По ту сторону Венского леса

V. НА МУРЕШЕ И ТЫРНАВЕ

После взятия Илиеней батарея младшего лейтенанта Арсу получила приказ вновь слиться с бронеотрядом. В ту же ночь зенитчики двинулись в путь.

Батарея догнала отряд на шоссе за Агнитой, недалеко от города Блаж.

Когда вошли в город, ефрейтор Тудор обнаружил, что его орудие нуждается в срочном ремонте. Случайно встреченный на окраине города автомеханик сказал зенитчикам, что в городе есть мастерская с автогенным аппаратом; там и можно будет починить орудие.

И действительно цех автогенной сварки Бухарестского авиационного завода был эвакуирован в Блаж еще весной из-за частых бомбардировок столицы. Этот цех расположился на Блажском выгоне, приспособленном теперь под аэродром.

Сюда после революционного переворота 23 августа была эвакуирована из Турды вся гражданская и военная авиация.

На аэродроме царил полнейший беспорядок. Без всякого присмотра здесь скопились румынские самолеты и немецкие с еще не стертой на бортах свастикой. Аэродром чем-то напоминал музей авиационной техники: сотни устаревших самолетов разных типов заняли несколько гектаров выгона.

Командир батареи Арсу приказал старшему сержанту Насте вместе с ефрейтором Тудором и орудийным расчетом доставить орудие на аэродром и как можно скорее его отремонтировать; батарея продолжала свой марш по долине Тырнавы, в направлении Четатя де Балтэ.

Разыскав начальника аэродрома, Наста доложил ему о прибытии орудия, и тот сразу же вызвал сварщика. Вместе с Настой сварщик направился к ангару. Тудор вместе с солдатами вталкивал орудие в ворота ангара. Вдруг он услышал чей-то очень знакомый голос:

— С той стороны, ребята, в другие ворота.

Тудор вздрогнул и обернулся. Рядом с Настой шел человек в фуражке, сдвинутой на затылок, в очках, с сигаретой во рту.

Тудор бросился ему навстречу:

— Отец!

— Тудор! Сын! Вот так встреча! Как мама?

— Здорова, скучает по тебе. А ты как?

Захлебываясь от радости, перескакивая с одной мысли на другую, Тудор стал рассказывать о Джулештях, о знакомстве с товарищем Георге, о бое в Бэнясе. Он хотел рассказать и об Иляне, но не решился.

Проверяя карбид и натягивая шланг, Марин слушал своего сына, и его охватывало чувство гордости. Да, он сумел вырастить его храбрым и честным! А как он боялся оставлять его одного! Но нет, он был не один, он жил среди солдат, он нашел товарища Георге, а через него — путь к правде…

— Кто тебя познакомил с Георге?

Тудор покраснел.

— Иляна.

— Вот как? Иляна чудесная девушка… Она уже окончила школу?

— Да. Я тоже окончу, отец. Как только разделаемся с фашистами, обещаю тебе. Но почему ты скрывал от меня, что ты коммунист? Конечно, я понимаю, ты боялся за маму. Она бы переживала за двоих…

Марин улыбнулся. Значит, Тудор знает о нем все. Старому мастеру стало легче на душе. Он боролся тайно, а сын его борется сейчас открыто против того же врага, рядом с теми же друзьями.

Марин включил аппарат. Сильная огненная струя вырвалась из шланга. Нагнувшись над орудием, как хирург над операционным столом, и надвинув на глаза темные очки, он сшивал трещину на шасси нитью из расплавленного металла. Через несколько минут на месте сварки осталась только красная полоска, как рубец после раны.

Не успела погаснуть последняя искра, как в воздухе послышалось продолжительное гудение.

— Воздух! В укрытие! — крикнул кто-то у ворот ангара. Все кинулись к убежищам.

Наста вышел из ангара. Со стороны Тырнавы, из-за холма, покрытого виноградником, появились три серых «мессера».

Они пролетели на большой скорости над Блажем, сделали круг над беззащитным городом и затем на бреющем полете стали поливать из пулеметов дома и улицы. Было обеденное время, и перепуганные жители, бросив начатый обед, бежали на окраину города, ища укрытия в садах и виноградниках. Женщины с криком бежали по улицам, таща за собой плачущих детей. Некоторых настигала пулеметная очередь, и они, взмахнув руками, падали в дорожную пыль.

Повернув на юг, фашистские самолеты обнаружили аэродром и, как голодные стервятники, обрушились на стоявшие там машины. Старые беспомощные самолеты были легкой добычей для «мессеров». Несколько самолетов загорелось. Крылья самолетов трещали, охваченные играющими языками пламени. Солдаты из пожарной команды тушили огонь, но «мессеры» вновь возвращались, и пламя охватывало все новые и новые самолеты.

Фашистские пираты совсем обнаглели, они перешли на бреющий полет и летали над самой землей, осыпая аэродром градом зажигательных пуль.

Вдруг Тудор вспомнил, что у них в грузовике есть ящик со снарядами; он подбежал к грузовику, снял ящик и поднес его к воротам ангара.

Наста моментально зарядил обойму. Тудор в это время вместе с солдатами осторожно вытащил орудие из ангара. Он глянул в прицел как раз в тот момент, когда головной самолет делал новый заход над аэродромом.

— Пусть долетит до ангара, — крикнул Наста. На лбу у него блестящими крупинками выступил пот. — Даю голову на отсечение, что мы общипаем хоть одного из них. Положись на меня. Следи за приборами!

— Господин старший сержант, первый самолет уже в прицеле…

— Держи его так! И когда скажу — бей прямо в клюв, слышишь? Ишь ты, как разошелся, сукин сын! Думает, здесь нет ни одной зенитки! Ну и повезло же нам, Тудор, что твое орудие стало на ремонт!

«Мессеры» снова открыли огонь и безнаказанно подожгли еще две или три машины. Головной самолет опустился так низко, что, казалось, в него можно было попасть камнем. Он летел на высоте 50… 40… 30 метров… Вот пепельно-серое брюхо попало в прицел.

— Бей его, Тудорикэ. Бей!

Наста впервые отдавал неуставную команду. Слыхали? Бей его, Тудорикэ!…

Первый снаряд прошел возле пропеллера, остальные прорешетили фюзеляж фашистского стервятника.

— Целься во второй самолет! — радостно закричал Наста.

Но второй самолет трусливо свернул с курса и повернул назад; за ним пошел и последний самолет звена.

Тем временем головная машина, завывая, как смертельно раненный зверь, падала. Охваченная пламенем, она врезалась в землю возле Сона.

— Ура! Ура! — раздалось со всех концов. Это кричали жители Блажа, рабочие, летчики, наблюдавшие за боем из укрытия. С трудом пробираясь сквозь толпу, начальник аэродрома спешил к артиллеристам.

— Молодцы ребята! Поздравляю! Вы настоящие герои! Не будь вас, фашисты сожгли бы весь аэродром. Я немедленно доложу о вас командованию армии. Никогда не думал, что эта тридцатисемимиллиметровая пушечка может так хорошо бить!

— Ну, это зависит от того, кто из нее стреляет, господин командир, — улыбаясь, сказал Марин.

— В самом деле, кто же из вас стрелял?

— Ефрейтор Тудор Улмяну, — ответил, вытянувшись, наводчик.

— Это мой сын, господин командир, — произнес с гордостью Марин. — Я думал, он прихвастнул, когда рассказывал о боях под Бухарестом, а теперь вижу, что нет.

В тот же день командованию румынской армии сообщили об отваге зенитчиков. Ефрейтора Улмяну представили к награде.

Под вечер, когда Наста с товарищами прибыл в район Четатя де Балтэ в расположение своей батареи и хотел доложить о происшедшем, младший лейтенант Арсу, не дав ему произнести ни слова, крепко обнял его. Он уже знал о подвиге артиллеристов.

На стволе второго орудия появился еще один кружок. Теперь оно заняло первое место в батарее, имея на счету три сбитых самолета.

После ужина быстро стемнело. Серые тучи, как фантастические горы, вырастали то на одной, то на другой стороне неба.

… Бронеотряд расположился на шоссе, ведущем в Тырнэвени. Его задачей было вести наблюдение в секторе между селами Жидвей и Четатя де Балтэ.

Установка батареи закончилась поздно вечером. Солдаты устраивались на ночлег в стогах сена. Крестьяне, покинувшие село, через которое проходила линия фронта, оставили сено прямо на поле.

Река Тырнава гнала в долину свои воды, спокойное течение которых иногда прерывалось небольшими порогами.

Проверив посты, младший лейтенант Арсу вошел в укрытие, где находился сержант Илиуц. С некоторых пор Арсу стал приглядываться к Илиуцу, старался чаще бывать с ним. Ему нравился этот смелый, умный и решительный человек, нравилось его на редкость добросовестное отношение к своим обязанностям. Илиуц, например, никогда не допускал, чтобы кто-нибудь другой нес или чистил его прибор. Дальномер — это глаза батареи, без него она сразу ослепнет. Если в показаниях дальномера будет допущена погрешность хотя на одну тысячную, то, как бы верно ни была определена скорость самолета, как бы мастерски ни были произведены расчеты, как бы хорошо ни велась стрельба, все пойдет насмарку.

Да и в любом деле, если допустишь ошибку в самом начале, все потом пойдет прахом.

Арсу хорошо знает об этом из опыта своей учительской жизни. В первом классе ребенок очень живой и любознательный, а когда через несколько лет ему вручают аттестат об окончании школы, он мало что знает и ничем не интересуется. Почему? Потому что систему обучения нужно изменить. Но об этом никто не думает — ни министр, ни инспектор, ни учителя. Никому нет дела до того, что большинство детей не ходит в школу. Зимой им не в чем: нечего одеть и обуть, а летом им нужно пасти коров. Но директор школы всегда готов выдать аттестат то за овцу, то за поросенка, то за пять мерок кукурузы. Чем больше он выдаст аттестатов, тем больше будет у него доход. А от него что-то перепадет ревизору, от ревизора — инспектору. Да и сам министр не останется в обиде. А если же совесть не позволяет тебе делать подобные вещи, то все они непременно нагрянут к тебе с проверкой. «Хочешь, чтобы за границей над нами смеялись? Плюнь ты на этих мужиков, выдай им аттестаты. Ведь одно или два добавочных жалованья тебе не помешают. Если никто не будет брать взяток, то как же мы будет жить?»

Так мы сами себя обманывали. Вот почему у нас в армии много неграмотных солдат. А ведь все они имеют аттестаты об окончании четырех классов!

Арсу и сам не заметил, что начал высказывать свои мысли вслух.

— Возьмем, к примеру, нашу батарею, господин младший лейтенант, — поддержал его Илиуц. — В ней шестьдесят человек. Только я один окончил политехнический институт, да и то случайно. Впрочем, и в румынской армии я случайно, призывали-то меня в вермахт. Затем Тудор, он окончил шесть классов гимназии, Наста — четыре класса начальной школы, Олтяну не закончил трех классов, Ставараке — два класса и Лука — один класс. Остальные пятьдесят четыре человека — совершенно неграмотные, причем сорок из них имеют аттестаты по полной форме.

— Знаю, знаю, Илиуц, все обвиняют в этом учителей. Но рыба портится с головы, не так ли? А эти неграмотные парни, которых постоянно держали в темноте, здесь, на фронте, жертвуют своей жизнью. Они многое узнали и теперь хотят знать правду, с надеждой думают о будущем.

— Да, будущее — это главное. Но будущее нужно готовить уже сейчас. В шестнадцатом году[19] мы тоже воевали за будущее, а что из этого вышло!

— Верно, Илиуц, но ведь сейчас сорок четвертый. Мы уничтожили в нашей стране фашистский режим. Неужели ты не понимаешь, что прошлое больше не вернется?

Недалеко от укрытия собралась группа солдат. У них тоже свои разговоры. Вот Лука смотрит на черное, как смола, небо и восклицает:

— Эх, самое подходящее время лошадей красть!

Безня поглядывает на него с недоверием:

— Где уж тебе! Не таким, как ты, красть лошадей!

— Не таким, как я? Да знаешь ли ты, что я однажды украл у одного барышника сразу двух лошадей. Меня булибаша[20] на это послал.

— Врешь!

— Да упадет бомба на мою голову, если это не так. Пусть Бог лишит меня ног! Я пригнал пару двухлетних жеребцов из Кревадня через Влашку… Я их приметил еще с вечера, подождал, пока барышник даст им корму и воды, и затем, как только подохли сторожевые псы, вывел их из конюшни.

— От чего же они подохли? Ты что, дал им отравы?

— Зачем отравы? Я их накормил мамалыгой с булавками. Проглотили такую пилюлю, и все.

— А как же ты вывел жеребцов из конюшни?

— Это, друг, профессиональная тайна. Я расскажу тебе, ты разболтаешь другому, у нас появятся конкуренты. Так и прогореть можно…

Тудор тоже не мог уснуть. Если бы была луна, он написал бы письмо в Бухарест. Поезда уже начали ходить, правда, только два раза в день. Если бы он написал письмо сегодня вечером, завтра бы связной отвез его на почту, послезавтра письмо было бы доставлено к поезду, а через четыре-пять дней почтальон постучал бы в калитку дома № 66 на улице Фрасин…

— Почта-а!

Тудор представил себе, как Иляна подбегает к калитке, берет письмо, рвет конверт и читает: «Дорогая Иляна, вчера я сбил самолет…» Нет, слишком много хвастовства с первых же строк. Сначала лучше спросить, как она поживает, написать, что он тоскует, сказать, чтобы она не беспокоилась, что фронт — это, в общем, пустяки; правда, бывают и тяжелые дни, как вчера, например, когда он сбил вражеский самолет, но это бывает редко. Попросить ее, чтобы она достала ему учебники для седьмого и восьмого классов гимназии — после возвращения с фронта он хочет сдать экстерном экзамены сразу за два года. Ой! Чуть было не забыл. В Блаже встретил отца. Он передает всем привет, особый привет Георге. Что еще? Надеется, что вскоре будет освобожден Клуж, что к Новому году, если дела пойдут так же хорошо, все вернутся домой…

Арсу и Илиуц не спали. И только поздно ночью, когда все разговоры о прошлой жизни были исчерпаны, они улеглись на обочине шоссе.

Очевидно, где-то была гроза, и Четатя де Балтэ величественно вырисовывалась в ярком свете зарниц, изредка освещавших небо. Это была старая крепость, построенная лет пятьсот назад колонистами-тевтонами, которые поселились на австро-венгерской границе, чтобы у короля или императора были на границе надежные люди для защиты вновь захваченных чужих земель. Чаще всего эти земли были румынскими. Правда, некоторые румынские господари, например Штефан Великий[21], давали отпор захватчику. Когда австро-венгры вторглись в Байю, Матиаш едва спасся, получив на память два удара копьем в спину. В знак «дружбы» с храбрым правителем Штефан Великий получил позднее в дар крепости Чичеу и Четатя де Балтэ.

И кто знает, может быть, как раз на том месте, где сейчас с автоматами в руках ходят охраняющие батарею зенитчики, несколько столетий назад стояли на страже лучники Штефана Великого, присланные сюда из Молдовы. Да, много видели эти древние стены! Изгнанная княжна ожидала здесь своего мужа, арапник боярина полосовал спину крепостного, военный совет заседал здесь перед боем.

После 23 августа 1944 года хортисты совершали набеги из Ардяла на пограничные села и города. Так было в Турде, в Лудуше и в районе Тырнэвени, где находится крепость Четатя де Балтэ. Гитлеровцы, после того как румыны повернули против них оружие, в бешенстве поджигали дома румынских крестьян, убивали детей, насиловали женщин.

В селе Корнешти хортисты захватили разведывательный дозор одного из румынских пехотных полков. Когда через несколько часов после этого полк вступил в село, глазам солдат представилась страшная картина: голые, с выколотыми глазами, изуродованные дозорные лежали в канаве с нечистотами.

Зенитчики еще вечером узнали от пехотинцев, расположившихся на правом фланге, о судьбе дозора. В ту ночь Арсу и Илиуц долго не могли уснуть. Почти одновременно они заметили, как на шоссе появились две машины. Тонкие полоски света плохо замаскированных фар пронизывали ночь.

— Смотри, Илиуц, эти чудаки, видно, и не подозревают, что противник совсем близко. И какой дурак послал их сюда в такой поздний час?

— Нужно остановить их, пусть потушат фары, — сказал Илиуц.

Машины приближались.

Не успели Арсу и Илиуц выпрыгнуть из окопа, как головная машина остановилась в нескольких шагах от них. Сквозь приглушенный шум мотора кто-то крикнул по-немецки:

— Хайль Гитлер!… Здесь шестьдесят девятый полк СС?

Арсу как обухом по голове ударили. Что-то сдавило ему горло и перехватило дыхание. Ночь была такой темной, что рассмотреть говорившего было совершенно невозможно. Арсу растерялся и оцепенел от неожиданности. Мысль выхватить пистолет даже и не пришла ему в голову. Далее все произошло с молниеносной быстротой. Едва немец повторил свой вопрос, в котором уже чувствовалась некоторая настороженность, как Илиуц на чистом немецком языке ответил, что не знает точно, где находится 69-й полк СС, так как они с батареей прибыли сюда недавно, несколько часов назад. Но он слышал, что этот полк расположился несколько сзади, и удивляется, как машины могли проехать мимо него.

— Danke![22] — прервал его раздраженный голос.

— Schnell! Schnell! Zurück![23] — последнее, видимо, относилось к шоферу.

— По фашистским машинам, огонь!… — скомандовал опомнившийся Арсу.

Выстрелы зенитных орудий нарушили тишину ночи.

Вспыхнул бензобак одной из машин, и артиллеристы увидели немецкий «фольксваген»; два гитлеровца выскочили из него и бросились в канаву, пытаясь скрыться.

Но это им не удалось. Несколько подбежавших артиллеристов окружили их и взяли в плен.

Второй машине удалось вырваться далеко вперед. Через некоторое время ее остановил начальник пропускного пункта соседней части, поднятой по тревоге. Он очень удивился, когда увидел в свете фонаря выходящего из машины разъяренного румынского офицера.

— Ты что, старшина, с ума сошел, потуши свет! Я с зенитной батареи.

— Как, со сто первой батареи?

— Да, да, со сто первой, — сказал офицер с легкой дрожью в голосе. Нас атаковали бронеавтомобили. Я еду на трофейной машине в штаб дивизии.

— Ваш пропуск, господин младший лейтенант. После девяти часов всех проезжающих через КПП нужно регистрировать…

— На, смотри… Ну что, все в порядке?

— Одну минуточку, я только запишу в книгу вашу фамилию: младший лейтенант Сасу…

— Да, да… Эрнест Сасу… Записывай поскорее.

— Пожалуйста, можете проезжать.

Старшина отдал честь, и машина исчезла в темноте.

На второй день командование вынесло благодарность батарее за взятие в плен двух фашистов: гауптмана Штробля и фельдфебеля Шфагера. Начальник пропускного пункта получил взыскание за то, что упустил предателя Сасу.

Артиллеристы были вне себя.

— Как же так, не схватить Сасу!

— Да, не повезло нам. Лучше бы мы упустили гауптмана, его бы все равно задержали на КПП.

Вскоре стало известно, каким образом попали в расположение румынских войск эти две немецкие машины. Они следовали из Сын-Паула в Лудуш, но перепутали дорогу и, вместо того чтобы поехать на восток, поехали на юг, перпендикулярно шоссе Блаж —Тырнэвени. Ночь была темной, и они смогли незаметно проскочить мимо румынского сторожевого охранения.

…На следующий день танки с ходу атаковали город Тырнэвени и освободили его. Зенитчики проехали через город и расположились севернее, на шоссе, ведущем к Тыргу-Муреш, на холме Кучердя.

Было воскресенье, 10 сентября. Колокола звали к молитве, в город возвращались бежавшие в леса люди. По всем дорогам бесконечной вереницей тянулись повозки, поднимая к небу столб пыли, видневшийся за версту.

— Как бы опять не налетела авиация, — крикнул Олтенаку, показывая на обоз, который извивался у подножия холма, занятого зенитчиками.

— Вполне возможно, — подтвердил Илиуц, устанавливая свой дальномер на вершине холма.

Зенитчики уже давно заметили, что каждый раз, когда бронеотряд продвигался на большой скорости, поднимая пыль, в небе появлялись гитлеровские самолеты; и вот с некоторых пор во главе колонны шли две автоцистерны с установленными на них разбрызгивателями, которые прибивали дорожную пыль, скрывая от немцев продвижение бронеотряда. Налеты авиации на колонну значительно уменьшились и происходили лишь в тех случаях, когда гитлеровский разведывательный самолет случайно оказывался над колонной. И когда горбатые бомбардировщики с пронзительным свистом пикировали на колонну, она растягивалась, ощетинившись стволами зенитных орудий и пулеметов.

Батарея младшего лейтенанта Арсу заняла позицию. На позиции это не то что во время марша, когда негде развернуть орудия, ограничено поле обзора, да еще шоферы только и знают, что гнать машину.

Арсу любил устраивать укрытие, когда батарея располагалась на позиции. Он обкладывал укрытие белой плетеной ракитой, а длинную нишу с небольшим выступом, служившим ему полкой для книг, драпировал полевой полынью. У него было только две книги: «Апостол» Чезаря Петреску и «Ион» Ливиу Ребряну. Обремененный заботами, одурманенный политиканами и попами, задавленный бедностью, старый трансильванский учитель Херделя[24] с большим трудом сводил концы с концами; он старался выдать своих дочерей замуж, скрыть свою бедность перед селом. Сколько унижений претерпел он из-за куска хлеба!

— И в нынешнем румынском селе, — думал Арсу, — ничто не изменилось. То же взяточничество, та же бедность, может быть, даже еще более жестокая, та же продажность и за церковными дверьми, и за воротами поместья.

Десять лет назад, получив диплом с отличием, Арсу приехал в село Триану на берегу Дуная. Он мечтал бороться за правду, мечтал все село научить грамоте. Но в действительности все случилось не так, как он хотел. Всю осень школа совершала «экскурсии» то на виноградник директора школы Оцетя, то на мельницу, принадлежащую священнику Юлиану, то в усадьбу помещика. Ведь Оцетя имел десять гектаров виноградника, священник Бэлану построил вместе с псаломщиком Ристикэ вальцовую мельницу и маслобойню, а помещик усиленно занимался разведением хлопка и кукурузы. И все они были не прочь воспользоваться даровым трудом. А вечерами помещик приглашал в гости в свою усадьбу всю сельскую знать: он любил выдавать себя за добродетельного, хлебосольного хозяина. На самом деле больше всего ему нравилось всеобщее повиновение. Самое главное — добиться, чтобы его боялись и слушались, чтобы не повторился 1907 год[25], когда крестьяне подожгли старую помещичью усадьбу его родителей.

Вначале Арсу был принят в поместье очень хорошо. Помещик выдавал себя за просвещенного человека, любил беседовать с «апостолами» села, читал Руссо, любил похвастаться, что несколько лет учился в Париже. Однако все это, говорил он, хорошо только в книгах.

— Детям наших крестьян не нужны школа, учитель. У нас и так достаточно безработных интеллигентов. Нам нужны рабочие руки. Наша страна по своему призванию аграрная, и школой для крестьянских детей должны быть борозда, скотный двор, кукурузное поле. А учиться нужно сыновьям священников, старост, жандармов, учителей. Иначе кто придет на смену сельской интеллигенции? Ведь это традиция!

Но Арсу не хотел следовать помещичьей традиции. Он заходил вечерами к крестьянам, беседовал с ними, убеждал, что их дети должны быть грамотными, чтобы в будущем понимать, почему одни едят до отвала, а другие умирают от голода.

Директор Оцетя посоветовал учителю не вставать на пути помещика. Арсу лишь пожал плечами, а на другой день отказался вести свой класс на «экскурсию» по сбору хвороста в помещичьем лесу.

Вечером к нему пришли родители детей из его класса.

— Господин учитель, мы не хотим ссориться с помещиком, у нас с ним договор. Пустите детей на «скурсию», не делайте беды. А если не хотите, мы переведем их в класс госпожи Фицы.

Госпожа Фица — жена Оцети и сестра священника — дама, интересующаяся молодыми людьми, вначале была на стороне нового учителя. Но когда Арсу отказался посетить ее, она из кошечки превратилась в тигрицу.

К счастью, в село приехал молодой фельдшер, который взялся за «лечение» госпожи Фицу, успокаивал ее нервы, особенно в дни, когда Оцетя уезжал в город.

Через два года Арсу был переведен в соседнее, еще более бедное село Чуперчени. И здесь все крестьяне были должниками трианского помещика. Помещик имел руку не только у префекта города Турну, но и в парламенте, в Бухаресте. Когда спустя еще два года Арсу опять перевели в село Сяка, расположенное на земле того же помещика, он понял, что сделать ничего нельзя.

В 1941 году Арсу призвали в армию. Он был рад, что наконец-то вырвался из этого заколдованного круга, где господствовала тирания помещиков и жандармов. Вместе с десятками тысяч других людей он был послан прямо в район боевых действий. В армии его оскорбляли кадровые офицеры, он был свидетелем массовых грабежей, происходивших в Одессе, видел, как больные, завшивевшие солдаты, брошенные на произвол судьбы, гибли, как мухи. И он был почти счастлив, когда его ранили в плечо.

В госпитале, в Кишиневе, была та же обстановка. Размалеванные дамы из Красного Креста флиртовали с врачами, расхищали медикаменты, а раненые целыми днями лежали на носилках, плодили вшей и червей в ранах, на которых неделями не менялись повязки.

Только один раз в Кишиневском госпитале вдруг засияла необычайная чистота, правда, всего лишь на несколько дней. Чистое постельное белье и новое нижнее белье для раненых, медикаменты на столике у каждой койки, температурный листок у изголовья — все говорило о том, что ожидается важный визит. Даже питание стало гораздо лучше: кроме каждодневной чорбы, давали еще что-нибудь на второе.

Спустя несколько дней после этих лихорадочных приготовлений в госпитале появился генерал с моноклем и несколько дам из Патронажа[26], среди них была сама мадам Антонеску. Весь персонал выстроился в шеренгу, и главный врач госпиталя отрапортовал:

— Господин министр, тыловой военный госпиталь рад приветствовать высоких гостей!

Министр и дамы, щедро расточая улыбки, совершили обход палат.

После обхода в госпитале в честь высоких гостей был устроен банкет.

К обеду прибыл грузовик, полный посылок, а с ними два кинооператора.

Мадам Антонеску и несколько дам из Красного Креста раздавали раненым подарки, улыбаясь и позируя перед киноаппаратом, который увековечил этот великодушный акт.

Не успела колонна легковых автомобилей выехать за ворота госпиталя, как в палате появился главный врач госпиталя.

— Все! Отдавайте назад посылки, ребята. В других госпиталях тоже будут киносъемки.

— Господин майор, разве это не подарки?

— Подарки-то подарки, только не для вас, а для кино. Разве вы не знаете, как ведется пропаганда? Все как в театре!

После того как орудия были смазаны, Тудор разрешил расчету отдыхать, а сам, немного волнуясь, начал писать письмо Иляне. Он говорил с Иляной, держа бумагу на коленях и забыв на секунду о противнике, о войне, обо всем на свете…

Ставараке вытащил из кармана колокольчик и с гордостью показал его Безне.

— Где ты взял это?

— Память о Жидвей.

— Велика важность, колокольчик. Ты лучше посмотри, братец, какое ожерелье я стащил у одного мироеда в Грэешгях. Чистое золото. Подарок для Агриппины. Ей золото очень идет…

Заметив в руках Луки сверкающее на солнце ожерелье, Арсу подошел к солдатам.

— Лука, что это у тебя?

Солдат нехотя разжал руку. Взбешенный Арсу собрал батарею. Рассказав перед строем о поступке Луки, он предупредил солдат, что каждого, кто позволит себе повторить что-либо подобное, он, Арсу, пристрелит на месте, как собаку.

— Мы же освободители, а не мародеры. А ты… Ты, видно, Лука, забыл, что находишься в армии, а не в цыганском таборе? Вот что Илиуц, садись в машину и вместе с Лукой поезжай в Грэешти. Там вызови в примарию[27] пострадавшего и при свидетелях передай ему ожерелье. Не забудь взять расписку с подписью и печатью.

— Я не могу, господин младший лейтенант, мне совестно.

— Выполняйте приказание, сержант. А ожерелье пусть передаст Лука.

Лука опустил голову.

Затем младший лейтенант проверил ранцы солдат. Правда, он нашел только мелочь, но его возмущала сама позорная привычка к воровству. «Эх, да разве только они виноваты в этом? — размышлял Арсу. — Что они знают о морали, о том, что хорошо и что плохо? Кто их учил этому? Они ведь даже расписаться не умеют! Нет! Нужно менять все в основе. И в армии тоже нужно многое изменить! Что видит призванный в армию рекрут? Воровство, взяточничество, махинации на призывном пункте, подношения офицеру, дающему солдату увольнительную. Нет, нужно менять все, решительно все!»

Неожиданно раздался гул, напоминающий жужжание осы. На горизонте, со стороны Тыргу-Муреша, показалось несколько самолетов, летящих клином, как стая журавлей.

Арсу с досады сплюнул: и зачем он только отослал дальномерщика?

— Разрешите мне перейти к дальномеру, господин младший лейтенант, — сразу понял Арсу Наста, — я учился вместе с Илиуцем, справлюсь. Это «юнкерсы». Пока они долетят до нас, мы успеем произвести расчеты.

— А как твое орудие?

— Все будет в порядке. В моем расчете каждый знает свое дело не хуже меня, особенно наводчик Ставараке. Я его ни на кого не променяю.

— Ладно, старший сержант, переходи к дальномеру.

Увидев самолеты, беженцы бросились врассыпную. Они на своем горьком опыте знали, к чему ведет скопление людей и повозок на прифронтовых дорогах.

Сирены заводов, расположенных на окраине, резко, протяжно завыли. Из города по шоссе мчалось несколько машин, со станции отошел поезд с рабочими, на берег реки Тырнава и к глубоким карьерам красного песка бежали люди.

Так и не успев закончить письма, Тудор вместе с орудийным расчетом ждал приближения бомбардировщиков.

— Четыре тысячи, три тысячи, две тысячи, — считал Наста, впившись в дальномер.

Но самолеты изменили курс и направились к скоплению повозок. Сделав широкий разворот, они с пронзительным ревом обрушились на растянувшийся обоз, обстреливая его из пулеметов и пушек.

Несколько лошадей сорвались с места и бешеным галопом помчались далеко в поле. С повозок прыгали люди, падали сундуки, узлы.

Белый жеребец, раненный в горло, встал на дыбы. Из его холки била кровь. Он упал на спину, задергал ногами и, обессилев, безжизненно застыл.

Какой-то мужчина в сапогах и белой рубашке, подпоясанной красным кушаком, нес на руках женщину; из ее рта сочилась черная клейкая струйка крови.

Поле, вспаханное бомбами и засеянное тысячами пуль, представляло собой жуткую картину кровавого побоища.

Батарея молчала. Только когда один из самолетов вошел в пике и снизился так, что можно было различить черный крест на его крыльях, Арсу подал команду открыть огонь. Со снарядами зенитных орудий скрестились пулеметные очереди с самолета. «Юнкере» продолжал пикировать с тем же оглушительным воем и пронзительным свистом, ведя огонь из всех пулеметов и приближаясь с головокружительной быстротой. Из-под желтоватого фюзеляжа оторвалась черная точка; Арсу видел, как она быстро приближается. В ту же секунду он заметил, что в фашистский самолет попало сразу три снаряда.

— Братцы, «юнкере» упал… Так и не вышел из пике, — крикнул Наста дрожащим от радости голосом.

Тудор прервал его, указывая рукой на небо:

— Внимание, справа новая волна самолетов!

Арсу хотел сделать шаг вперед, но почувствовал, что в спину ему будто глубоко вонзился нож, боль отдалась в желудке. Арсу согнулся, а затем упал, обессиленный. Мокрые, дрожащие руки нащупали пуговицу на френче. Арсу стал смотреть, как она блестит в лучах полуденного солнца. Боли он больше не ощущал. Хотелось отдохнуть, уснуть, как после долгого, бесконечно долгого пути. Он шел по нему через нищие села, через помещичьи усадьбы, по широким украинским степям и заканчивал его здесь, в Тырнэвенях.

…Тудор видел, как быстро растет оторвавшаяся от головного самолета черная точка. Он выпустил всю обойму и успел заметить, что его снаряды повредили фашистский самолет.

Потом его орудие зазвенело под градом осколков. Прицел был разбит, затвор поврежден в нескольких местах. Откуда-то доносился протяжный свист. Он догадался, что это летят осколки малокалиберных снарядов, выпущенных с самолета.

Тудор внезапно почувствовал какой-то зуд в левой ноге. Не сводя глаз с подбитого самолета, он инстинктивно почесал ногу. Рука нащупала возле колена что-то теплое и стала мокрой. Взглянув, он увидел, что обмотка и штанина пропитаны кровью. «Господи, — неожиданно подумал он, — как же я теперь буду танцевать с Иляной на свадьбе?»

Раздавшийся в это время взрыв заставил его броситься на землю.

…Возвратившись на батарею, Илиуц быстро соскочил с машины и поспешил на командный пункт. За ним, опустив голову, спешил Лука. Сейчас он подойдет к Арсу и скажет:

«Господин младший лейтенант! Больше это никогда не повторится».

Но когда он увидел, что Арсу лежит на земле с белым как мел лицом, слова застряли у него в горле. Бой только что окончился. Илиуц склонился над офицером.

— Не волнуйтесь, господин младший лейтенант, рана не опасная, скоро поправитесь, — успокаивал он Арсу. — А хозяин ожерелья очень благодарен вам, он желает вам доброго здоровья. Лука извинился перед ним там же, в примарии. Крестьяне нас даже рюмкой водки и хлебом угостили. И расписку мы получили.

Но младший лейтенант лишь улыбнулся мертвенно бледными, пересохшими губами и устало закрыл глубоко запавшие глаза.

Рядом с ним на одеяле лежал Тудор. Его ранило в ногу осколками снаряда. Один осколок попал в вену, и кровотечение никак не удавалось остановить.

Арсу и Тудора уложили в машину. Илиуц повез их в Тырнэвеньский полевой госпиталь.

Через полчаса начальник полевого госпиталя, осмотрев раненых, беспомощно пожал плечами.

— Господин сержант, офицер очень плох. Я ничем не могу ему помочь. Если он к вечеру не будет доставлен в Фэгэршский фронтовой госпиталь, то я ни за что не ручаюсь… Вам он очень дорог?

— Да, как родной брат, доктор. Простите, господин капитан!

— Я бы предпочел быть просто доктором. А вы кто по специальности?

— Был инженером, а теперь зенитчик. Для родины сейчас важнее уметь бить врага, чем решать интегралы…

Немного подумав, капитан вместе с Илиуцем вышел во двор госпиталя. За забором стоял замаскированный «физлер».

— Я прилетел на нем из Фэгэраша, — сказал капитан, — и привез самые необходимые медикаменты. Надо их сгрузить и этим же самолетом отправить офицера с ранеными. Через час самолет будет в госпитале.

Адъютант[28] Ангел ругался, проклиная свою судьбу пилота. Он не хотел лететь сейчас, а тем более с ранеными.

— Бросьте, Ангел, это же необходимо. Все равно вы завтра возвратились бы один. Раненых нужно оперировать, и как можно скорее. Боюсь, что офицер, несмотря на морфий и камфору, не выдержит.

— Я понимаю, господин капитан, — отвечал адъютант Ангел, который должен был доставить раненых, — но нас могут сбить даже свои, если обнаружат в воздухе подобную птицу.

— А если бы вы были ранены? Что бы вы почувствовали, если бы вас кто-нибудь отказался везти в госпиталь? Подумайте, Ангел?

— Ладно, я полечу, но здесь меня вы больше не увидите. Поступлю в летную боевую часть. Там хоть знаешь, что ты летчик, а не извозчик или похоронное бюро.

К одному крылу самолета привязали Арсу, к другому — Тудора.

Когда после укола Тудор пришел в себя, самолет, пробежав несколько метров, уже оторвался от земли.

Тудор никак не мог понять, где находится. Посмотрев вверх, он увидел несколько прикрепленных к фанере стальных тросов. Над ним была синева неба. Тудор хотел немного приподняться, но почувствовал, что у него связаны руки и ноги. Порыв воздуха заставил его опустить голову. Значит, он летит. Ободренный быстротой полета, он посмотрел налево и через выпуклое стекло кабины увидел пилота. Пилот, как бы почувствовав на себе взгляд Тудора, успокоил его улыбкой, затем отвернулся и стал смотреть вперед. На другом крыле с закрытыми глазами неподвижно лежал Арсу.

Самолет летел на небольшой высоте. Тудор посмотрел вниз.

Где-то сзади и справа рвались снаряды — там фронт, там гибнут люди. Впереди — небольшие возвышенности, кукурузное поле, рыжеватые виноградники, зеленые сады и серебристые, прозрачные реки. Железная дорога выглядит точь-в-точь как на карте. Домики под красными черепичными крышами похожи на спичечные коробки; там и сям, на бескрайних пастбищах неподвижные стада коров и овец, величиной с булавочную головку. Сверху все кажется патриархальным, как в стихах Александри[29]. Какой это город сейчас под ними? Чистые, ровные улицы и заводские трубы, пыхтящие, как маленькие трубки с табаком. Тудор призвал на помощь свои познания в географии, стал вспоминать, что расположено на карте между Тырнэвенями и Фэгэрашем, и вспомнил: Блаж. Там, на аэродроме, отец своим автогенным аппаратом сварил ему орудие. Хорошо, что отец ничего не знает. А то только будет зря волноваться и, не дай бог, матери расскажет.

Где же аэродром, черт его побери? Никаких признаков. Значит, это не Блаж. Да и откуда в Блаже взяться заводам? Ведь там была только «фабрика» попов[30]. Значит, это Медиаш. Ну конечно, это Медиаш — промышленный город на реке Тырнава-Маре. Все-таки не зря у него была пятерка по географии! Но почему самолет летит в Медиаш? Почему он делает такой крюк и не летит прямо в Фэгэраш?

Вдали видны Карпаты, купающие свои вершины в лучах солнца. Горы отливают золотом и серебром. Вот вершина горы Молдовяну, а рядом с ней — Нягой. Как они величественны и сколько в них богатств!

Чьи это стихи?

«Нет, больше мы не будем просить подаяния. Все будет принадлежать нам, народу. За это мы сейчас воюем, за это отдаем жизни».

Как хорошо было бы, если бы самолет перелетел через Карпаты и опустился в Бухаресте. С тех пор, как он покинул этот город, прошло только две недели, но он уже сильно соскучился по нему. Здесь он родился, провел тяжелое детство, радовался, когда весна засыпала Джулешти цветами, когда в горы возвращались перелетные птицы. Здесь он встретился с Иляной, понял, что значит долг перед родиной!

Но что это там вдали? Аисты? Как высоко они летят! А вот те, другие, совсем низко. Почему они вертятся, как карусель? Аисты подлетают все ближе и ближе. Нет, это, конечно, не аисты, а самолеты. Вероятно, это эскадрилья румынских самолетов, летящих к линии фронта. Кажется, это пикирующие бомбардировщики ИАР-81. Нет, в профиль они больше похожи на «мессершмитты». Почему же наша зенитная артиллерия не встречает их огнем, почему поблизости нет ни одного нашего самолета?

Тудора охватил страх: «А если это действительно «мессершмитты»? Его опасения оправдались. Головное звено свернуло с маршрута и, спустившись немного вниз, окружило санитарный самолет: на крыле истребителя, летевшего над ними на высоте всего нескольких метров, был ясно виден черный крест, обведенный желтым кругом. Тудор бросил взгляд на пилота: его встревоженный вид подтвердил опасения раненого. Какая глупая штука жизнь! Стоило избежать смерти в бою, чтобы по пути в госпиталь погибнуть совершенно беспомощным. Ему хотелось крикнуть: «Не стреляйте, негодяи, неужели вы не видите, что на этом дряхлом санитарном самолете нет ни оружия, ни бомб, ни даже парашютов. Здесь только раненые!»

Страшно умирать, после того как лишь два часа назад спасся от смерти. Почему он не остался в полевом госпитале? А что было бы тогда с Арсу? Тудор приподнял голову и взглянул на младшего лейтенанта. Арсу лежал спокойно, он, видимо, спал, не зная, что его ждет. Ему повезло, он умрет, так и не узнав мучительных минут ожидания смерти.

«Я не хочу умирать», — простонал Тудор и, напрягая все силы, попытался высвободить хоть одну руку. Но веревка по-прежнему сжимала его, как в тисках.

Самолеты покружились, словно ястребы, учуявшие жертву, и развернулись как для атаки.

Тудор закрыл глаза и, крепко сжав челюсти, заскрежетал зубами. Неужели конец?!

Адский шум над головой трижды отдалялся и вновь нарастал. Затем вдруг стало удивительно тихо.

«Мессершмитты» удалились. А санитарный самолет летел дальше. Второй раз за сегодняшний день он вырвался из когтей смерти. Признаться, он не ожидал, что фашисты будут придерживаться правила — не обстреливать санитарные самолеты с ранеными. Вдруг Тудор почувствовал себя очень плохо, у него началась рвота, в голове зашумело. Он пришел в себя, лишь когда сильный толчок подсказал ему, что они приземлились. Вот и посадочная площадка, в глубине ее расположен ангар с белым полотном на крыше, вот флюгер, около него — санитарная машина, рядом с которой приземлился самолет.

Когда Тудора положили на носилки, он со слезами радости на глазах поблагодарил пилота.

— Спасибо, господин адъютант, дай вам бог долгих лет жизни. Видели? Выходит, и среди фашистских летчиков есть порядочные люди.

— Порядочные… Как бы не так. Клянусь, что больше никогда не буду летать в такой неразберихе.

— Все же они не стреляли в нас, раненых…

— Ну да, не стреляли… Потому что наш самолет с черными крестами. Фашисты бросили самолет, когда удирали из Медиаша.

Так вот в чем дело! Теперь Тудор понял, почему их самолет летел почти параллельно фронту далеко за Медиашем. Когда подняли носилки и поставили их в санитарную машину, он услышал, как врач сказал сестре:

— Этого быстро в госпиталь в третье хирургическое отделение. Офицера оставить в морге.

В машине по дороге в госпиталь ефрейтор протянул руку и дотронулся до холодного лба, провел по запавшим щекам Арсу… И сквозь монотонный шум мотора сестра услышала приглушенные всхлипывания, перемежающиеся прерывистыми стонами.

— Го-о-спо-дин ле-е-йте-нант…