По ту сторону Венского леса

VI. К ВЫСОТЕ ФЕЛЯК

Дни текли быстро, как горные родники. Они рождались вместе с рассветом, освещали изнуренные в тяжелых боях лица шагающих по дороге солдат и умирали в сумерках, часто унося в вечность ночи молодые сердца, неисполненные мечты и желания.

Так было с Арсу и многими другими.

В батарее осталось только одно орудие, остальные были разбиты в боях под Кучердя. Приехавшие на грузовике рабочие из ремонтной мастерской погрузили их и повезли куда-то в тыл, на завод.

Прибыл новый командир. Бойцы встретили его холодно: не могли забыть Арсу. Батарея узнала о его смерти из письма Тудора, присланного им из госпиталя. В тот день Наста, Олтенаку, Безня и Лука сварили кутью в крестьянской хате, а потом зашли в церковь и попросили священника отслужить по Арсу панихиду.

И опять все вошло в свою колею. Только батарея была преобразована теперь в стрелковую роту, состоящую из двух взводов. Первым взводом командовал старший сержант Наста, вторым — сержант Илиуц.

Олтенаку по-прежнему оставался у орудия. Машины были переданы другим подразделениям.

Новый командир, младший лейтенант Илия Ботяну, недавно окончил военную школу. Одновременно с назначением на должность командира роты, он получил и первое боевое крещение во время атаки у станции Лудуш. Ботяну залег рядом с Настой, они вели огонь по группе фашистов, укрывшихся за несколькими товарными вагонами. Вдруг прямо перед ними из окопа поднялся гитлеровец с гранатой в руке. Ботяну немного растерялся.

— Стреляй, чего ждешь? — крикнул ему Наста.

Ботяну нажал на спусковой крючок. Немец согнулся, удивленно глядя на него большими глазами, затем упал, вцепившись руками в землю.

У Ботяну на секунду закружилась голова. Это был первый человек, которого он убил.

Возле уха просвистела пуля, затем вторая, третья… Ботяну бросился вперед, беспорядочно стреляя по сторонам.

Когда бой кончился и наступила тишина, он вырвал у Насты висевшую у него на поясе флягу с ромом.

— Пейте, пейте, господин младший лейтенант. После атаки всегда мучит жажда, будто в груди горит.

— Спасибо, старший сержант, — сказал Ботяну, жадно глотая обжигающую горло жидкость, стараясь скорее забыть первого убитого им человека.

— Не думайте больше о нем, черт с ним, с фашистом. Вначале всегда так. Ничего, привыкнете.

Если мы не будем стрелять в них, то они уничтожат нас. А как обидно не дожить до победы! Я еще в Бухаресте решил остерегаться шальной пули, не потому, что боюсь, нет — я хочу дойти целым и невредимым до Клужа.

— Вы из Клужа?

— Нет, я из села Бондица, недалеко от Клужа. Дома не был четыре месяца.

— Как четыре месяца? Ведь Трансильвания уже четыре года в руках хортистов.

— Верно, но я трижды тайно переходил границу.

Вокруг них собрались люди. Илиуц и Олтенаку вспомнили, как в Джулештях по субботам все поочередно получали увольнение до следующего вечера, а Наста ждал целый месяц, чтобы поехать на четыре дня в Турду.

— Да, я просил, чтобы по увольнительной меня отпускали в Турду, как полагается. Если бы я сказал, что еду в Клуж, господин Сасу связал бы меня как сумасшедшего.

— А почему ты не остался дома, в своей Бондице?

— Тогда я работал в Бухаресте на заводе «Вулкан», а в Бондице у меня только брат да старики-родители, сестра же вышла замуж и живет в Турде.

— Тем более тебе нужно было быть дома.

— Да что говорить… Я тогда встречался с Лукрецией… Она работала вместе со мной на том же заводе. Мы хотели пожениться. Она, чертовка, свела меня с ума. За нос водила, а вышла замуж за другого. Прошло время — я успокоился, попал в армию… И вот однажды я подумал: «А не проведать ли мне своих?» Целый месяц я не брал увольнительных, и, таким образом, у меня было четыре дня. Я сел в поезд и отправился в Турду, к сестре. Граница была близко; многие переходили ее ночью, пронося с собой контрабанду. На той стороне очень нуждались в керосине. Вот и я купил полную бочку керосину, переоделся в крестьянскую одежду — я ее взял у своего кума, работавшего в Кымпия-Турзий, — и переполз границу, катя перед собой бочку. Там я продал ее довольно дорого, за три тысячи пенго[31], и на вторую ночь пришел в свою Бондицу. Родители очень обрадовались. Они думали, что я перешел границу законно и останусь у них навсегда. Но когда они узнали, что я пробрался сюда тайком, то чуть не умерли от страха. Кроме родителей, о моем приходе знала только Нуца, дочка Буни, нашего соседа, которая на следующий день зашла к нам за ситом. За три года, с тех пор как я ушел из дому, Нуца очень похорошела. Мои родители вместе с соседями уехали в поле, и я целый день был вместе с ней. И о Лукреции забыл. Ночью я ушел. Из заработанных на керосине денег я две тысячи отдал своим, а на тысячу пенго купил шелку, как мне наказывала сестра. По эту сторону, в Турде, шелк был очень дорог. На вырученные от шелка деньги я купил два бочонка керосина для следующего раза.

Утром в Турде я переоделся в военную форму и вечером был в Бухаресте. Так я трижды переходил границу, пока меня не поймали.

— Тебя поймали?

— Да, я тогда не вернулся вовремя на батарею.

Илиуц и Олтенаку вспомнили, как однажды Наста опоздал на целые сутки и, смертельно усталый, еле доплелся до палатки. На его счастье, Сасу был тогда мертвецки пьян и ничего не узнал.

— В тот раз, взяв с собой керосин, я опять перешел границу, опять выгодно продал его и в ту же ночь пришел домой. Теперь на нашем винограднике меня всегда ожидала Нуца. Всю ночь мы просидели там вместе, не боясь, что кто-нибудь забредет сюда: виноград был еще незрелым.

— Там тебя и поймали?

— Нет, не спешите, я все расскажу по порядку. На другой день мои ушли в поле, и я опять остался с Нуцей. Нуца проводила меня до самого леса, дальше я пошел один. К рассвету я дошел до границы. Только я стал переходить ее, как меня зацапали два венгерских пограничника. Один из них был румын — парень из нашего села, звали его Чербу. Мы вместе с ним ходили в школу. Я подмигнул ему, он мне тоже; он притворился, что не знает меня, я тоже. Старший дозора, унтер-офицер, отвел меня на пограничный пост. Здесь офицер потребовал у меня документы. Видали, что захотел! Документы! Документы-то мои были в Турде, у моей сестры вместе с обмундированием. Сильно избив меня ремнем, офицер опросил:

— Откуда ты?

— Из Цара Оашулуй, начальник.

— Почему же ты хочешь перейти границу? Занимаешься шпионажем, а?

— Нет, я не хочу перейти границу, я хочу устроиться на работу в лесу, я плотогонщик.

— Ладно, ладно, посмотрим. Как твоя фамилия? Сейчас все выясним.

— Георге Шандру.

— Село?

— Негрешти, из Негрешти я, отца моего кличут Штефан Шандру, он работал в Биксаде, у лесничего.

— Закрой его в сарае и подержи там, — приказал венгерский офицер старшему унтер-офицеру.

— Если соврал, сгинешь на каторжных работах, — угрожающе крикнул он мне.

Так я и просидел весь день, запертый в сарае, все думая, как бы вырваться оттуда. И больше всего меня пугала мысль, что я не смогу вернуться в поло женное время на батарею. Этого я боялся, пожалуй, больше, чем наказания за мой обман, если он раскроется.

Село Негрешти находится далеко, по ту сторону города Бая-Маре, и выяснить, сказал я правду или соврал, можно только по телефону. Я знал, что там действительно был плотогонщик Штефан Шандру, у которого был сын Георге, так как раньше работал с ними в городе Биксаде, на распилке бревен.

Вечером пришел Чербу и опять повел меня к офицеру. Перед входом в канцелярию он шепнул мне на ухо: «Ночью давай смоемся, слышишь? Убежим вместе…»

Офицер опять сильно избил меня. Он сказал, что Шандру действительно проживает в селе Негрешти, но его сын взят в армию и послан на фронт в Россию. Выходит, что я не его сын. А если же я его сын, то, значит, я дезертировал с фронта. Так что, говорит, от каторги ты спасен, а вот за дезертирство тебя расстреляют.

Я начал доказывать, что я действительно Георге Шандру, что меня возьмут в армию лишь осенью, что сейчас мне только 20 лет. Но офицер не обращал внимания на мои слова и стал опять меня бить.

Не помню, как я добрался до сарая. Я был еле жив. Мне казалось, что у меня поломаны все кости, стонал я беспрерывно.

— А что же Чербу?

— Постойте, я все расскажу по порядку. Спустя некоторое время произошла смена караула. И кто бы вы думали был новым часовым? Чербу! Ночь была настолько тихой, что я слышал шелест листьев в лесу, Прошло около часа, и до моего слуха донесся тихий звук осторожно поворачиваемого в замке ключа. Я встал и подошел к двери. Я так обрадовался, что даже перестал чувствовать боль. Чербу открыл дверь и дал знак следовать за ним. Только когда мы отошли метров на сто от сарая, он сказал:

— Через час мы будем на той стороне, в Румынии.

— А ты почему бежишь, Чербу?

— Сыт по горло службой у Хорти. А теперь меня должны отправить на фронт, в Польшу.

— А в Румынии ты что собираешься делать?

— Явлюсь в полицию как беженец. А потом поступлю на фабрику в Кымпии, там я работал до армии.

— Вот и весь мой сказ. Да, мы чуть было не наткнулись на наших же пограничников; они проходили мимо нас, но мы укрылись в кустарнике и остались незамеченными. Хотя это были уже свои, но у меня как у военнослужащего были бы большие неприятности. В Турде все смотрели на нас с удивлением. Я очень ослаб, и Чербу — он был в форме солдата венгерской армии с винтовкой на плече — поддерживал меня под руку. Но мы все-таки спокойно добрались до моей сестры. Она очень рассердилась, узнав, что я не принес ей шелку: венгерский офицер отобрал у меня весь товар. Так я и опоздал на целые сутки из увольнения. Я никому об этом случае до сегодняшнего дня не рассказывал.

— А почему до сегодняшнего?

— Потому что сегодня мы вступили в Ардял, господин младший лейтенант. Значит, скоро освободим и наше село — Бондицу. Теперь-то мы с Нуцей обязательно поженимся. Она так и не знает, почему я не пришел тогда. Но теперь не нужно будет тайком пробираться домой. Не так ли?

— Да, когда-нибудь мы все наконец доберемся до своего дома.

В ту же ночь рота двинулась по дороге на Клуж, преследуя отступающего противника. И каждый думал о Бондице как о своем родном селе. Только вместо Нуцы в тайниках сердец была Мария, Аникэ или Иоана.

На следующее утро связной доставил приказ: рота младшего лейтенанта Ботяну переходила в подчинение 2-го пехотного полка. А к вечеру по болотам, лесным тропинкам и проселочным дорогам, обгоняя повозки и походные кухни, рота вышла в отведенный ей район.

Несколько раз солдат заставляли возвращаться, говоря, будто их рота демаскирует занятые частями позиции. А артиллеристы даже грозили, что откроют по солдатам огонь, если те продвинутся хоть на один шаг. Пришлось снова возвращаться, делать крюк в несколько километров и по карте и компасу устанавливать новый маршрут. Вдобавок ко всем несчастьям пошел проливной дождь. Колонна двигалась вперед, завернувшись в плащ-палатки, медленно скользя, как огромный червь, сжимаясь при подъеме и растягиваясь при спуске. Идти было трудно: ноги утопали в липкой грязи, в лицо дул сильный ветер с дождем.

Автоматы, ручные пулеметы оттягивали плечи. Когда кто-нибудь останавливался перевести дух, следующие сзади натыкались на него и начинали ругаться.

— Эй, ты, двигайся. Что пялишь глаза на небо?

— Эх, жаль, Илья-пророк освобожден от военной службы. Дать бы ему потащить пулемет при такой погоде, сразу бы успокоился.

В пути иногда встречались раненые с исхудавшими, бледными лицами. Их везли в повозках. На одном из раненых развязался красный от крови бинт, он развевался, как лента, а конец его волочился по грязному мокрому снегу.

— Откуда раненые?

— Из-за Муреша. Весь день нас там колошматила артиллерия. И вот везу я их, сердечных, по этим оврагам и не знаю, довезу ли когда-нибудь до полевого госпиталя.

Пролетевший над колонной снаряд с силой разорвался где-то справа.

— Снаряды у них — страшные, пропади они пропадом, — вмешался в разговор один из раненых. По-видимому, он был ранен легко, так как его лицо, светившееся какой-то затаенной хитрецой, было спокойно.

— Ну что, братец, болит?

— Очень болит, но я доволен, что теперь буду освобожден от военной службы.

— Вот так здорово! Да разве с такими вояками, как ты, мы выиграем войну?! Ты, видно, сам поднял руку из окопа и попросил, чтоб ее прострелили…

— Да? Какой ты умный. Подожди, тебе тоже прострелят, и без всякой просьбы. Доберись только до высоты триста третьей!

Наконец вечером намокшие и продрогшие солдаты добрались до своих позиций. Десятки мигающих огоньков пронзили сумерки: артиллерия противника начала очередной обстрел.

Вражеские снаряды, пролетавшие над позицией, рвались где-то далеко в тылу, их свист, пронзительный и резкий, напоминал визг поросенка.

Не обращая внимания на обстрел, 2-я рота стала рыть окопы. Проносившиеся над головой снаряды заставляли солдат прижиматься к земле.

— Даже траншею не дадут выкопать, пропади они пропадом!

— Жаль, что я не говорю по-немецки. Господин Илиуц, попросите вы их, чтобы они прекратили свою «Лили Марлен»!

— Ничего, ничего, наша тяжелая артиллерия быстро их успокоит!

— И действительно румынская тяжелая артиллерия, как бы рассердившись за то, что нарушили ее покой, ответила мощными залпами.

— Настоящая сырба[32], ей-богу!

Всю ночь солдаты рыли окопы. Артиллерийская дуэль то усиливалась, то затихала. На рассвете дождь перестал. Днем работать стало еще труднее, так как окопы были только по пояс и работать приходилось согнувшись или стоя на коленях; землю носили на плащ-палатках и сбрасывали в конце окопа. Грязные, усталые, солдаты были похожи на шахтеров, вышедших из-под земли после ночной смены.

Артиллерия противника вновь открыла огонь. Солдаты уже стали различать калибры снарядов и место их падения.

— Это крупповские, стопятидесятимиллиметровые, могут угодить как раз в штаб корпуса. Бедный господин генерал, лучше бы он остался в Бухаресте и командовал оттуда по телефону. Все равно он не бывает на переднем крае.

— Что ты понимаешь! Генерал свое дело знает. Ты и отделением не сможешь командовать, а у него столько полков и дивизий!

В воздухе опять раздается свист снарядов. На этот раз один из них летит прямо на позиции.

Оглушительный шум, затем сильный взрыв заставляет солдат пригнуться. Со стороны кажется, будто все они завязывают шнурки на ботинках.

— Это опять стопятимиллиметровая, братцы, — слышится голос Ставараке, стряхивающего со своих плеч землю.

— Такой снаряд в один миг вспашет полпогона земли.

— Как бы он и нас не вспахал вместе с твоими полпогонами.

Пиуу… Пиуу… Пиуу… Бах… Бах… Бах… — опять разрывают воздух снаряды. Безня крестится и укрывается в окопе.

— Брось бить поклоны, служивый, какого черта!… Разве не слышишь, что снаряды рвутся далеко от нас.

— Слышу, потому и боюсь, Лука. Лучше бы их совсем не слышал!

— Когда не слышишь — плохо: они могут упасть прямо на голову.

Новый приказ заставил солдат покинуть окопы и отойти на пять километров. Где-то на левом фланге прорвались танки противника, и еще не укрепленная позиция находилась под угрозой.

— Лишь бы нас не окружили!

— Роешь днем и ночью окопы, а затем преподносишь их в подарок противнику!

— Генерал знает, что делает. Сейчас отступим, а потом с подкреплением вновь вернемся сюда.

— Думаешь, генерал так уж печется о наших окопах?

Пиу… Пиу… Пиу… Паф, паф, паф… — раздаются оглушительные взрывы.

Смерчи из дыма и земли рассеялись. Многие остались лежать на поле боя.

Оставшимся в живых страшно оглянуться назад, страшно увидеть кровь товарищей, которые две минуты назад бежали вместе с ними, а сейчас лежат искалеченные и изуродованные. Откуда-то появляются санитары и бережно кладут на носилки раненых.

Рота строится и отправляется дальше, пробираясь через новые окопы, через порванные телефонные провода, обходя еще не убранные трупы.

— Да простит их Бог!

— Бедняга Капрэ, он будто знал, что его ждет, быстро выкопал яму да в ней и остался.

В полдень рота остановилась на лесной опушке. Неожиданно перед ней оказались тяжелые танки противника, выбрасывающие из пулеметов одну очередь за другой.

Солдаты разбежались, как стая куропаток. Только небольшие группки по пять-шесть человек, прижавшись к земле, вели огонь по «пантерам» из пистолетов и ручных пулеметов. Но пули, ударяясь о толстую броню, бессильно расплющивались, как капли дождя, падающие на камень.

Вторая рота, занявшая круговую оборону, панике не поддалась. Когда за танками противника появились цепи пехотинцев, Наста подал команду: «Огонь!». Град пуль из ручных пулеметов и винтовок скосил первую волну фашистов. Следующая волна, встреченная мощным огнем, в замешательстве остановилась, а затем в беспорядке повернула назад. Прорвавшиеся вперед танки, обнаружив, что отрезаны от своей пехоты, также повернули обратно.

«Болотная артиллерия» — так Олтяну любил называть свое орудие — открыла по ним огонь.

В это время на машине прибыл генерал, и порядок в полку был восстановлен. Пристыженные солдаты были очень удивлены, когда генерал вместо того чтобы отругать их, сказал спокойно:

— Трудно, ребята, очень трудно. Но занятые позиции нужно удержать любой ценой еще день-два, пока подойдут советские войска. И тогда у нас будут и танки, и самолеты, и артиллерия. Враг еще силен и опасен, как всякий раненый зверь.

Дивизия трижды атаковала высоту 303, и трижды противник отбрасывал наступавших назад. Трижды бежали они с криками «ура» в надежде овладеть высотой и трижды, обессиленные, останавливались у ее подножия: фашисты встречали их градом пуль и снарядов. В третий раз дивизия отходила на исходные позиции; солдаты тащили за собой пулеметы, орудия, раненых…

— Видно, не одолеть нам врага…

— Да, если бы у нас были танки…

Добравшись до позиций, солдаты спустились в окопы. На одну ночь, до следующей атаки, они застрахованы от пуль, от смерти.

Тяжело отступать! К котелкам, наполненным доверху остывшей чорбой, никто, кроме Луки, не притронулся. Лишь Лука жадно поглощал еду; он никогда не мог заполнить пустоту, которую постоянно ощущал в желудке. Он мог есть даже во время обстрела или бомбежки.

Разбитые от усталости люди хотели только одно го: спать, спать, спать…

Но противник атакует. Солдаты вскакивают, выставляют винтовки на бруствер окопа и, упираясь локтями в мокрую землю, стреляют.

Опять в атаку пошли «пантеры». Но солдаты уже привыкли к ним; они знают: главное — это отрезать танки от идущей за ними пехоты.

Та-та-та, та рам, та-рам — выстрелы из винтовок и автоматов одну за другой косят движущиеся за танками серые цепи противника.

Наста раздобыл у саперов пять противотанковых мин и расставил их в ста шагах от окопов. Но «пантеры» прошли стороной. Тогда Наста, связав гранаты проволокой, притаился в глубокой яме. Головной танк шел прямо на него. Наста быстро потянул за проволоку так, чтобы гусеница танка прошла по мине. Раздался металлический скрежет, затем сильный взрыв, и раненый танк завертелся на месте.

Солдаты с удвоенной энергией продолжали вести огонь.

— Бей фашистов, черт бы их побрал вместе с их Гитлером!

Молодой офицер Ботяну не забыл устава. Но ему казалось, что, чертыхаясь и бранясь, так же как солдаты, он лучше выражает свою ненависть, накопленную им за эти несколько дней, прошедших после боевого крещения.

— Оказывается, в обороне мы сильнее немцев.

— Может, и так, но на обороне далеко не уедешь. Выходит, нескоро мы дойдем до Бондицы…

Тем временем танки противника, решив, что они попали на минное поле, повернули назад.

Опять наступила тишина и короткая передышка. Солдаты спали сидя, зажав винтовки между ног.

Не спали только Наста и Илиуц. Оба измерили по карте расстояние: один — до Клужа, другой — до Оради. Какой маленький отрезок на карте, всего несколько сантиметров! А когда подумаешь, что он равен многим десяткам километров, становится грустно…

— Скорей бы перейти в наступление и наконец разделаться с этой альпийской дивизией!…

— Я тебя, инженер, угощу в Бондице такими индюшачьими потрохами, что пальчики оближешь. А какую свадьбу мы сыграем!… На первое подадим палинку с гусиной печенью, а на второе…

…Бух… Бух… Бух…

Три взрыва так всколыхнули землю, что одна сторона окопа отвалилась, как огромный кусок халвы.

— Ух, забодай их комар! Даже о свадьбе не дают помечтать.

Опять закипела земля, поднимая черные смерчи жидкой грязи. Опять пошли в атаку танки, но на этот раз откуда-то слева. Наста злился, что танки идут далеко от него и что он напрасно держит в руках проволоку и мины.

Но что это? Опять что-то треснуло под одним из танков. И опять подбитый танк закружился на месте.

— Смотрите, этот тоже увяз!

— Кажется, у нашего Насты появились конкуренты.

— Эх, Лука, с такими конкурентами никогда не обанкротишься!

Сколько стычек было в тот день, никто не считал. И кто знает, сколько их будет еще!

Между двумя позициями, на ничейном поле, вместе с тремя разбитыми танками лежат убитые и раненые. В промежутках между разрывами артиллерийских снарядов доносятся еле слышные стоны.

— Братцы, это я, капрал Федор, из пятой, не бросайте меня, братцы!

Но гитлеровцы не позволяли приближаться к раненым: пулеметная очередь обрушивалась на всякого, кто осмеливался приподняться и звать на помощь, даже если это были раненые немцы. Что уж тут говорить о румынских санитарах!

Младший лейтенант Ботяну как-то сразу осунулся и постарел. Один день боев стоит больше, чем все годы учения в военной школе. Ему казалось, что он всю жизнь только и делал, что шел в атаку или оборонялся. Порой он чувствовал, что у него подкашиваются ноги, ему казалось, что он медленно сходит с ума; иногда ему хотелось убежать и спрятаться, чтобы больше не слышать ни разрывов, ни пулеметных очередей, ни стонов. Ведь ему всего 20 лет. Когда он прибыл на фронт, у него за плечами был легкий ранец, наполненный не заботами пережитых лет, а беспечной молодостью; сейчас этот ранец стал таким тяжелым, будто в него положили свинец. Даже во время короткого сна его преследовали убитые, по чьим телам он ступал, идя в атаку, глядя в наполненные ужасом остановившиеся глаза.

И только среди солдат он не чувствовал себя одиноким, у него появлялась уверенность, что скоро всем несчастьям наступит конец.

Трр… Трр… — затрещал телефон в окопе.

— Алло, младший лейтенант Ботяну слушает. — В трубке что-то зашуршало, будто туда забралась мышь, и голос на другом конце провода опросил:

— Ботяну, как у тебя с личным составом и боеприпасами?

— Господин полковник, в роте осталось шестьдесят процентов личного состава.

— Это ничего, младший лейтенант, в других частях и того меньше. Вечером к нам придут гости. По сигналу ваша рота пойдет в атаку впереди батальона.

— До гостей ли нам сейчас, господин полковник?

Полковник засмеялся.

— Ладно, ладно, поговорим ночью, после атаки. Желаю удачи, младший лейтенант, не теряйте хладнокровия в бою. Я хочу награждать храбрецов при жизни, а не посмертно.

Не успел Ботяну положить трубку, как его окружили солдаты. Он внимательно посмотрел на каждого из них. Сколько их останется в живых завтра, после атаки?

— О каких гостях шла речь, господин младший лейтенант?

— Не знаю, вечером, до начала атаки, они прибудут сюда.

— Ночная атака?

— Да, Илиуц, будет ночной бой. Готовьте фраки. Музыку обеспечит артиллерия. Слышите, опять начинает!

Орудия гремели то с одной, то с другой стороны, дождь пуль осыпал солдат. Но пехотинцы стойко выдержали две контратаки, и фашисты оба раза вынуждены были отступить.

Вдруг со стороны противника послышался глухой шум танков, напоминающий рев разъяренных медведей.

— Сколько мы здесь еще продержимся?

— Почему нам не посылают подкрепления, почему нас никто не поддерживает?

— Наста, сколько мин у тебя осталось?

— Четыре!

— Четыре! А танков, судя по грохоту, больше двадцати только на одном нашем участке.

Дрр… Дрр… — опять затрещал телефон.

— Младший лейтенант Ботяну слушает…

— Приказываю вывести роту впереди батальона и начать атаку! Действуйте!

— Слушаюсь. Но это трудно… обстреливают. Впереди танки. От роты осталась всего половина.

— Выполняйте приказ, Ботяну, и мужайтесь. Мы вас поддержим. Не останавливайтесь, пока не достигнете высоты, ясно?

— Ясно, господин полковник.

— Рота, слушай мою команду, до акаций перебежками, вперед!

Солдаты выскакивают из окопов и бегут, стараясь выйти из зоны заградительного огня вражеской артиллерии. Они бегут тяжело дыша, спотыкаются, поднимаются и снова бегут. Возле акаций они падают на землю. Как большие фантастические существа, проходят мимо «пантеры». Теперь ими займется полк.

Рота должна идти в атаку. Нет! Еще не время! Сначала нужно занять оборону и, скосив фашистскую пехоту, отрезать ее от танков, а затем уже двинуться вперед в темноту ночи.

С флангов — справа и слева — продвижение роты поддерживает артиллерия батальона. У подножия высоты солдаты остановились в замешательстве. Атака захлебнулась. Неужели опять придется возвращаться?

— Ни шагу назад! — кричит Ботяну. — Захваченную позицию нужно удержать хоть зубами. Таков приказ: умереть, но не отступить!

Трассирующие пули белым шелком прошивают полотно ночи. Ракеты, как разноцветные фонарики, освещают на несколько минут всю местность. Из-за высоты показались новые танки. Наста поднимается, держа в руках круглую мину, которая в любую минуту может разорваться на сотни осколков…

— Оставьте мину, Наста. «Пантеры» должны пройти, не обнаружив нас. О них есть кому позаботиться.

Новый град пуль заставил всех прижаться к земле.

С тыла к окопу приближался какой-то человек. Он ловко перепрыгивал через окопы, придерживая на груди автомат. Взрыв снаряда прижал человека к земле. Затем он быстро побежал сквозь серый дым и прыгнул в окоп. Ботяну схватился за пистолет.

— Стой! Кто идет?

— Полегче, браток, полегче. Вот так пирушка! Точно такая же, как год назад на Днепре.

В свете повисшей над окопом ракеты солдаты увидели плотного, невысокого офицера в шинели нараспашку и с широкой каской на голове. А на каске… красная звезда!

Ботяну, бросившись на шею русскому, обнял его и произнес отрывисто, по слогам:

— Вы при-шли! И говорите по-нашему!

— Так я родился в Тигине[33]. Меня зовут Михаил Назаров. Где здесь высота триста три?

— Вот она, перед вами, товарищ лейтенант…

Назаров посмотрел вперед, на высоту, и вытащил ракетницу. В воздух взвились две красные звездочки. В ответ на это откуда-то с тыла открыли мощный артиллерийский огонь, перевернувший вверх дном оборудованные на высоте фашистские доты.

Солдаты румынской роты, атакующей высоту 303, сразу оживились.

— Ставараке, бьюсь об заклад, что это стопятидесятимиллиметровые.

— Да, не меньше.

Вдруг небо засветилось, и по воздуху стремительно пронеслись невиданные до сих пор снаряды, издающие угрожающий свист.

— «Катюши», «катюши», — радостно зашептали солдаты, с восхищением глядя на световые полосы, разрывающие ночной мрак. Назаров пристально всматривался вдаль, а Ботяну беспрерывно повторял одно и то же: «Как хорошо, что вы пришли, что мы рядом!»

Все произошло удивительно быстро. Танки Т-34 с длинными стволами пушек и красными звездами на броне, с зажженными фарами, как на ночном параде, заполнили собой всю местность. Они сметали на своем пути все препятствия: заграждения из колючей проволоки, завалы, разрушали укрытия, давили орудия и пулеметы. Поле боя стало похоже на бушующее море, высокие волны которого с силой обрушиваются на обломки потерпевшего кораблекрушение судна.

Волна за волной танки прокладывали себе дорогу, продвигаясь все ближе и ближе к страдающему сердцу Трансильвании, разбуженной в одну из сентябрьских ночей симфонией свободы, исполняемой сотнями танков, «катюш» и других орудий.

Несколько танков из последней волны остановились. Люк одного из них открылся, и из танка показалась голова советского танкиста.

— Ну, что, Михаил, поехали?

Назаров приложил руку ко рту и что-то громко крикнул танкисту, но шум моторов заглушил его слова. Наконец, поняв, в чем дело, танкист быстро кивнул в знак согласия.

— Хорошо, только побыстрее!

— Товарищи, садитесь на танки, будем бить фашистов вместе. Младший лейтенант, распределите солдат по отделению на каждый танк.

— Ясно. Слышите, ребята? Наста, ты со своим взводом — на первые три танка. Твой взвод, Илиуц, — на остальные. На танки, бегом марш!

— Вот здорово! Теперь мы не остановимся до самой Бондицы.

— Что ты заладил про свою Бондицу! Не остановимся теперь до самого Берлина!

— Товарищ лейтенант, скоро будет мое село, разрешите мне забежать домой, поцеловать невесту, а потом двинуться на Берлин.

— Кончай разговоры! По танкам!

Взобравшись на советские танки, солдаты возбужденно и радостно кричали, уже забыв о тех трудностях, которые им пришлось пережить за прошедшие несколько дней. Усталость как рукой сняло. Один из солдат запел тонким голосом песенку про немцев, сочиненную Настой:

Рота Ботяну оказалась впереди румынского авангарда; танки же двинулись дальше, на город Деж.

Перед ротой лежало село Бондица, в котором засели отступающие фашисты. Командир полка приказал разведать состав сил противника. Наста и Безня вызвались пойти в разведку. Наста был родом из этой деревни, он знал все ходы и выходы: ведь он трижды переходил границу.

Прошло два часа, а разведчики не возвращались.

— Ничего, подождем еще немного. Ведь с тех пор как они ушли, не было слышно ни одного выстрела.

Неожиданно из тумана выплыла какая-то темная фигура. Кто-то из села.

— Стой, кто идет?

— Я, солдат Безня, господин младший лейтенант.

— Безня? Наконец-то! А где Наста?

— Случилось большое несчастье, господин младший лейтенант. Насту схватили немцы. Они набросились на него сзади.

— А ты? Ты оставил его одного? Как ты посмел вернуться один?

Ботяну схватил солдата за плечи и начал трясти.

— Господин младший лейтенант, я не убежал, ей-богу, нет. Мне приказал вернуться старший сержант, когда два здоровенных фрица набросились на него сзади, в одном из дворов. Он только и успел крикнуть мне: «Беги. Передай нашим все…»

Что мне было делать? Я перепрыгнул через изгородь и побежал. В селе полно фашистов. У них много орудий и машин. Нас, видно, заметили, когда мы выходили из дому отца Нуцы, — он нам рассказал все, что нужно.

Из дивизии поступил приказ атаковать Бондицу до рассвета. За четверть часа до атаки рота должна была проникнуть в село и завязать бой с противником и тем самым помочь румынским частям выбить гитлеровцев из этого населенного пункта.

Незадолго до атаки в роту прибыл связной соседнего батальона. С ним была молодая крестьянка. Девушка плакала и просила, чтобы ее провели к начальнику Насты. Она была босая, в домотканой юбке и кофте.

— Господин командир, скорее возьмите примарию. Он там, его убьют, если вы его не спасете. Они бьют его по голове, все бьют и бьют…

— А ты кто такая? Уж не Нуца ли…

— Да, это я… Он, наверное, рассказывал вам обо мне… Я провожу вас до примарии по Приозерной улице. На ней фашистов нет. Идемте, прошу вас, идемте… А то его убьют. Идемте!

— Идем, Нуца, идем… — ласково сказал ей Ботяму, держа пистолет наготове.

Рота выступила в направлении села. Каждый думал о Насте, о старшем сержанте, который обучал их ратному делу, думал о своем старшем брате, находившемся сейчас в большой опасности.

Наста вторично очнулся от обморока. Попытался собраться с мыслями. Может, все, что с ним случилось, только страшный сон? Нет, нет… Все было в действительности. Его схватили во дворе два фрица. Ах, хоть бы Безня дошел! Как трещит голова! Его сразу же ударили прикладом по голове так, что еще и теперь из раны сочится кровь и волосы слипаются. Наста попытался пошевелиться и почувствовал, что руки и ноги у него связаны. Как сквозь туман, он увидел коптящую лампу, подвешенную к потолку. У стены шкаф с надписью «Запись актов гражданского состояния». Да, это тот самый шкаф, из которого много лет назад нотариус вынул папку и дал ему метрическое свидетельство. Значит, он находится в примарии!

— Ты уже старший сержант, Наста?… Ну что ж, поздравляю тебя. Желаю дальнейшего повышения в чине!

Он вздрогнул. Где он слышал этот хриплый, пропитый голос? Очень, очень знакомый голос… Наста с трудом повернул голову, часто моргая слипшимися от крови ресницами. Как сквозь дымку, он увидел сидящего за столом человека. Человек был в немецкой форме, с засученными рукавами. Наста с трудом разглядел лицо сидящего.

— Ну вот видишь, мы снова встретились.

— Вижу, господин Сасу…

— Тебе повезло, что ты попал ко мне. Иначе бы тебя давно уже расстреляли. Я сказал им, что ручаюсь за тебя, потому что ты был в моем подчинении.

Наста вспомнил, как упустил тогда в Четате де Балтэ этого мерзавца. И вот теперь он сам у него в руках. Главное сейчас — выиграть время. Безня уже, вероятно, давно прибыл в часть. Самое позднее на рассвете должно начаться наступление на село. Ведь именно для этого их с Безней послали в разведку.

Сасу встал из-за стола. В руке у него был пистолет. Нервничая, он подбрасывал его на ладони.

— Вот какие дела. В какой армейский корпус вас влили? Сколько дивизий в корпусе?

«Вот теперь-то начинается главное, — подумал Наста. — Каким был дураком Сасу, таким он и остался. Он никогда не знал своих подчиненных. Почему он бежал с фашистами? Боялся мести. Однажды он рассказывал нам, что вытворял в России: выстраивал подряд пять мирных жителей и расстреливал их одной очередью. Теперь боится, что придется отвечать за все преступления».

— Старший сержант, я полагаю, что говорю достаточно ясно. Отвечай!

— Но, господин Сасу…

— Я лейтенант немецкой армии. Мы, румынские легионеры, не предали Гитлера. Отвечай коротко и ясно: сколько дивизий в корпусе и в какой корпус вас влили?

— Вы спрашиваете у меня то, чего я совсем не знаю. Я же не какой-нибудь важный чин из штаба. Знаю только то, что нас с батареей направили на фронт. Вот и все.

— Ах так!… А почему ты обстрелял немецкую батарею капитана Штробля в Джулештях? А? Почему?!

— Я выполнял приказ.

— Послушай-ка, старший сержант, в моем распоряжении только десять минут для разговора с тобой. Мне будет жаль, если тебя придется расстрелять. Я тебе желаю добра. Если хочешь, можешь перейти на нашу сторону. Другого выхода у тебя нет. У нас нет времени возиться с пленными. Значит, ты не знаешь, сколько дивизий в вашем армейском корпусе? Не знаешь?

— Нет.

Удар сапогом в челюсть. Рот наполнился кровью. Наста выплюнул выбитый зуб.

— Хорошо! Видишь, что получается, когда ты меня раздражаешь? Но, допустим, что ты этого действительно не знаешь. Тогда скажи-ка мне, кто командир вашей дивизии и какие части входят в ее состав. Говори!

— Не знаю!

— Что же ты знаешь?

— Я знаю только то, что ты подлый легионер, и я очень жалею о том, что не расстрелял тебя тогда, двадцать третьего августа, когда ты бежал с фашистами.

Сасу театрально рассмеялся. Зрачки его глаз сузились, как у кошки, густые брови сошлись, лоб наморщился, губы искривились в дьявольской усмешке.

— Любопытно, очень любопытно… По правде говоря, тебе за такие слова полагается отрезать язык и выколоть глаза. Я в этом деле знаю толк, но мне все это надоело. Итак, старший сержант, я спрашиваю тебя в последний раз: сколько полков в вашей дивизии, чем они вооружены? Ну, отвечай!

Ах, Наста, Наста, как ты мечтал о том времени, когда придешь в село! И Илиуцу ты обещал, что примешь его у себя как самого желанного гостя! Значит, сержант так и не увидит Нуцу? А твои бедные старики? Может быть, если ты хоть что-нибудь скажешь, тебе сохранят жизнь? Но что это будет за жизнь? Жизнь предателя! Нет! Ни за что! Но почему наши не начинают наступления? Неужели Безня не дошел?

— Отвечай, сукин сын, слышишь?

— Мне нечего говорить. Я уже сказал, что нас перевели сюда, на фронт. Я даже не знаю, дивизия ли это, полк или батальон. Ты же меня все равно расстреляешь. Но знай, что наши тебя ищут, давно уже ищут, подлый предатель! В Четатя де Балтэ ты ведь на нас наскочил. Мы поймали только Штробля.

Сасу снова с бешенством ударил Насту сапогом. Он не ожидал, что солдат, который когда-то был в его подчинении, окажется таким несговорчивым. А он-то, Сасу, хвастался перед немецким командованием, что добудет важные сведения. Он надеялся даже на продвижение по службе. Время шло, приказа об отступлении не поступало, а фашистские передовые отряды сообщили, что с севера движется огромная советская танковая колонна. Во что бы то ни стало, любой ценой нужно вырвать у Насты необходимые сведения. Быть может, он слишком торопится? Луч ше действовать по-хорошему!…

— Послушай, Наста, зачем тебе умирать? Неужели тебе не жаль жизни? У тебя, наверное, есть родители, любимая девушка?

— Есть!

— Почему же ты молчишь? Кто об этом узнает? Из твоих — никто! Даю честное слово офицера. Расскажи мне то, что ты знаешь.

Хитер же Сасу! Теперь он подъезжает с другой стороны, чтобы вынудить его к предательству… Предать… Предать Арсу, предать тех, кто пожертвовал своей жизнью, предать тех, кто скоро, быть может даже через час, освободит его село? Но надо как-то выиграть время…

— Я ничего не знаю. Ей-богу, ничего.

— Сволочь! Проклятая сволочь! — неожиданно взвизгнул Сасу. — От большевиков заразился, да? Быстро же они тебя переделали. Но ничего, ты у меня сейчас заговоришь. Эй, вы там! Давайте сюда!

В комнату вошли два верзилы.

— Разорвите ему куртку на спине, дайте мне соль и бритву.

— Лучше мы его освежуем живьем, как тех в Грэешти.

По телу старшего сержанта пробежала дрожь. Он видел дозорных из пехотного полка: они лежали там, в полном нечистот рве, на окраине Грэешти. Их тела были изуродованы, языки вырваны, глаза выколоты. Значит, это зверство совершили тоже легионеры!

— Нет, мы его сначала просолим, тогда он выложит все, абсолютно все.

Насту перевернули, как мешок, лицом вниз. Прижали к полу, держа за плечи и ноги.

— Будешь говорить или нет? Отвечай!

— Буду, господин Сасу, буду.

— Слушаю.

Что бы ему сказать? Хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь ерунду, солгать бы что-нибудь. Лишь бы выиграть время. Вот уже рассвет пробивается сквозь густую мглу. Утро. Сумрачное утро!

— Нас много… много… очень много.

— Сколько полков? Сколько танков, сколько орудий, есть ли «катюши»?

— Много, очень много… Столько, сколько листьев на деревьях и травы на лугах…

— Какая дивизия, какой армейский корпус вели наступление от Лудуша?

— Не знаю, я ведь вам уже сказал, что этого я не знаю…

— Хочешь провести меня, сволочь? Ничего, ничего, сейчас ты у меня заговоришь… Еще как заговоришь… Посмотришь, как действует моя бритва. Ребята, держите его хорошенько, вот так, как свинью для закола…

Наста почувствовал, что железо прошлось по его спине. Он слышал, как трещит кожа… Страшная, нестерпимая боль… Неужели это конец? Только бы не закричать. Он до крови закусил губы. Глухо застонал и потерял сознание.

— Ну, что вы теперь скажете, дорогой Наста? — услышал он, очнувшись, голос Сасу. — А ведь это пустяки. Это все выдерживают. Бьюсь об заклад, что, после того как я натру твою спину солью, ты будешь ползать передо мной на коленях и умолять сделать тебе укол морфия, чтобы ты смог все выложить.

Наста не слышит. Он не хочет слышать. Он не должен слышать. Неужели наши все еще не пошли в наступление? Его старики даже не знают, что он здесь в деревне. Лишь бы не сказала им об этом Нуца или ее отец! Может, их и дома нет. Может, они убежали в поле. Впрочем, нет, ведь гитлеровцы никого не пускают. Они хорошо знают, что румыны и русские делают все возможное, чтобы не пострадало мирное население.

— Ну, давайте соли. И пригоршни хватит. Вот так!

Будто что-то ударило его по позвоночнику. Тысячи, десятки тысяч острых игл пронизали его грудь, лицо, глаза, мозг. Хоть бы потерять сознание и ничего не чувствовать, ничего не знать. Если бы он мог умереть! Тогда все узнают — село, Нуца, товарищи, что он погиб, но не проронил ни слова. Нуца, Нуца, я больше не могу терпеть… Помоги мне, Нуца! Нуца, я больше не могу… Рот — закройся! Мысли — остановитесь! Тело — умри наконец! Отчего вы мучаете мою душу?

— Хватит, оставьте его. Дайте мне сигарету! Самое большее через десять секунд он заговорит!

— Может, зашить его рану нитками, чтобы не рассыпалась соль.

— Не надо.

— Лишь бы он не потерял сознание.

— Ничего, он крепкий. Сутки промучается, но сознания не потеряет. Потом будет заражение крови и он умрет.

Наста не может больше терпеть. Он бьется об пол, корчится от боли. Нет, он не в силах выдержать! Почему он не теряет сознания? Боже, как жжет!

— Убейте меня, прошу вас. Стреляйте вот сюда, сюда, где так жжет…

— Нет, старший сержант, мы тебя не убьем. Если все скажешь, я сделаю тебе укол, ты успокоишься, не будешь чувствовать никакой боли, мы промоем твою рану, вымоем всю соль, и через два дня ты будешь здоров.

— Я скажу все, абсолютно все…

— Позовите доктора, пусть сделает укол. А пока ты говори, я буду записывать. Кто командир корпуса?

— Я не знаю, честное слово, не знаю.

— А командир дивизии?

— Командир дивизии… Какой-то советский генерал.

— Ты лжешь… Позавчера большевиков здесь не было.

— Тогда, тогда…

— Говори!

— Я не помню, я ничего не могу вспомнить. От боли. Расстреляйте меня, прошу вас, господин младший лейтенант. Избавьте меня от этих мук.

— Нет, ты должен сказать все. Не будь дураком. Когда-нибудь ты будешь мне благодарен за это. Германия непобедима. Хория Сима[34] станет архангелом Румынии. К чему тебе умирать? Ну, скажи мне, к какому полку вас придали?

— К первому зенитному полку…

— Ага… Кто командир?

— Майор Фронеску.

— Та-ак. Значит, он перешел из дивизиона в полк? Скажи, как нам с ним связаться?

— Не знаю, меня жжет, я ничего не понимаю… Сделайте мне укол, тогда я расскажу вам все.

Вошел офицер в очках. В руках у него была санитарная сумка с медицинскими инструментами. Сасу сказал ему что-то по-немецки. Офицер вынул из сумки ампулу, отломил головку и вобрал содержимое в шприц. Затем он перевернул пленного на живот и вонзил иглу в разъеденное солью тело. Боль понемногу успокоилась. Наста почувствовал, что может заснуть. И вдруг ему показалось, что перед окном проскользнула какая-то тень. Даже не одна, а две…

— Ну что ж, Наста, ты, я вижу, немного успокоился. Итак, на чем мы остановились? Ах да, на Фронеску. Очень хорошо. Где размещен полк?

— На холме Аринь. Я его оставил там.

— Скотина ты этакая! Об этом ты должен был сказать мне с самого начала. Я напрасно только потерял полчаса. Но если ты врешь, я тебя заживо набью соломой. Так и знай!

Вдруг раздалась автоматная очередь. Наста увидел, как Сасу и доктор упали. В окно прыгнули сначала Илиуц, потом Ставараке и Безня.

Дверь отворилась, и в комнату вбежали два легионера. Илиуц прошил их короткой очередью из автомата.

С улицы доносились выстрелы, слышались радостные крики людей. Старший сержант смотрел снизу вверх и чувствовал, что погружается в какую-то обволакивающую бездну. Он боролся с собой, но ничего не мог сделать. Он почувствовал, что кто-то перерезал связывавшие его веревки и попытался открыть глаза. Рядом стояли Ботяну и Нуца. Увидев друзей, он забормотал возбужденно:

— Я сказал им неправду. Они от меня ничего не узнали. Я не нарушил военной присяги.

И, успокоенный, впал в забытье.

Через некоторое время в сооруженном под навесом медпункте старшему сержанту Насте была оказана необходимая медицинская помощь. Его жизнь теперь была в безопасности.