Пейтон Эмберг

Глава двадцать восьмая

С чемоданом в руке Пейтон направилась к автобусной остановке, смирившись с тем, что придется трястись в автобусе — денег на такси не было. Неожиданно ее схватили сзади за волосы, заставив вскрикнуть от боли. Это был Сянь Жун. Он выхватил из ее руки чемодан и, сдавив, словно клещами, локоть, повлек за собой, ни слова не говоря. Он безмолвствовал и в автобусе, хотя Пейтон и попыталась с ним объясниться, миролюбиво произнеся:

— Не сердись. Я вчера ужасно устала и, случайно встретив знакомого, провела ночь у него в гостинице. Принять горячую ванну и хоть раз по-настоящему выспаться — вполне естественное желание. Ты же не хочешь, чтобы я запаршивела.

В квартире, где она ютилась все последние дни, Пейтон встретили насмешливые взгляды мужчин, игравших в проходной комнате в карты. Сянь Жун втолкнул ее в спальню и стал орать по-китайски, видно, осыпая Пейтон ругательствами, ибо игроки за стеной разразились злорадным хохотом.

Затем он ударил ее в живот. У Пейтон перехватило Дыхание, она едва не упала. Сянь Жун нанес новый удар и повалил ее на кровать. Затем, содрав с нее юбку и трусики, он вонзил ей пенис в задний проход, заставив содрогнуться от боли и унижения.

— Нет! Нет! — заголосила она. — Мне больно. Пожалуйста, прекрати. Я люблю только тебя, тебя одного.

Уговоры не помогли. Пенис неумолимо и методично ходил взад и вперед, вызывая резкую боль. Но вот ей в прямую кишку брызнул эякулят, и мучение прекратилось.

Немного придя в себя, Пейтон взглянула на Сянь Жуна. Он смотрел на нее с презрением.

— Ты не знаешь, что такое любовь! — гневно воскликнул он, вытирая пенис о простыню.

— Вот твоя доля, возьми, — Сянь Жун кинул на одеяло несколько измятых бумажек. — Я собирался бросить свое занятие, устроиться на работу и жить вместе с тобой. Но ты мною пренебрегла, и теперь между нами все кончено. Забирай деньги и отправляйся домой, в Америку. — Он стал собирать свои вещи, запихивая их в сумку.

— Не уходи! — задыхаясь, взмолилась Пейтон. — Я виновата, прости.

Сянь Жун не ответил и, забрав сумку, вышел из комнаты.

Пейтон упала духом. На глаза навернулись слезы. Но вот дверь отворилась, и вновь появившийся Сянь Жун бросил через порог:

— В душе я считал, что мы с тобой — муж и жена. Не получилось. Прощай.

Легче не стало. Пейтон вытерлась простыней и залезла под одеяло. Усталость, опустошенность, перенесенное унижение взяли свое, и Пейтон заснула.

Она проснулась, когда стало темнеть. Помывшись холодной водой, одевшись и уложив чемодан, Пейтон вышла на лестницу, где собравшиеся подростки, как обычно, нюхали клей. От дурманного запаха затошнило, и Пейтон поспешила на улицу.

Оставалось ехать к Джермано. Он ей поможет, не оставит одну. В его глазах она все еще молода. Она больше не станет ютиться в жалкой тесной квартире, пропахшей табаком и кунжутным маслом, деля кров с иммигрантами. Она будет жить в шикарных отелях, спать в мягкой постели, плескаться в бассейне…

Когда Пейтон добралась до гостиницы, в которой остановился Джермано, стало совсем темно. Она вошла в вестибюль и направилась к телефону, чтобы позвонить ему в номер. К ней подошел охранник и спросил что-то по-итальянски.

— Извините, я говорю лишь по-английски, — ответила Пейтон и машинально почесала затылок.

Голова ее была грязная, волосы спутаны, все тело ломило, под правым глазом красовался синяк. Она не помнила, чтобы Сянь Жун бил ее по лицу — возможно, сама обо что-то ударилась, но только и в том виноват один он, не чета обходительному Джермано.

Тем временем охранник взял Пейтон за локоть и, подняв ее чемодан, повлек за собой. Пейтон решила, что ее хотят выпроводить, но охранник подвел ее к регистрационной стойке.

— Чем могу помочь? — спросил консьерж по-английски.

— Я хочу позвонить своему другу. Он живет в вашей гостинице.

— А как его имя? — консьерж усмехнулся.

Пейтон не сомневалась: ее приняли за обычную проститутку. Но разве проститутка придет в шикарный отель, если у нее под глазом синяк? Да и потом, разве не видно по чемодану, что она приличная женщина?

— Джермано Шмидт, — ответила Пейтон., — Правда, у него двойная фамилия. Шмидт… нет, дальше не помню. — Она старалась говорить убедительно, но только с подбитым глазом произвести благоприятное впечатление, видно, не удалось. Консьерж по-прежнему ухмылялся.

— Сейчас посмотрю, — лениво произнес он. Его пальцы заскользили по клавиатуре компьютера. — Нет, — оповестил он, оторвавшись от монитора. — Такой постоялец в списке не числится.

— Но я вчера была у него.

— Может, проживал и уехал? — Консьерж опять уткнулся в компьютер и наконец произнес: — Да, он уехал сегодня утром.

— А он не оставил записки? — Я — Пейтон Эмберг.

— Нет, мадам, нет, — ответил консьерж с холодным достоинством на лице.

— А куда он уехал? Он не оставил адреса?

— Сожалею, мадам. Вам вызвать такси?

Ближайший поезд отправлялся в Антверпен. В этом бельгийском городе Пейтон никогда не была, и все же она купила билет, почти не раздумывая — лишь бы поскорее выбраться из Милана, забыть о горестных неудачах и унижении.

В купе оказалось жарко, к тому же пахло кислятиной, перемешанной со сладковатым запахом дезинфицирующего состава, которым, по всей вероятности, травили мышей, тельца которых теперь, видимо, разлагались в скрытых от глаз проемах. К этим запахам примешивался и третий: запашок неудобоваримой еды, которую, вероятно, поглощали в соседнем купе. Окно не открывалось.

Поезд тронулся, и Пейтон улеглась спать, но сон, как назло, не шел. Теперь чесалось все тело, и она нисколько не сомневалась, что оно в синяках. Скорее бы приехать в Антверпен, снять номер в гостинице, принять горячую ванну, отмыться от грязи, в которую она по глупости вляпалась…

В ближайшей от вокзала гостинице цены оказались не по карману: триста долларов в сутки — таких денег у нее не было. Пейтон пожалела, что приехала в Антверпен. Должно быть, хуже только Стокгольм с его добропорядочными людьми, не способными даже на малейшее сумасбродство. Если и здесь такие же благопристойные нравы, то она в Антверпене не задержится. Она привыкла в поездках, вдали от дома, быть содержанкой, и не считала это грехом, давно распростившись с несбыточными иллюзиями.

С чемоданом в руке Пейтон брела по улице, непроизвольно вглядываясь в прохожих, спешивших на службу. Казалось, что это люди с другой планеты — приличное одетые, бодрые, со свежими лицами. Они, несомненно, вовремя легли спать, хорошо выспались, позавтракали (черный кофе, мюсли) и теперь направляются на работу в чистые просторные помещения, где нет ни тараканов, ни вшей.

Но вот и аптека. Купив упаковку тампонов, Пейтон снова обвела взглядом витрины, но средства от вшей видно не было. Что делать? Продавщицы наверняка по-английски не говорят. Объясняться с помощью жестов? Но не станешь же чесать себе голову! Позору не оберешься. Вокруг покупатели.

Пейтон вышла на улицу. Чемодан оттягивал руку. Она еле шла на подгибающихся ногах. Голова чесалась, тело ломило. Мало ей вшей, так еще и неурочная менструация! Прежде чем вернуться в гостиницу, следует найти туалет — тампоны она купила, и то хорошо.

Пройдя два квартала, Пейтон остановилась у небольшого кафе, напоминавшего своим видом американскую забегаловку, — щель, на языке завсегдатаев. Барри назвал бы его притоном. Но и в притоне должен быть туалет.

Пейтон зашла внутрь. За одним из столиков сидело несколько негров. Она опустилась на стул, сев за ближайший свободный столик. Негром оказался и хозяин кафе. Увидев, что он подходит, Пейтон постаралась приветливо улыбнуться. Оказалось, напрасно.

— Мадам, — угрюмо произнес негр, — я не могу вас обслужить.

— Простите, — пролепетала она, — но я неважно себя чувствую. Можно я что-нибудь закажу? Я ненадолго.

— Сожалею, мадам. Но вам лучше уйти. Прошу вас. — Он показал на дверь.

Кровь просочилась сквозь трусики, потекла по ногам и закапала на пол, грозя превратиться в лужицу. Будь хозяин кафе хотя бы чуть поприветливей, Пейтон пришла бы в ужас и протерла бы пол, но его грубость парализовала ее. Неужели к ней так относятся из-за ее внешнего вида? Неужели не разобрать, что с ней случилось несчастье?

Пейтон раздраженно пожала плечами, потянулась за чемоданом и чуть не упала, зацепившись ногой за стул. Выйдя на улицу, она со злостью пробормотала:

— Ничего себе, хорошенькое местечко! Чертова щель!

Двадцать пять лет замужества — когда-то такой огромный отрезок семейной жизни казался невероятным, немыслимым. Когда Пейтон выходила замуж за Барри, она даже не задумывалась над тем, что связывает себя определенными обязательствами. Подвернулся завидный жених, она и не упустила его, не думая с последствиях. Впрочем, замужество не тяготило ее, хотя и счастья не принесло. Жизнь катилась по наезженной колее — все те же семейные заботы и хлопоты, все та же работа в туристском агентстве без надежды на карьерное продвижение.

Не сумел преуспеть и Барри, несмотря на свои обширные планы. Правда, у него прибавилось пациентов, и ему даже пришлось пригласить в помощники другого врача, но больших успехов добиться не удалось. Он как был рядовым дантистом, таковым и остался.

Зато постепенно он пристрастился к иудейским обычаям, хотя раньше был не очень религиозен. Он стал питаться одной кошерной едой и специально для этой еды купил второй холодильник и набор столовой посуды.

Религия для Пейтон была пустым звуком, и все же она терпимо относилась к верованиям мужа, получившим неожиданное развитие. Она кормила его кошерной едой, а когда отмечался Йом-Кипур,[65] непременно ходила с ним в синагогу, хотя День искупления не имел для нее особенного значения — она и так постоянно каялась во всех своих прегрешениях, не получая, впрочем, прощения.

Проповеди раввина и пение кантора утомляли ее, и, выстояв час-другой, она выходила на улицу, чтобы размять затекшие ноги. Потом возвращалась, чтобы под конец с удивлением ощутить, что служба умиротворила ее, приобщив к истинно верующим, не отстав от которых, она произносила «Аминь». Она целовала мужа и Кэша, которого в его школьные годы неизменно брали с собой, и выходила вместе с ними на улицу, теперь казавшуюся заполненной одними евреями, приходившими в синагогу, как правило, всей семьей.

У Пейтон тоже была семья, но только добропорядочной семьянинкой она себя не считала, хотя, вероятно, и могла бы ею стать, если бы вышла замуж за любимого человека.

Барри не был ее героем, и она не раз ему изменяла, но она порой полагала, что небезгрешен и Барри. Временами он вел себя отчужденно, был замкнут, неразговорчив, и ей тогда приходило в голову, что у него появилась другая женщина. В этих случаях Пейтон говорила ему:

— Если ты со мной разведешься и женишься на другой, то уже в скором времени эта другая женщина, показавшаяся тебе приятной и обаятельной, станет тебя раздражать не меньше меня. Ничего не изменится, а меня ты все равно будешь помнить всю жизнь.

Белинда как-то посетовала на то, что ей зачастую приходится отказывать известным киноартистам, претендующим на главные роли в фильме, что для них — особенно для стареющих знаменитостей — является настоящей трагедией.

— Впрочем, — рассудила тогда она, — от этого не уйти, незаменимых не существует. Один человек безболезненно, без труда, заменит другого, и никто этого не заметит. Об ушедших быстро забудут.

Пейтон с этим не согласилась. Каждый человек самобытен, считала она, и не заслуживает забвения. Случайное знакомство, случайная любовная связь и то остаются в памяти.

Чемодан оттягивал руку, и Пейтон на минуту остановилась у витрины какого-то ресторана, увидев за стеклом на подносе замороженных устриц, открывших, казалось, в предсмертном крике створки перламутровых раковин.

Неужто и ее жизненный путь близится к завершению, и она больше не испытает настоящего чувственного влечения с непременным ответным чувством? Годы берут свое. Век женщины короток. Другое дело мужчины: они в любом возрасте нарасхват, особенно те, что с немаленькими деньгами.

У женщин из низов, таких, как она, единственный капитал — внешняя привлекательность, только не каждой суждено им воспользоваться. Не преуспела особенно и она, упустив немало возможностей.

Пейтон вспомнила, как в вагоне подземки увидела однажды прямо перед собой мясистую, покрытую густыми черными волосами огромную руку с вызывающе крупным перстнем на среднем пальце. Тогда она почувствовала эротическое влечение и наверняка бы не отказалась, чтобы эта рука покоилась рядом с ней, на ее подушке. В ней было что-то сальное, непристойное, но в то же время и притягательное. Она могла бы принадлежать восточному деспоту, необузданному и страстному. Она упустила его.

Впереди тоскливые будни. Теперь ей не пленить индийского махараджу, не побывать в его роскошном дворце, не посидеть под шелковым балдахином на спине у слона. Теперь ей не поплавать на фелуке по Нилу в обществе соблазнительного чернокожего суданца в высоком тюрбане и с кривой саблей у пояса.

И все же ее не обошли приключения, в которые она пускалась, правда, одна, не рассчитывая на Барри, который при одном виде крестьянина с мачете спешит убраться подальше. Зато он работает, не ленясь. У него хорошие руки. Его уважают. Только уважает ли он ее? Скорее всего, считает, что она всего-навсего атрибут его повседневной жизни, одна из составляющих его достижений — рыбка, пойманная в реке, разве что не на муху.

Тяготили ее и другие мысли. Кэш вырос и зажил самостоятельной жизнью. Она видела его редко, а когда видела, ей казалось, что он к ней невнимателен. Правда, она и раньше зачастую не находила с ним общего языка. Приезжая домой из школы, он обычно говорил о машинах, о компьютерных новшествах, о своих спортивных успехах. Пейтон слушала, но поддержать разговор, как правило, затруднялась, и еще тогда посчитала, что Кэш отдаляется от нее, проводя большую часть жизни в своем собственном мире, естественном для мужчин, а для нее — непостижимом и недоступном. Вряд ли на него стоило обижаться — с таким же успехом можно ругать собак за неумение разговаривать. И все же Пейтон подсознательно ощущала, что в отчужденности Кэша виновата только она.

На другой стороне улицы, чуть вдали, она увидела вывеску неказистого на вид бара. СТЕЛЛА АРТУА ЛАГЕР — сумела разобрать Пейтон, хотя неоновыми огнями вспыхивало лишь: СТЕЛЛА, СТЕЛЛА, СТЕЛЛА.

Пейтон иронически усмехнулась: «стелла» означало «звезда», а ее собственная звезда, кажется, закатилась. Да и что она освещала? Погоню за плотскими удовольствиями. Вероятно, в прежней жизни она была мужчиной, а в этой — питалась лишь целлюлозой и даже не понимала, какой должна быть на вкус истинная еда. Сколько времени — минут, часов, дней — прошли в немыслимом страхе, словно бы она постоянно пыталась не соскользнуть с крутой крыши, за которую еле-еле держалась, вцепившись в нее ногтями.

Пейтон вздохнула. Придется проявить активность самой, непривычная роль для женщины.

— Мне кажется, мы с вами родственные натуры, — вкрадчиво сказала она, — и могли бы весело провести время. Вы понимаете, что я имею в виду?

Пейтон смутилась и выжидательно посмотрела на парня. По тому, как он хмыкнул, стало ясно, что ее поняли. Парень выпустил из ноздрей дым, бросил окурок на тротуар и, растирая его ногой, медленно произнес:

— Не возьму в толк, почему вы обратились ко мне, — он окинул ее пристальным взглядом с головы до пят, затем шмыгнул носом и потянулся за поставленным на тротуар рюкзаком. Надев лямки на плечи, он зашагал прочь, растворяясь в сером, промозглом воздухе. Пройдя несколько шагов, он обернулся и, усмехнувшись, добавил:

— Мадам, вы годитесь мне в матери. Вам не меньше пятидесяти.

Пейтон приняла воздаяние.