Петровский

I. Паренек из села Печенеги

Дороги — бесконечные, иссушенные зноем, пыльные дороги, уходящие за край земли. Дороги, что сливаются с небом у горизонта, зовут и манят и обещают что-то. Дороги старой России. Сколько людей топтало их — не перечесть и не рассказать. Сколько обездоленных искало счастья и правды на твоих просторах, Россия!

Древняя загадка дорог — какую избрать? Где таится счастье для простого люда?

О том же гадали две женщины, что шли жарким летним днем по степному шляху. Одна, молодая, рослая, красивая, шагала легко, впечатывая в толстый слой пыли ступни сильных ног. Вторая, старушка, тоже босая, семенила за молодой проворно и споро, как ходят привычные к полевой работе крестьянки.

Они шли уже который день, держа путь на юг, в украинские привольные степи. Там, сказывали, богато живут люди. В той богом дарованной благодати и надеялись найти крестьянки какую-нибудь работу да зажить, наконец, без нищеты и голодухи.

Под вечер, когда солнце, умаявшись греть степь, покатилось жарким колобком на край земли, показалось вдали село. Широкий шлях вел прямо к нему.

Сумерки сгустились по-южному быстро, но путницы успели до темноты миновать околицу. Село ничем не отличалось от других таких же сел, которые остались позади. Те же беленые хаты под соломенной крышей, те же буйно зеленеющие сады повсюду, и крестьяне в расшитых рубахах и кофтах, и певучий ласковый говорок.

На улице встретили женщину, расспросили, что за село, далеко ли до Харькова и где тут пустят переночевать двух бездетных странниц. Крестьянка попалась добрая, разговорчивая. От нее узнали, что село зовется Печенеги, — в давнюю пору тут проходили из России на юг какие-то кочевники, которых звали печенегами; с тех пор, говорят, и пошли Печенеги. Женщина объяснила, что до Харькова отсюда немного верст, и сама вызвалась показать хату, где добрый хозяин и есть место переночевать.

— Вiн у нас вдовець, кравець. Зовут його Иваном, — пояснила на ходу провожатая.

В хате светился слабый огонек. На стук вышел крепкий черноволосый мужик средних лет. Вглядываясь в темноту, потоптался на крыльце.

— Хто там? — спросил с хрипотцой.

— Та тут до тебе, Iване, двi жинки, просяться на ночiвку, — затараторила сердобольная украинка.

— Ну, хай заходять, — промолвил мужик и, шагнув обратно за порог, оставил дверь настежь.

Странницы вошли в дом и, сложив свои пожитки в угол, смиренно сели на лавку.

— Чего робеете, присаживайтесь к столу, вечерять будем, — приветливо по-русски сказал хозяин.

Подкрутив фитиль, он прибавил света в лампе и спросил, поглядев на молодую:

— Как звать-то? Из каких мест будете?

— Звать-то? — встрепенулась девушка. — Меня — Марья, Марья Остахова. А это матушка моя. А идем издалека, из Курской губернии мы, Щигровский уезд. Может, слыхали?

— Слыхал, как не слыхать, — отозвался мужик, возясь с ухватом у печи.

— Бывшие крепостные мы — помещика Маркова, слыхали? — говорила Марья, оглядывая неприбранную хату.

На печи кто-то зашевелился, и показалась лохматая детская голова. Хозяин улыбнулся, перехватив взгляд молодой гостьи.

— Сын мой, Петр. Сирота. Вот уже третье лето как умерла мать, упокой, господи, душу ее, — хозяин перекрестился и прихмурился.

…Поутру, когда женщины собирались в путь, хозяин сказал:

— А куда вам идти? Оставайтесь, поживите у меня, места хватит. Все равно нигде лучше не будет, я походил в молодые годы, всякое повидал. Нашему брату, голышу, везде плохо. Оставайтесь, по хозяйству поможете да за парнишкой вон уход нужен, а то вовсе от рук отбился.

И остались мать с дочерью пожить у овдовевшего сельского портного Ивана Петровского. Потекли дни за днями в работе и общем согласии. Иван занимался своим ремеслом. Марья ходила за скотиной, обмывала мальчишку и нередко прирабатывала в богатых печенегских семьях стиркой. А старая хлопотала по дому.

Думали, поживут немного, подсобят доброму человеку да и пойдут себе дальше, искать своей доли. А вышло по-иному. Пришло время, и Иван однажды сказал старушке матери:

— Благословите нас, матушка! Решили мы с вашей дочкой ожениться.

Старая всплакнула от радости и благословила молодых.

Обвенчались, как водится, по-христиански, и стала Марья Остахова, дочь бывших крепостных, законной женой портного Ивана Петровского. 4 февраля 1878 года родился у Петровских сын. Назвали его Григорием.

Спустя год решили Петровские попытать счастья в городе. Портняжной работы в селе было мало и стиркой тоже не разживешься. Да к тому же пора было старшего сына, Петра, пристроить к какому-то ремеслу, поучить, чтобы вышел в люди.

Продали хату, корову и переехали в Харьков. Случай помог Ивану Петровскому устроиться портным в мастерскую солидного магазина готового платья. У Ивана были искусные руки, заказчики шли к нему валом, и он работал с утра до позднего вечера. В семье появился достаток, нечего, казалось, уже было опасаться за завтрашний день.

Но беда не обходит рабочий люд, идет с ним всю жизнь рука об руку. Настигла беда и семью Петровских. От изнурительного труда в мастерской заболел чахоткой глава семьи и года через два умер. Тяжело переживала Марья потерю любимого человека, но горе горем, а детей кормить надо. Она поступила в прачечную и на свой грошовый заработок кое-как растила ребят.

Через год Марья вышла замуж. У мальчиков появился отчим, грубый, хмурый человек. Зарабатывал он немного, а в дом давал вовсе гроши, большую часть денег пропивал. Марья прилагала все силы, чтобы свести концы с концами, но нередко в семье не хватало самого необходимого для жизни.

Чтобы не быть обузой для семьи и помочь матери, Петр, хотя был еще подростком, попытался устроиться на работу, но в то время в Харькове для мальчишки трудно было найти подходящее место. Тогда Петр уехал в поисках работы в Екатеринослав, где были крупные заводы. А Гриша остался с матерью.

Он был трудолюбивым и любознательным пареньком, с охотой помогал матери по дому и любил посидеть за книжкой, читая по складам. Играя с детьми, Гриша не раз забегал вместе с другими ребятишками на большой двор, где стояло здание семинарии. Проникали ребята в эту «запретную зону» обычно через проломы в дощатом заборе. Там живой и общительный Гриша подружился с одним семинаристом. Этот семинарист убедил Марью Кузьминичну отдать Гришу в открытую при семинарии начальную школу и пообещал помочь. За ученье полагалось платить, а денег в доме не всегда хватало даже на жизнь, но мать все-таки решилась и отдала сына в эту школу. Учился он хорошо, с увлечением и упорством, но через три года Грише пришлось оставить школу: матери нечем было заплатить за его учение.

Для сына портного и прачки оставался один путь: выучиться какому-нибудь ремеслу.

После долгих поисков Грише Петровскому удалось, наконец, поступить учеником в слесарно-кузнечную мастерскую при железной дороге. За учебу там с учеников денег не брали, но и за выполненную работу ничего не платили.

Однако доучиться ремеслу так и не удалось. Его уволили только за то, что он посмел пожаловаться начальству на мастера, который издевательски обращался с учениками. Так подросток Петровский впервые испытал на себе несправедливость и самодурство людей, наделенных властью.

Больше года он не мог устроиться на работу. Семья бедствовала по-прежнему, и Гриша брался за всякую поденщину, лишь бы принести матери хоть несколько копеек.

Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба рабочего паренька, если бы от Петра, сводного брата Гриши, не пришло письмо. Петр предлагал брату приехать к нему, в Екатеринослав.

Гриша решил ехать. Как ни тяжело было матери отпускать неизвестно куда малолетнего сына, но другого выхода не было. Марья Кузьминична собрала в дорогу Грише узелок с бельем и едой и в слезах пошла проводить сына на станцию.

Так подросток Гриша Петровский отправился в самостоятельную трудовую жизнь.

II. В пролетарской семье

Денег у Гриши было очень мало. Чтобы сэкономить, он не стал брать билета до Екатеринослава. «Куплю до станции Лозовой, а там пешком пойду, — решил он. — А устану, опять сяду в поезд».

Он купил билет в вагон третьего класса и еще задолго до отправления поезда занял свое место на лавке, у окна. Гриша первый раз в жизни ехал по железной дороге и боялся, что поезд уйдет без него.

Мать стояла на перроне возле окна вагона, все смотрела на него и плакала, утирая слезы ладонью. Грише тоже хотелось заплакать. Он с трудом проглотил тяжелый тугой комок.

От грустных мыслей Гришу отвлек шум голосов и топот ног. В вагон один за другим входили пассажиры. И сразу вокруг стало тесно и весело.

Место напротив Гриши оставалось свободным. И только перед вторым ударом станционного колокола это место занял хорошо и чисто одетый мужчина с короткой черной бородкой.

Мужчина, как только сел, сразу развернул газету, закрывшись ею почти до пояса. Лица его не было видно. Когда поезд тронулся, мужчина перестал читать, неторопливо огляделся по сторонам, и вдруг — Гриша это ясно приметил — глаза его, устремленные куда-то за спину Гриши, сделались холодными и острыми. Мужчина опять закрылся газетой. Паренек с любопытством повернул голову назад и увидел на соседней лавке господина в светлой шляпе, с усиками. Он тоже читал газету.

Через несколько минут мужчина, сидевший напротив Гриши, встал и вышел в тамбур. Больше он не появлялся. Исчез и господин в шляпе. В этих двух молчаливых людях и в том, как они почти одновременно пропали куда-то, было что-то неуловимо-таинственное, загадочное. И Гриша, успевший уже начитаться книжек о знаменитых ворах и ловких сыщиках, от похождений которых захватывало дух, стал строить всякие догадки. В его воображении проносились картины погони и драк, одна страшнее другой.

Мальчуган наверняка проехал бы станцию, если бы его вагон не остановился как раз против каменного здания с надписью «Лозовая». Гриша вскочил, словно уколотый, и бросился к двери.

Он отыскал крепкую палку, повесил на один ее конец свой узелок, положил палку на плечо и зашагал полевой виляющей тропкой, тянущейся чуть поодаль от железнодорожного полотна.

Гриша прошел с полверсты, когда мимо него прогромыхал, обдав густым дымом, поезд. И вдруг он увидел, как с подножки вагона спрыгнул на полном ходу человек и, пробежав несколько шагов, упал. Когда он поднялся, охлопывая костюм и стирая кровь с поцарапанных рук, Гриша узнал в нем того самого мужчину с газетой, который сел в вагон еще в Харькове, а потом куда-то пропал.

Мужчина, оправив костюм, не оглядываясь, зашагал по тропе вдоль путей. Гриша, потоптавшись, медленно пошел следом, не спуская глаз с идущего впереди человека.

Мужчина вдруг оглянулся и остановился. Сердце у Гриши запрыгало, и он тоже стал, не зная, что делать дальше.

Мужчина неожиданно рассмеялся и крикнул:

— Эй, хлопчик, иди-ка сюда! Да не бойся, не съем! Ты, видно, здешний. Не знаешь, сколько верст до следующей станции?

— Нет, дяденька, я не здешний, — ответил дрожащим голосом Гриша.

— Откуда же ты?

— Из Харькова.

— Постой, да это не ты ли сидел напротив меня в вагоне?

Гриша неопределенно пожал плечами.

— Я.

— То-то, я смотрю, знакомая личность.

Гриша совсем смутился и потупился.

— А куда идешь, хлопчик? Далече?

— Не знаю…. Может, до станции другой. А надо мне в Екатеринослав… к брату еду…

— Ну что ж, выходит, мы попутчики. Друзья по несчастью. Пошли, братец, вдвоем-то веселее, а?

Незнакомец оказался добродушным и разговорчивым. Всю дорогу он расспрашивал Гришу о доме, матери и брате. Постепенно мальчик освоился и тоже стал расспрашивать о всяких неизвестных ему вещах.

Дойдя до следующей станции, они распрощались. Гриша не слишком устал и решил пройти до вечера еще один перегон. А Павлу Васильевичу, как назвал себя незнакомец, нужно было ехать, и он остался ждать поезда на Екатеринослав.

Прощаясь, Павел Васильевич порылся в кармане пиджака, достал записную книжку, вырвал листок и написал на нем свой адрес.

— Вот возьми, Григорий, — сказал он, протягивая листок. — Приедешь в Екатеринослав, заходи ко мне, мы с тобой еще о многих интересных вещах поговорим. Непременно приходи. Обещаешь? Ну, счастливой тебе дороги, братец! — И крепко, как мужчина мужчине, пожал Грише руку.

Всю дорогу до Екатеринослава мальчик думал об этом человеке, давшем ему свой адрес и пригласившем его, чужого мальчишку, к себе в гости.

…Петр обрадовался брату.

Он долго расспрашивал Гришу о доме, рассказывал о своем житье и заводских порядках. Работает кочегаром на водокачке, часов по двенадцать в сутки, очень устает, а платят гроши. Задумал построить домишко, да денег не хватает, в долги залез по уши, а дел еще много. Пока вот живет в землянке. После работы вместе с женой месят глину и обмазывают стены. Хорошо, если до зимы управятся, а не то помрешь в этой землянке — холодная, сырая.

— Завтра пойдем, Гришутка, поищем тебе какую-нибудь работу, — сказал Петр. — Сразу навряд отыщем. На заводе сейчас мест нет. Ну, да не унывай, что-нибудь придумаем.

Однако устроиться на работу оказалось не просто. По утрам у ворот Брянского завода, где работал Петр, толкались сотни людей в ожидании счастливого случая получить место. И хотя Грише очень хотелось стать слесарем или токарем на заводе: мечтой детских лет было «сделать самому паровоз», — на время с этой мечтой пришлось расстаться.

Грише удалось поступить покуда учеником в телеграфные мастерские при станции. Как и в Харькове, здесь ученикам в течение первых шести месяцев не платили ни копейки. Но все-таки была надежда через полгода получить заработок, и Гриша стал учиться, не прекращая искать с помощью брата другую работу, с оплатой.

В свободное время, обычно по вечерам, он помогал Петру с женой достраивать их новое жилище. Гриша копал и месил в яме глину, лепил кирпич-сырец, обмазывал стены. Гриша трудился с жаром, радуясь, что у Петра, наконец, будет своя хата.

Время от времени, когда Грише вспоминались родной дом, мать и весь путь от Харькова до Екатеринослава ради поисков работы, ему припоминался и тот человек, которого он сперва принял за бандита и с которым потом шел пешком от станции Лозовой. Бумажка с его адресом еще хранилась в Гришином кармане. Наконец однажды он отправился по этому адресу.

Дверь открыл пожилой усатый дядька в сапогах и белой рубахе. Спросил, кого нужно. Гриша смущенно объяснил и показал бумажку с адресом. Усатый, внимательно поглядев на паренька, взял в руку бумажку, рассматривая.

— Да, это он писал, — пробормотал он. — А ты, что ж, брат, так долго не приходил? Нет Павла Васильевича Точисского. Полиция ему проходу не давала, пришлось Павлу Васильевичу уехать отсюда… Ты где живешь-то? У брата? А-а, знаю такого, на водокачке работает. А ты сам что поделываешь? Да-а, брат, это не то, надо тебе на наш Брянский завод определиться, поближе к рабочему люду. Мест, говоришь, нет? Ничего, поможем, ты приходи-ка ко мне в субботу, потолкуем, у меня и молодежь вроде тебя будет. Придешь? Ну вот и ладно! Братцу привет передавай, скажи — от Игнатова.

И усатый с доброй улыбкой пожал Грише руку.

В субботу Гриша, как обещал, опять пришел в дом к Игнатову. Хозяин радушно принял его, познакомил с женой и несколькими гостями, сидевшими вокруг стола с закусками и самоваром. Это были друзья Игнатова, рабочие с того же Брянского завода и их жены. Среди гостей Гриша приметил двух пареньков, годами чуть постарше его.

Разговоры были самые разные — от обсуждения поднявшихся цен на рынке до стычек с заводским начальством. Многое в разговоре мужчин было непонятно Грише.

К концу вечера, когда Гриша стал прощаться, Игнатов, словно что-то вспомнив, сказал, удерживая его за руку:

— Да! Вот что. Там у вас в землянке-то тесно вчетвером и лечь небось негде. Ты перебирайся ко мне, места у нас, видишь, довольно. Не стеснишь. Так и передай брату, пусть отпустит.

Брат Петр, знавший Игнатова как непьющего, справедливого человека и уважавший его за самостоятельность, не стал перечить и разрешил Грише перебраться к нему на жительство. Вскоре благодаря хлопотам Игнатова и брата удалось определить Гришу в инструментальную мастерскую при мостовом цехе Брянского завода. Сначала жалованье положили небольшое — тридцать пять копеек в день. Но это был твердый заработок. К тому же здесь Гриша мог обучиться токарному ремеслу, о котором мечтал еще в Харькове.

Перед тем как получить разрешение выйти на работу, каждый вновь принятый на завод обязан был пройти медицинский осмотр. Рабочих заставляли широко раскрывать рот, щупали пальцами зубы, заглядывали в уши, глаза, горло. А если новичок был грамотный, предлагали прочесть несколько фраз. Через эти испытания прошел и Гриша.

На Брянском заводе работало несколько тысяч человек. Редко проходил день, чтобы не было жертв или увечий среди рабочих. Своеволие и самодурство заводского начальства не знали границ. Рабочие роптали, жаловались на низкие заработки и несправедливые штрафы. Но никто не обращал внимания на их жалобы. Зачем? Когда у заводских ворот толпятся сотни нищих, готовых по первому зову начальства с радостью выполнять любое дело, за которое платят деньги.

Стараясь выслужиться и угодить управляющему, мастера и начальники цехов издевались над рабочими, в особенности над учениками-подростками, на каждом шагу подвергая их оскорблениям, даже побоям. Более независимо и безбедно жили только высококвалифицированные рабочие, умельцы, но таких среди рабочих Брянского завода насчитывалось немного.

Очутившись среди невиданных доселе станков и машин, умеющих в ловких руках людей изготовлять удивительные вещи из стали и чугуна, Гриша был оглушен, очарован и счастлив всем, что его теперь ежедневно окружало.

В девятнадцать лет Петровский стал уже квалифицированным токарем и самостоятельно изготавливал на станке сложные детали, которые обычно поручали, делать пожилым, с большим опытом рабочим. Теперь он зарабатывал по два с полтиной в день. Этого было достаточно, чтобы прокормиться и не отказывать себе в необходимых вещах.

Природная общительность вела его к людям, дружелюбие и искренность помогали найти хороших, верных товарищей.

Заводская молодежь обычно собиралась на вечеринки по субботам или в праздники у кого-нибудь на дому. Григорий любил в кругу девчат и парней повеселиться, спеть песню. Но у него были и другие интересы. Если некоторые из его приятелей увлекались только вечеринками и заботились о том, как бы получше одеться, купить новый галстук, шляпу, колечко, то Григорий больше тянулся к книгам. С годами чтение стало ежедневной потребностью. Он всегда находил время на чтение книг, хотя работал по двенадцать часов и очень уставал.

Жил Петровский по-прежнему на квартире Игнатова. В этой семье он стал родным человеком и даже потом, когда женился и снимал отдельную комнату, часто приходил к своим друзьям. А когда сам Игнатов был арестован, Григорий, кроме денег, что посылал каждый месяц матери, выделял и некоторую сумму, чтобы поддержать семью Игнатова.

С помощью Игнатова он впервые вошел в революционный кружок, где рабочие занимались изучением марксизма и самообразованием.

Такие кружки в Екатеринославе были созданы социал-демократами, которых царское правительство ссылало сюда на жительство из больших городов. Павел Васильевич Точисский — тот самый, с которым подросток Гриша Петровский шел пешком от станции Лозовой и который дал ему адрес рабочего Игнатова, — был выслан из Петербурга; А. Винокуров — из Москвы, Е. Мунблит — из Одессы. Они и были организаторами первых в Екатеринославе марксистских кружков.

Это было время больших экономических и политических сдвигов в жизни огромного самодержавного государства. Капитализм, укрепившись в странах Запада, широким фронтом наступал на Россию. Под его сокрушительным натиском трещали и рушились патриархальные порядки отсталой крестьянской страны. Старые экономические и общественные отношения изжили себя. Новый, сильный класс — буржуазия — властно требовал неограниченного простора для своей деятельности.

В 90-е годы прошлого века капитализм особенно бурно развивался на юге России: в Екатеринославе, Донбассе, Кривом Роге. Здесь были, очень выгодные условия — богатые природные ресурсы, уголь, руда и дешевая рабочая сила, притекающая в города из деревень. Промышленность росла на юге необычайно быстро.

Могучий иностранный капитал нашел здесь простор для своей деятельности. По всему югу строились заводы, фабрики, шахты. Хлебородные степи были посечены стальными рельсами железных дорог.

Эксплуатация рабочих на промышленных предприятиях юга была более хищнической, чем в Москве или Петербурге, и совершенно несравнимой по жестокости и произволу с эксплуатацией рабочего класса Европы. Даже те небольшие права, которых добился и которыми пользовался рабочий класс центральных губерний России, грубо нарушались иностранными промышленниками на Украине.

Кроме уходивших на заработки в города безземельных крестьян самой Украины, на юг тянулась голытьба из других российских губерний. В Екатеринославе и Донбассе было много безработных. Наплыв почти даровой рабочей силы помогал заводчикам сильнее закручивать эксплуататорский пресс, выжимать пот из рабочих, а недовольных выбрасывать на улицу.

Ленин внимательно следил за тем, как развивается капитализм и рабочее движение в таком крупном промышленном центре, как Екатеринослав. Будущий вождь пролетарской революции придавал большое значение политическому просвещению рабочей массы юга России, в большей части отсталой, с сильным еще налетом крестьянской психологии. В 1895 году Владимир Ильич устроил переезд из Петербурга в Екатеринослав одного из верных своих соратников — И. X. Лалаянца, поручив ему наладить в городе подпольную революционную работу.

Это были годы, когда из созданного Лениным в Петербурге «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» постепенно выкристаллизовывалась в борьбе революционная рабочая партия, когда идеи социализма соединялись с растущим движением пролетариата.

Однако в 1894–1898 годах социал-демократия практически делала свои первые шаги. По словам Ленина, это был еще период «детства, и отрочества». Но уже в эту пору ребенок обещал вырасти в бесстрашного воина-революционера.

Социал-демократическая революционная работа в Екатеринославе оживилась в конце 90-х годов с приездом из Петербурга одного из лучших марксистов-ленинцев Ивана Васильевича Бабушкина. С этого времени Петровский навсегда связал свою жизнь с борьбой российского пролетариата. То была, по словам Петровского, «золотая эпоха приобщения к научному социализму».

Примерно в то же время в жизни Григория произошло и другое большое событие. На вечеринке, устроенной в доме рабочего Федота Сивакова, двадцатилетний Григорий познакомился с дочерью хозяина Домной. Это была статная красивая девушка с пышными русыми волосами, задумчивая и голубоглазая. Ей суждено было стать женой Петровского. Домна Федотовна оказалась ему верной, мужественной подругой во всех испытаниях жизни.

III. Первый учитель

Он появился утром в цехе и сразу привлек внимание рабочих. Но не потому, что был новичком, и не потому, что по ухватке все приметили в нем мастера своего дела. Приходили и другие новенькие — умельцы высокого класса, которые работали не хуже и знали станки как свои пять пальцев. Но те ничем по обличью не выделялись из общей заводской массы — такие же усталые, затюканные жизнью бедолаги в засаленных спецовках. А этот был аккуратно причесан, в чистой рабочей блузе, подтянутый, точный.

Работал новичок быстро, легко, даже с каким-то удовольствием. Стружка, завиваясь, весело бежала с резца, сверкая на солнце, и светлоглазый человек с короткими подстриженными русыми усами тоже весело посматривал по сторонам, на рабочих у станков, которые, в свою очередь, между делом оглядывались на него с любопытством.

Так весной 1897 года появился в Екатеринославе Иван Васильевич Бабушкин, революционер, член созданного Лениным в Петербурге «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Жандармы, выследив Бабушкина, продержали его тринадцать месяцев в тюрьме, а затем решили выдворить из столицы куда-нибудь подальше.

Григорий Петровский работал в том же цехе, что и Бабушкин. Их токарные станки стояли неподалеку один от другого.

Бабушкин часто подходил к станку Петровского-то какой-нибудь совет по работе даст, то спросит что-либо о доме, о семье. Постепенно Григорий сблизился с Бабушкиным. Нередко они вместе возвращались с завода, толкуя о заводских порядках. Бабушкин исподволь знакомился со взглядами Петровского, с его интересами, подсказывал ему, какие книжки следовало бы прочесть.

С мастерами в цехе Бабушкин держался независимо, разговаривал смело, даже дерзко, часто спорил.

В глазах Петровского Бабушкин был настоящим героем.

Однажды Иван Васильевич пригласил Григория к себе домой в воскресенье.

Наутро, наспех позавтракав, Петровский отправился на Чечелевскую улицу к Бабушкину. Домна уговаривала мужа не ходить так рано: дескать, человек небось еще спит — благо день воскресный, — а ты к нему спозаранку в гости. Но Григорий, поколебавшись, все же пошел: уж очень тянуло взглянуть, как живет и какие читает книги этот удивительный человек, который никого не боится.

Бабушкин был уже на ногах, бодрый, свежий, выбритый.

— Заходи, заходи, Гриша, ждал тебя, — крепко пожимая руку Григория, оживленно говорил он, ведя гостя в свою комнату и легонько подталкивая его в спину. — Вот моя холостяцкая келья, садись. Сейчас мы с тобой выберем, что почитать.

Иван Васильевич подставил гостю стул и прошел к этажерке с книгами. Григорий с любопытством оглядывал маленькую комнату, обставленную очень скромно. Столик, покрытый чистой белой скатертью, аккуратно убранная железная кровать, этажерка с книгами, цветы в горшках на подоконнике. Все было непритязательно, чисто и опрятно, как сам хозяин, одетый всегда просто, но тщательно.

Бабушкин в задумчивости разглядывал корешки книг, трогая двумя пальцами русый ус.

— Что же тебе дать для первого раза? Невелик тут у меня выбор… Почти все книги в Петербурге остались… Дам я, пожалуй, тебе вот что… Очень интересная и весьма полезная книга.

Иван Васильевич вытащил из книжного ряда толстый томик.

— Вот, прочти это. Автор — итальянский писатель Джованьоли. Тут рассказано о восстании рабов в древнем Риме и об их отважном вожде.

Григорий взял в руки книгу и прочел на обложке: «Спартак».

— Это имя вождя восставших рабов, — пояснил Иван Васильевич. — Прочтешь, дам еще.

«Спартака» Григорий прочел вместе со своим другом Павлом Мазановым, большим книголюбом. Читали после работы, дома у Петровского, вслух, напеременку. Третьим слушателем была Домна.

Книга произвела необыкновенное, ошеломляющее впечатление на молодых людей. С разрешения владельца книги «Спартак» пошел из рук в руки между друзьями Григория. Разговору и споров о книге хватило на много дней. А когда Григорий поинтересовался, какого мнения о «Спартаке» сам Бабушкин, тот сказал, что книга эта, кроме литературных достоинств, имеет еще одно, главное — она учит организованности в классовой борьбе и потому для рабочих особенно полезна.

Потом Бабушкин порекомендовал Григорию и его товарищам прочесть еще несколько книг. Так они узнали «Жерминаль» Э. Золя, «Овод» Э. Войнич, русских классиков. Кое-какие книги Иван Васильевич дал из своей библиотеки, а другие пришлось разыскивать по базару и книжным лавкам. Григорий с приятелями читали произведения русской и западной классики, указанные Бабушкиным, политические газеты и журналы. Молодежь так увлеклась литературой, что на семейных уже начали ворчать жены: что это, мол, за напасть такая — книги; мужья сидят по вечерам дома, ни в компании повеселиться, ни погулять не идут, как все люди.

Как-то в субботу Григорий возвращался с работы вместе с Бабушкиным. Иван Васильевич предложил:

— Хорошо бы собрать хлопцев, потолковать о том, о сем. У тебя если? Как жена, не станет возражать? Ну вот и ладно! Давай собирай ребят своих, кто понадежней, понял? Ну, вечером встретимся. Как тебя найти-то?

Петровский назвал номер дома, где снимал с женой комнату. И они, пожав друг другу руки, разошлись.

Григорий, счастливый, гордый доверием, которое оказал ему Бабушкин, поспешил домой и рассказал жене, что нынче вечером у них будет замечательный человек, придут и другие товарищи, и наказал, чтобы она приготовилась хорошо встретить Бабушкина. А сам пошел пригласить наиболее надежных своих друзей.

Часам к восьми у Петровских собралось несколько молодых рабочих. Вскоре пришел и Бабушкин. Он приветливо поздоровался с каждым за руку, пытливо вглядываясь в лица.

Когда мужчины сели за стол, Домна, робея, спросила Бабушкина, можно ли и ей остаться.

— Конечно, Домна, конечно. Вам тоже полезно послушать нашу беседу, — серьезно сказал Иван Васильевич. — Садитесь вот рядом со мной.

Молодая хозяйка села и весь вечер потом, слушая Бабушкина, не сводила с него задумчивых голубых глаз.

Бабушкин рассказывал о рабочем движении в России и за границей, объясняя его цели и задачи. Он говорил, что пролетарии могут освободиться от эксплуатации только через революцию, свергнув царизм, что только организованной борьбой рабочие пробьют себе путь к социализму. И тут же пояснял, что такое социалистическое общество и чем оно отличается от капиталистического. Бабушкин рассказал о том, что на Западе рабочие организуют профсоюзы, растолковал, как и для чего они созданы, о силе профсоюзов и их участии в борьбе политических партий. А когда речь зашла о забастовках в Москве и Петербурге, Иван Васильевич рассказал, чем они были вызваны.

Обо всем этом Бабушкин говорил очень простыми, ясными словами. Григорий и другие открывали для себя совершенно новый мир знаний и жадно слушали, забыв обо всем остальном, эти ясные и мудреные, грозные, как тучи, и слепящие, как молнии, слова. А когда Бабушкин заговорил о бесправном положении рабочих, произволе мастеров и администрации на Брянском заводе, парни наперебой сами стали рассказывать, припоминая случаи несправедливых наказаний, которые пришлось им претерпеть.

Беседа о жизни рабочих и их борьбе затянулась за полночь. Но никто не чувствовал усталости. Молодые люди были возбуждены и просидели бы так вот до света, если бы сам Бабушкин, взглянув на свои карманные часы, не сказал, присвистнув:

— Э-э, братцы мои, засиделись! Не пора ли гостям и честь знать? Хозяевам спать пора, да и нам тоже.

Григорий и Домна стали уверять, что им спать вовсе не хочется и они, как и все, готовы еще слушать, но Иван Васильевич, весело усмехнувшись, сказал:

— Будет, на сегодня будет! Учтите, дорогие хозяева, все еще впереди. Как бы вы нас потом метлой не гнали из дому!

Бабушкин с помощью Григория продолжал исподволь втягивать заводских парней в разговоры о политике, о бесправном положении рабочих и жестокой эксплуатации фабричной администрации, о российских порядках. Иван Васильевич, строго предупредив об осторожности, давал тоненькие политические брошюры и книги. То была особо опасная литература — работы Плеханова, Маркса, Энгельса: за нее полиция сажала в тюрьму — приходилось читать эти книжки тайно, прятать где-либо в надежном месте.

Эти книги поднимали у молодых заводских рабочих боевой, революционный дух, звали к борьбе с эксплуататорами народа. Бабушкин объяснял молодежи существо марксистских идей, учил, как нужно критически разбираться в мнимо-демократических писаниях буржуазных либералов, заполнявших страницы российских газет и журналов.

Умный организатор и опытный пропагандист, Бабушкин умел находить пути к уму и сердцу каждого рабочего. На фактах повседневной заводской жизни он пояснял молодежи азбуку научного социализма. Занятия обычно проводили на квартире Петровского, вели их сам Бабушкин или Петр Морозов, марксист-революционер, тоже сосланный в Екатеринослав. После некоторого отсева образовался устойчивый состав слушателей. Из них и был создан на Брянском заводе социал-демократический подпольный кружок. В него вошли ссыльные революционеры Бабушкин, Морозов, Филимонов, Меркулов, Томигас и екатеринославские рабочие Петровский, Мазанов, Числов, Лавренов, братья Овчинкины.

Иван Васильевич с большим уважением относился к Петру Морозову. Как впоследствии вспоминал Петровский, Бабушкин не раз говорил товарищам, что в знании марксизма Морозов выше его. И действительно, беседы Морозова запомнились Петровскому на всю жизнь, он был исключительно интересным пропагандистом, именно он пробудил у рабочей молодежи интерес к марксистской теории, помог молодому токарю Григорию Петровскому преодолеть первые трудности в изучении этой теории.

На одном занятии кружка Бабушкин рассказывал о рабочем движении за границей и в России. В этот вечер Григорий и его товарищи впервые услышали о деятельности петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», которым руководил Владимир Ильич Ленин (Ульянов).

О самом Ленине, создателе и руководителе «Союза борьбы», Бабушкин рассказывал с любовью. Петровский и другие кружковцы чувствовали, что Бабушкин — давний близкий друг и единомышленник Ленина, что их крепко связывает одно большое общее дело. Ленин, по рассказам Ивана Васильевича, рисовался молодым екатеринославским рабочим как простой и в то же время необыкновенный человек — человек огромного ума, воли и редкостной доброты к людям. Энергию он удивительно соединял с мягкостью души, темперамент бойца с мечтательностью поэта, смелость со скромностью.

Так состоялось заочное знакомство Григория Петровского с человеком, который возглавил русскую пролетарскую революцию и с которым потом Петровский работал рука об руку многие годы.

Создав социал-демократический кружок на Брянском заводе, Бабушкин занялся организацией таких же подпольных революционных кружков на других заводах Екатеринослава, а также Нижнеднепровска, Каменского. Потом он объединил все кружки с «центральной» социал-демократической группой города Екатеринослава, которой руководил И. Лалаянц. В результате образовалась единая подпольная организация, построенная по типу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

А в 1898 году Бабушкин создал Екатеринославский комитет РСДРП. В него вошел и Григорий Петровский — его Бабушкин называл своим главным помощником.

Бабушкин горел чистым огнем революционной веры, и это притягивало к нему тех, кто искал правду в беспросветной жизни, подобно тому как в холодную, сырую ночь сходятся к случайному жаркому костру сбившиеся с дороги люди.

Это был революционер большой культуры и несгибаемой воли.

На екатеринославских рабочих, особенно на молодежь, неотразимо действовала та независимость, с которой Бабушкин держался при столкновениях с заводской администрацией. Рабочие видели в нем своего человека, такого же пролетария, как они сами, но только более умного, знающего и бесстрашного.

Авторитет Бабушкина в рабочей среде рос необычайно быстро.

Склад нелегальной литературы и типографского оборудования был устроен на квартире Петровского.

Бабушкин считал устройство типографии делом исключительно важным, сам подбирал людей и требовал от своих помощников строгой конспирации.

Все необходимое для будущей подпольной типографии доставали тайком. Шрифт и краски раздобыли у печатников. Болванку для оттисков, валики для краски поручили изготовить Григорию Петровскому в цехе. Эти детали Григорий вытачивал на своем токарном станке, когда поблизости не было мастера и других лиц из администрации. Все оборудование переносили по частям на квартиру Петровских поздно вечером или ночью.

Наконец типографский станок был собран. Все с волнением ждали ночи, в особенности хозяева квартиры. Молодые супруги ясно сознавали, на что идут, понимали, что им грозит в случае, если полиция обнаружит типографию. Григорий Петровский был уверен, что его жена не побоится пойти той опасной дорогой, которую он избрал: ведь сколько между ними переговорено об этом, сколько раз клялись они друг другу никогда, как бы ни было тяжело, не отступать от борьбы за дело рабочих. А Бабушкин и другие подпольщики видели в Домне Петровской верного товарища.

После того как Домна плотно завесила окна, все молча сгрудились у станка и немного постояли, разглядывая четкую сетку шрифта, похожую на пчелиные соты, и блестящие под лампой детали.

— Что ж, начнем на страх царизму! — улыбнувшись, весело сказал Бабушкин, подмигнул напряженно блестевшим глазом и оглядел строгие, серьезные лица товарищей. — Ну-ка, Домна, организуй охрану!

Молодая женщина тотчас вышла из комнаты. На крыльце Домна глубоко вдохнула холодный ночной воздух и огляделась. Нет, кажется, возле дома ни души. В поселке тихо, люди спят, даже огней не видно. Домна присела на ступеньку, повела плечами, кутаясь в шерстяную шаль. Она знала, что придется подежурить тут долго — листовки будут печатать, может быть, до рассвета.

А в доме уже вовсю шла работа. Петровский растирал краску и смазывал ею шрифт, Бабушкин туго прокатывал валик и снимал оттиски прокламации, а двое других — Морозов и Бычков — раскладывали листовки для просушки и затем, свернув их треугольником, укладывали в пачки. Работали молча, быстро, иногда перекидываясь лишь деловыми замечаниями.

Так прошла ночь. Домна выносила несколько раз во двор пачки листовок и передавала их людям в рабочих блузах, и те бесследно исчезали в белой дымке предутреннего тумана.

Днем на заводах Екатеринослава только и говорили что о политических листовках, невесть как попавших в цехи. В обеденный перерыв на заводских дворах толпились возбужденные группы рабочих, и, чтобы пресечь смуту и опасные разговоры, администрация вызвала наряд полиции. Весь город потом целую неделю жил слухами об «ужасных» прокламациях, подбивающих рабочих на бунт против властей и самого царя.

Поднятая на ноги екатеринославская полиция устроила обыски и облавы па заводах и в рабочих кварталах города, но обнаружить типографию не удалось. Некоторое время спустя, когда служебный пыл полицейских чиновников поутих, но в цехах и на улицах все еще шныряли рьяные шпики, подпольщики снова принялись за работу.

На очередном заседании комитета РСДРП Иван Васильевич Бабушкин предложил высказаться товарищам, о чем, по их мнению, следует писать в листовках в первую очередь, какие вопросы жизни особенно волнуют рабочих. После обсуждения решили, что лучше всего будет, если члены комитета напишут разные тексты прокламаций — для каждого завода отдельно, с учетом их особых нужд и условий работы. Одному комитетчику было поручено написать листовку для рабочих Екатерининской железной дороги, другим товарищам — для завода земледельческих орудий, гвоздильного, Каменского и Заднепровского заводов. Григорию Петровскому поручили, конечно, завод, где он сам работал, — Брянский.

Большинство рабочих-подпольщиков никогда в жизни не писали политических прокламаций. И, конечно, многие листовки пришлось поправлять и дописывать Бабушкину и Морозову. Редактировали, а затем и печатали прокламации в комнате Петровских.

Воздействие листовок было огромным. Они будили в рабочих веру в свои силы, сплачивали людей. На многих екатеринославских заводах администрации пришлось пойти на уступки, удовлетворить некоторые требования рабочих.

Распространять такие «крамольные» воззвания было делом сложным и опасным. Но молодые екатеринославские подпольщики успешно справлялись с поручениями комитета, хотя не раз сталкивались лицом к лицу с полицией. Выручали юношеская дерзость и находчивость.

Однажды поздним вечером Григорий Петровский, захватив из дому пачку оттиснутых прокламаций, отправился разбросать их в рабочих кварталах. В помощь он взял паренька-подростка Юркина. Листовок было много — больше двух сотен. Большую часть их Петровский распихал под рубаху, крепко стянув ее ремнем. Остальное запрятал под одежду Юркин.

Когда они проходили мимо Брянского завода, у Петровского каким-то образом расстегнулся ремень, и листовки посыпались из-под рубахи. Хотя уже стемнело, но белые листки на земле были хорошо видны. В первую минуту Григорий растерялся. А его ученик, тихо охнув, быстро огляделся по сторонам и готов был уже с перепугу задать стрекача, но Григорий, уже справившись с собой, удержал Юркина.

— Тихо! Не бойся… Помоги быстро собрать.

— Бегим, дядя Григорий! Поймают!

— Не бойся, чудак. Темно, видишь, никого нету. Помогай, помогай, ну!

Мальчишка потоптался немного, сопя от волнения, и принялся торопливо подбирать прокламации. А когда все листовки были собраны и спрятаны, Григорий молча похлопал юного подпольщика по плечу. И паренек с радостью ощутил в этой мужской ласке благодарность и похвалу.

Но едва они сделали десяток шагов, как из темноты перед ними возникли фигуры двух полицейских. Это был патруль. После первого случая с прокламациями, нашумевшего на весь город, полиция по ночам делала обходы в рабочих кварталах.

— Кто такие? — громко окликнул один из полицейских.

Не только у паренька душа ушла в пятки, даже Петровский оробел от такой внезапной встречи. И все-таки он сумел спокойно ответить:

— Рабочие. Идем на смену, в завод.

— Где работаете?

— В прокатном цехе, — ответил Григорий.

Минуты две тянулось нестерпимое молчание.

— Ладно, идите, — сказал, наконец, полицейский.

Подпольщики быстро зашагали прочь, и тьма поглотила их. Они дважды, путая след, повернули в переулки. Теперь, что бы ни взбрело в голову полицейским, они уже не найдут их.

— А если бы нас обыскали, дядя Григорий? — охрипшим голосом спросил Юркий.

— Ну! Мы бы не дались, так припустили бы, только фараоны нас и видели! — пошутил Григорий. Потом, помолчав, сказал серьезно: — Если бы обыскали, посадили бы нас с тобой в тюрьму. За это дело не помилуют. А ты не бойся. Настоящий революционер ни тюрем, ни каторги не боится. Вон Бабушкин Иван Васильевич. Смелый мужик?

Юркий кивнул головой и посмотрел в серьезное лицо Петровского.

— Вот с него и пример бери, если хочешь драться за рабочее дело.

В эту ночь Петровский с Юркиным разбросали прокламации на улицах возле Трубного и Брянского заводов и до рассвета вернулись домой.

Оба, и Петровский и его юный помощник, с трудом подавляли улыбки, когда наутро, придя в цех, выслушивали разные небылицы о том, как в заводском поселке появились прокламации. Кто-то даже утверждал, что видел ночью нескольких студентов, которые ходили от дома к дому и клали на крылечки эти листки.

Полиция опять всполошилась. По ночам по всему Екатеринославу и особенно на рабочих окраинах города разъезжали патрули конной жандармерии. Тогда подпольщики изменили тактику. Листовки стали распространять в предрассветные часы, а на заводах — днем, в обеденный перерыв. Прокламации оставляли в уборных, незаметно подкладывали в ящики верстаков и сумки, в которых рабочие приносили с собой из дома еду. А надежным людям давали листки и просто в руки, отозвав куда-нибудь в укромное место. На прокламациях было написано: «Прочти и передай другим». Рабочие читали и в цехе и дома, в семье. Потом листовку передавали соседям. Читали, конечно, тайком от посторонних глаз, прятали за пазухой, а дома — под матрацы или под половицы, засовывали за иконы.

Позднее многие рабочие Брянского завода узнали тех, кто распространяет прокламации, и помогали подпольщикам. Григория Петровского в других цехах принимали, как своего.

В мае 1898 года на Брянском заводе произошли драматические события. Все случилось внезапно, бурно, в несколько часов — так, как выходит из берегов река в половодье.

Рабочие взбунтовались. Обида, гнев, жажда справедливости, человеческая гордость — все чувства, которые испытывают рабы, вечно угнетаемые господами, вдруг разом выплеснулись наружу, сломав в душах плотину терпения. Страсти так взбурлили, что остановить, образумить эту слепую стихию уже было невозможно.

Все началось с убийства рабочего. Охрану Брянского завода несли черкесы. Администрация специально нанимала этих темных, не знающих русского языка горцев, чтобы иметь под рукой безропотных стражей. К тому же черкесам хорошо платили. А деньги и национальная ненависть к русским, иноверцам, делали горцев послушным орудием в руках заводчиков.

Как-то вечером, после гудка, один молодой рабочий, выйдя из проходной, отломил для какой-то надобности кусок доски от заводского забора. Это заметили охранники. Они нагнали рабочего и набросились на него. Завязалась драка. Парень ударил и сбил с ног одного охранника. Тот, взбешенный, вскочил, выхватил из ножен кинжал и пырнул рабочего в живот.

Это видели скопившиеся у заводской проходной люди. Тотчас же толпа кинулась на стражников. Они были жестоко избиты. А когда рабочие увидели, что товарищ их мертв, они уже не смогли сдержать гнева.

Разъяренная, ревущая толпа хлынула к заводу. По пути разбила в щепы сторожевую будку, разломала забор. Вмиг рабочие окружили контору. Откуда-то притащили керосин, вспыхнул огонь. Через минуту здание конторы уже было объято пламенем. Люди кинулись громить заводские продуктовые лавки.

Перепуганное начальство срочно вызвало войска. Завод и рабочий поселок быстро оцепили жандармы. Начались стычки. Рабочие пустили в ход камни и дрекольё. Но вооруженная сила взяла верх. Рабочих загнали в дома. А тех, кто сопротивлялся, хватали, скручивали веревками руки и отвозили прямо в тюрьму. Было арестовано, а затем выслано из города около пятисот участников бунта.

Волна стихийного возмущения захватила и Григория Петровского. Ввязавшись в драку с жандармами, он едва не угодил им в лапы. Когда об этом узнал Бабушкин, он резко отчитал своего помощника за то, что он, Григорий, поддался чувству и, вместо того чтобы, как подобает сознательному революционеру, вести за собой массу, оказался сам на поводу у безрассудной толпы.

Вместе они сели писать текст прокламации. Нужно было разъяснить рабочим Екатеринослава бесплодность таких бунтов и призвать к организованной, последовательной борьбе с царизмом и буржуазией. Случившееся кровавое столкновение и поражение рабочих было горьким, но полезным уроком. Это способствовало политическому возмужанию рабочих.

Над участниками бунта состоялся суд. Было привлечено более тысячи рабочих Брянского завода в качестве обвиняемых и свидетелей.

Подсудимые, привезенные в зал заседания прямо из тюремных камер, выступали со страстными революционными речами. Их прерывали, лишали слова. Но на смену одним вставали другие и смело говорили все, что они думают об этой дикой полицейской расправе. На суде вскрылась картина жестокой эксплуатации, произвола и беззакония, творившихся на Брянском заводе. И рабочие заявляли, что теперь они ясно поняли, какой избрать путь: не бунты, а организованные политические стачки и демонстрации отныне станут средством борьбы пролетариев с заводской администрацией и царским самодержавием.

Эти события показали, что стихийность рабочих выступлений, их беспомощность перед властями объясняются двумя главными причинами: низким уровнем политического развития рабочих, большая часть которых еще недавно была крестьянами, и слабой еще работой социал-демократической организации в массах — ее влиянием была охвачена лишь небольшая группа передовых пролетариев.

Так оценивали руководители русской социал-демократии события в Екатеринославе. Эмигрантский центр в Женеве издал в 1900–1901 годах в связи с этим две брошюры: «Суд над брянскими рабочими» и «Движение в Екатеринославе». Брошюры были тайно переправлены через границу и читались подпольщиками по всей России.

Надежды екатеринославских властей на усмирение с помощью крутых мер не оправдались. Борьба не утихла. На Брянском заводе администрация под угрозой забастовки вынуждена была сделать рабочим некоторые уступки: уволила ненавистного всем мастера Миляка, соглядатая и хозяйского холуя, и исправила мошеннически исчисленные заработки в расчетных книжках рабочих. А осенью вспыхнула забастовка на трубном заводе Шодуара. Там рабочие сумели добиться повышения заработной платы.

Не ослаблял своей деятельности и Екатеринославский комитет РСДРП. Перед рабочей маевкой 1899 года в подпольной типографии на квартире Петровского была отпечатана листовка. Написанная членом комитета Петром Морозовым, эта листовка с очень острым политическим содержанием нарасхват читалась на заводах и напугала полицию. В городе начались повальные аресты и обыски. В руки жандармов попал и П. А. Морозов. Больного, давно уже сжигаемого огнем чахотки, его специально держали в сырой тюремной камере, а когда Морозову стало еще хуже, его отправили по этапу на родину, в Смоленскую губернию. Человек, которого не могли сломить ни тюрьмы, ни ссылка, умер там вскоре от чахотки.

Екатеринославские подпольщики потеряли многих товарищей. На полицейские репрессии они ответили усилением политической пропаганды, более глубокой конспирацией. Петровский вместе с товарищами вырыли под домом подвал и перенесли туда печатный станок. Комитет РСДРП приступил к изданию нелегальной газеты «Южный рабочий».

Но вскоре подпольщики Екатеринослава понесли самую большую потерю: в лапы жандармов попал признанный и любимый всеми вожак рабочих — Иван Васильевич Бабушкин. Через некоторое время Петровский узнал, что он совершил успешный побег из екатеринославской тюрьмы и скрылся. Лишь в 1903 году, когда и Петровский очутился в тюрьме, ему стала известна дальнейшая судьба И. В. Бабушкина. Оказалось, что Бабушкин, преодолев трудный и долгий путь через границы Польши, Австрии и Германии, нелегально, под чужим именем, выкрасив усы и волосы, в 1902 году добрался до Лондона, где в это время жили Ленин и Крупская. Некоторое время он пожил в их «коммуне» и уже в октябре с паспортом на чужое имя по поручению Ленина выехал в Питер для объединения Петербургского комитета РСДРП на платформе «Искры», что было очень важно перед II съездом РСДРП. Но едва Бабушкин успел выполнить это серьезное поручение Владимира Ильича, как был арестован, а затем сослан на пять лет в Восточную Сибирь. Позднее стало известно, что, как только началась первая русская революция в 1905 году, И. В. Бабушкин возглавил Читинский комитет РСДРП. Потом он пропал безвестно где. И только в 1910 году выяснилось, что И. В. Бабушкин и пять других товарищей, которые вели поезд с оружием для восставшего Иркутска, были схвачены и расстреляны карательной экспедицией Меллер-Закомельского на станции Мысовка. Когда Владимир Ильич Ленин узнал о том, как и когда погиб его лучший ученик и помощник, он написал некролог.

«Без таких людей русский народ остался бы навсегда народом рабов, народом холопов. С такими людьми русский народ завоюет себе полное освобождение от всякой эксплуатации», — писал Владимир Ильич.

IV. Жандармы идут по следу

Ему было только двадцать лет, а он уже считался опасным бунтовщиком, зачинщиком беспорядков на Брянском заводе. Мастера и начальник цеха постоянно к нему придирались. И не раз, возвращаясь домой с работы или шагая куда-либо по делу, он ловил взглядом позади себя такую знакомую фигуру человека в штатском. Эти люди были одеты в добротные и разные пальто и костюмы, но все — походка, жесты, ухватки и то, как однообразно-казенно сидела на них одежда, — все в них с головой выдавало сыщиков. К шпикам в рабочей колонии привыкли; они примелькались здесь, как голодные, бездомные собаки, снующие из двора во двор в поисках пищи.

У Григория Петровского уже вырабатывалось чутье подпольщика, глаз стал зорким. Григорий ходил на завод, читал запрещенные книги, печатал листовки, выполнял другие задания комитета партии, спорил в тесном кругу таких же, как сам, молодых рабочих парней о политике и марксизме или же, сидя вместе с женой Домной за столом на веселой товарищеской вечеринке, пел песни, но всегда он старался быть собранным, осторожным. Этому учил молодых подпольщиков Бабушкин. К этому призывали горькие уроки конспиративной работы: аресты товарищей и провалы явок за последнее время стали очень часты.

Григорий был еще на свободе, хотя за ним уже началась коварная и жадная охота, как за дорогим красным зверем. Ловчие шли по его следу. Петровский, конечно, точно не знал, что взят на учет охранкой как политически неблагонадежный, но чувствовал, как все туже и туже смыкается вокруг него незримая петля.

В донесении Екатеринославского жандармского управления от 27 сентября 1900 года сообщалось по начальству в Петербург в департамент полиции: «Г. И. Петровский ведет с 1898 года систематическую пропаганду среди рабочей молодежи в селе Кайдаках, снабжая их нелегальными изданиями…» В Кайдаках жила семья самого Петровского и семьи многих рабочих Брянского завода.

Осенью 1899 года Григория Петровского призвали на военную службу. Ему предписывалось прибыть туда, где он родился, — в село Печенеги Харьковской губернии. Петровский взял расчет на заводе, собрал котомку, расцеловался с женой и поехал. Жизнь его, казалось, круто, со всего бега, как горная бурная река, повернула свое течение. Но, к счастью, казарменная муштра миновала его: по состоянию здоровья он получил отсрочку от военной службы на один год.

Товарищи не советовали Петровскому возвращаться в Екатеринослав, опасаясь, что его там сразу же арестуют. Сам Григорий также был уверен, что полиция не будет с ним церемониться. И он решил, что разумнее пока устроиться временно на какой-нибудь завод в Харькове.

Петровский поступил работать на Харьковский паровозостроительный завод. Условия труда здесь были такими же тяжелыми, как и на заводах Екатеринослава.

Григорий присматривался к здешним рабочим. Слушал их разговоры, когда в обеденный перерыв они собирались небольшими группами, расспрашивал о житье-бытье, заводских порядках, об отношениях с мастерами и администрацией, осторожно переводил беседу на политические темы. Как и в Екатеринославе, харьковские рабочие возмущались низкими заработками, грубостью начальства, незаконными штрафами и увольнениями. Обо всем этом говорили вполголоса, с оглядкой по сторонам.

Петровский видел, как темны, забиты эти рабочие люди. Они еще не сознавали своей великой классовой силы и не подозревали даже, как трепещут сильные мира сего, из которых наиболее проницательные уже поняли, какого могучего врага пестуют сами они на заводах России. И все же, как ни горестно было Петровскому видеть униженность и рабскую покорность здешних рабочих, он с удовлетворением отмечал, что недовольство людей растет, а это значит, что подспудно вызревает буря.

На Харьковском паровозостроительном Петровский проработал недолго, а затем вынужден был переехать в город Николаев. Полиция опять начала слежку за ним, и Петровский надеялся сменой мест спутать ей все карты. К тому же в Харькове оказалось трудно подыскать недорогую комнату для семьи, и жена Григория Ивановича с грудным сыном-первенцем Петром по-прежнему жила в Екатеринославе.

Друг юности и товарищ по партии Павел Мазанов, которому тоже пришлось уехать из Екатеринослава, снял для семьи Петровских скромную квартирку в Николаеве. Сам Мазанов работал здесь на судостроительном заводе, Петровский устроился туда же. Спустя несколько дней Григорий уже встречал на вокзале молодую жену с маленьким сыном.

Николаев был в ту пору провинциальным городом, значительно меньшим, чем Харьков или Екатеринослав. Но промышленность развивалась здесь быстро, и рабочие были настроены по-боевому.

Петровский нашел на судостроительном заводе кое-кого из старых знакомых, тоже переехавших сюда из Екатеринослава. Вместе с ними и с высланными из разных российских губерний членами РСДРП — их было несколько человек — Петровский создал городской подпольный партийный комитет и пропагандистские кружки для рабочих. Кроме этого, был организован еще один, «центральный» кружок, где члены партии — наиболее развитые и грамотные рабочие — изучали вопросы теории социализма и политической экономии.

В «центральном» кружке рабочие готовили себя к деятельности партийных пропагандистов и агитаторов, которым предстояло нести революционные идеи на заводы и фабрики. Многие вечера и ночи просиживали члены кружка над «Капиталом» Маркса — грызли такие крепкие теоретические орешки, как фетишизм товара, двоякий характер труда, прибавочная стоимость и т. д. При изучении трудов Маркса и Энгельса кружковцы сталкивались с именами Сен-Симона, Прудона, Шекспира, Байрона, Гёте, Бальзака. Это заставляло рабочих обращаться к книгам классиков литературы, изучать историю.

Григорий Петровский, несмотря на молодость — ему в ту пору шел двадцать второй год, считался уже опытным революционером; он был хорошим конспиратором, умел ясно и просто объяснить сложный теоретический вопрос, показать, как писать прокламации и печатать их. Искренность, чистосердечие в отношениях с товарищами привлекали к нему людей. Все, чему научился и что знал, пройдя школу Бабушкина и Морозова, Григорий передавал другим. Молодые рабочие в шутку называли его своим «крестным отцом» в подпольных делах.

Петровскому удалось установить постоянную деловую связь Николаевского комитета с Екатеринославским комитетом РСДРП. Это было важно для получения информации и согласованных действий обеих организаций.

Так екатеринославские рабочие предупредили Николаевский комитет, что ими точно установлено: за Петровским ведется постоянная полицейская слежка и нужно, чтобы он некоторое время не занимался сам распространением листовок и агитацией среди рабочих. Тогда, возможно, удастся обмануть бдительность властей.

Однако предупреждение екатеринославских друзей не подействовало на Петровского. Да и как было ему, молодому революционеру, удержаться, когда летом 1900 года по всему Николаеву загудели фабричные гудки, сзывая рабочих на забастовку. Конечно, Григорий тотчас ринулся в это клокотавшее гневом людское море и повел за собой толпу. И, как следовало ожидать, его сразу же арестовали на улице.

Забастовка была подавлена, а Петровского и еще трех арестованных с ним рабочих привели к градоначальнику.

Николаевскому градоначальнику уже подробно доложили, что это за птицы, и он долго не церемонился. После короткого разговора он приказал всем четверым стоявшим перед ним рабочим выехать в двадцать четыре часа из города в любом угодном направлении. В противном случае, сказал градоначальник, он посадит их в тюрьму.

Оставалось подчиниться. Глупо было менять насильственную высылку — и все-таки это была свобода! — на тюремную камеру.

Григорий Петровский сказал, что поедет в Полтаву, а про себя решил опять вернуться в Екатеринослав, хотя это и могло обернуться для него той же тюрьмой. Но он не желал выходить из борьбы, бросать товарищей и дело, которому поклялся отдать всего себя.

Однако эта первая в жизни Петровского репрессия все же прервала на короткое время его революционную деятельность. Нужно было найти работу на каком-нибудь екатеринославском заводе, затем подыскать жилье и после первой получки перевезти семью.

Петровский опять был среди своих екатеринославских друзей, с которыми вместе читал первые в своей жизни революционные книжки, разбрасывал первые листовки. Правда, многих единомышленников уже не было — кто-то сидел в тюрьме, кто-то был сослан в Сибирь. Но старых товарищей заменили новые. Подпольные организации окрепли и численно выросли. Екатеринославский комитет РСДРП вел пропагандистскую работу на заводах города и в губернии. Комитет имел свой хозяйственный орган — Красный Крест, который при забастовках оказывал нуждающимся рабочим помощь.

Как и в прежние годы, Петровский был введен в состав нового комитета РСДРП. По всей губернии насчитывались уже десятки пропагандистских и общеобразовательных кружков для рабочих. Их нужно было политически направлять. Это дело комитет поручил Григорию Петровскому.

Рубеж нового века — 1900 год — Россия перешагнула устало и тяжело. Огромную страну поразил экономический кризис. Сильнее других страдали рабочие. Заводчики выбрасывали их на улицы сотнями и тысячами. Семьи голодали. А те счастливцы, что еще стояли; у станков, получали грошовую оплату. Недовольство перерастало в массовые волнения. Рабочие в поисках ответа на мучавшие их вопросы потянулись более чем когда-либо к политике — прокламациям, митингам, маевкам, стачкам.

На заводах Екатеринослава, как и по всей России, сильно повеяло мятежным духом. Листовки, революционные брошюры, номера газеты «Южный рабочий» переходили из рук в руки.

Екатеринославский комитет РСДРП вел агитацию широко и планомерно. Ряды подпольщиков росли очень быстро. Однако стражи самодержавия тоже не дремали. Пришло время, и полиция, заранее наметив себе жертвы с помощью провокаторов и сыска, обрушилась на социал-демократию. Были арестованы почти все рабочие вожаки. В руки охранки попали руководители Екатеринославского комитета РСДРП Григорий Петровский, Миха Цхакая, А. Ткаченко. Как выяснилось позже, их выдал провокатор.

При обыске на квартире Петровского полиция обнаружила рукописные черновики прокламаций, призывающих рабочих объединиться и сообща выступить против самодержавия. На допросе Петровский категорически отрицал свою принадлежность к революционной социал-демократической партии. А когда следователь, указывая на листки прокламаций, заранее уверенный в неоспоримости такой улики, с ехидцей спросил, для чего же подсудимый держал на квартире вот эти антиправительственные воззвания, Григорий Петровский с невозмутимым лицом ответил, что эти листовки написаны им ради упражнения в письме. Насмешка была столь явной и хлесткой, что взбешенный следователь вскочил и, потрясая кулаками, пригрозил сгноить наглеца на каторге. Петровского увели и более на допросы не вызывали!

За решетками екатеринославской тюрьмы оказались рабочие с разных заводов. Некоторые из них хорошо знали Григория Петровского по совместной подпольной работе, другие много слышали о нем, и теперь, в этой каменной неволе, судьба свела их.

Всех политических за неимением свободной камеры посадили к уголовникам. Рабочие, спаянные привычной дисциплиной подпольщиков, держались группой, дружно, один за одного, и навели в камере свои порядки.

Политические ни в грош не ставили тюремное начальство, на окрики надзирателей не обращали ни малейшего внимания. Когда вместо положенных по тюремным правилам ежедневных молитв политические громким хором запевали «Марсельезу» и «Варшавянку» или же «Дубинушку», заключенные-уголовники, бормоча хвалебные слова творцу, поглядывали на рабочих с удивлением. В глазах воров и убийц в эти минуты светились незатаенная зависть и уважение к этим неунывающим гордым людям.

Вскоре тюремное начальство приметило, что рабочие плохо влияют на уголовников: те начали дерзить надзирателям, нарушать установленные порядки и даже в часы молитв напевать революционные песни. Чиновники не на шутку встревожились, поспешно перетасовали все камеры и в одну из освободившихся перевели политических заключенных. Стоит ли говорить, как обрадовались такому обороту дела Петровский и его товарищи! Ведь теперь они были вместе, как одна семья, и ни одно чужое ухо не могло более услышать, о чем они говорят.

По делу арестованных рабочих продолжалось судебное следствие. Их поочередно допрашивали, а они, сговорившись, твердили одно и то же: на каких основаниях их держат в тюрьме? Пусть предъявят доказательства в их виновности. А если нет таковых — пусть немедленно освободят.

Пока следователи и полиция сочиняли мало-мальски убедительное обвинение, арестованные не теряли времени. В своей камере они обсуждали дальнейшие дела, которые им предстояли по выходе на свободу; рассказывали о том, как организована пропаганда марксизма на их заводах, обменивались опытом распространения прокламаций и кружковой работы.

Администрация екатеринославской тюрьмы, наконец, поняла, что содержать в одной камере такую сплоченную группу опасных преступников неблагоразумно. Из группы политических отобрали десять человек, наиболее влиятельных, по сведениям полиции, вожаков, в том числе и Григория Петровского, и отправили всех в полтавскую тюрьму. Здесь их рассадили по одиночным камерам.

Камера, куда попал Петровский, представляла собой узкую каменную келью с цементированным полом и голыми стенами. Вход в камеру запирала обитая железом тяжелая дверь с «глазком» для надзирателя. Под потолком тускло тлела лампочка; она едва освещала углы этой мрачной кельи. Оконце под потолком, пересеченное накрест толстыми железными прутьями, закрывалось наполовину деревянным щитом, так что узник мог видеть лишь клочок гдлу-бого неба величиной с ладонь. Днем в камере было полутемно. Солнечный свет появлялся только на несколько минут, скользил веселым дразнящим пятном по стене и потом исчезал на сутки.

Товарищи Петровского сидели точно в таких же камерах.

Григорий Петровский впервые в жизни попал в тюремную камеру-одиночку, и поначалу ему казалось, что нет никакой возможности установить связь с товарищами-заключенными и с теми, кто остался на воле. Тоску по жене и сыну он переносил стойко. Тяготили безделье, отсутствие книг, одиночество. Нужно было что-то придумать, связаться с екатеринославцами из других камер, узнать их настроение.

Петровский старался припомнить все, что слышал о тюремных нравах от Бабушкина и других, прошедших школу неволи. Он перебирал в уме все известные ему по рассказам способы, какими пользуются арестанты для установления связи друг с другом. И, наконец, Григорию пришла в голову счастливая мысль.

Она сверкнула в голове его неожиданно, когда он, сидя на деревянном топчане, опершись локтями о колени, рассеянно наблюдал, как молодой парень, заключенный-уголовник, прибирается в его камере. Он приходил каждый день, приносил скудный тюремный обед, убирал пустую посуду и подметал пол. Это заставлял его делать надзиратель. Как узнал из разговора с парнем Петровский, другие одиночные камеры также обслуживали уголовники.

«А ну, попробую, авось получится!» — подумал Григорий и оглянулся на растворенную настежь дверь камеры. Надзирателя не было. Слышались только размеренные шаги сапог в гулком длинном коридоре.

Оторвать клочок от курительной бумаги, черкнуть карандашом несколько слов и скатать записку было делом минуты.

— Браток, слышь, передай по одиночкам, — быстро шепнул Григорий, сунув записку уголовнику.

Ровные, размеренные, как падающая капель с крыши, шаги приближались к двери.

— Брось в чайник! — шепнул Григорий.

Парень ухмыльнулся, подмигнул и кинул бумажку в пустой чайник, в котором всегда приносил кипяток. Потом с невозмутимым лицом, собрав посуду, он вышел, едва не столкнувшись с надзирателем. Дверь камеры захлопнулась, звякнул запор. Послышались удаляющиеся по коридору шаги и звон ключей в руках надзирателя.

«Передаст или побоится?» — с беспокойством думал Петровский. Однако на другой день парень принес ему вместе с обедом записочку от товарищей.

Так и пошло. Уголовники тайком переносили из одиночки в одиночку записки, а политические в благодарность за это делились с ними табаком и папиросами, которые уголовникам, по тюремным правилам, не выдавались.

Екатеринославцы преодолели преграды из каменных стен и решеток. И хотя не видели друг друга, они опять были едины. Началась борьба. Первое, что они потребовали, убрать с окон камер щиты, заслоняющие дневной свет. Тюремное начальство отказало. Тогда политические объявили голодовку. Щиты с окон пришлось снять. Окрыленные победой, уверовав в свою силу, екатеринославцы выдвинули новое условие: либо каждому из политических выдадут чернила и бумагу и будут приносить книги, какие им нужны, либо они опять перестанут принимать еду из рук надзирателей.

На этот раз им ничего не ответили. Просто отменили ежедневные прогулки по двору, а надзиратели стали злы, как цепные псы.

Петровский предложил добавить к прежнему условию требование: пусть им, кроме беллетристики, выдают также и книги по социальным вопросам. На это согласились все политические. Обменявшись записками на клочках курительной бумаги, решили: голодать до победного конца.

И опять начался неравный бой между властями и сидящими за решеткой людьми, у которых было только одно оружие — воля и сила коллективного духа.

В тюрьме поднялся переполох. Уговаривать политических приходил комендант, затем инспектор полтавских тюрем. Потом явился прокурор города. И, наконец, вице-губернатор во всем величии и достоинстве своего сана. Они упрашивали, убеждали, орали и грозили каторгой. Ничто не действовало на екатеринославцев.

Их оставили в покое. Начались одиннадцатые сутки с тех пор, как узники перестали есть. До Петровского дошло известие, что двое товарищей от истощения слегли и не встают. Третий серьезно заболел, как удостоверил тюремный врач. Силы были на исходе. А власти молчали, выжидали, как охотник, стерегущий зверя.

Петровский старался не вставать, дабы сберечь остаток сил. Он понимал, что их испытывают на крепость, что именно сейчас проверяется стойкость духа революционера: кто не выдержит, покинет ряды бойцов. Но он также понимал, что всему есть предел — и терпению и героизму. Испугаются городские власти общественного скандала, быть может, забастовки, которые возможны в случае их смерти, или же они пойдут на все, лишь бы сохранить престиж? Что раньше сдаст: скрученная пружина их воли или нервы насильников? Страх или бесстрашие — что возьмет верх?

Голова туманилась от дум, и Петровский засыпал. А утро приносило облегчение; колебания и тревога за товарищей отступали: уголовники передавали изустно (большинство голодающих уже не могло писать), что рабочие не сдаются, настроение у всех боевое.

На двенадцатые сутки голодовки политических нервы полтавских властей не выдержали. В камеры екатеринославцев вместе с горячим мясным супом сами надзиратели принесли бумагу, чернила, перья и карандаши. Вежливо они попросили составить список нужной литературы.

Заключенные поздравляли друг друга с первым успехом. По рукам из камеры в камеру ходила чья-то записка: «Ну, чем мы, братцы, хуже святых угодников, ей-бо! Вовсе без пищи можем жить…»

Через два дня, когда политические окрепли и могли уже ходить, надзиратели принесли книги. Среди них были и работы Маркса.

Тюремные решетки более не мешали узникам следить за политической борьбой в России: напуганный голодовкой заключенных, полтавский вице-губернатор махнул на все рукой и повелел выдавать «этим яростным сумасшедшим», как он выразился, газеты и книги, какие те пожелают.

Это может показаться невероятным, но от фактов никуда не денешься: да, екатеринославские революционеры добились того, что получили возможность читать в застенках самую что ни на есть «крамольную» литературу! В полтавской тюрьме под руководством Петровского образовался этакий своеобразный «кружок» по изучению марксизма.

На екатеринославцев, как на диковину, специально приезжали взглянуть прокурор харьковской судебной палаты и полтавский городской голова. Чиновники ходили по камерам, пристально всматривались в лица узников, листали книги, которые те читали, задавали вопросы и удивлялись, что не видят в этих странных людях ничего сверхъестественного. Обличием своим они ничем не отличались от обыкновенных рабочих, которых прокурор и городской голова не раз видели на заводах и фабриках. И все же профессиональное чутье подсказывало, что перед ними новая, очень крепкая революционная поросль рабочего класса, что эти люди грамотны, твердо знают, чего хотят, и потому особенно опасны.

Петровский пробыл в полтавской тюрьме один год. Из группы екатеринославцев его освободили последним. Не исключено, что Петровского продержали бы за решеткой гораздо дольше, если бы он, простудившись, не заболел туберкулезным воспалением желез. Но, вынужденные освободить Петровского, власти потребовали залог в сто рублей. Таких денег ни у Петровского, ни у его жены, конечно, не было. Домна Федотовна обратилась за советом к друзьям мужа. Выход был найден. На заводах рабочие по копейкам собрали требуемую сумму и вызволили своего товарища из тюрьмы.

В назначенный час, когда Петровского должны были выпустить на свободу, у кованых тюремных ворот его ожидали жена и двое товарищей. Рядом стояла извозчичья пролетка, на которой они приехали. Домна наняла извозчика на последние гроши. Она знала, что болезнь сильно подточила здоровье мужа и ему трудно будет идти в больницу пешком.

Домна надела сегодня лучшее свое платье, тщательно расчесала и заплела русые, с золотом, косы. Юная, голубоглазая, с огнем волос, в белом платье, она была красива. Молодой безусый стражник с винтовкой, стоявший у тюремной будки, поглядывал на нее с восхищением, подмигивал, отпускал шуточки. Домна, борясь в душе с волнением и нетерпением, пыталась держаться непринужденно, а сама напряженно поглядывала на дверь в тяжёлых воротах, чутко ловила звуки шагов по ту сторону высокой стены.

Она хотела всем своим видом приободрить, обрадовать больного мужа, передать ему, обессиленному, часть своей силы, энергии, радости.

И солнце, и высокое чистое небо, и щебет птиц словно бы сговорились помочь в этом молодой женщине. Домна ждала, нет, она вся тянулась, летела к нему, взволнованная, любящая. А он медленно шел сейчас по гулким темным коридорам, спускался по каменным холодным лестницам, снимал арестантскую одежду, получал вещи, одевался… И вот он уже во дворе. Идет… Вот он выходит, вот сейчас она кинется ему на шею…

Звякнула щеколда, открылась в воротах дверь. И он вышел, поддерживаемый под руки двумя стражниками. Он едва стоял. Он сразу узнал и ее и товарищей, улыбнулся.

Домна кинулась к нему, обхватила за шею, целовала бледный, с холодной испариной лоб, сухие губы, глаза, что-то говорила ему. Товарищи уже поддерживали его под руки, вели к коляске. Усадили на мягкое сиденье. Домна села рядом, обняв его сильной рукой за плечи, прижалась к нему. Он улыбался, пытался шутить и гладил ее нежную, белую, в веснушках руку.

Извозчик тронул лошадь, и пролетка, плавно колыхаясь, покатила прочь от тюрьмы. Молодой безусый стражник хмуро глядел вслед коляске, опершись на винтовку, и думал о чем-то тяжело, ненастно…

Болезнь оказалась очень серьезной, запущенной. Петровского положили в полтавскую земскую больницу. Ему пришлось пролежать там два месяца.

Он еще был слаб после болезни, не работал, когда ему прислали повестку о вторичном призыве на военную службу. На этот раз вся комиссия в один голос признала его совершенно непригодным к службе. Двадцатитрехлетний Григорий на всю жизнь стал белобилетником.

В мае 1901 года Петровский опять переехал в Екатеринослав. Домна занималась домашними делами, а Григорий ходил по городу в поисках работы по специальности. Но токари нигде не требовались.

Наконец Григорию повезло: его приняли в мастерские Екатерининской железной дороги. Правда, не токарем, а электриком, благо он разбирался и в этом деле, но это все-таки был заработок, кусок хлеба для семьи.

В железнодорожных мастерских Петровский познакомился с еще одним видным русским рабочим-революционером, В. А. Шелгуновым. До создания РСДРП он был членом ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Петровский и Шелгунов быстро сблизились. Кроме личных симпатий, их дружба скреплялась общностью взглядов на задачи и методы партийной борьбы.

Квартира Петровского снова, как и при Бабушкине, стала местом, где собирались члены Екатеринославского комитета РСДРП. Это было время острых партийных дискуссий — время, которое Ленин назвал «периодом разброда, распада и шатаний» в рядах российской социал-демократии. Газета «Искра» под руководством Ленина вела ожесточенную борьбу против русского и международного оппортунизма и ревизионизма.

Несокрушимая логика и трезвый политический реализм статей Ленина лишь укрепляли Петровского в его собственных мыслях. Конечно, тут играли роль и личные симпатии к человеку, о котором Бабушкин — учитель юного Петровского — несколько лет назад рассказывал с такой теплотой и сердечностью. Но не это было главным. Никакая вера в истинность идей даже гениального человека невозможна, если эти идеи чужды опыту твоей собственной жизни.

Как и в других промышленных городах, где имелись партийные комитеты, в Екатеринославе также среди социал-демократов шли горячие споры между сторонниками Ленина и экономистами.

Екатеринославский комитет РСДРП раскололся. Среди комитетчиков исчезло прежнее единодушие. Позицию Ленина и газеты «Искра» отстаивали Петровский, Шелгунов, Драханов, Краснощеков, а линию экономистов до хрипоты защищали Костюшко, Епифанов, Шура. Понятно, что при такой обстановке комитет не мог стать боевым организатором до тех пор, пока не выработает единую политическую линию.

Разобраться в этих разногласиях очень помогала рабочим «Искра», созданная Лениным еще в декабре 1900 года. Со страниц газеты оппортунисты получили сокрушительный отпор. Тем самым ленинская «Искра» идейно подготовила создание большевистской партии. Правда, процесс этот был трудным и долгим, он расколол российскую социал-демократию на две враждующие группы. Однако, как показала история, весь ход русской революции, правда и правота оказались на стороне большевиков, ленинцев.

И все-таки, несмотря на «разброд и шатания», екатеринославские социал-демократы действовали. Печатали листовки, устраивали стачки на заводах, демонстрации с политическими лозунгами, маевки. Одна из них состоялась 1 мая 1902 года в Монастырском лесу, недалеко от города. В маевке приняли участие Петровский и другие члены комитета РСДРП. В конце митинга нагрянула конная полиция, но пустить в ход нагайки или оружие против толпы рабочих жандармы не решились. Маевщики тесным кольцом окружили активистов. Дело обошлось без арестов. Но за Петровским с того дня опять началась усиленная слежка: шпики ходили за ним по улицам, караулили возле дома и даже провожали до ворот мастерских, когда он шел на работу. Опять запахло арестом. Могли пострадать подпольные явки и типография.

Товарищи в комитете посоветовали Петровскому на время покинуть Екатеринослав. И в мае 1902 года Петровский уехал в Донбасс.

V. Большевик

Новый, XX век готовил старой России встряски, подобные землетрясению. Как известно, к началу XX века Российское государство стало узлом международных империалистических противоречий. В самой стране народ, придавленный чудовищным гнетом, волновался, роптал, требуя хлеба и воли. Крестьяне бунтовали против помещиков. Рабочие — против заводчиков и фабрикантов. И все вместе, таким образом, стихийно раскачивали уже дряхлый, ставший нелепым в XX веке трон российского царя.

Рабочий класс, множась, набирал силу. У него уже была своя партия, своя политическая программа, свои социальные идеалы, свои мыслители и свои полководцы.

Промышленный кризис 1901–1904 годов и последовавший за ним неурожай создали в стране тяжелое экономическое положение. Тысячи рабочих оказались на улице, за воротами заводов, без каких-либо средств к существованию и надежд на скорое улучшение. Так, в Екатеринославе насчитывалось десять тысяч безработных, в Харькове — шестнадцать. Из-за неурожая в 1904 году на украинские деревни обрушились голод и мор.

Губернаторы слали в Петербург тревожные депеши, прося помощи и указаний.

Пытались как-то очистить города от озлобленной массы безработных. Людей гнали в деревни. А навстречу им тянулись по трактам цепочки крестьян с котомками за плечами, покинувших семьи и родные хаты в надежде сыскать какую-нибудь работенку в городе и подкормить детишек. Чем могло встретить обнищавшее украинское село голодный рабочий люд, чем накормить? И, конечно, рабочие, потолкавшись по селам, вновь возвращались в города.

Но ни правительство, ни местные власти не способны были найти разумный выход. Тогда доведенный до отчаяния заводской и хлебопашный люд взял слово.

В 1902 году по Украине прокатились крестьянские восстания против помещиков. Но царские каратели быстро усмирили «бунтовщиков», не имевших ни оружия, ни ясной цели, ни организованности.

Рабочие же вышли на борьбу с более четкими классовыми требованиями. После выступлений петербургского пролетариата в мае 1901 года политические демонстрации под лозунгом «Долой самодержавие» прошли в Екатеринославе, Харькове, Киеве и других городах юга России. В феврале — апреле 1902 года улицы Екатеринослава опять бурлили демонстрантами. А после того как стало известно о крупных стачках в Баку и Ростове-на-Дону, Екатеринославский комитет РСДРП выбросил в заводские массы серию острых политических листовок-воззваний. Еще более сильная волна забастовок затопила города Украины и Закавказья в 1903 году.

Революционное движение пыталась использовать в своих интересах украинская буржуазия. Она, прикидываясь другом народа, создавала такие националистические партии и организации, как «Громада», «Тарасьевцы», «Руп» и т. д.

При помощи этих организаций украинская буржуазия стремилась использовать борьбу народа против царизма, чтобы добиться отделения Украины от России. И хотя этим националистическим партиям не удалось повести за собой сколько-нибудь значительной части не только рабочих, но и крестьян, все же они наносили вред народному движению. Демагогическими лозунгами «о независимой и вольной» Украине националисты сбивали с истинно революционного пути отсталые слои рабочих и крестьян, сеяли рознь и вражду между украинцами и русскими, украинцами и евреями.

Эти особенности в революционном движении на Украине были свойственны и для ее передовой, промышленно развитой Екатеринославской губернии. И все же подорвать идейное, революционное влияние РСДРП на рабочий класс — хотя эта партия действовала нелегально, а значит, с большими трудностями для себя — никакие силы реакции уже не могли. Не удалось задушить мощное стачечное движение и местным властям, которые вызвали даже специальные «летучие» карательные отряды из самого Петербурга. Правда, работа подпольного Екатеринославского комитета РСДРП была сильно ослаблена многочисленными арестами. Охранка схватила и упрятала в тюрьму лучших руководителей комитета.

В августе 1903 года весь промышленный юг России охватила забастовка.

Созданная в Екатеринославе единая стачечная комиссия призвала в листовках рабочих города и губернии присоединиться к забастовке других южных заводов и шахт. 7 августа толпы рабочих вышли на демонстрацию. Полиция открыла стрельбу. Мостовые города опятнались кровью убитых и раненых.

Выступление екатеринославского пролетариата всколыхнуло крестьян, живущих в соседних селах. Крестьяне устраивали сходки, принимали резолюции солидарности с рабочими города. Однако властям удалось быстро расправиться со «смутой». Забастовка в Екатеринославе была подавлена, многие вожаки стачек предстали перед судом. Они держали себя мужественно, с гордостью заявляли, что принадлежат к партии социал-демократов — единственной надежде угнетенных, а некоторые подсудимые заканчивали свое последнее слово возгласом: «Долой самодержавие!»

Так складывалась политическая обстановка в России и, в частности, на юге. Еще в мае 1902 года Григорий Петровский, преследуемый полицией, вынужден был покинуть Екатеринослав и перебраться в Донбасс.

Петровский поступил слесарем на Щербиновский рудник. На шахтах Донбасса вести революционную пропагандистскую работу было гораздо труднее, нежели в Екатеринославе, поскольку основную массу горняков составляли бывшие крестьяне. Политически они были мало развиты, большинство не умело ни писать, ни читать.

Петровский, осмотревшись на новом месте, понял, что здесь есть с кем работать. Жизнь шахтеров была тяжелой. Изнурительный труд под землей, ничтожные заработки, убогие жилища, штрафы и плохое питание — все настраивало людей против начальства, вызывало недовольство. Плохо было на шахтах и с водой. Колодцы часто высыхали, водопроводов в поселках не было. Воду для умывания и стирки белья нередко брали из луж и сточных канав. Среди шахтеров и их семей было много заболеваний.

Однажды рабочие послали к администрации Щербиновского рудника делегатов с просьбой открыть школу для детей. Управляющий отказал. «Если мы будем учить всех грамоте, — заявил он, — то кто же станет гонять лошадей с вагонетками в шахте и возить уголь?»

Вскоре на Щербиновский рудник приехал высланный из России Петр Моисеенко — организатор и руководитель Морозовской стачки. Он был под надзором полиции. Петровский, наслышанный о Моисеенко, вечером пошел к нему домой. Они просидели вдвоем допоздна, обсуждая, как лучше наладить марксистскую пропаганду среди шахтеров. Поразмыслив, оба пришли к выводу, что начинать надо с того, что в Екатеринославе было уже пройденным этапом, — с подпольных кружков, но, помимо нелегальных методов, целесообразно использовать для просвещения полуграмотной массы шахтеров и все легальные возможности.

На Щербиновском руднике при школе была создана хорошая библиотека, где, кстати, можно было получить и некоторые революционные издания; организован театральный кружок; в школе ставились спектакли, читались лекции, устраивались литературные вечера с чтением стихов и отрывков из книг выдающихся писателей. Шахтеры приходили сюда целыми семьями, сидели тихо, ловили каждое новое слово. Когда устраивались литературные вечера или спектакли, народу в школе всегда было битком. В библиотечную комнату прямо с работы приходили и выстраивались в очередь машинисты, слесари, рудокопы. Люди потянулись к книгам, стали учиться, думать.

Петровский довольно скоро завоевал уважение шахтеров. Он никогда не лгал: если было тяжело работать — говорил, тяжело; если кто-то или сам он неудачно, неумело выполнял партийное задание — говорил прямо, что думал, в глаза человеку, мягко, но определенно. Шахтеры сердцем чуяли в нем своего, пролетария до мозга костей. И сила его была в том, что он забывал о себе, а думал о бедах и болях других.

Вокруг Петровского всегда был народ, даже на улице. Отходили, переговорив, одни, подходили другие. Советовались, жаловались, слушали, получали задание. А когда собирались где-нибудь на квартире или в степной балке, подальше от поселка, какой-нибудь новичок с удивлением наблюдал, как уважительно и внимательно слушают этого двадцатипятилетнего рабочего парня с веселыми карими глазами и степенные семейные мужики, годившиеся ему в отцы, и совсем еще зеленые пареньки, которым гонять бы еще в рудничном поселке лапту или играть в «бабки».

Его слушали, потому что он обладал даром убеждать и знал то, чего еще не знали другие рабочие, У него был уже опыт подполья — значит, он мог лучше других показать, научить, как и что сделать, как обмануть бдительность охранки. За его плечами уже была тюрьма — значит, он не испугался, если, выйдя оттуда, опять занялся тем же: опять призывал свергнуть царя и всех богатых. А это внушало уважение. Шахтеры, потомки тех, кто шел в толпе крестьянских бунтарей громить и жечь помещичьи усадьбы, чуяли в этом молодом «крамольнике» своего вожака.

Петровскому удалось установить постоянную связь с социал-демократическим кружком на Березовском руднике, созданном в 1902 году опытным революционером Артемом, а также с подпольщиками Вознесенского рудника. Они обменивались нелегальной литературой, переправляли прокламации на другие шахты, устраивали совместные совещания.

Григорий Петровский поддерживал связи и с екатеринославскими социал-демократами, получал от них нужную литературу. Нередко книги и брошюры привозила жена, приезжая навестить Петровского. Она же сообщала ему о новостях, передавала информацию от екатеринославских комитетчиков. Григорий, конечно, очень волновался в ожидании очередного приезда жены: ведь она подвергала себя большой опасности в случае ареста и обыска. Но Домне все сходило с рук. Должно быть, шпики, держащие под наблюдением Петровского, не могли даже представить себе, чтобы такая милая, с кроткими голубыми глазами молодая женщина, мать двоих малых детей, очевидно любящая своего мужа, занималась бы чем-либо преступным вроде перевозки запрещенной литературы и тем самым накликала бы еще раз беду на голову мужа.

Больше года занимался Григорий Петровский революционной работой на шахтах Донбасса. В августе 1903 года его опять арестовали и посадили в тюрьму.

Царская охранка бросила все силы на то, чтобы обезглавить пролетарские массы. Как стало известно позднее, начальник особого отдела департамента полиции Зубатов приказал разыскать и арестовать всех членов Екатеринославского комитета РСДРП, а также партийных активистов.

Аресты сильно подорвали революционную деятельность социал-демократов на шахтах и заводах.

Григорий Петровский сидел в бахмутской (ныне Артемьевск), а потом луганской тюрьмах. Выпустили его оттуда спустя шесть месяцев после ареста, так что известие о II съезде РСДРП и расколе в партии застало его в тюремной камере. Об этом ему сообщил там же Моргенштейн, член партии, который попал за решетку позднее Петровского и знал подробности о съездовской дискуссии. Стало известно, что против Ленина, защищая мартовскую формулировку первого параграфа устава партии, выступал и Троцкий. Он призывал делегатов съезда отказаться от ленинской идеи диктатуры пролетариата, как от якобы нереального, неосуществимого дела.

Естественно, столь тревожные и опасные для судьбы партии события, весть о которых проникла за стены луганской тюрьмы, взволновали заключенных социал-демократов. Завязался спор. Петровский с горячностью убеждал тех, кто склонялся на сторону Мартова, что без твердых ленинских организационных и идейных принципов партия будет бессильна в схватке с такими грозными врагами, как царизм и буржуазия.

Среди политзаключенных не оказалось единства в этом вопросе. Кое-кто принял сторону мартовцев, тем самым зачислив себя в лагерь меньшевиков.

Большая часть политических заключенных, в том числе и Петровский, поддержала идеи Ленина.

Так, еще сидя в тюрьме и пока лишенный возможности агитировать или голосовать открыто за большевизм, Григорий Петровский фактически стал большевиком-ленинцем.

Из луганской тюрьмы Петровский был освобожден как раз под рождество, в канун 1904 года. И опять трудно было найти работу. Моргенштейн, также выпущенный в эти дни на свободу, свел его с подпольщиками Луганска, познакомил с К. Е. Ворошиловым. Товарищи пытались устроить Петровского на какой-нибудь завод в Луганске или Юзовке, но его, как политически неблагонадежного, нигде не брали. Выручили опять екатеринославцы, с которыми переписывался Петровский. С большим, правда, трудом им все же удалось устроить его на трубный завод Шодуара фрезеровщиком. Здесь Григорий Иванович работал до мая 1905 года, а затем перешел опять на Брянский завод, где когда-то, как ему казалось, уже очень давно, а на самом деле всего несколько лет назад, он впервые познал, что такое рабочий класс и что такое борьба за народ.

Придя после долгого отсутствия на очередное заседание подпольного комитета РСДРП, Петровский не увидел среди знакомых людей многих товарищей. Они были арестованы и высланы кто куда. Тех, с кем он начинал, можно было сосчитать на пальцах одной руки. Комитет сильно поредел, были новенькие, к которым еще следовало присмотреться.

И все-таки, несмотря на арест наиболее опытных подпольщиков, екатеринославский партийный центр продолжал работать. Петровскому рассказали о том, как ведется агитация на заводах, какие созданы новые пропагандистские кружки, кто возглавляет подпольные группы. Комитет при активном участии Петровского сделал еще одно важное дело: сразу после объявления войны с Японией выпустил в феврале и мае 1904 года две листовки с обращением к рабочим. Листовки разоблачали истинные цели царизма в войне и призывали рабочих покончить с этой захватнической войной путем всеобщего вооруженного восстания. Таким образом, Екатеринославский комитет РСДРП показал себя в эти дни политически зрелым и зорким, держащим ленинскую партийную линию.

Начавшаяся война между Россией и Японией развязала руки реакции. Буржуазные и либеральные газеты вели яростную шовинистическую пропаганду, призывая народ к единению и миру с властями; схватка царизма с японским империализмом выдавалась как патриотическая война русского народа. С этой лживой пропагандой, обманом масс боролись только большевики во главе с Лениным. Но большевикам все труднее и труднее было заниматься нелегальной работой: жестокие законы военного времени карали беспощадно даже за единое слово, сказанное против правительственной политики.

По всей стране шли массовые аресты. Екатеринославская организация РСДРП понесла большой урон. Оставшиеся на свободе члены комитета, собравшись и обсудив положение, решили перестроить работу подполья. Для лучшей конспирации и сбережения партийных сил в случае возможных провалов в городе было создано три подпольных центра — городской, заводской и Амурский. Связь между ними осуществлялась через Екатеринославский комитет РСДРП, который и руководил всей работой.

На востоке — на полях Маньчжурии и Кореи — шла неправая война, гибли люди, а в центре России уже вскипал народный гнев, которому суждено было вскоре разлиться широко и мятежно.

VI. «Кровавое воскресенье»

9 января 1905 года Петербург испуганно слушал винтовочные залпы у Зимнего дворца. Едва утихли выстрелы, город мгновенно облетела страшная весть: «Войска стреляли в рабочих, много убитых, есть женщины и дети…»

На другое утро все газеты мира уже кричали о кровавой человеческой бойне в российской столице. Постепенно прояснялись подробности этого ужасного дела, учиненного в морозный воскресный день самодержцем России Николаем II. Это была жестокая, но поучительная драма. Народ как бы проснулся, стряхнул с себя рабскую покорность, отбросил патриархальные иллюзии.

День 9 января запечатлелся в народной памяти, как «кровавое воскресенье».

Трагические события в Петербурге дали могучий толчок всему российскому революционному движению. Забастовки и демонстрации прокатились по стране — Польша, Прибалтика, центральные районы, Киев, Одесса, Екатеринослав, Луганск, другие губернии и города были захлестнуты ими. В некоторых местах демонстранты вступали в рукопашную схватку с полицией и войсками.

Начались волнения в деревне. Революционное брожение захватило некоторую часть армии.

Как только весть о кровавом злодеянии в столице достигла Екатеринослава, на квартире Григория Петровского собралась группа агитаторов — человек пятнадцать. Обсудили положение и решили: наутро, в час смены, собрать у ворот Трубного, Брянского заводов и железнодорожных мастерских летучие митинги и призвать рабочих к забастовке. Однако первая попытка не удалась. Понадобилось несколько дней для подготовки стачки.

Первыми 17 января объявили забастовку рабочие Брянского завода. В тот же день к ним присоединились рабочие железнодорожных мастерских, типографий и большинства других заводов Екатеринослава. А на следующий день — рабочие городского хозяйства. Студенты горного училища и других учебных заведений объявили траур по «жертвам 9 января» и перестали ходить на лекции. Рабочие Днепровского завода приняли на митинге обращение к рабочим Петербурга. «Мы приветствуем вас, петербургские рабочие, — говорилось в обращении, — и присоединяем наш голос к вашему могучему голосу… Да здравствует народная революция! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует российская социал-демократическая партия! Мы призываем вас: стойте дружно за наше родное рабочее дело, не поддавайтесь сладким песням либеральных сирен, будьте уверены, что вся рабочая Россия поддержит вас в нашей общей великой борьбе».

Хотя забастовка в Екатеринославе и захватила большую часть городского пролетариата, она все же не выросла в боевое политическое событие и закончилась сравнительно быстро: стачка длилась семь дней, с 17 по 24 января. Это объясняется тем, что в ту пору в Екатеринославской комитете РСДРП меньшевики численно преобладали над большевиками и имели сильное влияние на рабочих. Значительная часть их еще верила слову меньшевиков, а они вели линию против боевых революционных выступлений, ограничивали забастовки экономическими требованиями, а главные политические лозунги затушевывали, включая в свои требования только один политический пункт — о свободе слова и профсоюзов.

Группа комитетчиков-большевиков во главе с Петровским, очень маленькая — всего несколько человек, начала вести агитационную работу самостоятельно, не считаясь с меньшевистскими руководителями. Группа Петровского пыталась изменить характер забастовки, повернуть ее на революционный путь. Однако сделать этого не удалось. Но все-таки большевики шаг за шагом, постепенно завоевывали авторитет и влияние среди все более широкой массы рабочих. Еще до начала стачки, 14 января, начальник екатеринославской охранки письменно докладывал губернатору: «Хотя забастовка и предполагается исключительно на экономической почве, но ближайшими инициаторами ее и руководителями являются противоправительственные деятели, усиленно ведущие в этом направлении пропаганду среди рабочих…» — и просил разрешения арестовать пятнадцать активистов-большевиков.

Январская забастовка показала, что влияние меньшевиков и остатки веры в царя-батюшку еще сильны среди екатеринославских рабочих. Это было губительно для дела революции, требовало от большевиков новых усилий в идейной и организаторской работе. Компромисс с меньшевиками был невозможен, так как способы борьбы у двух расколовшихся групп социал-демократии были совершенно разными. Большевикам оставалось одно: вести пропаганду и агитацию в массах по-своему, под революционными лозунгами.

Дальнейшие события подтвердили правильность этой меры. В феврале в Екатеринославской губернии снова прошла полоса стачек. Первыми начали забастовку луганчане под руководством К. Е. Ворошилова. К ним тотчас же присоединились рабочие Екатеринослава и шахтеры Донбасса. Царская охранка ответила на волнения арестами руководителей стачек. Хватали и бросали в тюрьмы главным образом большевиков. Полиция не трогала меньшевистских руководителей, так как они продолжали свою соглашательскую, «умиротворящую», а по сути, разлагающую, предательскую деятельность.

Соглашательской политикой меньшевиков и объясняется тот факт, что февральская забастовка в Екатеринославе, так же как и январская, не переросла в боевую политическую демонстрацию. Весной большевики во главе с Петровским открыто заявили о разрыве с меньшевиками. 18 мая 1905 года в большевистской газете «Вперед» было напечатано заявление: «Возмущенные оппортунизмом меньшинства (меньшевиков), сорвавшего январскую стачку, вполне сознаем, что оставление Екатеринослава — этого крупного заводского центра в руках меньшинства, этих дезорганизаторов нашей партии, было бы, с нашей стороны, непростительной ошибкой, непартийным поступком, и мы решили начать самостоятельную работу, выступивши как Комитет большинства РСДРП».

Много пришлось поработать Петровскому и другим екатеринославским большевикам, чтобы подготовить рабочих к первомайским забастовкам, демонстрации и митингам. Однако когда демонстранты 1 Мая вышли на улицы, полиция и жандармерия выставили на главных улицах города сильные вооруженные заслоны, и отдельные колонны не могли пройти и соединиться на площади. Колонна, в которой был Петровский, попыталась пройти через заслон к театру, но конные отряды полиции и жандармерии разогнали ее, открыв стрельбу. Несколько человек было ранено. Тогда Петровский и другие большевики организовали митинги и загородные маевки. Там раздавались их пламенные речи с призывом к борьбе с царским самодержавием и капиталистами. Рабочие внимательно прислушивались к речам большевиков.

В мае 1905 года Григорий Иванович Петровский, которому к этому времени удалось перейти опять на родной для него Брянский завод, был избран механическим цехом в делегатское собрание, а затем — в состав первого заводского рабочего комитета, которому суждено было сыграть большую роль в развитии революционного движения в Екатеринославе.

С этого момента Брянский завод становится зачинателем революционных выступлений рабочих Екатеринослава, а Петровский их признанным вожаком.

Екатеринославские подпольщики вели пропаганду и среди крестьян. В селах, расположенных вокруг города, полиция находила «бунтарские» прокламации. Авторами листовок были члены большевистского комитета РСДРП.

Летом по всей стране опять начались стачки и демонстрации. Начались они в Екатеринославской губернии.

Еще 19 июня поздним вечером, как только было получено известие об одесских событиях — восстании матросов на броненосце «Потемкин» и забастовке одесских рабочих, большевики устроили экстренное совещание на Чечелевке в доме одного активиста. Собралось около шестидесяти человек. Но едва только успели принять решение об объявлении забастовки в знак солидарности с восставшими моряками и одесскими рабочими, как нагрянула конная жандармерия. В наступившей темноте почти всем удалось скрыться. Григорий Иванович Петровский с несколькими товарищами тоже благополучно ускользнул от рук жандармов, пройдя степными балками к себе домой, на Шляховку.

На другой день на улицах города появились колонны железнодорожников, рабочих Брянского и других заводов, демонстрировавших свою пролетарскую солидарность с восставшими моряками и бастующими одесскими рабочими.

Власти бросили казачьи отряды на демонстрацию рабочих. У вокзала произошла перестрелка. Казаки отступили — забастовка продолжалась. А когда стало известно об отправке из Екатеринослава карательных войск в Одессу, большевики разбросали по заводам листовки: «…Отсюда, из Екатеринослава, отправляются войска для убийств и избиений одесских рабочих. Неужели мы своим молчанием поможем правительству раздавить одесское движение?..» В другой листовке, озаглавленной «Готовьтесь к вооруженному восстанию», писалось: «На нас напали — мы даем отпор… Лишний раз пролившейся кровью наших товарищей подтвердилась необходимость вооружаться, лихорадочно готовиться к вооруженному восстанию…»

Встревоженный начальник екатеринославской полиции доносил 7 июля 1905 года в рапорте петербургскому департаменту полиции о возросшем влиянии большевиков, о том, что происходит быстрый процесс революционного воспитания и приучения рабочей массы «…к совместным и единодушным действиям».

Наиболее умные жандармские чиновники верно улавливали приметы надвигающейся бури.

Революция вызревала с каждым днем, с каждым месяцем. Ясно сознавая близость открытой схватки, ленинское большинство ЦК РСДРП выступило с требованием — немедленно созвать третий партийный съезд.

Решения III съезда РСДРП и труд Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции» помогали местным партийным организациям правильно разбираться в обстановке, более уверенно направлять рабочее революционное движение.

Летние забастовки и крестьянские бунты не прекращались. Россия клокотала, как закипевший котел. Во многих губерниях стачки рабочих перерастали в вооруженные столкновения с войсками. А в городе Лодзь поднялось восстание.

В большинстве промышленных центров страны рабочие бастовали с краткими перерывами по нескольку раз. В Екатеринославской губернии стачечное движение шло с большим размахом. По массовости оно уступало только Петербургской губернии.

Самодержец и его свита спешили. Они прибегли к разным уловкам и компромиссам, чтобы раздробить, разобщить, внести разлад в ряды бастующего пролетариата. При попустительстве полиции черносотенцы и хулиганы начали еврейские погромы.

Чтобы развязать себе руки для подавления народных волнений, царское правительство поспешило заключить с Японией унизительный Портсмутский мир, признав свое военное поражение.

Несколько раньше, надеясь обмануть подданных видимостью демократизма, Николай II издал манифест об учреждении и созыве Государственной думы, которая вошла в историю под названием булыгинской (по имени автора этого манифеста министра Булыгина). Этот акт, конечно, был пародией на демократию, издевательством над народом, поскольку ни рабочие, ни крестьяне не получили избирательных прав.

Манифест вызвал негодование в стране. Большевики выступили с призывом бойкотировать булыгинскую думу, не принимать участия в этих обманных выборах. Екатеринославский комитет РСДРП распространил листовку с разъяснением сути царского манифеста: дума — это ширма, за которой буржуазия, заключившая союз с царем, вынашивает планы удушения революции. На заводских митингах большевистские агитаторы призывали массы вооружаться, готовиться к восстанию. Руководил этой работой Григорий Иванович Петровский.

Такова была политическая обстановка, когда в сентябре 1905 года началась стачка московских рабочих-печатников. Ее подхватили железнодорожники: прекратилось движение поездов на всех дорогах. Вспыхнув в одном месте, это пламя потекло по России.

Набат всенародной политической забастовки загудел, по всем губерниям. Такого еще никто не видывал с тех пор, как образовалась Российская империя. Бастовали миллионы рабочих. Замерли заводы и фабрики, шахты и рудники. Железнодорожники согласились перевозить только демобилизованных солдат, отпущенных по домам после окончания русско-японской войны. В городах не бастовали лишь рабочие, обслуживающие жизненно необходимые для населения отрасли хозяйства, — работали магазины, транспорт, водопровод, связь и т. д.

Народные массы требовали созыва Учредительного собрания и установления демократической республики.

Царь и правящая клика, напуганные размахом волнений, дабы предупредить вооруженное восстание, вынуждены были пойти на уступки. 17 октября 1905 года Николай II обнародовал новый манифест.

Этот момент В. И. Ленин назвал моментом некоторого равновесия сил, когда пролетариат в союзе с крестьянством еще не в силах был свалить царизм, а царизм уже не в состоянии был управлять только прежними средствами.

VII. С оружием на баррикадах

В Екатеринославе политическую стачку первыми начали рабочие Брянского завода. Они остановили станки 10 октября. За ними сразу же выступили рабочие заводов Гантке, Эзау, Нижнеднепровского, железнодорожных мастерских. Бастующие вышли на улицы Екатеринослава с красными флагами и революционным песнями. Петровский и другие большевики выступали на летучих митингах. Это была мирная демонстрация. Но на пути рабочих колонн встали заслоны полиции и казаков. Жандармы приказали всем разойтись по домам, очистить улицы. Демонстранты отказались подчиниться. Тогда жандармы и полиция открыли огонь. Казаки с ходу врезались в шеренги, давя людей копытами коней, избивая нагайками. Безоружная толпа дрогнула, развалилась и потекла быстрыми ручейками по переулкам и дворам, спасаясь от озверевших казаков.

Наиболее смелые, сбившись в тесные группы, пытаясь сдержать жандармов и казаков, вступили с ними в рукопашную схватку. Ненавистных казаков и жандармов били, чем придется, что попадало под руку — булыжниками, вывороченными из мостовой, прутьями от железных оград, палками.

В это время появилась рота солдат и, развернувшись в цепь, начала стрелять по демонстрантам. Были убитые и раненые. Тогда Петровский и другие большевики призвали рабочих строить баррикады.

Наиболее стойко дрались защитники баррикад на Чечелевке, где жили в основном рабочие. В эти именно дни здесь создалась известная по истории первой российской революции «Чечелевская республика».

На улицах шел настоящий бой. В разных концах города слышалась то утихающая, то усиливающаяся пальба. Обыватели попрятались, затаились, наглухо затворив окна и двери. Только две ненавистные друг другу силы схлестнулись насмерть — вооруженная реакция и пролетариат.

Конные казаки, солдаты и жандармы вели непрерывные атаки на баррикады. Навстречу им летели булыжники, куски рельсов, палки. Малочисленные боевые дружины рабочих, имевшие револьверы, отвечали на огонь карателей редкими выстрелами. Кое-где восставшие установили пулеметы на крышах домов и поливали солдат свинцовым дождем.

Но силы были явно неравны. Оружия у рабочих не хватало, не было и опыта вооруженной борьбы. Дружные залпы солдат вырывали из рядов защитников новые и новые жертвы. На мостовых валялись убитые и раненые, тускло блестели лужицы крови. Рабочие, оставляя баррикады, постепенно отступали или разбегались по ближайшим дворам и переулкам. Не успевших уйти жандармы хватали, избивали нагайками, прикладами винтовок и увозили в тюрьму. Бой в городе затихал. Только со стороны рабочей Чечелевки доносилась ожесточенная пальба.

Петровский был с первых минут боя на Пушкинском проспекте, он помогал строить баррикаду, отбивать атаки солдат. Когда пала эта баррикада, он вместе с несколькими товарищами бросился на Чечелевку, где еще продолжалась схватка. Оружие, имевшееся кое у кого из них, могло хорошо пригодиться защитникам Чечелевского бастиона.

Петровский со своей группой с трудом пробрался в район двух баррикад, воздвигнутых на Чечелевской улице. Путь преграждали то колючая проволока, натянутая от фонаря к фонарю, то вооруженные патрули рабочих.

Самая большая баррикада перегораживала Первую Чечелевскую улицу и Брянскую площадь. Она была очень хорошо укреплена. По обеим сторонам ее были сделаны довольно глубокие рвы, впереди, с фронта, — проволочные заграждения, а сама баррикада строилась из опрокинутых телег, извозчичьих колясок, столбов, рельсов, и все это было засыпано толстым слоем земли. Вал казался неприступным, но в минуты затишья, после очередного отбитого штурма, рабочие продолжали укреплять его. Эту самую большую в городе баррикаду защищало несколько сот человек, имевших немного винтовок и револьверов.

Петровский, разыскав членов комитета, сообщил им о разгроме баррикад в городе и договорился о дальнейших действиях, а сам с двумя товарищами побежал дальше, ко второй баррикаде, находившейся в конце Чечелевской улицы, неподалеку от Брянского завода.

Место для баррикад, как выяснилось вскоре, было выбрано неудачно. Защитники их попали как бы в тиски: из центра города на баррикады наступали казаки и полиция, а с тыла их блокировали солдаты, охранявшие завод. Но изменить что-либо было уже невозможно.

Григорий догадывался, что жена его где-то здесь. Он был убежден, что она, конечно, не усидит дома, пойдет помогать строить баррикады, как это сделали жены и других рабочих. И действительно, он нашел ее; Домна вместе с женой их соседа подносила землю и выбитые из мостовой булыжники. Здесь же ссыпали с носилок землю еще несколько женщин и молодых парней. Вокруг стояли сутолока, шум, слышались лязганье лопат, гулкие удары ломов о мостовую, крики и быстрые команды. Люди спешили получше укрепить баррикаду, над которой плескались красные флаги.

Домна не замечала мужа. Она работала без пальто, в темном, стареньком платье. Осеннего холода она не чувствовала. Разгоряченная, с вишневым румянцем на щеках, с плотно сжатыми губами, она продолжала таскать на носилках тяжелые булыжники и землю. Она очень устала, шла с носилками, чуть пошатываясь на ногах. Но, гордая и терпеливая, не просила подругу остановиться передохнуть.

Григорий быстро подошел сзади к Домне, которая в этот момент, ссыпав носилки, стояла, устало утирая платочком пот с лица.

— Это кто такой? — с веселой шутливостью сказал Григорий. — Зачем здесь, а? Марш домой!

Домна резко повернула голову, увидела лицо мужа, попыталась вырваться из его стиснутых рук, не смогла и счастливо, тихо засмеялась. В этом особенном, затаенном смехе были и радость любящей женщины, и облегчение после тревоги за мужа, который вдруг появился рядом, живой, невредимый, бодрый, и гордость за них обоих.

Они с минуту постояли друг против друга, держась за руки и улыбаясь. Люди понимали их и тоже мягко и светло улыбались или озорно перемигивались и молча проходили мимо. А Домна все глядела на родное, чуть бледное лицо Григория, видела свое крошечное отражение в его теплых темно-карих глазах, и ей казалось, что нет и не может быть на свете лица прекрасней, чем это. Потом она, как бы очнувшись, оглянулась по сторонам, смутилась и быстрым движением застегнула распахнутый ворот косоворотки мужа.

— Что это у тебя? — вдруг с испугом спросила она, заметив кровавую ссадину на скуле Григория.

— А, пустяки, зацепило, — отмахнулся он.

Домна вынула платочек и аккуратно стерла с его лица запекшуюся с кровью грязь.

Они отошли в сторону, и Григорий спросил, как дома и куда она отвела детей. Они еще немного торопливо поговорили и разошлись, каждый по своим делам: Домна опять взялась за носилки, а Григорий отправился разыскивать членов заводского комитета, руководивших защитой баррикады.

Женщин отослали по домам незадолго до штурма баррикады. Солдаты и казаки сначала бросились в атаку без единого выстрела, но, встреченные дождем тяжелых булыжников, поспешно отступили. Тогда они дали залп по защитникам баррикады и снова начали штурм. В это время с крыш соседних домов были брошены одна за другой две бомбы. Взрывы напугали солдат, и они отступили. Но потом защитникам баррикады пришлось туго: огонь стал настолько плотным, что нельзя было на секунду выглянуть из-за укрытия.

Защитники баррикады держались стойко. Но противник, хотя тоже нес потери, был сильнее. Солдаты отвечали шквальным огнем на редкие выстрелы с баррикад. Среди рабочих было уже много убитых и раненых. Посоветовавшись с руководителями обороны. Петровский и другие члены комитета решили оставить баррикаду. Подобрав раненых и убитых товарищей, восставшие под прикрытием боевой группы стали отходить. Григорий Петровский покинул баррикаду одним из последних.

Дольше других продержались защитники самой большой баррикады на Чечелевской улице и Брянской площади. Она пала под натиском войск только к вечеру. Там было особенно много жертв.

На следующее утро екатеринославский губернатор послал срочную депешу в Петербург с описанием кровавых событий. По словам губернатора, это была грандиозная демонстрация, объединившая весь пролетариат города, которая затем переросла в вооруженное восстание.

13 октября рабочие Екатеринослава хоронили товарищей, погибших в схватке с царскими карателями. Похороны превратились в грандиозную политическую демонстрацию. Толпы людей затопили улицы. Вслед за гробами и траурными венками, на лентах одного из которых было написано: «Борцам за свободу — от комитета РСДРП», рабочие несли красные флаги с революционными лозунгами. Во время шествия на улицах, площадях, а потом на кладбище вспыхивали, как пламя, летучие митинги. Петровский и другие ораторы страстно призывали рабочий люд к боевой сплоченности в борьбе с самодержавием, к общей забастовке, к отмщению.

Губернатор и полиция в молчании наблюдали эту грозную траурную лавину и не посмели помешать ее движению: власти понимали, что связываться сейчас с накаленной до предела толпой — это все равно что влезть с горящим факелом в пороховой склад.

После похорон жертв баррикадных боев стачка не только не прекратилась, а, напротив, стала шириться, охватывая рабочие поселки и другие промышленные города Екатеринославской губернии.

В самом Екатеринославе главной революционной цитаделью стал Брянский завод. В эти дни заводской комитет, который возглавлял Петровский, был чуть ли не вторым хозяином на заводе: администрации приходилось считаться со всеми его требованиями.

Рабочие кварталы — Чечелевка, Кайдаки, Шляховка — превратились в неприступные «рабочие республики», как их тогда называли. Полиция и жандармы не решались применять там грубую силу. Перепуганные иностранцы, хозяева предприятий, запросили защиты у царского правительства. По высочайшему повелению и приказу министра внутренних дел Дурново губернские власти послали дополнительные воинские части на охрану «заграничной собственности». Мера эта, вызванная лишь страхом, была совершенно не нужна, так как рабочие вовсе не собирались громить заводы, на которых они трудились и которые давали хлеб их семьям.

Революция всколыхнула и националистические настроения. Начала открытую пропаганду партия «руповцев» — украинских эсеров. Хотя им и не удалось увлечь за собой сколько-нибудь значительной части екатеринославского пролетариата и крестьян губернии, все же своей демагогией они мутили головы людям, отвлекали их от главной революционной задачи.

После баррикадных боев Петровский собрал на своей квартире товарищей и, вместе с ними подвел первые итоги стачечной борьбы. Все были единодушны в том, что революционный дух рабочих позволял захватить в городе власть, но меньшевики помешали это сделать. Поэтому в городе удержалась старая власть, хотя на окраинах фактическими хозяевами стали рабочие. Все были согласны, что надо не складывать оружия, объявить рабочий район «Чечелевской республикой», продолжать вооружать людей, создавать боевые дружины, патрули. Кроме того, надо срочно созвать собрание представителей всех заводских комитетов Екатеринослава и поставить вопрос о создании Совета рабочих депутатов.

Небывалый размах забастовочного движения требовал еще большей сплоченности масс и единого руководства. Сама борьба породила новую форму революционной организации: в Петербурге и Иваново-Вознесенске возникли первые Советы рабочих депутатов. Екатеринославские большевики подхватили этот почин.

VIII. Первый екатеринославский совет рабочих депутатов

18 октября 1905 года в рабочем клубе, созданном в ту пору при Брянском заводе, было устроено собрание, в котором участвовали делегаты от всех других заводских комитетов. Здесь был образован первый Екатеринославский Совет рабочих депутатов.

Председателем Совета избрали меньшевика Бассовского, его заместителем большевика Артема (Бородатого), а Петровского — секретарем. Этот состав руководства в Совете отражал в то время соотношение сил — коалицию всех социал-демократов, большевики пошли на это, дабы не раздроблять силы в стачечной борьбе.

Однако первое же заседание Совета рабочих депутатов, на котором выступал Петровский и говорил о задачах Совета и его структуре, показало, что у большевиков и меньшевиков совершенно разные политические взгляды на Совет рабочих депутатов. Большевики видели в Совете рабочих депутатов новую боевую форму организации пролетарских масс, орган восстания, зародыш революционной власти, а меньшевики прилагали все усилия к тому, чтобы сделать из Совета временный орган местного самоуправления, нечто вроде городской или земской думы.

Между большевиками и меньшевиками началась упорная борьба за политическое влияние на беспартийных рабочих, членов Совета, а через них на пролетариат. И хотя эта борьба и отвлекала у большевиков много сил, но зато Совет рабочих депутатов постепенно начал превращаться в боевой орган, способный руководить стачечным движением и подготовкой к вооруженному восстанию.

В начале своей деятельности, несмотря на разногласия с меньшевиками, Совет принял такие предложения Петровского и Захаренко, как введение восьмичасового рабочего дня, организация профсоюзов, создание Комитета по сбору средств для помощи бастующим в Петербурге рабочим и для приобретения оружия, организация боевых дружин. На митингах рабочие одобряли создание Совета рабочих депутатов, а царский манифест от 17 октября не находил сколько-нибудь значительной поддержки, хотя меньшевики всячески расхваливали его.

Может быть, именно поэтому местные власти, выполняя указания высшего начальства, принялись за организацию ура-патриотических манифестаций в поддержку манифеста. В Екатеринославе такой демонстрации предшествовала агитация попов и черносотенцев. Они устроили в соборе специальный молебен. Потом, неся портреты царя, иконы и хоругви, с пением «Спаси, господи, люди твоя» вывели верующих на главный проспект города. Сразу же несколько банд начали громить и грабить магазины, квартиры и зверски избивать евреев. Эти банды состояли из дворников, кучеров, уголовных элементов, переодетых жандармов и полицейских. При попустительстве и поощрении полиции они врывались в дома еврейской бедноты (дома богатых евреев охраняла полиция), разбивали мебель, убивали стариков, женщин и даже детей. Одним словом, в городе 21 октября 1905 года был учинен дикий безнаказанный еврейский погром.

Погромщики не были допущены только в рабочие районы — на Чечелевку, Амур и другие, где навстречу бандитам вышли вооруженные рабочие дружины.

Совет рабочих депутатов направил делегацию во главе с Петровским в городскую думу, требуя от имени восьмидесятитысячного рабочего населения, чтобы она заявила решительный протест против бездействия властей и поощрения погромщиков. Совет призвал также рабочих к отказу от уплаты городских сборов и налогов, от выполнения постановлений городской думы и к бойкоту ее гласных, как не представляющих рабочее население города.

В эти кровавые дни трудящиеся Екатеринослава убедились, как необходимы боевые дружины, способные дать отпор и полиции и бандам погромщиков.

После погрома наступило затишье. Октябрьская забастовка прекратилась 26 октября. Но Совет рабочих депутатов продолжал действовать, вооружать рабочие дружины и создавать новые. Ленину удалось вернуться из эмиграции только в ноябре. Поселившись в Финляндии, он сразу же созвал в Таммерфорсе конференцию большевиков, на которой выступил с предложениями об организации вооруженного восстания. Он говорил о необходимости вооружаться, о руководстве восстанием, о тактике уличного боя и т. д. Это выступление Ленина показало, что Петровский и все большевики Екатеринославского Совета рабочих депутатов правильно проводят партийную линию, понимая, что оружие в руках рабочих лучший аргумент в споре с царскими властями, когда они бросают против народа войска.

После баррикадных боев и первого еврейского погрома напуганные либеральные гласные городской думы потребовали от губернатора запрещения всяких митингов, разоружения рабочих и введения в Екатеринославе военного положения. Тогда в ответ на это Совет рабочих депутатов обратился 28 октября к городской думе со встречным требованием: немедленно разоружить полицию, передать охрану порядка в городе дружинам рабочей самообороны, а самой думе сложить полномочия, передав их Совету рабочих депутатов. Хотя меньшевики и были против такого требования к думе, но Петровскому и другим большевикам все же удалось убедить членов Совета и добиться его утверждения.

Эта дерзкая бумага вызвала в думе настоящий переполох. В Петербург полетела депеша с просьбой прислать в Екатеринослав сенатскую ревизию для разбора октябрьских беспорядков. Тогда по предложению большевиков Совет рабочих депутатов постановил осуществить в городе программу-минимум РСДРП и обратился с призывом к пролетариату Екатеринослава бойкотировать городскую думу, предающую интересы революции.

Екатеринославский Совет рабочих депутатов создал профсоюзы на тех предприятиях, где их не было, добился введения на заводах восьмичасового рабочего дня, организовал сбор денежных средств для помощи бастовавшим питерским рабочим. Совет назначил исполнительную комиссию (из четырех большевиков во главе с Петровским и трех меньшевиков), которая руководила вспыхнувшей забастовкой почтово-телеграфных служащих. Много времени отдавали депутаты Совета агитационно-пропагандистской работе в окрестных селах. В агитколлегию входили Петровский, Парижер, Стасюк и другие, а возглавлял ее большевик Артем (Бородатый).

Агитколлегия устраивала в селах митинги, распространяла листовки. Однако связь екатеринославских большевиков с крестьянскими массами была еще не столь широка и крепка, как того требовали задачи революционной борьбы. И это, конечно, ослабляло ударную силу пролетариата.

В самом Екатеринославе Совет рабочих депутатов имел уже такую силу и влияние, что с ним приходилось считаться и губернским властям. Это видно из такого факта. Охранка и полиция тайно задумали подбить черносотенный сброд на очередной еврейский погром в городе. Об этом узнали рабочие. Совет немедленно послал делегацию к губернатору. Делегаты заявили: если власти вновь допустят резню и беззаконие, то рабочим не останется ничего другого, как превратить по примеру обуховских рабочих заводы в военные мастерские, изготовить оружие и самим бить погромщиков.

Это предупреждение, по-видимому, подействовало на губернатора, и охранка не решилась на провокацию. Тем более что ее замысел стал достоянием всего города: на улицах были расклеены листовки, в которых говорилось, что в случае возникновения в городе погрома Совет объявит всеобщую политическую забастовку и всеми способами, какие есть в его распоряжении, и с оружием в руках будет оборонять граждан от нападения хулиганов, казаков и полиции.

Листовка была написана и отпечатана по инициативе группы большевиков, в которую входил Григорий Иванович Петровский.

Еще до начала декабрьского восстания в Екатеринослав доходили вести о том, что правительство не прекращает репрессий против пролетариата Петербурга и Москвы, что рабочих арестовывают, сажают за решетку, высылают из городов, а рабочие массы волнуются, вся страна бурлит, как море в штормовую погоду. Стало известно, что в Кронштадте, а затем в Севастополе подняли восстание матросы. Отдельные армейские части также были охвачены революционным брожением. Теперь уже на борьбу поднимался не только рабочий класс, но и крестьяне и солдаты.

Екатеринославские большевики сознавали, что настает решающий момент в революции, и делали все возможное, чтобы их Совет рабочих депутатов стал подлинно боевым штабом. Этому яростно сопротивлялись меньшевики. Как раз в тот момент, когда большевики взялись за энергичную подготовку рабочих к восстанию, они навязали дискуссию о том, кто должен практически руководить стачкой — Совет рабочих депутатов или же непосредственно комитет РСДРП. Большевики в противовес своим противникам настаивали на том, чтобы руководящим центром стал Совет. Для этого необходимо создать боевой стачечный комитет, который бы исполнял волю Совета рабочих депутатов.

Как бы закончилась эта дискуссия в Совете между большевиками, руководимыми Петровским, и меньшевиками во главе с Бассовским, неизвестно, если бы ее не прервало телеграфное известие о том, что в Москве началось вооруженное восстание.

Диспут был, конечно, сразу прекращен. Тотчас были подняты на ноги все большевики — члены СРД и комитета РСДРП. Состоялось экстренное совещание, которое вел Петровский. Было решено поддержать московских рабочих немедленной забастовкой в городе.

На другой день по призыву Совета весь рабочий Екатеринослав и железнодорожники начали политическую забастовку. Совет решил не прекращать работу только на жизненно необходимых предприятиях — на доменных печах (чтоб не потушить их), электростанциях, водокачках, в пекарнях и продовольственных лавках. Совет тотчас же наложил запрет на все банковские операции, приступил к организации общественных столовых для бастующих.

Совет решил создать боевые группы самообороны. Были созданы боевой стачечный комитет и военная комиссия. Состав боевого стачечного комитета был коалиционным, для того чтобы не допустить дробления революционных сил. В него вошли семь представителей от городской организации РСДРП, по два человека от «Бунда», эсеров и железнодорожного союза и три — от провинциальных организаций РСДРП. Несмотря на перевес голосов в пользу меньшевиков, большевики сумели так направить деятельность боевого стачечного комитета, что он в известной мере стал прообразом диктатуры пролетариата в Екатеринославе.

Исключительно велика была в этом роль Григория Ивановича Петровского. Он имел сильное влияние на своих товарищей, знавших его преданность революции, сумел сплотить не только большевистскую часть Совета рабочих депутатов и стачечного комитета в единое целое, но и значительную часть беспартийных депутатов вырвать из-под влияния меньшевиков. При решении важных вопросов он часто перетягивал на свою сторону даже депутатов-меньшевиков.

Стачечный комитет Совета рабочих депутатов действовал в городе как революционная власть. По его приказу рабочие-дружинники взяли под контроль типографии; были закрыты буржуазные газеты. На вокзале и в управлении Екатерининской железной дороги распоряжались рабочие. Боевой стачечный комитет стал выпускать свой «Бюллетень», призвал население города не платить хозяевам квартирной платы, а властям — налогов. Были закрыты все винные лавки и кабаки, было запрещено поднимать цены на продукты питания. По предложению Петровского деньги, накопившиеся в кассе Брянского завода за счет штрафов рабочих, были изъяты и потрачены на приобретение оружия для боевых дружин.

К сбору средств Петровский сумел привлечь не только рабочих и их жен, но и кое-кого из передовой интеллигенции города. Среди своих коллег деньги для бастующих собирали профессор горного училища А. М. Терпигорев (известный в советское время академик), врач Купянский, инженер Брянского завода Федоренко и другие.

Нуждающимся рабочим выдавалось пособие: одиноким по 20 копеек в день, семейным — по 15 копеек на взрослого и 10 копеек на ребенка. Тем, кто питался в общественных столовых, денег не выдавали.

В эти дни Григория Петровского можно было часто видеть в рабочих столовых. Он проверял правильность выдачи пищи, выяснял, сколько и каких нужно продуктов, и посылал дружинников за провизией в ближние села. Ему и другим членам боевого стачечного комитета приходилось заниматься самыми различными делами — от обсуждения классовых революционных задач до разбора жалоб, возникавших по поводу мелких семейных ссор. В комитет и Совет депутатов рабочие шли со всякими предложениями, обидами, просьбами. И отказать в разборе дела было нельзя, каким бы незначительным, личным оно ни выглядело: рабочий люд шел к своим вожакам, избранникам, которым полностью доверился в трудный час испытания. Да и как могли тот же Петровский или его товарищи не помочь, не выслушать человека, если сами они были такими же, плоть от плоти, кровь от крови этой борющейся за свободу трудящейся массы людей!

И все же при всей удивительной организаторской работе, которую вели Петровский и другие большевики в Совете и стачечном комитете, решение таких важных вопросов, как разоружение полиции, привлечение на свою сторону солдат гарнизона и захват власти в городе и губернии, оттягивалось, хотя было известно, что солдаты гарнизона заявляли своим офицерам, что не будут выступать против Совета и стрелять в рабочих.

9 декабря начальник местной охранки с тревогой доносил губернатору, что наступил критический момент, поскольку стачечный комитет готовит рабочих к вооруженному восстанию, свержению законной власти в Екатеринославе и губернии.

Но среди руководителей забастовки, как уже говорилось, не было единства. Если большевики во главе с Петровским требовали решительных действий, то меньшевистская часть Совета и БСК, в том числе бундовцы, либо топтались на месте, ничего не предпринимая, либо призывали к осторожности и мирному сговору с губернатором. Они демагогически предлагали якобы во избежание напрасных жертв не завязывать столкновений, не опережать событий, а подождать развязки событий в Москве. На эту удочку попадались и передовые рабочие из числа депутатов Совета и членов стачечного комитета. В результате такой двойственной политики рабочие районы, так называемая «Чечелевская республика», фактически не соприкасались с остальными районами города, в которых по-прежнему распоряжались полицейские чиновники.

В городе фактически образовались две власти, два враждующих лагеря, которые, однако, странным образом уживались друг с другом и которые до поры до времени не делали попыток напасть один на другой. В центре Екатеринослава хозяевами положения были губернские власти, полиция и жандармерия, что же касается рабочих окраин, то там безраздельно распоряжался боевой стачечный комитет. Эти районы города патрулировались рабочими дружинами, и ни один шпик, полицейский или государственный чиновник не смел проникнуть за эту черту. Более того, даже консулы иностранных держав и представители местной власти вынуждены были обращаться в стачечный комитет за разрешением, когда им нужно было проехать по железной дороге: рабочие-железнодорожники поддерживали бастующих и подчинялись лишь приказам стачечного комитета.

Таким образом, в эти решающие дни и часы, когда требовались боевые действия, соглашатели-меньшевики утопили предложения большевиков о взятии власти в нескончаемых спорах в Совете и стачечном комитете. Наступило какое-то молчаливое выжидание. Бездействовали Совет и стачечный комитет. Выжидала и реакция, не переходя в наступление. Очевидно, власти опасались ненадежности солдат гарнизона, и губернатор ждал прибытия вызванного им Симферопольского полка с артиллерией.

Время — спасительное для революции время — было упущено. Ошеломление и растерянность при дворе российского самодержца сменились жестокой энергией.

Царь двинул против народа войска.

IX. Поражение

Десятого декабря 1905 года в Екатеринославе было объявлено военное положение. Войска заняли железнодорожную станцию. В город прибыл Симферопольский полк с артиллерией. Офицеры намеренно подпаивали солдат, надеясь таким способом предохранить их от влияния агитаторов-рабочих.

Железнодорожники Екатеринослава в ответ на действия губернатора полностью прекратили движение поездов. Таким образом, подвоз новых армейских частей был исключен, однако с приходом Симферопольского полка перевес сил в городе склонился в пользу властей. И с этим приходилось считаться: пушки могли безнаказанно обстрелять с дальних дистанций рабочие кварталы и в два счета разнести в щепы любую баррикаду.

В течение нескольких дней оба враждующих лагеря выжидали, не предпринимая никаких действий. Все взоры были устремлены к Москве, где шли ожесточенные баррикадные бои, исхода которых с нетерпением ждала вся огромная взбудораженная Россия.

И вот телеграф принес тяжелую весть: декабрьское вооруженное восстание в Москве подавлено, затоплено в крови рабочих.

Но даже и после того, как пришло известие о полном разгроме пролетарских боевых дружин на Красной Пресне в Москве, губернатор Екатеринослава, по-видимому боясь повторения у себя московских событий, так и не решился отдать приказ войскам о штурме «Чечелевской республики».

Однако на екатеринославских рабочих поражение москвичей произвело гнетущее впечатление. Видя это и не желая бессмысленного кровопролития, Екатеринославский Совет рабочих депутатов, его стачечный комитет и военная комиссия после бурного совместного заседания приняли решение прекратить политическую стачку в городе. В этом решении, которое сразу же было доведено до всех рабочих, Совет предупреждал, что в случае преследования со стороны правительства и его приспешников за стачку рабочие будут бороться с помощью новой забастовки, также всеми другими имеющимися в их руках средствами. Резолюция была напечатана в газете.

Губернатор, по-видимому, только и ждал такого поворота событий. Заявление о добровольном прекращении стачки приободрило жандармов. Губернатор не медлил. 27 декабря он отдал приказ войскам занять рабочую Чечелевку. В том же приказе предписывалось: дома, из которых будет сделан хоть один выстрел, подвергнуть артиллерийскому обстрелу. А на следующий день был отдан приказ об аресте главных агитаторов.

В рабочих поселках начались повальные обыски, облавы, аресты. Сначала, правда, деликатно, с опаской. Но потом разгул полицейского произвола достиг небывалого дотоле размаха и свирепости. Людей хватали десятками, иногда целыми семьями и гнали в тюрьму. Но это позднее. В первые же дни после подавления стачки жандармы действовали робко, опасаясь нового стихийного взрыва. Поэтому многим активистам-революционерам, которым в случае ареста грозила жестокая расправа, удалось спрятаться или вовсе уйти из города. Надеяться на милость победителей не приходилось: все уже знали, какое жуткое побоище устроили казаки и полиция в Москве. Пуля, петля, каторга и тюрьма стали судьбой сотен лучших пролетариев. Военно-полевые суды и кровавые «столыпинские галстуки», как в те дни называли виселицы, стали символом России.

Большевики уходили в подполье, меняли паспорта, клички, покидали города. Екатеринославцы тоже уезжали. Не всем, конечно, удавалось скрыться благополучно, некоторых вылавливали на вокзалах, в поездах и отправляли прямо в тюрьму.

Григорий Иванович Петровский некоторое время прятался у друзей-рабочих, переходя по ночам из квартиры в квартиру. Но недели через две и он покинул город и исчез в неизвестном направлении. Только спустя несколько дней его ближайшим друзьям и жене стало известно, что он в Харькове.

Вспоминая впоследствии об этих революционных событиях в октябре — декабре 1905 года в Екатеринославе, Петровский рассказывал, что большинство екатеринославских рабочих было в то время настроено революционно и передовая их часть была готова на героические дела и жертвы. Но многие находились еще под влиянием меньшевиков. Большевики же как руководители масс были тогда еще малоопытны. Конечно, главным тормозом в принятии Советом рабочих депутатов и стачечным комитетом своевременных, решительных мер для организации вооруженного восстания и захвата власти было разлагающее влияние меньшевиков. Но и в действиях большевиков было немало ошибок.

В числе этих ошибок Петровский считал наиболее существенными следующие. Не было достаточно хорошей связи с партийными центрами, а главное — с Лениным. Екатеринославский большевикам приходилось решать все дела самостоятельно, часто без учета того, что делается в стране. Не было должной связи и информации между Екатеринославом как губернским центром с городами и крупными рабочими поселками, особенно с Донбассом. В Екатеринославе в большинстве случаев не знали, что делается на местах, а там не знали, что делается в губернском центре.

Вместо того чтобы использовать находившуюся под контролем бастующих Екатерининскую железную дорогу для связи и помощи бастующим, в губернии было приостановлено всякое движение; паровозы и вагоны выводились из строя, обрывалась телеграфная и телефонная связь. В результате такие события в губернии, как вооруженное столкновение рабочих Александровских железнодорожных мастерских с жандармами и казаками или как настоящее сражение четырех тысяч вооруженных горнорабочих Горловки и Никитовки, которое они героически вели с царскими карательными частями, совершались сами по себе, разрозненно, не объединенные общим руководством. О них в Екатеринославе стало известно слишком поздно, да и, кроме того, не было единодушия — посылать туда людей на помощь или не надо. Такая разобщенность в среде бастующих была на руку царским властям, и, пользуясь этой слабостью, они потопили в крови вооруженное сопротивление рабочих, разгромили стачечное движение по частям.

После подавления декабрьского восстания революционное движение во многих промышленных районах страны хотя и с перерывами, но еще продолжалось, а в иных местах даже вспыхивали новые забастовки. И все же после разгрома московских баррикад революция под ожесточенными ударами реакции отступала, все более и более затихая.

Русское самодержавие торжествовало.

Но, несмотря на поражение, всероссийская стачка и вооруженное восстание в Москве имели, по словам Ленина, величайшее значение для всей дальнейшей борьбы рабочего класса. «Декабрь, — писал Ленин, — подтвердил наглядно еще одно глубокое и забытое оппортунистами положение Маркса, который писал, что восстание есть искусство и что главное правило этого искусства — отчаянно-смелое, бесповоротно-решительное наступление».

Самодержавие, подавив восстание, учинило расправу прежде всего над передовым, наиболее опасным для себя отрядом пролетариата — большевиками. Многие прекрасные бойцы были физически уничтожены. Неисчислимое количество сознательных рабочих и интеллигентов-революционеров было загнано в сибирские ссылки, заточено в тюремные казематы. Правительство громило не только большевистские партийные организации, но и разгоняло, закрывало организации рабочего класса — профсоюзы, страховые кассы и т. д.

Реакция ликовала.

«…Царизм победил, — писал позднее В. И. Ленин. — Все революционные и оппозиционные партии разбиты. Упадок, деморализация, расколы, разброд, ренегатство, порнография на место политики. Усиление тяги к философскому идеализму; мистицизм, как облачение контрреволюционных настроений. Но в то же время именно великое поражение дает революционным партиям и революционному классу настоящий и полезнейший урок, урок исторической диалектики, урок понимания, уменья и искусства вести политическую борьбу. Друзья познаются в несчастии. Разбитые армии хорошо учатся».

Перед падением последних баррикад на Пресне штаб рабочих боевых дружин отдал приказ, в котором есть слова необычайного мужества и исторической прозорливости: «Мы начали. Мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это ничего. Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству…»

Именно в эти дни тяжелого поражения, казней и преследований открылось подлинное лицо тех, кто на деле были рыцарями революции, и тех, кто лишь только играли эту роль, как в пьесе.

Только одна партия осталась верна рабочему классу и идеалам борьбы — РСДРП большевиков. Но и в ней еще не было единства. Теперь еще более усилились споры и разногласия о путях революции, демократизации России, методах борьбы.

Меньшевики изменили революции еще до поражения декабрьского восстания. Если и раньше они были ярыми противниками решительных действий, то теперь, напуганные разгулом реакции, поверившие в царский манифест, обещавший созыв законодательной думы и конституцию, — теперь меньшевики еще больше усилили свою раскольническую деятельность. Они убеждали рабочих, что революция окончательно побеждена и поэтому нужно ликвидировать подпольные партийные организации, приспособиться к легальной борьбе только за экономические требования.

Обывательскому страху меньшевиков противостояло мужество большевистской части РСДРП. Большевики во главе с Лениным были убеждены, что поражение революции временное, что впереди неизбежны новые бои, и раз так, то необходимо не сворачивать подпольную работу, а, наоборот, усиливать ее, расширять, сочетая с непременным использованием легальных путей борьбы (работа в думе, профсоюзах, страховых кассах).

Такую работу после поражения первой русской революции и повели большевики — самоотверженно, не жалея сил. Полностью поддерживал эту ленинскую линию и старался проводить ее в жизнь и скрывавшийся от глаз полиции Григорий Иванович Петровский.

Появившись в Харькове, он сразу же связался с подпольем, которое возглавлял видный партиец-большевик Сергеев, по кличке Артем. Петровский был с ним знаком лично. Артем обрадовался гостю, крепко обнял, расцеловал его. Потом он рассказал Петровскому о харьковских делах, о непрестанных стычках и спорах с меньшевиками.

Петровский пробыл в Харькове немногим более месяца. Подходящей работы по специальности найти ему не удалось, и он уехал в Донбасс под чужой фамилией, с фиктивным паспортом, чтобы сбить со своего следа полицейских шпиков, которые, как он знал, кружат вокруг него, как псы. Его могли схватить в любой момент, стоило ему лишь обнаружить себя публично. И хотя Петровский понимал, что донести на него может и кто-нибудь даже из тех же меньшевиков, он все-таки не удержался и, пока жил в Харькове, несколько раз выступал на дискуссии, завязавшейся между харьковскими большевиками и их противниками. Он зло высмеивал трусливую, предательскую тактику меньшевиков по отношению к пролетариату и рассказывал о той работе, которую вели среди бастующих екатеринославцы-большевики в недавние дни революции. Таков он был, этот двадцативосьмилетний заводской парень, которого товарищи звали просто Григорием, — горячий, открытый для дружбы и схватки с врагом, уже известный, несмотря на молодость, в среде подпольщиков как опытный, смелый вожак екатеринославских большевиков. Не мог он ради собственной безопасности уклониться от спора, когда при нем пытались замутить головы рабочим, повести их по ложному пути.

На этот раз, к счастью, все обошлось благополучно. В Донбассе Петровский устроился токарем на Никитовский рудник. Казалось, шпики совсем потеряли его из виду. Но через несколько дней он узнал от одного служащего рудничной конторы, что полиция пронюхала о нем.

Петровский в ту же ночь скрылся. На Краматорском металлургическом заводе он объявился уже под своим именем. Фиктивный паспорт был бесполезен теперь. Петровский, надеясь, что хоть на некоторое время сбил шпиков со следа, рискнул поступить на работу под своей фамилией.

В 1906 году в Донбассе то там, то здесь еще вспыхивали отдельные забастовки. Боевой дух революции жил, будил сердца рабочих. На забастовки поднимались заводы Луганска, Краматорской, Константиновки, Дружковки и других мест.

Петровский прибыл в Краматорскую незадолго до заводской стачки. Когда она началась, некоторые передовые рабочие уже знали о екатеринославском подпольщике. Они сразу же ввели Петровского в стачечный комитет как опытного в таких делах человека. Его избрали также и в состав рабочей делегации для переговоров с администрацией о повышении заработной платы.

Это были трудные дни для членов стачечного комитета, а для Петровского вдвойне опасные. Приходилось быть постоянно настороже, так как полиция буквально охотилась за вожаками забастовки. Днем жандармы опасались делать обыски и аресты в рабочих кварталах, но по ночам, в самые глухие часы, когда все спали, они устраивали облавы и осмотры квартир. Члены комитета поэтому вынуждены были по ночам прятаться от полиции на огородах, в высоких зарослях подсолнуха и кукурузы.

Угроза ареста усилилась после того, как местные власти вызвали дополнительные жандармские части для подавления забастовки. Завод был оцеплен. И днем и ночью по улицам рабочего поселка ходили патрули, шныряли шпики. Петровскому пришлось уйти из поселка в ближнюю деревню. Но и там вскоре появились конные жандармы.

Стало ясно, что если Петровский пробудет здесь еще некоторое время, то арест и ссылка неминуемы. Многие из видных революционеров-большевиков в это время покидали Россию: партия отступила, но стремилась сохранить свои кадры.

В июне 1906 года Петровский вместе с екатеринославскими рабочими Войцеховичем и Марковым тоже решил эмигрировать за границу. Они тайно, пешком пересекли русскую границу, а дальше поехали поездом до немецкого города Саарбрюкена. Там они поступили на металлургический завод фирмы «Мальштадт и Бульбах».

В Германии Петровский прожил совсем немного — около трех месяцев. Его одолевала тоска по родине, семье, милым сердцу друзьям и товарищам по борьбе. Немецкого языка он не знал. Тихая, безмятежная, в рамках дозволенного законом деятельность местной социал-демократической организации вызывала у Петровского досаду. «Размеренная, нудная реформистская жизнь местной социал-демократической организации была мне противна», — говорил Петровский, вспоминая свое пребывание в Германии. Работать в такой партийной организации не было никакого желания. Его властно тянула к себе Россия — окровавленная, расстрелянная, но гордая и в поражении.

Не было больше ни сил, ни желания противиться этому. Россия звала, Россия ждала. Там, на родине, он был нужен, а здесь, в Германии, до него никому не было дело. И он решил, несмотря ни на что, идя на очевидный риск ареста и ссылки, вернуться обратно в Россию. В августе он покинул чужую немецкую землю.

Петровский хорошо знал, что в Екатеринослав, где у него оставалась семья, ехать ему нельзя. Стоит появиться в городе, как его непременно выследят и арестуют. Нужно было выбирать такое место, где бы о нем не знали.

Посоветовавшись с товарищами, он отправился в Мариуполь и устроился на трубный завод. Вскоре туда же переехала и семья — жена с сыновьями. Домна с сияющим от счастья лицом всплакнула, обняв сильными мягкими руками голову, мужа и крепко целуя его. А шестилетний Петька, обхватив ногу отца и задрав русую головку, пронзительно кричал: «Батя приехал!» Ему шепеляво вторил, вцепившись в другую брючину отца, Ленька, четырехлетний толстый карапуз. Вечер провели семьей, никого не пригласив, даже друзей. Григорий был заботлив, как никогда, а Домна все смотрела на него, наливая детям и мужу чай, и то звонко смеялась, то плакала.

Спустя год Петровский перешел работать на крупнейший в ту пору в Мариуполе завод «Провиданс».

В Мариуполь приехал уже зрелый Петровский, закаленный революционер, отлично знающий подпольную работу, много переживший и передумавший за последние годы. И не удивительно, что он сразу же стал общепризнанным вожаком, с мнением и советами которого считались все активисты-большевики, наслышанные о его боевой деятельности в дни революционных схваток 1905 года.

Дела на новом месте Петровский начал потихоньку, осмотрительно. Познакомившись с передовыми рабочими, на которых можно было понадеяться, он приглашал их к себе домой, а радушная Домна ставила на стол самовар, и за чаепитием мужчины вели разговоры о заводских делах и заботах. Всегда кто-нибудь, обычно Домна, дежурил на улице, чтобы проверить, нет ли вблизи подозрительных субъектов.

Из бесед Петровского с рабочими выяснилось, что в городе немало меньшевиков, есть они и на мариупольских заводах. Меньшевики высказывались против восстановления подпольных организаций, распавшихся в связи с наступлением реакции.

Петровский понял, что начинать надо прежде всего с создания хотя бы и небольшой, но крепкой подпольной большевистской группы, раздобыть революционную литературу и заняться ее распространением, а также наладить кружки для самообразования и изучения основ марксизма. Так и было сделано.

Первую подпольную группу Петровский сколотил на заводе «Провиданс», где работал сам. Она сначала собиралась на квартире А. З. Заворуева, а потом — Олейникова и Зеленского. Товарищи из Екатеринославского комитета РСДРП пересылали Петровскому, хотя это было очень нелегко сделать в то время, газеты и запрещенные цензурой книги и брошюры. Все это было, конечно, строго законспирировано, и знали об этом лишь несколько человек из подпольной группы — те, кому было поручено заниматься перевозкой этой литературы.

Вокруг Петровского всегда были люди. Они приходили к нему за советом, помощью или поручением ежедневно. Рабочие беседовали с ним и в цехе, во время перерыва, и на квартире Петровского, где каждый был желанным гостем. Петровскому верили, и потому не раз, по просьбе рабочих, он как их представитель ходил на переговоры с заводской администрацией по разным спорным вопросам, и его участие обычно способствовало разрешению конфликта в пользу рабочих.

Авторитет Петровского среди мариупольцев рос очень быстро. Знали его рабочие и в других городах губернии. И когда начались выборы губернского правления профсоюза металлистов, не удивительно, что в его состав вместе с большевиками И. Меренковым, М. Миллером, И. Захаренко избрали и Григория Ивановича Петровского. Этот профсоюз существовал тогда как легальная организация. Она давала возможность большевикам расширить свою пропагандистскую работу в заводских массах, так как подпольными методами осуществить это было гораздо труднее. При помощи профсоюза легче было приобретать нелегальную литературу и более успешно распространять ее. В Мариуполе появились и легальные большевистские газеты, сначала «Звезда», а с 1912 года — «Правда». Все это способствовало разоблачению соглашательской, предательской политики меньшевиков, отрекавшихся после поражения первой революции от революционного знамени РСДРП.

Работа Петровского и других большевиков в правлении профсоюза металлистов была полезна, поскольку помогала партии следить и направлять деятельность профсоюза так, как того требовали интересы будущей революции. Она была полезна и в том смысле, что публичная деятельность Петровского была по форме вполне законной и полиция не вправе была ее запретить и без суда покарать за нее. Это подтверждается и таким примером из его публичной деятельности: в 1907 году екатеринославские жандармы не удержались от искушения донести по начальству о том, что «… Петровский ездил в Петербург в качестве делегата от рабочих Брянского завода хлопотать перед членами II Государственной думы об открытии Брянского завода, каковой ввиду убийства начальника прокатных мастерских инженера Мылова не функционировал в течение трех месяцев…» Тайно они доносили, а привлечь к ответственности формально не имели права.

Царской охранке, несомненно, очень хотелось упрятать в тюрьму Петровского, но законного повода у нее не было.

А время в стране было мрачное, и партии большевиков, загнанной душителями революции в подполье, приходилось очень и очень круто.

Репрессии продолжались. Царское правительство, арестовав в ночь на 3 июля 1907 года депутатов социал-демократов, распустило II Государственную думу, хотя срок ее полномочий не истек. Те малые гражданские права, которые под напором революции были «дарованы» народу царским манифестом 17 октября 1905 года, были отменены. Над социал-демократами, депутатами II думы, был устроен суд по обвинению в измене отечеству, и они, чья вина состояла лишь в прогрессивности взглядов, в желании добиться облегчения жизни народа, были сосланы этапом в Сибирь.

Аресты, тюрьмы и ссылки стали нормой российской жизни. Двуглавый царский орел простер крылья мести над подвластным ему народом.

Все это, конечно, не могло не сказаться на силе партии. Связи подпольных социал-демократических организаций с центром, с ЦК сильно ослабли или вовсе оборвались. В результате очередные партконференции и съезд не могли собраться долгое время — почти четыре года.

Четыре года молчала, затихнув, и вся рабочая Россия. Последним всплеском мятежной волны была забастовка 22 ноября 1907 года — протест против разгона II думы и ссылки депутатов социал-демократов.

Владимир Ильич Ленин был вынужден покинуть Россию. Находясь за границей, он внимательно следил за всем, что творится на родине, и готовил партию к неизбежному подъему новой революции. По энергичному настоянию Ленина в январе 1912 года была созвана после большого перерыва VI Всероссийская конференция РСДРП. Конференция состоялась в Праге.

Пражская конференция убедительно показала, что хотя пролетариат и был разбит в революции 1905–1907 годов, но он не побежден, что наступит время, когда рабочий класс вновь выпрямится и, поднимая на борьбу широкие массы забитого, измученного крестьянства, нанесет еще более тяжелые удары по царской монархии.

На Пражской конференции были приняты решения исключительной важности. Конференция изгнала из партии ликвидаторов-меньшевиков и тем самым как бы вновь возродила самостоятельную революционную партию — Российскую социал-демократическую рабочую партию большевиков — РСДРП (б).

Решения Пражской конференции вскоре положительно сказались на усилении подпольной работы, подготовке партии и рабочих масс к новым решительным боям против царского самодержавия, за осуществление программы-минимум РСДРП. Этими важными партийными решениями и руководствовался в своей дальнейшей революционной деятельности Григорий Иванович Петровский.