестра ее, также бросилась на колени, говоря: «Государыня! вот мое семейство, которым я вам пожертвовала». Императрица приняла их всех с пленительным снисхождением и при них же пожаловала княгине ленту и драгоценные уборы сестры ее. Миних находился в сей же толпе, она сказала ему: «Вы хотели против меня сражаться?» — «Так, государыня, — отвечал он, — а теперь мой долг сражаться за Вас». Она оказала к нему такое уважение и милость, что, удивляясь дарованиям сей государыни, он скоро предложил ей в следующих потом разговорах все те знания во всех частях сей обширной Империи, которые приобрел он в продолжительный век свой в науках на войне, в министерстве и ссылке, потому ли, что он был тронут сим великодушным и неожиданным приемом, или, как полагали, потому, что это было последнее усилие его честолюбия.

В сей самый день она возвратилась в город торжественно; и солдаты при сей радости были содержимы в такой же строгой дисциплине, как и во время возмущения.

Императрица была несколько разгорячена, и встревоженная кровь произвела по ее телу небольшие красноты. Она провела несколько дней в отдохновении. Новый Двор ее представлял зрелище, достойное внимания; в нем радость столь великого успеха не препятствовала никому наблюдать все вокруг себя внимательно; тончайшие предосторожности были приняты, посреди беспорядка, в котором придворные старались, уже по своей хитрости, взять преимущество над ревностными заговорщиками, гордящимися оказанною услугою, и поелику щедроты государыни не определили никому надлежащего места, то всякий хотел показаться тем, чем непременно хотелось сделаться. В сии-то первые дни княгиня Дашкова, вошед к императрице, по особенной с нею короткости, к удивлению своему, увидела Орлова на длинных креслах и с обнаженною ногою, которую императрица сама перевязывала, ибо он получил в сию ногу контузию.

Княгиня сделала замечание на столь излишнюю милость, и скоро, узнав все подробнее, она приняла тон строгого наблюдения. Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах (что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем, как Екатерина хотела казаться избранною и может быть успела себя в этом уверить); наконец, все не нравилось, и немилость к ней обнаружилась во дни блистательной славы, которую воздали ей из приличия.

Орлов скоро обратил на себя всеобщее внимание. Между императрицей и сим дотоле неизвестным человеком оказалась та нежная короткость, которая была следствием давнишней связи. Двор был в крайнем удивлении. Вельможи, из которых многие почитали несомненными права свои на сердце государыни, не понимали, как, несмотря даже на его неизвестность, сей соперник скрывался от их проницательности, и с жесточайшею досадою видели, что они трудились только для его возвышения. Не знаю почему — по своей дерзости, в намерении ли заставить молчать своих соперников или по согласию с своею любезною, дабы оправдать то величие, которое она ему предназначала, — он осмелился однажды ей сказать в публичном обеде, что он самовластный повелитель гвардии и, чтобы лишить ее престола, стоит только ему захотеть. Все зрители за сие оскорбились, некоторые отвечали с негодованием, но столь усердные служители были худые придворные; они исчезли, и честолюбие Орлова не знало никаких пределов.

Город Москва, столица Империи, получила известие о революции таким образом, который причинил много беспокойства. В столь обширном городе заключается настоящая российская нация, между тем, как Петербург есть только резиденция двора. Пять полков составляли гарнизон. Губернатор приказал раздать каждому солдату по 20 патронов. Собрав. их на большой площади пред старинным царским дворцом в древней крепости, называемой Кремлем, которая построена перед сим за 400 лет и была первою колыбелью Российского могущества, он пригласил туда и народ, который, с одной стороны встревоженный раздачей патронов, а с другой — увлекаемый любопытством, собрался туда со всех сторон, и в таком множестве, какое только могло поместиться в крепости. Тогда губернатор читал во весь голос манифест, в коем императрица объявляла о восшествии своем на престол и об отречении ее мужа; когда он окончил свое чтение, то закричал: «Да здравствует императрица Екатерина II». Но вся сия толпа и пять полков хранили глубокое молчание. Он возобновил тот же крик, — ему ответили тем же молчанием, которое прерывалось только глухим шумом солдат, роптавших между собою за то, что гвардейские полки располагают престолом по своей воле. Губернатор с жаром возбуждал офицеров, его окружавших, соединиться с ним; они закричали в третий раз: «Да здравствует императрица!» — и, опасаясь… быть жертвою раздраженных солдат и народа, тотчас приказали их распустить.

Уже прошло 6 дней после революции, и сие великое происшествие казалось конченным, так что никакое насилие не оставило неприятных впечатлений. Петр содержался в прекрасном доме, называемом Ропша, в 6 милях от Петербурга. В дороге он спросил карты и состроил из них род крепости, говоря: «Я в жизнь свою более их не увижу». Приехав в сию деревню, он спросил свою скрипку, собаку и негра.

Но солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли были увлечены движением других, и когда всякий вошел в себя и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которых не льстили ничем во время бунта, упрекали публично в кабачках гвардейцев, что они за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого. В одну ночь приверженная к императрице толпа солдат взбунтовалась от пустого страха, говоря, «что их матушка в опасности». Надлежало ее разбудить, чтобы они ее видели. В следующую ночь новое возмущение еще опаснее; одним словом, пока жизнь императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия.

Одни из графов Орловых (ибо с первого дня им дано было сие достоинство), тот самый солдат, известный по находящемуся на лице знаку, который утаил билет княгини Дашковой, и некто по имени Теплов, достигший из нижних чинов по особенному дару губить своих соперников, пришли вместе к несчастному сему государю и объявили при входе, что они намерены с ним обедать. По обыкновению русскому, перед обедом подали рюмки с водкою, и представленная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость или ужас злодеяний понуждал их торопиться, через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространилось по его жилам, и злодейство, изображенное на их лицах, возбудило в нем подозрение, — он отказался от другой, они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться далеко, они бросились на него, схватили его за горло и повергли на землю; но как он защищался всеми силами, какие придает последнее отчаяние, а они избегали всячески, чтобы не нанести ему раны, опасаясь за сие наказания, то и призвали к себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые в сие время стояли у дверей вне тюрьмы. Это был младший князь Барятинский и некто Потемкин 17 лет от роду. Они показали такое рвение в заговоре, что, несмотря на их первую молодость, им вверили сию стражу. Они прибежали, и трое из сих убийц, обвязав и стянувши салфеткою шею сего несчастного императора, между тем как Орлов обоими коленями давил ему грудь и запер дыхание; таким образом его задушили, и он испустил дух в руках их.

Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, государыня садилась за стол с отменною веселостию.

Вдруг является тот самый Орлов, растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости. Войдя в комнату, сверкающие и быстрые глаза его искали императрицу. Не говоря ни слова, она встала, пошла в кабинет, куда и он последовал; через несколько минут она позвала к себе графа Панина, который был уже наименован ее министром. Она известила его, что государь умер, и советовалась с ним, каким образом публиковать о его смерти народу. Панин советовал пропустить одну ночь и на другое утро объявить сию новость, как будто сие случилось ночью. Приняв сей совет, императрица возвратилась с тем же лицом и продолжала обедать с тою же веселостью. Наутро, когда узнали, что Петр умер от геморроидальной колики, она показалась орошенная слезами и возвестила печаль свою указом.

Тело покойного было привезено в Петербург и выставлено напоказ. Лицо черное и шея уязвленная. Несмотря на сии ужасные знаки, чтобы усмирить возмущения, которые начинали обнаруживаться, и предупредить, чтобы самозванцы под его именем не потрясли бы некогда Империю, его показывали три дня народу в простом наряде голштинского офицера. Его солдаты, получив свободу, но без оружия, мешались в толпе народа и, смотря на своего государя, обнаруживали на лицах своих жалость, презрение, некоторый род стыда и позднего раскаяния.

Скоро их посадили на суда и отправили в свое отечество; но по роковому действию на них жестокой их судьбы буря потопила почти всех сих несчастных. Некоторые спаслись на ближайших скалах к берегу, но были также потоплены тем временем, как Кронштадтский губернатор посылал в Петербург спросить, позволено ли будет им помочь.

Императрица спешила отправить всех родственников покойного императора в Голштинию со всею почестию и даже отдала сие герцогство в управление принцу Георгу. Бирон, который уступал сему принцу права свои на герцогство Кур-ляндское, при сем отдалении увидал себя в прежних своих правах; а императрица, желая уничтожить управлявшего там принца и имея намерение господствовать там одна, чтобы не встречать препятствий своим планам на Польшу, и не зная, на что употребить такого человека, как Бирон, отправила его царствовать в сие герцогство. Узнав о революции, Понятовский, почитая ее свободною, хотел перед нею явиться, но благоразумные советы его удержали; он остановился на границах и всякую минуту ожидал позволения приехать в Петербург; со времени своего отъезда он доказывал к ней самую настоящую страсть, которая может служить примером. Сей молодой человек, выехавший из России поспешно, в такой земле, где искусства не усовершенствованы, не мог достать портрета своей любезной, но по его памяти, по его описанию достиг того, что ему написали ее совершенно сходно. Не отнимая у него надежды, она умела всегда держать его в отдалении и скоро употребила русское оружие, которое всегда желает квартировать в Польше, чтобы доставить ему корону. Она склонила принца Ангальт-Цербстского, своего брата, не служить никакому монарху; но она не принимала его также и в Россию, всячески избегая всего того, что могло напомнить русским, что она иностранка, и через то внушать им опасение подпасть опять под иго немцев. Все государи наперерыв искали ее союза, и один только Китайский император, которого обширные области граничат с Россиею, отказался принять ее посольство и дал ответ, что он не ищет с нею ни дружбы, ни коммерции и никакого сообщения.

Первое старание ее было вызвать прежнего канцлера Бестужева, который, гордясь тогда самою ссылкою своею, расставил во многих местах во дворце свои портреты в одеянии несчастного. Она наказала слегка француза Брессана, уведомившего императора, и, оставив ему все его имущество, казалось, удовлетворила ненависть придворных только тем, что отняла у него ленту третьего по Империи ордена. Она немедленно дала почувствовать графу Шувалову, что он должен удалиться, и жестоко подшутила, подарив любимцу покойной императрицы старого арапа, любимого шута покойного императора. Учредив порядок во всех частях государства, она приехала в Москву для коронования своего в соборной церкви древних царей. Сия столица встретила ее равнодушно — без удовольствия. Когда она проезжала по улицам, то народ бежал от нее, между тем как сын ее всегда окружен был толпою. Против нее были даже заговоры. Пи-емонтец Одар был доносчиком. Он изменил прежним друзьям своим, которые, будучи уже недовольны императрицею, устроили ей новые ковы, и в единственную за то награду просил только денег. На все предложения, данныя ему императрицею, чтобы возвести его на высшую степень, он отвечал всегда: «Государыня, дайте мне денег». И как скоро получил, то и возвратился в свое отечество.

Через полгода она возвратила ко Двору того Гудовича, который был так предан императору, и его верность была вознаграждена благосклонным предложением наилучших женщин. Фрейлине Воронцовой, недостойной своей сопернице, она позволила возвратиться в Москву в свое семейство, где нашла она сестру княгиню Дашкову, которой от столь знаменитого предприятия остались в удел только беременность, скрытая досада и горестное познание людей.

Вся обстановка сего царствования, казалось, состояла в руках Орловых. Любимец скоро отрешил от должности главного начальника артиллерии Вильбуа и получил себе его место и полк. Замеченный рубцом на лице остался в одном гвардейском полку с главным надзором над всем корпусом, а третий получил первое место в Сенате. Кровавый переворот окончил жизнь Иоанна, и императрица не опасалась более соперника, кроме собственного сына, против которого она, казалось, себя обеспечила, поверив главное управление делами графу Панину, бывшему всегда его воспитателем. Доверенность, которою пользовался сей министр, противополагалась всегда могуществу Орловых; почему Двор разделился на две партии — остаток двух заговоров, и императрица посреди обеих управляла самовластно с такою славою, что в царствование ее многочисленные народы Европы и Азии покорились ее власти.