По библейским местам

Глава восьмая Луксор, Асуан, Нил

Поезд, состоявший из белых спальных вагонов, покидал Каир каждый вечер, направляясь на юг — к Луксору и Асуану.

Когда рано утром я взглянул в окно поезда, то увидел, что мы медленно двигаемся вдоль дамбы, достаточно высокой, чтобы выдержать разливы Нила. Солнце уже поднялось, небо сияло голубизной, жители деревень пробудились. По берегам трусцой передвигались ослы, на их спинах громоздились тщательно укутанные, округлые фигуры. В углу поля сахарного тростника я заметил лису, пробирающуюся после ночной охоты в нору. Женщины в развевающихся одеждах стояли у колодцев, сосуды для воды они держали на голове или плече; а в деревнях, в тени пальмовых рощ молодые и старики грелись у освещенных солнцем стен, перерезанных гигантскими черными тенями, типичными для раннего утра.

А когда теплый свет разлился по всему Египту, страна наполнилась хрипами, криками, пронзительными голосами: вздыхали и ворчали мужчины, переносившие тяжелые грузы, под навесами из пальмовых листьев медленно поворачивались быки, привычные к движению туда-сюда вдоль полей, повторяющемуся неизменно с эпохи пирамид и уходящему в неизвестное будущее. И когда они совершают свой путь в надежде прибыть на место отдыха, скрипят и визжат колеса сакия, медленные, как мельницы Господа, а сбалансированная по весу пара сосудов то и дело добавляет воду, понемногу способствуя благополучию этой страны.

Возможно, когда-нибудь некий ученый откопает в многоречивых песках древней земли гравированный камень, на котором изображено первое в мире колесо-сакия, самый долго используемый и простой инструмент, изобретенный людьми. Еле сдерживая восторг, он прочитает иероглифы — имя изобретателя: Хай-атт Роб-ин-сон. Кто может сомневаться, что сакия — это шутка, которую трудно принимать всерьез?

Люди с кожей цвета красного дерева, сияющей, как полированная мебель в стиле «чиппендейл», стояли в глинистых каналах, вытягивая тонкие, изогнутые мачты колодцев-шадуф; они погружали кожаные ведра в голубую воду и поднимали их вверх полными, переливая влагу в канал, расположенный на более высоком уровне. Через несколько часов работы, к тому моменту, когда солнце становилось невыносимо жарким, они сбрасывали одежду и превращались в живые бронзовые статуи.

Снова и снова, по мере того как поезд продвигался на юг, я видел Нил, тихий и безветренный в золотом свете утра, окаймленный изумрудным шитьем кукурузы и сахарного тростника, — широкую бледно-голубую ленту. На западном берегу к нему придвигалась дикими горами Ливийская пустыня, то цвета львиной шкуры, то апельсинового оттенка; а в долинах между горами, в ущельях и впадинах проступали лиловые пятна, местами переходящие в туманно-синий, тона цветущей лаванды.

Нил петлял по зеленой местности, порой теряясь на милю-другую среди пальмовых рощ, а затем являлся во всем блеске, чтобы вновь утонуть в зелени, и тогда его присутствие можно угадать лишь по верхушкам мачт и парусов гийясов, напоминающих белые крылья над пальмами.

И вот уже вдоль поезда идет служащий, который стучит в двери купе и кричит: «Луксор!» Туристы толпятся возле окон, сначала с одной стороны, затем с другой, ведь они приближаются к кульминационной точке своего путешествия по Египту: Фивам, Долине царей, гробнице Тутанхамона и храмам Карнака.

Я вышел из поезда и выбрал аккуратный маленький экипаж-арабия, запряженный двумя серыми в яблоках пони. На упряжи висели колокольчики, позванивавшие, когда мы ехали по улицам разрастающегося города — улицам, что оставались затененными даже на самом солнцепеке; наконец, мы оказались в одном из самых изысканных мест мира — на берегах Нила в Луксоре.

Передо мной были два отеля: один прятался в благоухающем саду, другой стоял на самом берегу, словно корабль в доке. К Нилу был обращен целый ряд маленьких лавок: сувенирные магазинчики, антикварные заведения, полные подделок, английские книжные лавки, аптека, которую держит один шотландец, ранее работавший в Челси.

Я прошел в большой отель на берегу. С балкона моей комнаты я смотрел вниз на реку, которая в два раза шире, чем Темза у Вестминстера, но течет так ровно, что паром, пересекающий ее в сторону западного берега, словно скользит по гладкому зеркалу.

Розоватые Ливийские горы сияли на фоне неба на противоположном берегу, их долины и впадины были заполнены синими тенями, будто художник писал колокольчики в ботаническом саду Кью, а потом взял кисть и той же краской сделал серию изящных, мелких мазков по рыжевато-коричневому фону горных склонов.

Был тот утренний час, когда основной звук Луксора — от брызг воды, падающей на плотные тугие листья. Я видел садовников, поливавших экзотические цветы, словно вырезанные из красного бархата, разбрызгивавших воду на синие бугенвиллии, на тысячи красных и желтых кустов роз. Если прекратить полив хотя бы на месяц, сад пересохнет и превратится в пустыню. Дождей здесь иногда не бывает по шестнадцать лет подряд, но объединенные усилия людей, черпающих нильскую воду и поливающих сады, превращают город в одно из самых зеленых мест в Египте. Ни одного дождя за шестнадцать лет! Можете себе представить солнце в Луксоре; как поднимается оно каждое утро в ясное небо, даруя долгие золотые часы, день за днем, год за годом, опускаясь вечерами в Долину мертвых, можете ли вы вообразить эту симфонию красных, оранжевых, лимонных и яблочно-зеленых тонов?

Уверенность в том, что завтра погода будет такой же, как сегодня, объясняет необычное для нас состояние счастья и благополучия, которое почти физически ощущаешь в этом месте.

Когда я был в Луксоре четырнадцать лет назад, то обычно садился в лодку на восточном берегу Нила, под парусом мы пересекали реку, я выходил на западном берегу, брал осла и ехал в течение часа вверх, к Долине царей и гробнице Тутанхамона. Сегодня все изменилось. Между берегами Нила образовался песчаный остров, и приходится выходить из лодки и пешком идти через него, потом садиться в другую лодку и добираться до западного берега. И какие перемены ожидают там!

Вместо ослов и тележек туристов ждут около двадцати «фордов», моторы включены, шоферы на месте, и в любой момент можно тронуться в путь в Долину. Водитель кричит:

— Вы едете в Долину царей, сэр? Садитесь, сэр! А на обратном пути я подвезу вас до Рамессеума или в Дейр эль-Бахари, куда пожелаете! Садитесь, сэр! Это лучшая машина!

Мне жаль, что сегодня исчезли ослы, потому что медленная верховая прогулка до Долины царей (она же Долина мертвых), постепенное приближение к жаркой расщелине в горах, с каждым ярдом все более мрачной и пустынной, полагаю, — лучший способ ощутить время и пространство, чем быстрая поездка на автомобиле по неровной, ухабистой дороге.

Долина расширяется, дорога заканчивается, и желто-оранжевые горы становятся выше и круче с обеих сторон. Нижняя часть склонов усыпана мелкими обломками известняка, отходами трехтысячелетней давности, оставшимися от эпохи постройки гробниц фараонов. В солнечном свете эти куски известняка кажутся белыми, как снег.

На текущий момент найдена 61 гробница, но только 17 из них открыты для осмотра. Никто не может сказать, сколько еще предстоит обнаружить. Большинство гробниц были разграблены еще в древности, и единственная нетронутая, которую удалось найти, — это гробница Тутанхамона.

В долине не слышно ни звука, кроме непрерывного тарахтения маленького электромотора, с помощью которого подают свет в открытые гробницы. Гаффиры, содержание которых оплачивает правительство Египта, с ружьями и запасами картечи круглые сутки охраняют гробницы. Есть некая поэтическая справедливость в том, что стражники являются потомками грабителей могил, еще не так давно посвящавших всю жизнь поискам мумий и готовых отрывать им конечности, так как существовало поверье, что внутри мертвых тел может быть спрятано золото.

Все входы в гробницы однотипны: пролет известняковых ступенек ведет внутрь горы, чуть вниз, черный проем прорезан в скале и защищен решеткой, словно дверь в хранилище банка. Одна из первых гробниц по правой стороне долины принадлежит молодому фараону Тутанхамону; это самая маленькая и простая по конструкции могила в Долине царей. Очевидно, что ее положение было забыто к тому времени, когда древние зодчие строили гробницу для Рамсеса VI, так как новое захоронение прорыли прямо над старым, что довольно рискованно. Отклонись туннель хотя бы на ярд или два, строители провалились бы прямо в комнату с золотыми предметами по соседству с погребальной камерой Тутанхамона. Ясно, что они понятия не имели о ее местонахождении.

Спустившись по шестнадцати пологим ступеням в гробницу, я вспомнил, как в прошлый раз, четырнадцать лет назад, присутствовал при вскрытии этого поразительного захоронения, почти до потолка заваленного сокровищами, ныне хранящимися в Каире.

Было так странно стоять между двумя статуями-стражами царя и знать: когда родился Александр Македонский, они находились на этом месте уже свыше тысячи лет, неизменно сжимая тонкие церемониальные жезлы; они провели на посту более двух тысяч лет к тому моменту, когда Вильгельм Завоеватель впервые ступил на землю Англии. В такие мгновения охватывает благоговейный трепет, потому что физически ощущаешь глубину времени, чей неумолимый бег не прекращается ни когда мы спим, ни когда бодрствуем; тем не менее время пощадило эту скрытую в горах могилу. То, что золото и дерево не разрушились за века, не кажется мне столь уж невероятным, по сравнению с венками цветов, побуревших от времени и хрупких, как пепел, но все еще сохранивших былую форму; и мысли невольно обращаются к тем рукам, что сорвали цветы и сплели венки, а потом положили туда, где им предстояло провести тысячи лет.

Я вспомнил еще, как сидел в ожидании на наружной стене и слышал приглушенные толщей скалы удары молота и долота, пробивавшиеся в тишину царской усыпальницы. Удар за ударом стена, отделявшая первое помещение от погребальной камеры, разрушалась под пристальным наблюдением тех, кто руководил работами, и в темноте за ней проступали очертания высокого сверкающего сооружения, установленного над системой гробов, внутри которых обнаружили мумию самого фараона.

И вот я снова в гробнице Тутанхамона. В бледном электрическом свете я восхожу на деревянную платформу и смотрю вниз, в соседнюю камеру, где ранее стоял прекрасный саркофаг из красного гранита. В нем нашли золотой гроб в форме человеческой фигуры, который содержал очень плохо сохранившуюся мумию восемнадцатилетнего юноши; ведь именно в этом возрасте скончался Тутанхамон.

Золотое лицо спокойно смотрело на свод гробницы широко открытыми глазами. Царя изобразили в плотно сидящем на голове боевом шлеме из золота, с символами двух частей страны — грифом и коброй, поднимавшимися надо лбом. Золотые руки сложены на груди; в правой фараон держал цеп, в левой — крюк, эмблемы царской власти. Удлиненные фигуры, написанные на стенах, представляли его самого в сопровождении души-Ка, а также рядом с Осирисом — повелителем царства мертвых.

В этой тихой гробнице в голову приходит множество мыслей, но одна посетила меня сразу: я был рад, что мумию царя не увезли в Каир вместе с предметами, найденными в его могиле, а оставили там, где она пролежала три тысячи лет.

Я провел утро, изучая гробницы фараонов. Раскрашенные коридоры медленно спускались в глубь скалы, так что мумию царя могли провозить внутрь на некоем подобии саней. Череда проходов заканчивалась величественными залами, стены которых проступали в неярком свете; они, как ковром, покрыты фигурами и важными в религиозном отношении сценами, и краски сохранили яркость, свойственную им в первые дни после создания. Вниз ведут дополнительные шахты, в которых царит плотная тьма, а погребальная камера фараона может находиться порой в 500 футах от входа в гробницу.

Пол на несколько дюймов покрыт черной пылью и усыпан осколками камней. Среди них и куски белого известняка, и красные обломки гранита, и фрагменты алебастра; они рассказывают о том, как в далекие времена грабители могил в порыве жадности громили все подряд в поисках золота. Электрический свет дает мягкое и не очень сильное освещение, дальние углы погружены в тень. Свет включают и выключают по необходимости, и когда он внезапно вспыхивает после паузы, посетитель видит, как разнообразные темные «объекты», словно черные коврики, прикрепленные к потолку, вдруг срываются с мест и бесшумно исчезают в душном неподвижном воздухе, теряясь в сумраке.

Крупные летучие мыши в гробнице Аменофиса II, так напугавшие меня четырнадцать лет назад, все еще исполняют свой «танец смерти» над мертвым лицом царя. Тот, кто некогда был повелителем всей страны, лежит теперь в темном зале, глядя сквозь толстое стекло на мелькающих в полумраке летучих мышей.

Пока я осматривал царские могилы, свет, попадавший в камеру через проем коридора, вдруг померк, заслоненный двумя людьми: один из них оказался американцем, а другой — его проводником и переводчиком-драгоманом. Американец отер платком вспотевший лоб и снял пиджак, а потом обернулся ко мне и сказал:

— Как вы полагаете, каким образом они рисовали эти картины на стенах? Неужели у них было электричество?

Многие туристы недоумевают, как могли древние художники изобразить столь поразительные сцены, находясь глубоко под землей, не имея другого источника освещения, кроме коптящей масляной лампы. Мне не раз приходилось объяснять, что древние египтяне использовали особый сорт масла для ламп, не дающий чада и копоти, и существует теория, что солнечный свет направляли внутрь камер с помощью серии отражающих дисков, наподобие зеркал.

— А теперь, господа, если позволите, — вмешался проводник, — я покажу вам Око Гopa, а вот там, над вами, можно увидеть священного павиана…

Я оставался внутри достаточно долго, чтобы понаблюдать за лицом посетителя. У него было озадаченное, но внимательное выражение, возможно, так Геродот разглядывал достопримечательности Египта. Оставив американца на попечение проводника, который старался объяснить все толково — во всяком случае, как мог, я вернулся на свет дня. Сегодня едва ли не каждый день, стоит остановиться в долине над гробницей фараона, можно смело предполагать, что внутри находятся удивленный, порой недоумевающий христианин и не слишком точно излагающий факты мусульманин-проводник, а вокруг них простираются фрески, представляющие богословскую систему Древнего Египта.

Я решил проехать в Эль-Курну и осмотреть могилы знати. Вместо загадочного и уже традиционного посещения «подземного мира» здесь туриста ожидают забавные и трогательные картины реальной жизни. Тут можно увидеть людей, которые жили в Египте тридцать веков назад, облаченными в лучшие одежды, сидящими на пирах, слушающими музыку, наблюдающими за танцовщицами, отправляющимися на рыбалку, охоту, собирающими урожай, погруженными в нежные любовные беседы или в окружении семьи.

Сколь удивительна разница между фараоном и обычным человеком! Убеждение в божественной природе властителя нигде не проявляется с такой очевидностью, как в Долине царей. Фараону не позволялось взять с собой в иной мир никаких приятных напоминаний о прошлом, земном существовании. Его жена не могла сидеть с ним бок о бок, взяв за руки. Дети не играли у его трона. Приятные дни, проведенные в саду или на озере, не считались достойным сюжетом для изображения в царской гробнице, поскольку не помогали душе правителя обрести покой. Он находился среди богов, как равный с ними, его душа питалась не воспоминаниями о земле, а торжественным товариществом с божествами, которые проверяли его верительные грамоты, словно таможенники, а потом открывали ему доступ в прохладное царство Полей Осириса. Даже тоска по дому, столь знакомая обычной душе, не считалась допустимой для фараона. Бог возвращался домой, а потому не мог уносить с собой земные интересы и связи. Как отличалось это от ухода простых людей! Сколь ясно стены рядовых гробниц — своего рода альбомы снимков, повествующих о жизни владельцев, — выражают веру в то, что одинокая душа-ка будет многажды возвращаться к тем дням, что она провела на земле и которые уже минули.

Думаю, самая привлекательная пара, которую можно встретить в египетских гробницах, — это Рамос и его прелестная маленькая жена Курна. Они вместе сидят на пиру. Она положила левую руку на плечо мужа, а правой сжала его ладонь в нежном и страстном жесте; такую очаровательную позу можно часто увидеть на изображениях супружеских пар Древнего Египта. Он держит символ своего общественного положения — деревянный жезл, и оба супруга спокойно смотрят вперед, на гостей.

Они кажутся прекрасной парой, образцом супружеских отношений, дошедшим до нас с 1300 года до н. э. Вплоть до времен раннего христианства мы много раз видим такие пары на стенах гробниц; они сидят с достоинством, и, если высшие властители Египта после смерти оказывались в предназначенных им сферах, несомненно, в загробном мире нашлось место и для таких людей, как Рамос и его жена.

Мне представляется странным, что туристы проводят долгие часы в жарких и душных гробницах царей в Фивах, вместо того чтобы насладиться сценами обычной, повседневной жизни в менее известных, но таких замечательных гробницах простых людей.

Когда я вышел из гробниц Курны, глаза мои не сразу привыкли к свету, но я заметил, что ко мне бегут какие-то люди. Тот, кто подбежал первым, сунул мне что-то в ладонь. Я посмотрел вниз и увидел, что держу руку мумии. Понятия не имею, кому она принадлежала, была ли она некогда прекрасной или уродливой: я хотел только одного — как можно скорее избавиться от нее. Она была сухой, черной и когтистой, а еще большее впечатление аномальности ей придавало отсутствие одного пальца.

Человек, который принес эту руку, отказывался брать ее назад, убежденный, что чем дольше я продержу ее, тем больше шансов у него получить шиллинг (дескать, я отдам предпочтение его товару перед прочими, которые энергично подсовывали старые и молодые люди, обступившие меня плотным кольцом). Размышляя, что же делать, я обратил внимание на человека, который казался очень старым, коричневым, высушенным, страшным, как мумия; он медленно шел в мою сторону, опираясь на палку. Хотя глаза его были закрыты — вероятно, он был слеп, — он точно находил путь по усыпанной камнями земле, а когда приблизился, то без труда проложил дорогу в толпе торговцев, нанося яростные удары посохом по ногам людей. Несколько детей с завыванием отбежали в сторону, но я заметил, что никто из получивших удар не выразил возмущения или неудовольствия: так велико на Востоке почтение к старости.

Старик явно хотел сказать мне нечто важное. В нескольких ярдах от меня он остановился и медленно открыл глаза; они были совершенно белыми. Меня охватило желание оказаться как можно дальше от этого ужасного старца, но я ждал. Он медленно сунул руку за пазуху и извлек из-под рубашки кусок гроба. Было жутко видеть, как старик, похожий на мумию, пытается продать мне кусок гроба; я ощутил отвращение, доходящее до тошноты, от этой дикой и омерзительной торговли реликвиями из гробниц и готов был распространить это чувство и на почтенных археологов, и на всех тех, кто роется в мертвых останках Древнего Египта в поисках столь кошмарных объектов.

Я посмотрел на руку мумии, которая все еще была у меня, и решил купить ее за шиллинг и захоронить где-нибудь или избавиться иным образом, одновременно исключив ее из цепочки убогой торговли. Моя покупка, судя по всему, удивила толпу, в особенности того, кто продавал эту руку, и все торговцы мгновенно исчезли в песчаных холмах, громко перекрикиваясь по дороге, оставив рядом со мной только ужасного старика, который словно не понимал, что происходит, и по-прежнему протягивал кусок желтоватого деревянного гроба.

У меня не было газеты, чтобы завернуть руку мумии, и, когда я попытался засунуть ее в карман, она зацепилась за край одежды и никак не хотела попадать внутрь. Я уже сожалел, что купил ее. Похоронить руку там, где я находился, или забросить за скалу было бессмысленно, ее отыскали бы вновь через пару часов и снова начали бы предлагать туристам. Ничего не оставалось, кроме как расхаживать с рукой мумии в ладони, высматривая подходящее место для ее захоронения.

Я обещал выпить кофе с шейхом Курны, а поскольку не мог представить себе, как явлюсь в дом самого важного человека в деревне со зловещей реликвией в руках, я подумал, что самый лучший способ — не давать никаких объяснений, а вести себя так, словно я имею привычку носить при себе подобные вещи. Шейх провел меня в пустую комнату на первом этаже дома. В ней кишмя кишели живые существа. Разгуливала компания куриц, на мой взгляд, как-то слишком задумчиво и неспешно; сверчки выдавали громкие рулады в стенах; череда муравьев демонстрировала нечто вроде военной экспедиции в Афганистан, уверенно прокладывая путь по неровностям пола, которые по отношению к росту насекомых были настоящими горными массивами. В углу виднелись стволы пальм, которые служили балками, и там стрижи устроили гнездо, напоминавшее обликом маленькую желтую губку. Птица поминутно влетала в комнату, мелькала у нас над головами, на секунду зависала у гнезда, а потом опять уносилась в солнечные просторы.

Босоногий мальчик внес поднос с турецким кофе, и, пока я угощался своей порцией, в углу что-то зашевелилось (что именно — не уверен). Присмотревшись получше, я увидел совершенно необыкновенную мышь, размерами вчетверо больше английских мышей, с палевым мехом такого нежного, благородного тона, который я встречал только в костюмах королевских кучеров. У нее были большие, почти идеально круглые уши, а общий облик порадовал бы всех поклонников Уолта Диснея. Я поразился тому, что существо величиной с крысу, родственное этому грызуну, может сохранять типично мышиное очарование. В ней не было ничего неприятного и специфически крысиного. Она жизнерадостно пробежалась по комнате, словно заводная машинка на колесиках, деловито поводя носом, оглянулась вокруг с весьма умным видом, а потом исчезла. Шейх заметил мой интерес к мыши, но промолчал, точно так же, как обошел молчанием руку мумии, лежавшую между нами на диване.

Мы просто сидели и потягивали кофе в прохладной, затененной комнате, и я спросил, встречал ли он Абд эр-Расула Ахмада. Хозяин пристально взглянул на меня, потому что из приятной банальности вежливого общения я вернул его в реальный мир, затронул смертельный эпизод из истории Курны. Он ответил, что хорошо помнит Абд эр-Расула, которому было уже около 90 лет, а также и мать старца, ту, что передвигалась, опираясь на две палки, и умерла в возрасте 110 лет. История Абд эр-Расула из Курны, на мой взгляд, одна из самых романтичных в Египте.

Чуть больше шестидесяти лет назад туристам в Луксоре потихоньку продали целый ряд замечательных памятников древности. Многие из них имели отношение к царям и царицам Египта, мумии которых на тот момент не были найдены. Власти поняли, что кто-то сделал открытие выдающейся важности, и послали наблюдателей в район захоронений. Наибольшие подозрения вызвала одна арабская семья, проживавшая в старой гробнице Курны с XII века. Аресты не помогли вытянуть из них фамильную тайну, но, как это обычно бывает на Востоке, нашелся один человек, который во всем признался, и история вышла наружу.

Выяснилось, что однажды летом 1871 года Абд эр-Расул Ахмад шел по горам за Дейр эль-Бахари и наткнулся на шахту, уходившую под землю футов на сорок. Спустившись в нее, он увидел туннель, тянувшийся на сто двадцать футов в глубину гор. Он прополз вдоль всего коридора и оказался в просторной камере, вырубленной в скале. В свете факела он увидел такое, что у него дыхание перехватило: даже он, потомок многих поколений грабителей могил, не мог вообразить подобную сцену в самых оптимистических мечтах. Пещера была до самого свода заполнена гробами, мумиями, погребальной мебелью, украшенной золотом, которое тускло мерцало в бликах огня. В тот момент он не знал, что по чистой случайности нашел секретное укрытие царских останков, устроенное жрецами для тридцати мумий в 966 году до н. э. в надежде спасти их от грабителей могил, действовавших в Египте уже в древние времена.

Радость его была омрачена мыслью о том, что сдвинуть тяжелый саркофаг и открыть любой из ящиков в одиночку он не сумеет, а привлечение к работе помощников означало необходимость раскрыть свою тайну. Обдумав сложившуюся ситуацию, он решил посвятить в дело сына и двух братьев. Вчетвером они стали по ночам посещать пещеру с сокровищами мертвых, обдирать мумии, выносить мелкие и легкие предметы, которыми постепенно наводнили рынок. Их состояние росло, требовалась чрезвычайная осмотрительность, чтобы окружающие не заподозрили, что соседи сидят на золотой жиле, найти которую всегда было заветным устремлением каждого профессионального грабителя могил. Но такие сокровища не могут оставаться незаметными. Как только покупатели предъявили их в Европе, ценность находок вызвала оживление и интерес специалистов, так что раскрытие секрета пещеры стало лишь вопросом времени.

Наступил горький день для Абд эр-Расула Ахмада, когда ему пришлось сделать официальное признание и показать дорогу к пещере Эмилю Бругшу, главе Службы древностей Египта.

Бругш так описывал свои приключения:

Среди мумий, найденных в этом укрытии, были останки самых знаменитых правителей Нового царства: Секенена-Ра, Аменхотепа I, царицы Нефертари, Тутмоса II и Тутмоса III, Сети I, Рамсеса II (которого некогда идентифицировали с фараоном из книги Исход), Рамсеса III и многих других. Это были настоящие катакомбы древнеегипетских царей, и прежде никому не удавалось найти ничего подобного.

Из Каира выслали специальный корабль, триста арабов работали в течение шести дней, перенося на борт мумии царей и цариц. Когда корабль шел по Нилу, это было поистине необычайное зрелище. По обеим берегам реки, от Луксора до Куфта, собрались экзальтированные толпы, женщины рыдали и завывали, рвали на себе волосы, посыпали песком головы и лица, мужчины палили в воздух из ружей, салютуя мертвым фараонам.

От шейха я узнал, что Абд эр-Расул Ахмад, как и многие другие, на короткое время становившиеся обладателями несметных сокровищ, умер в абсолютной нищете, достигнув почти столетнего возраста. Остаток жизни он неприкаянно бродил, одержимый мечтой, на мгновение воплотившейся в реальность, а потом ускользнувшей из пальцев. Он ни разу не согласился вернуться к шахте после того, как из нее увезли мумии, и только в девяносто лет, во время визита археолога Роберта де Рустафжеля, поддался на уговоры сфотографироваться у входа. Но когда старик приблизился к тому месту, его охватили столь сильные чувства, что он потерял сознание.

Шейх проводил меня, в соответствии с принятой у арабов вежливостью в отношении гостя, до границы территории, а потом оставил на жаре, способной расколоть камни. Возвращаясь к нанятому мной «форду», я увидел небольшую группу, спешившую ко мне с очередной порцией реликвий. Во главе ее бежал мальчик с рукой мумии. Я содрогнулся от ужаса и поспешил прочь. Вторая группа поджидала меня за скалами. Молодой человек бросился ко мне, вытаскивая из-за пазухи еще одну мумифицированную руку. Я угрожающе помахал ему когтями той конечности, которая находилась в моем распоряжении, но он все равно следовал за мной, непрестанно повторяя: «Абу йадд». Итак, мне присвоили имя. Я стал «Отцом руки». Распространились слухи, что в деревне появился человек, готовый платить хорошие деньги за руки мумий, и все обладатели подобных реликвий поспешили предложить мне свой товар. Их оказалось немало. Я удостоверился в этом, с негодованием озираясь и энергично шагая к машине.

Ступив на борт лодки, пересекающей Нил, я увидел в тени тростниковой хижины сидящего юношу; едва заметив меня, он тут же бросился к краю воды — естественно, у него была для меня еще одна рука. Он так и остался на песчаной кромке берега, разочарованный и удивленный, а потом засунул мумифицированную руку в складки широкого одеяния и медленно пошел прочь.

Ощущая тщетность усилий, которая непременно настигает всех реформаторов, я погрузил приобретенную руку мумии в воды Нила, полагая, что в толще ила она пребудет в вечном забвении.

Очень трудно передать кому-либо, не посещавшему Египет, невероятную красоту Нила в районе Луксора. Слова «голубой», «горячий», «спокойный» или «желтый», в каком бы контексте вы их ни использовали, не смогут выразить истинную атмосферу тех мест. Благодаря счастливому соединению света и климата Луксор приветствует каждый рассвет с тихой безмятежностью, и, несмотря на то, что одно утро похоже на другое, они никогда не кажутся монотонными.

Ранним утром я выходил на балкон и видел именно то, что ожидал увидеть. Внизу тянулся Нил, не тронутый даже легким ветерком, и я мог сказать, сколько сейчас времени по тому, как падал свет на Ливийские горы на том берегу. Восходящее солнце сперва касалось гребней самой высокой горы, расположенной за Долиной царей, подсвечивая пик теплым, розоватым оттенком, который постепенно начинал распространяться по другим горам — по мере того как солнце поднималось все выше. Эта линия света разливалась над горами, превращая низкие хребты и выступы из мертвенно-сернистых в сияющие и золотые. А затем целый каскад света обрушивался на деревья в саду, словно теплый дождь; я ощущал его горячее дыхание на лице и руках. Корабль под белым парусом медленно скользил, улавливая легкий бриз, едва способный наполнить огромное, высокое крыло паруса, но не опускающийся достаточно низко, чтобы вызвать рябь на воде; корабль продвигался по голубой маслянистой поверхности, прорезая ее безупречную гладь и оставляя позади две тонкие, расходящиеся линии, неспешно направлявшиеся к противоположным берегам. Было так тихо, что я слышал пение арабского мальчика на Ниле, где-то в зарослях сахарного тростника у Курны. Я знал, что он поет очень громко, голова его запрокинута назад, а рот широко открыт; но мальчик находился слишком далеко, чтобы разобрать слова. В небе висели ястребы, в саду мелькали удоды, время от времени садившиеся на ветки и раскрывавшие хохолки, и самым бесцеремонным образом призывали жен посмотреть на меня. Старый садовник медленно, с трудом ступал по дорожке, разворачивая шланг для полива, а потом направлял струю на пламенеющие цветы и выжженную солнцем землю.

Вечером, когда солнце садилось за Ливийскими горами, вновь возникала та зачарованная тишина, что царила здесь по утрам. А бывали вечера, когда все западное небо превращалось в оранжевое пламя, выбрасывающее в небо алые сполохи, и в этом невероятном сиянии можно было ощутить пульсацию раскаленного послеполуденного воздуха. Местные жители ничего не думают об этих закатах, вообще не уделяют им внимания, но гость, прибывающий в Луксор в такой миг, вполне может испытать ужас оттого, что начался Судный день.

Постепенно ярость красок ослабевает, гневный алый тон переходит в умеренный розовый. Сполохи света разлетаются по небу, словно стая божественных фламинго, и еще некоторое время зависают над горами; затем огонь потухает, оставляя тусклый металлический отблеск красного и золотого на яблочно-зеленом фоне. Следуют минут десять тишины, в которой можно расслышать шепот звезд, а потом наваливается темнота, резко и неожиданно, как замешкавшийся было убийца, который мгновенно уничтожает все краски мира.

Конный экипаж остановился перед аллеей сфинксов с головами баранов, охраняющих пилоны входа в храм Карнака. Повсюду был песок. Он лежал грудами и холмиками, образовывал блуждающие дюны. Финиковые пальмы и деревни окружали это место. Но храм, самые могучие руины древнего мира, лежит во впадине. Он был построен многие века назад в местности, которая находилась на двадцать-сорок футов ниже уровня современного Египта.

Я вошел в храм через главные ворота и оказался посреди обширного двора, часть которого была завалена обрушившимися колоннами, разбитыми капителями, поврежденными сфинксами, расколотыми статуями богов, каменными конечностями неизвестных царей.

Темные храмы, перекрытые массивными каменными плитами, ведут из первого двора дальше. Они густо населены летучими мышами. Вступив в сумрак, я сразу услышал шелест крыльев; посмотрел наверх и увидел мышей, висевших под сводами.

Затененные храмы чередовались с открытыми залами. Гипостильный зал, в лесу фантастических колонн которого человек чувствует себя не больше карлика, сам по себе заслуживает места в списке чудес света; но здесь это лишь один из череды залов, входящих в гигантский храмовый комплекс, полностью покрытый резными изображениями людей, богов, военных столкновений, приношений дани и молений святыням.

Можно целый день бродить по Карнаку, пытаясь понять его систему. Благочестивое архитектурное соревнование разных фараонов длилось веками. Каждый правитель, начиная с прославленной XVIII династии и заканчивая Птолемеями, в течение пятнадцати столетий либо убирал что-то из храма, либо добавлял нечто новое; зачастую делали и то и другое параллельно. Все равно как если бы каждый король Англии, от Вильгельма Завоевателя до Георга VI, перестраивал заново часть здания и расширял Вестминстерское аббатство, пока лабиринт церковных построек не дотянулся бы до вокзала Чаринг-Кросс в одну сторону и до вокзала Виктория — в другую.

Назвать Карнак «храмом» — явный абсурд. Даже если назвать его «комплексом храмов», это вряд ли даст представление о бескрайней ширине и дикости руин, которые свидетельствуют о благочестии фараонов, служивших великому богу Фив — Амону-Ра.

После посещения Карнака, получив представление о мощи и размере этих развалин, а также обо всем, что стоит за ними — политических интересах, армии жрецов и знати, беспрерывных службах, длившихся веками, — невольно задумаешься о том, каким же человеком был Эхнатон, такой странный, болезненный на вид, почти женственный, но восставший против древнего бога Фив, перенесший столицу в Эль-Амарну и возглавивший самую удивительную религиозную революцию древнего мира?

История его преобразований кажется не слишком значительной, когда проходишь по этой территории и видишь то, что отвергал Эхнатон.

Если Карнак прекрасен, то прежде всего красотой золотых пилонов на фоне неба, которое здесь почти всегда фиолетовое. Это красота нелепого, навязчивого удода, встряхивающего хохлатой головой на статуе бога, красота навозного жука скарабея, изображенного на стенах дома, где в далекие времена первосвященник Амона менял церемониальные одежды.

Когда я был юным и полным энтузиазма репортером, присутствующим при вскрытии гробницы Тутанхамона, шли оживленные дискуссии о свободе прессы и моральном праве конкретного издания контролировать публикацию новостей об этом открытии. Контроль был реальностью; ведь сами новости находились в глубине запечатанной гробницы, а снаружи стоял батальон пехоты с заряженными ружьями.

Другие газеты, полные праведного негодования по поводу посягательств на прославленную свободу прессы, были встревожены; они считали, что только их собственные корреспонденты смогут обеспечить правильную подачу информации для читателей. В итоге из Англии направили трех человек с заданием нарушить монополию любыми средствами, которые покажутся им эффективными и допустимыми. Этими злодеями — они же поборники свободы, называйте как хотите — были покойный Артур Вейгалл, Валентайн Уильямс и я. Между нами, мы представляли далеко не три газеты. Например, у меня были полномочия от 96 изданий со всей Англии.

Если вам интересно, как удалось сломать монополию, можете прочитать прекрасно описанную историю в увлекательной автобиографии Валентайна Уильямса «Мир действия». Он, собственно, взял на себя основную работу; Вейгалл был в любой момент готов поделиться своими познаниями в области археологии; а я сделал только две вещи, которыми могу гордиться: предложил, чтобы мы трое не соперничали, а объединили усилия в достижении общей цели (что и было сделано), а еще однажды, в интересах дела, провел ночь на страже в Долине мертвых.

Это было очень глупо. Слухи о золоте, найденном в гробнице, привлекли в Ливийские горы немыслимое количество убийц, воров, бандитов и просто любопытствующих, которые оставались с наступлением темноты на западном берегу, рискуя быть убитыми и ограбленными. Одного туриста нашли мертвым в зарослях сахарного тростника возле Курны, другого выловили средь бела дня из Нила; эти события привели к появлению в Луксоре дополнительного подразделения полицейских на верблюдах под командованием жизнерадостного офицера, звали которого, кажется, Митчелл. Он категорически запретил кому бы то ни было пересекать реку после заката.

Я вбил себе в голову, что гробницу вскроют тайно посреди ночи, когда все благополучно окажутся на восточном берегу, и решил: кто-то должен остаться на страже и не упустить момент. Заявив своим коллегам, что если произойдут какие-либо важные события, я непременно поделюсь с ними информацией, я переправился на пароме около десяти часов вечера, взяв с собой осла и мальчика-погонщика. Ночь была темной и холодной. Помню ощущение опасности, сопровождавшее меня, когда я ехал в одиночестве верхом на недовольном животном, медленно удаляясь от возделанной земли в сторону Долины мертвых. Я с любопытством обнаружил, что холодный ночной воздух с реки остался далеко позади, когда мы проехали сквозь расщелину в горах: камни сохранили дневной жар и теперь его отдавали.

Поднимаясь в горы, вздымающиеся сразу за Дейр эль-Бахари, мы оказались на высоком хребте; над нами теперь были только звезды, направо лежало утонувшее в темных тенях ущелье. Мы спустились до гребня горы, склоны которой уходили в Долину, и оттуда я смог разглядеть сквозь ночной бинокль темный прямоугольник — вход в гробницу Рамсеса VI; ниже шли известняковые стены гробницы, за которой я наблюдал. Помню, как приказал погонщику осла лечь, чтобы его белое одеяние не заметили издалека. И мы остались в полной тишине.

Внезапно осел, испуганный таким необычным поведением людей, поднял голову и издал громкий крик, от которого застыла кровь в жилах: полагаю, его услышали даже в Луксоре — вероятно, это и было целью животного. Я вскочил на ноги. Но как можно остановить кричащего осла? Каждый раз, когда он издавал очередной вопль, я воображал, как сгущается темнота, обретая облик убийцы, привлеченного к нам шумом; и, наконец, отчаявшись, я взял ремень и туго стянул его на морде осла.

Проходили часы, время текло необычайно медленно. Эта ночь показалась мне вдвое длиннее любой другой. И ничего не случилось. Один раз я заметил движение в долине внизу, но это были только стражники. Снова и снова мальчик, гораздо более подвижный и нервный, чем я, тянул меня за рукав и спрашивал, не слышал ли я что-то, и мы вместе поворачивались и вслушивались, вглядывались в темноту, — к счастью, напрасно.

После трех часов ночи время ускорило темп, чувство разочарования достигло апогея. Когда пробило четыре, я был уверен, что уже ничего не произойдет, но продолжал лежать на прежнем месте, не желая его покидать. К пяти утра жемчужно-серый свет возвестил о наступлении нового дня, и я воспринимал себя уже не романтическим дозорным в темных горах, а абсурдной фигурой с биноклем на шее. Развязав морду осла, который немедленно вознаградил себя за долгое молчание, мы медленно двинулись вниз по склону.

Хотя мой поступок не имел никакого смысла, я часто вспоминаю о нем с немалым удовольствием. Никогда не забуду тишину Долины мертвых, мрачные гробницы фараонов, предстающие в ночи едва различимым скоплением теней.

Я взял осла и повторил прежний путь, чтобы взглянуть на то место, где четырнадцать лет назад провел целую ночь. Уверен, с тех пор никто здесь не прятался, и, вероятно, в будущем тоже никто не станет делать этого. После печальной встречи с прошлым — с возрастом их становится все больше — я спустился по пологому склону в направлении Дейр эль-Бахари, где в глаза сразу бросается дикая и яростная красота этих мест, расположенных к востоку, в стороне Нила.

Я ехал на осле по песчаным холмам, над камнями воздух дрожал от жара. Я приближался к великому храму царицы Хатшепсут. Это единственный храм в Египте, который производит впечатление не массивностью блоков, не повторением однотипных элементов, а изяществом и балансом частей, ощущением легкости и счастья, которые словно обещают создание Парфенона.

Дейр эль-Бахари означает «северный монастырь», это название раннехристианского поселения, все материальные следы которого утрачены. Первые христиане заняли громадные залы храма, выстроили внутри перегородки, прикрыли языческие фрески и надписи слоем белой штукатурки, на которой изобразили святых, и устроили внутри церковь. Так что новое поколение поклонялось Христу там, где их отцы приносили жертвы Осирису, они преклоняли колени перед Девой Марией в залах, посвященных Исиде.

Некоторое время дорога идет в сторону Карнака, а потом сворачивает в пустыню и через некоторое время приводит к белой стене, высящейся среди пальмовой рощи. Несколько плоских белых куполов виднеются из-за стены. Это церковь Дейр Авва Бакхум — единственный уцелевший христианский храм Луксора.

Было время, когда, по словам одного копта из Луксора, «церковные колокола звонили в Луксоре, а им отвечали другие — повсюду»; но свидетельства той эпохи теперь по большей части уничтожены. Египтологи ликвидировали остатки христианских церквей, чтобы раскрыть находящиеся под ними древние храмы, руины разбирали, чтобы расчистить залы и дворы, внутри которых эти церкви были выстроены. Остались следы образов святых на колоннах праздничного зала Тутмоса III в Карнаке, в нескольких гробницах Долины царей я заметил надписи на коптском и латыни, оставленные отшельниками, некогда в них жившими. Но от всей некогда величественной и густо населенной Фиваиды, чьи святые прославились в первые века христианства, почти не осталось следов. Мы можем только воображать, как в каждом храме стояло несколько церквей и как пустыня вокруг была усеяна скитами бесчисленных анахоретов.

Мусульманин-проводник рассказал мне о церкви Бакхума, и я попросил отвести меня туда. Он объяснил, что этого святого почитают не только христиане, но и мусульмане, в его честь устраивают ежегодный праздник, это последняя общественная христианская церемония во всем регионе. Однако характер ее явно изменился, в нем возобладали языческие черты. Как мне поведали, каждый год в апреле шесть или семь украшенных гирляндами быков в сопровождении огромной толпы приводят к могиле святого и там перерезают им горло. Последователи Христа и Мухаммада вместе садятся за трапезу.

Проводник ничего не мог рассказать мне о самом Авве Бакхуме, за исключением того факта, что это был римский солдат, обратившийся в христианство и прибывший в Фивы, где он и умер.

Мы вошли в пределы огороженного пространства, где стояла церковь, и я увидел, что в старые времена это был настоящий монастырь, но теперь большинство зданий превратили в убогие жилые дома. Ослы, козы, несметные стаи индеек бродили по двору среди груд корма для животных и обычного мусора. Высокие медные кастрюли стояли повсюду, вероятно, их использовали для приготовления жертвенных быков на праздник святого Бакхума. Церковь, в которую мы вошли, представляла собой странное сооружение, я ни разу не видел подобной коптской церкви: пять алтарей в ряд, центральный посвящен святому, а его могила, как мне объяснили, находилась прямо под этим алтарем. Тот алтарь, что слева от центра, был посвящен святому Георгию, Мари Гиргис коптов; феллахи, заполнявшие храм, не могли сказать мне, кому посвящены три других алтаря. Во всяком случае, они не смогли прийти к единому мнению на этот счет.

За всю свою жизнь я не видел столь неопрятного церковного строения. Мне было стыдно находиться рядом с мусульманином, поскольку открывшаяся картина показывала убожество, до которого христиане довели свой молитвенный дом. Очевидно, что многие годы никто даже не пытался подмести пол. Те алтари, которые не превратились в руины, выглядели чудовищно грязными; кто-то использовал алтари для хранения корзин для цыплят, а прямо на полу валялись тряпки и кости. Лучше бы этой церкви было исчезнуть с лица земли, погрузиться в полное забвение, заслужив статус руин, потому что сейчас она является оскорблением чести святого, которому посвящена.

Я не смог найти там ни священника, ни другого человека, ответственного за порядок в церкви, а когда местные жители увидели, что я шокирован, они закрылись, как устрицы в своих раковинах, многие просто поспешили уйти. Само по себе здание очень красиво и необычно, и хотя христианская община Луксора слишком мала, чтобы присматривать за ним, следовало бы обратить внимание лиц, заинтересованных в сохранении коптской архитектуры, на его состояние.

Мой проводник пояснил, что здесь собираются и копты, и мусульмане, на могиле святого принято обмениваться клятвами и заключать важные соглашения; такие обязательства никогда не нарушают, потому что существует поверье: ужасные неудачи будут преследовать того, кто нарушит клятву, данную на могиле Аввы Бакхума.

Побродив по двору, усыпанному мусором и непонятными вещами, я вышел к строению без крыши, внутри которого несколько смуглых мальчишек сидели у глинобитной стены и твердили уроки. Молодой учитель стоял перед ними, отбивая ритм ударами посоха, а в другой руке удерживая открытую книгу. Я поинтересовался, что повторяют мальчики, и мне ответили, что христиане учат Библию, а мусульмане — Коран. После ужасающего вида церкви я был удивлен, обнаружив в этом месте признаки духовных усилий.

Молодой учитель обладал той интеллектуальной живостью, которая типична для коптов. Я подумал, что он заслуживает лучших условий преподавания, чем эта комната, вероятно, ему не помешала бы помощь властей. Меня тронул тот факт, что он использовал Библию, написанную от руки им самим; каждое слово он тщательно скопировал со старинной рукописи, а инициалы раскрасил.

Молодой учитель рассказал мне, что святой Бакхум управлял монастырем, в котором проживали до четырех тысяч монахов, а чтобы не заснуть во время долгих часов молитв, вбивал гвозди в свое сиденье. Это все, что он знал о святом.

На краю пустыни, неподалеку от Нила в районе Асуана, находится разрушенный монастырь Св. Симеона. Местные жители называют его Дейр Авва Хадра. Я сел на поезд до Асуана, удаленного от Луксора на 130 миль, поскольку очень хотел посетить этот монастырь. В итоге я оказался в раскаленной местности, где воздух дрожал и вибрировал от зноя даже зимой.

Утром я пересек Нил на парусной лодке и после полумили пешком по мягкому песку поднялся по склону к тому, что некогда было великолепным укрепленным коптским монастырем. Проводник, который показывал мне дорогу, тоже был коптом и кое-что знал об истории этого места. Он сказал, что монахи не живут здесь с XIII века. Святой Хадра, которому посвящена церковь, жил в IV веке. Он родился в христианской семье, женился в возрасте восемнадцати лет. На следующий день после свадьбы Хадра пошел в церковь вслед за погребальной процессией, и его так поразило это зрелище, что он решил покинуть мир и стать учеником отшельника. Восемь лет он осваивал правила аскетической жизни под руководством святого Баймана, а потом попросил разрешения уйти и основать собственный скит в пустыне. Во время пустынножительства он стал предметом многих легенд, которые широко распространились по округе, потому что он строго следовал по монашескому пути, избрав в качестве путеводной звезды святого Антония. Пришло время, когда умер епископ Асуана, горожане пришли к Хадре и едва ли не силой заставили его занять пост епископа.

Полагаю, его монастырь в Асуане был общиной, действовавшей по правилам Пахомия, поскольку среди руин мне удалось опознать келью на трех монахов с остатками каменных спальных мест, а это как раз соответствует одному из установленных Пахомием обычаев. Церковь сильно повреждена, у нее обрушилась кровля, но внутри сохранилось несколько любопытных фрагментов росписей, на которых изображены угольно-черные фигуры с атрибутами священного сана. Копты всегда представляют на образах Христа с черной, как вороново крыло, бородой и темными пламенными глазами, трудно найти картину, не имеющую разительного контраста с привычными для Запада образами Спасителя. Чем раньше исполнена икона или фреска, тем более европейский облик у персонажей, но постепенно эллинистические традиции ослабевали, пока христианские святые и мученики на деревянных и оштукатуренных поверхностях не приобрели восточный облик вместо греческого.

Кто-то в Каире сказал мне, что «пока не проедешь по Нилу, можешь считать, что не видел Египта», и эта фраза запала в мое сознание. Я решил нанять моторную лодку и выделить два дня на медленный спуск по реке до Луксора.

Подчеркнуто вежливый представитель местной компании, всегда готовый пойти на обсуждение возможной скидки, показал мне свободную лодку: это было отличное судно с подходящим мотором и кабиной, в которой я мог устроиться на ночь. За «определенную сумму» я мог доехать на ней до Луксора. Когда мы сократили «определенную сумму» вдвое, потом забыли об этом результате, обсудили совсем другую цену и выпили по пять чашек кофе, я смог осмотреть судно. Оно было пришвартовано к деревянному причалу, а поскольку я ничего не понимаю в лодках, могу лишь заключить, что она была более или менее белой, примерно тридцати футов в длину, на ней имелась кабина с застекленными окнами по правому борту, а на крыше кабины находилась маленькая верхняя палуба с рулевым колесом, подняться куда можно было по короткому трапу.

Мы договорились, что лодка заберет меня с причала возле отеля на следующий день в пять утра. Я проснулся в четыре и был очень удивлен тем, что учтивый управляющий швейцарского отеля тоже поднялся в столь безбожно ранний час, чтобы попрощаться со мной. Мы вместе прошли по темному саду, освещенному лишь одним электрическим фонарем, и в это время услышали со стороны Нила нечто наподобие приглушенных взрывов. Каждый из них напоминал предсмертный вздох некоего несчастного механизма.

— Думаю, это и есть ваша лодка, — заметил управляющий, подняв указательный палец.

Я испытал легкое беспокойство. Может быть, он так любезен со мной, потому что не рассчитывает никогда больше увидеть меня в живых? Мы миновали черные стволы пальм, я почувствовал дрожь, вообразив, как этот элегантно одетый, подтянутый человек в утреннем пиджаке говорит кому-то: «О да, я видел того беднягу. Такой приятный человек, и такое неудачное путешествие! Ах! Не желаете ли ужин в номер?»

Наконец мы увидели большие гладкие камни возле причала и белое пятно с фонарем, словно плывущим посреди сумерек — медленно и неуверенно отыскивая путь к берегу. Мотор издал странное покашливание, как ужасно больная лошадь, а потом я разглядел смуглые руки с шестом, которые направляли лодку в сторону от прибрежных камней. Снова раздалась серия пугающих звуков, судно продвинулось на несколько ярдов вперед, вновь замелькал шест, регулирующий курс, а потом я услышал, как борт глухо уткнулся в стойку причала.

— До свидания, — сказал управляющий. — И… удачи!

— До свидания, — ответил я от всей души. — Буду с нетерпением ждать следующей встречи.

Я ступил на узкую палубу и помахал рукой на прощание, надеясь, что экипаж двинется от причала мягко, без рывков; однако человек в белой рубашке, все еще сжимавший в руках шест, сообщил, что пока нет старшего механика. Я поинтересовался, где он, и услышал безмятежный ответ:

— Он спит.

Я велел пойти и разбудить его, причем немедленно. Человек в белой рубашке прошел на нос лодки, где я разглядел небольшое углубление, а в нем три темные фигуры, скорчившиеся так, словно они попали в ловушку. Между ними и моим собеседником разгорелся ожесточенный спор, в итоге один из спавших выбрался наружу, спрыгнул на берег и исчез в темноте.

— Вы не думаете, что лучше вернуться в отель и выпить чашечку кофе? — поинтересовался управляющий.

— Не беспокойтесь, сэр, возвращайтесь в постель. Вы и так были более чем любезны. Я уверен, мы с минуты на минуту отправимся.

Итак, мы обменялись рукопожатием, он скрылся в тени сада, а я нетерпеливо закурил в кабине, где стоял запах сильного инсектицида. Само по себе это означало, что у местных самые добрые намерения. Одна из трагедий Востока заключается, кстати, именно в том, что здесь у всех самые добрые намерения.

Минут через десять или около того заспанная фигура в феске и заляпанном жиром костюме появилась на борту и безмолвно исчезла в глубине судна. Снизу раздались удары молотка, некоторое время он ровно постукивал. На палубу выбрались еще три члена экипажа, переговариваясь и закуривая. Судя по всему, человек с молотком был старшим механиком, а потому я шагнул вперед и спросил, почему мы не выходим. Капитан — им оказался человек с шестом — встал и с подчеркнутым уважением сообщил, что тот, кого посылали за старшим механиком, еще не вернулся, а без него выйти совершенно невозможно. Я заметил, что экипаж в пять человек для такой небольшой лодки кажется мне весьма необычным, но капитан заверил, что здесь всегда бывает именно так. Я уже начал задумываться о том, что стоило бы сойти на берег и поехать поездом, как вдруг появился недостающий член экипажа, который, вероятно, принес с собой удачу, так как мотор неожиданно зашелся в истерическом приступе кашля, и мы наконец тронулись в путь.

Лодка описала изящную дугу поперек Нила, огибая скалы на расстоянии не больше ярда (капитан отталкивался от них шестом, когда мы проходили рядом), вышла на центр фарватера, и мы довольно быстро двинулись на север, причем судно содрогалось при каждом обороте винта. Я сидел в кабине, наблюдая за восходом солнца, и размышлял о том, как жестоко и несправедливо обвинять этих отличных ребят только потому, что они ведут себя не так, как мы. У них собственный способ решать проблемы и вести дела.

Отвратительный запах жженого моторного масла постепенно распространился вокруг, а густые облака дыма прошли над головой и потянулись за кормой. Мотор явно барахлил, но человек в феске в очередной раз сильным ударом привел его в чувство; глядя на поднимающееся солнце и проплывающую мимо прекрасную землю, я ощутил, что все замечательно.

Мы шли по реке часа два, когда я решил подняться на верхнюю палубу. Я увидел сидящего там члена экипажа, который стряхивал пепел от сигареты на груду канистр с бензином, составлявших весь наш запас топлива. Канистр было девятнадцать. Матрос очень жизнерадостно отнесся к предложению покурить в другом месте. Помимо этого человека и топлива на крыше кабины находилось большое и очень домашнее на вид плетеное кресло, которое мне предложили занять. Я встречал такие кресла в Англии, в них любят спать кошки, но обнаружить его посреди нильских вод было весьма неожиданно. Усевшись, я понял, что малейший крен судна создает риск падения в реку вместе с креслом, так как поручни на верхней палубе очень низкие и не смогут удержать. И все же было исключительно приятно сидеть на солнце, глядя на зеленую полосу растительности, временами почти сходившую на нет, потому что кое-где пояс возделываемых земель становится настолько тонким, что пустыня видна за кромкой вершин пальмовых рощ. Женщины с сосудами на плечах, ослы, верблюды, мужчины, идущие по делам, — все силуэты четко вырисовывались на фоне ярко освещенных, высоких набережных, напоминая древнеегипетские фризы.

Внезапно мотор заглох! Лодка резко свернула к порту и остановилась. Кресло заскользило по палубе, и я поспешил вскочить на ноги. Мотор вновь заработал и опять застопорился. На сей раз мы находились на фарватере, и судно медленно разворачивалось посреди реки. Это был поистине ужасный момент, я лихорадочно стал соображать, не заполняется ли водой кабина, ведь ее окна находились всего на шесть дюймов выше уровня реки. Нас повлекло течением, капитан стоял наготове с шестом, отчаянно пытаясь спасти судно от ударов о камни, хотя я не совсем понимал, на что он рассчитывает, поскольку Нил — очень широкая река, а мы находились ровно на середине. Я обратился к нему и спросил, почему же мотор в таком отвратительном состоянии. Он ответил, что мотор очень хороший, но его почти год не использовали. Он сильно заржавел. Но механик очень умный человек, он вскоре все наладит.

Я спустился, чтобы взглянуть своими глазами, но старший механик обращался с бензином таким образом, что я пришел в ужас и решил больше не смотреть. Сидя в сторонке, я наблюдал за тем, как мы медленно дрейфуем по реке, и не мог избавиться от мысли, что мы в любой момент пойдем ко дну, или взорвемся, или что там еще может случиться с такой лодкой в минуту катастрофы?

Однако через некоторое время мотор благополучно заработал, лодка выровняла курс, но теперь шла заметно медленнее. Едва ли не каждый час происходила очередная поломка, повторялся тот же крен, разворот и унизительный, неуправляемый спуск по течению. Я достал карту и стал искать ближайшую железнодорожную станцию Идфу. При удачном стечении обстоятельств мы можем добраться до Идфу до темноты. Интересно, ночной поезд из Асуана придет туда раньше нас? Я твердо решил покинуть лодку в целях собственной безопасности.

К моему удивлению, храм Ком-Омбо внезапно возник передо мной на восточном берегу реки. Этот пейзаж вдохновил меня и придал отваги. Все не так уж плохо. Мы прошли двадцать пять миль за девять часов, то есть делали около трех миль в час. Лучше, чем я ожидал.

Я вышел на берег в Ком-Омбо и осмотрел великолепный храм птолемеевской эпохи, посвященный богу-крокодилу. Больше всего заинтересовала меня необычная атмосфера «Возрождения». Каменщики той эпохи по-прежнему уверенно справлялись с работой, но художники, украшавшие стены залов фигурами и иероглифами, уже не верили в себя или в то, чем занимались. Они явно пытались возродить нечто угасающее, безжизненное.

Древняя сила, а еще древняя убежденность, были утрачены, и вместо энергичных, властных и мощных фигур я увидел утонченные парижские профили, слабые и экзотичные, словно актеры представляли богов и царей Египта на маскараде. И все же в этой живописи имелись свои очарование и изощренность, характерные для птолемеевского искусства, быстро деградировавшего к поверхностности и самовлюбленности. Глядя на эти фигуры, ощущаешь, как греческое искусство пыталось внести извилистые линии в жесткую регулярность и угловатость традиционных египетских контуров. Возможно, художники той эпохи, рожденные в эллинистическом мире, восхищались греческим искусством и пренебрегали собственным наследием, представлявшимся им реликтом веры, которая была уже утрачена. Интересно наблюдать, как искусство, в лучших своих образцах исполненное скрытой жизни и внутренней энергии, находит изящную и утонченную смерть.

Вернувшись на злосчастную лодку, я отправился дальше на север. Утомительно будет перечислять, сколько раз мы останавливались посреди фарватера и как возрождалась надежда с новым биением героического мотора. Когда солнце склонилось к закату, мы прибыли в Идфу — место, лучше всего сохранившее облик Древнего Египта. Дворы и залы, даже маленькая и темная камера, в которой стояла статуя Гора, почти не пострадали от времени; гранитный пьедестал для священной барки бога находился на своем месте, в центре святилища. Для христианского археолога это место интересно тем, что окружающий святилище коридор сильно напоминает галерею западной церкви.

Мне пришлось покинуть древнее великолепие и вернуться к реке, чтобы сообщить экипажу о моем решении прервать путешествие. Я ожидал взрыва возмущения, но, как ни странно, ничего подобного не случилось. Капитан только вздохнул, а умный старший механик закурил очередную сигарету. Что касается остальных членов экипажа, их просто нигде не было видно. Так что мы расстались лучшими друзьями, и я сел на ночной поезд до Луксора. В моей сумке лежал путеводитель по Египту, и, когда от нечего делать я открыл его, глаза наткнулись на следующий пассаж: «Навигация по Нилу, старейший вид транспорта в Египте, является одновременно и самым приятным видом путешествия. Идти под парусом или на моторной лодке между плодородными берегами значит осознать…».

Нет, эти слова явно предназначались не мне.

Утром я сел на поезд в Луксоре и еще до полудня прибыл в большой торговый центр Сохаг — столицу провинции Джирга. Это чистый, приятный город с отличной набережной. На противоположном берегу виднелись глинобитные дома и минареты Ахмима — городка, в котором явно чувствуется европейское влияние, там из мусорных отвалов и погребов добывают реликвии греческого Панополиса, радующие сердца всех торговцев антиквариатом.

Я приехал в Сохаг, чтобы увидеть Белый и Красный монастыри, два самых любопытных христианских строения в Египте. Я встретился с епископом Сохага, импозантным бородатым мужчиной с золотым нагрудным крестом и в черном, формой напоминающем дыню тюрбане. Он заметно отличался от простых монахов, которых я видел в пустынных монастырях; передо мной, безусловно, был человек утонченный и культурный. Мы выпили кофе, и я подумал, что если бы все коптские священники обладали его широтой взглядов и образованием, церковь могла пережить духовное возрождение, запоздавшее на несколько столетий.

Он рассказал мне историю происхождения Белого и Красного монастырей, весьма любопытную, поскольку о раннем периоде этих строений известно очень мало. Коптская традиция сообщает, что они были основаны святой Еленой, матерью императора Константина, когда она была «на обратном пути» из Иерусалима после обнаружения Святого Креста. Копты говорят, что она прибыла в Египет в сопровождении военного эскорта и направилась прямиком в Эль-Маншах, расположенный на том же берегу Нила, что и Сохаг, в девяти милях к югу. Считается, что там она основала небольшой монастырь. Затем Елена проехала на север в Сохаг и встала лагерем в пустыне, примерно там, где теперь находится Белый монастырь, который основала тоже она; потом, оставив стражу в горах, она выбрала место для Красного монастыря в четырех милях к северо-западу.

Эта история кажется мне вполне правдоподобной. Некоторые специалисты верят, что святая Елена прибыла в Иерусалим в декабре 326 года, другие отдают предпочтение январю 327 года. Императрице было в это время около 80 лет. Она прибыла в сопровождении большого количества солдат, охранявших огромный груз серебра. Перво-наперво она разрушила храм Венеры, выстроенный Адрианом на месте Кальвария, и поблизости от него обнаружила реликвии Святого Креста. Затем она заложила церковь Гроба Господня в Иерусалиме и церковь Рождества Христова в Вифлееме; а примерно через год, когда постройка зданий существенно продвинулась, присоединилась к Константину в Никомедии.

Вполне возможно, что святая Елена посетила Египет, скорее всего, не на «обратном пути», как говорят копты, а во время годичного пребывания в Палестине. Любопытно упоминание Эль-Маншаха как цели ее поездки в Египет. Начиная со средних веков сочинители легенды о пребывании святой Елены в Египте не выбрали бы это убогое поселение в качестве места царского визита. Но во времена Елены там находился процветающий птолемеевский город с греческим населением, Ермиу, который Страбон называл «крупнейшим городом Фиваиды, не меньше Мемфиса, с законами, установленными по эллинским обычаям». Следовательно, это ныне непримечательное поселение шестнадцать столетий назад отлично подходило для приема матери императора.

Я доехал на машине вдоль набережной до Белого монастыря, минут через двадцать мы миновали возделанные поля и оказались посреди песчаной холмистой пустыни. На самом ее краю стояло необычное здание. На первый взгляд оно могло показаться египетским храмом. Белые стены, сложенные из крупных блоков известняка, достигали примерно 80 футов в высоту, они были чуть заметно наклонены внутрь — так строили стены древних языческих храмов. Карниз изгибался, создавая образ извилистой волны, типичной для египетских храмов и известной в архитектуре под названием «выкружка».

Если смотреть снаружи, возникает впечатление, что стоишь перед древнеегипетской крепостью. Узкие прорези бойниц — единственные отверстия в сплошной высокой стене, сначала кажется, что в ней вообще нет проходов, потому что они заложены.

Войдя в монастырь через узкие боковые ворота, я увидел то, что некогда было самой великолепной церковью Египта. На нее нападали грабители (когда Денон проходил тут с наполеоновской армией в декабре 1798 года, монастырь еще дымился после набега мамлюков), центральный неф теперь не имеет кровли и открыт в небо, разрушенные колонны валяются в беспорядке. Глинобитные домики выстроены прямо внутри церковного пространства, а немногочисленные старые монахи ютятся в них и раз в неделю служат курбан в маленькой церкви, устроенной в апсиде большого здания.

Как-то не поворачивается язык назвать все это Белым монастырем: скорее это Белая церковь. Монастырь когда-то окружал ее, но теперь строения — кельи, хранилища, мельницы, кухни, — выстроенные из сырцового кирпича, давно исчезли. Белая церковь стоит в центре, за высокими стенами, а план поселения, вероятно, повторял изначально структуру египетского города: каменный храм или церковь в центре, а вокруг масса глинобитных жилищ.

Сэр Флиндерс Петри, в 1907 году проводивший раскопки на месте монастыря, пришел к заключению, что первоначальная церковь эпохи Константина находилась к югу от нынешнего здания, что подтверждает коптское предание о святой Елене. Существующая Белая церковь, следовательно, является более поздней постройкой, возведенной около 440 года, но в нее перенесли немало колонн и декоративных элементов первоначальной церкви.

То, что осталось от декора храма, поражает великолепием. Прекрасные классические колонны с богато украшенными капителями все еще украшают апсиду, а полукупола сохранили средневековые фрески. Это одно из самых невероятных зданий в мире. Образ большой белой египетской стены, окружающей столь изящное греко-римское строение, поражает своей фантастичностью. А, кроме того, это восхитительная иллюстрация к истории египетского христианства. Христианские отшельники обитали в древних погребальных камерах, а первые церкви Верхнего Египта были образованы путем перегораживания храмов, в которых ранее поклонялись Амону-Ра и другим богам. Я не понимал, как это может объяснить появление Белой церкви, греческой жемчужины внутри египетской раковины. На мой взгляд, ответ можно найти в житии одного великого человека, имя которого связано с этим монастырем. Я говорю о Шенуди, одном из самых примечательных персонажей в истории раннего христианства. Он родился в окрестностях Ахмима около 334 года. Он был коптом без малейшей греческой примеси. Уже в раннем возрасте он проявил пристрастие к религиозной жизни, стал учеником своего дяди Аввы Бгула, который возглавлял изначальный Белый монастырь — общину, основанную святой Еленой. Копты рассказывают, что молодого Шенуди привели к дяде, святому старцу, еще мальчиком, и тот понял, что перед ним предстал святой, более великий, чем он сам, а потому преклонил колени перед ребенком и возложил его руки себе на голову с просьбой о благословении.

Дядя умер, когда Шенуди было около 50 лет, и он унаследовал пост настоятеля монастыря. Это был не изможденный видениями и аскезой анахорет, а человек, сочетавший глубочайшую набожность с колоссальной силой воли. Шенуди является важнейшим персонажем коптской литературы. Он превратил диалект коптского — саидический — в литературный язык, многие из его сочинений дошли до наших дней, и в них чувствуется свойственная святому страсть и энергия. Он вел войну против идолопоклонников своего времени, осуждал почитание духовных реликвий вообще. Он поставил перед собой задачу реформирования монастырей, ввел новые, более строгие стандарты поведения и дисциплины. Он писал о самых актуальных церковных вопросах своего времени, посещал собор в Эфесе в 431 году, где яростно выступал в поддержку Нестория. Он был и на соборе в Халкедоне и видел, как египетская церковь ищет свой путь в ереси и изоляции от остального христианского мира.

Говорят, что он управлял двадцатью двумя тысячами монахов и восемнадцатью тысячами монахинь. Даже если это преувеличение, совершенно ясно, что он был духовным лидером огромного религиозного сообщества. Примерно в 440 году у него появилась необходимость расширить и обновить монастырь дяди; вероятно, естественным шагом для человека, который был египтянином по рождению, воспитанию и взглядам на мир, стало возведение вокруг новой, но по-прежнему греческой по стилю церкви мощной стены по образцу стен его родных, древнеегипетских храмов. Это объясняет, почему мы видим греческий храм внутри египетского ограждения.

Но все же он был святым и лидером монастыря, и именно поэтому его так почитают копты. Хотя его правила суровы и сам он был склонен к авторитарному стилю управления, у него было множество последователей. Он утверждал, что иногда бил виновных монахов, а однажды, когда гражданские власти заявили о своем праве войти на территорию монастыря, горячий настоятель просто выкинул их представителей вон, едва не придушив старшего из чиновников. Но, прежде чем осуждать Шенуди как жестокого и свирепого человека, надо вспомнить, что большинство его монахов были простыми крестьянами-феллахами, а многие из них вели себя просто как непослушные дети. Несомненно, Шенуди, как и другие горячие люди, склонные к крайностям, мог преувеличивать степень своей свирепости, а в моменты покаяния видел собственные поступки в самом мрачном свете. Его простодушные монахи происходили из тех слоев общества, которые привыкли подчиняться палке, так повелось еще со времен постройки пирамид, и, возможно, это был единственный понятный им довод.

Приступы гнева, в которых Шенуди сам открыто признавался, уравновешивались набожностью и нежностью. Он верил, что Спаситель являлся ему в видениях и не оставлял попечением его самого и монастырь.

Шенуди писал: «На земле этого монастыря нет ни пяди, куда бы не ступал Спаситель, направляя меня Своей рукой. Те, кто не может посетить Иерусалим, могут принести Ему подношения в этой церкви. Этот монастырь есть Иерусалим».

Я проехал в Красный монастырь, расположенный менее чем в четырех милях от Белого. В отличие от своего «товарища», он не стоит одиноко посреди пустыни, а отчасти скрыт домами и пальмовыми рощами. Строение называется Красным монастырем, потому что возведено из красных обожженных кирпичей.

Как и Белая церковь, это сооружение сохранилось частично, здесь тоже уцелела восточная часть храма. Несомненно, это самый обильно украшенный христианский памятник Египта. Эллинистическое по стилю, чрезмерно декорированное здание обладает величием и достоинством даже в наши дни. Оно определенно принадлежит классической архитектурной традиции, что делает его несколько необычным в качестве центра коптского христианства. Есть мнение, что при строительстве использовали колонны из соседнего языческого храма, находившегося в греческом городе, но это мнение не вполне убедительно, если учесть, что собиравшиеся тут монахи не только не говорили по-гречески, но были активными врагами греческой церкви. Трудно поверить, что египтяне могли выстроить для себя церковь греческого типа в тот самый момент, когда появление монофизитства раскололо христианский мир и отделило их от остального сообщества. Если мы примем на веру коптское предание об основании Красного монастыря святой Еленой, тогда станет ясно, что к идеологическому разрыву это здание уже два века являлось священным: следовательно, вполне естественно, что монахи не пожелали перестраивать его и сохранили оригинальные черты.

В тот же вечер я сел на поезд в Сохаге и к утру прибыл в Каир.