По библейским местам

Глава девятая Земли Исхода и гора Синай

Греческие монахи, обитающие в уединенной крепости-монастыре на горе Синай, не впускают путешественника, пока он не предъявит им рекомендательное письмо от архиепископа Синайского, который живет в Каире. Когда я прибыл в дом архиепископа, меня провели наверх, и греческий монах сообщил мне, что его преосвященство Кирилл III примет меня лично. Положение архиепископа весьма примечательно. Как пишет Эдриан Фортескью, «над ним нет никаких властей, кроме Христа и семи вселенских соборов», а как глава маленькой автокефальной православной церкви он является абсолютным духовным владыкой Синая.

В комнату вошел архиепископ — с густой бородой, характерной для греческих иерархов, в облике его чувствовались благородство и мягкость. Он сказал, что собирается в долгую поездку и, если будет угодно Богу, мы вновь встретимся уже на Синае. До недавнего времени он путешествовал с караваном верблюдов, и такие длинные и медленные переезды занимали у него семь-восемь дней. Однако теперь он нанимает «форд» на Суэце и за день успевает доехать от Каира до монастыря.

Он дал мне необходимое рекомендательное письмо, и мы пожелали друг другу Божьей милости.

Большинство путешественников, посещающих Синайский полуостров, жаждут увидеть места, о которых говорится в книге Исход; но меня гораздо больше интересовала христианская история полуострова, поскольку о ней известно гораздо меньше. Как и пустыни Египта, Синай принял первых отшельников и анахоретов во время великого монашеского движения III–IV веков. Но в отличие от египетских отшельников, в Синайских горах обитали почти исключительно греки. Думаю, это естественно, ведь Синай тогда был частью грекоязычного мира. Когда сэр Леонард Вулли и покойный Т. Э. Лоуренс совершали поездку по Синаю перед войной, они обнаружили, что эта ныне почти полностью бесплодная земля хранит руины многочисленных византийских городов, церквей и монастырей, а торговые маршруты пересекали ее от Красного моря на север, через Беэр-Шеву до Газы. Так что греки, искавшие уединения на Синае пятнадцать веков назад, недалеко уходили от своего привычного мира, оставив пустыни вдоль нильской долины коренным египтянам. Греческий отшельник был бы чужестранцем в Вади Натрун, но на Синае он был дома, несмотря на то что и греки, и египтяне тогда принадлежали к одной церкви; подобное разделение по национальному принципу поставило Александрийскую церковь в особое положение задолго до монофизитского раскола.

Первые отшельники поселились в романтических горах Сербал, которые многие считают горами Закона, а также в уединенном ущелье в двадцати пяти милях оттуда, где существует куст, признанный Неопалимой Купиной, в которой Господь явился Моисею. Поселение Сербал процветало в красивой небольшой долине, называемой Фаран — сегодня Вади Фейран, — для которой почти сразу был назначен епископ. Епископ Фарана стал главой монашеского движения на Синае, под его присмотром находилось несколько квадратных миль горного бездорожья, прорезанного пещерами и усеянного кельями паствы. Когда правительство ослабело, а пограничные набеги арабов участились, монахи Синая стали все чаще погибать от рук мародеров. Легенда гласит, что святая Елена выслушала мольбы отшельников и построила церковь и защитную башню возле Неопалимой Купины, но в дальнейшем главному монастырю Фарана пришлось полагаться лишь на собственные силы. В VI веке жизнь аскетов на Синае стала настолько опасной, что император Юстиниан окружил маленькую церковь Св. Елены и башню массивной крепостной стеной. В скором времени беззащитное поселение Фарана было уничтожено постоянными набегами арабов, и епископ нашел убежище в стенах монастыря Неопалимой Купины. Его преемники жили там же, а потому со временем прежний титул забылся, и после 630 года эти священнослужители стали называть себя епископами Синайскими. Возможно, с перенесением престола многие добрые традиции перешли с гор Сербал на гору Синай, но об этом трудно судить с определенностью.

Монастырь Юстиниана выстоял на Синае, несмотря на все угрозы и трудности, на протяжении четырнадцати столетий, оставаясь единственной твердыней христианства в обширных горах полуострова. Этот монастырь видел первые армии мусульман, двигавшиеся на запад, в Египет, а со временем стал и свидетелем падения Византийской империи, которая его защищала. Он был уже древним и почитаемым во всей Европе, когда крестоносцы вырезали свои имена на его стенах. Наполеон произвел ремонт этих стен, а во время другой военной кампании лорд Алленби встретил здесь добрый прием.

Несмотря на перемену исторических декораций и все спады и подъемы, монастырь на горе Синай стоит прочно, ведь его корни уходят теперь не в византийский Константинополь, а в Александрийскую церковь, чьи греческие сыны первыми ушли в пустыни Синая, чтобы вести жизнь, которую Прокопий Кесарийский называл «пристальным изучением смерти».

Утром я доехал на машине до Суэца, чтобы договориться обо всех деталях моего путешествия на Синай. Я получил письмо от грека, владельца гаража по имени Михаил Валлинис, судя по всему, того самого человека, который мне и требовался. Он пять раз ездил в монастырь на горе Синай, показал мне рекомендации, фотографии, на которых он в рубашке с короткими рукавами энергично выталкивал с дороги огромные камни, преграждавшие путь жутковато выглядевшему лимузину. Также он продемонстрировал фотографии, на которых стоял с киркой и лопатой, а ниже красовалась подпись на французском: «На пути к Синаю». Очевидно, он знал дорогу.

Суэц — маленький и чрезвычайно жаркий город на северной оконечности Суэцкого залива, примечательный лишь тем, что через него проходят огромные лайнеры, проплывающие над песками. Их винты высовываются наружу, когда они медленно продвигаются вперед, стараясь не задевать стены канала. Иногда с них доносятся звуки оркестров, а жизнерадостные пассажиры в белых одеждах машут руками верблюдам, стоящим на берегах канала, что придает Суэцу характерную атмосферу ирреальности.

Господин Валлинис мне понравился. Энергия била из него ключом. Он отлично знал страну, а его жажда приключений не знала границ. Он был открытым, решительным и подвижным.

Он сказал, что мы должны взять вторую машину на случай поломки, это правило путешествия по египетской пустыне, и еще необходимо запастись пищей и водой на шесть дней, то есть на все время, которое я отвел на поездку. Надо взять с собой повара, его найдет господин Валлинис.

Я согласился поручить ему все организационные хлопоты. Обычно я так не поступаю, но в данном случае положился на человека, который производил впечатление надежности и компетентности. Однако во второй половине дня, пока я убивал время в Суэце, внезапно мне пришла в голову мысль, что я в спешке забыл сказать господину Валлинису, какая пища мне категорически не нравится.

— Пища? — воскликнул он. — Вы хотите знать, какую пищу я возьму с собой? Заходите и взгляните сами.

Мы прошли за гаражи, где стояла большая американская машина, снабженная колесами для пустыни и большими рессорами, а также лежали две лопаты, кирка и другие аксессуары для поездки по пескам.

Господин Валлинис открыл черную крышку багажника, со стороны показавшуюся мне несколько аномальным вариантом. Оказалось, внутри установлен сундук, забитый кусками льда. Первым, что я увидел, была индейка, ощипанная и аккуратно связанная. Затем я разглядел несколько кур, голубей, большой кусок телятины, баранью ногу и несколько крупных бараньих отбивных.

Он энергично стал рыться в холодильнике.

— Что вы ищете? — поинтересовался я.

— О, горе, горе! — воскликнул он. — Они забыли цесарок и перепелов! Вот видите, что случается, когда сам все не проверишь!

Я заверил его, что не стоит беспокоиться о цесарках и перепелах, потому что у нас и так полно еды. Я постеснялся сказать, что до того, готовясь к поездке на Синай, наивно купил пару жестянок говяжьей тушенки и еще несколько упаковок консервированной фасоли, полагая, что это будет отличное дополнение к нашему меню.

Но господин Валлинис так легко не сдавался. Он вынул из запасной машины огромный кейс, нырнул в него, извлек наружу артишоки, капусту, картофель, фасоль, банки консервированного горошка и свежую морковь.

— Это подходит? — спросил он.

Он честно и взволнованно смотрел на меня и, по ошибке приняв мой ошарашенный вид за разочарование, нахмурился. Затем его лицо озарилось, и он издал вдохновенный вопль:

— Ага! Может быть, вы любите икру?

Я сбежал в отель, расположенный возле станции, с таким чувством, что все же не был готов к неожиданностям. Я отправлялся на гору Синай, предполагая самые разнообразные трудности и лишения, а господин Валлинис беспокоился о том, годится ли к столу икра!

На следующий день в пять утра мой Улисс прибыл к отелю, чтобы отвезти меня на Синай. Одна за другой, в сером предрассветном сумраке появились две машины, и вскоре мы уже были в пути. В первом автомобиле за рулем сидел сам господин Валлинис, там же находился я, мой багаж и огромный, барский холодильник с деликатесами. Во второй машине были сложены одеяла, стояла огромная емкость с водой, коробки со снедью, за рулем был молодой грек-шофер, а рядом восседал пухлый, жизнерадостный человек в бриджах для верховой езды — наш повар Юсуф.

Солнце поднялось, когда мы приблизились к парому через Суэцкий канал. Хотя с египетского берега до Синая можно добросить камень, на той стороне сразу открывается совершенно иной пейзаж. Это не ошибка и не причуда воображения: за чертой канала начинается Синайская пустыня.

У парома стоял служащий, который сообщил, что сегодня мы первыми пересекаем канал. Мы уткнулись в синайский берег, где подразделение полицейских на верблюдах стояло лагерем, прикрывая подступы к каналу со стороны безлюдной на первый взгляд пустыни. Верблюды были привязаны к колышкам, вбитым в песок, прекрасные, светлые животные — беговые верблюды заметно отличаются от массивных гужевых собратьев; так скаковая лошадь отличается от ломовой. Два-три суданца в аккуратно подогнанной форме цвета хаки вышли из палатки и проследили за нашим перемещением, вероятно, из чистого любопытства, свойственного каждому, кто странствует по пустыне.

Наша дорога лежала на юг. Впрочем, слово «дорога» может ввести в заблуждение, я еще на пути в Сиву уяснил, что никаких дорог в пустыне нет. Есть только колея в песке, сухие впадины, пробитые колесами легковых автомобилей и тяжелых грузовиков. Когда губернатор Синая объявляет, что все дороги закрыты, это означает, что дожди смыли следы колес, покрыв их галькой, принесенной потоками воды с гор. Ремонтные бригады направляются в пустыню, чтобы расчистить путь от камней и проложить новые колеи. Тогда дороги вновь объявляются открытыми.

Пока наши машины подскакивали на неровной песчаной местности, я начал ощущать, что в очередной раз на время попрощался с цивилизацией. Посреди песка мы увидели дорожный указатель. Одна стрелка указывала на север, другая — на восток. На северной красовалась надпись «Иерусалим», на восточной — «Монастырь Св. Екатерины». Вскоре мы добрались до колодца Моисея, там высились несколько плотных скоплений пальм, а между ними находился круглый бассейн с солоноватой водой.

Рядом расположилась группа бедуинов с верблюдами. Я спросил, откуда они; выяснилось, что они уже шесть дней идут от Вади Фейран с грузом древесного угля для Суэца. Это единственный вид бизнеса, доступный синайским бедуинам, что достаточно странно в стране без лесов. Они производят древесный уголь, сжигая случайные обломки древесины, которые только удается найти и которые пригодны для данного процесса. Набрав пару мешков угля, они в течение недели или двух путешествуют в Суэц, чтобы получить несколько шиллингов. В Суэце древесный уголь используют в жаровнях для кальяна.

Предание гласит, что Моисей и народ Израиля шли этой дорогой через Синай, но мы никогда не узнаем наверняка маршрут Исхода. Невозможно сказать, в каком месте израильтяне пересекли Красное море или что случилось с ними после этого. Однако нет причин сомневаться в точности предания, которое привязывает Исход к определенной части Синая, и, конечно, ни одна местность не соответствует в большей мере картинке из книги для воскресной школы, иллюстрирующей это библейское событие.

Час за часом колея бежит вперед по равнине, которую нельзя назвать совершенно ровной, потому что заметен мягкий подъем местности по направлению движения. Вдали, на юге, видна синяя полоса гор, по мере приближения становящаяся желтоватой.

Мы проехали два часа или около того, когда заметили четыре скоростных пустынных грузовика, приближавшихся к нам. Кто бы это мог быть? Оказалось, машины военные. Они остановились. Мы тоже. Все путники останавливаются в пустыне, и все задают одни и те же вопросы. Куда едете? Как дорога?

Высокий мужчина в твидовом костюме выпрыгнул из кабины первого грузовика и подошел к нам. Это был губернатор Синая. Он проверял состояние дорог. Не в лучшем состоянии, признал он, но проехать можно. Он переночевал в губернаторской резиденции в Абу-Зениме и распорядился оставить ее открытой для меня. Мы пожали руки и расстались. Пыль от колес поднялась в воздух и перемешалась, медленно опускаясь на поверхность пустыни.

Вскоре после полудня мы миновали горный хребет и двинулись петляющей дорогой вдоль старого пересохшего русла. Никогда в жизни я не видел в горах таких красок. Одни скалы казались красно-розовыми, другие — бледно-голубыми, третьи — темно-синими. Цветные пики вздымались навстречу солнцу. Через час мы внезапно увидели Суэцкий залив: широкую полосу темно-голубого цвета, протянувшуюся по золотому песку. И тут перед нами появилось одинокое бунгало в двадцати ярдах от воды. Это была резиденция губернатора. В доме имелись гостиная и три спальни, обставленные походными кроватями и легкими стульями.

Юсуф приготовил потрясающий обед. На голый стол он поставил кастрюлю супа, сардины, жареных голубей, холодную ветчину, индейку и говядину, банку английских маринованных огурчиков, картофельный салат, сыр бри, французский хлеб, масло и бутылку пива. И все это в Синайской пустыне!

Я провел вторую половину дня, прогуливаясь по песку, собирая необычные, удивительно красивые ракушки, которыми так славится залив. Некоторые моллюски были просто огромными, покрытыми внутри розоватым перламутром, другие напоминали изящные розовые цветы, а если присмотреться повнимательнее, можно было отыскать прекрасно отполированные маленькие коричневые ракушки, которые хочется отвезти домой; но все знают печальную участь раковин, столь тщательно и с энтузиазмом собранных на берегу, а потом безжалостно выброшенных.

Примерно в полумиле от дома губернатора находился поселок и причал марганцевой шахты, единственного признака современной жизни на Синае. Марганец добывают далеко от берега, в цветных горах, а потом доставляют к причалу в вагончиках по специально протянутой в пустыне железнодорожной ветке.

После захода солнца воды залива приобретают холодный лимонный оттенок, а горы становятся черными и кажутся более высокими. Три рыбака-араба готовили лодку к ночной работе. Сами они и их снасти, вплоть до последней веревки, до обтрепанных краев одежды, четко вырисовывались черными силуэтами на фоне желтой воды. Один из рыбаков снял одежду и приготовился оттолкнуть лодку от берега. Он наклонился, медленно начал продвигать суденышко к воде, уперся одной ногой в борт, а потом прыгнул внутрь и распрямился. Мне почудилось, будто я вижу нечто древнее, как мир; странно, что этот бедный араб, отправляясь на ночную рыбалку, принимает позу, достойную резца Фидия.

Одна за другой на небе появились звезды, и Юсуф принес керосиновую лапу.

Прислужник резиденции, суфражи, принес чашку чая. Было четыре часа. Он сказал, что завтрак будет готов через десять минут, а «караван» уже готовится к отправлению. Я оделся и вышел в гостиную, где Юсуф накрывал на стол: такой завтрак мог бы позволить себе Джон Миттон[12] наутро после охоты. Было еще темно, на небе сияли звезды.

Юсуф, очевидно, имел дело с английскими военными и чиновниками, поскольку он где-то раздобыл старый экземпляр «Панча», который заботливо положил возле моей тарелки. Я с чувством долга прочитал журнал при свете керосиновой лампы, и если бы надо мной не довлело ощущение, что это издание представляет английскую, а по сути и мировую литературу в целом, здесь, в Абу-Зениме, я мог бы насладиться приятным свиданием с родиной в преддверии встречи с монастырем на горе Синай.

Когда мы выехали, было еще холодно, господин Валлинис лучился традиционным греческим энтузиазмом и решимостью, которые позволили его народу создать сеть бакалейных магазинов от Александрии до Судана. Пожалуй, никто, кроме ирландцев, не отличается подобным контрастом: склонностью к абстракциям и фантазиям на родной почве — и предельной практичностью за ее пределами. Интересно сравнить торнадо греческой энергии, увлекшей меня на Синайский полуостров, с темпераментом моего прежнего спутника — шофера Михаила, чья деятельность, несмотря на характерную для сирийцев обстоятельность, отличалась заметным фатализмом. Если бы господин Валлинис внезапно наткнулся на рогатую гадюку, он явно не стал бы ждать, пока я передам ему треножник от фотоаппарата: он бы сам прыгнул на нее или выхватил бы из-за пояса неожиданно оказавшийся там револьвер, чтобы немедленно убрать препятствие с пути. Таков уж был этот человек.

Теперь, когда мы ехали в сторону гор, солнце светило из-за хребтов, и мир постепенно оживал. Сияла голубая вода. Скалы сверкали так, что слепили глаза, а мы то и делало петляли, то разворачиваясь лицом к восходящему солнцу, то оказываясь спиной к нему. Через некоторое время мы оставили позади равнину и помчались прямо вдоль береговой линии залива, а перед нами простиралось огромное пустое пространство: примерно двенадцать миль пустоши с редкими сухими кустами и верблюжьей колючкой. Это место иногда называют Пустыней греха — то есть местом, где израильтяне, вспоминая сытную жизнь в Египте, возроптали на Господа и стали обвинять Моисея в том, что он завел их в пустыню.

Трудно представить себе, как народ Израиля шел через эту страну, где вода находится глубоко под скалами, где большие стаи перепелов падают от истощения и их можно подбирать руками, где вещество, называемое манной, вырабатывается насекомыми, живущими на стеблях тамариска.

Кроме приятных воспоминаний о хлебе, луке, дынях, израильтяне вынесли из Египта мумию Иосифа. То, что Иосифа мумифицировали в соответствии с египетским обычаем, мы знаем из книги Бытие: «И умер Иосиф ста десяти лет. И набальзамировали его, и положили в ковчег в Египте»²⁸. А то, что уходящие из Египта израильтяне взяли мумию с собой, доказывает текст книги Исход: «И взял Моисей с собою кости Иосифа»²⁹.

Существует устойчивое мнение, что эта мумия была захоронена в пещере Макпела в Хевроне, рядом с могилой Иакова; сведения о том, что тело Иакова тоже набальзамировали на египетский манер, содержатся в книге Бытие (50:2). Пещера эта сегодня находится под мечетью Хеврона, и туда никого не пускают.

Мы пересекли равнину и повернули на восток, чтобы въехать в горное ущелье, тянувшееся между двумя вершинами. Это и было начало Вади Фейран, тридцать миль горной долины, разрезающей хребет Сербал. Красно-розовые и лиловые скальные стены резко уходят в небо, заканчиваясь голыми зазубренными пиками, сверкающими на фоне голубого неба; бок о бок с ними высились горы бледно-янтарного и сернисто-красного цвета со сливовыми прожилками порфира и черными лентами диорита. Та красота, которую мы обычно ассоциируем с окраской травы, вереска, цветов, здесь происходила от фантастического богатства геологических образований. Ни на мгновение глаз не уставал от этого пейзажа. Каждые несколько ярдов картина менялась, открывая новые грани красоты. Словно Природа не удовольствовалась естественными красками скал, свет заполнял все впадины и расщелины, проникая глубоко синими тенями, столь нежного, изысканного оттенка, что я невольно вспомнил бледную голубизну гор Коннемара, а в самых укромных местах он переходил в насыщенную синеву, которую я сравнил бы с темными горами Скай. Как отличалась Синайская пустыня от жутковатой монотонности пустыни Ливийской — ровной и однообразно усыпанной камнями, способной утомить кого угодно!

Мы ехали часа четыре или около того среди этих фантастических скал, все время двигаясь вверх, отыскивая дорогу между огромных валунов, по песчаному грунту. Маленькие птички порхали над нами, совершая невероятные падения и подъемы в воздухе, это были единственные живые существа, которых мы видели за много миль вади; только потом стали попадаться верблюды, поедающие колючки, и мы поняли, что где-то за поворотом ущелья, может быть за большими валунами, стоит шатер бедуинов, словно черная летучая мышь, раскинувшая крылья по земле.

В высшей точке долины мы увидели единственный оазис во всем Южном Синае — оазис Фейран, «Жемчужина Синая»; в какой-нибудь другой части света он сошел бы за приятное, тенистое местечко, где растут деревья, трава, где есть свежая вода. Но посреди пустыни этот оазис кажется раем; какое наслаждение после четырех-пяти часов путешествия по суровым горам увидеть зелень, прогуляться среди пальм, услышать звон колокольчиков на шеях коз и легкое журчание воды.

В оазисе живет группа бедуинов и один греческий монах, отец Исайя, который исполняет обязанности сторожа и садовника в доме, принадлежащем монастырю на горе Синай. Господин Валлинис рассказал, что этот старец выращивает овощи для монастыря. Я подумал, что было бы учтиво провести с ним часть дня, и мы подъехали к глинобитной стене, окружавшей его жилище, постучали в дверь, к которой был прибит маленький деревянный крест.

Сквозь трещину в двери мы увидели седобородого монаха, полупатриарха-полубандита; он осторожно ковылял вдоль дорожки сада, на нем были грязная ряса и брюки цвета хаки, в руке он сжимал ружье. Длинные седые волосы монаха были стянуты в узел на затылке, а на голове красовалась черная шапочка, традиционная для православных священников.

— Кто там? — спросил он, не открывая ворот.

— Воры и грабители, — немедленно отозвался господин Валлинис, никогда не упускавший возможности подшутить над другим греком.

Последовала долгая тишина. Взглянув наверх, мы увидели серьезное лицо старого монаха над стеной. Он опустил ружье.

— Не надо шутить с такими вещами, — заметил он. — Это безнравственно. У вас есть табак? Я уже много месяцев курю сушеные водоросли. Заходите…

Мы вошли в тенистый сад. Аллея из вьющихся растений вела от ворот к простому домику, в котором жил монах. Он объяснил, что его работа состоит в том, чтобы поддерживать порядок среди бедуинов и следить, чтобы они не посягали на монастырские земли.

— Здесь не слишком одиноко? — спросил я.

— Почему здесь должно быть более одиноко, чем в любом ином месте?

Его ответ показался мне восхитительным.

— Из какой части Греции вы родом?

Но я так и не узнал этого, потому что старик вдруг вскрикнул, схватил ружье, бросился к зарослям сахарного тростника и мгновение спустя скрылся из виду. Потом мы услышали грохот выстрела. Монах вернулся в дурном настроении. Он упустил ястреба, который совершал регулярные налеты на голубятню.

— Могу я взглянуть на ваше ружье? — попросил я.

Он протянул мне старинное кремневое ружье, заряжающееся с дула, со стволом, скрепленным полосами меди. Это было английское ружье с гравировкой: «Тауэр. 1859 год». Какая странная судьба для английского ружья, изготовленного около 80 лет назад! Очевидно, оно принадлежало кому-то из солдат, полагаю, слово «Тауэр» подразумевает лондонский замок Тауэр, в котором в свое время ставили клейма на стрелковом оружии.

Старик поинтересовался, нет ли у нас патронов, причем говорил ласково, почти вкрадчиво, как малыш, который выпрашивает конфеты. У нас с собой было ружье и гильзы — больше, чем необходимо, так что мы щедро поделились с ним; но я не совсем понимал, зачем они ему, ведь такие гильзы не подходят для ружья, заряжающегося с дула. Монах крякнул от удовольствия, а потом взял одну гильзу и вытряхнул из нее порох в небольшую фляжку. Он пояснил, что сам делает пули, выплавляя свинец; но вот пороха ему не хватает. Он вынужден полагаться на щедрость проезжих охотников, а потом потрошить подаренные гильзы. Он показал мне кое-какие свои изделия, надо сказать, шрапнель была первосортной. Он использовал в качестве пыжей сухие листья, а порох засыпал через старый бараний рог, и, несмотря на все перипетии, которые должно было пройти кремневое ружье, оно все еще стреляло.

Я спросил старика, каковы пределы охраняемой им собственности. Он ответил, что территория занимает несколько квадратных миль гор и прилегающих участков долины, вплоть до руин, которые оказались древней церковью. Почти на каждой горе можно было разглядеть кучи камней, по виду напоминавшие пирамиды, я взглянул на них в бинокль и понял, что это руины скитов. Старый монах охранял не что иное, как поселение отшельников — Фаран.

Я очень хотел осмотреть оазис и провести остаток дня, изучая горы. Они напоминали медовые соты, так как были изрезаны пещерами, в которых селились первые отшельники; там сохранились их могилы. От оазиса до вершины горы Сербал руины церквей и жилищ анахоретов все еще ждут своего исследователя; они пребывают в том же виде, в каком оставили их арабы, разрушавшие их в течение первых шести веков христианской веры.

Руины церкви в саду монаха, очевидно, являются останками кафедрального собора Фарана. Увитая плющом аллея опиралась на разбитые византийские колонны, некогда входившие в структуру храма, выстроенного раньше, чем юстиниановские стены монастыря на Синае. Очевидно, именно среди этих руин Палмер, совершавший поездку в составе артиллерийской экспедиции на Синай в 1869 году, обнаружил любопытную каменную фигурку сидящего человека с воздетыми руками, возможно, представлявшую Моисея во время битвы при Рефидиме.

Неудивительно, что монахи и отшельники Фарана непрерывно эмигрировали в монастырь на Синае, являвшийся более надежным укрытием, поскольку защитить Фаран абсолютно невозможно. Это идеальное место для ведения партизанской войны. Арабы могли просто сидеть в засаде за скалой и стрелять из луков по церквям и скитам. Я вспомнил рассказ о массовом убийстве, случившемся в 380 году, его записал странствующий египетский монах Аммоний. Совершив паломничество в Иерусалим, он решил подняться на священную гору Синай. Он прибыл сюда во время одного из очередных набегов — и подумал, что монахи «сродни ангелам, потому что они были бледны и как бы бесплотны, благодаря воздержанию от вина, масла, хлеба и других продуктов, которые ведут к роскоши, они питаются только финиками, которых едва хватает, чтобы сохранить им жизнь».

Через несколько дней после приезда Аммония сарацины внезапно атаковали отшельников в скитах и перерезали многих; Аммоний сообщает: «Так что мы с настоятелем Дулой и другими нашли убежище в башне, пока варвары резали всех отшельников, оставшихся в Трамбе, Хоребе и Кедаре, а также в иных местах». Интересно отметить, что монахи Синая имели в своем распоряжении защитные башни, как и их собратья в Вади Натрун в те же времена.

Пока Аммоний и другие отшельники укрывались в башне, сарацин спугнули, и беглецы выбрались из башни, чтобы оценить нанесенный ущерб. Они нашли 38 трупов отшельников в скитах. Прибыл вестник, сообщивший, что соседнее поселение также разграблено, но не сарацинами, а нубийским племенем блеммиев, которые, вероятно, являются предками бишаринов из Асуана с их ярко выраженными африканскими чертами. Они действовали намного более жестоко, чем сарацины, напавшие на Фаран. Блеммии атаковали защитную башню, скакали вокруг нее с дикими криками, пока отшельники молились внутри. Павел из Петры, основатель того поселения, был святым человеком и обладал исключительной отвагой.

Он кричал: «О поборники Бога, не сожалейте об этом! Дайте своим душам ослабеть, не делайте ничего недостойного вашей рясы, облекитесь силой, радостью и мужеством, которые питаются из чистого сердца, и пусть Бог примет вас в свое Царство!»

Через некоторое время блеммии навалили стволы деревьев вокруг башни и ворвались в дверь, из чего следует, что, как и круглые башни Ирландии, защитные укрепления Синая имели высоко прорезанные двери, в которые нельзя было войти с земли. Блеммии попали в башню и стали требовать настоятеля. Павел из Петры выступил им навстречу. Разбойники потребовали у него сокровищ, на что он ответил: «Поистине, дети, я имею лишь то старое тряпье, что на мне». Они побили его камнями, а потом надвое раскололи его голову мечом. После этого человек, который рассказывал о случившемся Аммонию, заявил с прямотой, которая утрачена нами за минувшие века:

Из своего укрытия он наблюдал за тем, как в церкви были убиты все отшельники, видел, как варвары обыскивают помещения в поисках сокровищ; естественно, им не пришло в голову рыться в пальмовых листьях. Ничего не найдя, они в ярости умчались прочь.

Подобные набеги заполнили календари коптской и греческой православной церкви именами святых мучеников задолго до рождения Мухаммада. За ними не было никакого религиозного рвения: просто вспышки дикости и ярости.

Мы распрощались с отцом Исайей, который передал с нами важное сообщение отцу-эконому монастыря насчет фасоли, и продолжили путешествие через оазис. Несколько минут мы ехали в зеленой тени пальм, выдерживающих свирепое пламя солнца, и сквозь филигрань их листвы видели пылающие красные скалы вокруг. Когда мы покинули эту сень, жар пустыни набросился на нас, как тигр.

— О, сегодня я буду пользоваться популярностью, — заявил господин Валлинис. — Монахи будут говорить мне: «Михаил, ты добрый человек и добрый грек, ведь ты не забываешь своих друзей». У меня есть кое-что для них…

Он опирался на руль, предвкушая грядущую популярность. Подняв одну руку, он соединил большой и указательный пальцы и слегка помахал кистью — жест, известный от Хиоса до Афин и от Афин до Салоник.

— Там, во льду, стоит большая корзина с крабами из Суэца, — объяснил он. — Я купил их вчера утром, еще до открытия рынка. Монахи любят морских крабов. Их не найдешь в пустыне.

Затем он встревожено глянул на меня.

— А может, сейчас время поста? — Он задал вопрос скорее себе, чем мне, а потом с природным оптимизмом отбросил эту неудобную мысль. — Не важно, там посмотрим…

Солнце клонилось к западу. Горы, которые раньше оставались в тени, теперь были залиты золотым светом. Другие, ранее освещенные солнцем, погрузились в синеватую тень. Потом синева перешла в черноту. Медленно, очень медленно свет поднимался выше по склонам, его преследовали тени; наконец только самые верхушки гор остались высвеченными закатными отблесками, а долина погрузилась в сумрак. А затем пришел миг, когда солнце окончательно скрылось за высоким пиком и на небе проступили звезды. Внезапно похолодало; ведь долина, которая ведет к Синаю, находится на высоте в несколько тысяч футов над уровнем моря.

Монастырь появился совершенно неожиданно, на высоком плече горы.

Он стоял в долине, окруженной огромными темными горами, подошвы которых лежали в тени, а вершины были озарены звездами. Мощные хребты и пики создают ощущение, что монастырь совсем крошечный, словно детская игрушка на полу комнаты. Стволы кипарисов вздымаются к небу, как черные указующие персты, а в саду можно разглядеть темную зелень, окруженную могучей стеной.

Господин Валлинис включил фары и прорезал тишину долины громким сигналом клаксона, чтобы предупредить монахов о нашем прибытии. Отразившись от обеих стен ущелья, сигнал превратился в жуткий, дисгармоничный шум, и в ответ на него одна, другая, третья фигуры появились на бастионах, показывая на нас и явно переговариваясь.

На них были черные рясы и черные высокие головные уборы «трубой», как шляпы, только без полей. Можно было уже разглядеть черные бороды, когда монахи поворачивались друг к другу, а потом они исчезли — поспешили вниз, к воротам.

Темнота наваливалась на мир очень быстро, над монастырем горели звезды, мерцая и подмигивая голубоватым огнем. Теперь, когда мы оказались возле монастыря, стало ясно, что это огромное строение. На стенах появились новые монахи.

— С Божьей помощью мы вступаем в Святую Гору, — произнес господин Валлинис по-гречески, обращаясь к людям на бастионах. — Мы привезли вам корзинку морских крабов из Суэца!

Мы вытягивали шеи, чтобы рассмотреть черные фигуры, кивающие и переговаривающиеся между собой, словно встревоженные некроманты.

— Да это же кириос Валлинис! — вдруг воскликнул кто-то из монахов.

А другой добавил:

— Что, говорите, привезли из Суэца?

— Морских крабов! — прокричал господин Валлинис.

Ответом ему был совсем не монашеский взрыв восторга.

Как же холодно стало к этому времени! Воздух был просто ледяным. И как долго открывали ворота! Каждый вечер их запирают на засов, словно крепость все еще могут атаковать сарацины. Я взглянул наверх, на громадные стены, и увидел нечто вроде пентхауса, установленного прямо на стене, это немного напоминало надстройку на английских амбарах. Окажись мы здесь столетием раньше, нас бы подняли в монастырь через эту конструкцию с помощью своего рода боцманской люльки. Лишь в сравнительно недавние времена монахи обрели такую уверенность, что прорубили в глухой стене монастыря ворота.

Наконец мы услышали грохот замков и засовов; ворота открылись; и несколько мгновений спустя мы пожимали руки значительному количеству бледных молодых людей, потому что приветствовать нас выбежали именно молодые монахи. Их длинные волосы были скручены в узлы и спрятаны под головные уборы, а бледные щеки окаймляли еще не слишком густые и окладистые бороды, черные как вороново крыло. Наши машины мы оставили под стеной монастыря, выставив в качестве охранника бедуина, служившего при обители. Господин Валлинис вскинул на плечо ружье, и мы прошли во двор, залитый звездным светом. Он был заполнен белеными зданиями.

Мы прошли по узкой аллее, вправо и влево от которой тянулись щелевидные проходы. Одна сторона была залита светом звезд, другая находилась в глубокой тени. Над нами высились в ночном безмолвии белые башни и крыши, все на разном уровне. За воротами стояла старинная пушка с деревянным лафетом; белый кот возник из темноты и пересек нам путь. Тишину нарушал лишь звук наших шагов. Я почувствовал аромат благовоний и понял, что мы проходим мимо церкви — церкви, построенной при Юстиниане; затем мы поднялись по каменным ступеням и оказались на открытом пространстве. Повернув налево, мы прошли наверх по деревянной лестнице к наружной галерее, которая напомнила мне трактир «Нью Инн» в Глостере. Сопровождавший нас монах постучал в дверь, и я вступил в маленькую комнату, освещенную желтым светом лампы; архиепископ Синайский сидел за письменным столом.

Кроме него, в комнате находились четверо старейшин монастыря, крупных чернобородых мужчин со смуглыми суровыми лицами — такие можно встретить у крестьян, что живут в окрестностях Дельф. Когда мы вошли, они встали. Архиепископ приветствовал меня и поинтересовался, как дорога и сколько времени заняло у нас путешествие. Когда я сказал, что мы провели некоторое время в Абу-Зениме, он погладил окладистую бороду рукой, на которой был перстень, свидетельствовавший о его сане, и понимающе кивнул, заметив, что сам доехал до монастыря от Суэца за один день. Я выразил восхищение мастерством его шофера, и все закивали головами и одобрительно заулыбались. Вошел послушник со стаканами араки, которую монахи делают из фиников, а также с блюдцами джема. После недолгой вежливой беседы мне показали мою комнату, расположенную в трех дверях от деревянной галереи. Прежде чем войти в нее, я обернулся, чтобы бросить взгляд на сгрудившиеся внизу здания, превратившиеся в чередование светлых и темных пятен. Вокруг монастыря, насколько хватало глаз, высилось кольцо таинственных гор, подпирающих звездное небо.

Комната оказалась простой, но плотно заставленной. Старинная железная кровать с балдахином, завешанная кружевным пологом и противомоскитной сеткой, занимала большую часть пространства; кроме того, там стояли два стула, столик с мраморной столешницей и умывальник с двумя жестяными кувшинами холодной воды. Единственная картина на стене — икона Мадонны в деревянной рамке, а перед образом виднелась веточка базилика на крошечной полке. Внешняя стена комнаты принадлежала крепости Юстиниана, из маленького окошка, пробитого в мощной кладке, виден был первый двор, у ворот, выше — кипарисы, а дальше — горы. Потолок моей комнаты был выкрашен в зеленый цвет, вероятно, где-то году в 1860-м монахом, который решил проявить знакомство с современной цветочной декорацией; на потолке красовался довольно симпатичный венок.

Возле кровати находился экземпляр монастырских правил на греческом, арабском, французском и английском языках. Из этого текста я узнал, что монахи обязаны действовать на прочной финансовой основе.

Похоже, времена сильно изменились с тех пор, как ученые впервые попали в библиотеку этого монастыря и целыми охапками увозили отсюда древние рукописи. Сегодня монастырь требует плату в два золотых франка за фотокопию одной страницы рукописи, а тот, кто желает работать в библиотеке, должен для начала заплатить пять фунтов за разрешение.

Я прошел по галерее и узнал, что господин Валлинис поселился в менее украшенной комнате в конце прохода, а Юсуф устроился в кухне для гостей, невероятном сооружении, пристроенном к стене Юстиниана. Как все хорошие повара, он горько жаловался на отвратительную, непривычную плиту. Казалось, у него просто сердце разрывается от того, что я попросил сварить пару яиц. Вскоре после ужина я устроился под своим пышным балдахином и попытался уснуть. Некоторое время я читал при свете двух свечей, но несколько раз вставал и, приоткрыв дверь, выглядывал наружу, чтобы убедиться: все это не сон, я действительно нахожусь в монастыре на горе Синай, безмолвном, белом, озаренном звездным сиянием.

Меня разбудил глухой, насыщенный звук. Было еще темно. Когда я взглянул на часы, они показывали три. Звук — так-так-так-так, одна длинная нота, три коротких, — словно гигантский дятел вдруг посреди ночи взялся за работу. Я на цыпочках подошел к двери и выглянул наружу. В тени, внизу, можно было различить фигуру монаха, ударяющего в семантрон — длинную деревянную доску; такие используются в греческой церкви с древнейших времен для того, чтобы созывать монахов на молитву; их подвешивают на цепях и ударяют деревянным молотком. В зависимости от того, в какую часть доски приходится удар, возникает разный звук.

Настойчивое стаккато, не похожее ни на гонг, ни на барабан, состоявшее из непривычных уху звуков, далеко разносилось в ночном воздухе, казалось, достигало окрестных гор, создавая поразительно торжественную атмосферу, — в нем ощущалось нечто древнее, словно это был неизменный голос самого монастыря, созывающий братию на молитву, как в эпоху императора Юстиниана.

Я отправился спать, но вскоре снова проснулся, на сей раз из-за жизнерадостного колокольного звона, разносившегося над монастырем. День начался рано. Некоторое время я лежал, прислушиваясь к необычному ритму греческого колокольного звона:

Я открыл дверь и увидел молодого монаха на колокольне, почти на уровне моей галереи; в каждой руке у него было по веревке. Два колокола раскачивались, издавая триумфальный призыв, разносившийся над монастырем, над безжизненной равниной Эль-Раха и вверх по склонам великих гор, еще погруженных в тень, несмотря на то что солнце уже взошло. Под колокольный звон монахи покидали кельи и шли к церкви. Я видел, как они поднимаются и спускаются по лестницам, огибают длинные открытые коридоры и галереи и успевают к точно установленному времени войти в юстиниановскую церковь, фундамент которой лежит ниже современной мостовой.

В дневном свете монастырь выглядел еще больше похожим на крепость. Наверное, его можно сравнить с миниатюрным средневековым городом — извилистые улицы, тесные скопления домов разной высоты и стиля, невероятно запутанная планировка (сказывались века перестроек внутри ограниченного пространства).

Вокруг всей внешней стены монастыря идет смотровая галерея, достигающая в среднем груди человека, у амбразур по-прежнему стоят несколько древних пушек того же типа, что я видел в садах отставных военных; их можно направить на горы. Полагаю, эти приземистые, грозные на вид орудия палят по праздничным дням, когда к звону колоколов и глухим ударам семантрона добавляют салют в стиле XVIII века.

Пока я завтракал в одной из комнат на галерее, пять или шесть котов разных мастей, среди которых не было двух похожих, подобрались поближе и выжидающе прохаживались возле двери. Они кидались на любые кусочки съестного, которые им бросали, но мгновенно исчезли, как настоящие ведьмы, когда я попытался заманить их внутрь комнаты. Если вы вообразите кошку, которая могла бы вписаться в столь плебейское сообщество, как стая или стадо, то я бы сказал, что коты Синая живут стаей, поскольку эти животные в монастыре повсюду: эти коты не знают угрозы со стороны собак, но не ведают радости есть рыбу, понятия не имеют о наслаждении, которое способны принести мисочка молока или уютное тепло камина. Котята — единственные юные существа, оживляющие это место своей красотой, а кошки-матери — единственные представительницы женского пола, когда-либо обитавшие в этом монастыре. Кошки Синая, как и их собратья в Лондоне, отдают явное предпочтение бесконечному и многоуровневому пространству крыш. Ловкий кот способен пройти по кровлям из конца в конец монастыря, а для тех, кто любит карабкаться по черепице, здесь просто сплошное изобилие. Но у котов Синая есть своя работа: они избавляют монахов от крыс и змей.

Бледный молодой монах в толстых очках прибыл с заданием от настоятеля показать мне монастырь. Его звали брат Гавриил. Когда мы спускались с галереи, мы увидели двенадцать старых монахов, сидевших за раскладным столом на солнышке, которое пригревало монастырь. Они занимались повседневным делом: перебирали зерно, очищая его от камешков и прочих примесей. Они заулыбались, заметив нас, а кое-кто даже встал и подошел поближе, чтобы сердечно пожать мне руку. Одни говорили: «Кале мера», другие: «Бонжур», а один поздоровался со мной по-английски.

Работа их была очень простой. Каждый монах высыпал перед собой горку зерна, а потом погружался в весьма долгий и трудоемкий процесс перебора, пересыпая чистое зерно в одну кучу, а мусор отбрасывая в сторону.

Мы прошли через теплый золотой уголок и оказались в прохладной тени, куда еще не успели добраться солнечные лучи. Полагаю, прожив некоторое время в обители, каждый монах привыкает к этому чередованию пятен света и тени, тепла и прохлады, поскольку монастырь расположен высоко в горах и солнце уделяет ему лишь частичное внимание, а после двух часов дня вообще скрывается за гигантскими пиками горы Синай.

Я попросил сопровождавшего брата провести меня вокруг внешней стены, насколько это возможно; иногда нам приходилось склонять головы, вступая в низкие туннели, а иногда мы выходили на смотровую галерею, с которой открывался великолепный вид на отдаленные скалы. Когда в этой стене впервые сделали амбразуры, они предназначались не для пушек и мушкетов, а для лучников. Мы зашли в темную камеру, где была установлена такая огромная лебедка, что запустить ее смогли бы совместными усилиями лишь несколько монахов.

Эта машина использовалась для того, чтобы поднимать посетителей на стену в люльке. Она была установлена в 1600 году и действовала вплоть до начала британской оккупации Египта. Она и сейчас в рабочем состоянии, заверил меня брат Гавриил, ее запускают, если нужно доставить в монастырь нечто тяжелое или слишком большое, что не проходит в узкие ворота. Пока мы разглядывали лебедку, два послушника принесли мешок того, что могло бы показаться бурыми камнями, но, поскольку я уже бывал в коптских монастырях, то понял, что это твердый хлеб, который следует размачивать, чтобы он стал съедобным. Послушники открыли дверь «пентхауса» и взялись за ворот, на который был намотан канат. Взглянув вниз, я увидел группу бедуинов, стоявших под стеной и с нетерпением смотревших наверх.

— Они пришли за хлебом, — пояснил брат Гавриил. — Мы каждое утро подаем им хлеб.

Я пришел в восторг от того, что смог увидеть на практике старинный обычай, сохранившийся на Синае. Стоявшие внизу арабы постоянно проживают неподалеку от монастыря, они известны под именем джебелийя. Это племя ничем не занимается, только ждет у монастыря, пока им дадут какое-нибудь поручение вне стен обители. Говорят, эти люди по крови не арабы, а потомки римских рабов с Черного моря и сотни египтян, которых вместе с женами и детьми переселил в эти края император Юстиниан для защиты монахов и помощи при постройке стен. На протяжении веков монахи кормили этих людей, чему я стал свидетелем, выдавая пропитание ежедневно, в девять утра.

Сначала на конце веревки подняли связки хвороста, а потом спустили мешок с хлебом, который сразу же подхватили; оборванные, нищие люди ожидали его с таким нетерпением, что сразу начали делить припасы, причем между некоторыми вспыхивали споры.

Довольно странно, что монахи поддерживают систему обмена с арабами с помощью традиционной веревки и ворота, поскольку сегодня никакой опасности нападения уже нет. Хотя джебелийя теперь являются мусульманами, их предки некогда были христианами, и, вероятно, какие-то следы почтения к христианству среди них сохранились, так как они верят в магические силы монахов, якобы способных вызывать дождь или удерживать его. Это убеждение сегодня такое же стойкое, как и во времена Буркхардта, посетившего монастырь в 1816 году и услышавшего от арабов подобные легенды. Судя по всему, бедуины считают, что дождь на Синае можно вызвать или остановить, открывая или закрывая книгу, которую Господь дал Моисею на вершине горы Синай, и что эта книга якобы находится в распоряжении монахов. Буркхардт рассказывает, как однажды бедуин, у которого потоком воды смыло в пропасть верблюда и овцу, приехал к стенам монастыря и стал палить из ружья, а когда его спросили, почему он это делает, он гневно воскликнул: «Вы открыли книгу так широко, что мы все утонули!»

Монастырские правила позволяют одновременно входить в обитель лишь трем представителям племени джебелийя, и ни один бедуин не имеет права ночевать внутри монастырских стен. Живут они по большей части в саду или за пределами обители. Я подробно рассмотрел этих людей, пытаясь увидеть черты необычного происхождения, но тщетно; на мой взгляд, они ничем не отличались внешне от остальных бедуинов, хотя один из них, который доставлял почту в Тор, показался мне самым красивым мужчиной среди всех, кого я встречал в пустыне. Если кто и потерян для кино, так этот человек, который провел всю жизнь у подошвы гор, совершая дважды в месяц путешествия между Синаем и Тором.

Монастырь управляется Синайским собором, в который входят синайский архиепископ и четыре архимандрита, а также все монахи обители. Обычно их 30–40, кто-то из них надеется провести здесь всю жизнь, до последних дней; другие остаются в обители пять лет, а потом их переводят в иные монастыри. В обители есть мельница для помола зерна, колесная мастерская, внешне напоминающая темницы лондонского Тауэра, и сводчатая пекарня без окон, в которой распоряжается дюжий монах в белом фартуке, он замешивает тесто и ставит хлебы в огромную печь. Еще есть очаровательный маленький сад, огражденный гранитными стенами, я с удивлением обнаружил там несколько розовых кустов.

— Мы выращиваем цветы к Рождеству, — объяснил брат Гавриил; я огляделся и заметил также львиный зев, нарциссы и ирисы.

Я попросил брата Гавриила показать мне его келью. Мы поднялись по лестнице к деревянным зданиям, больше напоминавшим богадельни, пристроенные к монастырской стене. Он толкнул дверь и провел меня в чистую маленькую комнату, где на стенах висело несколько священных образов, на полке стояли немногочисленные греческие книги; еще там были кровать и стул. Брат Гавриил заверил меня, что очень доволен своей кельей.

Рядом с церковью я увидел беленую мечеть с квадратным в плане минаретом, который поднимался рядом с колокольней. Монах объяснил мне: несколько веков назад сюда явился турецкий генерал, который хотел разрушить монастырь, и тогда настоятель и депутация монахов вышли ему навстречу и так поразили его красноречием, что он пообещал спасти монастырь, если это будет возможно. К несчастью, среди его солдат настроения были не самые мирные, они жаждали крови христиан, и хотя сам генерал не хотел причинять вреда монахам, сдержать своих людей ему было очень трудно. И тогда он посоветовал монахам: «Быстро возвращайтесь и постройте мечеть рядом со своей церковью, внутри стен, и когда мы войдем, скажите, что в былые времена Пророк лично посетил монастырь и земля освящена его стопами». Монахи все до единого бросились возводить мечеть по соседству с церковью. В результате, когда армия подошла к стенам обители, солдаты увидели минарет бок о бок с колокольней церкви.

Мы спустились по лестнице и оказались перед церковью Преображения, которую обычно датируют эпохой Юстиниана, что означает: она была построена тысячу четыреста лет назад. Она замечательна не только тем, что является одной из главных паломнических церквей христианства, но и тем, что это единственная византийская церковь в пустыне, никогда не превращавшаяся в руины.

Я уже упоминал легенду, что первая церковь была выстроена как святилище Неопалимой Купины, которая в ранние времена христианства считалась самым священным местом долины. Святая Елена также верила, что необходимо выстроить возле церкви защитную башню, где монахи смогут найти убежище в случае нападения сарацин. Дата этой постройки неизвестна, но, если легенда говорит правду, она должна приходиться на 327 год, когда Елена была в Иерусалиме и искала реликвии Святого Креста. Если именно в это время она совершила поездку в Египет, как считают копты, и основала Белый и Красный монастыри возле Сохага, тогда, вероятно, нет ничего невозможного и в том, что она построила церковь и защитную башню на Синае. Даже если личный визит на Синай был слишком утомительным для восьмидесятилетней женщины, Елена могла предоставить необходимые средства. В самом деле, трудно поверить, что переживавшие тяжелые времена отшельники Синая, зная, что щедрая христианская императрица находится всего в нескольких днях пути, не сочли необходимым отправиться к ней, поведать о своих бедствиях и молить о покровительстве.

Изначальная церковь Неопалимой Купины простояла два века, потом, в 530 году, Юстиниан выстроил крепость. В этот период или вскоре после того церковь Неопалимой Купины расширили, она приобрела современные формы, тогда же ее стали называть церковью Преображения, в ней появилась великолепная византийская мозаика в куполе над высоким алтарем. Апсиду старой церкви Неопалимой Купины сохранили, она все еще находится внутри, в восточной части нынешней церкви Преображения; по ней видно, что первоначальная церковь была намного меньше и ниже.

Вплоть до Средних веков паломники продолжали посещать церковь Преображения, чтобы молиться перед Неопалимой Купиной, но перенос в монастырь мощей святой Екатерины Александрийской положил начало новой главе в истории синайской церкви. Она не только получила новое, третье по счету имя, но и весь монастырь стал известен как обитель Св. Екатерины; это название сохраняется по сию пору, хотя официально церковь не посвящена святой, а только является хранилищем ее мощей.

Связь истории святой Екатерины и синайской церкви стала столь примечательной, что с этих далеких гор ее слава распространилась по всей Европе, и в особенности в Бельгии. Екатерина была девой из Александрии, которая умерла за веру во времена правления Максимиана. Среди уготованных ей пыток было привязывание к четырем колесам, усеянным шипами, которые, как гласит легенда, вращались, не разрывая ее плоти. Тогда мучители отвели деву к палачу, который отрубил ей голову. Через пять столетий после ее мученичества одному из синайских монахов открылось, что тело святой Екатерины ангелы перенесли на вершину Джебел Катерин — ближайшую к горе Синай. Братья поднялись туда и обнаружили мощи святой, которые сначала не стали переносить в свою церковь. Кости святой источали миро, которое монахи время от времени собирали в стеклянный фиал, причем была установлена очередь на исполнение этой почетной роли. Однажды, примерно в 1026 году, монах по имени Симеон отправился на вершину горы Синай, чтобы собрать миро, и заметил, что от мощей отделились три пальца, которые он и взял с собой в монастырь. В то время существовал обычай посылать священное миро из монастыря на Синае ко дворам Европы в обмен на пожертвования со стороны королей и принцев. Среди тех, кто на протяжении многих поколений являлся жертвователями монастыря, можно назвать герцогов Нормандии. Каждый год монахи отправлялись с Синая в Руан и всегда привозили назад дары из золота и серебра.

Таким образом, в 1026 году или около того жребий совершить путешествие выпал монаху Симеону, и он взял с собой три отделившихся пальца святой Екатерины и, после многих приключений на суше и на море, преподнес свой дар герцогу Роберу Норманнскому, отцу Вильгельма Завоевателя. Когда Симеон прибыл в Руан вскоре после вступления Робера на престол, будущему покорителю Англии было, вероятно, около года.

Реликвии святой Екатерины поместили в аббатстве Троицы возле Руана, и когда аббат Изамбер лично освидетельствовал святыню, распространилось мнение, что мощи исцеляют от болей. Их слава росла, пока аббатство возле Руана, как и церковь Преображения на Синае, не утратило в сознании верующих свое прежнее наименование и не стало считаться аббатством Св. Екатерины. Весьма любопытно, как культ святой быстро распространился по всей Европе. Крестоносцы, возвращавшиеся из походов, приносили рассказы о ней с Востока; появилось латинское житие; новый поток паломников направился на Синай, где монахи приняли решение перенести мощи святой с вершины горы в церковь, где они по сей день хранятся в особом ковчеге.

Норманы принесли славу святой в Лондон, где королева Матильда основала больницу и церковь Св. Екатерины в Тауэре в 1148 году. Церковь давно разрушилась, но ее построили заново в Риджентс-парке. В Англии шестьдесят две старинных церкви были посвящены этой святой; но не только благодаря официальным посвящениям престолов святая Екатерина утвердилась в Англии, оставив имя в названии холмов и мысов. Есть посвященные ей холмы и горы возле Винчестера, Крайстчерча и Гилдфорда; есть мыс Святой Екатерины (Сент-Кэтринз пойнт) на острове Уайт, долина Сент-Кэтринз Даун на том же острове; есть гавань Святой Екатерины на острове Джерси, старинная деревня ее имени в Сомерсете, в нескольких милях к северу от Бата. И каждая женщина в мире, которая носит имя Екатерина, имеет отношение к отдаленному монастырю на горе Синай, носящему имя святой Екатерины Александрийской, каковое разошлось по всему христианскому миру.

Пятнадцать ступеней ведут вниз, к церкви Преображения. Проходя через нартекс, на какое-то мгновение ничего не видишь, потому что глаза слепнут от сияния золотых и хрустальных канделябров, свисающих по всей длине здания. Церковь перегружена всевозможными знаками благочестия, поднесенными за долгие века. Хотя великие караваны, которые столь долго находили дорогу к этому уединенному месту, исчезли словно мираж, знаки веры и любви, принесенные ими сюда, остаются в виде позолоченных и драгоценных даров, сверкающих окладами икон, которые видны повсюду в сумрачном освещении.

Мое первое впечатление после того запустения, которое окружало монастырь, можно определить как изумление от самого факта, что существует такое здание, что оно простояло четырнадцать веков посреди Синайской пустыни. За стенами монастыря ни на мгновение невозможно забыть, где ты находишься, но когда стоишь в этой церкви, можно представить, что оказался в любом из великолепных греческих соборов Европы. Вероятно, это самое потрясающее из подношений греческой православной церкви Богу; это дар, уже четырнадцать веков обращенный к небесам людьми, которые подвергали опасности свою жизнь, которые преодолевали трудности и суровые лишения. Возможно, небу не нужно столько позолоты, но это способ, которым люди способны выразить свою любовь, и души тех, кто принес церкви свои подношения, наверняка нашли путь к трону Господа.

Двенадцать колонн, которые отделяют центральный неф от двух боковых, явно византийского происхождения, они из гранита, покрытого штукатуркой, и окрашены в тускло-зеленый цвет. Когда обновляли убранство храма, вероятно, природный камень показался кому-то слишком простым. Трудно даже вообразить, почему некоторые авторы характеризуют капители этих колонн как «лотосы», потому что ни одного лотоса я среди капителей церкви не увидел. Это самые обычные византийские колонны, причем все капители разные. Брат Гавриил объяснил мне, что каждая из двенадцати колонн содержит внутри реликвию мученика, по одной на каждый месяц года.

Иконостас представляет собой сплошную стену образов, вписанную в совершенную окружность апсиды и закрывающую алтарь. В полукуполе над ней находится знаменитая юстиниановская мозаика — сцена Преображения. Пожалуй, из древних мозаик эта наименее известна. Она относится к тому же периоду и тому же стилю, что и мозаики церкви Св. Софии в Константинополе, а также мозаики Равенны и Салоник, то есть к старейшим византийским мозаикам. На плоском участке стены выше полукупольного изгиба апсиды можно увидеть фигуру Моисея, стоящего перед Неопалимой Купиной, а также принимающего скрижали Завета, но это более поздняя работа, не обладающая изысканностью и совершенством мозаики купола.

Прекрасная группа сцены Преображения окаймлена серией из 32 круглых медальонов с серебряным фоном, на котором выступают оплечные изображения святых и пророков. Вдоль внутренней окружности у основания купола видна греческая надпись: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа, исполнен сей труд во спасение тех, кто внес свой вклад в него пожертвованиями, при Лонгине, святейшем и приоре, и Феодоре, священнике». Сюжет мозаики следующий: пять фигур стоят вокруг центральной фигуры Иисуса в мандорле миндалевидной формы, состоящей из нескольких оттенков голубого цвета. Господь облачен в кремовую мантию византийского типа, ниспадающую красивыми складками до ног, украшенную золотой полосой-клавом через плечо, знаком Христа. Нимб у Него серебряный с сияющим крестом. Христос держит свиток с текстом в руке, а от Его тела исходит пять лучей бледно-серебряного тона, протянувшихся к каждой из пяти дополнительных фигур, стоящих или упавших на колени и жестами изображающих страх и изумление. Вне границ мандорлы лежит ничком святой Петр, закрывающий лицо от сияния Славы Господней; по обеим сторонам от него стоят на коленях Иоанн и Иаков, а выше них расположены Илия и Моисей. Мозаика представляет изумительную композицию в синих, зеленых, коричневых тонах на золотом фоне. Волосы и борода Спасителя насыщенного коричневого цвета, этот образ Христа хорошо знаком на Западе.

Свет в апсиде довольно слабый, поэтому детали мозаики рассмотреть не так-то просто, а после десяти часов утра солнце уже уходит из двух маленьких окон над головой, которые являются здесь единственными источниками освещения.

Направо, если стоять лицом к алтарю, находится мраморная рака, поддерживаемая четырьмя изящными византийскими мраморными колоннами. Над ними установлен купольный свод с девятью свисающими лампадами, а внутри находится маленький украшенный саркофаг из мрамора, в котором хранятся мощи святой Екатерины. Один из старших монахов вошел в церковь со связкой ключей и предложил показать мне реликвии. Сначала зажгли свечи на алтаре, и все присутствующие монахи почтительно сняли головные уборы, когда архимандрит открыл саркофаг. Внутреннее пространство было заполнено различными объектами, но мне показали только два из них, это были золотые ларцы. Когда открыли первый, монахи перекрестились, и я увидел внутри руку скелета, пальцы которой были унизаны кольцами. Изумруды, рубины, бриллианты сияли на костях. Запястье было укутано в хлопчатую ткань, скрепленную сверкающим золотым браслетом.

Во втором ларце оказался череп, у которого я смог разглядеть лишь гладкое, темное темя. Разнообразные драгоценные дары лежали вокруг него, я обратил внимание на викторианский золотой соверен. Были и другие реликвии Екатерины, в самом саркофаге, но мне сказали, что их никогда никому не показывают. Когда монахи убрали на место ларцы, которые мне демонстрировали, свечи погасили.

Затем меня попросили снять обувь, прежде чем войти в часовню Неопалимой Купины, которая расположена позади церкви. На меня произвела сильное впечатление эта крошечная темная апсида, нет сомнения, что она — единственное, что осталось от древней церкви, стоявшей на этом месте еще до возведения церкви Преображения. Она расположена немного ниже уровнем, чем более поздний храм, кладка стен практически везде прикрыта глазурованной плиткой. В центре находится ниша без окон, перекрытая полукупольным сводом, а в ней — маленький алтарь, опирающийся на четыре тонких мраморных колонны. Три лампады свисали над алтарем, а внизу была маленькая серебряная табличка, обозначающая место появления Неопалимой Купины.

Монахи рассказали, что в определенный день, раз в году, луч света проникает внутрь темной и тесной церкви. Окружающие горы так высоки, что за исключением этого дня часовня Неопалимой Купины погружена в почти полный мрак.

Вероятно, самая большая бестактность, которую может допустить англичанин на Синае, — заявить, что он внес деньги на покупку Синайского кодекса, который теперь находится в Британском музее. Я благодарен за то, что никто не заговорил со мной на эту тему, но я понимаю, что для монахов это болезненный вопрос. Они говорят, что Тишендорф увез кодекс в 1859 году, чтобы скопировать, а потом русский царь нечестным образом им завладел. Вероятно, они считают, что мы не имели права приобретать кодекс, поскольку рассматривают рукопись как украденную собственность[13].

Кто бы ни был прав, известность и финансовая ценность Синайского кодекса заставили монахов тщательнее охранять свою библиотеку. Книгами больше не пренебрегают. Они находятся в каменной комнате, напоминающей банковское хранилище, а самые ценные тома помещены за решетку, которая запирается на замок. Книги лежат на полках, большинство из них имеет бумажные ярлыки на корешке, на которых написаны заглавия по-гречески и по-арабски. Мне показали знаменитый Золотой кодекс с иллюминованными страницами и другие древние драгоценные рукописи, бережно хранимые под замком.

Неподалеку от библиотеки расположена старинная трапезная. Это большое каменное, сводчатое помещение с маленьким алтарем в восточной части, над которым есть отдельный полукруглый свод. Стены покрыты современными фресками, медальонами с образами святых. Самое замечательное украшение — фреска над алтарем, исполненная одним из синайских монахов. С богатством деталей, достойным Брейгеля, она изображает сцену Страшного суда; каковы бы ни были недостатки, ее невозможно упрекнуть в отсутствии действия или реализма. В верхней части представлен Господь на престоле в небесах; по сторонам от Него сидят апостолы и святые, которые ожидают приговора душам смертных. Справа изображен ад, готовый принять злых и грешных, кое-кто уже прибыл туда и пребывает в отчаянии, в окружении змей, ужасных чудовищ и разнообразных бесов. Внизу, на земле, открываются могилы, выпуская мертвецов. Архангел Михаил в полном римском боевом облачении поражает копьем дракона; группа черных как смоль демонов сопровождает Антихриста; но самая замечательная часть фрески — святое воинство, открывающее врата Гроба Господня, из которых выходит Спаситель с крестом в руках. Все это написано с необычайной искренностью и изяществом, и мне очень жаль, что не удалось узнать имя художника.

На стенах трапезной также изображены различные гербы, вырезанные крестоносцами и паломниками Средневековья. К несчастью, многие другие, написанные красками на каменных стенах, были с течением времени удалены.

Брат Гавриил сказал мне, что существует обычай, согласно которому настоятель сидит спиной к восточной стене, а монахи занимают боковые стороны стола. Трапеза обычно состоит из черной фасоли, оливкового масла, хлеба; пока все едят, один из монахов читает отрывки из житий святых, его чтение подчиняется звонкам колокольчика, который стоит рядом с настоятелем, — звон указывает, когда остановиться, а когда продолжить чтение.

Монахи раньше обмывали ноги паломников в трапезной, но теперь поток русских паломников на Синай иссяк и эта церемония стала исключительно редкой. Когда Покок посещал монастырь в 1739 году, он отметил существование этой традиции: паломникам обмывали ноги вскоре после прибытия в монастырь. Ноги самого Покока обмыл лично настоятель. «Один из монахов после окончания церемонии держит чашу с водой и кувшин в руках, а затем опрыскивает паломников розовой водой; если речь идет о мирянах, церемонию совершает один из послушников, а все сообщество сидит в зале и распевает гимны».

Я полагаю, красота монастырского сада сильно преувеличена гостями обители; впрочем, нет сомнений, что он очень трогателен. Это «древесная» часть монастырской территории, в которой произрастают породы, вывезенные из Европы, и кусты, теснящиеся в тени стены, спасающей их в этом чуждом краю.

Открыв калитку, вступаешь в сад, где кипарисы, немногочисленные оливы и миндаль чередуются с фруктовыми деревьями, и все они таятся в тени желтых скал. Для меня это просто любопытная достопримечательность, но для монахов — кусочек родины на чужбине. Не имеет значения, прибыли иноки из Салоник, с Крита или Кипра, они видят в этом саду напоминание о доме, и, возможно, именно способность смотреть на сад без эмоций является проверкой: обрел ли человек полный мир с Господом или еще привязан к земному.

Не могу сказать, что местные монахи являются отличными садовниками; кажется, они оставляют всю физическую работу бедуинам. Среди лучших плодов можно отметить невероятно твердые груши, которые способны лежать целыми и невредимыми до следующего урожая. Хотя и твердые, они все же обладают необычным вкусом и ароматом, какого нет у груш, которые я пробовал в Европе.

Как-то утром я гулял по саду и встретил брата Гавриила и еще одного молодого монаха. Мы вместе прошли мимо белого здания, стоявшего среди деревьев, я уже знал, что это костница монастыря, и тут один из моих спутников предложил зайти туда. Он открыл замок на двери, и мы вошли в сводчатое помещение, до самого потолка заполненное человеческими костями. Слева от входа лежала груда черепов, а с противоположной стороны — тысячи рук; в других концах комнаты так же аккуратно были рассортированы и сложены кисти рук и ступни ног.

Я был так захвачен этим ужасным зрелищем, что не замечал, что делают мои спутники, пока запах благовоний не заставил меня обернуться. Оба монаха стояли рядом, один держал зажженную свечу, а другой покачивал кадильницей перед кошмарной фигурой — скелетом, облаченным в пыльную рясу. Он был привязан к обыкновенному кухонному стулу, с которого чуть склонялся в призрачной пародии жизни, на его костлявых пальцах висели крестик и четки.

Оказалось, это скелет монаха Стефана, умершего в 580 году. Он был отшельником, обитавшим на склоне горы Синай, и, как говорят, поймал детеныша пантеры и обучил его защищать келью от гиен. Когда аскет умер, его тело перенесли в монастырь на горе и поставили охранять костницу; в течение тринадцати веков Стефан восседает при двери, по-прежнему одетый, как монах, оберегая покой синайских мертвецов.

Обычай эксгумировать останки мертвецов всегда существовал в монашеском сообществе, через некоторое время после смерти кости извлекали и складывали в определенной части крипты, а черепа — в другой. Только епископы и архиепископы оставались в своих гробах, которые стояли вдоль стен костницы, один на другом, снабженные «этикетками» с именами и титулами покойников. Очевидно, на каменистой равнине Эль-Раха этот жутковатый обычай был необходимостью. Если каждый монах, представленный в костнице черепом, занимал бы свое место в вырезанной в скальной породе гробнице, гора со временем превратилась бы в сплошные погребальные соты.

Среди достопримечательностей можно отметить железный пояс, снятый с тела одного из отшельников. Еще я увидел власяницу и — самое странное — два скелета, скованных вместе железными кандалами. Романтичная и весьма неточная история гласит, что эти скелеты, вероятно, были двумя кающимися грешниками, которые так и скончались во время паломничества, не сняв оков. Немало таких кающихся, должно быть, приходило на Синай, и мы знаем по меньшей мере о двух братьях Фромон из Ренна, которые совершили в IX веке убийство и были приговорены к совершению искупительного паломничества в Рим, Иерусалим и на Синай. Их принял папа Бенедикт III, благословивший братьев. Несколько лет они провели в Иерусалиме, затем ушли в Фиваиду, жили среди египетских монахов и наконец добрались, не снимая оков, до финальной точки своего путешествия, на Синай. Они возвращались в Ренн через Рим, где, после перенесенных тягот, один из братьев скончался, но другой продолжал нести тело, пока его собственная кара не подошла к завершению. Обычно такие оковы делали из оружия, которым было совершено убийство.

Монахи желали показать мне еще некоторые достопримечательности костницы, но я с радостью нашел предлог, чтобы покинуть это мрачное место и вновь оказаться в теплом саду.

Мы с братом Гавриилом в сопровождении оборванного худого бедуина ранним утром отправились на вершину горы Синай.

Огромная стена почти вертикального склона позади монастыря была укрыта холодной тенью. Пик горы Синай оставался вдали, его закрывали другие вершины. Он находится в 8000 футах над уровнем моря — почти в два раза выше, чем Бен-Невис, — но эти цифры дают преувеличенное представление о реальной высоте восхождения, которое, хотя и утомительно, все же не опасное и не слишком трудное. Сам монастырь расположен на высоте около 4000 футов над уровнем моря, следовательно, надо подняться лишь на 3500 футов; задача теоретически облегчается тем, что в горе еще во времена великих паломничеств вырезали 3000 ступеней.

Мы шли три четверти часа, и я стал понимать, что идти по ступенькам тяжелее, чем совершать обычный подъем в гору, особенно потому, что некоторые ступеньки так же круты, как во многих старых домах, и редко две подряд бывают одинаковой высоты. Именно отсутствие единообразия между ступеньками лестницы делает восхождение таким утомительным; на самом деле я бы назвал лестницу на Синай скорее наказанием, чем помощью.

Мы медленно взбирались, переходя из холодной тени, царившей на нижней части склона, в освещенное и прогретое пространство; затем, когда контуры высокого пика заслонили солнце, снова шли в благословенной тени. Снова и снова мы останавливались и оглядывались, чтобы оценить восхитительный пейзаж, который с каждым шагом становился все более величественным.

Мы сделали остановку для отдыха у небольшого горного источника, где, согласно арабскому преданию, Моисей некогда пас стада Иофора. Хотя брат Гавриил был очень худ, а лицо его было совершенно восковым, он оказался крепким и выносливым, как горный козел, и, вероятно, мог бы пройти до самой вершины и обратно без остановки и не почувствовать усталости. Он представлял собой выдающийся пример пользы умеренного питания. Я попросил описать мне обычный дневной рацион, час за часом.

— Возьмем, например, вчерашний день, — начал он. — Я встал в половине четвертого, был в церкви до половины седьмого. Затем выпил чашку кофе в семь утра, но ничего не ел, потому что был постный день. С восьми до часа мы с вами осматривали монастырь. В час мы расстались, и я поел: черная фасоль, хлеб, масло. Затем полчаса сна. В два часа я зашел за вами, и мы гуляли по горам до пяти. После этого я съел тарелку овощного супа и пошел спать. Я снова был в церкви в половине четвертого утра.

Это типичный образ жизни на Синае. Еда здесь самая скудная, и в обязанности монахов входят долгие церковные службы.

Пока мы разговаривали, оборванный араб извлек из складок поношенной одежды предмет, который когда-то был вересковой трубкой; теперь она была в нескольких местах скреплена медными скобками. Чашу этой драгоценной трубки он набил смесью мелко порубленной травы, которую синайские бедуины используют вместо табака.

Затем он достал кремень, взял его в левую руку, обернув в клочок мягкой ткани. Затем извлек кусок железа, ударил кремнем по железу, причем тряпье служило для запала, оно при попадании искры стало дымиться. Наконец он раскурил трубку, причем сделал это так же быстро и легко, как европеец с помощью современной зажигалки.

— Не хотите сигарету? — предложил я.

У него расширились глаза от изумления. Он быстро вытряхнул траву, взял пару сигарет и набил трубку табаком.

Мы тронулись в путь, словно персонажи баньяновского «Пути паломника», пока не добрались до ущелья, где ступени поднимаются к трещине в скале. Там стоит маленькая часовня Девы Марии, которая всегда заперта, за исключением одного дня в году.

— Есть легенда, что в древние времена караваны с едой не пришли в срок из Египта, — рассказал брат Гавриил, — а монахи страдали не только от нехватки пищи, но и от нашествия чумных блох. Было решено оставить монастырь и найти другое убежище. С печалью в сердце монахи совершили последнее паломничество на священную гору. Когда они достигли этого места, то увидели Святую Деву с Младенцем на руках. Она сказала им: «Возвращайтесь, и все ваши беды закончатся». Удивленные монахи спустились и обнаружили у стен обители верблюдов с грузом еды, а все блохи чудесным образом исчезли!

Лестница шла по лощине, потом пересекла реку. В этих вратах часто сидел отшельник Стефан, чей скелет охраняет костницу. Его задачей было испытывать паломников, чтобы убедиться: они достойны взойти на гору. Если Стефан их пропускал, они шли к следующим вратам, где ждал брат, выслушивавший исповеди и дававший отпущение грехов.

Затем лестница привела нас на примечательную маленькую платформу, единственный плоский участок на всем пути к вершине горы Синай; там, словно часовой, стоял одинокий кипарис. Говорят, этому дереву уже пятьсот лет, а гравюра в книге Лабора, изданной в 1838 году, показывает, что век назад оно выглядело точно так же, как сегодня.

На платформе есть два здания: старинная каменная часовня Илии и маленький домик, словно из сказок братьев Гримм, возле заброшенного сада. Эти строения, то, что осталось от сада, и одинокий кипарис, как и все в пустыне, хранят атмосферу особой таинственности. Будто, приди мы минутой ранее, мы застали бы кого-то — или что-то, но теперь дерево, здания и сад притворились спящими и поджидают, пока мы уйдем.

Именно там, перед часовней Илии, с нами произошла небольшая неприятность. Брат Гавриил порылся в рясе в поисках ключа и обнаружил, что оставил его в монастыре. Он сказал, что часовня выстроена над пещерой, в которой, по преданию, скрывался пророк Илия, бежавший от гнева Иезавели, — событие это описано в Третьей книге Царств, в главе 19. Когда он жил в пещере, Господь явился ему и велел вернуться и выбрать Елисея в качестве преемника-пророка; из этой пещеры Илия пошел назад, к народу, и указал на Елисея «и бросил на него милоть[14] свою»³⁰.

Часовню открывают один-два раза в году, несколько монахов поднимаются сюда и в уединении служат литургию, проводят ночь в «сказочном домике» возле заброшенного сада и на следующий день возвращаются в обитель.

После платформы подъем становится более легким, хотя и крутым, вероятно, благодаря прохладному воздуху, напоминающему вино со льдом. Над крышей мира дуют ветра, от которых болят колени и горит лицо. Я шел вперед, и после каждой сотни шагов оглядывался на великолепный горный пейзаж, который час назад был таким огромным, а теперь лежал внизу; и за темными пиками открывались дальние горы. И все эти скалистые хребты и вершины выглядели такими же безжизненными, как лунный ландшафт.

Как и многие другие великие вершины, гора Синай остается скрытой, невидимой, пока до нее не остаются последние несколько ярдов пути. Взглянув наверх, я наконец увидел вершину, в которую упирались вырезанные в скале ступени, а дальше — маленькую каменную часовню на фоне неба. Крест на ее двери четко вырисовывался на фоне безграничной синевы, я прошел последние ярды и посмотрел вниз, на далекую землю.

В своей жизни я не раз поднимался на высокие горы, но никогда прежде передо мной не открывался такой пейзаж, как с горы Синай. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, я видел громоздящиеся горные хребты, расположенные далеко внизу, слово воды замерзшего моря. Только к юго-западу тянулось сплошное темное плечо Джебел Катерин. Шторм на море, внезапно превратившийся в камень, — вот, наверное, единственный образ, который может более или менее точно передать это потрясающее зрелище. Заостренные гребни гор; длинные хребты, словно волны, которые вот-вот разобьются; тяжелые массы скал, которые, кажется, готовы обрушиться вниз; огромные, широко раскинувшиеся, глубокие долины, словно впадины, которые предвещают новые подъемы водных масс; жаждущие, дикие, пустынные. В этот безоблачный день в чистом воздухе я видел далеко и отчетливо. К востоку были четко различимы золотые пески Синая вдоль залива Акаба, окаймленные синей водой, простиравшейся дальше, на восток, вплоть до Ибн-Сауда. К северу я мог различить пугающий барьер гор, прорезавших сердце Синая, а к северо-западу они сбегали к Суэцкому заливу, будто придавленные некими гигантами. В долине внизу — Вади Себайех — я видел тропы верблюдов, словно серые нити. А когда я смотрел на синюю массу Джебел Катерин, чей двойной пик был чуть выше горы Синай, то видел птицу, летящую среди скал несколькими сотнями футов ниже; она неторопливо исчезла между двумя горами, а затем следом пролетела еще одна птица, и обе они медленно уплыли вдаль. Это были единственные признаки жизни (я почти не сомневался, что видел золотых орлов).

Поднятая над миром, на высочайшей точке горной вершины стоит маленькая часовня горы Синай; в нескольких ярдах от нее, отделенная низкой каменной стеной и полосой колючей проволоки, находится небольшая мечеть, которую арабы посещают раз в году, чтобы зарезать жертвенную овцу и поднести ее Моисею. И часовня, и мечеть выстроены из крупных гранитных блоков. Часовня довольно современная, она заменила старую, которая, возможно, стояла там еще до постройки монастыря в долине. Почва вокруг нее усыпана обломками прекрасно обработанных камней, кусками мрамора со следами византийской резьбы, — все это остатки первой часовни. Многие камни с фрагментами скульптур того раннего здания встроены в стены современной часовни.

Меня попросили оставить запись на листе книги посетителей, которую хранят в небольшом вестибюле часовни. Я заметил, что предыдущий гость был здесь около двух месяцев назад, и практически все, кто расписывался в книге, похвалялись временем, за которое им удалось подняться на вершину. Считалось, видимо, что отличный темп — два часа на восхождение.

Часовня украшена циклом библейских сцен, но роспись еще не окончена. Мы увидели банки с красками и кисти в углу церкви. С правой стороны от алтаря оставлен на обозрение фрагмент дикой скалы, как и в Куполе Скалы в Иерусалиме; согласно традиции, именно здесь Моисею были даны скрижали Завета. Первая часовня на Синае была построена на этой вершине много веков назад, и мощи святой Екатерины принесли сюда с соседней горы и хранили тут много лет.

Монах зажег свечу на алтаре, и она осталась гореть, когда мы прошли в часовню. С другой стороны от часовни находилась пещера на открытом воздухе, достаточно большая, чтобы вместить человеческое тело; говорят, это место, где Моисей закрыл лицо, не способный вынести сияние Славы Господа.

Не знаю, жили когда-нибудь монахи на вершине горы Синай или нет, или они только поднимались сюда с паломниками и отпирали часовню, как сделали в моем присутствии. Существует традиция, согласно которой любой, кто будет спать на горе, проснется от подземного рокота. Одно из самых ранних упоминаний о святых местах Синая найдено в путевом дневнике женщины, которая совершала паломничество примерно за столетие до постройки монастыря. Это была благочестивая испанская монахиня по имени Этерия, считается, что она побывала здесь около 460 года, чтобы своими глазами увидеть места, о которых читала в Библии. Ее описание восхождения на гору Синай, как и весь дневник, проливает свет на условия существования восточного христианства в эпоху, когда паломничества были крайне редкими. Она рассказывает, что Синайские горы таковы, что «невозможно идти по ним медленно и долго, как извивается змея, здесь поднимаешься по прямой, словно перед тобой стена, и ты должна спускаться с каждой из этих гор, пока не доберешься до основания средней горы, каковая и есть Синай. И там, с помощью Христа, нашего Господа, благодаря молитвам монахов, которые сопровождали нас, я совершила восхождение, с великим трудом, ибо пришлось подниматься пешком, так как там не проедешь в седле; тем не менее труд не был в тягость из-за желаний, которые я увидела осуществленными с помощью Господа».

Монахиня Этерия поднялась на вершину Синая за четыре часа.

Глядя с высоты пика на горы Синая четырнадцать столетий назад, Этерия записала:

Прошел целый век между временем паломничества Этерии и рождением Мухаммада, так что мечеть, естественно, возвели позднее. Я прошел к этому зданию, представляющему собой однокамерное строение из камней, обмазанных кровью жертвенных овец, которых приводят сюда бедуины. Сидя на стене, разделяющей христианскую и мусульманскую части вершины, я съел сэндвичи, которые захватил с собой; было тихо и спокойно, я заметил мышь, которая выбралась из-под мечети и пробежала немного, а потом села, прижав к животу передние лапки, и огляделась. Я боялся пошевельнуться, но она была совсем ручная, насколько это возможно для дикой мыши. Она была не столько велика, как Микки-Маус из Курны, но вдвое крупнее любой английской мыши, и впечатление упитанности усиливалось благодаря густому пушистому меху — ни дать ни взять эскимос мышиного мира.

Я бросил мыши кусочек хлеба, и зверек потащил подачку к себе под мечеть, потом появился снова; бросая кусочки все ближе и ближе к себе, я подманил мышь буквально к ноге; уверен, что если бы я приходил сюда часто, через неделю она ела бы у меня с руки. Мое удовольствие от наблюдений за мышью увеличилось, когда она вернулась со всей своей семьей — и взрослые, и детеныши были такими же пушистыми и упитанными. В это время две «христианские» мыши приблизились со стороны часовни, так что вскоре вокруг меня собралось шесть-семь зверьков, которые деловито сновали туда-сюда. Но откуда они приходили? Были это обычные домашние мыши, добравшиеся до вершины горы, на высоту 8000 футов над уровнем моря? Или они — результат некоего мышиного «исхода» из когтей монастырских котов? Или это особый вид синайских мышей? Помнится, я слышал, как домашние мыши оказались на песчаном острове неподалеку от Дублина и вскоре изменили цвет, а один кладовщик из лондонских доков рассказывал мне, что на холодных складах мыши обрастают исключительно густой шерстью. Так что, вполне возможно, эти мыши стали такими пушистыми, чтобы выжить зимой на вершине Синая.

И греческий монах, и бедуин уверяли меня, что, насколько они помнят, мыши жили в горах всегда. Если последний посетитель оставил им хлебные крошки, то, учитывая двухмесячный перерыв, как могли эти существа выжить на голой скале?

Когда солнце стало клониться в сторону Аравийской пустыни, мы погасили свечу и закрыли часовню. Развернувшись спиной к священной вершине, мы двинулись вниз, оставив ее небесам и крошечным грызунам, которые обитают в закоулках и расщелинах священной горы.

Мы спускались быстро, местами просто бежали, останавливаясь время от времени не потому, что уставали, а чтобы насладиться красотой заката. Брат Гавриил рассказывал мне о святых и отшельниках, чьи имена связаны с пещерами Синая, и я с интересом обнаружил среди них многих персонажей, широко известных в истории раннего христианства.

Святые Косма и Дамиан жили в пещере в долине Вади эль-Леджах. Они были врачами-египтянами и прославились как «мученики-бессеребренники», поскольку были профессионалами, которые не брали плату за услуги, но просили пациентов обратиться от язычества к христианству. Должно быть, они были среди ранних синайских отшельников, поскольку считается, что они приняли смерть в III веке, во время гонений Диоклетиана.

Еще один святой, чье имя дано одному из гротов в горах, — Онофрий. Он был египетским отшельником, который, как и святой Антоний, искал уединения более полного, чем могла дать Фиваида, а потому в конце III века удалился в дикие горы Синая. Его житие написал монах, знавший отшельника лично, это был египтянин по имени Пафнутий, ученик святого Антония; рукопись находится в Британском музее. В начале IV века Пафнутий посетил самых знаменитых святых и анахоретов пустыни, чтобы составить рассказ об их подвигах. Однажды, поднимаясь на гору Синай, он увидел человека, тело которого, сплошь заросшее волосами, прикрывал лишь пояс из листвы. Увидев его, Пафнутий спрятался, потому что принял странного типа за сумасшедшего. Но это был отшельник Онофрий. Проводив Пафнутия в свою пещеру, отшельник поведал, что семьдесят лет назад жил в монастыре в Египте, но, желая подражать Иоанну Крестителю, решил избрать самые удаленные и дикие места. Он пришел на Синай, где его ряса постепенно превратилась в лохмотья, так что через некоторое время наготу уже ничто не прикрывало. Пока он описывал свою жизнь, лицо его становилось все бледнее, и гостю стало очевидно, что отшельник умирает. Перед смертью он благословил Пафнутия, который оторвал кусок своей одежды, чтобы завернуть тело аскета, а потом оставил его в расщелине, в скалах.

Еще одно имя, упомянутое братом Гавриилом, — святой Нил. Монахи утверждают, что его скелет находится в костнице, хотя я уверен, что где-то читал: его мощи были перенесены в церковь Свв. Апостолов в Константинополе еще в отдаленные времена. Нил был одним из величайших отшельников, оставивших письменные тексты; его сочинения служили для просвещения христиан в самые темные времена. Человек богатый и уважаемый, в Константинополе он жил при императоре Феодосии II, но горел желанием служить Богу в самом удаленном месте мира. Оставив жену, он забрал младшего сына Феодула и совершил вместе с ним долгое путешествие; вероятно, это произошло в 390 году. Он сам рассказывал, что пустыня была полна жестоких сарацин, которые поклонялись Утренней звезде и приносили в жертву мальчиков на алтарях из грубого камня. Если они не могли принести в жертву мальчиков, то заставляли белого верблюда, не имевшего ни одного изъяна, встать на колени, после чего шейх перерезал горло животного ударом меча. Потом сарацины поедали жертвенное животное, причем полагалось съесть жертву до того, как первые лучи солнца появятся над горизонтом.

Нил с сыном жили как отшельники рядом с другими анахоретами. Но однажды группа сарацин напала на церковь и забрала все запасы продовольствия, которые монахи хранили в кельях на зиму. Потом они приказали отшельникам снять одежду и выстроиться по возрасту. Самые старшие аскеты были убиты, а юноши, среди которых был и Феодул, сын Нила, уведены в рабство.

«О, почему же наступил конец чудесам Синая? — восклицал Нил. — Почему не прогремел гром, почему молнии не поразили их за злые деяния?!»

После того как тела мертвецов сожгли, оставшиеся отшельники собрались и приняли решение подать жалобу местному правителю, который, видимо, отвечал перед римским правительством за безопасность горных проходов, как сегодня местные шейхи несут ответственность перед пограничной администрацией. Правитель ответил отшельникам, что накажет разбойников и отомстит за нападение, и Нил, жаждавший вернуть сына, спросил, можно ли ему пойти с ним. Правитель согласился, и Нил отправился с войсками, которые в течение двенадцати дней переходили Синайскую пустыню. Затем он встретил человека, который сказал, что видел тех сарацин и что юношу не убили. Нил был очень рад услышать, что Феодул жив. Однако мальчика продали в рабство в греческий город Элуза, который сэр Леонард Вулли и Т. Э. Лоуренс идентифицировали с руинами Халасы, милях в пятнадцати от Беэр-Шевы.

Нил отправился в этот город, чтобы найти сына. Он обнаружил, что епископ Элузы сделал его придворным в церкви. Феодул рассказал отцу, как он и другие пленники все ночи спали на голой земле, связанные ремнями, а рядом стоял алтарь, на котором лежал меч, и чаша с водой, фиал и благовония. Как-то сарацины перепились и долго проспали, так что утром и в течение следующих дней пленников гнали вперед и вперед, поскольку похитители спешили получить деньги за молодых людей. Епископ Элузы настолько поразился благочестию отца и сына, что посвятил их в священнический сан.

Нил и Феодул вернулись на Синай, чтобы продолжить отшельническую жизнь. Они отличались особой суровостью быта, но Нил не впадал в крайности и находил время критиковать издержки и пороки аскетического бытия. Его сочинения, в особенности письма с советами и указаниями друзьям-христианам, входят в число самых личных и полезных текстов, которые дошли до нас из той далекой эпохи.

Обсуждая великих анахоретов прошлого, мы спустились с горы Синай и вышли по верблюжьей тропе в долину Вади Шуайб, откуда увидели монастырь, лежавший в тени гор.

— Взгляните, кто это? — спросил я.

Вдали, в ущелье на дальнем склоне, я заметил черную фигуру, спускающуюся с гор. Человек был очень далеко, так что пришлось присмотреться изо всех сил. Брат Гавриил, менее дальнозоркий, не мог его разглядеть, но бедуин мгновенно опознал человека и назвал его по имени.

— А, это старый монах, который проводит все время в горах, устанавливая кресты на возвышенностях, — сказал брат Гавриил. — Вы видели кресты. Он ставит их в память славных мучеников и отшельников, которые жили и умерли здесь.

Это была моя последняя ночь на Синае. Я в одиночестве сидел после ужина в маленькой комнате по соседству со спальней, и монах принес книгу посетителей, чтобы я оставил там запись. Я перевернул страницы, в свете лампы прочитал громкие имена. Странно, что многие скверные отели в часто посещаемых концах света заводят книги посетителей с роскошными пергаменными страницами, а вот монахи Синая, у которых бывает бесчисленное множество гостей (их много словно песку в пустыне, особенно если учесть паломников всех эпох и стран), обходятся обычной тетрадкой.

Книга посетителей — современная черта на Синае, эта начиналась с 1860 года. Буркхардт рассказывал, что когда в 1816 году посетил монастырь, он увидел на стенах клочки бумаги, на которых посетители записывали свои имена, так что современная тетрадь, очевидно, стала «давней и настоятельной потребностью».

Первая запись принадлежит Йохану Томасу Олафу Неергорду из Копенгагена, который останавливался в монастыре 19–21 марта 1860 года. Первые англичане, оставившие свои имена в книге посетителей, — Ч. М. Николс, Ч. Дж. Мур и Уильям Говард Доути, который сделал вклад в размере 60 франков.

Есть и французская запись, датируемая мартом 1868 года, когда монастырь посетила большая группа представителей Компании Суэцкого канала; можно разобрать подпись некоей Мари Вуазен. На той же странице, но с датой 30 сентября 1935 года, значится: «Сын Мари Вуазен, жены Жана Микара, был счастлив посетить это святое место через шестьдесят восемь лет после паломничества своей матери и деда. Гастон Микар».

Под датой 5 апреля 1871 года я прочел:

«Желаю выразить глубокую благодарность доброте и любезности, проявленным монахами во время четырехдневного визита в обитель. Каннингем Грэм, Шотландия».

Под 1875 годом, но без указания точной даты, в книге оставлена запись: «Чарльз М. Доути».

Замечательное послание датируется 7 октября 1888 года:

Под датой 1 марта 1894 года стоит подпись Пьера Лоти.

10 мая 1903 года датирована следующая запись:

16 ноября 1922 года покойный лорд Алленби посетил гору Синай и написал следующее:

Я скопировал лишь несколько записей, которые особенно заинтересовали меня, но трудно найти такой народ, чей язык не был бы представлен в этой книге.

Колокола зазвонили как обычно, в половине четвертого утра. Было еще темно, сияли звезды. Я спустился по четырем лестницам и пересек выбеленные дворы, в которых царили тишина и холод, и, прежде чем войти в церковь, расслышал в неподвижном утреннем воздухе приглушенный рокот голосов, доносившихся из здания. Я остановился и прислушался:

Затем более высокий голос ворвался в общий гул:

И третий, фаготом:

Последний слог был растянут и растаял на предельной ноте.

Через боковую дверь я вступил в облако тумана курящихся благовоний. Сначала я не мог ничего рассмотреть, кроме пятен света от горящих свечей и двух золотых искр и одной красной, висящих в сумраке; но потом глаза мои привыкли, я стал различать очертания, более темные тени в мире теней, и узнал огромный канделябр, свисающий с потолка в центральном нефе. Мое движение напоминало блуждание в огромной пещере, заполненной сталактитами.

Я на цыпочках прошел к хорам и встал там, не замеченный монахами. В восточной части церкви виднелось слабое сияние, в свете которого можно было распознать контуры кафедры. Бородатые лица возникали из темноты, на мгновение озарялись светом, а потом снова плавно исчезали во мраке. Легкое шуршание одежд было единственным предвестием появления нового лица, порой — легкий шорох ног по полу, и вот еще один проходит в световом пятне, а затем внезапно — новое лицо, бледное, бородатое, как и все другие, мгновение сияло, как призрак Банко.

Медленно, почти нечувствительно, рассвет начал рассеивать серый покров в церкви, но казалось невозможным, что свет сможет прорваться в эту сплошную тьму. А затем я увидел монахов, стоявших в хорах напротив, с другой стороны центрального нефа; я увидел, как выступают из сумрака колонны, как вырисовываются очертания высокого иконостаса с бастионом святых. Алтарные врата отворились. Оттуда вышел священник в красном облачении, в руках у него была большая книга; монах в черном одеянии встал рядом с ним и поднял свечу, так чтобы стал различим текст. Голос чтеца далеко разносился в прохладной церкви. Свет нарастал. Я видел уже довольно отчетливо длиннобородые лица святых, окруженные золотыми окладами икон. Священник и его помощник прошли назад, в алтарные врата; раздался громкий звук, когда металлические кольца заскользили по медному карнизу, и проем заполнился тяжелой красной парчой. Служба, начавшаяся в половине четвертого, завершилась с наступлением рассвета.

На ступенях снаружи несколько монахов стояли в сером свете в ожидании восхода. Архиепископ Синайский пригласил меня к себе, чтобы я смог присутствовать на церемонии встречи первого дня нового месяца. На Синае по-прежнему принят юлианский календарь, который на данный момент на тринадцать дней отстает от григорианского. Мы вместе поднялись на деревянную галерею перед его кабинетом, за нами шел священник, которого я видел в церкви, он все еще был в красном облачении. Он нес медную чашу со святой водой, пучок базилика и довольно большой серебряный крест. Когда мы вошли в комнату архиепископа, священник передал базилик и крест своему пастырю. Архиепископ соединил их, погрузил в святую воду, на мгновение приложил ко лбу, произнес, судя по всему, безмолвную молитву, а затем окропил всю комнату святой водой, используя для этого пучок базилика. Церемония завершилась, священник унес чашу, базилик и крест, он обошел монастырь, окропляя все кельи и прочие помещения монастыря святой водой.

И по мере того как он нес братии весть о мире и милосердии, над горами вставало солнце, омывая обитель золотым светом.

Час спустя я попрощался с его блаженством и с монахами, которые были так добры и заботливы. Брат Гавриил проводил меня до ворот, и когда я спросил, что прислать ему из Англии, он серьезно задумался, а потом сказал: изображения Лондона и несколько марок с королем Георгом VI.

Взревели моторы машин, подбежали представители племени джебелийя с детьми, так что мы отправились в обратный путь в окружении любопытных лиц. Оглянувшись, я увидел крепость на горном проходе, а над ее зубцами — несколько темных фигур, которые, словно маги на башнях, смотрели нам вслед.

Мы прибыли в Суэц до наступления темноты, и на следующее утро, в пять часов, я снова отправился в путь с Валлинисом и Юсуфом на тех же двух машинах, — на этот раз вдоль западного побережья залива к монастырю, гораздо менее известному, чем синайский. Это коптский монастырь Св. Антония — Дейр Авва Антоний, который претендует на то, что он старше обители на горе Синай.

Я знаю только два кратких описания этого монастыря, потому что великие путешественники XIX века, вероятно, привлеченные другими, более близкими достопримечательностями, никогда не трудились пересечь пустыню, среди которой он стоит. В отличие от Синая, монастырь Св. Антония не знает истории паломничества, у него нет никаких связей с Европой. Его притязания на славу основываются на памяти святого Антония и на исключительной древности самой обители; ведь она была основана последователями отшельника в тех местах, где знаменитый святой боролся с искушениями.

Дорога вдоль западного побережья залива довольно плохая, ехать там трудно, по сравнению с ней путь на Синай кажется легким и безопасным. На западной дороге постоянно сталкиваешься с препятствиями в виде глубоких стариц — следов пересохших потоков, усыпанных крупными валунами, принесенными с гор. Каждый дождь изменяет картину рельефа, перераспределяя гигантские камни и добавляя новые. Тот, кто думает, что можно найти легкий путь, обогнув препятствие, страдает неоправданным оптимизмом, он неизбежно попадает в еще большие затруднения и вынужден возвращаться по собственным следам. Меньшее зло — убирать валуны с дороги, что нам приходилось делать неоднократно. Никогда прежде я не видел местность, представлявшую большую угрозу для задней оси автомобиля.

По мере нашего продвижения я обратил внимание на примечательную особенность западного берега Суэцкого залива, возможно, сформированную ветром или приливом (или какими-то временными факторами или постоянным влиянием неизвестных мне природных сил). Складывается впечатление, что все бамбуковые корзинки, тара для перевозки кур и апельсинов, обломки древесины, вообще все, что выбрасывают за борт в заливе, дрейфует к западному берегу, который заполнен сплошным слоем мусора. Дорога в Абиссинию отмечена бутылками из-под кьянти; говорят, их в грандиозных количествах оставляют проходящие в Красное море итальянские корабли. Что за горе для бедуинов восточного берега, не имеющих доступа к таким сокровищам!

Когда горы отступили, открылись широкие полосы мягкого, предательского песка, в особенности труднопроходимые между Абу-Дерга и Рас-Зафарана, в которых почти невозможно не застрять. Обе наши машины встали в песках примерно в миле от Рас-Зафарана, и мы ничего не могли поделать, чтобы избежать погружения в песок по самые задние оси. Даже уловка с подкладыванием под колеса рулонов брезента с вложенными внутрь обломками дерева не помогла сцепить шины с грунтом, и мы вынуждены были обратиться к благородной силе — пограничной администрации, представленной маленьким белоснежным постом в Рас-Зафарана. Между прочим, этот пост присматривает за водами Суэцкого залива вплоть до Абу-Зенимы.

Шесть крепких полицейских под командованием сержанта-суданца быстро прибыли на приспособленной к пескам машине. Надо сказать, что офицеры-суданцы ничего не делают наполовину. Сержант выстроил своих людей, дал указания, потом отсалютовал нам и спросил разрешения начинать. Через полчаса они вытащили наши автомобили из песка, действуя исключительно вручную, а когда я самым тактичным образом попытался выразить сержанту материальную благодарность, он сразу принял официальный вид и рапортовал, что находится на службе правительства и просто выполняет свой долг. Я хорошо понимаю, почему люди, служащие в Египте и Судане, обожают суданцев. Это прирожденные солдаты, преданные командирам и предельно исполнительные.

Мы миновали Рас-Зафарана и через несколько часов тяжелого подъема по пустыне увидели впереди горный хребет, у подножия которого расположен монастырь. Невыразимо дикое и удаленное, это укрепление вздымает ввысь белые стены, которые видны за много миль, а когда мы приблизились, я увидел, какие крутые и обрывистые горы резко вздымаются позади монастыря.

Мы подъехали к огромной белой стене и позвонили в колокольчик, веревка которого свисала рядом с воротами.

Коптский патриарх Каира был достаточно любезен и дал мне рекомендательное письмо к куммусу, то есть настоятелю монастыря. Монахи открыли ворота и сказали, что мы можем въехать внутрь. Мы оказались в ограниченном стенами пространстве, и скопление зданий показалось мне похожим на египетскую деревню, разве что отсутствовали женщины и дети. Почва круто уходила вверх влево, на территории росло много кустов и пальм. Прямо перед нами начиналась прямая улица с квадратными глинобитными домами, некоторые до шести этажей высотой, а из стен торчали торцы пальмовых стволов, использованных в качестве стропил; и над каждой дверью красовался знак креста. Эта улица выходила на центральную площадь, где высились две современные колокольни. За площадью начиналась другая, узкая улица с глинобитными домами, а вдали виднелось белое здание с подъемным мостом, которое я опознал как обычный каср — убежище, какое есть в каждом коптском монастыре. Позади я заметил скопление плоских крыш и низкие белые купола, которые однозначно говорили, что там находится церковь.

Монастырь Св. Антония больше любого из тех, что я видел в Вади Натрун, и хотя внутри стен много свободного места, здания тесно жались друг к другу. В отличие от каменных и чисто выбеленных строений в монастырях Натрун, здесь большинство домов представляли собой примитивные постройки из бурого сырцового кирпича.

Молодой послушник провел меня по лестнице, а потом через мощеный двор, где остывали несколько емкостей с пчелиным воском; мы приблизились к зданию, размером походившему на жилище процветающего лавочника в небольшом провинциальном французском городке. Я вступил в темный прохладный зал, в котором стояли диваны. Очевидно, это был дом для гостей, очень чистый, тщательно подметенный.

Я присел на диван, но ждал недолго: вскоре в зал вошли два человека. Один был исключительно красив, с европейскими чертами лица, высоким лбом, прямым носом и темной бородой; на нем был черный тюрбан и красно-коричневое свободное одеяние. Его компаньон был невысок, очень смуглый, с черной бородой и одет в черное; он оказался настолько живым и подвижным, насколько первый был медлителен и задумчив. Выяснилось, что первый — куммус, он говорил исключительно по-арабски, а второй — священник, который приезжал в монастырь время от времени, а вообще-то служил секретарем митрополита Абиссинии и только что прибыл из Аддис-Абебы. Он говорил по-французски.

Оба монаха весьма заинтересовались, услышав, что я приехал с Синая. В ясные дни, сообщил куммус, если подняться на горы позади монастыря, за полосой Суэцкого залива можно увидеть Синайские горы, а к югу — Красное море.

Обернувшись к подвижному священнику, я задал ему пару вопросов об Абиссинии. Вскоре мы погрузились в беседу об истории Абиссинской церкви, которая с IV века находится в зависимости от коптской; это произошло после того, как Афанасий, впоследствии патриарх Александрийский, рукоположил святого Фрументия в качестве первого епископа Эфиопии. В обычае коптских патриархов Александрии назначать главу церкви Эфиопской, но итальянское завоевание Абиссинии создало для этого немалые трудности.

Вошел послушник с кофе, мы исполнили традиционные формальности, и куммус сам показал предоставленную мне комнату. В ней была высокая жесткая кровать, стул, стол, умывальник; через зарешеченное окно открывался восхитительный вид на округлый вал остывающего воска, припасенного для изготовления свечей. Открылась дверь, и послушник внес тазик и кувшин с водой. Я подставил руки, и он пролил тонкую струйку. Я воспользовался мылом, и он снова полил мне на руки, так как это входит в древний ритуал гостеприимства, установившийся на Востоке. Европейская привычка мыть руки не под струей, а в чаше воды считается невыразимо грязной. Послушник был одет в пыльную черную рясу, на босых ногах шлепанцы, в таком виде он бы спокойно прошел по любой египетской деревне в долине Нила, не привлекая внимания, но глаза у него были необычайно серьезными, а лицо очень сосредоточенным и вдумчивым. И все же я весьма удивился, когда он вдруг заговорил со мной по-английски.

— Я получил удостоверение первого класса по английскому в коптской школе, — сообщил он. — Ах, английский мне очень, очень нравится. Это язык мужества. Я попросил куммуса, чтобы он позволил мне прислуживать вам, потому что вы из Англии.

— Как давно вы здесь? — спросил я.

— Уже год.

— Вы счастливы?

— О да, я счастлив.

— Вы всегда хотели стать монахом?

— Нет, не всегда. Я хотел поступить на государственную службу, но…

И тут, на самом интересном месте, он явно смутился; я обернулся и увидел, что в дверях стоит жизнерадостный священник из Абиссинии. Я понял, что надо свернуть разговор.

Священник воздел указательный палец вверх, лицо его было до комичного важным:

— Мы зарезали для вас курицу. — Он вдруг захихикал. — У нас обычай приглашать гостя в первый вечер разделить трапезу… — Поток мыслей увлек его куда-то прочь. — Но мы с вами есть не можем, потому что сейчас пост! — Он снова посерьезнел. — Ваши слуги внизу, они не понимают. Они хотят сами приготовить вам ужин. Но наш обычай велит, чтобы вы ели с нами.

Я поспешил вниз, туда, где были припаркованы машины, прекрасно зная, что увижу. Юсуф, по-прежнему убежденный, что я пересекаю пустыню на манер путешествующего Гаргантюа и стремлюсь прежде всего к эпикурейскому изобилию, стоял на коленях в свете фар, выбирая в холодильнике голубей, яйца, банку с икрой, пучок моркови, луковицы, коробку сыра камамбер. Группа потрясенных монахов с небольшого расстояния наблюдала за этим наглядным свидетельством потворства алчности и чревоугодию. Когда я сказал Юсуфу, что ужин отменяется, он взглянул на меня с такой печалью, как может смотреть только несправедливо обиженная собака.

— Сэр, вы ничего не ели! — воскликнул он, воздевая руки, в одной было яйцо, в другой — пучок моркови. — Вам не нравится моя еда!

— Мне она очень нравится, Юсуф, — возразил я. — Завтра ты сам все приготовишь, как захочешь.

— Как скажете, — произнес он с мрачной обреченностью.

Было слишком темно, чтобы осматривать монастырь. Я вернулся в дом для гостей и ждал ужина. Запах вареной курицы постепенно распространялся, я слышал голоса поваров, которые хлопотали в монастырской кухне неподалеку. Судя по всему, они теснились на весьма ограниченном пространстве. Прошел час. Я испытывал ужасный голод. Я прошелся на цыпочках до комнаты напротив и осторожно заглянул внутрь. За спальней действительно была кухня, в которой человек семь-восемь метались в свете керосиновой лампы и двух темных церковных свечей из неотбеленного воска (мне почудился в этом некий знак погребальной церемонии). Господин Валлинис в рубашке с длинными рукавами сидел на каменной скамье, жизнерадостно перебрасываясь репликами с монахами; Юсуф пристроился в углу, скептически наблюдая за пятью темными фигурами, хлопотавшими вокруг котла, время от времени отбегавшими в сторону в поисках необходимых ингредиентов. Выглядело все это довольно странно. Я удалился потихоньку, чтобы меня не заметили: наверняка мое появление заставит монахов погрузиться в крайнюю и совершенно ненужную суету.

Наконец послушник зашел и сказал, что ужин готов. Он провел меня в пустую беленую комнату, освещенную одной темной восковой свечой в подсвечнике. На маленьком столе я увидел горячее, исходящее паром куриное рагу и рис. Священник из Абиссинии вошел следом и сел со мной, я сказал, что не стану есть, пока он ко мне не присоединится. Он со смехом покачал головой, его глаза сверкали, как две подсвеченные ягоды терновника.

— Я ведь уже сказал вам насчет поста, — произнес он, — но я видел, что ваш человек привез с собой апельсины. Я бы съел один, по особому случаю.

В итоге, пока я наслаждался отличным рагу, отец Антоний, так его звали, медленно очищал апельсин и неспешно ел, время от времени разражаясь смехом по тому или иному поводу.

Примерно в двенадцати милях выше, в горах к юго-востоку, на несколько миль ближе к берегу Суэцкого залива есть еще один монастырь — Дейр Авва Булос, монастырь Св. Павла, — он соперничает с монастырем Св. Антония за право считаться старейшей христианской обителью в мире. Отец Антоний рассказал мне, что сам он отдает предпочтение монастырю своего святого тезки, поскольку тот связан с памятью основателя монашеского движения в Египте. Именно святому Антонию принадлежала некогда привилегия назначать главу коптской церкви — из монахов простых и набожных. Чем проще и набожнее тот был, тем меньше ему хотелось стать патриархом, и потому возник обычай доставлять новоизбранного главу церкви в Александрию в цепях (он как бы оплакивал свою участь).

Святой Антоний покинул долину Нила в поисках уединения в горах примерно в 312 году. Он нашел пещеру в утесах круто вздымавшейся вверх горы; ее и сегодня можно осмотреть. Когда он поселился на этой горе, выяснилось, что он не единственный ее обитатель. Святой Павел (авва Булос) уже жил в пещере в двенадцати милях от него, там, где теперь находится монастырь его имени. Два отшельника встречались, но Павел, в отличие от Антония, никогда не устанавливал правил поведения для своих сотоварищей; он жил в полной изоляции. Когда в 340 году он умер глубоким стариком, то завещал свое одеяние из пальмовых листьев Антонию. Через шестнадцать лет после смерти Павла Антоний, достигнув 105 лет, умер; рядом с ним были два верных ученика, Макарий и Амата. Именно Амата предоставил святому Афанасию сведения для жития святого Антония, написанного примерно в 356–357 годах и обращенного к «чужеземным братьям» в Италии и Галлии.

Судя по всему, святой Антоний был не только основателем монашеского движения, но и своего рода психоаналитиком, поскольку считал необходимым вести дневник, с которым делился самыми сокровенными мыслями, — принцип, знакомый современным последователям этого искусства: тайные мысли и желания лучше извлечь на свет дневной. Он не был книжником, но активно участвовал в церковных дискуссиях своей эпохи, писал тем, кто искал его совета (среди его адресатов были император Константин и сыновья последнего). Антоний вовсе не был мрачным, патологическим отшельником; он любезно и жизнерадостно приветствовал тех, кто к нему приходил. Однако его трудно было вызвать на разговор, если речь не шла о страждущей человеческой душе. Богачи тщетно пытались выманить его из скита, но он всегда отвечал: «Как рыба умирает, если ее вытащить из воды, так и монах, которого извлекли из скита».

Пищей ему служили сухари и вода, порой он воздерживался от еды по четыре дня кряду. Он никогда не ел до заката, даже в те дни, когда не постился, и еще никогда не мылся. Святой не был тем высоким статным мужчиной, каким его часто изображают художники; напротив, он был мал ростом, но в нем имелось нечто такое, что заставляло людей оглядываться в толпе. Когда он прибыл в Александрию по просьбе святого Афанасия, чтобы выступить против ариан, за ним по улицам следовали толпы с криками «Божий человек!»

Временами он впадал в божественный экстаз, продолжавшийся, бывало, целый час. В такие моменты ученики обычно ждали, когда святой вернется к ним, а сам он верил, что для достижения совершенства молитва должна быть экстатической. Перед смертью Антоний, как я уже упоминал ранее, велел ученикам похоронить его тайно, и могилу так до сих пор и не нашли.

Монахи считают, что основание их обители датируется годом смерти Антония (356). Есть даже предание, что церковь Св. Антония, главный храм монастыря, изначально была часовней, возведенной самим святым у подножия горы.

Я пожелал отцу Антонию доброй ночи и прогулялся по террасе, прежде чем лечь. Над пустыней висела почти полная луна. Монастырь напоминал огромный корабль посреди безграничного моря, его белые стены сияли посреди пустоты земли и небес. Несколько мгновений я стоял, вслушиваясь в тишину столь глубокую, что мой разум стал изобретать звуки взамен отсутствующих в реальности.

Послушник приготовил мне постель и поставил традиционную темную церковную свечу футов трех высотой. Она горела, обильно истекая воском. Мне показалось, что не успел я задуть ее, как глаза мои открылись навстречу свету нового дня.

В монастыре есть две главные церкви, каждая из которых перекрыта двенадцатью плоскими белыми куполами. Все купола одного размера, расположены в четыре ряда, по три купола в ряду. Одна церковь посвящена святому Антонию, другая — Марку, который, насколько я понял, когда-то был иноком этой обители.

Церковь Св. Антония расположена позади основной группы зданий, возле касра, на самой высокой точке монастырской территории. Она большая, квадратная по форме, побелена известью, у западной стены стоит колокольня. Ее стройную башню венчает приземистый купол, а у самой вершины есть открытая арка, в проеме которой виден подвешенный колокол.

Когда мы с отцом Антонием приблизились к церковной двери, я увидел снаружи стоящие в ряд шлепанцы, как в мечети, а потому тоже снял туфли. Я понимал, что от меня ждут этого перед входом в церковь. Мы прошли через нартекс и оказались в одной из самых странных и примитивных церквей, которые я когда-либо видел, даже в коптском Египте. Меня не удивило, что это старейшая церковь в стране.

Это маленькое здание, приблизительно сорок футов в длину и примерно вполовину меньше в ширину; любой, кто незнаком с древними коптскими церквями, может сперва вообразить, что попал в почтенный фермерский дом, который скверно побелили и заполнили самыми разнообразными предметами: деревянными экранами, иконами, коврами и циновками. В церкви нет искусственного освещения, лишь свечи. Под потолком, над хорами, подвешено несколько страусовых яиц.

Пространство церкви представляет собой просторную комнату причудливых очертаний и со сводчатым потолком. Отделены лишь небольшие хоры — для этого установлена стенка футов четырех высотой с открытым проемом в центре.

Хоры расположены под одним из куполов, и две колонны, отделяющие хоры от основного пространства, выглядят грубыми и примитивными — вероятно, для них использовали сырцовые кирпичи, много веков покрывавшиеся известью, слой за слоем, или каменные блоки, утонувшие в штукатурке. И основное пространство, и хоры вплоть до ступеней алтарного возвышения — хайкала (солеи) — застелены коврами и грубыми половиками из верблюжьей шерсти на слое тростниковых циновок (так же мусульмане настилают ковры в своих мечетях).

Вдоль хоров тянутся два деревянных бруса, а на них подвешены пять грубо нарисованных и сильно обветшавших икон. Центральная представляет Богоматерь с Младенцем Христом; по обеим сторонам от нее висят образы крылатых ангелов; а дальше два изображения конных святых — один из них, естественно, Мари Гиргис, то есть святой Георгий. Святилище расположено под другим куполом и почти полностью погружено в темноту. Его отделяли от хоров врата, составленные из многочисленных деревянных жердей, словно ножки стульев эпохи короля Якова.

Когда-то церковь была расписана фресками. В одном из куполов я заметил почерневшие следы живописи, на южной стене сохранился цикл поцарапанных и почти неразличимых образов святых, стоящих прямо вдоль длинной аркады. Самой любопытной особенностью церкви оказались древние нарисованные кресты, видимые в тех местах, где отвалилась штукатурка. Вероятно, они очень старинные и прекрасно исполнены. Каждый крест примерно двенадцати дюймов в высоту, греческого типа, а вокруг — схематично изображенный венок-картуш. Над перекладиной креста греческие буквы IC XC, а ниже перекладины — NIKA, то есть широко известная греческая монограмма, означающая «Иисус Христос Победитель». Каждый крест написан густым красным цветом по кремовому фону, а все венки — зеленые. Краска крестов твердая и блестящая, причем некоторые кресты утоплены в слои чередующейся штукатурки и побелки до четверти дюйма глубиной.

Мне ужасно хотелось снять со стены маленький кусочек штукатурки, чтобы лучше разглядеть нижние буквы, но не успел я поддеть его ногтем, появился монах и очень вежливо сообщил, что в прошлый раз, когда кто-то собрался сделать это, его поразило молнией. Вероятно, эти кресты призваны были символизировать особое почитание этой церкви, но прошло много веков со времени исчезновения в этой пустыне греческого влияния и самого греческого языка[16].

Арочный проход в южной части церкви вел в часовню без окон, которую монахи называют часовней Откровения. Ее купол украшен фресками с символами четырех евангелистов: лев Марка, телец Луки, орел Иоанна и человек (или ангел) Матфея. Эти существа из Апокалипсиса представлены несущими корону. Отец Антоний, судя по его словам, не связывал их с евангелистами.

— Телец просит у Бога о милости для всех животных, — объяснял он. — Орел просит о милости для всех птиц, лев — для всех диких зверей, а человек — для человечества. Так все твари просят о милости Господа.

Возле церкви есть соединенный с нею темный проход в другой храм, посвященный Благословенной Деве. В ее нефе лежала огромная куча оливок; достаточно необычное зрелище, потому что в Египте оливки являются исключительно реликтом эллинистической агрикультуры.

Мы поднялись по лестнице и пересекли подъемный мост в сторону касра, а затем вошли в часовню Св. Михаила. Отец Антоний извлек из складок рясы ключ, поднял указательный палец с уже знакомым мне смешком, а потом шепнул, что собирается показать мне библиотеку. Он словно намекал, что я могу оказаться новым Керзоном и что не следует уносить с собой бесценные сокровища. Он некоторое время сражался с тугим замком, а потом открыл дверь в комнату, где томились в деревянных шкафах сотни томов. Насколько печальное зрелище являет собой библиотека, которая принадлежит людям, редко читающим книги и не испытывающим к ним никакого интереса!

Тома теснились в ячейках хранилища, будто их засунула туда равнодушная рука поденщицы, а те книги, которым не нашлось места на полках, были как попало запиханы поверх или свалены грудами на полу. Они выглядели непривлекательно, как библиотека какого-нибудь законоведа, и воздух в комнате был затхлым, — это бывает, если хранить бумагу и пергамен, месяцами не проветривая. Я пожалел в тот миг, что не обладаю нужными знаниями, чтобы изучить эту коллекцию рукописей.

Отец Антоний провел меня по всему монастырю. Мы заглянули в сводчатую пекарню, где два послушника замешивали тесто и разжигали огромную печь. Я видел зерновую мельницу, которую приводила в движение монастырская лошадь, покорное существо (мой жизнерадостный проводник ласково поцеловал ее в морду). Интересная деталь монастыря — огромная крытая цистерна, заполненная чистой водой, которая поступает из источников у подножия гор. Непрестанное пополнение запасов пресной воды объясняет изобильный рост финиковых пальм, олив и виноградника; возможно, это вообще единственный виноградник в Египте, переживший арабский запрет на разведение винограда в XI веке.

Немногочисленные монахи-трапписты на горе Меллерей в Ирландии умудряются поддерживать свой сад в цветущем состоянии круглый год, однако такого не скажешь о коптском подходе. Здесь, как и в Вади Натрун, бросается в глаза полное отсутствие организации, словно отшельники просто собрались в одном месте, словно это не единое сообщество, движимое общей целью. Мне нравится думать, что причина не в слабости духа и не в лени, а в индивидуализме, унаследованном от египетского монашеского движения. Доведись мне или любому другому выходцу с Запада жить в подобной атмосфере, мы бы сошли с ума, но для местных монахов она совершенно естественна, так как они направляют всю энергию на утомительно длинные богослужения и живут столь строго, что не имеют сил и желания заниматься ручным трудом.

Монахи получают продовольствие из города Буш на Ниле. Караваны верблюдов доставляют им пищу раз в два или три месяца, и путешествие занимает четыре-пять дней.

Монахи стремятся подражать жизни древних аскетов и отшельников IV века, но не понимают — или не желают понимать, — что можно достичь жизни лучшей, нежели в древние времена. Все, кто вступают в монастырь, дают клятву отказаться от любой собственности, никогда не жениться и забыть о родственных связях. Он клянутся не есть мяса и не пить вина, проводить жизнь в посте и молитве, носить только монашеское облачение, никогда его не меняя. Также они соблюдают все установленные службы, ежедневно молятся — на коленях и простираясь ниц, а вставая, совершают крестное знамение.

Я спросил отца Антония, сколько монахов в обители приняли схиму; его удивило, что я вообще об этом слышал. Многие, ответил он коротко и повторил то, что мне уже говорили в монастыре Дейр Авва Макарий: схимники не употребляют в пищу жир и совершают очень сложные и суровые ритуалы моления.

К восточной стене монастыря прижимаются двенадцать куполов церкви Св. Марка, а внутри нее хранятся мощи этого святого. Церковь представляет собой большое белое здание и содержит гробницу святого.

Я совершенно не мог уснуть и в половине третьего решил подняться. Лунный свет потоком лился сквозь зарешеченное окно. Я потихоньку оделся и вышел наружу; монастырь был погружен во мрак и тишину. Ночь выдалась чудесная. Я мог разглядеть каждый дом, каждую пальму, так четко они вырисовывались в лунном сиянии. Я прошел по улице к церкви Св. Антония и был поражен, увидев длинный ряд шлепанцев. Монахи были внутри в столь неурочный час! Как легко ошибиться и высказать несправедливое суждение о коптских монахах, когда видишь, как лениво они бродят днем! Я крадучись вошел в церковь и увидел сцену, которую не забуду никогда.

Помещение освещали блики огня на хорах, в оливковом масле плавали фитильки. Храм был заполнен темными, тихо бормочущими фигурами. Некоторые прислонились к стене, закрыв глаза, губы их шевелились, неустанно повторяя молитвы; другие стояли в центре, опираясь на Т-образные посохи, которые принесли с собой на бесконечно долгую службу; кое-кто стоял на коленях, иные простерлись ниц. Большинство прикрывали плечи темным покровом, вероятно, из-за ночного холода. Они не замечали меня. Они были полностью погружены в молитву, и я вновь обратил внимание, что это индивидуальная молитва: они не читали молитву вместе, как делают монахи на Западе; это было собрание отшельников, каждый из которых произносил собственную молитву и лично обращался к Господу.

Невероятно бледные, совершенно отрешенные от мира, погруженные в поиски индивидуального пути на небеса, отрицающие светскую жизнь во имя награды в иной жизни… Глядя на этих людей, я понимал, что вижу то самое благочестие, о котором писали Палладий и Пахомий много веков назад. Не имеет значения, что мы думаем об этом идеале, столь сильно отличающемся от энергичных миссионерских установок Запада; мы не можем отнять у этих людей их духовных достижений. Путешествуя через пустыню в лунном свете, глядя на стены прибежища у подошвы гор, кто может вообразить, что в половине третьего ночи здесь происходит нечто подобное? Случайно наткнувшись на ночное собрание в пустынной церкви, кто найдет в своем сердце насмешку над братьями-христианами?

Темная фигура поднялась на хорах и стала молиться вслух. Из тени отозвались другие голоса. Молитва становилась громче, и я вдруг осознал, что слышу язык Древнего Египта. Они молились на коптском, на языке святого Антония, языке Птолемея, языке фараонов.

Я получил от куммуса разрешение подняться в пещеру святого Антония в сопровождении молодого послушника, который говорил по-английски.

Мы покинули монастырь и двинулись вдоль основания горы, пробираясь между валунами, а потом наверх, по тропе, которая петляла к пещере, находившейся в тысяче футов выше по крутому склону. Вскоре тропа почти исчезла, осталась лишь едва заметная дорожка, пригодная для горных козлов, и нам пришлось карабкаться по мере сил. В какой-то миг мы оглянулись на пустыню, раскинувшуюся к востоку от Суэцкого залива.

— Вы сказали мне прежде, что собирались поступить на государственную службу, — начал я, — но потом что-то случилось, и вы вступили в монастырь.

— О да! — воскликнул он. — Вы помните! Мой отец богатый человек. Он обожает Англию. Он хотел послать меня в Лондон, чтобы закончить образование, а затем я должен был вернуться и войти в его бизнес. Мой отец хороший человек, понимаете, и он очень меня любит. Но когда я думаю о жизни, которую он предлагает мне, то понимаю, что не могу ее принять.

Он сделал паузу, его переполняли эмоции, он все еще не был настоящим монахом, еще не умер для мира.

— Я сказал ему, что должен уехать в этот монастырь! Мое единственное желание — молиться. Я не думаю ни о чем — ни о чем! — кроме пути в рай. Вы понимаете? Я использовал правильное слово?

Поразительно! Он использовал греческое слово парадизос, которое ранние отцы церкви употребляли в отношении мест обитания анахоретов; он даже не задумался, что выбрал слово, которое произнес бы святой Антоний, если бы вышел к нам навстречу из пещеры.

— А теперь, — продолжал юноша, — я молюсь, я работаю, ем, сплю и снова молюсь. Это жизнь без греха. Я люблю это место. Я здесь состарюсь и все равно буду любить его…

Мы продолжили восхождение.

— А что сказал ваш отец? — поинтересовался я.

Он коротко и печально взглянул на меня, а потом произнес фразу, словно взятую из учебника:

— Он горько плачет.

Мы карабкались по отвесному склону, отыскивая путь среди гигантских валунов, протискиваясь между скал. Глядя вверх, мы видели над головами маленькую треугольную расщелину в поверхности горы, отверстие, которого едва хватало для одного человека, — это и была пещера Антония.

Наконец мы поднялись на небольшой козырек перед входом в пещеру, вокруг была голая скала. В ясные дни Антоний сидел здесь, обращая взор к долине, и перед ним открывалась ржаво-красная каменистая равнина, ограниченная вдали полоской синей воды. Вокруг было достаточно места для бесов, которые цеплялись за выступы скал и прятались за камнями, балансируя на самом краю пропасти. Сама пещера представляла собой естественную трещину в горе, она была такой низкой, что войти можно было, лишь пригнувшись, и такой узкой, что только отшельник или очень худой человек смог бы протиснуться внутрь, не задевая стены. Сначала ничего не видно, потому что трещина уходит на тридцать футов в глубь скалы. Это настоящий горный туннель, черный, как чернила. Стоит преодолеть этот скальный коридор — и в свете спички ты видишь округлое пространство, достаточно просторное, чтобы вместить человек двадцать.

В углу устроен маленький алтарь, на нем стоят свечи, также в пещере есть расписанный деревянный ящик, хранилище потира, который достают для курбана. Молодой послушник зажег свечи и с молитвой опустился на колени перед алтарем. Через несколько минут он встал.

— Это был святой человек, — сказал он. — И теперь он в раю. Я прошу, чтобы мне удалось приблизиться к нему через молитву, потому что именно через молитву душа входит в рай.

Он вздохнул и вернулся к мирскому. Указав на грубо обработанный валун в углу пещеры, молодой человек сказал, что этот камень служил святому Антонию подушкой. Он объяснил, что раз в году все монахи обители поднимаются на гору с зажженными свечами и кадилами, чтобы отслужить курбан в том месте, где жил и умер святой.

Я спросил, читал ли он когда-нибудь об искушениях святого Антония. Он ответил утвердительно, и я подумал: наверное, лет через двадцать можно будет поговорить с ним на эту тему. Как и мы на Западе, он знал историю о встрече Антония с Павлом: как однажды святой размышлял, что ни один человек на земле не служит Богу так долго, как он сам, и вдруг посреди уединения раздался голос: «Есть тот, кто более свят, чем ты; ведь отшельник Павел служит Богу в одиночестве и покаянии уже девяносто лет». Антоний взял свой посох и отправился искать Павла. Он нашел того в горной пещере, и двое святых обнялись. Они стали друзьями, и когда святой Павел почувствовал приближение смерти, они были вместе. Желая оградить Антония от зрелища смерти, Павел отослал его с каким-то поручением, и когда Антоний вернулся к другу, он увидел, как душа Павла восходит к небесам, белоснежная и легкая, в окружении сонма святых и ангелов, которые несут ее в рай. Тогда Антоний обернул тело друга в плащ и похоронил. Затем он вернулся в свою пещеру и жил там, пока ему самому не пришло время присоединиться к избранным Господом.

Мы спустились с горы и вернулись в монастырь.

— Вы уверены, что никогда не пожалеете, что вступили сюда? — спросил я у послушника.

Не успел я произнести эти слова, как почувствовал, что в них таится искушение сатаны. Такое мог бы сказать бес.

Молодой человек взглянул на меня с бескомпромиссной решимостью маленького ребенка:

— Никогда, — твердо заявил он. — Я даже сейчас больше всего хочу удалиться в свою келью и предаться молитве.

Я подумал, что Синай мог бы быть самым прекрасным пояснением к страницам греческих рукописей, какое только можно постичь, но это странное место в пустыне погружено в непроглядный туман, окружено пеленой легенд, оно скрыто от взгляда императоров, паломников и королей, и только бледные бородатые люди многие годы преклоняют здесь колена перед Господом, удалившись в горы на краю мира.

Мы уезжали рано утром. Мрачный, но вежливый куммус, оживленный отец Антоний и молодой послушник вышли к воротам, чтобы посмотреть, как наши машины отправляются через пустыню. Они помахали на прощание, а потом дорожная пыль скрыла монастырь из виду.

Мы пересекли Аравийскую пустыню в направлении Нила, выехали к Эль-Васта, преодолев восемьдесят миль. И вот уже перед нами высокие дамбы и летучая черная пыль Египта, узкая полоса возделанной земли, перенаселенная ослами, водяными буйволами и верблюдами. А потом показались огни Каира. За исключением того, что пустынная дорога оказалась не хуже и не лучше, чем могла бы быть, я помню лишь одно из этого путешествия. Мы находились посреди пустыни, час за часом преодолевали расстояние и не видели ничего нового или примечательного, если не считать горящей полосы неба впереди, как вдруг на горизонте появились около тридцати верблюдов. Наши пути пересеклись.

Это был караван бедуинов. Мы подумали, что, может быть, караван идет в сторону монастыря из города Буш, и даже решили, что было бы забавно послать весточку или небольшой подарок отцу Антонию; это заставило бы его рассмеяться. И двинулись навстречу верблюдам и их погонщикам.

— Вы идете в монастырь? — спросил господин Валлинис по-арабски.

Начальник каравана, высокий худой человек с темными ногами в кожаных сандалиях примерно того же кроя, что были найдены в гробнице Тутанхамона, подошел и взглянул на нас, а затем устремил взор куда-то вдаль.

— Нет, — ответил он, обращаясь к пустыне. — Мы ничего не приносим христианам. Мы только для бедуинов.

Потом прикрикнул на верблюдов и взмахнул палкой.

В тот вечер я распрощался с господином Валлинисом и Юсуфом, двумя отличными компаньонами в путешествии, с тем, кто играл роль Улисса, и с настоящим художником кухни, мечтавшим, чтобы пустыня расцветала, словно отель «Ритц». А утром сказал «прощай» Египту и поднялся на борт корабля, который шел в Европу.