Побег обреченных

СОБЫТИЯ ПРИЯТНОГО В ЦЕЛОМ ВЕЧЕРА

Увидев перед собой Ракитина и Жанну, Рудольф Ахундович онемел, густо зарумянился и начал разводить короткими ручками, приглашая вошедших садиться. Он был одет в мохнатый свитер из черно-коричневого мохера и белую водолазку, видневшуюся в треугольном вырезе на груди, что придавало ему разительное сходство с упитанным гималайским медведем.

– Рудольф Ахундович, – представил его Ракитин Жанне. – Большой начальник на большом производстве, движитель в процессе созидания материальных благ. Будьте знакомы.

Рудольф Ахундович, вконец деморализованный комплиментами, покраснел уже до сиреневого оттенка и, отодвигая пухлым пальцем душный ворот водолазки, просипел:

– Пожалста! Кушат будим!

– С удово… – начал Александр, но тут лицо его внезапно приняло страдальчески-удивленное выражение, глаза закатились, он резко отвернулся и чихнул так, что едва устоял на ногах.

– Лечит тебя прям сичас буду, – высказался на это Рудольф Ахундович, вываливавший тем временем из сумки на столик продукты: свертки с жареными цыплятами, балыком, ветчиной и лавашем.

– Показательный гастроном, – прокомментировал с верхней полки Иван Иванович ехидно, но и почтительно.

– Мы на Восток любим кушат и кушат умеем, – заявил Рудольф Ахундович сопя. – Приедем – никого никуда не отпускаю, ко мне в дом, плов готовить буду, сам буду. Никто между вас вкуснее мой плов не ел, клянусь хлебом! Поедим, потом на машина – пожалста – всех куда надо отвезем. Так у нас.

– Плов – хорошо, – ответил Ракитин задумчиво. – И машина хорошо. Плохо, что туда, куда нам надо, на ней не доехать. Пешком нам придется. С рюкзачком. Романтика преодоления – такие, кажется, термины.

– Зачэм пышком, романтика? – распаковывая свертки, возразил Рудольф Ахундович. – Выртолет будим заказать! – произнес убежденно. – Ты хороший человек, я просить буду. У меня началнык в авиации есть, всегда помощь делает. Масло я ему давай, горючий давай, ему выртолет жалеть смешно просто!

Ракитин быстро переглянулся с Градовым.

– Значит, социалистическая система еще у вас себя не изжила? – подал голос Иван Иванович.

– Хороший была система! – согласился Рудольф Ахундович, нарезая колбасу. – Ты слезай тож кушат! Ничего не ешь, газеты читаешь только. От газет сыт не станешь! Язва будит! Газеты на сытый желудок хорошо! – На Жанну он упорно старался не смотреть.

Приступили к трапезе.

Градов есть отказался; сослался на гастрит, диету и, извинившись, вышел в коридор.

– Ну, – Ракитин взял инициативу, – за дам!

Жанна потупилась, вертя рюмку в длинных пальцах с перламутровыми ноготками. Рудольф Ахундович влюбленно смотрел на огненную ее шевелюру в кудряшках химической завивки.

– Разве так говорят? – укорил он Ракитина. – Разве тост можно так говорить? Аи, не умеешь, хоть умный, прости, пожалста.

И начался тост – цветистый, длинный, с прологом, лирическими отступлениями, вставными новеллами, метафорами и аллегориями, где сравнивалась Жанна с розой и ланью, и приписывались ей черты выдающиеся, и звучали прилагательные степени исключительно превосходной, и рюмки то поднимались вожделенно, то опускались с затаенным разочарованием, и глотал Ракитин, цепенея скулами, голодную слюну, пыхтя терпеливо, но вот закончился тост, и Жанна, изрядно порозовевшая от пышной лести, пискнула смущенное «спасибо» и выпила, тут же закашлявшись.

Иван Иванович кратко прибавил:

– С товарищем согласен. – И, пригубив рюмку, отставил ее в сторону.

Далее превознесен был скалолаз Ракитин – отважный и мужественный; говорилось об огромном счастье знакомства с ним, и изнемогал уже в смущении Александр, после переключились на Ивана Ивановича, в ком Рудольф Ахундович также обнаружил недюжинные способности и достоинства; затем в ход пошли традиционные темы дружбы, здоровья, и на середине второй бутылки был объявлен антракт.

– Выступлений надо? Концерт? – допытывался Рудольф Ахундович у Жанны. – Какой проблемы?! На комбинат поедешь! В поселок тож! Начальнык клуб друг! Он мне спасиб говорить будит! Целовать будит! Богом клянусь! У нас такой гастроль, не забудешь! Никакой Душанбе не захочешь после наш гастроль, мамой клянусь!

Жанна отнекивалась, но он упорно клялся мамой, хлебом, высшими силами мироздания и возражений не принимал.

– В дом у меня жит будишь! – талдычил упрямо. – Я один, ни жены, ни детей. К друг пойду, живи сколько надо. Обед приду готовить, завтрак, ужин, все! Вопрос? Никаких нет! Не уважать – скажи!

– Уважаю, – лепетала Жанна под его страстным напором, – но, понимаете…

– Э, какой «но»! Пойдем, я тебе три слова хочу говорить глаз в глаз…

Ракитин улыбался, слушая их. Категоричность Рудольфа Ахундовича ему определенно нравилась. Когда парочка вышла посекретничать и он остался с Иваном Ивановичем наедине, то поделился невольно:

– Никогда не верил в случайные встречи и рожденные в них обещания. А сейчас, представьте, готов поверить. Во все. От плова до вертолета. Клянусь мамой Рудольфа Ахундовича, – добавил со смешком.

– Ну не знаю, – отвечал Иван Иванович уныло. – Душа зачастую как гармонь – сначала вширь, потом обратно. Так вы, значит, альпинист… – не то спросил он, не то констатировал, однако же, несомненно, с иронией. – И сколько на вашей совести восхождений? К хребтам и пикам?

– Я начинающий, – ответил Александр кротко. – Говорил же.

– А если честно? Куда едете? – Иван Иванович деланно зевнул. – Вернее, зачем?

– То есть? – насупился Ракитин. – Что за… допрос?

– Никак нет, – спешно вынес протест Иван Иванович. – Не допрос, а доверительная беседа. Просто… я человек наблюдательный и привык оперировать фактами. Так вот. Относительно альпинизма. Я в горы ходил, регион Памира знаю; знаю, как там, кто, что и… вести разговор в этом плане можно только потехи ради. Раз! – Он устремил на Александра насмешливый взгляд. – Теперь два: странная вы, доложу, парочка…

– Почему же? – осведомился Ракитин, дрогнув голосом.

– Какие-то… не от мира сего. Но не благодать диетическая от вас исходит, а, наоборот, – напряженность неблагополучная.

– Знаете, кто мы? – перебил Ракитин, тревожно оглянувшись. Выдержал паузу. – Бежавшие из тюрьмы особо опасные преступники! – объявил трагическим шепотом и рассмеялся старательно.

– Хорошо смеется тот, кому в самом деле смешно, – произнес Иван Иванович рассудительно. – В этой связи любопытно: смешно-ли вам?

– Послушайте, – сказал Ракитин серьезно. – Кое в чем вы правы, хотя сами не знаете, в чем именно. Что касается альпинизма – это да, легенда. Мы просто попали в сложное положение: оказались без документов и без денег… Однако никаких грехов перед законом за нами нет. Так что уймите свою подозрительность: ни вам, ни кому-либо другому дурного от нас ждать нечего. А посвящать вас в подробности…

– Не надо, – кивнул Иван Иванович. – Ладно. На том и договорились. Последний вопрос: а чем вы так постоянно и всерьез угнетены?

– Чувствуется?

– Еще как.

– Насчет меня – все просто, – вздохнул Александр. – Мелкий обыватель, обложенный и задавленный крупными, по его мнению, житейскими невзгодами. Временно без работы, жена погибла, неустроен и подобное. Вновь опускаю нюансы, но таким… примерно… образом.

– Да, вот еще! – вспомнил Иван Иванович. – Зеркало это дурацкое… Спроси, сколько стоит. Денег дам. Если щепетильный – запиши адрес, вышлешь должок. А то что ты как уборщица-общественница…

– Это… сам разберусь, – буркнул Ракитин.

– Тогда разберусь я! – Иван Иванович встал. – Сиди, понял? – цыкнул он, пресекая возражения. И направился к проводнице, столкнувшись в двери с Жанной, ведомой под локоток Рудольфом Ахундовичем.

Оба были молчаливы и страшно стеснялись друг друга, как школьники после первого поцелуя.

Ракитин, испытывающий некоторую удрученность после объяснения с дотошным соседом, не удержался, смотря на них, от нервной ухмылочки.

– Вы-выпьем, – усердно глядя мимо Ракитина, сказал Рудольф Ахундович и, торопливо наполнив рюмки, выпил, тостом свое действие не предваряя.

Жанна, тоже державшаяся весьма скованно, все же нашла силы, чтобы завязать принужденный разговор, посвященный, к досаде Ракитина, ему и ветерану альпинизма Михаилу Алексеевичу. Разговор состоял из каверзных вопросов об этом виде спорта как таковом, о дальнейших планах скалолазов и соответственно туманных ответов Александра, лихорадочно вспоминавшего телеинтервью с известными восходителями и общую информацию о технике вскарабкивания на возвышенности.

На середине его исповеди, посвященной специфике преодоления морен, перемежающихся ледниками, появился Иван Иванович и, моментально уяснив обстановочку, выручил, прервав выкручивающегося лектора лаконичным докладом:

– Проводница прощает все!

Затем же, упреждая развитие лепета о лавинах и камнепадах, перевел беседу в нейтральное русло, как-то: что представляют собой климат Средней Азии, ее фауна, флора, местные обычаи и пережитки.

В разгар обсуждения пережитков в купе наведался Градов.

– Поди сюда, – позвал он Ракитина и, оттеснив его к окну, свирепо зашептал:

– Что ты там начудил?

– Что?.. – растерялся Александр.

– Подходит сейчас ко мне какой-то тип и говорит: передай приятелю своему, что в Душанбе его ждет встреча с оркестром и с охраной благотворительного фонда. Стоит, пузо вывалил, весь из себя…

– Брюнетик, да? – уточнил Александр. – Вот мразь! А ты бы ему, используя обороты Юры Шмакина, – промеж бы рогов! В тамбуре. Куда бы вся его воинственность делась!

Градов сжал пальцами горло, перехваченное мукой стона.

– Ты, как магнит, напасти притягиваешь, – произнес жалобным тоном. – И вообще… что за тяга неуемная на рожон лезть! Скромно надо; тихо, во глубине покорных масс… Вот я. Сколько прожил, и почти без конфликтов. А ты? В эпоху бы феодализма тебя запихнуть – там бы сразу такого или на костер, или на дыбу. Вмиг бы оценили. Не по достоинству, так по существу.

– Окажись я там, – сказал Ракитин, – может, выбрал бы скандал и дыбу, нежели житие клопиное, потому как сдох бы я в той эпохе от скуки, ведая, что будет впоследствии.

– Это – да, – подтвердил Градов. – В незнании грядущего – надежда человеков и счастье их, точно. И мне, кстати, тоже… любопытно. Что будет.

– У тебя есть возможность… – начал Ракитин и осекся: в соседнем купе раздался звук глухого удара, как будто что-то тяжелое сверзлось с верхней полки на пол, затем после непродолжительной паузы донесся гневный бас Вероники Степановны, и в тот же момент при раскатах ее характерного голоса отворились двери многих купе и показались головы.

– Полюбуйтесь, граждане дорогие, прошу! – призывала Вероника Степановна публику, начавшую подавать признаки заинтересованности. – Вот она – живая контрабанда вооружения! Вот он – бандит!

– Умри, чучело! – донеслось в ответ сдавленное яростью шипение железнозубого.

– Милиция! – не унималась Вероника Степановна.

Ракитин и Градов, невольно вовлеченные в среду появившихся зевак, заглянули в купе, узрев следующее: на полу, присев, как загнанный волк перед прыжком через флажки, находился железнозубый с дергающимся в свирепом тике лицом. Рядом валялся разлетевшийся от падения с высоты ящик, и из треснувшего по шву брезента упаковки стекали, масляно отсвечивая желтизной гильз, остроконечные автоматные патроны, которые железнозубый безуспешно пытался запихнуть обратно своей заскорузлой ладонью.

– Чего пялитесь?! Не кино! – прорычал он, вздувая жилы на багровой, в белых мурашках шее, и, дотянувшись до ручки, энергично задвинул дверь.

– Полезла за чемоданом, а ящик-то и свались! – возбужденно объясняла Вероника Степановна. – Гляжу: патроны! А он плел: переезжаю, стереосистема… Как же! Взятку, подлец, совал! – вскричала со страстью, возведя затемненные очки к потолку. – Мне – мзду!..

– Начнется сейчас, – предрек Ракитин, адресуясь к Градову. – Представление. Пойду покурю, пожалуй. – И вышел в тамбур.

Зажег спичку, но прикурить не успел – в тамбур влетел железнозубый, навалился плечом на дверь, судорожно задергавшуюся под чьим-то напором извне, и, вытащив из кармана цилиндрик ключа, ловко замкнул ее.

Удары усилились, ручка заелозила вверх-вниз, но безуспешно.

Железнозубый зло и довольно усмехнулся и только тут узрел скромно жавшегося в углу Александра.

– Стой как стоишь, – повелел глухо. – Как муха замри, понял? Армию служил? Команду «смирно» знаешь? – И показал Ракитину красивый – длинный и узкий – нож.

После тем же ключом открыл дверь вагона и распахнул ее, качнувшись под напором ударившего в тамбур ветра. Вслушался в дребезг колес, напряженно всматриваясь во тьму и морщась от холодного свистящего воздуха. Опустился на подножку. Истово перекрестился кулаком.

– Я не китаец, – сказал, задумчиво плюнув в гудящую ночь, – но моя стихия – сумерки…

После этой странной по смыслу фразы обратился к Ракитину, корча в ухмылочке сиреневые губы:

– Прощевай, гражданинчик! Физкульт-привет следствию и операм! – Натянул кепочку на глаза и канул во мглу.

Спрыгнул, как отметил Александр, грамотно: по ходу поезда, корпусом вперед.

В сей же момент дверь в тамбур с шумом распахнулась, и показался Иван Иванович, безумно вращавший ищущими глазами.

– Где? – отрывисто спросил он Ракитина, оскалив зубы.

Тот молча кивнул на скрипуче качавшуюся дверь вагона.

– Уше-ол! – простонал Иван Иванович смятенно. – Так, стоп-кран… Нет, не стоит, скоро станция, все равно возьмем… Ты-то чего смотрел?! – укорил он Александра, глазевшего на пистолет в руке соседа по купе.

– Ножичек у него был, – сообщил Ракитин невинным тоном. – Лезвие изящное, любовно отточенное… Да и не только ножичек, вероятно. – Повел носом виновато. – И действовал человек на должном уровне профессионального мастерства. Зато можете меня поздравить: я глубоко уяснил идею о непротивлении злу насилием.

– Не уйдет, – процедил Иван Иванович, убирая пистолет в пристегнутую к подтяжкам кобуру. – Вокруг ни поселков, ничего. Дадим ориентировочку…

– Так вы… – уразумел Александр.

– За ним и ехал, – поделился Иван Иванович огорченно. – Вернее, за тем, кто должен был ящики забрать…

– А как же относительно вашей специальности эксперта по экспорту? Цветных и черных металлов? Накладочка?

– Это тоже… – Цроцедил Иван Иванович, – свое образный экспорт. Металлоизделий. Нет?

– Вот видите, – печально сказал Ракитин. – Ну как теперь доверять людям? Искренности хотите, истины, а сами… того, Иван Иванович…

– Петр Семенович, – хмуро поправил собеседник. – Извиняюсь – служба. – Помедлил. – Пошел, ладно… Протокол сочинять.

Ракитин двинулся за ним следом. Возле злополучного купе бушевали страсти. На фоне общего ропота, шушуканья и восклицаний выделялся бас Вероники Степановны, дававшей разъяснения новому пополнению зевак.

– Мне на голову, а потом на пол! – повторяла она, перстом обличающим указывая на разбитый ящик. – Вот они, пособники моджахедов! Раньше американцы их оружием снабжали, теперь наше жулье впряглось…

– Спокойно, товарищи, р-расходитесь, – заученно призывал граждан к порядку Иван Иванович, демонстрируя удостоверение с подлинным своим именем. – Р-разберемся.

Тут поезд, заметно сбавивший ход, дернулся в судороге, лязгом сотрясшей вагон, и остановился.

На станции стояли долго. Коридор заполнили официальные представители в железнодорожных и милицейских формах, звучали указания и команды, затем багаж железнозубого описали и выгрузили на перрон. Начался опрос свидетелей.

Иван Иванович, присев на откидном сиденьице, фиксировал показания Вероники Степановны, переводя их с языка эмоций на протокольно-канцелярский. Ракитин стоял неподалеку, прислушиваясь.

Взгляд его неожиданно упал на брюнета, приникшего в страстном шепоте к оттопыренному уху пожилого, в мятом кителе сержанта милиции с угрюмым землистым лицом. Сержант, двигая челюстью, кивнул, сосредоточенно обозрел публику и двинулся к Александру, вмиг ослабевшему в коленях.

Пришла безнадежная, затравленная ненависть… Мелкая месть уязвленного подлеца разрушала все планы; и словно те темные силы, что усердно препятствовали достижению цели, руководили сейчас этим мерзавцем, на чьей лоснящейся самодовольной рожице словно было написано: вот так-то, милый, и так будет всегда.

Ракитин подобрался, сжав кулаки.

Итак. Оттолкнуть сержанта, резко прыгнуть и влепить напоследок прямой правой в узенькую клиновидную челюсть брюнета…

– Ваши документы! – козырнул неприязненно милиционер.

Иван Иванович, безраздельно занятый протоколом и, казалось, ничего вокруг не замечавший, внезапно произнес:

– Наш это. Со мной.

Сержант почесал заскрипевшее бурое ухо и неодобрительно скосился на брюнета – весьма обескураженного.

– Да, кстати, – оторвавшись от протокола и рассматривая что-то в пространстве, сказал Иван Иванович. – А ваши документы?..

Брюнет проглотил слюну и засопел возмущенно, показывая, что оскорблен до потери самообладания.

– Пожалуйста! – Достал бумажник, картинно раскрыл его, демонстрируя содержимое. – Паспорт, командировочное удостоверение, любуйтесь! – Пальцы у него все-таки дрожали.

Иван Иванович твердой рукой принял документы и, не глядя, отложил их в сторону.

– Что у вас за поясом? – спросил холодно.

– 3-за каким поясом?

– За поясом брюк.

– Э… газовый пистолет. Я услышал шум, вытащил на всякий случай из портфеля…

– Дайте пистолет.

Брюнет с тяжким вздохом вытащил засунутое за ремень оружие.

Иван Иванович заглянул в ствол пистолета, затем вылущил из обоймы патроны.

– Пистолет не газовый, а дробовой, – констатировал безразличным тоном. – И патроны дробовые. Лицензия имеется?

– Я еще не успел оформить… – вдохновенно начал брюнет. – Видите ли, я всего несколько дней как из Парижа… А сейчас еду в достаточно горячую точку, мало ли что может случиться…

– Вот и случилось, – сказал Иван Иванович тускло.

– Хорошо, возьмите в конце концов эту железяку себе! – предложил брюнет с ноткой вызовам голосе.

– Возьмем, – согласился Иван Иванович. – Но не все так просто. Придется вам пройти с нами, гражданин. Вы будете понятой, Вероника Степановна, не возражаете?

Вероника Степановна с готовностью согласилась. Брюнет подскочил как ужаленный.

– Позвольте?! – с отчаянием воскликнул он и осекся, недоуменно озираясь по сторонам. Губы у него были сложены так, будто он только что выронил соску.

– Фамилия? – жестко вопросил его Иван Иванович, доставая чистый бланк протокола.

Ракитин, вздохнув, отвернулся.

Мало-помалу сутолока улеглась. Сошел на станции вооруженный металлург Иван Иванович, он же Петр Семенович, хмурый сержант, иные облеченные властью; сошел и брюнет, яростно грозивший большими личными связями и махавший при этом руками так, что представлялось, рук у него дюжина, как у индийского божества Шивы. Силуэты их, съежившись, как догорающие спички, исчезли в темноте отдалявшегося перрона.

Ракитин, Рудольф Ахундович и Жанна поделились мнениями о происшедшем.

Мнения разнились: Жанна в равной степени не проявила сочувствия ни к железнозубому, ни к Ивану Ивановичу, с подозрением относясь как к милиции, так и к преступному элементу; Ракитин, переживший большое нервное потрясение, обходился неопределенными междометиями, а Рудольф Ахундович сокрушался, что ничего не знал о патронах, а так бы, мол, приобрел обойму, ибо в тех краях, где он обитал, порою постреливали…

– Чтобы у нас было все, но чтобы нам за это ничего не было, – предложил он в итоге замечательный тост и, выпив, задышал тяжело в дольку апельсина.

– Где профилактика? – горевала в коридоре Вероника Степановна. – Куда смотрят правоохранители?

– Ай, молодец, джигит… – невпопад ответил ей надтреснутый старческий голос, и Ракитин, высунувшись за дверь, увидел восточного старца. – Большой дело, хороший таньга! – выговаривал старец мечтательно. – Аи, джигит! И убежал как ветер! Тот, в галстуке, овца, только кричал. А что кричать, бежать надо!

– Дедушка… – оторопела Вероника Степановна. – Вы же вроде по-русски не…

– Таньга везу, дочка, – пригладив бородку ссохшейся старческой кистью, высвободившейся из застиранного манжета старенькой фланелевой рубашки, молвил дедушка. – Урюк продал, дыня сушеный… Лучше молчать. Теперь, однако, и говорить можно, всех поймали обманных людей. – Он доверчиво посмотрел на собеседницу туповатыми выцветшими глазами, словно подернутыми мутной поволокой.

– Овцы остались с баранами, – подмигнул Ракитин Жанне, тоже слушавшей диалог из коридора. – Ну, дед!

Рудольф Ахундович, осовевший от коньяка, помаргивал, бессмысленно уставившись на Градова, читавшего газету, оставленную Иваном Ивановичем.

– Спат надо, – с трудом произнес Рудольф Ахундович, потирая веки и качая тяжелой головой. – Душанбе завтра, домой ко мне все… – Он облокотился на столик, упершись кулаком в лоб, и сомкнул усталые очи. Затем обернулся к Жанне, предостерег заплетающимся языком: – Ты чтоб… никуда… На комбинат ехать, концерт…

– Обязательно, – успокоил его Ракитин, поднявшись. – Все! Перекур и баю-бай.

Покурить вместе с ним вышла и Жанна.

– А знаете, – сказала она, перемещая в пространстве сигарету и глядя на Александра хмельным, с поволокой умиленности взором. – Рудик-то… По секрету только! – вытянула губы и погрозила пальцем. – Предложение мне сделал. Смешной такой… Никуда, говорит, не отпущу, в дом приедем, хозяйкой будешь. И с убежденностью, главное, с какой разве с трибун говорят… – Она хохотнула.

– Ну а чего? – степенно урезонил ее Ракитин. – Кто знает, где встретишь счастье?

– Не-ет, – протянула она, зажмурившись. – Не те… варианты! Я – артистка! – провозгласила обреченно и гордо, вновь вскинув на Александра сморенные усталостью глаза. – И чтобы там… женой производственного деятеля, – зевнула, – да еще во глубину памирских руд… У меня московская прописка, между прочим, – сказала со значением.

– Во как! – изумился Ракитин. – Какие… точки от счета пространства, благополучия и вообще достижений.

– К тому же, – уныло продолжала Жанна, – он восточный человек…

– Вы очень западный, – кивнул Александр понимающе.

– Ну… как-никак, – не обиделась она.

– А езжайте вы действительно на этот комбинат. Выступите там, вам все равно ведь где? Чего теряете-то?

– Можно, – смешливо согласилась Жанна. – Можно и туда. Только… ерунда это. Так дела не делаются.

– Они по-всякому делаются, – сказал Ракитин. – Бывают такие случайности – ого-го! Не часто, правда. Но ведь автомобили, к примеру, в лотерею кто-то да выигрывает? А вдруг и нас угораздит?

– Меня уже угораздило, так что ресурс везения выдохся! – заявила Жанна, наотмашь махнув рукой и рассыпав пепел по юбке.

– Это как понимать? – поинтересовался Ракитин.

– А так… У меня первый муж… Юрка. Ну мы развелись уже, а тут день рождения у него. И я ему на прощание как бы лотерейный билет подарила. И фотооткрытку еще… Там обезьяна была изображена из питомника МГУ. Я там на журфаке раньше… и купила вот… Ну и подписала на обратной стороне этой обезьяньей фотографии: «Юра, это ты». Кстати, правда, похожи. Юрка оскорбился было, но билет лотерейный взял, поблагодарил даже. А потом, когда я уже во ВГИКе училась, ко мне друг его заехал, Феликс, и рассказал, что Юрка по моему лотерейному билету выиграл «Волгу». Я… и не расстроилась, в общем, сначала. Но потом, когда у меня было трудно с деньгами, написала ему письмо и попросила у него денег, чтобы хотя бы за квартиру и за телефон заплатить. Пусть в долг. И… знаешь, что он сделал? – В голосе ее вдруг зазвучала трагедия. – Он прислал мне фото крокодила за решеткой зоопарка и написал на обороте: «Жанне-дуре от обезьяны-Юры». Вот. А денег он мне не прислал. Я поехала было к нему, но его жена облила меня грязью… словесной… и я ретировалась, тем более у меня было давление сто восемьдесят на сто десять, и я еле-еле тогда стояла на ногах, так мне было плохо. Надеюсь, бог его простит. А я его в душе никогда не прощу – пусть эти деньги будут ему на лекарства. Вот. Сволочи вы, мужики… – присовокупила она с грустью известную идиому и, раскрыв дверь, бросила сигарету в проем словно жующих друг друга вагонных стыков.

– Так ведь и бабы – стервы, – сказал Ракитин. – Однако смысл в том, что «Волгу» в лотерею все-таки можно…

– Можно, но все мимо идет, мимо, – сильно качнувшись, посетовала Жанна и подняла в прощальном приветствии руку, шевеля пальцами. – Спать пойду, – произнесла с трудом.

Ракитин тоже направился в купе, но навстречу ему вышел Градов.

– Веселая дорожка, – обратился к нему Александр. – И общество замечательное, любопытный социальный срез.

– На мой таки взгляд, – отозвался профессор, – ничего нового. И сто лет назад в каком-нибудь вагоне ты бы встретил такой же народец. «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, – процитировал он. – И нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас».

– Э… а ты, случаем, не встречался в свое время с Екклесиастом? – поинтересовался Александр едко.

– С пророком? Наверное, нет. Даже наверняка нет!

– Почему?

– Потому что все мои воспоминания – воспоминания человека из толпы. Усердно избегавшего в равной степени опасных нищеты и роскоши.

– Значит, что было – то будет. То есть горизонты грядущего тебе малоинтересны.

– Ну, почему же… В настоящий момент я веду разговор о людях и их характерах. Тут ничего не изменилось. Доказательства? Возьмем хотя бы наш паровоз. Артисточка эта, неудачница со сложной судьбой и амбициями? Не ново. Рудольф Ахундович – заведенный механизм с функцией «достать-обменять-выбить-выпить» – тоже… Разве чуток модернизированная схема. Для меня он своего рода символ. Олицетворяющий проникновение тюрков на землю Бактрии, она их всегда привлекала. Дальше. Бандит и охотники за ним вообще стары, как ложь. Кто еще?

– Вероника Степановна, – ответил Ракитин. – Борец за чистоту общественных отношений. Новая формация мировоззрения, между прочим! – Он закрыл ладонью один глаз и дурашливо скосил набок челюсть.

– Я знал многих, объясняющих с заданной позиции, что хорошо и что плохо, но весьма мало тех, кто ведал, почему плохо – отвратительно и хорошо – прекрасно, – поведал профессор. – Так кто остался? Крестьянин с Востока? Бедолага проводница? Она – та же Жанна, интеллекты разнятся, отсюда и маршруты у каждой свои. У одной – один, у другой – двадцать два.

– А гладенький брюнетик? – вставил Александр.

– Шельма, ворующий благонравно?

– Разложил, – крякнул Ракитин. – Всех. Подчистую. А насчет меня как?

– А тут объективным быть не могу, – вздохнул Градов. – Ибо… странное чувство… но порой кажешься ты мне частью себя самого. Тем более – в тебе будут жить мои воспоминания… А значит, и я. И надеюсь, не напрасно ты выделен мною из череды многих. По крайней мере, ты понимаешь, хотя и интуитивно, что состоишь из атомов, которым миллиарды лет, и где только они не бывали… Здесь, в этом вагоне, я не вижу подобных тебе. И нам некого взять с собою, Саша, в свою компанию.

– Спасибо, – наклонил нечесаную голову Ракитин. – Признателен. Сейчас покатится слеза умиления. Хочешь кофе? На сон грядущий? Не пропадать же банке…

– Давай.

– Итак, – сказал Ракитин, подставляя стакан с коричневой пудрой растворимого напитка, засыпавшего дно, под перевитую тонкую струйку кипятка из вагонного титана, – сначала попробуем определиться: кем я являюсь для тебя? Лакмусовой бумажкой во всякого рода ситуациях, а, хранитель времен?

– Не знаю, была ли наша встреча спланирована или нет, – ответил Градов в раздумье, – но для чего мне нужен ты, я понял. Хотя бы затем, чтобы рассказать тебе все, что я знаю.

– Даже если бы ты мог передать мне связь времен, что невозможно, – сказал Ракитин, – все равно это было бы бессмысленное знание, поскольку его обесценила бы моя смерть. Вот он – главный тупик. Правда, существует еще и посмертие… Но это – загадка. И ответы на нее – одни лишь гипотезы…

– Причем, как правило, категорически однобокие, – заметил Градов. – Что настораживает. К примеру, православие отвергает путь восхождения души из чистилищ вверх, в многообразие миров света. Для него есть только две крайности – ад и рай. Душа в православии – категория статичная, не способная ни на какую трансформу или поступок. То есть как прожил жизнь бренную, то и получишь в итоге. Был примерным рабом – обласкают, не был – только геенна тебе и предназначена.

– Ты не согласен с этим?

– Просто… не хочу соглашаться. Бог милостив, и в милость творца я уверовал. Бог извечно дает шанс… И однажды я спросил себя – внезапно, в оторопи: «А верит ли он в людей?» А после пришел иной вопрос: «А я… верю?» И тут вспомнился путь – страшный и долгий путь, пройденный мною с людьми – через кровь, жертвы и ожесточенное невежество – к очевидным истинам. Но истины постигал я, наделенный пусть смутной, но все-таки памятью о прошлом, а новые поколения тут же забывали все ошибки предыдущих, пускаясь в повторения безумств… В чем же смысл? Кстати, один умник как-то уверял меня – серьезно и даже с некоторым апломбом, – что человек на земле оставляет после себя некий след в сознании окружающих, как бы деформируя его, что впоследствии отражается на поступках и мыслях грядущих поколений. И в этом, дескать, смысл миссии каждого индивидуума. Но и не более того. Забавная полуправда?

– Именно. Полуправда, – сказал Ракитин. – Изреченная наверняка атеистом-технократом. Как кофе, кстати?

– Честный. Все в лучшем виде. Кстати, тот же технократ уверял меня, будто бог и дьявол существуют лишь в сознании людей, и не стань людей, исчезнут и они.

– Что тебе сказать? – пожал плечами Ракитин. – Некоторые теоретизируют, иные же просто верят… Истина же открыта единицам. И такова судьба большинства людей Земли, мучимых сознательно или нет вопросом смысла жизни и пропадающих в ее метаморфозах, катаклизмах, в течении ее, наконец, так и не получая ответов.

– Ты думаешь, кто-то из этих… – Градов указал в коридор, на пластиковую, однотонную стену пронумерованных купе, – мучается вопросом смысла бытия? Ха!

– Суетящиеся нужны, – сказал Ракитин. – Причем в первую очередь. Будь мы напропалую философами, бренностью мира проникшиеся, зачахли бы в одночасье. Или перегрызли друг друга. Удерживают законы, тюрьмы, стремление к накоплению вещей и денег… Я не про всех, конечно… Однако благость и бессребреничество хороши только для тех, кто толк в них разумеет. Посему на бывшего друга моего Семушкина не очень-то я и в обиде. На таких, как он, полмира стоит. И к ним, этим людям, мне рано или поздно придется вернуться. Повитаю с тобой, а потом – здрасьте! Прибыл для дальнейшего прохождения… А знаешь, почему я с тобой?

– Ну-ка, ну-ка…

– Мне просто надо глупо убедиться в очевидном. Я хочу постоять на грани. Между мирами. И если таковое получится, то приложить это к сердцу, повторяя того же Екклесиаста. Вот поэтому, видимо, я у тебя и в попутчиках…

В этот момент отворилась дверь дальнего купе и из нее вышел высокий, хорошо сложенный человек, внешне похожий на итальянца, одетый в кашемировый пиджак и черный свитер-водолазку.

Человек решительно направился к Ракитину и, остановившись напротив Александра, протянул ему руку.

– Здравствуйте, Алекс, – произнес по-английски. – Во-первых, хочу передать вам привет от мистера Мертона Брауна и Анджелы… Во-вторых, думаю, пришла пора нам познакомиться. Меня зовут Пол Астатти. И живу я на Гавайских островах…

– Через жизнь нашу незримо идет волшебство, – горестно вздохнул Александр. – Какими бы чугунно-реальными предпосылками оно ни обосновывалось…