Пловец (сборник)

Мед для всех

Родился Ноэ Лобжанидзе в 1881 году в крестьянской семье. Рос, пас свиней, овец. Был отдан в ученики священнику Сандро Метревели.

В двадцать лет Ноэ был красив, высок, мускулист, смекалист, не знал женщин, молился Богу.

Самая большая проблема для крестьян горного края в селе Верхняя Рача – это земля, пригодная для возделывания. Ее очень мало, и стоит она невероятно дорого.

Священник Сандро Метревели в своей проповеди говорил: «Люди готовы передрать друг другу глотки, из-за клочка земли деревня воюет с деревней, льется кровь. Из-за одной десятины земли точатся десять кинжалов, зернами смерти засеивается земля…»

Сандро Метревели посылает громы и молнии на сильных мира сего и предупреждает о скором пришествии нового потопа. Он строит во дворе церкви огромную лодку. Во время потопа в этой лодке он спасет всех несчастных, отвергнутых, обездоленных.

– Он сошел с ума!

– Его надо отстранить от церкви! – Слова эти произносят двое церковников высокого сана. Их прислали из Кутаиси посмотреть, что творит Сандро Метревели.

Похожая на скелет гигантской рыбы, стоит недостроенная деревянная лодка. Святые отцы медленно обходят ее. Ноги утопают в свежей стружке.

– Со своим учеником он с раннего утра уходит в лес. Они рубят деревья, свозят их сюда и строят этот ковчег! Ожидают новый потоп! – говорит сопровождающий их дьякон.

– А он пьет?

– Он трезвенник! Но проповеди его неразумны!

Устав от долгого обхода, священники сели на дно лодки.

Сандро Метревели и его ученика Ноэ Лобжанидзе отстранили от церкви. Но они продолжали строить свой ковчег. В жару, в дождь, в ветер неистово трудились они в одиночестве…

Крестьяне, для которых они возводили ковчег, не верили в их идею спасения. Крестьянам нужна была земля. Чтобы жить, кормить скот, кормиться самим.

Кто-то сказал: «За Кавказским хребтом, по ту сторону гор, много плодородных земель. И если нет возможности добывать хлеб на земле отцов наших, поселимся на новых землях».

Заколачивают окна и двери домов. В этих домах жили, росли, умирали. И дерево, и камень, и родник – все здесь родное. Они складывают на подводы свой жалкий скарб: мешки с зерном, домашнюю птицу в клетках, лопаты, косы, кувшины для вина.

Трудно бросить родной очаг.

Старуха в черном обходит двор, ставит горящую свечу у входа в дом, у входа в коровник, что-то тихо шепчет. Едут подводы. Молча смотрят люди на опустевшую деревню. Завыла забытая кем-то собака.

С высоты церковного холма глядят Сандро Метревели и Ноэ Лобжанидзе на вереницу двинувшихся подвод. Они остались одни в деревне – начатое дело надо завершить. Строится лодка. Брошенные собаки крутятся вокруг них…

Придавленный тяжелым стволом дерева, умирает Сандро. Ноэ сколачивает борта. Он обещал закончить, но однажды он разогнул свою спину, выпрямился и сказал:

– Для кого я строю лодку? Те, кого надо было спасти, ушли! Не себя же я буду спасать!

Бросив лодку, он вышел к винограднику, изнывающему без рук, срывающих спелые кисти. Так изнывает корова, у которой недоено вымя. Ноэ стал срывать виноград, давить его. Вино перебродило. Он залил его в большие бочки, нагрузил ими две подводы, на которых с покойным Сандро Метревели возил из леса бревна, и поехал в далекий Алагири к новым землям.

Когда он приехал в Алагири, три дня длилось веселье, пили родное вино. Пьяные смеялись и плакали от тоски. Не так-то радостно сложилась жизнь на новых землях. Соседи – ингуши, осетины – косо глядели на рачинцев, людей другой веры, осевших у них под боком. Участились кровопролитные стычки.

В деревню приехал вербовщик рабочей силы и сказал, что есть такая страна Америка, там можно заработать большие деньги. В деревне решили, пусть поедут мужчины года на три-четыре, скопят деньги. Когда они приедут, деревня вернется в Рачу и на эти деньги купит много десятин земли – и все заживут счастливо…

Перед отъездом крестьяне собрались у вербовщика выяснить, кто что может делать в Америке. Этот умеет печь хлеб, этот каменщик, этот кровельщик, этот кузнец…

– Найдется для вас работа! – обнадежил вербовщик.

– А я священник… Чем же мне зарабатывать?

– Проповеди там не нужны…

Ноэ стоит в растерянности.

Хромоногий крестьянин рассмешил всех:

– Вчера, когда мы с Ноэ встали из-за стола и пошли в огород отлить, он расстегнул штаны, и я увидел такой инструмент… аж испугался. В Америке он им заработает огромные деньги…

Хромоногий оказался провидцем.

В нью-йоркском приемном пункте иммигрантов на обнаженного Ноэ Лобжанидзе смотрели врачи медицинской комиссии с нескрываемым восхищением.

– Великолепный образец кавказского самца! – сказал санитар Джеймс Конклин, заполняя иммиграционную карточку Ноэ.

Он позвонил своему брату доктору Каролу Конклину, известному специалисту по женским болезням, директору лечебницы бездетных богатых американок, и тихо зашептал в телефонную трубку:

– Я нашел то, что ты ищешь!

Три года работал Ноэ Лобжанидзе в лечебнице доктора Конклина лодочником. Директор звал его «мое тайное оружие в борьбе с бездетностью». Он сам подбирал пациенток, с которыми Ноэ уплывал на небольшой остров, где росли душистые травы. Женщины, потерявшие надежду на зачатие в многолетних супружеских объятиях, падали в эти травы вместе с чудесным исцелителем Ноэ Лобжанидзе.

Пять-шесть рейсов в день совершал Ноэ на этот «остров любви». Деньги, и изрядно большие, получал он от доктора Конклина. Ноэ не тратил их и хранил для нужд далекой рачинской деревни.

Его друзьям, приехавшим в Америку, не везло. Хашная, которую открыли рачинцы в Лос-Анджелесе, не пришлась по вкусу американцам, и ее закрыли. Работа на каменноугольных шахтах давала возможность жить впроголодь. Многие вообще не находили работы и скитались по Америке в поисках мелких заработков.

Рачинская колония решила вернуться на родину. Разыскали Ноэ, который в это время жил в Голливуде и был возлюбленным второсортной звезды немого кино. Ноэ принял решение своих соотечественников и на свои деньги купил многим из них билеты на обратный путь домой.

Сотни американок различных национальностей, возрастов, цвета кожи, плача, прощались с ним в порту Айленд-Бич в 1920 году, когда уезжал он назад в Грузию. Женщины кидали ему серпантин, и эти цветные нити было последнее, что связывало их с Ноэ Лобжанидзе, кометой любви, так недолго горевшей на американском небосклоне.

В Алагири рачинцы добирались год от Тихого океана, через всю Россию, охваченную революцией. На Северном Кавказе окопались обломки бывшей Российской империи. Они разжигали ненависть и братоубийственные войны между маленькими кавказскими народностями.

Огненное кольцо сжималось вокруг Алагири. Мусульмане хотели сжечь и истребить христианрачинцев, поселившихся на их землях. Ноэ попал в бурный водоворот событий. Он встал во главе военного оборонительного отряда. В это время Вторая Красная армия шла на Кавказ. Надо было прорваться к ней и просить о помощи погибающей деревне.

Три раза пытались рачинцы проскочить мимо мусульманских постов. Их разбивали наголо, бросали мертвые тела в речку, и мертвецы плыли к деревне. Отчаяние овладело всеми.

В четвертый раз попытался прорваться сам Ноэ. Это удалось ему. В простреленной шинели предстал он перед Орджоникидзе и рассказал ему о трагедии рачинского села.

На другой день две сотни красноармейцев были отданы Ноэ. С ними вошел он в Алагири.

Загрузившись в подводы, рачинцы отправились к своим исконным землям.

По горным тропам и ледникам шли они назад. Родную землю целовали и не могли нацеловать ее. Сколько горя, сколько невзгод, сколько потерь понесли эти люди.

Организовывались земельные коммуны. Первым председателем был избран Ноэ Лобжанидзе. Своей безудержной энергией, своей фанатичной любовью к людям деревни он заслужил доверие. Дни и ночи, не зная сна, покоя, возводил он хозяйство коммуны. Он суров и резок, он красноречив, многие идут за ним, но многие копят злобу. Темные силы решили скинуть строптивого председателя. Они нашли аргумент против него – он бывший священник, как можно доверять ему? Появилась статья в местной газете, ругающая и поносящая его деятельность и его прошлое. Ноэ опутывают паутиной лжи, несправедливости. Она парализует его деятельность, лишает энергии…

Ноэ не выдержал, устал, сломался. Его отстранили от дел.

Приехал молодой карьерист, аккуратный, в круглых очках, с набриолиненными волосами. На глазах Ноэ разваливается его детище, которое выстроил он своими руками, которому отдал все свои силы.

Ноэ уединяется, закрывается от всех.

И тут он встретил свое счастье – женщину, и женился на ней. После Америки он не имел женщин. Сейчас, впервые полюбив, он, Великий Самец, завоеватель всего Тихоокеанского побережья, в которого была влюблена звезда немого кино Франческа Бертини, которая сбежала к нему со съемок экзотического боевика «Затерянные во мраке» и неделю не вставала с кровати гостиницы в пригороде Лос-Анджелеса и шептала: «Ноэ, я твоя!» – этот Ноэ сейчас оказался бессильным мужчиной перед молодой рыжеволосой Ксенией Метревели.

Рано утром после несостоявшейся брачной ночи он вышел из дому и удалился в горы. Неделю, блуждая в одиночестве, спал на земле, мок под дождем. В сорок четыре года ему не хотелось жить… Был вечер, когда он услышал тихий шорох за своей спиной. Ноэ оглянулся и увидел огненный шар, медленно плывущий по воздуху, рассыпая электрические искры. Ноэ понял, что это – шаровая молния.

Молния плыла к нему. Он был единственный на склоне холма предмет, притягивающий ее, и молния столкнулась с ним. Но вместо взрыва, который должен был погубить Ноэ, молния тихо вошла в его тело. Пройдя по внутренностям, она вышла из пальцев ног, слегка опалив траву. Ноэ стоял с закрытыми глазами. Он был жив. В ушах звенело. Потом звон прекратился. Первая мысль в голове была вернуться в дом. Он побежал.

Какие-то силы скинули тяжелый камень с его души, высвобождая силу и энергию.

Он нашел Ксению на кухне среди медных котлов. Ксения варила сливовое варенье. Он уволок ее в спальню, она не успела даже смыть с рук липкий сливовый сок… Когда ослабевшая от неистовой любви Ксения вернулась на кухню, в медных котлах варенье выкипело.

А Ноэ шел деревенской улицей, ступая по лужам и хлипкой грязи, с единственным желанием – найти председателя и при всех ударить его. И он это сделал.

Он нашел председателя во внутреннем дворике столовой коммуны. Когда-то Ноэ открывал эту столовую, до сих пор висели у входа красные полотнища с лозунгами, призывающими к мировой революции. Сейчас здесь сидела подвыпившая компания во главе с тамадой – председателем коммуны.

От удара Ноэ, тяжелого, сокрушительного, председатель пролетел три-четыре метра и свалился под стулья соседнего столика. Ноэ уже уходил со двора столовой, обернулся и увидел, как председатель встал на ноги, снял с глаз свои круглые очки, сложил их в карман френча и пошел к нему решительной походкой опытного кулачного бойца.

Ноэ получил удар такой силы, что его большое, грузное тело сбило забор. Председатель в один прыжок оказался около него, замахнулся ногой, обутой в офицерский сапог. Ноэ не смог защититься от первого удара, но от второго он увернулся и вскочил на ноги.

Два председателя, бывший и нынешний, жестоко бились посреди деревни. Вся деревня сбежалась на это зрелище. Мужчины пытались их разнять, но безуспешно.

У набриолиненного, худосочного на вид карьериста из райцентра оказались мощные кулаки, валившие Ноэ с ног при каждом ударе. Но Ноэ каждый раз вставал, пренебрегая адской болью. Он не мог позволить на глазах всей деревни, ради которой он столько перенес: и путешествие в Америку, и кинжалы чеченских националистов, и холод в ледниках Кавказа, когда сопровождал караван беженцев в Рачу, и голод первых лет, и неверие в идею зарождающейся коммуны, – он не мог позволить себе проиграть эту битву.

Дрались до темноты. Оба выдохлись, но ни один не сдавался. Деревня молча следила за ними. Однообразие ударов утомило зрителей, женщины разошлись по дворам, уводя маленьких детей. Мужчины продолжали смотреть на дерущихся, которые отошли к окраине деревни и вышли в поле. Там их застала ночь. Дерущиеся уже не различали друг друга, глаза, залитые кровью, не находили противника…

– Завтра утром ты придешь сюда! – услышал Ноэ слова председателя.

Всю ночь Ксения обмывала раны на голом теле мужа. Утром, в густом тумане, окутавшем деревню, Ноэ шел туда, где была назначена встреча с председателем. Долго стоял в одиночестве, от сырости и холода ныли разбитые кости.

Он собирался уже уходить, когда заметил две фигуры. К нему шли два милиционера из районного центра.

По единственному в деревне телефону председатель ночью позвонил в Они, и прибывшие милиционеры забрали Ноэ Лобжанидзе прямо с покрытого туманом поля.

Только через двенадцать лет вернулся он в деревню. Ксения, имевшая одну ночь любви, родила двойню, мальчиков Сандро и Захария. Pастила их одна до сeми лет. Однажды, срывая мальчикам груши, она упала с дерева, сломала шейные позвонки, она умерла.

Мальчиков воспитывали дальние родственники.

Ноэ приехал в деревню с девочкой, о матери которой он никогда ничего не говорил. Девочка говорила по-русски, потом научилась произносить грузинские слова.

Врага Ноэ давно уже не было в деревне – он был переведен куда-то, говорили, на повышение.

Ноэ стал работать конюхом на колхозной конюшне. Ходил только в кузницу и к дальним родственникам, где росли мальчики. Он состарился. Часто спал вместе с лошадьми на конюшне. Дочь он очень любил. Нередко они садились на любимую лошадь Генриетту и шагом объезжали окрестности деревни. Ноэ учил дочь петь рачинские песни, и они в два голоса пели.

В лучах заходящего солнца, покачиваясь на лошади, крепко-крепко прижавшись друг к другу, они были счастливы – пятидесятишестилетний Ноэ и его шестилетняя дочь Тасо.

Началась война. Ноэ попросился на фронт. Ему отказали – стар. Молодежь уходила из деревни с песнями. Всем казалось, что война – это загородная прогулка, что немцев можно прогнать одним пинком в зад, как чужую свинью, забежавшую в огород.

Опустела деревня.

Горе – в виде велосипедиста-почтальона – стало все чаще и чаще посещать деревенские дворы. У почтальона был помощник, хромой и придурковатый.

В день, когда прибывала похоронка, почтальон сажал на велосипед своего помощника.

Сердце обрывалось у каждого, когда на вершине холма появлялся велосипед с помощником почтальона. Образ надвигающейся смерти воплотился в этом глупо ухмыляющемся человеке. Каждый тихо шептал: «Боже, пронеси его», – и каждый облегченно вздыхал, когда смерть проезжала мимо его двора.

Оставшаяся без мужчин деревня вспомнила о первом председателе коммуны. Он встал во главе колхоза. Самозабвенно бросился Ноэ в хозяйственные дела. Старая пружина не заржавела, он делал все, что требовал далекий фронт.

В деревню приехала группа артистов театра. Был показан агитспектакль.

Санитарки выносили раненых с поля боя.

– Для спасения солдат нужна ваша кровь. – Слова эти хором прокричали в зал молодые артисты.

Опустился занавес. К Ноэ подошел человек и объяснил, что он представитель медицинской бригады, надо на добровольных началах собрать кровь жителей деревни. Человек печальным голосом говорил, что у него план по сдаче крови, а крови мало.

– Кровь будет, – сказал Ноэ.

И первый на глазах деревни отдал три донорские нормы. Литр крови из обеих рук Ноэ перелился в стеклянные баллоны медбригады.

Вся деревня отдала кровь фронту. Агитбригада уеха ла. Обескровленные, ослабевшие, с трудом передвигаясь, разошлись крестьяне по дворам. Ноэ на несколько дней отменил полевые работы. Все отлеживались, набирались сил, но каждый был счастлив, что его кровь вольется в тела раненых солдат на далеком поле битвы. Потом в деревню приехал человек из райцентра. В торжественной обстановке были вручены грамоты общества Красного Креста и Красного Полумесяца и патефоны в красных футлярах.

В доме Ноэ росло трое детей – мальчики-близнецы и их сестра Тасо. Дети взрослели. Они уже вместе с отцом выходили на посев, покос, молотьбу…

Колхозных овец стали загрызать волки. Волки в вой ну обнаглели, почуяв, что безнаказанно могут бесчинствовать: охотников, способных их наказывать за преступления, нет.

Большая стая кружила в окрестных лесах деревни. Волки загрызли двух коров, пробил смертный час и Генриетты – любимой лошади Ноэ и Тасо.

Ноэ собрал мужчин, способных на охоту, и война волкам была объявлена. Шесть старых рачинцев выстаивали по ночам в засадах. Они видели большие тени волков, трусцой бегущих по пригорку, освещенному лунным светом. Они гнались за хищниками, но тщетно. Каждая вторая ночь приносила печальные вести. Силы были неравны. Ноэ и его люди падали от усталости и беспомощности в борьбе с волками.

И в это время к Ноэ пришла старуха Домна.

– Я прогоню волков! – сказала Домна.

Ноэ знал, что она колдует: отводит дурной глаз, лечит любую хворь и умеет говорить с птицами и зверьем.

Старуха велела Ноэ взять ее ночью туда, где видел он волков. Это была странная ночь; расскажи о ней кто б другой, Ноэ не поверил бы.

Они вышли на пригорок, где Ноэ видел волчьи стаи. Старуха постелила на землю шаль и села. Вдруг она завыла. Протяжно, по-волчьи. Когда она умолкла, наступила долгая тишина. Откуда-то издали послышался волчий голос. Старуха вновь завыла. На какой-то новой ноте. Волки ответили.

Ноэ, пораженный, слушал. Несколько волчьих голосов, уже не воющих, а как-то лающих, слышались вблизи от них.

Старуха, видимо, их зазывала к себе, так как на пригорок вышло несколько волчьих фигур. Ноэ непроизвольно для себя сел на шаль. Монолог старухи состоял из ритмичных гортанных звуков. Волки заскулили. Они кружили у ног старухи, подбираясь к самой шали. Ноэ чувствовал их горячее дыхание. Он онемел от страха. Ему хотелось закрыть глаза и не видеть то, что происходит…

Старуха смолкла. Волки стали отходить. Последняя пара светящихся глаз исчезла в кустах – и вновь наступила тишина.

Старуха обернулась и сказала:

– Они больше не придут!

С той ночи волки оставили эти края.

Когда старухе пришла похоронка на внука, Ноэ пошел к ней. На балконе плакала невестка старухи. Домна сидела в комнате и мяла в руках воск. Пчелиный рой кружил над ее головой. Старуха не обращала на пчел внимания и сосредоточенно лепила из воска человеческую фигуру.

– Я убью Гитлера! – сказала она.

И Ноэ поверил ей. Он поверил, что старуха может послать на Гитлера проклятие и оно пронесется с быстротой молнии за тысячи километров в далекую Германию и там настигнет его, ворвется в его сердце – и упадет он бездыханный. Ноэ стал посещать дом старухи.

Он жил двойной жизнью. Днем занимался хозяйством колхоза, бывал всюду: на виноградниках, на кукурузных полях. Во дворе церкви, где когда-то он строил ковчег, сейчас разводили шелковичного червя. Шелк нужен был кутаисской парашютной фабрике.

Зычный голос Ноэ слышен был повсюду. Его крепкую, не поддающуюся старости фигуру можно было увидеть на каждом участке колхозного хозяйства. Он умел организовывать людей на труд. На собраниях он произносил пламенные речи. Стоя под плакатом «Что ты сделал для фронта?», он был похож на человека, сошедшего с этого плаката.

А с наступлением ночи он шел к старухе и подпадал под магию ее мистических ритуалов.

Убийство Гитлера совершалось поэтапно.

Большая восковая фигура Гитлера была утыкана длинными медными иглами.

– Завтра утром у него будет сильно болеть голова! – говорила старуха, вкалывая иглу в висок фигуры. Перед этим она окунала кончик иглы в какую-то скверно пахнущую жидкость.

Старуха распевала понятные только ей слова заклинания. Ноэ, завороженный, слушал ее. Он знал, что в груди восковой фигуры замуровано сердце летучей мыши.

На прошлой неделе старуха долго решала, чье сердце может биться в груди у Гитлера. Шакала? Гиены? Свиньи? Решила, что летучей мыши, – и послала Ноэ поймать летучую мышь.

Всю неделю Ноэ и его дети в сумерках гонялись за летучими мышами. Тасо, у которой были густые, пышные волосы, кричала, чтобы они гнали мышей в ее сторону: мыши запутаются в ее волосах. Так и случилось: среди летучих мышей, имевших привычку залетать в женские волосы, нашлась одна, которая попалась в ловушку. Выпутать ее из волос они не смогли. Ноэ состриг Тасо волосы вместе с летучей мышью и отнес старухе.

При каждом появлении Ноэ старуха сообщала об ухудшающемся здоровье Гитлера.

– У него отнялась речь, он с трудом двигается, волочит правую ногу, он мочится с кровью, но, чтобы убить его, надо знать день его рождения.

Только в этот день, утверждала старуха, может она послать последний, сокрушительный импульс.

Ноэ не знал, как выяснить день, когда родился Гитлер. Он поехал в Они. В военкомате, когда он спросил о дне рождения Гитлера, на него посмотрели подозрительно. Он пытался объяснить, зачем ему это надо знать, и этим усугубил впечатление о себе как о сумасшедшем.

Вернувшись в деревню, Ноэ не зашел к старухе. Он перестал ходить к ней.

Война кончилась.

Недалеко от деревни обнаружили газ. Однажды рано утром на двух грузовиках привезли пленных немцев. Немцы начали строить буровую вышку. Деревня смотрела на них – аккуратных, веселых, ловко работающих людей в серо-голубых беспогонных шинелях. Наступило лето, немцы оголились, их белые худые тела вызвали жалость у деревни, их стали подкармливать. Они в благодарность готовили смешные игрушки для детей. Воздушные гимнасты плясали на проволоках – дети смеялись, смеялись и немцы.

Настал последний день войны – День Победы, стали возвращаться с фронта жители деревни.

Радость поселилась в деревенских дворах. И вдруг появился на велосипеде помощник почтальона. Неужели его глухая ухмылка опять везет смерть? Вся деревня выбежала на улицу. Велосипедист пробирался сквозь враждебную, испуганную толпу. «К кому он едет?» Велосипедист проехал через деревню и исчез за поворотом. Не к нам, в соседнюю деревню ехал. Стояли люди, не знали – радоваться ли?

В первое послевоенное лето ушла из жизни старуха Домна. А осенью вновь появились волки. Они набросились на колхозные стада, уничтожили все живое вокруг деревни. Ноэ казалось, что смерть старухи сняла табу, наложенное ею на волчий разбой. Но деревня на этот раз собрала под ружье воинов. Сражение с волками завершилось победой фронтовиков.

Так окончилась пора, которую можно назвать «Рачинская деревня в тревожные годы войны».

Началась новая жизнь.

Шестидесятипятилетний председатель колхоза сдал полномочия своему однофамильцу Папуне Лобжанидзе – молодому, сильному и энергичному однорукому парню со множеством орденских нашивок на гимнастерке.

Ноэ устроили проводы, на которых человек из районного центра преподнес ему второй патефон. Награждать патефоном было в духе тех времен.

Папуна Лобжанидзе сказал так:

– Ноэ, давай в три руки вести хозяйство! – Имел он в виду свою одну и две руки Ноэ.

Но Ноэ удалился от дел, зажил одинокой жизнью.

Мальчики окончили школу, уехали из деревни. Захарий поступил в Тбилисский университет. Сандро – в торговый техникум, потом он попался на мелкой краже в троллейбусе, выпутался, восстановился в техникуме, окончил его, стал работать официантом в загородном ресторане…

Но все это случится потом, а сейчас Ноэ, оставшись в одиночестве, сидит на балконе дома и смотрит на школьную учительницу английского языка, доящую корову.

Городская женщина недавно приехала в деревню и поселилась в доме напротив. Школе нужна была учительница, и Папуна Лобжанидзе сделал все, чтобы прельстить ее деревенской жизнью: починил крышу пустующего дома, побелил стены, вставил стекла в разбитые окна, дал корову.

Женщина была крупнотелой, возраста ближе к сорока. Под платьем чувствовались полные груди, на лице насмешливая улыбка, обращенная к самой себе по поводу неумелой дойки коровы. Тонкие струйки молока проливались мимо ведра.

Ноэ сидел на балконе, смотрел на женщину и вспоминал те несколько английских фраз, которыми он пользовался в Америке: «I love you, my darling!»

Тасо сидела в комнате и громко читала учебник истории. Она запоминала вслух даты первых пятилеток, первых съездов партии, первых великих строек.

Ноэ встал и пошел к кованному медью сундуку, где на дне лежали старые письма, фотографии, документы…

Вот он в шляпе с закрученными вверх усами на фоне Манхэттена. Вот он с друзьями-рачинцами в доках Нью-Йорка. Вот он в полосатом трико на пляже Майами. Вот – в обнимку с двумя женщинами… Еще несколько фотографий американских женщин.

А вот то письмо, ради которого он полез в сундук. В день отъезда из Америки он получил его, и так нераспечатанным лежит оно уже двадцать пять лет. Он вспомнил о нем, глядя на учительницу английского. Почерк на конверте был женским…

Учительница сидела на кровати, словарь лежал на ее коленях, она внимательно читала. Ноэ сидел на стуле у железной печки и смотрел на красивый прямой нос, гладкие щеки и крупные, чистые линии тела под складками платья. В комнате было пусто, пахло свежей краской. У старого Ноэ кружилась голова, он стал смотреть в окно. Опускающиеся на землю сумерки наполнили комнату тусклым желтым светом.

Учительница читала: «Дорогой Ноэ, наша маленькая тайна весит четыре килограмма, я с трудом родила его. Если бы ты только видел, какой это чудесный мальчик, как он похож на тебя и как счастлив мой муж, находя в нем сходство с собой. Я поддакиваю мужу, когда он говорит, что у Юджина – так мы назвали малыша – его глаза, нос, подбородок. У него твои глаза, твой нос и твой подбородок…»

На двух пожелтевших от времени листках подробно описывался некий Юджин, младенец весом в четыре килограмма, сын Ноэ Лобжанидзе и женщины по имени Шерли Энн Роуз. Она, видимо, была безумно влюблена в истинного отца Юджина и вспоминала лодку, на дне которой лежала в объятиях Ноэ в южную ночь на Тихоокеанском побережье.

Учительница подняла голову и улыбнулась. Она смотрела на старого человека, растерянно сидящего на стуле перед ней и только что узнавшего, что у него есть сын на далеком американском континенте.

Всю ночь шел дождь. Всю ночь Ноэ сидел на балконе своего дома, ошеломленный мыслью, которая посетила его. А что, если он является отцом многих американских сыновей и дочерей, неизвестных ему?

Он не помнил Шерли Энн Роуз, как не помнил имена других женщин, пациенток частной лечебницы – богатых бездетных американок, – где три летних сезона он работал лодочником.

Четверть века спустя «тайное оружие в борьбе с бездетностью» сидел ночью в рачинской деревне и гадал, сколько детей сотворил он на том далеком «острове любви».

Прошло несколько дней. Ноэ попалась на глаза фотография в газете, где советские и американские солдаты обнимались при встрече на Эльбе.

Он внимательно вглядывался в лица улыбающихся молодых американцев, топчущих плакат с нацистской свастикой. Похожих на себя он не увидел…

– У меня тоже есть сын! – сказала учительница английского языка.

И Ноэ услышал грустную историю о том, как была изгнана из своего дома учительница английского языка по обвинению в измене мужу, воевавшему на фронте. Виной всему был ее школьный друг, который ослеп, подорвавшись на мине, и которого она приютила у себя.

Муж воевал на фронте, а она ухаживала, водила за руку постороннего мужчину, и родственники мужа не могли простить ей этого. Из уст в уста разносилась сплетня, что она поселила в своем доме любовника.

Вернулся муж, прошедший от Керчи до рейхстага в чине майора.

Ему доложили сплетню в первый же день приезда. И в тот же день он прогнал жену, до полусмерти избил слепого.

Школьный друг устроился в цех по изготовлению щеток, где работали одни слепые, а она уехала учительствовать в рачинскую деревню. Сына у нее отобрали. Фотография семилетнего мальчика висела над ее кроватью… Ноэ смотрел в красивые заплаканные глаза учительницы английского, у него кружилась голова, он не хотел признаваться себе в том, что безумно влюбился, старым-престарым, в эту молодую женщину.

Ноэ стал замечать за собой странность. Ночи напролет он сидел на своем балконе, глядел на небо, на звезды, на дом учительницы. Как у ночной птицы, глаза начали ясно видеть далекие предметы. Он глядел на мир, как в подзорную трубу. Вот ползет змея, зеленым огнем мерцают глаза полевой мыши. На дальнем холме путник чиркнул спичкой, прикуривая сигарету. На мгновение озарилось лицо. Ноэ разглядел небритую щетину, металлические зубы и сплющенный нос незнакомца. Ноэ не мог понять, каким образом далекий мир так приближен и сфокусирован в его глазах.

Он не мог оторвать глаз от окна учительницы английского языка. Он проклинал себя за бессовестность, но взгляд его каждую ночь тайно проникал в комнату, где на узкой кровати спала пышнотелая, красивая женщина. Ноэ смотрел на ее полузакрытые глаза, под веками двигались зрачки. Женщина видела тревожные сны.

Иногда она поднимала голову над подушкой, долго смотрела перед собой в пространство. Потом вставала и подходила к окну, стояла обнаженная, жадно глотая прохладу…

Ноэ бросало в жар от этого зрелища. Он клал себе на голову мокрое полотенце. Раскаленный лоб мгновенно испарял холодную влагу. Ноэ ничего не мог поделать с собой. Каждую ночь он, ненавидя себя, шел на балкон и неотрывно смотрел на спящую. Он любил ее так, как не любил ни одну из женщин, сотни американок его молодости не вызывали в нем этого чувства. Жену Ксению Метревели он не успел полюбить: его сослали в Верхоянск. Там на полюсе холода его любовь замерзла, верхоянская женщина, родившая Тасо, согревала его тело, но не смогла согреть его сердце. Вернувшись в Рачу, он не знал женщин. В военные годы он председательствовал, не замечая нескольких одиноких вдов, жадно разглядывающих его сильную, не поддающуюся старости фигуру… И вот сейчас, после бессонной ночи, когда учительница уходила в школу, он шел вглубь двора, к ореховому дереву, взбирался вверх и там, спрятавшись в густой листве, смотрел в школьные окна. Он видел ее, стоящую у черной доски, безумными глазами следил за каждым ее шагом по классу.

Целыми днями просиживал он на ореховом дереве, не замечая дождей, ливших беспрестанно все осенние месяцы. Он забросил хозяйство. Не слезая с дерева, он как бы сросся с ним, зарос седой щетиной, стал походить на древнее лесное божество, свирели только не хватало ему, чтобы наигрывать на ней грустные мелодии своей поздней любви.

Учительница английского, не подозревавшая, что творится с соседом-стариком, несколько раз заходила к нему во двор. Ноэ сторонился ее. Необычная робость не позволяла зaговорить с ней, взглянуть на нее, стоящую рядом. Тасо вела разговоры с учительницей. Та спрашивала: не болен ли Ноэ? куда он исчез? Ноэ стоял, затаившись, в глубине комнаты, у комода с разбитым зеркалом, и всматривался в свое тусклое изображение.

Он видел маску, надетую на него временем, но под этой маской он чувствовал движение крови, которую освежила любовь.

Любовь – обильная, желающая разлиться, выйти из берегов – была заперта в старом теле, как подземное озеро, невидимое снаружи.

Прошло время сенокоса. Папуна Лобжанидзе вызвал Ноэ в правление колхоза и дал ему в руки лист бумаги. На нем рисунок, сделанный золотой краской. В лучах восходящего солнца на берегу моря стоят пышнотелая колхозница и мускулистый рабочий, держатся за руки и счастливо улыбаются.

Над рисунком профиль И. В. Сталина, одетого в китель генералиссимуса. А еще выше красными буквами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Что это? – спросил Ноэ.

– Поедешь в Мацесту, полечишься! Тебя посылает государство!

Эта фраза была сказана таким тоном, что Ноэ на мгновение увидел всю территорию от Балтийского моря до Тихого океана и толпы людей, громко кричащих: «Ноэ, езжай лечиться в Мацесту!» В толпе он увидел стоящего с трубкой в руках генералиссимуса Сталина, председателя ВЦИК Калинина, маленького человека в очках, маршала Жукова, только что выигравшего войну, чуть усталого от трудной победы и смотрящего на Ноэ с затаенной завистью: «Едешь в Мацесту, счастливец». Увидел Долорес Ибаррури, которая подняла руку, сжатую в кулак в традиционном приветствии испанских интербригад, увидел Стаханова с отбойным молотком и множеством последователей стахановского движения, людей, имен которых Ноэ не знал, но видел их лица на страницах газет. Строители, знатные комбайнеры, зоотехники, вот капитан футбольной команды тбилисского «Динамо» Борис Пайчадзе, и он требовал от Ноэ поездки в Мацесту, актриса Любовь Орлова кивала ему белокурой головой и улыбалась.

Посреди всех этих тысяч людей стоял Левитан и своим знаменитым левитановским голосом говорил в микрофон: «Ноэ Лобжанидзе, ты отдал множество сил первому в мире государству рабочих и крестьян, и мы – государство – посылаем тебя лечиться в Мацесту».

Это видение было мгновенным, но таким реальным, как плакат на дверях деревенского агитпункта.

Ноэ поехал в Мацесту.

Соседями его по палате оказались Павел Павлович Красоткин, пчеловод, четверть века проработавший на пасеке, говорящий только о пчелах, и Исидор Абаев, водолаз, страдающий хроническим радикулитом.

Трое этих людей сдружились за месяц.

Вначале они вместе гуляли по длинным аллеям санаторного парка. Красоткин – голубоглазый, высокий, худой, в выцветшей тюбетейке, как у Максима Горького, чуть моложе Ноэ – ко всему относился с восторгом.

Ушедший в отставку водолаз Абаев был коренаст, бритоголов, молчалив.

Совместные морские купания, скромные кутежи вокруг бочки вина на мацестинском базаре, дельфины, резвящиеся около пляжа, медицинская сестра-массажистка по фамилии Поддубная, родная племянница великого чемпиона борьбы, унаследовавшая от дяди мощное телосложение… В руках ее замирали и вновь рождались Ноэ и его соседи по палате. За ней робко ухаживал Абаев, чем давал повод Красоткину для шуток. Они фотографировались на фоне мраморных львов. Абаев сидел на спине льва, Красоткин и Ноэ стояли с боков, положив руки в пасть льву. Все эти маленькие курортные радости сблизили их настолько, что месяц назад чужие друг другу люди знали о каждом все-все, что можно рассказать в долгие лунные вечера в палате после санаторного отбоя ко сну.

Неприятности начались с момента, когда друзья гуляли по кипарисовой аллее и к их ногам упала кисточка для бритья. Она была выброшена с балкона четвертого этажа. Человек с намыленными щеками стоял на балконе; толстый и рыхлый, он выглядел монументально и смешно.

– Это он! – шепотом произнес Абаев.

Два дня тому назад в черной «эмке» прибыл этот человек в санаторий, встреченный администрацией чуть ли не с оркестром и музыкой. Пионеры поднесли ему цветы. Он, усталый и бледный, вышел из автомобиля, хмуро огляделся, близоруко щурясь, достал из нагрудного кармана пенсне, водрузил на переносицу, улыбнулся девочке-пионерке, взял у нее букет, потрепал вялой рукой ее загорелый бронзовый подбородок, долго смотрел на красивое девчоночье лицо, потом молча, ни с кем не здороваясь, вошел в стеклянные вертящиеся двери.

В столовой он не появлялся, ему относили завтраки, обеды и ужины в палату.

Поздно ночью Ноэ и его друзья были поражены странным зрелищем – по темному парку бегал фосфорический спортивный костюм. Лица хозяина костюма не было видно, сам же костюм мерцал голубым тусклым светом. Как огромных размеров светлячок, появился он из-за кустов, с громким сопением пробежал мимо Ноэ, Красоткина и Абаева, завернул на боковую дорожку и замелькал меж кипарисовых ночных стволов.

Фосфорические наряды были странной и недолгой модой конца сороковых годов.

Фосфорические бусы на женщинах, фосфорические мужские галстуки, фосфорические туфли – эти новинки буржуазных законодателей мод прокрались в нашу швейную индустрию, но не смогли утвердиться, получить вид на жительство. Но кое-где на новогодних балах, на концертах, в ресторанах можно было увидеть дам в фосфорических вечерних платьях и кавалеров в фосфорических костюмах. Это был шик конца сороковых.

На песке валялась кисточка для бритья. Грек Илиопуло, местный парикмахер, бежал к ней, волоча правую негнущуюся ногу. Илиопуло поднял кисточку и быстро побежал назад к вертящейся санаторской двери.

В полдень в парикмахерской он сам завел разговор о человеке в пенсне.

Ноэ брился, друзья дожидались своей очереди.

– Капризный, как ребенок. Жесткая, говорит, кисточка. Вырвал из рук и выкинул с балкона. А у меня другой кисточки нет. Потом бритву долго проверял… К такому клиенту я больше не ходок…

– А кто он? – спросил Красоткин.

– Какая-то шишка…

Илиопуло размахивал соломенной шляпой, развеивая духоту своей парикмахерской, обклеенной вырезками из журнала «Огонек». Военачальники, полководцы смотрели на маленького грека, сочувствуя ему. Илиопуло ткнул шляпу в пышные усы Буденного:

– Я самого Семен Михайловича брил. А этот кто такой? Кисточка ему не понравилась… – Илиопуло протянул кисточку Абаеву: – Попробуй и скажи…

Абаев провел ею по каменным скулам:

– Шелковая…

– Бархатная! – сказал Илиопуло.

Ночью они увидели в кустах фосфорический костюм – он тихо стонал.

– Вам плохо? – спросил Красоткин.

– Ногу подвернул…

– Помочь?

– Поднимите меня.

Они подняли тяжелое тело. Человек попытался сделать шаг, но вскрикнул от острой боли и стал оседать. Абаев подхватил его и поволок к санаторскому зданию.

Поддубная, которую они встретили в коридоре, присоединилась к спасательной команде, ловко обработала больную ногу, уложив человека на кровать в его большой палате люкс.

– Чудесница моя! – ласково произнес человек, потрепав Поддубную по щеке.

Задержал руку на ее сильном породистом подбородке, поглаживая его, он перестал стонать, увлекся лаской, забыв о присутствии мужчин. Один из них сверкал недобрыми осетинскими глазами. Ревность Абаева осталась незамеченной.

– Друзья, как насчет хванчкары?

Человек приподнялся над подушкой. Поддубная чуть запоздало отстранилась от него. Хозяин фосфорического костюма потянулся к тумбочке и ловко снял с нее бутылку хванчкары:

– Не оставляйте меня одного… Сегодня у меня день рождения…

После этих слов уйти было неудобно.

Душистые груши, рыба горячего копчения красными тонкими ломтиками на блюдце, сыр рокфор составили скромный, но праздничный натюрморт на столе палаты люкс.

– Вы грузин! – радостно воскликнул человек, узнав имя Ноэ. – Рачинец. Как это здорово… Мы с вами люди одного племени. Я – Зиновий Шалвович Метревели.

– Метревели?! – удивился Ноэ. – Из Амбролаури? – спросил он по-грузински.

– Увы, я не говорю по-грузински. Рос не в Грузии…

После первого тоста, первых общих фраз Ноэ спросил Зиновия Шалвовича о его отце. Ноэ хотел перекинуть мост знакомства со своим соплеменником. Не то что он ему стал симпатичен, неприятное ощущение от помпезного приезда Зиновия Шалвовича, выброшенная кисточка, пижонский фосфорический наряд – эти мелкие, но яркие детали рисовали его образ крайне несимпатичным. Ноэ хотел знать, кто из Метревели породил этого человека в пенсне. Ноэ знал многих Метревели. Первым его учителем в жизни был священник Сандро Метревели, с которым они строили ковчег. Со многими Метревели он создавал первую коммуну, многие ушли на фронт и не вернулись. Чей сын этот Зиновий Шалвович, так высоко поднявшийся по жизненной лестнице, ставший обладателем палаты люкс и персональной черной «эмки»?

– Вы не могли его знать, – уклонился от ответа Зиновий Шалвович, но после пары стаканов красного вина неожиданно произнес: – Он был гробовщик. В Кутаиси…

– А-а-а! Тот, который пел…

Ноэ слышал о хозяине кутаисской гробовой мастерской Шалве Метревели.

– Он самый. Напившись, ложился в гроб. Друзья несли его через весь Кутаис хоронить. А он пел, лежа в гробу… – Зиновий Шалвович замолчал. Потом засмеялся: – И умер странно. Пьяный выпал из гроба, разбился… – Зиновий Шалвович перестал смеяться.

Слушатели не знали, как реагировать на его рассказ.

Метревели смотрел на них сквозь пенсне неподвижными серыми глазами.

– Весь город провожал его в последний путь. Лежал непривычно тихо… В это время мама рожала меня… – Зиновий Шалвович поднял стакан: – Давайте выпьем за его память…

Метревели хотел было чокнуться с Ноэ, но тот отстранил свой стакан:

– Нельзя чокаться.

– Да, верно, я и забыл…

Стоя, выпили за память Шалвы-гробовщика.

– Хванчкара – это ведь рачинское вино? – спросил Зиновий Шалвович.

– Конечно.

– Его очень любит Иосиф Виссарионович.

Ноэ, Красоткин, Абаев переглянулись.

– Недавно по служебным делам мне пришлось быть в Вашингтоне, я повез десять бутылок хванчкары. На одном приеме была кинозвезда американская…

Зиновий Шалвович сделал долгую паузу. Вспоминал ли он имя кинозвезды или молчал по своей привычке неожиданно выключаться, но Поддубной стало не по себе от его немигающих зрачков.

– Марлен Дитрих! – Вновь долгий взгляд из-под пенсне на красивое лицо массажистки. – Марлен Дитрих! – Метревели как бы очнулся. – Она сказала, что в жизни не пила такого чудесного вина. Взяла бутылку, прижала к груди и танцевала с ней одна…

Ноэ вспомнились обшарпанный гостиничный номер в пригороде Лос-Анджелеса и смуглотелая актриса, с которой он лежал взаперти семь дней и семь ночей…

На другой день Зиновий Шалвович вроде бы и не узнал своих ночных сотрапезников. Он сел в свою «эмку». Машина долго не заводилась. Зиновий Шалвович смотрел в окно странным, застывшим взглядом. С ним поздоровались, он не ответил.

Поздно вечером, превратившись в гигантского светлячка, пробежал мимо друзей, не обратив на них внимания.

Но дня через три во время традиционного санаторского развлечения «бег в мешках» Зиновий Шалвович появился в веселой толпе зрителей, поздоровался с Ноэ, Красоткиным и стал следить за бегом, в котором лидировал Абаев. Проскакавшего сотню шагов в мешке победителя ожидал приз – флакон одеколона «Полярная ночь».

Зиновий Шалвович изъявил желание участвовать в состязании. Ему дали мешок, он влез в него и составил серьезную конкуренцию Абаеву. Он было обогнал водолаза, но у финиша Абаев оказался первым.

Бледный, тяжело дышащий, Метревели, выбираясь из мешка, сказал:

– Я не люблю проигрывать!

В следующий вечер Метревели вновь был на финише вторым.

Еще через вечер одеколон вновь достался Абаеву.

Робкий курортный роман Абаева и Поддубной распускал свои нежные лепестки. Водолаз дарил одеколоны массажистке.

Грек Илиопуло пел на балконе.

Парикмахер брил Зиновия Шалвовича и пел греческие песни.

– Чудесный человек! Работает в комиссии по организации высокого юбилея. Ведь скоро все мы семидесятилетие будем справлять Иосифу Виссарионовичу. Вся страна готовит подарки. Спрашивает меня: «Что бы ты лично подарил?» Что я, парикмахер, могу подарить? Бритву же не подаришь?.. – Илиопуло оглядел свое скудное парикмахерское царство.

Ноэ сидел с намыленными щеками.

Красоткин ждал своей очереди.

– Я бы подарил мед! – сказал Красоткин.

Вечером он подошел к Зиновию Шалвовичу и тихо спросил его:

– Как вы думаете, если я к семидесятилетию пошлю мед с моей пасеки, он получит его?

Зиновий Шалвович ответил так же тихо:

– Обязательно получит. Такие подарки ему очень, очень дороги.

Два дня не было видно Поддубной.

Два дня не было видно парикмахера Илиопуло.

Два дня не было видно Зиновия Шалвовича.

Первой появилась Поддубная. Она шла по аллее санаторского парка, несла маленький фанерный чемоданчик. Она шла и плакала.

Ноэ остановил Поддубную.

Сквозь слезы и всхлипывания он узнал о том, что Метревели усадил ее в свою машину и они поехали к Илиопуло на дачу. Она не знала, что они едут к Илиопуло. Метревели предложил ей прокатиться вдоль моря. У Илиопуло был накрыт стол. Был заколот один из павлинов, которых разводил Илиопуло. После ужина Илиопуло исчез. Зиновий Шалвович стал просить, потом требовать, чтобы она легла с ним в постель. Он кричал, что для нее должно быть счастьем спать с ним. Утром пришел Илиопуло. Узнав, что ночь прошла бесцельно, стал просить, а потом требовать, чтобы она не обижала такого человека, как Зиновий Шалвович.

Они сели все в машину и поехали далеко в горы к родственникам Илиопуло. Те тоже закололи павлина, странно, но все Илиопуло разводили павлинов. Их вновь оставили одних. Но она не сочла за счастье ложиться к нему в постель…

Сегодня утром ее позвали в санаторную дирекцию и уволили.

Ноэ выхватил у Поддубной фанерный чемоданчик.

Вместе с Поддубной и ее чемоданчиком он ворвался в кабинет главного врача санатория. Рядом с человеком в белом халате сидел милейший, ласково улыбающийся Зиновий Шалвович.

– Я скажу несколько слов. Но каждое из них запомните вы оба. Девочку эту не троньте. Это раз. Ты же свое отчество поменяй. Не позорь фамилию Метревели и имя отца своего. Он был достойным человеком… Ты же… – Ноэ остановился, подбирая точное определение.

Зиновий Шалвович Метревели, мгновенно оценив ситуацию, встал, пошел к выходу, у дверей обернулся и, обращаясь к главному врачу, сказал:

– Девочку эту оставьте, товарищ прав!

Зиновий Шалвович вышел.

Вернувшимся с водных процедур Красоткину и Абаеву Ноэ ничего не сказал.

Ночью в дальней аллее санаторского парка можно было наблюдать за странным зрелищем. С тихим стоном падал и поднимался, падал и поднимался фосфорический костюм. Темнота не позволяла разглядеть, что происходило с ним, что за сила валила его на землю. Глаз, освоившись с темнотой, мог бы разглядеть человека в черном, который бесшумными мощными ударами разил фосфорическую мишень, потом поднимал ее и вновь разил.

– Этого не надо было делать, товарищ Лобжанидзе!.. – произнес фосфорический костюм после последнего удара.

Красоткин первым уехал из Мацесты. Ноэ один провожал его на вокзале, так как Исидор Абаев слег с острым приступом радикулита.

– Ноэ, я приеду к тебе в Рачу со своими пчелами. Цветы Грузии пойдут им на пользу…

Днем раньше уехал Зиновий Шалвович.

Его провожал весь персонал санатория. Он, как и в день приезда, был вял, отсутствующим взглядом долго смотрел на девочку, которая поднесла ему прощальный букет цветов. Увидев Ноэ, он оживился, сделал к нему шаг, улыбнулся:

– До свидания!

Сел в машину. Она долго не заводилась. Метревели смотрел сквозь стекло на Ноэ своими серыми немигающими глазами. К машине протиснулся парикмахер Илиопуло. Ноэ положил руку ему на плечо. Илиопуло почувствовал, что рука Ноэ сжимает его тонкий, хрупкий затылок. Становилось больно, больнее… Илиопуло стал задыхаться. Метревели вновь улыбнулся. Машина тронулась. Ноэ убрал руку, повернулся и пошел к морю…

Утренним поездом уехал Абаев с Поддубной к своим осетинским родителям.

Вечерним поездом уехал Ноэ.

Ноэ возвращался в деревню, испытывая тревогу. Уезжая от пароходных гудков, от грязевых ванн, от лунных дорожек в море, он не чувствовал радости приближения к рачинским пейзажам. Месяц он отгонял от себя мысли об учительнице английского, жаждал излечиться от этого наваждения. Раскаленная сковорода, на которой он вертелся последнее время, стала остывать в период курортной жизни. Но, шагая по родным местам, он вновь почувствовал жар адовой сковородки.

Он рисовал встречу с учительницей английского. Он тихо шептал: «Опомнись, все кончено!» Но дрожь в теле, сухость во рту, блуждающий взор, с каким он поднимался по тропе к дому, – все это говорило о том, что выздоровления не наступило.

«Папуна Лобжанидзе женился на учительнице английского». Эту фразу произнесла Тасо после расспросов о Мацесте, после разглядывания туфель, привезенных отцом, после прикладывания к уху большой раковины, в которой слышался глухой шум морских волн.

Ноэ в этот момент стоял под грушевым деревом, рука его была поднята к спелой желтой груше, он уже вроде и сорвал ее, но фраза «Папуна Лобжанидзе женился на учительнице английского» заставила опустить руку, Ноэ посмотрел на траву, куда упала груша, и увидел мацестинскую ванну, откуда он, голый, только что вышел. Он долго смотрел, как опустошается ванна.

– Вот и все, – сказала и улыбнулась сестра. – Иди, чего ты стоишь голый.

Ноэ поднял голову и…

Как говорил потом врач-психиатр в Тбилиси, к которому возили Ноэ на исследование, у него наступило резкое нарушение в работе памяти. В какой-то момент «цепочка памяти» разорвалась, и он потерял свое прошлое.

Шесть лет Ноэ не узнавал никого. Он не узнавал даже себя. Улыбаясь, он говорил: «Я понимаю, что я жив, но не знаю, кто я такой».

По рачинской деревне ходил старый человек, бывший председатель колхоза, он не только не узнавал людей, но и не помнил названия предметов, животных, растений, он не знал, что дерево – это дерево, что камень – это камень, что корова – это корова.

При этом он был не сумасшедший, он был в здравом уме, конечно, если только можно назвать здоровым ум, из которого исчезла память, вытекла вся до капли, как лечебная вода из мацестинской ванны – последний образ, промелькнувший в голове Ноэ при известии о замужестве учительницы английского языка.

Жители деревни вначале с недоумением смотрели на человека, который долгие годы был их главой. Но, поняв, что его посетила странная болезнь, отогнали от него двух-трех наглецов, начавших развлекаться над неумением Ноэ отвечать на самые элементарные вопросы. Жители протянули руку помощи. Дом был полон припасов на зиму, собран виноградник.

Тасо следовала за отцом повсюду, так как если он уходил в лес, то мог заблудиться, не найти назад дороги. Однажды Тасо не уследила за ним, и деревня искала его ночью с факелами, под утро нашли, он спал в кустах ежевики.

Написали письма Захарию и Сандро. Сыновей не было в Тбилиси. Сандро уехал на заработки в Среднюю Азию: в моду входили лаковые туфли, и Сандро был одним из тех ловкачей, кто вывозил продукцию полулегальных обувных цехов за пределы республики.

Захарий к зиме появился в деревне. Он повез отца в Тбилиси. Показывал врачам. Ноэ прожил в доме у сына месяц. Потом жена Захария уговорила мужа вернуть отца в деревню под предлогом, что усмотреть за ним в городе трудно, он не сидит дома, за ним нужен глаз да глаз, а на улицах, куда он сбегает, – трамваи, машины. Однажды, когда Ноэ исчез на два дня, его искали по всему Тбилиси – и нашли в вагончике фуникулера. Он, оказывается, катался два дня вверх-вниз, его катали школьники, студенты, влюбленные, солдаты и просто бездельники. Захарий отвез отца назад в деревню.

Шло время. Пятидесятые годы Ноэ провел в неведении событий, творящихся в мире.

К нему хорошо относилась красивая женщина, вечно беременная, родившая близнецов-мальчиков и вновь готовившаяся родить, – учительница английского языка.

Завидев эту женщину, Ноэ спрашивал, как ее звать, и в течение недолгой беседы называл ее по имени, потом забывал.

Однажды ранней весной Ноэ вышел на улицу. Стоял густой туман. В тумане он услышал плачущие голоса.

Мужчины, женщины, дети стояли на деревенской площади перед большим портретом человека, которого Ноэ никак не мог узнать. Ноэ понимал, что раз плачут все, то он всем дорог, а спросить, кто это, Ноэ не решался. Ноэ смотрел на портрет и судорожно вспоминал и не мог вспомнить. Лицо было знакомо, но забыто. Он подошел поближе к портрету. Прочел две заглавные буквы И. В., остальные буквы были скрыты под черным траурным крепом.

– И-и… вэ… и-и… вэ… – повторял Ноэ, ему доставляло удовольствие читать. Память на буквы у него восстанавливалась, но вот кто был И. В., увы, он не знал.

Был март. Было холодно. Весь 1953 год деревня горевала.

На следующий год в апреле, полном солнца и цветения, приехал Павел Павлович Красоткин со своими пчелами.

В кузове грузовика стояло сорок ульев.

– Здравствуй, Ноэ!

– Кто ты?

– Я – Красоткин!

Ноэ улыбался, кивал головой, но Красоткин чувствовал, что Ноэ не помнит его. Он стал объяснять, что он Красоткин, тот самый, из Мацесты.

Про себя Красоткин думал: «Угораздило же меня, черт, поехать за тысячу километров для встречи с человеком, который стоит и смотрит на меня, как баран на новые ворота».

Красоткин стал злиться:

– Не узнаешь?

– Нет.

Небольшими жужжащими группками начали вылетать пчелы из ульев. Это были разведчики, которых пчелиные семейства выпускали на обзор местности во время остановок грузовика.

«Уеду. В конце концов, мне не Ноэ нужен, а цветы».

Красоткин оглянулся на раскрашенные в яркие цвета склоны гор: «Здесь рай для меня».

Красоткин что-то крикнул пчелам, и те, повинуясь, учуяв его раздражение, быстро влетели в улья.

– Поехали!

В часе ходьбы от деревни среди полей красного клевера построил Павел Павлович Красоткин свой пчелиный городок.

Мед шел нежнейший на вкус.

Красоткин был доволен. Не покладая рук с восхода до заката солнца творил он в своем пчелином рае.

Однажды, залив в бидон густой майский мед, пошел он в деревню к Ноэ. Месяц с лишним мучался он обидой; один, в деревянном сарайчике, где с трудом умещалось его длинное, худое тело, он думал о непонятном приеме, оказанном ему на грузинской земле, к которой он, Красоткин, питал давнюю, еще в детстве родившуюся любовь, много лет сопровождавшую его в одинокой, кочевой жизни пчелиного пастуха. Пчелиным пастухом прозвал он себя сам. Краснодар, Нальчик, Орджоникидзе, Грозный… По этой трассе колесил он со своими пчелами, с восторгом глядя на юг, где снежные вершины Кавказских гор стояли преградой к земле, которую воспел любимый его поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. «Демона» Красоткин знал наизусть.

Красоткин не был человеком большой образованности. Его библиотека потрепанных книжонок, изгрызенных полевыми мышами, постоянными соседями в бродяжной жизни пчелиного пастуха, состояла из Лермонтова, Пушкина, «Витязя в тигровой шкуре», поэм Важа Пшавелы, тоненького приложения к журналу «Огонек» – «Поэты Грузии», где последние три страницы были съедены начисто. Эти страницы принадлежали стихам Георгия Леонидзе.

Через несколько лет Красоткин встретится с поэтом, он расскажет ему о курьезном случае с тремя страницами. Леонидзе подарит ему том своих стихов и попросит не отдавать их на съедение полевым мышам.

Все это будет через несколько лет, когда Красоткин вместе с Ноэ Лобжанидзе начнет медовую эпопею. Сейчас же Красоткин, переехав Кавказские горы, попал в Грузию, любимую им тихой романтической любовью. В длинной шеренге знаменитых литераторов, художников, певцов, дипломатов, ученых, военачальников и рядом с ними слесарей, шоферов, маляров, каменщиков – всех этих русских, каждый из которых по-своему любил Грузию, мы можем поместить и пчеловода Павла Павловича Красоткина, любящего дарить мед людям, которых он ценил и считал достойными меда своих пчел…

Мы помним, что к семидесятилетию И. В. Сталина он решил послать мед со своей пасеки. Тогда он был пасечником в колхозе «Маяк революции». Залив в бочонок, он повез мед в Москву. В приемной комитета по проведению высокого юбилея он справился о Зиновии Шалвовиче Метревели. Встретиться с ним ему не удалось. Красоткин спросил, как ему узнать, понравился ли мед Иосифу Виссарионовичу. Ему ответили, что он получит письмо.

Красоткин стал ждать письма. Но оно не шло. Каждый день он читал в газетных извещениях длинные списки названий организаций и фамилий частных лиц, которых благодарили за подарки. Фамилии Красоткина в списках не было. Он написал в юбилейный комитет письмо и вскоре получил ответ, ошеломивший его: «Иосифу Виссарионовичу не понравился ваш мед!» Красоткин был убит таким сообщением. У него начался зуд во всем теле, он заперся в своем сарайчике и чесался, раздирая себя в кровь. Пчел, которые влетали в сарайчик, он убивал. Так просидел он взаперти без еды и без воды дней пять. Потом зуд утих, он вышел из сарайчика с лицом человека, пережившего сильное нервное потрясение. Врач в Минводах, к которому он обратился, был удивлен его зрачками: они не сужались при ярком свете и не расширялись в темноте.

– Когда зрачки недвижны, это значит, жизнь покинула человека! – сказал врач.

Трудно предположить, как случилось, что Красоткин получил такой невежливый ответ на свое письмо. Возможно, человек, пишущий ответные письма с благодарностями за подарки, человек, сидящий за канцелярским столом с утра до поздней ночи и одуревший от сотен и тысяч одинаковых слов благодарности, вдруг сломался, свихнулся и в ответных письмах стал порицать людей, сделавших свои скромные вклады в празднование высокого юбилея. Но можно предположить и то, что Зиновий Шалвович Метревели вспомнил пчеловода Красоткина и постарался, выражаясь фигурально, «в бочку меда капнуть каплю дегтя».

Так или иначе, Красоткин долго отходил от потрясения, вызванного письмом.

Пчелы пасеки заболели варротозом, стали улетать и не возвращаться, участилось воровство меда меж пчелиных семей. Апатия Красоткина привела к запустению пасеки. Колхоз «Маяк революции» отстранил его от должности колхозного пасечника. Он загрузил попутный грузовик своими личными ульями и поехал в Рачу.

Человек, к которому он приехал, не признал его. Расстроенную душу Красоткина это возмутило до чрезвычайности. Не знал он, что его мацестинский друг так же несчастлив, как и он.

Кто-то предложил надеть на шею Ноэ колокольчик – в последнее время он часто терялся в горах. Ноэ, как старый вожак овечьего стада, ходил теперь с козлиным колокольчиком, каждый шаг его сопровождался веселым звоном – тринк-тринк-тринк.

В деревне знали, что, если слышны где-то поблизости эти звуки, надо на минуту прервать свои дела, посмотреть, куда бредет старый Ноэ, а если время позднее, остановить его и направить в сторону деревни. В осенних туманах колокольчик тревожил работающих на полях. Ноэ шел по горным тропам, кто-то из молодых срывался с поля и бежал за ним. Из тумана выплывали сперва черный контур пальто, потом кепка, седая небритая щетина и веселые бездумные глаза…

Ноэ нравился колокольчик на шее, он не снимал его даже ночью, ложась спать.

Так жил Ноэ до того дня, пока не встретил у оврага Красоткина. Через овраг были переброшены бревна. Ноэ вступил на них, сделал шаг, второй, третий, раздался треск. Ноэ полетел вниз.

Бревна были подточены древесными жучками. Тяжесть человеческого тела завершила их долгую работу по разрушению перекидного мостика.

Совершив падение с высоты четырех метров, Ноэ лежал на дне оврага.

Красоткин стоял на коленях и лил воду на его лицо.

Ноэ открыл глаза.

– Красоткин?! – удивленно спросил он.

Узнал. Утерянная память вернулась.

Красоткин поднял Ноэ со дна оврага, помог дойти до своей пасеки. Там он уложил его. Заварил лечебные травы, смазал медом раны на теле.

Огненно-красный шар заглянул в дверь сарайчика. Ноэ попросил снять со стены зеркало: оно бросало солнечные лучи и жгло глаза.

Ноэ остался жить на пасеке.

День был заполнен множеством забот. Пчелы начинали роиться, надо было стеречь выход роев, собирать их, помещать в новые ульи. Два человека: один русский, опытный в пчелиных делах, другой грузин, на старости лет пришедший на пасеку, – жили одни посреди Кавказских гор и испытывали чрезвычайное удовольствие от общения друг с другом…

Каждый день Ноэ читал новую страницу в книге таинств пчеловодства.

Окуренные дымом пчелы сидят на сотах.

– Видишь матку?

– Нет.

– Вот она.

– Сейчас вижу.

– Надо покрыть ее вместе с молодыми пчелами колпаком. Вот так, слегка вдавить колпак в соты. Под ним матка приступит к кладке яиц…

Деревня была рада исцелению Ноэ. Председатель колхоза Папуна Лобжанидзе, зная, что пчелы способствуют опылению и повышению урожайности травяных, овощных, фруктовых культур, по договоренности с Красоткиным объявил пасеку колхозной. Пасека разрослась. Мед лился густой, благоухающий ароматом цветов. Сперва он исчислялся сотнями килограммов, потом тоннами. Мед сдавался колхозу. Колхоз сдавал его государству.

Из Средней Азии приехал сын Ноэ – Сандро. Он носил входившие в моду узкие брюки. Приехал он с тремя узбеками.

Три дня кутил Сандро с узбеками под ореховым деревом во дворе отцовского дома. Ноэ внимательно слушал разговоры за столом.

Сандро провозглашал тосты, узбеки тостов не произносили, пили, пьянели. Сандро угождал им, восхвалял каждого. Ноэ догадывался, что от них зависят дела сына в далекой Средней Азии.

– Килограмм меда стоит на базаре шесть рублей! – сказал Сандро, поднявшись вместе с узбекскими друзьями на пасеку. – Вы должны возить его на базар!

– Я медом не торгую! – сказал Красоткин.

Сандро долго разглядывал Павла Павловича. К разглядыванию присоединились узбекские друзья.

– Святой человек!

Полил дождь. Все забились в сарайчик. Нашлась бутыль чачи. Бутыль вскоре опустела, дождь усилился. Пьяный Сандро, придавленный животами друзей, протиснулся к дверям, встал на пороге, расстегнул брюки и стал мочиться в дождь. Ноэ возмутился, но промолчал.

Сандро продолжал лить струю и изрекать:

– Мед надо продавать, дорогой святой! Когда пчелы дают тебе мед, а другой продает этот мед и кладет деньги в свой карман, то ты не святой, ты дурак!!!

Ноэ нанес неожиданно сильный удар, выбросивший Сандро в дождь. Схватил лопату, стоящую в углу сарайчика, и, выбежав наружу, сделал три замаха по убегающему Сандро. Последний замах пришелся по спине Сандро. Он упал в грязь…

Ноэ вернулся к сарайчику, посмотрел на испуганные лица узбеков:

– Берите его и уходите прочь!

Послушно выбежав из сарайчика, скользя по мокрой траве, уходили от пасеки среднеазиатские дельцы, унося своего грузинского коллегу…

Сандро поднял голову, оглянулся на пригорок, увидел стариков.

– Два дурака! – крикнул он.

Квартет исчез за склоном горы.

Ноэ, обессиленный, сел на землю и заплакал. Подняв лицо к небу, он зашептал слова, неслышные в шуме дождя.

Красоткин смотрел на Ноэ. Он не успокаивал его и не вмешивался в монолог Ноэ, обращенный к небу.

Зимой родилась идея медовой эпопеи.

Собственно, «медовая эпопея» – очень пышное название для нескольких небольших поездок Ноэ и Красоткина по городам Грузии.

Кончались пятидесятые годы. Над планетой кружился искусственный спутник Земли. Тысячи людей на всех континентах, вооружившись телескопами, глядели на светящуюся точку. На смотровой площадке Эйфелевой башни, на крыше Эмпайр-стейт-билдинг, на вершине Монблана, на горе Святого Витоша, в Пулковской обсерватории, в Гринвиче, в Калькутте, в больших и малых городах мира люди не спали по ночам, ожидая появления светящейся точки.

Ждали ее на своей пасеке и Ноэ с Красоткиным. Они держали наготове мощный полевой бинокль времен русско-японской войны, привезенный отцом Красоткина из Порт-Артура. Бинокль увеличивал светящуюся точку до размеров, колеблющихся между апельсином и кочаном капусты.

Они радовались как дети, разглядывая спутник. Апельсин виделся Красоткину, кочан капусты – Ноэ, он был более дальнозорким и уверял, что видит даже антенны…

– Может, ты и надпись видишь – «СССР»?

– Нет, не вижу. Он очень быстро вертится вокруг себя, как волчок…

Над головами стариков пролетали спутники, реактивные самолеты.

А на земле происходили странные события. Папуну Лобжанидзе, умело ведущего колхозные дела, отстранили от должности председателя. Он вместе со своей женой и детьми уехал из деревни.

После возвращения к Ноэ памяти мы еще ни разу не упоминали об учительнице английского.

Разгоралось ли вновь адское пламя, обжигающее душу Ноэ? Мы этого не знаем. По тому, как он встречал ее, как был ласков к ее детям, как легко улыбался всему семейству, можно предположить, что любовь – эта неразгаданная тайна бытия – и ныне горела в нем чистым, жертвенным огнем.

Новый председатель был из породы людей, выискивающих в мире плохо лежащие вещи, которыми можно воспользоваться. К ним он отнес колхозный мед. Шесть рублей за килограмм, умноженные на несколько тонн, лежали у него под носом.

В деревню приехали скупщики, берущие товар оптом. Запахло большими деньгами. К запаху денег в эти годы стали принюхиваться многие.

За сопротивление скупщикам меда у Ноэ и Красоткина отобрали колхозную пасеку. Лопата Ноэ гуляла по спинам скупщиков, но битву они проиграли. Красоткин с боем вывез свои кровные тридцать ульев, и они разбили свой пчелиный городок далеко-далеко в горах. Вот оттуда они и смотрели на спутник.

– Ты думаешь, я не знаю, что глупо не продавать мед? Но когда я его продавал – а такое было раза три-четыре, – каждый раз ко мне в рот влетала пчела и жалила меня. Язык становился таким огромным, боль нестерпимая, я не мог есть, пить, разговаривать. Так случалось каждый раз…

Устав смеяться, Ноэ сказал:

– Это значит, что ты не должен торговать медом!

Они решили поехать в Тбилиси и сделать новогодние подарки некоторым лицам.

Идея эта родилась однажды, когда Красоткин читал сборник «Поэты Грузии».

В щели сарайчика завывал холодный осенний ветер, дым маленькой печки не хотел выходить в трубу и стелился вдоль стен.

В этом чаду и холоде стихи Галактиона Табидзе звучали торжественным хоралом.

Вскоре настала пора свозить пасеку вниз, в деревню. Когда загружались, Красоткин сказал:

– Я бы послал мед Галактиону Табидзе!

Ноэ ничего не ответил. Но через несколько дней дома, в деревне, дал Павлу Павловичу газету на грузинском языке:

– Знаешь, что здесь написано?!

– Что?!

– Галактиону Табидзе справляют пятьдесят лет творческой деятельности. Поедем в Тбилиси?

– Поехали.

Большой бидон, заполненный густым душистым медом, они несли вдвоем к автобусу, отправляющемуся в Кутаиси. Оттуда поезд Кутаиси – Тбилиси доставил их в столицу республики.

Они сели в автобус и поехали.

Ночью выпал снег. Длинная вереница машин застряла у одного из поворотов горной дороги. Впереди был завал. Шоферы расчищали снег, пассажиры мерзли в холодном автобусе…

Поезд уже давал гудок отправления, когда на перрон вбежали два старых человека, волоча бидон с медом. У них не было сил. Окоченевшие в автобусной тряске, они с трудом поднялись в вагон, с трудом втащили свой тяжелый груз и, найдя место, свалились на жесткую скамью, дыша как рыбы, выброшенные на берег моря.

Веселые кутаисские парни отогрели их виноградной водкой, которая шла по кругу и разливалась в маленький граненый стаканчик. После третьего витка в вагоне стало тепло, все шумно обсуждали судьбу «Господина 420». Этот индийский бродяга в желтых ботинках на босу ногу был всеобщим кумиром тех времен.

Кутаисские парни пытались подражать «Господину 420» в карточной игре с четырьмя тузами, но у них не очень-то получался этот великолепный трюк.

Поезд въезжал в теплый тбилисский вечер. На улицах ходили толпы никуда не спешивших тбилисцев. На проспекте Руставели мерцали неоновые надписи, окрашивая лица то в красные, то в зеленые, то в желтые цвета, в зависимости от того, мимо какой витрины проходила толпа. У «Вод Лагидзе» все становились синими, у обувного магазина «Люкс» все превращались в красных. Огромный полутораметровый мужской ботинок, лежащий на красном бархате в витрине магазина «Люкс», привлек внимание Красоткина и Ноэ. Они поставили бидон на тротуар. Ботинок не интересовал никого из тбилисцев, все были заняты разглядыванием друг друга.

Ноэ и Красоткин отдыхали около бидона с медом. У Ноэ и Красоткина обрывались руки, когда они несли свой мед по проспекту Руставели к оперному театру, чтобы присутствовать на праздновании народного поэта. Они не раз представляли себя в длинном ряду поздравляющих. Как они выйдут и поднесут нектар, вобравший в себя все благоухание полей, лесов и гор Кавказа, точнее, рачинских гор, рачинских полей, рачинских лесов…

Но полутораметровый ботинок в витрине магазина «Люкс» прервал их целенаправленное движение, начатое из далекой заснеженной деревни к тбилисской опере. Кому он мог принадлежать? Они прижались головами к стеклу и заглянули внутрь магазина.

Маленькая мышка выпрыгнула из женских туфелек и побежала по красному бархату к ботинку, стоящему, как океанский лайнер, среди нормальных образцов мужской и женской обуви. Мышка была в точности похожа на тех, которые бегали в их деревянном сарайчике на пасеке, грызли книги Красоткина и съедали хлеб, сыр, варенье, случайно оставленные на столе. Старики обрадовались, увидев мышку. Она, заметив их, остановилась, посмотрела своими микроскопическими глазками на их прижатые к стеклу лица, что-то пропищала и вспрыгнула на высокий рант ботинка, осторожно, как канатоходец, поднялась вверх по шнуркам. Подойдя к краю, она опустила мордочку и заглянула внутрь ботинка. Из глубины носка вышла вторая мышь. Взгляды их встретились. И первая бросилась вниз прямо в объятия второй.

Полутораметровый ботинок, сшитый из натуральной кожи, был любовным ложем двух мышей, которые, изнемогая от страсти, бесстыдно кувыркались на дне его, не стесняясь глядящих на них человеческих глаз.

Ноэ и Красоткин отвернулись от витрины. Толпа тбилисцев, окрашенная красным неоновым светом, шла мимо них, не подозревая об апофеозе любви, творящемся в эти секунды в полутораметровом ботинке…

Взявшись за бидон, старики двинулись к мерцающему в полумраке зданию оперного театра.

В фойе было пусто. Женщина разбрасывала опилки на мозаику мраморного пола. Опилки пахли бензином.

Из глубины здания слышен был приглушенный смех.

Ноэ и Красоткин оказались перед большим зеркалом, в котором отражались две фигуры в черных длинных пальто. Это были они сами, оробевшие и растерянные, под хрустальными люстрами, свисающими с высокого потолка.

– Снимите пальто! – произнес чей-то голос из раздевалки.

Человек выдал им номерки и убедил взять два бинокля. С бидоном он не знал, что делать…

В это время из зала раздался взрыв смеха.

– Картлос Касрадзе! – воскликнул человек и побежал к маленькой белой дверке.

– Скажите, здесь сегодня юбилей Галактиона Табидзе?

– Да!

Человек открыл дверку и исчез в волнах смеха, вырвавшихся из темного зала.

Ноэ и Красоткин последовали за ним. Они увидели ярко освещенную сцену, на ней длинный ряд стульев и людей с раскрасневшимися от смеха лицами.

Все слушали молодого человека, стоящего перед рампой. Молодой человек говорил скороговоркой, делал комические телодвижения – он кого-то изображал.

Популярный конферансье Картлос Касрадзе читал популярный скетч «Продавец томатов», автором которого был он сам.

Видимо, вечер подходил к концу, шла концертная часть, конферансье всех веселил.

Хохот стоял невообразимый, смеялись даже ангелы на потолке зала, казалось, что их гипсовые фигуры вот-вот сорвутся и упадут в партер. Если б такое и случилось, вряд ли бы кто заметил и услышал их падение во всеобщем хохоте.

Не смеялся только один человек. Он сидел на сцене в глубоком кресле, лицо его было бледным, он смотрел ничего не выражающими глазами куда-то поверх зала, поверх ангелов, и теребил в руках орден, прикрепленный к лацкану пиджака.

Это был поэт, на юбилее которого веселился народ, слушая историю, происшедшую с продавцом томатов.

Глядя на Галактиона Табидзе, Ноэ вдруг вспомнил батумский пляж в последний год прошлого века, когда во время бури произошло странное, никому не понятное происшествие. На море появился кит. Волны толкали его обессиленное тело к берегу. На глазах людей кит выбросился на пляж невдалеке от городских купален. Тяжело дыша, медленно шевеля невероятно большим ртом, он лежал черной громадой многотонного тела, удивляя всех печальностью своего присутствия.

Почему, весело резвясь где-то у мыса Доброй Надежды в водах Атлантики, он выбрал такой необычный маршрут Гибралтар – Средиземное море – Босфор – Черное море – батумский пляж?

Его пытались столкнуть назад в воду. Среди сотен мужчин, прижавших свои руки к шершавой китовой коже, были и руки Ноэ, молодого в те годы, по-бычьи сильного ученика священника. Но усилия его и многих других оказались тщетными: сдвинуть кита хоть на сантиметр к морю им не удалось, несмотря на все увеличивающееся число спасателей. Гигант был бездвижен. Китовый глаз, словно белый фонарь, смотрел вверх в небо ничего не выражающим взором.

В душе кит молил батумцев: «Верните меня морю, я плыл не к вам. Течение, в которое попал я, оказалось сильнее моего тела, я устал, я не смог развернуться в мелкой прибрежной воде».

Кит лежал весь день. К вечеру он закрыл глаза.

На следующее утро пляжный фотограф снимал нарядных батумцев, вышедших на прогулку с детьми, чтобы показать им чудище океана.

До сих пор во многих батумских домах в семейных альбомах лежат старые фотографии весело смеющихся пап, мам, держащих белые зонтики, и детей – детей, которые сегодня превратились в старых домашних чудищ, проплывших свои жизненные маршруты.

У продавца томатов дела шли все хуже и хуже. Он никак не мог договориться со своими покупателями. Картлос Касрадзе кричал хриплым голосом, он взмок. Зал хохотал.

В зале было душно. Ноэ почувствовал, что сейчас он свалится в обморок, необходим был глоток свежего воздуха.

– Пошли отсюда!

В раздевалке они нашли свои пальто, оставили бинокли на столике, где лежали другие неиспользованные бинокли, и, подняв бидон с медом, вышли из оперного театра.

Спали они в доме у Захария.

Сын был рад приезду отца, невестка делала вид, что рада. Захарий писал диссертацию, готовился к защите. Ноэ и Красоткина уложили к комнате, где всю ночь горел ночник в виде мраморной совы, в глаза которой были вставлены маленькие электрические лампочки.

Потушить сову они не смогли, спать было неуютно, а будить Захария они не решились. Покрыли голову совы какой-то материей, утром оказалось, что в материи прожглась дырка. Кримплен, из которого невестка собиралась шить вечернее платье, был испорчен. Кримплен входил в моду и стоил очень дорого.

Чай пили с расстроенными лицами. Мед сливали из бидона в полном молчании. Невестка не скрывала своего возмущения.

– Понюхай, как он чудесно пахнет! – сказал Захарий жене, желая разрядить напряженное молчание.

Он протянул ей блюдце с медом.

– Нюхай его сам!

Она вышла из комнаты, хлопнув дверью.

С Галактионом Табидзе они столкнулись на лестничной площадке дома, в котором жил поэт. Он медленно спускался, оглядывая каждую ступеньку лестницы. Он как бы искал что-то потерянное.

– Мы принесли вам мед… – начал Ноэ.

– Спасибо! – прервал его поэт расстроенным голосом. – Вы не видели орден? – Рукой он указал на пустой лацкан пиджака, где виднелись протертость и маленькая дырка. – Это ужасно, но я потерял его!

Все морщины на лице были напряжены. Глаза искали орден, исчезнувший неизвестно каким образом, когда и где.

– Он для меня очень дорог! Я должен найти его!

Поэт спускался все ниже и ниже по лестнице, за ним шли Ноэ и Красоткин. Включившись в поиск, они громыхали бидоном по каждой лестничной ступеньке.

По улице Марджанишвили двигались три старых человека, глядя себе под ноги.

– Я был ночью у Зандукели, может, он там?!

В летнем саду клуба имени Горького, в маленьком павильоне, их встретил буфетчик Зандукели. Встревоженный вопросом Галактиона, он развел руками:

– Галактион, ты же знаешь, у меня ничего не пропадает. Антон Гурули неделю тому назад забыл на столе серебряный портсигар, он у меня, ждет его! – Зандукели вынул из буфетного ящика портсигар, подкинул его в воздух и снова положил в ящик. – Ты у меня не оставлял орден. Вчера, когда ты пришел… он был на тебе.

Галактион слегка взбодрился замечанием Зандукели:

– Он был на мне? Ты точно помнишь?

Буфетчик оглянулся на маленькую женщину, вытирающую стол:

– Клара, скажи, пожалуйста, Галактион вчера был с орденом или без?

Клара молча прошла по пустому павильону и, встав перед Галактионом, долго, задумчиво глядела на пустое орденское место. Все ждали, что скажет Клара.

– Без него!

Зандукели поморщился:

– Уйди! Я точно помню, что он был на нем.

Клара, обиженная, что мужчины не доверились ее зрительной памяти, отошла от них.

– А с кем я ушел? – спросил Галактион.

– С Платоном! – громко, ни к кому не обращаясь, сказала Клара. Ей явно хотелось восстановить репутацию своей хорошей памяти.

– Платоном? – вспомнил Зандукели. – Да, он тебя увел!

– Пойду к Платону! – Засуетившись, Галактион взглянул на Ноэ и Красоткина: – Я быстро обернусь! Мы должны поднять стакан вина! Накрой стол! – попросил он Клару голосом, в котором звучала надежда на примирение.

Поэт ушел.

В павильоне было уютно и тревожно. Сквозь стекла лился свет осеннего солнца. Кувшин вина, распитый с Зандукели в ожидании Галактиона, умиротворил Ноэ и Красоткина, но тревога за потерю ордена умножилась.

Галактион запаздывал.

Когда распили второй, затем третий кувшин крепкого зандукелевского вина – недаром Галактион был здесь завсегдатаем, – им стало очень хорошо от сладчайшего голоска маленькой девочки, стоящей на стуле и поющей в кругу взрослых грузных мужчин за соседним столом.

Павел Павлович Красоткин не понимал слов этой грузинской песни, но вдруг почувствовал, как потекли слезы, что так непривычно было для пасечника, всю жизнь проведшего в одиночестве медовых полей. Слезы эти, родившиеся от голоса маленькой певицы и еще чего-то неясного, заставили Красоткина встать и выйти в сад клуба имени Горького. Он шел, утопая в сухой листве, его качало, слезы текли, он шептал стих Галактиона:

Пение девочки достигло его слуха. Он сел под платаном. Сад медленно раскачивался перед глазами Красоткина.

Строки из «Персикового дерева» кружились в голове, мешаясь с другими строками. Красоткин знал их все наизусть. Было удивительно слышать, как краснодарский пчеловод, сидя среди желтой листвы маленького сада, затерянного меж каменных домов Плехановского проспекта города Тбилиси, шептал стихи, вычитанные когда-то из рваной книжки «Поэты Грузии». Что привело его к грузинской поэзии? Может, взгляд равнинного человека на далекие снежные вершины? Там жила эта поэзия, она давала право каждому, кто приблизился к ней, полюбить себя. И Красоткин полюбил ее.

Сад продолжал раскачиваться перед его глазами. Красоткин увидел поэта, который входил в арку. Три винных кувшина отняли у Красоткина силы, он не мог встать, чтобы вернуться в павильон и узнать, нашел ли поэт орден. Осенняя листва, как мягкая перина, приняла его тело, и незаметно для себя он уснул.

Разбудил Красоткина порыв ветра. Он был засыпан сухими листьями. Поднявшись на ноги, он пошел к павильону.

Галактиона в павильоне не было. Поэт ушел на новые поиски.

– Такого расстроенного я никогда его не видел, – сказал Зандукели.

Стемнело. Галактион не возвращался. Дул ветер. Наступила ночь. Заснувшую маленькую певицу вынесли на руках грузные мужчины с соседнего столика. Ноэ и Красоткин прощались с Зандукели. Они налили ему мед в трехлитровую банку и, подняв бидон, пошли к дому Галактиона.

– Он целый день искал орден… Только что лег спать! Не хочется его будить… Он не трезв… – виновато улыбалась в дверях женщина.

– Мы принесли мед! Возьмите, пожалуйста! Это для него…

Когда они на кухне заполняли медом кастрюли, мимо кухонных дверей, не замечая их, прошел Галактион в белых кальсонах. Женщина прижала палец к губам. Ноэ и Красоткин застыли, прижавшись к стене. Мед лился из бидона на пол. Раздался шум спускаемой в туалете воды, и поэт вновь прошел мимо них. В пролете дверей он задержался на мгновение, похожий на белого бога в ночной рубашке, с белыми растрепанными волосами и босыми ногами, посмотрел на мед, стекающий густой струей, подставил палец, облизнул его и исчез…

Ночь они провели под совой, которая на этот раз не светилась. Утром они уехали в деревню.

«Мед – для всех!» – стало девизом, стало смыслом их жизни.

Красоткин и Ноэ, сидя на ступеньках деревянного сарайчика, писали трактат о меде. Вот первые строки первой главы:

«На земле цветут цветы. Они прекрасны. В небе летают пчелы. Они собирают нектар цветов. И делают мед. Раз цветы прекрасны, значит, и мед прекрасен. Прекрасное нельзя продавать. Нельзя продавать радугу в небе. Нельзя продавать шум дождя, нельзя продавать свет луны, нельзя продавать крылья стрекозы, застывшей над водой. Нельзя продавать жужжание пчел, нельзя продавать мед.

Прекрасное нельзя продавать, а нужно дарить. Человек страдает бессонницей. У него болит живот, у него устало сердце – мед облегчает страдания человека.

Мед – посланник прекрасного».

Одному из авторов этого трактата было семьдесят девять лет, другому шестьдесят восемь. Жили они высоко в горах Кавказа.

Земной шар медленно крутился вместе с ними в холодном космосе, безразличном к войнам, к эпидемиям гриппа, к выстрелам в Далласе и запускаемым спутникам, к уходящей под воду Венеции, к рекордам по плаванию, к рекордам по добыче угля, к голоду африканских племен, к всемирным конгрессам врачей-сексологов, к путчам черных полковников, к возлюбленным всех континентов, ко всем смертям, ко всем рождениям…

И на этом крутящемся в холодном космосе шаре сидели два старых человека и писали трактат о меде, предлагая человечеству путь к спасению.

Не они первые писали такие трактаты. В числе их предшественников можно назвать древнекитайского автора Ли Бо, создателя «фу», итальянца Кампанеллу, американца Генриха Торо, к ним можно причислить грузина Шиошвили, который работал всю жизнь проводником в поезде Тбилиси – Поти и посылал всем главам правительств и генеральным секретарям ООН толстые бандероли. Когда главы правительств и генеральные секретари распечатывали эти бандероли, они обнаруживали в них нарисованные цветными карандашами рисунки, схемы и диаграммы, иллюстрирующие трактат Шиошвили о всемирном разоружении. Он предлагал все имеющееся в мире оружие свезти к огромному Барбалейскому оврагу, скинуть его туда и засыпать землей. Проезжая каждый день мимо оврага, Шиошвили решил, что именно этот овраг является идеальным местом для захоронения оружия. Проводя бессонные ночи в узком купе поезда, он делал эти выкладки на ста с лишним страницах с собственными антивоенными стихами и собирал их в большие альбомы.

И нет чтобы послать главам правительств коротенькие телеграммы: «Нашел овраг, свозите оружие». Нет, он в свободные от поездки дни начинает вымерять длину и глубину оврага, вычисляя его объем, трудиться по сбору информации имеющихся в мире образцов военной техники. Столько-то штук того, столько-то штук этого. И умножать, умножать, умножать.

Альбомы эти он упаковал в бандероли и разослал адресатам в Елисейский дворец, Букингемский дворец, Белый дом, императорский дом в Киото, Кремль, штаб-квартиру ООН и т. д.

Ноэ и Красоткин никуда не посылали свой трактат. Он был для них руководством к действиям. Пчелы летали над головами соавторов, когда они заливали бидоны медом, готовясь к новому путешествию.

В этот год тбилисское «Динамо» проиграло финальную игру на Кубок СССР. Счет 4:3 в пользу московского «Торпедо». Это был трагический матч.

Футболисты из Москвы приехали мрачные. Тбилиси встречал их без особой радости.

Однажды утром в квартире Михаила Месхи раздался звонок. В дверях стояли два человека.

– Мы принесли вам мед!

Месхи принял их за уличных торговцев, приходящих в Тбилиси из окрестных деревень торговать фруктами, сыром, мацони, медом.

– Это наш подарок…

Мед традиционно сливался на кухне. Польщенный и растроганный левый крайний тбилисского «Динамо» хотел усадить стариков за стол, но те отказались. Им надо было обойти одиннадцать адресов, которые они раздобыли в республиканской футбольной федерации.

Не будем утруждать читателя описанием дальнейших встреч с людьми, кому предназначался мед. В этом длинном списке встречаются люди, которых знала республика, страна, мир, были и никому не известные имена, вроде терщика серной бани № 3 Гюлмамедова-Гушарашвили или сторожа пантеона, где похоронен рядом с другими великими великий Галактион Табидзе. Было имя начальника склада готовой продукции завода безалкогольных напитков Папуны Лобжанидзе, которого мир не знал, но хорошо знал Ноэ, знал его жену, его детей.

Академика З. они встретили случайно на проспекте Чавчавадзе в толпе ожидающих троллейбус. Академик не подал виду, что удивлен словами старика, подошедшего к нему. Профессиональное чутье психиатра, привыкшего иметь дело с различными отклонениями человеческой психики, подсказало академику не садиться в троллейбус, а пригласить старика и его друга в дом. Тем более что старик знал академика по газетным статьям и фотографиям, а его знаменитые усы, как усы Буденного и Сальватора Дали, нельзя было спутать с другими.

Сняв пальто в прихожей, они пошли в кабинет. После краткого разговора по пути к дому первое, что сказал З., звучало так:

– В наше время многие забираются в свою скорлупу и живут в ней. А вы идете к людям, несете им мед. Вам это доставляет удовольствие?

– Да! – односложно ответил Красоткин З. ходил по кабинету с молоточком, предназначенным для проверки нервных реакций. Говорил он по-русски из уважения к русскому гостю.

– Скажите, а сколько килограммов меда входит в этот бидон?

– Шестьдесят.

Академик взял со стола авторучку и вывел на рецептном бланке цифру 60, умножил ее и получил результат: 360. З. давно уже понял, что люди эти – не его пациенты, никогда ими не были и, видимо, никогда ими не будут. Но форма, в какой они выражают свою доброту к миру, была необычной.

Может, объяснить ее можно тем, что живут они на горной пасеке, а не в перенаселенном городе. Что нет у них трудностей в общении с окружающими, так как их окружают не люди, а пчелы. Дела, которыми они заняты, просты и ясны. Они не попадают в стрессовые ситуации. Нет у них неврозов, они не участвуют в непрерывном беге к успеху, в беге, который превращается в манию преследования. Они не думают о том, что жизнь их недооценила, что отодвинула их в тень…

Живут они в горах, преисполненные доброты к миру, и нашли простую форму, как выразить эту доброту, – разлить ее по миру медом.

Все это было верно и не верно, и сам З. понимал, что картину, которую он нарисовал, где в центре беснующегося мира стояли двое детей природы, была простой до чрезвычайности. А может, перед ним сидели два монаха?

Может, уход на пасеку есть уход в монахи? Разочаровавшись в жизни после бурных лет, полных терзаний и надежд. И шестидесятилитровый бидон, может, есть последняя попытка примирения с миром, последнее доказательство своей любви, а если это не так, то зачем пускать на ветер 360 рублей?

З. провел с гостями весь день за столом, разливая молодое кахетинское вино.

Поздно ночью, помогая гостям надеть пальто, З. сказал им:

– В нашем возрасте начинаются разные неприятности: боли в пояснице, тяжесть в ногах, отложение солей и прочая муть. Не дай вам бог, но если что, у меня много знакомств в медицинском мире, приходите… – Поцеловав Ноэ и Красоткина, добавил: – Приходите и здоровыми…

На следующий год произошел ряд событий. Разболелся Красоткин. Дочь Ноэ, Тасо, долго не принимавшая ничьих ухаживаний, вышла замуж за киномеханика из Амбролаури.

На свадьбу приехал Захарий. Сандро, обиженный на отца за то памятное избиение, ограничился денежным переводом сестре на довольно крупную сумму.

Свадьба прошла весело. Тасо переехала к мужу. Ввиду болезни Красоткина пчел с пасеки перевезли во двор дома. Ноэ врачевал Красоткина, тот медленно выздоравливал.

Несколько раз они ездили в Амбролаури. Зять оказался любезным человеком. В его доме их принимали тепло и радушно.

Вечерами они ходили смотреть фильмы, зять усаживал их в ложу. С этой ложи Ноэ увидел человека, который чрезвычайно его заинтересовал. Человек этот был молодым американским сенатором. Появился он на экране в очередном номере республиканской кинохроники.

Сенатор вместе с другими сенаторами приехал в Грузию на какое-то важное межгосударственное мероприятие, происходившее в Тбилиси.

Диктор назвал его Юджином Уинчестером. Был он крепок, смугл, черноволос. В кратком интервью он сказал, что с детства слышал о прекрасной Грузии, что его мать знала наизусть строки из «Витязя в тигровой шкуре» и научила его нескольким грузинским фразам. С робкой улыбкой сенатор произнес по-грузински: «Здравствуйте. Я люблю вас», потом руставелевское «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор» и неожиданно: «Лягушка квакает в болоте» – это было словесной языколомкой.

Сенатор уморительно смешно проговорил длинный ряд гортанных согласных. Даже репортер не смог сдержать смеха, он был слышен за кадром. Заканчивая интервью, сенатор сказал, что удовлетворен результатами встречи представителей США – СССР в Тбилиси, что сближение должно происходить не только в космосе, но и на земле. Что он восхищен Грузией, ее культурой, ее народом.

Далее показывали сенаторскую группу на концерте ансамбля Сухишвили в кахетинском колхозе во время сбора винограда.

Сенатор Юджин Уинчестер выделялся из всех сенаторов. Он, единственный, мужественно выпил до дна большой рог вина за столом, расставленным прямо в винограднике, и пустился в танец с красивой крестьянской девушкой. Движения танцующего сенатора были порывисты и точны, словно он всю жизнь танцевал этот грузинский танец. К сожалению, кадр был очень краток, но и в коротком кадре Ноэ узнал этот блеск горящих глаз. Таким был когда-то он сам, Ноэ Лобжанидзе, в далекие дни молодости. Сенатор был чрезвычайно на него похож.

Ноэ не стал смотреть фильм. Он вышел в ночной Амбролаури, взволнованно стал бродить по улочкам, вспоминая Калифорнию, лодочные прогулки к «острову любви», душистые травы острова, жгучие объятия, женский шепот на полупонятном языке, обнаженные тела, освещенные тусклым лунным светом…

Ноэ вернулся к кинотеатру. Сеанс окончился. Зять-киномеханик вышел из будки. Ноэ попросил его еще раз показать кинохронику.

Зять зарядил аппарат, в зале потух свет, на экране сенаторы спускались по трапу с авиалайнера Ту-104.

– Смотри и, если что заметишь, скажи! – загадочно шепнул Ноэ Красоткину.

Десять минут пробежали быстро. Зажегся свет.

– Я ничего не заметил! – честно сказал Красоткин.

Ноэ расстроился:

– Ладно, пошли!

Они встали. Красоткин смотрел на Ноэ с желанием понять, зачем надо было вторично крутить кинохронику.

Ноэ не выдержал и сознался:

– Ты помнишь, я показывал фотографии моей американской жизни?

– Помню.

– Меня помнишь на этих фотографиях?

– Помню…

И тут Красоткина осенило.

– А-а-а-а! Ты же говорил мне о своих американских детях. Этот сенатор «Лягушка квакает в болоте»… – Красоткин неумело повторил по-грузински языколомку. – Да-да-да-да. Он очень похож…

Зять слушал их диалог молча, он спешил домой к утке, которой сегодня собственноручно отрубил голову, а жена обещала зажарить ее в яблоках. Но ему пришлось идти в будку, на этот раз по просьбе Красоткина, вновь крутить кинохронику.

Сенаторы в который уже раз спускались по трапу Ту-104.

Зять зашел в ложу, узнать в чем же дело.

– Это ты! – указал Красоткин пальцем на сенатора.

– Юджин Уинчестер! Не забыть бы фамилию!

Киномеханик пришел на помощь:

– Винчестер – ружье, а он Уинчестер. Легко запомнить. – Чтобы, не дай боже, не показывать хронику в третий раз, зять, будучи человеком любезным, предложил: – Я вырежу кусочек пленки с этим сенатором и дам вам…

Он так и сделал. Ноэ и Красоткин, затаив дыхание, смотрели, как зять крутил на моталке пленку, ища то место, где Юджин Уинчестер был снят крупным планом.

Итак, в руках Ноэ оказался портрет предполагаемого американского сына.

Когда Ноэ и Красоткин вернулись в деревню, они вынули из сундучка старые фотографии. Вооружившись увеличительным стеклом, сравнивали молодого Ноэ с сенатором Юджином Уинчестером. Нос тот же, подбородок тот же, глаза те же, только у Ноэ чуть хмурое и напряженное выражение, а у сенатора глаза улыбались: чувствовалась привычка позировать перед фото– и телеобъективами.

В пожелтевших листках письма Шерли Энн Роуз они разобрали имя младенца – Юджин.

Захарий, приехавший в деревню отдохнуть после защиты диссертации, услышав историю с «братом Юджином», был недоволен желанием отца написать письмо сенатору и узнать, является ли он сыном Шерли Энн Роуз.

Захарий привел доводы против этого письма, которые звучали в его устах убедительно:

– Папа, он сенатор! А ты знаешь, что такое быть сенатором в Соединенных Штатах Америки? Он в сенате представляет голоса избирателей целого штата, скажем Айовы или Джорджии. Сенатор должен иметь безупречную репутацию, ни одного темного пятна в биографии, ведь у него множество политических конкурентов, которые только и ждут повода скинуть его с сенаторского кресла. А ты, папа, своим письмом даешь им этот повод. Тебе показалось, что он похож на тебя. Согласен, вы действительно чем-то похожи. Ты шлешь ему письмо. Домашнего адреса не знаешь. Значит, куда идет письмо? В сенат Соединенных Штатов. Уверяю, письмо это в сенате прочтет не только он, найдутся люди, которые от удовольствия будут потирать руки. Сенатору Юджину Уинчестеру пишет Ноэ Лобжанидзе, бывший лодочник, который катал его мамочку за девять месяцев до рождения сенатора… Ха-ха-ха…

– Но я же не буду об этом писать!

– Это узнается! Нужен только повод. Ты спрашиваешь Юджина Уинчестера, сын ли он Шерли Энн Роуз, а если он ее сын, то привет ей от давнего знакомого… Все просто и безобидно. А кто передает ей привет? Вот тут-то и выясняется, что привет от лодочника, который пятьдесят лет тому назад увел мамочку в кусты…

– Захарий, замолчи!

– И стала она после объятий этого лодочника тяжелеть, на радость ее наивному мужу Уинчестеру!..

– Замолчи! – закричал Ноэ.

– Свое я сказал! Пиши письмо. Хочешь – на грузинском, хочешь – на русском, хочешь – на английском. Но поверь мне, оставь ты в покое этого американского сенатора.

Захарий уехал к жене и сыну, отдыхавшим в Уреки. Ноэ и Красоткин сидели по ночам на балконе дома. На столе стояла бутыль вина. Пил обычно один Ноэ. Красоткин, больной, накрывшись шалью, сидел рядом и слушал Ноэ.

– Если письмом воспользуются его противники, то действительно, лучше не давать о себе знать. Мешать политической карьере Юджина я не хочу. Пусть он там в Америке продвигается по лестнице, ведущей… Куда, Красоткин?

– Не знаю куда…

– В Белый дом! Вот куда! Сегодня он сенатор, завтра президентом США станет! Будет хорошим президентом – изберут на второй срок. Но если он задурит, если устроит какую-нибудь взрывоопасную ситуацию, сдеру с него штаны! Завопит он благим матом! Мало что президент! И не таких драл! Узнает тогда своего отца!

– Ноэ, ты разошелся! Перестань пить! Хватит!

Ноэ бил кулаком по столу, воображая, как дубасит президента Соединенных Штатов Америки Юджина Уинчестера. Красоткин встал, убрал бутыль. Когда он вернулся к столу, Ноэ спал. Услышав шаги Красоткина, он встрепенулся, поднял голову и спросил тоскливо:

– Скажи, почему мне так не повезло с сыновьями? Один торгует в Средней Азии лакированными туфлями. Полное ничтожество. Другой в Тбилиси занимается какой-то дурацкой диссертацией. Третий в Америке занят политической карьерой… А как быть с этим домом? С этой землей?.. Кто будет после меня на этой земле, а?

Ноэ умолк и стал смотреть на ночных бабочек. В тишине был слышен шорох их крыльев, бьющихся об электрическую лампочку.

Утром они решили послать Юджину мед. Без письма. Просто бочонок меда в сенат. По пути пусть его раскрывают, нюхают, пробуют, ведь мед не содержит никакой информации, способной помешать Юджину. Главное, чтобы он его получил. Они быстро соорудили шестикилограммовый деревянный герметичный сосуд, в него залили мед, упаковали в посылку. Написали латинскими буквами адрес, повезли в Они.

– Международная? – спросили на почте. – Родственникам?

– Да, родственникам.

Им выписали квитанцию. Ноэ положил ее в карман, и они вернулись в деревню.

Неизвестно, какими путями добирался бочонок с медом до Америки, какие таможни, какие границы пересекал он, какие самолеты или пароходы возили его, но, так или иначе, через полгода в рачинскую деревню пришло письмо от Юджина Уинчестера.

Вот выдержки из этого письма:

«Майами-Бич. Август. 1965 год. Уважаемый господин Ноэ Лобжанидзе! Позвольте поблагодарить вас за чрезвычайно вкусный мед, который вы прислали мне! Вместе со мной благодарят вас мои дети (идет перечисление восьми детских имен), благодарит вас также моя жена (имя жены) и моя мать Патриция Паркер, которая вспомнила вас! Которая знает вас множество лет и считает вас своим давним другом!»

– Патриция Паркер!!! – в два голоса произнесли Ноэ и Красоткин.

Значит, этот Юджин не сын Шерли Энн Роуз, а некой Патриции Паркер! Ноэ силился вспомнить, кто она. В его голове крутился калейдоскоп женских лиц. Патриция Паркер? Может, это та рыжеволосая пышногрудая женщина, обожавшая больше всего на свете балет. Она возила Ноэ на своем автомобиле смотреть представление русской балетной труппы, в те годы сводившей с ума всю Америку.

Кроме балета ее страстью было есть все в сыром виде.

Маленьких рыбок, которых ловил Ноэ во время лодочных прогулок, она снимала с крючка и заглатывала живьем.

– Я русалка! – говорила она.

После ее поцелуя на губах оставалась рыбья чешуя. Да, это была она, Патриция Паркер!

«Сознаюсь вам, что в моем детстве, благодаря рассказам матери, имя Ноэ Лобжанидзе звучало для меня как имя разбойника – доброго и бесстрашного, как Робин Гуд или Джон Ячменное зернышко. Присланный вами мед – это прекрасное продолжение моего детского воображения!»

Мы не будем здесь приводить все строки письма. Их читала вслух сестра киномеханика, студентка института иностранных языков, она делала множество ошибок, искажающих смысл письма. Например, слово «разбойник» она перевела как «бандит». Ноэ очень расстроился.

– Почему я бандит? – спрашивал он.

Сестра киномеханика никак не могла осилить поэтический строй фразы: «Присланный вами мед – это прекрасное продолжение моего детского воображения».

В конце письма была приписка другим почерком: «Ноэ, мне семьдесят семь лет, но я помню вас, как будто это происходило сегодня перед завтраком. Патриция Паркер».

Ноэ молчал весь день. Думал. Ходил он с трудом, болела поясница. Красоткин тоже еле передвигался oт улья к улью.

Во время захода солнца Ноэ произнес, ни к кому не обращаясь:

– Что же я такого натворил там, в Америке? Сколько же там моих Юджинов? Юджин от Шерли, Юджин от Патриции… И не только они…

Потух последний отблеск заката. Ноэ побрел к своей холодной постели.

Он остановился около старых фотографий, разбросанных на комоде, посмотрел на себя молодого, в белой сорочке, в жилете, с закрученными вверх усами, и захохотал.

Из его горла вырвался звук такой силы, что свеча, зажженная Красоткиным, так как в доме не было света, затрепетала и потухла.

Ноэ продолжал хохотать…

В июне умер Павел Павлович Красоткин.

Умер он в Армавире в телефонной будке. Его предсмертное дыхание слышал Ноэ на расстоянии четырехсот километров, держа у уха телефонную трубку на переговорном пункте города Они. Ноэ явился туда по поводу вызова Красоткина, уехавшего в Краснодарский край навестить родственников после частых повторений, что не дожить ему до зимы и надо бы повидать Ксению, дочь брата Коли, единственное свое кровное родство. Он уехал и вскоре вызвал Ноэ на переговорный пункт.

Смерть настигла Красоткина в момент, когда он говорил Ноэ, что ему хорошо, что племянница Ксения родила близнецов, что одного из них назвали Павел, другого Николай, что в деревне Синюха пчелы злы, но чрезвычайно медоносны, что предлагают ему быть старшим на пасеке, что пьют здесь «Солнцедар», пьют шибко, над ним, непьющим, посмеиваются, но люди все хорошие, работающие, – и думает он, может, остаться здесь, ведь сам он тоже синюхинский.

– Оставайся, Павел!

Ноэ было грустно, что уехал – и навсегда – последний друг…

– Ноэ, вышли мне пальто и…

В телефонной трубке наступила пауза, потом раздался глухой звук ударившейся обо что-то трубки…

– Красоткин?! – позвал Ноэ. – Павел. Павел!!!

Никто не отвечал. На другом конце провода были слышны чьи-то неясные, суматошные голоса.

И неожиданно ровный голос телефонистки:

– Разговор окончен.

– Как окончен? Что там случилось?

– Разговор окончен! Повесьте трубку!

Резкий щелчок и протяжное ту-ту-ту. Потом абсолютная тишина, все выключилось…

На другой день пришла телеграмма: «Дядя Павел скончался. Ксения».

Красоткин Павел Павлович (1893–1966). Участник Первой мировой войны. Был ранен под Трапезундом. В рядах сто двадцать пятого революционного Красного полка брал Ростов, Астрахань, Царицын. Во Второй мировой дошел до Тюрингии. Имел боевые награды. Остался без семьи – жена и двое детей попали под обстрел «мессершмитта» на капустном поле. До войны и после войны работал пасечником. С 1955 по 1966 год жил в Грузии. Умер в Армавире. Похоронен на сельском кладбище села Синюха.

Мода есть на все, даже на рисование больших, в человеческий рост, портретов усопших родственников. В грузинских деревнях стали появляться такие портреты на фасадах домов, сообщая миру о том, что семья плачет о покинувшем их безвременно родном отце, дяде, брате…

Провинциальные художники идеализировали образы усопших и при некоторой схожести черт делали людей более красивыми, стройными, одухотворенными, чем они были при жизни.

Но украшательство это простительно. Не обладая знаниями, художники рисовали свои модели плоско, как на египетских фресках, окружая их атрибутами профессий: шоферов рисовали на фоне автомобилей; пастухов – окруженными баранами; гончаров – среди глиняных кувшинов; певцов – раскрывающими поющие рты; охотников – увешанными дичью, с ружьями в руках и т. д.

Все свои сбережения (200 рублей) отдал Ноэ художнику, и тот, не имея фотографии Красоткина, лишь по устному портрету нарисовал двухметровую фигуру с лицом, очень похожим на Павла Павловича, – так казалось Ноэ, и это подтвердили Тасо и муж ее, киномеханик.

Над головой Красоткина кружились пчелы, у ног росли цветы.

«Дорогой брат Павел» – было написано бронзовыми грузинскими буквами.

Началась зима. Сперва шли дожди, потом выпал снег. Портрет Красоткина, прибитый к балкону, яркими цветами напоминал о лете. Три года провисел он. Краски постепенно поблекли.

В 1969 году он был снят.

Сейчас лежит в чулане, на нем горы картофеля, лука и незрелые помидоры, срываемые для солений.

Все лето Ноэ было холодно, он ходил в пальто, на плечах была накинута шаль, на голове папаха.

В камине огонь горел днем и ночью. Ноэ сидел у огня и никак не мог согреться. Кровь его остывала…

Странное желание – купить дубовый гроб – он осуществил. Весь день провел у гробовщика, смотрел, как по свежим доскам весело двигался рубанок, накручивая стружку в длинные кольца. Гроб вышел на славу… Ноэ распил с мастерами вино, ему пожелали долгих лет жизни. Три года пролежал гроб в чулане.

Куры облюбовали его для откладывания яиц. Ноэ вначале сгонял их, потом махнул рукой и позволил даже высиживать в нем цыплят.

Но мысли о смерти все чаще и чаще посещали его. Он чувствовал ее ледяное дыхание у своего затылка, и настал день, когда ему показалось, что это последний день…

Он не чувствовал себя плохо, пульс был нормальным, температура тоже, болей не было, но холод, космический холод, заполнил его внутренности. Казалось, что завершалась долгая работа и кто-то, находящийся в нем, выключает рубильник.

Тасо ухаживала за отцом в эти дни. Приехали Захарий и Сандро.

Сандро вернулся из Средней Азии с большими деньгами, с машиной «Жигули». Жил и работал в Тбилиси. Он купил целый этаж частного дома, работал директором кондитерской.

Последние два года он стал приезжать в Рачу справлять дни своего рождения.

Вряд ли римляне, описываемые Петронием в «Сатириконе», ублажали себя таким количеством яств, какое выкидывал на стол Сандро, на радость сельчанам и друзьям, коллегам, которые с ним приезжали.

В этот раз, встревоженный телеграммой Тасо, приехал он с Захарием.

Ноэ вел себя неразумно, он шептался с пчелами, подставил лестницу к ореховому дереву, взобрался и надолго исчез в листве, потом велел вынести гроб из чулана и тщательно помыть его.

– Он сошел с ума здесь в одиночестве! Надо увезти его в Тбилиси! – решительно сказал Сандро.

Ноэ не хотел слышать об отъезде, он заперся ото всех и на стук отзывался:

– Не мешайте мне, я умираю!!!

Волокли отца к машине силой.

В машине он молчал, молчал он в Амбролаури, где сошла Тасо и поцеловала его, прощаясь, молчал в Тбилиси в доме Сандро, куда его поселили.

Он облюбовал балкон и целыми днями сидел среди цветов, оставшихся от прошлых хозяев квартиры.

Старика с балкона согнать было невозможно. Сандро закрыл двери на замок. Ноэ разбил дверное стекло будильником. Как ни уговаривал Сандро отца, объясняя, что дом этот – его дом, что вот его комната, его постель, Ноэ шел на балкон и не уходил с него ни днем, ни ночью.

Перед балконом росло дерево. По праздникам его украшали лампионами. Рабочие, развешивавшие цветные гирлянды, заговаривали с Ноэ. Он молчал, улыбался.

Весной дерево цвело бледными мелкими цветами, прилетали пчелы, кружились вокруг дерева и вокруг Ноэ. Он перестал мерзнуть, как раньше, но мерзлота не исчезла, он чувствовал ее в маленькой точке под сердцем…

В доме Сандро по субботам собиралась компания в пять-шесть человек играть в нарды.

Это были соседи Сандро. Вечера проходили шумно.

Стучали кости, соседи азартно обыгрывали друг друга – ссорились, мирились за столом, накрытым щедрой рукой Сандро.

Душой общества был директор бойни – веселый, краснолицый гигант. Он чаще всех выигрывал в нарды. Развлекался он своеобразно. В разгаре застолья неожиданно бросал кувшин с вином кому-нибудь в дальний угол стола, называя это «игрой в дело». За кувшином взлетал в воздух жареный поросенок…

Этажом выше жил антиквар. Он приносил Сандро антикварные вещи. Он не скрывал, что скупал вещи за бесценок у городских старух: «Лампу эту я купил за три рубля, тебе продаю за сто тридцать».

На четвертом этаже жили два Иосифа. Зять и тесть. Тесть был начальником «Грузвзрывтеха». На территории всей Грузии он что-то взрывал и добывал большие деньги. Зять помогал ему в этих взрывах.

Большим любителем нардов был поэт, живущий в огромной квартире на пятом этаже. Спускался он к Сандро не часто, так как все время уезжал в провинцию на свои творческие вечера.

Присутствие поэта делало честь компании игроков в нарды.

В доме жил еще один человек. Ноэ слышал о нем в далекие времена влюбленности в учительницу английского. Это был ее первый муж. У него была новая семья. Работал он на конфетной фабрике. В компании был самым скучным. Будучи нетрезвым, он плакался Сандро:

– Знаешь, почему я делаю деньги и приношу в семью все больше и больше денег? Чтобы скрыть свою ненужность в семье. Однажды я понял, что моя жена и дочери могут жить и без меня. Деньгами я доказываю им свою необходимость.

Первое время эти люди выходили на балкон, здоровались с Ноэ, но потом, свыкнувшись с его молчанием и неподвижностью, перестали обращать на него внимание, как на вынесенный на балкон пустой бочонок от вина, старую люстру, бесплодный куст лимонного дерева.

На улицах звучала парадная музыка первомайских оркестров.

В теплые летние ночи компания играла в нарды на балконе, сюда же выносилось вино. В прохладные дни играли в зале, увешанной картинами в бронзовых рамах, изображающих тонущие корабли в бурных водах океана. Рядом висели обнаженные женщины с розовыми телами. Псевдо-Айвазовские соседствовали с псевдо-Рубенсами. После обильного ночного пиршества у директора бойни собирались в желудке газы. Он выходил на балкон и освобождался от них.

Такими были субботы.

В будние дни обитатели дома разъезжались по работам, жизнь протекала без происшествий. Разве что у начальника «Взрывтеха» пропали настенные часы. Цены не было этим старинным лондонским часам. Купленные у антиквара, они были гордостью Иосифа-старшего. Кто мог снять их со стены? И самое удивительное, что часы эти через неделю были повешены кем-то неизвестным на свое место. Иосиф смотрел на часы, и в него закралось сомнение. Не вложил ли кто в механизм часов взрывчатку? Случилось такое на днях: сел человек в машину, нажал на стартер – и взлетел в небо. Недоброжелатели есть у каждого.

Начальник «Взрывтеха» послушал ход. Часы тикали подозрительно. Один, в пустой квартире, стал осторожно снимать заднюю крышку, но в какой-то момент страх одолел его, он взял часы на грудь, медленно подошел к окну и выбросил часы во двор. Часы разлетелись на части, взвизгнула пружина, покатились колесики. Взрыва не было.

Ноэ смотрел на жизнь обитателей дома, живущих вне времени. Казалось, что на их часах отсутствуют стрелки, как на циферблате, брошенном во дворе дома.

В первый день мая расцвело дерево перед балконом Ноэ. Прилетели пчелы.

В шесть утра в лучах восходящего солнца, когда по улице шел мускулистый юноша с заспанным лицом, в спортивных трусах и майке, с флагом в руках, спеша к колонне, которая ждала его около университета, старый человек закрыл глаза. Закрыл навсегда.

Над головой старого человека взлетела пчела, пожужжала над ничего уже не слышавшим ухом и поднялась ввысь.

У открытого окна антиквара пчела задержалась, влетела в квартиру. Пронесясь над фарфоровыми статуэтками, над персидскими коврами, она села на язык спящего антиквара и ужалила его.

Антиквар взревел от боли.

Обычно пчела, вонзая свое жало, падает замертво около жертвы. Но эта пчела как ни в чем не бывало отлетела от антиквара и вылетела в окно.

«Антиквар, ты помнишь старую женщину Орбелиани, которой во время войны ты носил керосин? Тогда ты работал керосинщиком, а Орбелиани, бывшая княгиня, пославшая на фронт двух сыновей, за каждый трехлитровый бидон снимала с шеи шнурок со множеством брильянтовых колец. Год ты носил керосин, беря за бидон по кольцу, а когда кончились кольца и старуха попросила тебя оставить ей бидон керосина просто так, ты закричал на нее и унес бидон…

Что, кричишь сейчас, язык вспух?! Больно. Прощай, антиквар».

Пчела подлетела к окну двух Иосифов. И два крика, как два взрыва, раздались в двух спальнях.

Жирный поэт, похожий на патриция, нежился в утренних лучах солнца. Заснул он поздно, вернувшись с банкета, где льстили ему те, кто не мог дочитать до конца ни одного его стиха. Когда-то поэт встретил на улице Галактиона и двух стариков. Они втроем искали что-то потерянное!.. Поэт тогда был худ, небрит и влюбленными глазами смотрел на великого собрата по перу. С тех пор прошло много времени. Он издал пять книг и добился машины, дачи, пайка.

Язык его в открытом спящем рту мгновенно вспух.

Пчела летела вверх.

Вот окна директора бойни, вот окна бывшего мужа учительницы английского языка.

Пчела как-то нехотя влетела в окна Сандро.

Ошалев от укуса, он вскочил, погнался за пчелой, голый выбежал на балкон и увидел отца. Ноэ сидел откинув голову, спокойные черты его лица розовели в утренних лучах солнца.

На улицах звучала народная музыка первомайских оркестров.

Пчела летела вверх, оставив под собой дом, ревущий от боли.

Пчелу манили цветущие склоны горы Мтацминда, за ними Икалто, далее леса Бетании. Цвела вся Грузия…

Вечером по пустой от антиквариата квартире Сандро шла вереница скорбных людей в черных костюмах. Они пожимали руки сыновьям усопшего. У некоторых из соболезнующих были раздуты носы и глаза, некоторые не могли закрыть рты – мешали опухшие языки.

Пчела летела к медоносным цветам…