Под флагом России

I

На отдаленном Востоке, на рубеже холодного Охотского моря, тянется от широкого устья величественного Амура до Японского архипелага мрачная, лесистая и преимущественно каменистая гряда — злополучный Сахалин или Соколиный остров, как наименовали эту тысячеверстную гряду подневольные ее обитатели — каторжные. Береговая черта северной половины острова, как с западной, так и с восточной его стороны, тянется почти стрункой, не образуя ни одного заливчика, ни одной бухточки, сколько-нибудь удобных для якорной стоянки. Природа словно скупилась при создании первой половины уродливого острова, как будто опасаясь, что ей не удастся выполнить свою удивительно грандиозную прихоть — вытянуть угрюмую громаду земли вплоть до Матцмая. Природа кроила вначале остров, подобно скупому портному, стараясь выгадать сажень береговой черты; но, заканчивая его созидание, вдруг словно спохватилась, увидев большой остаток созидательного материала, и разом расщедрилась, образовав на южной половине Сахалина два громадных, расположенных почти рядом, залива: Анива и Терпения. Первый из заливов врезался грандиозной дугой в южную оконечность острова, создав два грозных для оплошных судов мыса — Крильон и Анива, — далеко выдвинувшихся в опасный Лаперузов пролив. Залив Терпения, столь же обширный, но еще более неприветливый, сделал глубокую впадину в юго-восточном берегу острова, причем образовал в северной своей части страшный для мореплавателей мыс Терпения с коварным, каменным, подводным рифом, совершенно еще неисследованным. Предполагают, что этот риф вытянулся в Охотское море по крайней мере на две мили, вследствие чего суда стараются огибать утесистый, мрачный мыс Терпения возможно дальше. Моряки страшатся его почти в той же степени, как некогда древние мореплаватели страшились Сциллы и Харибды. Страх этот вполне основательный: все хорошо знают, что никому не будет пощады, если случай или непогода принесут судно к этим диким, почти безлюдным, берегам Сахалина.

Южная часть Охотского моря особенно неблагоприятна для мореплавателей. Весной и летом там царствуют непроницаемые туманы, прояснивает лишь изредка и на самое короткое время. Солнца почти не видно; редко-редко удается полюбоваться клочком голубого неба и опять все погружается в таинственную мглу густых испарений. В это время года там господствуют продолжительные штили. Море кажется дремлющим; его зеркальная поверхность лишь иногда или морщится легкой рябью под давлением бог весть откуда налетевшего слабого ветра, или же оживляется многочисленными стадами сивучей, моржей и морских котов, торопливо плывущих в неведомую даль. Изредка вынырнет из морской пучины кит-исполин, взметнет к небу со свистом и шумом громадные фонтаны воды, и опять исчезнет в своем безграничному чудесном водном царстве... Море успокаивается и вновь впадает в сладостную дремоту, случайно нарушаемую только его млекопитающими обитателями, всегда проявляющими изумительную энергию, подвижность и неутомимость, невольно поражающие слабого человека...

Осенью в Охотском море наступают ясные дни. Солнце ярко блещет с безоблачного, чистого неба, весело играет в несметных атомах удивительно прозрачного воздуха и волшебно сверкает в каждой капле прибойной волны, рассыпавшейся по прибрежью, в каждой брызге величественных фонтанов, чаще и чаще вырывающихся из могучих отдушин разыгравшихся китов. Восхитительно прекрасное дневное светило одинаково приветливо освещает как необъятный морской простор, так и суровые, угрюмые берега всюду разбросанных многочисленных островов, еще недавно окутанных, в течение нескольких месяцев, непроницаемым саваном густого тумана. Туман этот, при наступлении первых осенних дней, уносится обыкновенно в область неприятных воспоминаний. Воздух становится необычайно чистым. Ровный, холодный ветер гонит перед собой правильные гряды слегка пенистых волн, успокоительно действующих на воображение своим величавым, безмолвным, поступательным движением. Но не следует доверять этому радостному солнечному блеску, этой удивительной чистоте неба и прозрачности воздуха, этому кажущемуся спокойствию необозримого морского простора: во всем таится неотвратимое коварство грозной, неумолимой стихии, разражающейся, при полном сиянии солнца и девственно-чистом небе, жестокими, губительными штормами. В осенние дни налетают с ужасающей неожиданностью, с дальнего, холодного Севера, студеные вихри с пронизывающим до мозга костей морозом, нередко достигающим двадцати градусов Реомюра. Море превращается в страшно клокочущий котел. Тучи брызг, срываемых ветром с вершин пенистых, седых волн, мгновенно замерзают в морозном воздухе и несутся далее в виде крупных градин. У прибрежья яростно набегающие буруны быстро намерзают ледяными громадами, все нарастающими и нарастающими. Разъяренная водная стихия рвется, мечется, словно бесноватый, и превращает в ледяные глыбы решительно все, что только попадает в ее мертвенные ужасные объятья. Во время подобных штормов смерть царит всюду, куда только проникает студеное дыхание далекого Севера. И горе в это время судам, застигнутым в открытом море подобной непогодой... Горе им!..

Несмотря на столь опасные и крайне неприветливые свойства южной части Охотского моря, оно ежегодно привлекает в свои воды десятки промысловых судов, преимущественно хищнических, появляющихся в наших пределах под прикрытием американских и английских флагов. Хищников-промышленников заманивает крохотный, каменистый, совершенно голый островок, лежащий против залива Терпения, милях в двадцати от мыса того же имени. Островок этот — Тюлений, неоценимый перл среди многочисленных островов Охотского и Берингова морей, своего рода миниатюрная Калифорния, неисчерпаемое богатство которой (конечно, при рациональном пользовании) заключается в добродушных, неуклюжих, донельзя глупых млекопитающихся животных — морских котиках. Каждую весну, в мае месяце, эти крупные ластоногие появляются многотысячными стадами неизвестно откуда и остаются около Тюленьего острова до конца октября. Этот надводный камень, всего с полверсты длиной и пятьдесят саженей шириной, представляет для них излюбленнейшее место для вывода детенышей место, подобного которому нельзя найти во всей северной половине Тихого океана. В течение почти полугода там кишат десятки тысяч морских котов всевозможных размеров, начиная с беззубых, нежных, крохотных детенышей и кончая седыми, громадной величины, самцами-секачами. Одни ластоногие играют на песчаных отмелях, среди вечно рокочущих валов непрерывного прибоя; другие выползают на узкое, плоское прибрежье, упирающееся в каменистое, отвесное плато, в шестьдесят футов высоты, и, расположившись здесь плотными рядами, нежатся на солнце до тех пор, пока не явится у них желание опять понырять в холодной воде Охотского моря. На этом лежбище морские коты проводят беспечно время до наступления морозов; затем неожиданно исчезают неизвестно куда, исчезают с тем, чтобы весной приплыть снова. Где пропадают коты всю суровую зиму — никому не известно, несмотря на все усилия промышленников разведать их зимние лежбища. Зимняя жизнь этих ластоногих животных покрыта непроницаемой таинственностью. Многие промышленники предполагают, что коты переплывают по меридиану весь Тихий океан и проводят зимнее время где-нибудь у берегов Тасмании и даже южнее. Подобное предположение имеет некоторое основание: во-первых, морские коты действительно встречаются, в период зимних месяцев, вблизи южных австралийских берегов; во-вторых, эти неуклюжие на берегу животные отличаются изумительною подвижностью в родной стихии — воде. Они положительно неутомимы и могут проплывать без устали и с поразительной быстротой громадные расстояния: они плывут обыкновенно бессчетными стадами, руководимые своими опытными, бывалыми вожаками — старыми, совершенно седыми секачами-исполинами, нередко достигающими, при шестидесяти пудах веса, среднего человеческого роста, считая от передних ластов до темени. Движения морских котов в воде чрезвычайно энергичны и быстры; они плывут волнообразно, словно кувыркаются, оглашая иногда воздух могучим ревом, обыкновенно слышным уже за несколько миль.

Кроме Тюленьего острова, котиковые лежбища, но гораздо меньших размеров, находятся в группе Командорского архипелага, на островах Беринга и Медном. Все эти лежбища отданы правительством в аренду богатой американской компании Филепеус, Гутчинсон и Колль. Имея несколько промысловых судов, компания эта бьет котиков с мая по сентябрь, строго соблюдая непременное требование нашего правительства не трогать детенышей, самок, а также самцов-секачей, оставляемых для приплода. Промысел этих добродушных животных чрезвычайно легок и прибылен. Небольшая партия компанейских промышленников, живущая на Тюленьем острове все время пребывания там морских котиков, бьет последних, сообразуясь с наличным количеством соли, от двухсот до трехсот штук ежедневно; а между тем число ластоногих никогда не уменьшается на лежбище: оно постоянно переполнено этими глупыми, но ценными животными. Котики становятся более пугливыми и осторожными только к концу промысла, но первое время промышленники отгоняют их от воды чрезвычайно легко и, словно баранов, загоняют подальше от лежбища, по другую сторону каменистого плато, где и бьют их, сколько надобно, на выбор; остальных опять загоняют в море. Вообще компанейские промышленники избегают бить котиков на самом лежбище, чтобы следами, оставшимися после беспощадного истребления, не напугать других животных, могущих оставить остров преждевременно, под сильным впечатлением кровавого побоища.

Набив известное число котиков, промышленники снимают с них шкуры и аккуратно складывают их между слоями соли, до прихода промысловых судов компании, в особо устроенных на острове сараях. По окончании промысла добытые шкуры грузят в трюмы этих судов и отправляют в С.-Франциско, а оттуда — в Лондон, для выделки. Таким образом, мы получаем котиковые шкуры уже из третьих рук, платя за них по крайней мере в десять раз дороже, чем они в действительности стоят.

Из опасения насилий со стороны хищников-промышленников, компанейские промышленники, согласно заключенному условию между нашим правительством и американской компанией, занимаются котиковым промыслом под охраной небольшой военной шхуны, высылаемой обыкновенно из Владивостока. Шхуна эта остается в Охотском море по возможности до оставления котиками лежбища, но иногда ей приходится уйти и раньше, вследствие необходимости своевременно добраться для зимовки до Владивостока, бухта которого замерзает в начале ноября. Таким образом, в силу неотвратимых обстоятельств, Тюлений остров остается часто без охраны, на полный произвол хищников-промышленников, терпеливо выжидающих удобного момента для поголовного истребления котиков, почему-либо еще не ушедших с излюбленного своего лежбища. Хищники, ослепленные жаждой быстрой наживы, нередко остаются в Охотском море до глубокой осени, проявляя постоянно изумительную настойчивость, энергию, отвагу и смелость. Добыча какой-нибудь сотни котиковых шкур сопряжена для хищников со смертельным риском, но тем не менее они никогда не отступают от раз намеченной цели, нередко жертвуя ради нее своей жизнью, преисполненной опасностями, тяжелыми невзгодами и страшными лишениями.

II

Рассвет близок. На востоке появилась едва заметная, узкая, бледная полоска, как будто невидимая рука вдруг подрезала ножом темное небо, по самому горизонту. Постепенно этот подрез ширится, разрастается и светлеет; но над взволнованным морем еще продолжает господствовать непроглядная тьма, свойственная северным странам в осеннее время. Волны, гонимые свежим северо-восточным ветром, беззвучно бегут правильными рядами, сердито завернув вперед пенистые гребни, резко выделяющиеся среди тьмы фосфорическим, ласкающим взор, отблеском Тут и там мелькают в воде горящие точки и звездочки, красноватые, голубоватые и зеленые: это — мириады светящихся микроскопических животных, отдавшихся на произвол волн и ветра. Морская поверхность положительно испещрена этими дивными фосфорическими огоньками. Кажется, море отражает в себе, словно в гигантском, волшебном зеркале, глубокое, темное небо, усеянное миллионами звезд, среди которых горит ярче всех созвездие Большой Медведицы, напоминающее своим очертанием громадную кастрюлю с длинной ручкой. Почти в зените сверкает другое, подобное же, созвездие Малой Медведицы, в хвосте которой резко выделяется путеводная Полярная звезда. Взор с восхищением скользит по необъятному небосклону, стараясь обнять чудную картину ночного неба; переносится от созвездия к созвездию и наконец останавливается на небесных близнецах, Касторе и Поллуксе, сверкающих крупными алмазами ближе к горизонту, быстро светлеющему. Бледная полоска на востоке разрастается и вместе с тем постепенно разгорается, переходя от нежно-розового оттенка к совершенно красному и затем ярко-золотистому. Ближайшие к горизонту звезды уже погасли. Непроглядная тьма, до сих пор господствовавшая над морем, заметно редеет. С каждой минутой становится светлее и светлее... Вдруг из-за горизонта неожиданно вырвался целый сноп ярких, радостных лучей, мгновенно рассыпался гигантским веером по всему небу и фантастически озолотил бесчисленные гряды пенистых волн. Созвездия потухли, словно по мановению волшебного жезла; небо из темно-синего стало ясно-голубым. Появились чайки, неизвестно откуда прилетевшие и огласившие вдруг воздух резкими, пронзительными криками: они словно приветствуют восходящее солнце, поднявшееся над горизонтом во всей своей красоте. Чайки бестолково мечутся над волнующейся поверхностью моря, недоумевая, что предпринять, ввиду невозможности, вследствие волнения и ветра, утолить беспечной рыбой свой прожорливый аппетит. Но вот зоркие птицы заметили нечто заслуживающее внимания и, словно по команде, понеслись шумной, крикливой стаей навстречу небольшой шхуне, только что вынырнувшей из-за горизонта. Шхуна шла под всеми парусами, сильно накренившись под напором свежего ветра. При одном взгляде на это суденышко опытный моряк мог бы безошибочно решить, что оно принадлежит к числу хищнических промысловых американских судов, всегда прочно построенных, но, одновременно, чрезвычайно легких на ходу и снабженных прекрасным рангоутом, солидной оснасткой и крепко сшитыми парусами. Шхуна несется по волнующейся поверхности моря с легкостью чайки, не принимая на палубу даже брызг. Совершенно свободно, будто играючи, взлетает она на вершины валов и так же легко сбегает по их покатостям в водяные пропасти, постоянно разверзающиеся перед ее острым носом. Изредка шхуна исчезает среди громоздящихся вокруг волн, но через несколько секунд показывается вновь и гордо мчится по их мохнатым вершинам, неся перед крепким форштевнем целый бурун пены... Палуба шхуны загромождена тремя китобойными вельботами. Хотя по числу команды было бы достаточно иметь один вельбот, но опытный американец- шкипер, хорошо знакомый со всеми случайностями почти полярного плавания, захватил две шлюпки про запас, на всякий случай. На тот же случай шхуна была снабжена двойным комплектом парусов и оснастки, хорошим запасом пресной воды, провизии и даже топлива, ввиду его недостатка на островах Охотского моря.

Чайки, налетев на шхуну, окружили ее крикливой стаей, требуя какой-либо подачки. Птиц, по-видимому, привлекал тюлений и рыбный запах, которым было пропитано решительно все судно, начиная с трюма, с несколькими десятками уже добытых котиковых шкур, и кончая снастями, донельзя захватанными просаленными, грязными руками хищников-промышленников. Голодные чайки становились с каждой минутой все назойливее и назойливее; до сотни птиц уже уселись на мачтах, гафелях и снастях; некоторые, более смелые, слетели даже на палубу и начали расклевывать кое-где застрявший тюлений жир и разные отброски. Никем не тревожимые, чайки хозяйничали на шхуне как дома, не обращая внимания на неподвижные фигуры трех промышленников, бывших на палубе и занятых своим делом: один правил рулем, двое других лежали на полубаке[56] и поглядывали вперед. Вскоре все судно оказалось запруженным пернатым населением моря, слетевшимся неизвестно откуда. Нахальство птиц росло с каждой минутой. Полная безнаказанность поощряла их до пределов необычайной смелости. Некоторые чайки расположились даже на полубаке и стали поклевывать парусинные штаны сосредоточенных промышленников. Привлекаемый сильным запахом перегнившего жира, которым были пропитаны все части несложной матросской одежды, назойливые птицы настойчиво теребили кривыми клювами просаленную парусину, облегавшую мускулистые, крепкие ноги задремавших вахтенных. Одна из чаек уселась на плечо угрюмого рулевого и стала хозяйничать в многочисленных складках донельзя загрязненной парусинной рубахи, стараясь и там отыскать случайно застрявший лакомый кусочек тюленьего жира. Апатичный американец только скосил глаза на смелую чайку, но не двинул пальцем, чтобы согнать ее; очевидно, он находил подобное поведение нахальной птицы вполне обыкновенным.

— А, наши чистильщики прилетели! — раздался вдруг чей-то сиплый голос, и из кормовой каюты выполз коренастый, плечистый, рыжебородый шкипер, одетый в парусинную рубаху, такие же брюки и кожаную зюйд-вестку, заломленную на самый затылок.

— Они самые, сэр, — коротко ответил рулевой, сплевывая на грязную палубу уже негодную жвачку.

Шкипер, выйдя из каюты, на минуту остановился и пытливо оглядел горизонт по курсу. Видимо, неудовлетворенный, он неторопливо прошел к компасу и привычно стукнул по стеклу заскорузлым, кривым пальцем. Застоявшаяся картушка качнулась влево, качнулась вправо и затем, после нескольких последовательных колебаний, остановилась.

— Каков ход? — пробурчал шкипер, взглянув на успокоившуюся магнитную стрелку.

— Девять узлов, сэр... Всю ночь так шли...

— Пора бы и на месте быть, — заметил шкипер, быстро сосчитав в уме пройденное с вечера расстояние.

— Близко, сэр... Чистильщики прилетели... Берег, наверное, близко, сэр, — убедительно повторил рулевой.

— Вперед смотрят?

— Смотрят, сэр... Джон и Питер смотрят...

— А другие?

— Спят еще, сэр.

Шкипер что-то проворчал себе под нос и спустился в каюту; через минуту он появился опять с большой подзорной трубой. Приладив последнюю на выбленку[57] ближайших вант, он начал зорко разглядывать безбрежное море, видимо, стараясь отыскать на ясном горизонте цель своего продолжительного, тяжелого плавания—Тюлений остров. Прошло несколько минут сосредоточенного внимания.

— Вот он! — проворчал наконец шкипер, ткнув подзорною трубой в том направлении, где успел рассмотреть ничтожную, едва видную точку. — Лево руля! — скомандовал он сиплым, но в то же время властным голосом.

Рулевой встрепенулся и, повинуясь отданному приказанию, энергично завертел штурвалом[58]. Шхуна тотчас же бросилась вправо.

— Так держать! — заревел через несколько секунд шкипер и затряс над головой подзорной трубой, как бы настаивая на быстром исполнении отданного приказания.

Опытный, ловкий, смышленый рулевой не зевал, вовремя переложил руль и направил покорную его руке шхуну по указанному курсу.

— Видишь? — спросил шкипер, подходя к рулевому.

— Вижу, сэр, — коротко ответил тот, зорко всматриваясь в горизонт, на котором едва чернела какая-то неопределенная точка; не то камень, не то хребет недвижно лежащего кита.

— А те, негодяи, просмотрели... Заснули, верно, на баке, ленивые скоты! —заворчал шкипер и, достав из кармана здоровый линек[59], направился на бак, к зазевавшимся Питеру и Джону. Те действительно преспокойно спали, растянувшись на грязной, пропитанной жиром палубе и не обращая внимания на резкие крики чаек-чистильщиков, прилагавших, по-видимому, энергичные усилия к тому, чтобы прибрать всякую гадость также и возле сонливых ротозеев. Шкипер, разогнав смелых птиц, взмахнул линьком и отпустил по широким спинам неисправных вахтенных по такому здоровому удару, что те вскочили на ноги, как ошпаренные кипятком, и глупо вытаращили заспанные глаза на грозного кэптена. Шкипер, видимо, вполне удовлетворенный сильным впечатлением, которое произвел волшебный линек, хладнокровно спрятал последний в карман и, не промолвив ни слова, возвратился на ют[60], к рулевому.

— Джон! — проворчал один из наказанных промышленников, протирая грязными кулаками глаза и всматриваясь в ясный горизонт.

— Питер?—отозвался другой, еще не пришедший окончательно в себя после полученного удара линьком.

— Здорово огрел, — заметил первый.

— Да, тяжелая у него рука, — хладнокровно согласился Джон, энергично почесывая спину.

— Попадет и ему когда-нибудь от нас! — злобно проворчал Питер, сердито скосив глаза на ют, где продолжал стоять шкипер.

— Молчи, — остановил товарища Джон. — У него ведь чуткое ухо; услышит — пожалуй, еще килевать[61] начнет... Хорошо ведь его знаешь...

Промышленники замолчали и начали глядеть вперед.

— Джон! — позвал через минуту встрепенувшийся Питер.

— Питер?

— А ведь нам за дело попало. Погляди-ка! Видишь?

— Конечно, за дело, — невозмутимо согласился Джон.

Оба вахтенные, почти одновременно, увидели Тюлений остров, и им сделалось вдруг ужасно совестно, что проспали его, несмотря на строгое приказание смотреть вперед как можно зорче.

— Сказать? — тихо спросил Питер.

— Не стоит... Он и сам хорошо видит, — резонно заметил Джон, вспомнив только что полученный за невнимание удар линьком...

III

Подгоняемая довольно свежим ветром шхуна «Rose» (так звали американское промысловое судно) неслась к цели своего плавания с большою скоростью, грациозно покачиваясь на волнах и слегка поскрипывая некоторыми частями своего крепкого корпуса. Тюлений остров, еще недавно едва заметный, быстро вырастал на горизонте, точно поднимаемый со дна моря какой-то волшебной силой. Он вырастал в виде совершенно правильного прямоугольника, эффектно позлащенного яркими лучами утреннего солнца. Несмотря на этот художественно-прекрасный колорит, остров производил подавляющее впечатление своим мертвенным, чрезмерно правильным абрисом: не было заметно ни одной впадины, ни одного возвышения. Верхняя линия пустынного, голого плато вырисовывалась на голубом небе без малейшего изгиба, почти с математической точностью. Боковые его стороны ниспадали в море резкими перпендикулярами. Прибрежье острова пока не было видно: оно скрывалось еще за горизонтом.

Разбуженные шкипером промышленники, в числе тринадцати человек, позавтракали хорошо прожаренным мясом молодого котика и, выбросив остатки за борт, на шумный раздел голодным чайкам, занялись несложными приготовлениями к предстоящему промыслу. Одни копошились около вельботов, прилаживая весла и уключины; другие готовили небольшие дубинки, которыми обыкновенно убивают морских котиков, ударяя по переносью; остальные доставали из трюма кое-какое оружие, веревки и наконец соль, необходимую для посолки котиковых шкур. Что касается шкипера, он, опасаясь неожиданной встречи с русским крейсером, не спускал подзорной трубы с острова и омывающих его вод. С сосредоточенным вниманием разглядывал он почти каждую точку горизонта, стараясь вовремя усмотреть, не покажется ли где-либо грозное сторожевое судно, до сих пор с редким упорством охранявшее котиковое лежбище от хищников-промышленников.

Горизонт был чист, вооруженный глаз не мог рассмотреть ни одного подозрительного пятнышка, ни одной смущающей тени. По-видимому, Тюлений остров остался без присмотра и охраны; но куда ушел русский крейсер? Оставил ли он Охотское море совсем, ввиду наступившего осеннего времени, или же только на время удалился в залив Терпения для необходимого пополнения запасов пресной воды и дров? Этот вопрос чрезвычайно занимал шкипера, продолжавшего водить подзорной трубой по всему горизонту. Одновременно его занимал другой вопрос, еще более тревожный и жгучий: не поздно ли? Не ушли ли уже морские котики на свое таинственное зимнее лежбище? Шкипер отлично помнил целый ряд неудачных попыток заняться недозволенным промыслом, и он трепетал от одной мысли о новой неудаче, равносильной полному разорению. Действительно, это разорение было вполне возможно, так как пришлось бы возвратиться в Сан-Франциско совершенно без груза дорогих котиковых шкур, израсходовав между тем на содержание промыслового судна, в течение истекшего полугода, довольно крупную сумму долларов. Удастся ли вернуть затраченный капитал? Этот вопрос сильно смущал расчетливого янки, хорошо сознававшего, что все его благосостояние зависит от случая. Он знал, что один удачный день мог бы не только покрыть все понесенные уже убытки, но даже дать хороший процент барыша. Этого дня промышленники ждали терпеливо в течение нескольких месяцев, без дела болтаясь в опасных водах Охотского моря. Уже с мая хищническая шхуна, в числе других подобных же судов, порывалась добыть котиков прежде на Командорских островах и затем на особенно привлекательном Тюленьем острове; но эти попытки были безуспешны. Русская сторожевая шхуна «Крейсерок» зорко следила за котиковым лежбищем, постоянно и неустанно крейсируя в виду заманчивого для хищников острова. Лишь изредка «Крейсерок» уходил в ближайший залив Терпения, с целью налиться пресною водой и запастись дровами, и вновь появлялся на своем сторожевом посту. В сентябре монопольная американская компания прекратила, за недостатком соли, свой выгодный промысел, сняла с Тюленьего острова алеутов- промышленников и удалилась в Сан-Франциско, но неутомимый «Крейсерок» еще остался, видимо, выжидая, когда морские котики уйдут со своего излюбленного лежбища окончательно. Раз десять только в сентябре шхуна «Rose» приближалась к Тюленьему острову, но, завидя издали опасного врага, быстро поворачивала и уходила опять в море, не желая попасть в лапы «проклятого» русского крейсера, совершенно истомившего и вместе с тем озлобившего всех промышленников. С какою радостью хищники пустили бы этот крейсер ко дну, с каким восторгом насладились бы они предсмертной агонией «русских варваров», осмелившихся наложить запрет на котиковый промысел, еще недавно считавшийся общедоступным! Озлобление хищников копилось в течение целого лета. Одна мысль о возможности возвратиться домой без дорогого груза бесила их и приводила в ужасную ярость. Под впечатлением последней они подумывали даже о насильственных действиях, решившись, в случае крайности, захватить котиковое лежбище с бою. Конечно, потягаться с русским крейсером было рискованно, так как он имел две скорострельные пушки и до двадцати человек отборной, прекрасно вооруженной команды; но жажда бесшабашной наживы ослепляла хищников-промышленников, и они шли напролом, на авось, рассчитывая на случайную удачу, вполне возможную в осеннее время, когда русскому крейсеру было чрезвычайно тяжело постоянно держаться на своем сторожевом посту, вследствие свежих ветров и штормовых погод.

Солнце поднялось над горизонтом уже довольно высоко, когда шхуна «Rose» подошла к Тюленьему острову настолько близко, что котиковое лежбище оказалось на виду, словно на ладони. Шкипер внимательно оглядел его и, несмотря на свой спокойный, выдержанный характер, затрепетал от восторга, вполне в данном случае основательного. Лежбище было положительно переполнено мирно отдыхавшими морскими котиками. Тысячи животных, кроме того, играли в волнах на отмелях, ловко кувыркаясь в родной стихии и оглашая воздух ужасным ревом, слышным на далекое расстояние. Было очевидно, что котики, соблазненные сравнительно теплыми днями, не выказывали даже намерения оставить столь излюбленное лежбище. Шкипер глядел на беспечных животных жадными глазами. Он считал их уже своей собственностью. Подсчитывая в уме возможные барыши и потирая от восторга заскорузлыми ладонями, он весело семенил мускулистыми ногами, словно собираясь отхватить на палубе свой национальный танец джигу. Это радостное настроение шкипера не замедлило перейти ко всем хищникам-промышленникам, в свою очередь не спускавшим зорких глаз с оживленного котикового лежбища. Угрюмое, сосредоточенное до сих пор, состояние команды исчезло как дым, унесенный налетевшим вихрем, и сменилось общим оживлением. Суровые, заскорузлые лица прояснились и повеселели. Судовые весельчаки начали, по обыкновению, балагурить и сыпать байками, матросскими остротами, чересчур специальными и доступными только для людей, проживших среди американских подонков общества. Каждый промышленник, жадно всматриваясь в Тюлений остров, как бы предвкушал известную долю наживы, до сих пор ускользавшей из его цепких рук. По мере приближения к котиковому лежбищу оживление команды росло, и вместе с тем росло удивление хищников по поводу отсутствия «проклятого» русского крейсера. Явились всевозможные, более или менее вероятные, предположения. Одни утверждали, что «Крейсерок», испугавшись осенних штормов и предстоявших морозов, наверное, возвратился уже во Владивосток. Некоторые выражали в этом сомнение и указывали возможную кратковременную отлучку русского крейсера в залив Терпения. Явились наконец скептики, спорившие почти до бокса, что русское сторожевое судно, по всей вероятности, притаилось по другую сторону острова, на единственном якорном месте, и спокойно поджидает приближения хищнической шхуны, с целью захватить ее врасплох, раз она рискнет спуститься под ветер. Шкипер, внимательно прислушиваясь к горячему спору своих подчиненных, невольно поддался предположению скептиков и, как осторожный хищник, решил выяснить вопрос вполне обстоятельно и избежать в то же время неожиданного нападения, которое кончилось бы, несомненно, потерей шхуны, а с ней и розовых надежд на барыш и наживу. Ввиду наступающего критического момента шкипер встал на руль сам. Управляемая его опытной рукой, шхуна «Rose» повернула и пошла к северу вдоль острова, держась от последнего на почтительном расстоянии и на ветре, чтобы, в случае опасности, успеть избежать возможной погони. Обогнув высокий, надводный камень, лежавший у северной оконечности Тюленьего острова, в полутора милях от берега, шхуна вышла на вид якорного места. Оно было пусто!.. Шкипер, передав управление судном своему помощнику, схватил опять подзорную трубку и с лихорадочною поспешностью осмотрел все доступное для глаза пространство. Всюду виднелось одно только безбрежное море. Русский крейсер исчез бесследно, и котиковое лежбище, несомненно, осталось без охраны. Наконец-то!..

— Ушел во Владивосток! — радостно решил янки, чуть не захлебываясь от восторга — Право руля! — крикнул он рулевому.

Тот завертел штурвалом. Шхуна склонилась влево и быстро понеслась по ветру вдоль берега, с противоположной стороны котикового лежбища, скрывшегося за каменным плато, возвышавшимся посреди острова в виде правильного прямоугольника с отвесными почти сторонами. Верхняя часть плато, сплошь усеянная тысячами морских птиц, казалась опушенной светло-серой бахромкой. У подножия этой каменной глыбы виднелись деревянные постройки: небольшой домик и два сарая, предназначенные для вязки и соления котиковых шкур. Все эти здания были построены монопольной американской компанией для нужд промысла. Еще недавно оживленные двумя десятками алеутов-промышленников, они стояли теперь совершенно пустыми и никем не охраняемыми. Вокруг и вблизи не было видно ни одной человеческой души. Несомненно, остров был оставлен совсем, и хищникам представлялась полная свобода заняться недозволенным истреблением дорогих животных.

Вполне убедившись в отсутствии охраны, шкипер направил свою шхуну к хорошо известному месту якорной стоянки, расположенному в миле от берега. Не прошло и получаса, как загремела цепь отданного якоря. Шхуна, задержанная с носу, плавно описала кормой полукруг и остановилась, слегка покачиваясь на волнах. Промышленники, закрепив наскоро паруса, живо спустили на воду два приготовленных вельбота, уселись в них и торопливо направились к острову. На шхуне остались только трое вахтенных, которым было приказано зорко следить за горизонтом и дать вовремя знать, ружейными выстрелами, о приближении каждого более или менее подозрительного судна.

Вельботы, отвалив от шхуны, плавно закачались, подбрасываемые ровно бегущими волнами. Впереди, у совершенно открытого берега, ревели неумолчные буруны. Волна за волной набегали на плоское побережье, сердито завернув вперед пенистые гребни. Вдали слышался глухой, подавляющий нервы рокот разгневанного моря, мощного, всесокрушающего и грозного. Хищники-промышленники не смутились от угрожающего рокота величественного прибоя и смело неслись вперед на своих легких, но в то же время чрезвычайно крепких вельботах. В течение тяжелого промысла им приходилось десятки раз выбрасываться в бурунах на берег при всякой погоде и при разнообразных условиях. Они хорошо освоились со всеми практическими приемами подобного лихого маневра, рискованного и сопряженного со смертельной опасностью лишь для малоопытных новичков. Правда, промышленники могли бы подойти к берегу более осмотрительно, осторожно сдаваясь на брошенных вне бурунов верпах[62], но это отняло бы много драгоценного времени, Кроме того, подобный осторожный маневр мало согласовался с их хищничеством, обусловленным быстрым налетом, решительностью и почти безумной смелостью. Американцы хорошо сознавали, что каждая потерянная минута — деньги, в особенности при ожидании возможного появления у Тюленьего острова других хищнических шхун или, еще хуже, русского крейсера, оставившего свой сторожевой пост, может быть, только на время. Последняя мысль давила всех промышленников, словно тяжелый кошмар, и они спешили захватить с налету хотя сотню котиковых шкур и затем, возвратившись на шхуну с драгоценным грузом, высмотреть, оглядеться и вновь сделать смелый набег на беззащитное котиковое лежбище. Благодаря подобным действиям хищникам и в прежние годы удавалось истреблять котиков почти в виду русского сторожевого судна, уходящего от Тюленьего острова в силу каких-нибудь неотложных надобностей, весьма естественных в течение почти полугодового, бессменного крейсерства у голого камня. Вся цель хищников заключалась в том, чтобы ловить немногие часы временной отлучки русского крейсера, и в эти часы иногда они успевали создавать целое состояние, поголовно истребляя, сотнями и даже тысячами штук, добродушных, ценных котиков, случайно оставшихся без защиты.

IV

Вельботы, высоко подбрасываемые волнами, смело вошли в рокочущие буруны. Благодаря дружной, энергичной работе сильных гребцов они подвигались к берегу чрезвычайно быстро, подталкиваемые с кормы постоянно набегавшими водяными громадами. Вельботы не шли, но положительно прыгали с одной вершины волны на другую, то взлетая под небеса, то зарываясь в раскрывающаяся перед ними водяные пропасти. Тучи крупных брызг обдавали промышленников с ног до головы ливнем. Море клокотало вокруг, напоминая сильно кипящий котел. Волны бежали на приступ к Тюленьему острову уже не правильными рядами, а какою-то беспорядочною массою, бурливою, пенистою и ревущею. Кругом стоял неумолчный рокот и стон, среди которых нельзя было расслышать человеческих голосов... Чем ближе к берегу, тем море становилось грознее и грознее. Крутые, пенистые волны казались воодушевленными; в каждой их капле ощущалась какая-то непостижимая, стихийная жизнь и сила. Водяные громады ревели, стонали, плакали и неистовствовали, сталкиваясь одна с другой и вздуваясь в целые горы пены и брызг. Закаленные в море промышленники выдерживали бешеный натиск разъяренных волн с несокрушимою отвагою. Спокойно, уверенно работали они своими длинными, крепкими веслами, при каждом взмахе которых вельботы, словно окрыленные, легко взлетали на вспененные вершины валов и стремительно скользили затем по их изборожденным крупными морщинами покатостям в зияющие бездны, ежеминутно готовые бесследно поглотить отважных пловцов. Вот шлюпки вдруг поддало почти на сажень кверху: они достигли наиболее опасного пункта, где волна встретила морское дно, и разом вздулась отвесной стеной, точно досадуя, что не в силах разрушить неожиданную, непреодолимую преграду своему грозному поступательному движению. Этот момент был наиболее критический. Промышленники с трудом удержали в мускулистых руках весла, едва не вышибленные разъяренной волной, чуть не залившей обе шлюпки. Смертельная опасность миновала, и вельботы понеслись дальше. Еще несколько сильных, энергичных взмахов веслами, и шлюпки коснулись килем о мягкий песчаный грунт. Опытные, бывалые промышленники, почувствовав этот ожидаемый удар, почти мгновенно выскочили в воду и, ухватившись за борта вельботов, быстро выволокли их на отлогий берег. Этот ловкий, лихой маневр был выполнен с такой удивительной сноровкой и быстротой, что набегавшая сзади волна, с седым совершенно гребнем, не успела даже накрыть смельчаков и смыть их обратно в море. С глухим рокотом отхлынула волна назад, столкнулась с вновь набегавшими валами, поднялась еще выше, и целой водяной громадой понеслась опять в атаку на берег, словно стремясь охватить промышленников своими холодными, мертвенными объятиями. Напрасное стихийное усилие! Добежав до прибрежья, волна рассыпалась вдоль последнего и, уже совершенно обессиленная, едва коснулась кормы вельботов, вытащенных в безопасное расстояние от клокотавших и ревевших бурунов.

Выбросившись на остров, хищники, не теряя золотого времени, немедленно вооружились заготовленными дубинками и начали осторожно огибать каменное плато, с целью атаковать морских котиков, беспечно гревшихся на своем излюбленном лежбище, расположенном с противоположной стороны плато. Шли молча. Казалось, по песчаному побережью двигались тени, а не люди, преисполненные нетерпения приступить к чудовищному избиению дорогих ластоногих животных. Шкипер пробирался к лежбищу наряду с прочими, как простой промышленник. Все хорошо знали, что предстояло им делать, и нс нуждались в указаниях и поощрении хозяина, всецело поглощенного мыслью о близкой наживе.

Выйдя на вид лежбища с подветренной стороны, хищники прилегли на песок и начали ползти, затаив дыхание, бесшумно, с чрезвычайной осторожностью, чтобы не спугнуть чутких животных. Промышленники старались обойти последних с берега с целью отрезать им путь отступления — в воду.

Морские котики, ничего не подозревая, лежали на плоском прибрежье плотной массой: в средине — самки, детеныши и молодые самцы, а по окраинам — громадные, совершенно седые секачи. Последние, по-видимому, охраняли лежбище. Высоко приподнявшись на передних ластах, секачи зорко осматривались, быстро поворачивая во все стороны свои небольшие, чрезвычайно подвижные головы... Несомненно, они чуяли что-то неладное и выказывали легкое беспокойство. Опытные промышленники, заметив возбуждение секачей, тотчас же растянулись на песке и положительно замерли, терпеливо выжидая, когда котики успокоятся. Это случилось не скоро. Подозрительные, бывалые во многих передрягах животные оглядывали окружающую местность, уморительно вытягивая свои толстые шеи, с настойчивым вниманием и усиленно втягивали расширенными ноздрями воздух, стараясь уловить в нем знакомый запах врага-человека. Между тем это было невозможно, так как враги подкрадывались с под-ветра, ловко притаившись в критический момент. Секачи, внимательно осмотревшись и не заметив ничего подозрительного, понемногу успокоились и предались, в свою очередь, сладостной неге. Промышленники поползли опять, распластавшись совсем на песке и стараясь скрыться от чутких ластоногих животных за каждым ничтожным бугорком или камешком. Прошло около часа. Котики, не чуя близкой опасности, продолжали беспечно лежать на своем излюбленном лежбище. Они лежали смирно, лишь изредка оглашая воздух могучим ревом, среди которого легко можно было различить густой бас секачей, сдавленный, отрывистый лай самок и едва слышное, нежное мычание детенышей, очень схожее с мычанием телят... Вдруг к этому реву дремлющих животных неожиданно присоединился какой-то ужасающий, пронзительный вой, от которого всполошились даже морские птицы, недвижно сидевшие на плато острова: это закричали промышленники, разом вскочившие на ноги и стремительно бросившиеся на ошеломленное котиковое стадо. На лежбище поднялся невообразимый переполох. Более ловкие, смышленые, опытные животные, лежавшие ближе к береговой черте, прорвали цепь промышленников и ушли в воду с поразительным проворством, совершенно, казалось бы, несвойственным таким неуклюжим ластоногим. Остальные котики, в числе нескольких сот штук, теснимые от воды, побежали или, вернее сказать, поскакали с большим перевальцем к скалистому плато, уморительно шлепая о песок жирными ластами. Промышленники, размахивая дубинками и оглашая воздух страшными криками, энергично теснили совершенно растерявшихся котиков к плато, хорошо зная, что именно там придется глупым животным пасть под беспощадными ударами. Действительно, котики, подскакав к отвесной стене плато, остановились в полном недоумении, не зная, что предпринять дальше, чтобы уйти от грозно надвигавшейся цепи озверелых хищников. Некоторые животные силились было подняться на какое-либо возвышение, наивно рассчитывая найти в нем свое спасение, но их усилия оказались напрасными. Видя полную невозможность избежать опасности, угрожавшей со стороны настойчивых, энергичных преследователей, котики разом упали духом и словно решили покориться своей злосчастной участи. Прижавшись к отвесной стене плато, они кротко ожидали приближения своих жестоких палачей, не проявляя даже намерения оказать хотя ничтожное сопротивление. Ластоногие животные совершенно присмирели. Недавний панический ужас у них сменился полной апатией. Промышленники неторопливо приблизились к очумевшему стаду, отделили от него, с краю, штук пятьдесят котиков и погнали их, словно баранов, несколько в сторону... Через несколько минут началось возмутительное и донельзя отвратительное побоище. Хищники-промышленники набросились на отделенных животных с каким-то диким остервенением и, не щадя ни самок, ни детенышей, начали жестоко бить по их головам тяжелыми дубинками. Удары сыпались на бедных котиков с ловкостью, достойной лучшего дела. От этих беспощадных ударов черепа котиков разлетались вдребезги, мозг брызгал во все стороны, глаза выскакивали из орбит. Ластоногие животные, точно подкошенные, падали на песок, тяжело храпя; из их горла текли ручьи крови. Некоторые котики, более крепкие, получив сразивший их удар, судорожно поднимали головы, умоляя о пощаде, но следующий взмах беспощадной дубинки добивал их окончательно... Картина побоища с каждой минутой становилась все отвратительнее!

Перебив одну партию, промышленники отделили от загнанного стада следующую, по очереди, и так злодействовали до конца, пока не перебили решительно всех котиков, захваченных на лежбище.

Достаточно потрудившись над хищническим истреблением дорогих животных, промышленники немного отдохнули; затем приступили к дальнейшей работе — к сдиранию шкур. Работа эта заняла время до солнечного заката, и хищникам поневоле пришлось остаться ночевать на острове, вследствие полной невозможности выбраться к шхуне через буруны в темноте.

V

В заливе Терпения, у неприветливого, пустынного сахалинского берега, тихо колышется на якоре небольшая двухмачтовая шхуна, очень схожая по конструкции со всеми хищническими американскими судами, плавающими в Охотском море. Тем не менее, несмотря даже на отсутствие флага, опытный морской глаз легко мог бы отгадать, что шхуна не принадлежит к числу хищнических. Отлично выкрашенная, чистенькая, с туго обтянутыми снастями и чисто закрепленными парусами, она глядела в высшей степени щеголевато, как только свойственно военным судам, где бы они ни плавали. Принадлежность шхуны к военному флоту также выяснялась двумя небольшими, скорострельными пушками, высматривавшими из-за низких бортов весьма внушительно и грозно. На корме суденышка красовалась скромная надпись «Крейсерок», тщательно выведенная золотом на том самом месте, на котором еще недавно бросались в глаза аляповато намалеванные масляной краской буквы названия судна, некогда игравшего видную роль среди промысловых хищнических американских шхун северной половины Тихого океана. Отчаянному хищничеству этого судна положил предел русский военный клипер «Крейсер»: захваченное последним на месте преступления, оно было конфисковано и зачислено в список судов Сибирской флотилии с тем, чтобы нести вперед тяжелую крейсерскую службу в негостеприимных водах Охотского моря. Превращение американской промысловой шхуны в русский крейсер произошло без особенных затруднений и хлопот; переменили надпись на корме, подняли военный флаг, поставили две пушчонки, да назначили двадцать человек лихих матросов под командой двух бравых лейтенантов и одного, не менее бравого, мичмана. Таким образом, по воле начальства, маленькое конфискованное суденышко сделалось вдруг грозой иноземных хищников, начинавших привыкать к бесконтрольному хозяйничанью в наших водах. Появление «Крейсерка» на страже у пресловутого Тюленьего острова произвело среди американских промышленников глубокое впечатление и своего рода сенсацию. Они воочию убедились, что их отчаянному хищничеству положен известный предел, при котором исчезли былые надежды на бесшабашную наживу. Постоянно шныряя, словно голодные волки, вблизи котикового лежбища, хищники увидели, что с появлением «Крейсерка» в Охотском море добыча дорогих котиков неожиданно обставилась почти непреодолимыми затруднениями. Им удавалось заняться выгодным промыслом только изредка, или ранней весной, когда «Крейсерок» не успевал еще прийти из отдаленного Владивостока, или поздней осенью, когда шхуне предстояла неотложная необходимость возвратиться в тот же Владивосток на зимовку. Но в последний, 1888 год, и эта надежда на возможный промысел оказалась отчасти призрачной. «Крейсерок» пришел к Тюленьему острову, вследствие теплой весны, раньше обыкновенного, а осенью — остался чуть ли не до заморозков, несмотря на страшно тяжелое, опасное осеннее плавание в Охотском море. Сторожевая шхуна простаивала у Тюленьего острова почти неотлучно и только изредка уходила, на короткое время, в залив Терпения, для пополнения необходимых запасов топлива и пресной воды... В одну из этих отлучек мы и застали шхуну стоящей на якоре, невдалеке от мрачного сахалинского берега...

Несмотря на раннее утро, на «Крейсерке» кипела энергичная деятельность; у борта стояли две шлюпки: одна — загруженная дровами, другая — налитая пресной водой. Около полутора десятка матросов перегружали дрова в трюм и накачивали брандспойтами пресную воду в небольшие цистерны. Работа кипела и спорилась без поощрительных понуканий и возгласов начальствующих лиц. Каждый матрос отлично знал, что надо кончить работу как можно скорее и вовремя возвратиться к Тюленьему острову, где наверное уже хозяйничают хищники-промышленники. С палубы шхуны спустимся по крутому, узкому трапу в небольшую, чрезвычайно тесную кают-компанию. Вокруг стола, едва втиснутого между двумя рундуками, сидели трое: командир шхуны, небольшого роста, несколько сутуловатый, с бледным, худощавым лицом лейтенант, его помощник — моряк атлетического телосложения и бравого вида, и наконец совсем еще юный мичман — длинный, худощавый, с задумчивым выражением некрасивого, но симпатичного, лица. В каюте душно и сыро, точно в погребе. Небольшой лючок хотя и полуоткрыт, но мало освежал донельзя спертую, заплесневелую атмосферу тесного офицерского помещения, сильно напоминающего собачью конуру, в которой приходилось ютиться трем начальствующим лицам днем и ночью, в течение многих месяцев тяжелого плавания по Охотскому морю.

Моряки пили чай. На столе, покрытом пожелтевшей от судовой стирки скатертью, сердито шумел и клокотал сильно помятый самовар, наполняя каюту клубами пара. Рядом с самоваром симметрично расставлены кают-компанейским вестовым Архиповым, сильно искалеченные качкой, тарелки с последними судовыми запасами: матросскими черными сухарями, вареной солониной и американскими бисквитами, измельченными чуть не в порошок, заплесневелыми и давно прогорклыми. Бисквиты эти настойчиво выставлялись на стол экономным вестовым, в течение последнего месяца, ежедневно по два раза, к утреннему и вечернему чаю, несмотря на энергичные протесты того или другого члена кают-компании. Архипову словно жаль было расстаться с этими крошками, напоминавшими о недавнем житейском довольстве.

— Ты опять подал эту дрянь?! Выбрось ее за борт! — сердито замечали Архипову чуть ли не каждый раз.

Но он не обращал внимания на эти замечания и молча прятал бисквиты до следующего чая в шкаф, заменявший буфет.

Так продолжалось целый месяц. Наконец офицерам надоело повторять одно и то же, и они стали относиться к появлению на чайном столе прогорклых бисквитов совершенно индифферентно. С этого момента Архипов усугубил свое внимание «к остаткам прежней роскоши» и начал выставлять бисквиты на самое видное место стола, предварительно терпеливо счищая ножичком с них уж слишком заметные следы постепенно нарастающей плесени. Добродушный вестовой ужасно желал услужить своим господам и все лелеял себя надеждой, что, рано или поздно, они покушают наконец их.

«Неровен час, пригодятся!» — резонно думал Архипов, бережно убирая злополучную тарелку с крошками в буфет и заставляя ее разными предметами своего обмундирования, до сапогов включительно, чтобы она не выскочила как-нибудь из шкафчика во время качки и не разлеталась вдребезги.

Архипов был в этом отношении чрезвычайно опытным вестовым, так как уже успел перебить в качку почти всю судовую посуду. Поэтому он считал священной для себя обязанностью сохранить в целости хотя последние три тарелки, испещренные трещинами и выбоинами, следами многократных падений из неловких рук и столкновений с косяками узких дверей, в которые Архипову приходилось проносить к столу и обратно съедобные предметы.

Итак, моряки пьют чай, поддерживая дружескую беседу о предстоящем возвращении во Владивосток после полугодовой тяжелой крейсерской службы. Эта тема разговора волновала каждого до нервного трепета, возбуждая сладостные ощущения близкого свидания с родными, друзьями и знакомыми. Моряков тянуло домой, они жаждали заслуженного отдыха, мечтали вырваться как можно скорей из суровой обстановки «морских волков», чтобы пожить наконец «по-человечески», предав забвению былые невзгоды, тревоги и волнения. Предвкушая восторженные моменты чудного свидания, после долгой разлуки, с близкими сердцу, моряки как бы намеренно упускали из виду, что им предстоит еще тяжелый осенний переход до отдаленного Владивостока. Они старались не думать об этом длинном пути по дурному, коварному морю. Им казалось, что они достигнут желанного пункта без задержки. Настроенное воображение рисовало радужные картины вполне благополучного, счастливого плавания.

— Слава Богу, наконец-то кончается наше мыканье по Охотскому морю! — воскликнул мичман, под дивным впечатлением скорого возвращения во Владивосток, куда манили его былые очарования.

— Вы, конечно, поспешите возвратиться на свой фрегат? — лукаво спросил помощник командира, поглядывая на молодого человека ласкающими глазами.

— Ах, Андрей Павлович, не смейтесь надо мной, — сконфузился мичман, — вам ведь хорошо известно, что я решил зазимовать во Владивостоке.

— На то существуют весьма веские причины! — как бы вскользь заметил командир, прихлебывая из стакана чай.

— И вы, Алексей Павлович, против меня! — с испуганным пафосом воскликнул мичман, словно повторяя интонацией знаменитое: «И ты, Брут!?»

— Не смущайтесь, Михаил Дмитриевич, нашими словами, — успокоительно проговорил командир. — Знайте одно: мы горячо, искренно сочувствуем вашему сердечному желанию погостить в нашем Владивостоке.

— Помимо этого сердечного желания, — вставил помощник командира, — Михаилу Дмитриевичу придется зазимовать во Владивостоке в силу неотвратимых обстоятельств.

— Каких?! — почти шепотом спросил мичман, вдруг покраснев. — Вы опять, Андрей Павлович, на что-то намекаете? —укоризненно добавил он после краткого молчаливого перерыва.

— Ничуть не бывало! — весело ответил Андрей Павлович. — Вы мне не дали договорить и свернули разговор на свое больное место... Неотвратимые обстоятельства следующие: мы вернемся во Владивосток с заморозками, а ваш фрегат наверное будет стоять уже где-нибудь в Японии, куда вам до весны не попасть даже и в том случае, если бы вы очень желали возвратиться на свое судно, с которого были командированы для плавания на «Крейсерке».

— С этим надо согласиться! Не правда ли, добрейший Михаил Дмитриевич? — с лукавой усмешкой спросил командир.

— Соглашаюсь! — покорно проговорил молодой человек.

— Ах, если бы женщины знали о наших страданиях, как бы они любили нас! — с чувством продекламировал Андрей Павлович, допивая залпом мутную жижицу, именуемую чаем.

— Вы опять... — заикнулся было мичман, но его протест перебил вестовой Архипов, влетевший в кают-компанию словно бомба, и выпаливший без передышки:

— Ваше высокоблагородие, воду выкачали, дрова нагрузили... Прикажете поднять шлюпки?

— Всех наверх, с якоря сниматься! — коротко приказал командир, торопливо поднимаясь с рундука и направляясь к выходу. — Дорогого времени терять нечего, господа! — проговорил он на ходу, как бы объясняя свой резкий переход от праздного разговора к делу.

Офицеры поднялись в свою очередь и безмолвно последовали за капитаном.

Между тем Архипов уже успел выскочить опять на палубу и передать вахтенному унтер-офицеру полученное приказание.

Тот, по-видимому, ждал этого приказания. Не медля ни секунды, он приставил к губам свою дудку и залился соловьем. Едва замолкли последние трели сигнала, раздался зычный выкрик:

— Пошел все наверх, с якоря сниматься!

Вахтенный унтер-офицер прокричал эту обычную фразу с таким усердием, что даже спугнул сивуча, спокойно дремавшего на плоском прибрежном камне, расположенном по крайней мере в ста саженях от шхуны. Потревоженное животное неуклюже сползло с камня и скрылось под водой, звонко шлепнув по гладкой поверхности залива своими жирными ластами.

— Ай да Корсунцев, сивуча даже испугал? — одобрительно промолвил один из матросов, с любопытством поглядывая на то место, где только что скрылось морское чудовище.

— Знатная глотка, что фрегатский ревун — все равно! — усмехнулся другой матрос, очищая шлюпочные тали.

В это время вышел на палубу командир. Разговоры смолкли, точно по мановению волшебного жезла. Все занялись своим делом, мгновенно войдя в суровую служебную колею. Работа закипела бравая, энергичная. Приказания следовали за приказаниями, ровные и методические. Шлюпки подняли. Не прошло затем и пяти минут, как шхуна, окрыленная парусами, медленно повернула и, подгоняемая легким, попутным ветерком, заскользила по слегка взборожденной поверхности залива, вдоль неприветливого, мрачного сахалинского берега, держа курс на Тюлений остров, еще невидимый на туманном горизонте...

VI

«Крейсерок», обогнув, как можно дальше, опасный мыс Терпения, вышел на простор Охотского моря. По мере удаления от берега ветер заметно крепчал, разводя довольно крупное волнение. Тем не менее погода была прекрасная, вполне благоприятная для наших мореплавателей, всем сердцем рвавшихся во Владивосток. Легкая шхуна, пользуясь ровным попутником, неслась стрелой, грациозно покачиваясь на волнах. Послушная малейшему движению руля, она напоминала гигантскую морскую птицу, свободно скользившую по взволнованной поверхности моря, с широко распущенными крыльями-парусами. Появились дельфины, которые, играючи, перегоняли шхуну, резали ей нос, возвращались под корму, чтобы вновь пуститься взапуски с неведомой для них гигантской птицей. Ловкие животные, казалось, насмехались над небольшим, сравнительно, ходом шхуны. Они бороздили морскую поверхность с поразительной быстротой; их черные, крутые спины мелькали среди волн то справа, то слева, причем казалось, что дельфины кувыркаются, так волнообразны и быстры были все их движения... Стаи чаек неслись вслед за шхуной, оглашая воздух своими короткими, металлическими криками. Некоторые из птиц скользили почти над самой поверхностью моря, зорко высматривая в воде подходящую добычу. Вот одна неосторожно приблизилась к плывущему дельфину. Прожорливое животное сделало могучий прыжок и ловко поймало чайку за ноги. Раздался пронзительный, отчаянный крик, удивительно схожий с плачем ребенка. Чайки заволновались и сплошной массой стремительно бросились к тому месту, где происходила короткая, непосильная борьба между могучим дельфином и оплошной жертвой. Птицы, видимо, желали отбить от общего врага свою несчастную товарку, старавшуюся удержаться на поверхности моря при помощи широко распластанных крыльев. Тщетные усилия!.. Прошло лишь несколько секунд, и чайка бесследно исчезла под водой, пожираемая дельфином. Прилетевшие на помощь чайки отхлынули назад, словно охваченные паническим ужасом. Через минуту они уже вновь неслись за шхуной, оглашая воздух более спокойными, хотя и ноющими криками, в которых слышался как будто плач по несчастной жертве своей неосторожности.

Не прошло и часу после выхода «Крейсерка» из залива Терпения, как на мглистом горизонте вырисовалось характерное, совершенно прямоугольное плато Тюленьего острова.

— Доложи командиру, что остров открылся, — приказал унтер-офицеру Корсунцеву Михаил Дмитриевич, вступивший, по съемке шхуны с якоря, в свою очередную вахту.

— Есть! — послышался короткий, обычный ответ расторопного Корсунцева, со всех ног бросившегося исполнить полученное приказание.

Через минуту командир вышел из кают-компании, где, справляясь по карте, делал некоторые соображения о предстоящем длинном переходе во Владивосток в осеннее время, преисполненное всевозможными случайностями.

— Держите прямо на остров, — приказал Алексей Павлович, пытливо всматриваясь в горизонт.

— Есть! — покорно ответил мичман, хотя отчасти удивился, почему командиру вздумалось склониться от курса влево. Это удивление так и сквозило на его симпатичном лице, когда он отдавал рулевому необходимый приказания:

— Право руля!.. Так держать!..

Шхуна, не менее покорная, повернула влево и, слегка накренившись, заскользила по указанному направлению, лихо разрезая острым носом зеленоватую воду Охотского моря.

— Я хочу, — обратился командир к недоумевающему все еще мичману, — обойти в последний раз вокруг острова и окончательно убедиться, что хищнических шхун нет: только тогда уйду во Владивосток со спокойной совестью, что честно выполнил возложенное на меня поручение.

— Да ведь уже половина октября, — заметил Михаил Дмитриевич. — Все шхуны наверное давно ушли. С их стороны было бы очень рискованно оставаться в Охотском море в такое скверное время. Мне кажется, хищники-американцы не настолько отважны, чтобы рисковать жизнью из-за нескольких котиковых шкур...

— Не говорите! — перебил мичмана командир. — Вы этих людей мало знаете... Отваги они безграничной... Жизнь для них положительно трын-трава. Это настоящие морские волки, хищническим замыслам которых нет препон. Надо держать с ними ухо востро, хоть Андрей Павлович и старается убедить меня в противном, — добавил командир, с улыбкой обращаясь к подошедшему помощнику.

Андрей Павлович только усмехнулся и хладнокровно проговорил:

— Н-да... в этом вопросе мы с вами положительно не сходимся...

— Вы очень гуманны, — продолжал командир, обращаясь к своему помощнику, — но быть гуманным, повторяю вам, с хищниками-американцами чрезвычайно опасно. Вспомните при случае мои слова: они способны на всякое преступление, на всевозможную гадость и подлость.

— В этом вопросе мы с вами положительно не сходимся, — повторил с прежним хладнокровием Андрей Павлович.

— На каком основании? — стал горячиться командир.

— Уже целых полгода вы задаете мне тот же вопрос и всегда слышите от меня одни и те же объяснения, с которыми не соглашаетесь- Стоит ли, почтеннейший Алексей Павлович, повторять их в сотый раз: все равно не сговоримся, — резонно заметил Андрей Павлович.

— Вы совершенно правы! — весело отозвался командир. — Посмотрите, — переменил он тему разговора, — как отчетливо выяснился теперь Тюлений остров. Мгла рассеялась, и мы можем издали убедиться, что котиковое лежбище не будет разграблено... Корсунцев, подай трубу! — приказал Алексей Павлович вахтенному унтер-офицеру.

Вооружившись трубой, командир начал осматривать горизонт с напряженным вниманием. Через короткое время он сосредоточился на чем-то подозрительном, и на его лице появилось тревожное и в то же время гневное выражение.

— Взгляните!.. Уже эти мерзавцы успели поразбойничать! — сердито крикнул командир, передавая трубу помощнику. — Видите? — Да, да... — согласился Андрей Павлович, осматривая Тюлений остров. — По-видимому, хищники заметили приближение «Крейсерка», — начал он докладывать, не отрывая глаза от подзорной трубы... — Спешно грузят что- то на вельботы...

— Вероятно, шкурки!.. Наверное, успели наколотить вдосталь! — чуть ли не с отчаянием проговорил командир. — Прозевали мы, прозевали!» В самый последний момент прозевали!.. Ах, негодяи, разбойники!»

— Уселись.» Вельботы отвалили от берега, — продолжал хладнокровно докладывать Андрей Павлович. — В бурунах им предстоит порядочная передряга». Не уйдут от нас».

— Дай-то, Господи, захватить их! — с мольбой прошептал командир...

Как только по «Крейсерку» распространилась весть, что около Тюленьего острова замечена хищническая шхуна, всех охватило какое-то жгучее нетерпение поскорей добраться до хищников и не упустить их. Вся команда высыпала на палубу и жадно всматривалась вдаль, стараясь разглядеть хищническую шхуну, стоявшую еще на якоре и поджидавшую свои вельботы, которые вели, между тем, энергичную борьбу с бурунами, хотя значительно стихнувшими, но все еще грозными. Хищники, видимо, прилагали сверхъестественные, богатырские усилия, чтобы добраться до своей шхуны раньше русского сторожевого судна, но эти усилия оказывались тщетными... Вельботы, обдаваемые тучами брызг и заливаемые крупными волнами, неистово прыгали среди образовавшейся толчеи, подвигаясь вперед чрезвычайно медленно. Положение хищников становилось критическим... Думать о каком-либо сопротивлении было невозможно. Предстояло отдаться на милость русского крейсера и распроститься с розовыми мечтами о близкой, столь возможной, наживе. Все хищники, не исключая упрямого шкипера-хозяина, ясно сознавали полную безвыходность своего положения; но в то же время продолжали вести с бурунами энергичную, отчаянную борьбу, вдохновляемые призрачной надеждой на случайное спасение из крепких когтей быстро надвигавшейся опасности. Между тем «Крейсерок», пользуясь хорошим попутным ветром, несся к Тюленьему острову, словно окрыленный. Расстояние между ним и хищнической шхуной быстро сокращалось.

— Комендоры к орудиям! Орудия зарядить боевыми зарядами! Абордажная партия наверх!.. Шлюпку к спуску изготовить! — раздалась спокойная, ровная команда Алексея Павловича.

Приказания командира были исполнены с замечательной быстротой. Каждый матрос сознавал важность приближавшегося момента и прилагал все усилия к тому, чтобы не упустить прекрасного случая захватить дорогой приз. Комендоры зарядили орудия. Десяток матросов, составлявших абордажную партию, с винтовками в руках, ожидали приказания употребить в дело свое смертоносное оружие. Остальные — готовили к спуску китобойный вельбот...

«Крейсерок» между тем приблизился к «Розе» уже настолько, что все простым глазом увидели переполох, поднятый на шхуне оставшимися вахтенными. Растерявшиеся хищники метались по палубе, точно ошпаренные, не зная, что предпринять и на что решиться. О вооружённом сопротивлении они не думали, сознавая его бесполезность, вследствие резкого неравенства сил. Действительно, с одной стороны было всего трое, а с другой — двадцать прекрасно вооруженных матросов, да две пушки на придачу, грозно выглядывавшие через низкие борта «Крейсерка». Правда, хищническая шхуна имела возможность уйти, расклепав канат у якоря, с попутным ветром раньше, чем приблизится «Крейсерок» на орудийный выстрел. Шхуна могла это сделать, оставив на произвол судьбы остальных промышленников, как предложил злопамятный Питер, бывший в числе вахтенных; но это неожиданное предложение показалось в глазах остальных двух хищников такой возмутительной подлостью, что они тут же едва не исполосовали вероломного Питера ножами... Питер едва отбился от освирепелых товарищей. С трудом избегнув кровавого возмездия за подлое предложение, он тем не менее успел получить несколько таких здоровых тумаков, от которых у него затрещали ребра. Тумаки эти окончательно озлобили Питера, еще нс забывшего удара линьком, полученного накануне от сурового шкипера.

— Отплачу им!. Будут меня помнить! — хрипло проворчал Питер, потирая помятые бока. Жгучая мысль о мести охватила все его существо, но как осуществить ее — он еще не знал. В разгаре поднявшегося вскоре переполоха его озлобленный взор неожиданно упал на компас Охваченный каким-то решением, Питер незаметно приблизился к путеводительному инструменту и быстро свернул у него ножом шпильку. Картушка с магнитами стала недвижной. Компас оказался совсем испорченным и недействительным».

— Отплачу же им!.. Все равно пропадать! — прошипел Питер с диким озлоблением.

Выполнив гадкое дело, негодяй стал хладнокровно ожидать захвата шхуны русскими...

VII

Вельботы с промышленниками уже вышли благополучно из бурунов, как «Крейсерок» разъединил их ловким маневром от «Розы», встав на якорь между ними и хищнической шхуной.

— Андрей Павлович, спустите вельбот, возьмите людей и завладейте шхуной, — приказал командир помощнику, — а я займусь вельботами». На вельботах! — крикнул он по- английски, обращаясь к промышленникам. — Пристаньте к борту!»

Хищники начали огибать «Крейсерок» с целью обойти его с кормы, не вооруженной пушками. Очевидно, они замышляли что-то недоброе...

— Немедленно пристаньте по очереди! В противном случае буду стрелять! — решительно крикнул опять командир.

Хищники продолжали идти тем же курсом, словно не слыша угрозы.

— Первое ядро под нос переднего вельбота, — хладнокровно приказал Алексей Петрович, видя упорство промышленников.

Едва было выговорено это приказание, раздался громкий выстрел, и ядро звонко шлепнулось под носом первой шлюпки, обдав промышленников массой брызг.

— Второе ядро в вельбот! — крикнул по-английски командир, предупреждая хищников.

Последние, увидя, что с ними не шутят, повернули вельботы к «Крейсерку», от которого уже успела отвалить шлюпка с вооруженной командой, назначенной для захвата «Розы». Захват этот осуществился в несколько минут, раньше, чем американские вельботы подошли к «Крейсерку». Вахтенные «Розы» не оказали никакого сопротивления и позволили без хлопот обезоружить себя. Так же быстро и без затруднений было отобрано все оружие от промышленников, бывших на вельботах.

— Я вас арестую, а шхуну вашу конфискую! — резко заявил командир шкиперу, по выходе его на «Крейсерок».

— Ваша воля, — хладнокровно пробурчал шкипер.

— Пять человек из ваших людей я отправлю на «Розу». Они поступят в полное распоряжение моего помощника, — продолжал командир излагать свое решение. — Вы и остальные люди останутся на «Крейсерке», под моим личным присмотром».

— Делайте, как знаете... Я ваш пленник, — покорно проговорил шкипер, совершенно обескураженный неожиданно налетевшими на него напастями.

Не более как через час все было сделано, как решил командир «Крейсерка». Хищническую шхуну принял под свою команду Андрей Павлович, получивший определенные инструкции о совместном плавании до Владивостока. В его распоряжении находились: унтер-офицер Корсунцев, четыре матроса и восемь промышленников. Перед съемкой с якоря Алексей Павлович поспешил на шхуну «Роза» и убедился в ее полной готовности совершить длинное осеннее плавание. Все, по-видимому, было в исправности...

— До свидания, Андрей Павлович» Желаю вам благополучного плавания, — попрощался командир по осмотру шхуны, крепко пожимая руку своего бывшего помощника. — Позвольте дать на прощанье последний совет, — добавил он, уже стоя на трапе, — не доверяйте этим...

И командир кивнул головой по направлению угрюмо стоявших промышленников, удержав на языке весьма оскорбительное для них прозвище.

— Не беспокойтесь, улажу с ними самым лучшим образом, — оставаясь даже на своей почве гуманности, весело проговорил Андрей Павлович, пожимая еще раз руку товарища.

— Вы неисправимы, — прошептал командир «Крейсерка» и сошел в свою шлюпку, с трудом сдерживая охватившее вдруг его волнение. Алексей Павлович не мог дать себе ясного отчета о причине этого внезапного волнения. Он положительно недоумевал, во что-то вдумываясь и сосредоточиваясь в то же время на туманном представлении чего- то неопределенного, какой-то таинственной опасности... Сердце его болезненно сжалось, когда он, отвалив от «Розы», взглянул на товарища, стоявшего еще у трапа и дружески махавшего снятого фуражкой. Ему вдруг представилось, что он видит Андрея Павловича в последний раз...

«У меня положительно начинают расстраиваться нервы! — с досадой подумал Алексей Павлович, приближался к своему «Крейсерку». — Ни с того ни с сего вдруг отдаюсь какому-то глупому предчувствию... Черт знает, что такое!» — чуть не выругался он вслух, приставая к борту.

— Всех наверх, с якоря сниматься! — решительно и твердо проговорил Алексей Павлович, выходя на палубу и стряхивая с себя обидное малодушие, которому едва не поддался совершенно.

Солнце ярко склонялось к горизонту, когда обе шхуны снялись одновременно с якоря и вышли в море, взяв курс на Лаперузов пролив. Впереди шел «Крейсерок», в кильватер ему — «Роза», стараясь не отставать. Ветер заметно свежел, разводя крупное волнение с пенистыми вершинами. Шхуны держались хорошо и стойко встречали волны, постоянно налетавшие с каким-то яростным клокотаньем. Водяные громады, казалось, жаждали поглотить небольшие суда во что бы то ни стало; они шли на отчаянный приступ со всех сторон, то вскидывая шхуны к поднебесью, то стремительно бросая их в разверзающиеся там и здесь пропасти. Море неистовствовало, покорно подчиняясь страшным порывам постоянно крепчавшего ветра. Разорванные тучи неслись по хмурому небу с необыкновенной быстротой, гоняясь взапуски с грозными волнами, бешено стремившимися в неведомую, уже потемневшую даль... Солнце зашло. Среди наступивших сумерек с «Розы» едва видели темный корпус «Крейсерка», прыгавшего с волны на волну с поразительной легкостью и грацией, точно борьба с разъяренным морем воодушевляла его и радовала... Прошло еще немного времени; сумрак наступавшей осенней ночи уже сгустился настолько, что с «Розы» могли с трудом разглядеть только отличительный белый огонь, изредка мелькавший далеко впереди. Вскоре исчезла и эта единственная путеводная светлая точка исчезла бесследно... Тщетно Андрей Павлович всматривался в ночную тьму; напрасно пялили глаза унтер-офицер Корсунцев, рулевой Савин и двое часовых, поставленных на баке и постоянно обдаваемых миллионами фосфорических брызг.

Американцы-хищники, оставленные на свободе, в помощь матросам при управлении парусами, в свою очередь, очень, по-видимому, интересовались положением «Крейсерка». Они как будто радовались, что шхуны разъединились. В их головах начала созревать смелая мысль овладеть «Розой». Первым намекнул на возможность подобного захвата боцман Гарри, коренастый пожилой хищник с хитрым лицом, заросшим волосами до такой степени, что из-за густой, черной, сильно всклокоченной бороды едва виднелись небольшой, вздернутый нос, низким, морщинистым лоб и маленькие, быстрые глаза, блиставшие природным юмором.

— Рискованное дело, — заметил наш знакомец Джон, малый осмотрительный и осторожный.

— Джон прав, — вмешался старик Нед, исполнявший на «Розе» обязанности судового кока.

— Ты, Нед, — старая, негодная парусина, а Джон — дурак с заячьей душой! — рассердился боцман.

— Полно, Гарри, ругаться; лучше обсудим дело обстоятельно, оно стоит того! — резонно проговорил гладко выбритый, коренастый американец с крайне хищным выражением лица.

— Молодчина, Томми! — обрадовался боцман проявлению симпатии к своему предложению. — Я был уверен, что для тебя нет невозможного дела!..

Польщенный Томми самодовольно улыбнулся и продолжал:

— Русских — шестеро, нас — восемь; они заняты своим делом и пялят глаза вслед исчезнувшему судну, а мы пока сидим без работы и балбесничаем.

— К делу, к делу скорей! — нетерпеливо проговорил еще очень молодой промышленник, с испитым лицом, носившим следы разнузданной жизни.

— Ты, Вилли, чересчур прыток... Не мешай! — приказал боцман, строго взглядывая на молодого человека.

Томми, в свою очередь, посмотрел на Вилли, презрительно усмехнулся и продолжал неторопливо развивать свою мысль.

— У них, то есть у русских, револьверы и ружья, у нас — наверное припрятаны хорошие ножи!

— Да, да!.. Припрятаны! — послышалось несколько сдержанных голосов.

—Дело, значит, в шляпе! — окончательно решил Томми, с удовольствием заметив единодушие товарищей, понимавших его на полуфразе.

— Шляпа-то дырявая, — иносказательно проговорил вдруг Питер, до сих пор молчавший.

Все с недоумением уставились на Питера Тот продолжал так же иносказательно.

— Хорошо, когда ветер дует попутный, а не в лоб... Еще лучше, когда видишь свой порт и знаешь, как попасть в него...

Но скверно, очень скверно, когда болтаешься в открытом море, подобно пьяному джентльмену, который случайно попал в чужую квартиру и никак не может отыскать свою койку.

— Да ты сам не пьян ли? — заметил боцман, подозрительно всматриваясь в Питера.

— Был пьян, когда ты угощал меня, вместе с кэптеном, линьками да пинками, но теперь вытрезвился! — дерзко ответил Питер.

— Хорош гусь! — окончательно рассердился боцман. — Видно, опять линька захотел!

— Руки теперь коротки!.. Прошло время! — продолжал грубить Питер, отходя в сторону, подальше от здоровых кулаков мускулистого, коренастого Гарри.

— Мерзавец! — прошептал боцман и презрительно сплюнул на палубу.

— Наболтал всякий вздор, да, пожалуй, выдаст еще нас! — заметил подозрительно Вили.

— С него станет! — добавил Нед, очень недолюбливавший Питера за его воровские наклонности и былые набеги на камбуз[63].

— Питер не выдаст! — заступился Джон за приятеля. — Он только зубы свои скалит, благо никто их теперь вышибить ему не может.

— А в случае чего, церемониться с ним не станем, — проворчал кровожадный Томми. — Хороший удар ножом и...

Он закончил свою фразу энергичным жестом, ясно досказавшим: «И за борт!»

Остальные промышленники молча согласились с этим свирепым решением.

VIII

В то время когда американские хищники сговаривались относительно захвата шхуны «Роза», последняя продолжала идти приблизительно старым курсом Андрей Павлович все рассчитывал увидеть огни «Крейсерка» и соединиться. Ветер между тем продолжал свежеть. К полуночи уже засвежело настолько, что пришлось зарифить паруса наглухо[64].

Шхуну бросало с волны на волну точно щепку, но тем не менее она держалась спокойно и хорошо, принимая на палубу лишь незначительное количество воды.

Первое время никто нс обратил внимания, что картушка у компаса не меняет своего положения при качке. Плохая жировая лампочка бросала на нее тусклый, мелькавший постоянно, свет, при котором рулевой с трудом различал румб (направление) назначенного командиром курса. Около полуночи, когда окончательно засвежело, Андрей Павлович лично подошел к компасу, чтобы следить за курсом, и очень удивился неестественному спокойствию картушки.

— Компас, кажется, плохо действует, — обратился он к рулевому, покачивая котелок инструмента, чтобы вывести магнитную стрелку из неподвижного состояния.

— Плохо, ваше благородие, — робко проговорил рулевой, точно виноватый. — Что-то неладное с ним приключилось.

Осмотрев внимательно компас, Андрей Павлович, к ужасу своему, убедился в полной порче и негодности путеводного инструмента. Это открытие поразило его как громом, так как более двух уже часов шхуна шла каким-то неопределенным курсом и впереди предстояло болтаться до рассвета в полном неведении относительно местонахождения судна и того курса, которым следовало идти, чтобы избегнуть опасного приближения к негостеприимным берегам Сахалина. Положение шхуны становилось крайне рискованным. Приходилось идти совершенно наугад, не зная ни направления ветра, ни настоящего курса. Андрей Павлович не отходил от руля. Никто не спал: все смотрели вперед, стараясь разглядеть в непроницаемой тьме осенней ночи что-либо подозрительное. Все старались расслышать, среди рева непогоды, шум прибрежных бурунов, чтобы вовремя избегнуть смертельной опасности. Нервы у всех были в страшном напряжении. Слух стал необыкновенно чутким. Глаза, казалось, пронизывали тьму, среди которой лишь мелькали, облитые фосфорическим светом, пенистые вершины водяных наступавших громад, наступавших на шхуну со всех сторон, словно стая хищных зверей на лакомую добычу. Шхуна неслась по взволнованному морю с большою скоростью. Вдруг, около трех часов ночи, раздался страшный треск. Шхуна с полного хода неожиданно выскочила на какой-то каменный риф. Удар был ужасный! Все были сброшены с ног. Мачты сломились и с грохотом упали за борт. Водяные громады со зловещим ревом стали набегать на шхуну со всех сторон, торопясь докончить разрушение судна. Волны, одна больше другой, перекатывались через накренившуюся шхуну и смывали все, что только попадалось в их озверелые, студеные объятья. Наступил хаос, непостижимый умом и недоступный самому живому воображению... Смерть, грозная, страшная смерть царила над шхуной и на время заставила забыть людскую ненависть, злобу и страсти. Все думали только о своем спасении, жаждали вырвать свою жизнь из цепких когтей смерти. Судорожно цепляясь за ничтожнейший выступ, люди старались удержаться на палубе разрушающегося судна, в надежде на возможное спасение, раз удастся сохранить жизнь до рассвета.

К рассвету погода значительно стихла, но крупные волны продолжали еще ходить через шхуну, грозя смыть за борт людей, продолжавших держаться за обломки мачт, люки и обрывки снастей. Вокруг стоял неумолчный шум бурунов, разбивавшихся об острые камни, торчавшие со всех сторон. Берега пока не было видно. С восходом солнца стало еще тише и представилась возможность спустить шлюпки, чудом сохранившиеся на расшатанной палубе шхуны. Андрей Павлович, несмотря на полное физическое изнеможение, продрогший, измокший, сохранил бодрость духа и решил приступить к спасению команды. Внимательно осмотревшись, он увидел под носом шхуны, не более как в версте расстояния, отлогий берег, от которого тянулось в море несколько опасных каменных рифов: на одном из них засела шхуна. На восток, милях в четырех, виднелся грозный мыс Терпения. Таким образом оказалось, что «Роза», болтаясь ночь без компаса и идя наугад, вернулась, обошла Тюлений остров и очутилась в заливе Терпения, из которого накануне утром вышел «Крейсерок» для следования во Владивосток. Шхуна выскочила на каменья у совершенно безлюдного берега, в глубокую осень, когда Охотское море окончательно вымирает. Надеяться на чью-либо помощь было нельзя. Правда, «Крейсерок» наверное станет искать отставшую «Розу», но догадается ли он зайти в залив Терпения, лежащий совершенно в стороне? Этот жгучий вопрос тревожил Андрея Павловича всю ночь, пока он судорожно цеплялся с остальными людьми за шхуну, страшно бившуюся о невидимые каменья. Как только рассвело, Андрей Павлович решил попытаться спустить шлюпки, выбраться на них через буруны к Тюленьему острову и ожидать там помощи.

В крайнем случае он рассчитывал даже зимовать на острове, питаясь, чем Бог пошлет, и скрываясь от стужи в находящемся там доме. Удастся ли прожить долгую зиму при такой обстановке — Андрей Павлович старался об этом не думать: слишком страшно было думать о предстоящих страданиях... Да эти думы, кроме того, были и преждевременны. Впереди предстояла еще более сложная, рискованная и мудреная задача — выбраться безопасно из объятий грозных бурунов, неумолчный рев которых, казалось, потрясал небосклон и приводил в содрогание каменные громады темневшегося вдали мыса Терпения. Эту задачу необходимо было решить без замедления, так как шхуна, рассевшаяся по килю, с развороченной кормой и бортами, не могла долго выдержать могучие напоры волн, постоянно набегавших с какой-то беспощадной настойчивостью.

Едва представилась возможность работать, Андрей Павлович энергичным голосом ободрил свою команду, а также хищников-американцев, забывших на время свой разбойничий замысел перерезать русских матросов. После долгих трудов удалось наконец спустить одну шлюпку, но ее моментально залило волнами и разбило о каменья. Андрей Павлович не унывал и тотчас же приступил к спуску крепкого китобойного вельбота, на который он особенно рассчитывал. Пользуясь временным затишьем, вельбот спустили благополучно: но, как только он оказался на воде, американцы, видимо заранее сговорившись, стремительно бросились в шлюпку и овладели ею. Их хищнические инстинкты проявились в настоящем случае в полной мере. С ножами в руках они взяли вельбот с боя и тотчас же оттолкнулись от шхуны, оставя на произвол судьбы остальных. Из матросов успел вскочить в шлюпку только один Кряжев, но озверевшие хищники немедленно выбросили его за борт, предварительно исполосовав его ножами. Кряжев, не вскрикнув, пошел ко дну.

— Ваше благородие, и Трапезникова также зарезали! — крикнул возмущенный Корсунцев, указывая на матроса, бессильно опустившегося на палубу.

Андрей Павлович, донельзя потрясенный хищническим нападением американцев, безнадежно махнул рукой и проговорил упавшим голосом:

— Все равно... всем помирать.

Но эта душевная слабость была минутная. Едва успели американцы выйти на захваченном вельботе из бурунов на морской простор, Андрея Павловича охватила новая жажда к жизни и жгучее, страстное желание спасти от смерти хотя оставшихся четырех человек, вверенных его попечению и чести. Мысль об исполнении своего долга дала нервной системе командира магический толчок. Он мгновенно ободрился; в лице появилась непреклонная решимость; глаза заблистали смелостью и отвагой; в звучном, сильном голосе ощущалась изумительная энергия. Вместе с командиром ободрились и четверо несчастных страдальцев, висевших на волоске от смерти в течение многих ужасных часов, не поддающихся описаний. Руководимые командиром, матросы начали спускать на воду последнюю небольшую шлюпку, забыв страшную усталость и душевную слабость. Работал даже раненый Трапезников, кое-как перевязавший при помощи Корсунцева свою глубокую рану на шее.

После долгих усилий шлюпка уже была почти на воде; но в этот момент налетел на шхуну громадный, рокочущий вал, смыл шлюпку за борт и перевернул ее вверх килем. Последняя надежда на спасение исчезла; но Андрей Павлович, вдохновляемый той же упорной мыслью об исполнении своего долга до последней минуты жизни, не склонился под этим жестоким ударом грозной стихии и вновь стал изыскивать средства для спасения людей. Наскоро собрав кое-какие обломки, командир приказал связать из них небольшой плот и спустить его на воду. Трудная задача эта была выполнена после неимоверных трудов и чудес ловкости. Плот, прочно прихваченный к остову шхуны крепкими, надежными концами (веревками), колыхался у борта, постоянно поддаваемый ввысь налетавшими волнами. Оставалось только сесть на него и отдаться на произвол бурунов... Оставалось выполнить нечто невозможное даже для патентованного акробата: спуститься на крохотный плот, сделавшийся игрушкой водяных громад, то поднимавших его на недосягаемую высоту, то стремительно бросавших в глубокую пропасть... Никто не решался искать призрачного спасения на плоту, хотя в течение истекших двух часов, потраченных на устройство этого плота, все рассчитывали избегнуть на нем злой смерти. Укрепляемые надеждою, с лихорадочною энергиею и поспешностью связывали обломки в одно целое и, когда все было готово, увидели, что работали напрасно, что создали не орудие спасения, а нечто подобное плахе... Андрей Павлович, видя нерешительность команды, пожелал показать пример, взялся за веревку и начал спускаться на плот, сохраняя полное самообладание. Команда стала с трепетом следить за каждым его движением, моля Бога свершить чудо... Несколько секунд казалось, что Андрею Павловичу удастся выполнить свое смелое намерение; но неожиданно налетевшая крупная волна мгновенно разрушила все надежды. Водяная громада разом накрыла всю шхуну, сбросила с ног матросов и одновременно смыла за борт командира. Когда, ошеломленные ударом волны, матросы поднялись на ноги, то увидели вблизи от шхуны своего несчастного командира, беспомощно боровшегося с бурунами. Борьба была краткая, но ужасная. Волны несколько раз приподняли Андрея Павловича и наконец с размаху ударили об острые каменья. Все видели, как голова отделилась от туловища, словно отсеченная топором, и... обезображенный, измолотый о каменья труп пошел ко дну.

Устрашенные поразительной картиной смерти своего обожаемого командира, матросы не решились уже воспользоваться плотом, но рассудили лучше остаться на шхуне и ждать, когда ее разобьет совсем. Они надеялись спастись при этом на каком-нибудь крупном обломке палубы или борта.

Между тем ветер, на время стихнувший, начал опять свежеть. Громадные волны стали налетать на шхуну с большею яростью, словно торопясь поглотить четырех изможденных страдальцев, судорожно прильнувших к обезображенному остову судна. Волны чаще и чаще начинают ходить через шхуну. Буруны ревели с каким-то демонским ожесточением, сердито пенясь вокруг подводных камней и вздымаясь зловещими фонтанами при каждом ударе о надводные кекуры, приходя в бешенство от невозможности сбросить эти скалистые громады в море и превратить их в прах... Прошло еще несколько мучительных часов. Солнце уже успело перейти полуденный меридиан и стало медленно склоняться к западу. Волны разрушали шхуну все больше и больше. Еще несколько могучих усилий со стороны водяных громад — и, наконец, свершилось то, что должно было, рано или поздно, свершиться: судно потерпело полное крушение. Днище снесло на глубину и затопило окончательно. Часть разбитой палубы отделилась от корпуса и образовала случайный плот, на котором искали спасения трое: Корсунцев, матрос Зеленкин и раненый Трапезников. Четвертый страдалец бесследно погиб в момент разрушения шхуны...

Обломок палубы, подхваченный грозными бурунами, стал крутиться среди камней, точно в водовороте. Измученные горемыки держались на обломке с большим трудом, судорожно цепляясь окровавленными ногтями за каждый ничтожнейший выступ. Особенно тяжело было несчастному Трапезникову, медленно истекавшему кровью. Силы его быстро угасали... Наконец он не выдержал и с мольбой простонал:

— Братцы, привяжите... Невмоготу держаться...

Товарищи, несмотря на полное свое изнеможение, тотчас же отозвались на мольбу страдальца. С нечеловеческими усилиями подтащили они его к сохранившемуся обуху, к которому и привязали кое-какими обрывками веревок, случайно попавшими под руку. К сожалению, их самоотверженная работа не имела значения: Трапезников вскоре умер, не испустив ни одного стона, ни одной жалобы на злосчастную судьбу. Он угас, как мученик, покорный воле Божией... Между тем обломок несло все ближе и ближе к берегу. Необыкновенно счастливо миновал он там и здесь торчавшие каменья, вокруг которых буруны бушевали с адским ревом, подобным реву каких-то сказочных чудовищ. Море, беспощадное и грозное, продолжало неистовствовать сильней и сильней, точно досадуя, что последние жертвы начинают ускользать из его мертвенных объятий... Солнце стало уже заходить, бросая на скалистый берег Сахалина кровавый отблеск. Подобным же отблеском было охвачено полнеба; казалось, оно было совершенно залито кровью, словно неведомые духи праздновали в пространстве жестокую тризну... Вот последнее солнечные лучи скользнули по белевшему вдали парусу... Парус ближе и ближе, все растет и растет... Показался уже знакомый корпус «Крейсерка»... Шхуна неслась попутным ветром прямо в залив Терпения, видимо кого-то отыскивая... Так, по крайней мере, казалось двум страдальцам, продолжавшим колыхаться на своем утлом обломке. В их сердцах вдруг зародилась жгучая надежда на близкое спасение. Они стали кричать, стараясь перекричать неумолчный рев бурунов, махать сорванными с тела рубахами, думая привлечь внимание «Крейсерка»... Напрасно!.. Шхуна, не замечая среди крупных волн погибающих, прошла слишком далеко и вскоре исчезла на горизонте. Надеждам страдальцев был нанесен последний тяжкий удар. Изможденные физически, истомленные душевно, они безмолвно склонились к обломку... Крупные слезы отчаяния полились из их воспаленных глаз и смешались с соленой водой бушующего моря... В этот момент плот нанесло на гряду камней с такой всесокрушающей силой, что он разлетелся, вдребезги. Все — вода, дерево и люди — смешались в каком-то адском хаосе... Через минуту на поверхности моря появился человек... Это был Корсунцев, чудом избегший смерти. Его несло прямо на отлогий берег, видневшийся всего в нескольких саженях...

IX

Вельбот с американцами, выбравшись благополучно из бурунов, направился к Тюленьему острову, до которого предстояло идти под веслами и притом против свежего ветра и крупного волнения. Хищники, впрочем, не унывали. Совершенно освоившиеся со всевозможными передрягами моря, они работали веслами с редкой энергией, поощряемые боцманом Гарри, принявшим на себя, в силу своего недавнего положения, управление вельботом. Среди промышленников восстановилась строгая дисциплина. Они покорно исполняли все распоряжения Гарри, требовавшего безусловного повиновения, подобного тому, которое всегда поддерживал на шхуне «Роза», только что покинутой. Присмирел даже строптивый Питер, неожиданно очутившийся опять в подчиненном положении. Он сознавал, что обстоятельства изменились далеко не в его пользу, почему считал необходимым держать ухо востро. Он теперь опасался возбудить справедливый гнев боцмана, только на время забывшего недавнюю дерзость Питера и не находившего удобным сводить старые счеты при таких исключительных условиях. В данный момент все мысли Гарри были сосредоточены на том, чтобы благополучно добраться до Тюленьего острова, где представлялось возможным попасть на одну из хищнических шхун, иногда шныряющих по Охотскому морю до конца октября, в надежде на счастливую добычу котиковых шкур.

В течение целых десяти часов вельбот упорно шел к намеченной цели, подчиняясь стальным, привычным мускулам хищников, не знавших, по-видимому, устали. Уже почти сутки никто не ел и не имел во рту капли пресной воды, но между тем среди хищников не было заметно даже ничтожнейшего уныния и малодушия. Никто не выражал, ни словом, ни жестом, какого-либо протеста против непосильной работы. Всех воодушевляла жажда близкого спасения и скорого отдыха. Тюлений остров был уже недалеко. Встречный ветер доносил уже пронзительные крики морских птиц, еще не оставивших своего излюбленного плато. Промышленники без понуждения налегли на весла. Вельбот запрыгал по волнам значительно быстрее. Вдруг Томми, сидевший на загребном весле, перестал грести и пристально взглянул на горизонт, весь залитый багряным блеском заходящего солнца.

— Скверное дело! — отрывисто прохрипел он, ткнув перед собой мозолистым, заскорузлым кулаком.

Все молча взглянули по указанному направлению: на горизонте виднелся «Крейсерок», лавировавший к Тюленьему острову. На шхуне, по-видимому, уже приметили вельбот с американцами и старались нагнать его, в чем не представлялось никакого затруднения.

— Не уйти от него, — угрюмо проворчал Гарри. — Придется спуститься (по ветру) и просить помощи... будет лучше... Меньше подозрений...

Боцман налег на румпель и поворотил вельбот прямо на «Крейсерок».

— Вы не болтайте там, на шхуне, лишнего вздору... говорить мне одному... Как-нибудь вывернусь, — предупредил он товарищей.

— А может быть, на шхуне и другие с «Розы» всё уже рассказали, — сердито заметил старик Нед, начинавший опасаться за свою шкуру.

Совесть его была нечиста. Он отлично помнил, как хватил ножом в горло одного матроса, пытавшегося также сесть в вельбот. Правда, он ткнул разок ножом и другого, уже успевшего спрыгнуть в шлюпку, но с тем расправлялись все...

«При происшедшей тогда свалке с “Розы” могли и не заметить, кто больше всех работал ножом, — мелькнуло у Неда в голове, а за первый удар придется отвечать одному... А русские шутить не любят... Повесят... Наверное повесят!..» — мрачно решил он свою участь.

Гарри отлично приметил тревогу старика, разом как-то осунувшегося, и поспешил успокоить его:

— Не тревожься понапрасну, старая парусина... Все сойдет благополучно... Их в живых нет... Подумай хорошенько: на чем они спасутся... И мы-то едва выползли из бурунов... Не правда ли, старина?..

— Верно, верно, — согласился Нед, разом ободрившись от слов товарища.

— Глядите же, молодцы, будьте немы как рыбы, — вторично предупредил Гарри промышленников. — Дайте мне одному расхлебывать заваренную кашу... Ведь мы ее знатно пересолили, и вам она покажется не по вкусу...

Хищники молча согласились с опытным боцманом, во многих передрягах и всегда выходившим сухим из воды.

— Особенно ты, Питер, держи язык за зубами, — продолжал Гарри. — Я знаю, ты зол на меня и готов черт знает что наговорить... Не советую тебе этого делать!.. Старые счеты успеем свести позже, а теперь надо поберечь наши шкуры... Понимаешь?..

— Отлично понимаю, — хмуро проворчал Питер, продолжая грести.

— В случае чего, ему можно будет заткнуть рот ножом, — с угрозой прохрипел Нед, который никак не мог забыть былые воровские похождения Питера по вверенному ему камбузу.

— Как бы тебе не попало! — рассердился Питер, выведенный из терпения.

— Полно, полно ругаться! — властно крикнул Гарри.

Хищники замолчали и только налегли на весла с таким ожесточением, что те даже хрустнули.

Между тем «Крейсерок» уже приблизился настолько, что можно было разглядеть простым глазом лица матросов, с напряженным вниманием следивших за всеми движениями вельбота.

— Сэр!.. Сэр!.. — начал кричать плачевным голосом Гарри, увидя командира, стоявшего рядом с рулевым. — Примите нас на шхуну!.. Помираем от голоду и усталости!

Услыхал ли Алексей Павлович жалобный вопль боцмана — неизвестно, но во всяком случае «Крейсерок», подойдя ближе, начал постепенно приводить к ветру и лег наконец в дрейф[65]. Через минуту на приблизившейся вельбот были брошены концы (веревки), за которые промышленники поспешили подтянуться к борту шхуны. Прошло еще немного времени, и хищники выкарабкались, хотя с большим трудом, на палубу «Крейсерка».

— Где остальные?! — чуть не крикнул Алексей Павлович сильно взволнованным голосом, как только все вышли из вельбота.

— Погибли, сэр... Все погибли!.. -— жалобно ответил Гарри, строя грустную гримасу.

Если бы бомба неожиданно разорвалась у ног Алексея Павловича, то она произвела бы меньшее на него впечатление, чем страшные слова боцмана. Едва услышав ужасную весть, он затрепетал, как подстреленная птица; лицо исказилось нервною судорогой, из глаз чуть не хлынули потоком неудержимые слезы. Алексей Павлович был ошеломлен ответом Гарри настолько, что едва не свалился с ног. Мысли у него путались. Он не находил слов для дальнейших расспросов и только повторял сдавленным голосом:

— Погибли... Погибли... Боже мой!.. Это ужасно!.. Погибли...

— Как погибли?! — с ужасом вскрикнул, в свою очередь, приблизившийся Михаил Дмитриевич, услыхав последние слова командира.

Страшная весть мгновенно разлеталась по всему судну и ввергла всех в неподдельное отчаяние. Все внутренне содрогались по поводу непонятной, неожиданной гибели товарищей, которых только накануне видели здоровыми и веселыми, лелеявшими сладкие надежды на скорое возвращение во Владивосток. Какая ужасная ирония судьбы!.. Хотелось бы не верить страшной катастрофе; хотелось бы всем надеяться, что не могло случиться то, о чем даже мучительно подумать... Но... факт был налицо, во всей своей ужасающей, угнетающей душу действительности.

— Где... где это случилось?.. Когда? — с трудом выговорил наконец Алексей Павлович, едва сдерживая невыносимую боль своего сердца.

— Ночью выскочили на камни, сэр... У мыса Терпения, сэр, — стал раболепно рассказывать Гарри. — Как мы туда попали, трудно сказать... Шхуну разбило. Я с товарищами сели на один вельбот, а остальные — на другой... Мы с трудом, сэр, выгребли из бурунов, а другой вельбот перевернуло, и все погибли... На наших глазах, сэр, погибли, и мы никак не могли помочь... Не правда ли? — обратился боцман к товарищам, угрюмо топтавшимся на палубе.

Те молча кивнули головами.

— Шхуна же где?.. Я не видел ее, когда проходил заливом Терпения, — прошептал командир, недоумевая и в то же время мало доверяя словам Гарри. Ему казалось, что тот чего-то недоговаривает.

— Шхуну, сэр, разбило вдребезги, — поспешил ответить боцман тем же подобострастным тоном. — На наших глазах, сэр, разбило... Не правда ли? — обратился он опять к товарищам.

Те так же угрюмо кивнули головами, хотя эти кивки вышли у них более естественными, чем первые, потому что промышленники действительно видели издали, как рассыпалась в бурунах злополучная «Роза».

— Мы должны идти в залив Терпения, — проговорил более твердым голосом командир, как бы советуясь со своим помощником. — Я должен убедиться в полной справедливости слов этого молодца, не возбуждающего во мне доверия... Я не уйду из Охотского моря раньше, — добавил Алексей Павлович решительно, — пока окончательно не выясню, не спасся ли кто-либо?.. Может быть кто-нибудь бедствует на безлюдном берегу, и мы не вправе оставить несчастных умирать с голоду и стужи...

— Конечно, конечно, — повторял Михаил Дмитриевич несколько раз, вполне согласный со жгучим желанием командира идти немедленно на помощь страдающим, может быть, товарищам. Таким же самоотверженным желанием была охвачена вся команда «Крейсерка», который, быстро поставив все паруса, полетел с попутным ветром обратно в залив Терпения.

— Накормить их и запереть в трюм вместе с остальными, — приказал Алексей Павлович своему помощнику, указывая на Гарри с товарищами. — Выпускать же на палубу, в помощь нашей команде, не более как по два человека, по очереди.

— Знаете, нам надо быть очень осторожными с этими негодяями, — продолжал командир в более мягком тоне, как бы оправдывая свое суровое приказание. — Нас ведь меньше их, и они легко могут решиться на какое-нибудь отчаянное дело... Я жду от них решительно всего, включительно до разбоя... Итак, Михаил Дмитриевич, прикажите стеречь хищников как можно внимательнее. Распорядитесь, чтобы у трюма постоянно находились двое часовых с револьверами.

— Есть! — коротко ответил мичман и поспешил исполнить приказание командира...

X

Уже начало темнеть, когда Корсунцева прибило к песчаному берегу. Донельзя измученный продолжительною борьбой с бурунами, потрясенный физически и душевно, он с большим трудом отполз от бушевавшего моря и повалился на сырую траву в полном беспамятстве. Сколько времени пролежал Корсунцев в таком положении—трудно сказать, но когда он пришел в себя от пронизывающего, страшно холодного ветра, была уже ночь, темная настолько, что в нескольких шагах с трудом можно было разглядеть отдельные предметы. Корсунцева трясла лихорадка; зуб не попадал на зуб... Он поднялся и побрел берегом к мысу Терпения, рассчитывая найти там примеченную ранее, заброшенную гилякскую юрту, в которой надеялся отдохнуть и согреться. Кроме того, ему хорошо было известно, что за мысом Терпения, на морском берегу, находится орочонское селение Сиська, но сколько было верст до этого селения — Корсунцев не знал. Дойдет ли он до него? Об этом он даже не думал, машинально двигаясь по прибрежью. Его босые, окровавленные ноги вязли в морском песке почти по щиколотку. Пронизывающий ветер рвал с него мокрые рубища, прикрывавшие тело только наполовину. Голодный, истомленный жаждой, страдалец подвигался вперед с нечеловеческим трудом. По берегу, в разных местах, попадались ему обломки разбитой шхуны и шлюпок, выброшенные бешеными бурунами. В одном месте он неожиданно наткнулся на труп без головы и рук, в американских длинных сапогах и с обрывками сукна на теле. По сапогам Корсунцев с ужасом признал в трупе своего командира, так трагически погибшего на его глазах. Он не мог вынести страшного вида измолотого среди камней человека и бросился бежать от трупа, охваченный паническим ужасом... Корсунцев бежал, спотыкаясь на каждом шагу, до тех пор, пока не свалился в бессилии на траву. Немного отдохнув, он пошел дальше, стараясь держаться самого моря... Вскоре он увидал какой- то огонь, мелькавший вдали, среди волн. Это был огонь шхуны «Крейсерок», возвращавшейся в залив Терпения; но Корсунцев и не подозревал этого. Он даже не мог себе представить изумительно-счастливую возможность возвращения «Крейсерка» для поисков погибших. Он предполагал, что огонь принадлежит какой-либо промысловой шхуне, и начал кричать, лелея себя призрачной надеждой, что его могут услышать на таком далеком расстоянии, при реве бурунов и свисте ветра. Корсунцев кричал до полной хрипоты голоса, кричал отчаянно, безумно, до окончательного изнеможения. Не докричавшись, он опустился на траву и просидел до рассвета, не сомкнув глаз и не шелохнувшись, точно окаменевший. За все это время Корсунцев ничего не чувствовал: ни пронизывающего, холодного ветра, ни мук от голода и жажды. Чувства его притупились. Он ни о чем не думал, ничего не соображал... Первые проблески рассвета оживили его. Он стал приглядываться, в надежде увидеть на море какое-либо судно, но спустившийся чрезвычайно густой туман не позволил ему рассмотреть предметы далее нескольких саженей. Он встал и машинально пошел дальше, упорно преследуя цель — пробраться за мыс Терпения, к ороченскому селению Сиська, находясь при этом в полном неведении относительно громадного расстояния, которое предстояло ему пройти. Окруженный туманом, под холодным осенним дождем, Корсунцев прошел берегом около часу, с трудом вытаскивая ноги из вязкого грунта. Далее нельзя было идти близ моря, так как побережье состояло из высоких, скользких утесов, смело подставлявших свою истрескавшуюся грудь шумной прибойной волне. У подошвы этих утесов море клокотало и грозно бурлило. Водяные громады обрушивались на берег с грохотом и ревом, то вскидываясь на огромную высоту, точно желая смыть с вершин скал беспечно сидящих морских птиц, то отпрядывая назад для нового отчаянного приступа на отвесное побережье... Корсунцеву пришлось отдалиться от берега и углубиться в приземистый, довольно густой лес, состоявший из ели, березы, лиственницы и мелкого кедровника, росшего в виде кустарника. В лесу он неожиданно наткнулся на массу всевозможных ягод: морошка, клюква, брусника, голубица и черника росли всюду в таком необычайном изобилии, что придавали во многих местах почве свой характерный оттенок. Голодный Корсунцев набросился на ягоды с нечеловеческой жадностью; он пожирал их горстями, постоянно поперхиваясь и давясь. В лесу же он отыскал несколько родников, позволивших ему утолить нестерпимую жажду. Насытившись ягодами, Корсунцев бодро зашагал дальше, изредка присаживаясь для кратковременного отдыха К вечеру он добрел до мыса Терпения, где отыскал необитаемую юрту, в которой и переночевал сравнительно покойно... С рассветом Корсунцев пошел дальше, придерживаясь всё берега и заходя в ближайший лес только для того, чтобы наесться ягодами и немного отдохнуть. Таким образом он прошел еще двое суток, подвергаясь ночью и по утрами сильной стуже. Один утренник был особенно холодный. Вода в родниках покрылась за ночь ледяной корой. Корсунцев при этом отморозил себе пальцы на обеих ногах до такой степени, что никак не мог оттереть их. С отмороженными ногами он продолжал свой тернистый путь с большим трудом, лелея себя надеждой добраться, рано или поздно, до селения Сиська. Страдалец едва двигался, испытывая невыразимую боль в ступнях, страшно опухших и избитых. К вечеру третьих суток он стал чувствовать такое полное изнеможение, что был вынужден прилечь на траву, несмотря на наступавшую стужу. Он сознавал, что это отдохновение будет преддверием к смерти, но не в силах был противиться искушению отдаться сладостному сну в такое опасное время дня. Обыкновенно он шел ранее ночью, спасаясь от замерзания усиленными движениями, и спал несколько часов днем, когда солнечные лучи поднимали температуру воздуха выше нуля. Теперь же, не имея сил идти дальше, он лег как раз перед заходом солнца, покорно отдавшись воле Божией. Трехсуточная непрерывная борьба со смертью довела наконец Корсунцева до такого неотразимого угнетения, как душевного, так и физического, что он начал молить Бога о скорейшем прекращении своей страдальческой жизни. Он жаждал смерти как избавления от страшных мучений, все усиливавшихся с каждой минутой и с каждым шагом вперед. Ему вдруг опротивела подобная жизнь. Он желал полного успокоения, как ни страшно оно было на чужбине, вдали от семьи, которая и не узнает, где погиб ее несчастный кормилец.

«Измучился... Нет больше сил... — мрачно думал Корсунцев, лежа на траве. — Умру как собака... Хищные птицы расклюют мое тело, по косточкам разнесут... Что ж!.. Божья на то воля!..»

Корсунцев лежал в таком состоянии около часа. Солнце уже стало скрываться за ближайшим лесом. Стужа усиливалась. Мокрые рубища страдальца начали постепенно промерзать. Сам он чувствовал, как прежде защипало все тело, точно кто-то накалывал его многочисленными иголками, и как постепенно затем оно начало разгораться... Болезненное ощущение сменилось приятным и даже сладостным.

Корсунцев начал замерзать, сохраняя еще память и как бы осязая медленное приближение неотвратимой смерти... В этот критический момент до слуха страдальца долетели какие-то неопределенные, странные звуки: не то плеск волны, не то мерные удары весел... Ближе и ближе... Вот как будто заскрипел песок... Раздались чьи-то голоса... Корсунцев разом встрепенулся, хотел было подняться, но уже не мог, словно его привязали к земле, наложив, кроме того, на руки и ноги десятипудовые гири. Тогда он вскрикнул, вскрикнул отчаянно, мучительно... На этот крик подбежали к нему какие-то неизвестные люди и начали теребить его с таким неистовством, что Корсунцев закричал от боли, вдруг разлившейся волной по всему телу. Люди, не обращая внимания, продолжали мять Корсунцева с прежней энергией и настойчивостью, обдавая страдальца отвратительным запахом перегнившего нерпичьего жира. Постепенно Корсунцев начал соображать... Внимательно приглядевшись, он увидел над собой двух орочен, добродушно скаливших свои грязные зубы.

— Эге, батька, замерз есть, — прохрипел один из дикарей коверканным русским языком, увидя, что Корсунцев окончательно пришел в себя. — Худо есть». А теперь карашо есть... Нет помирай!»

— Мало-мало вставай есть, — продолжал говорить тот же дикарь, приподымая с товарищем Корсунцева за плечи. — Мало-мало ходи есть... Это карашо... Спать нет карашо...

— Спасибо, братцы... Спасибо! От смерти спасли! — прошептал страдалец, с трудом поднимаясь, при помощи орочон, на ноги.

— Табака есть? — задал вдруг неожиданный вопрос тот же дикарь, по-видимому один только умевший говорить по-русски.

— Нет, братцы, табаку, — с сожалением ответил Корсунцев, искренно досадуя, что ничем не может отблагодарить добродушного орочона.

— Ну, не надо табака, — добродушно засмеялся дикарь. — Иди жрать!»

Оба орочона ухватили Корсунцева за руки и потащили к своей лодке, вытащенной на прибрежный песок.

— Моя звать Отай, товарищ — Уркан, — продолжал болтать орочон. — Сиська знай есть?.. Моя живет Сиська... Товарищ тоже Сиська... Наша охотник есть... Перна наф!.. Жри!.. — закончил Отай свою краткую биографию, торопливо порывшись в лодке и ткнув затем прямо в лицо Корсунцеву целой юколой.

Корсунцев жадно схватил вяленую рыбу и стал рвать ее зубами.

— Хи-хи-хи!.. Батька жрать хочу, шибко хочу!.. — весело затараторил опять Отай, добродушно поглядывая маленькими, подслеповатыми глазками на Корсунцева. — Батька голодный есть... Батька помирай есть... Теперь здоров есть, нет помирай... Уркан, тепло батька делай!..

Действительно, другой орочон успел развести большой костер, возле которого окончательно обогрелся несчастный крушенец, чудом спасенный от смерти добродушными дикарями-охотниками, случайно приставшими для ночлега именно к тому месту, где собирался умирать страдалец Орочоны не только накормили и обогрели Корсунцева, но далее снабдили его теплою одеждой, состоявшей из просторной меховой рубахи, таких же штанов, а также сапог, сшитых из выделанной нерпичьей кожи.

Корсунцева доставили в селение Сиська только на восьмой день, так как пять дней пришлось простоять на одном месте, по случаю поднявшейся сильной пурги. Из Сиськи страдальца отправили в Корсаковский пост, лежащий на берегу залива Анива. Это было крайне необходимо, потому что у Корсунцева начали отгнивать отмороженные пальцы ног и представлялась неотложная надобность их ампутировать. Операцию эту благополучно выполнил местный врач и тем окончательно спас жизнь крушенцу, столько испытавшему, так много вытерпевшему всевозможных страданий и лишений...

Из Корсаковского поста Корсунцев в скором времени был отправлен во Владивосток и затем уволен, с пенсией, в отставку, как не способный к дальнейшей службе... Пенсия дала ему возможность жить на родине без особенной нужды...

XI

Между тем шхуна «Крейсерок», возвратившись в залив Терпения уже поздно вечером, не могла стать там на якорь вследствие сильного волнения и была вынуждена держаться под парусами целую ночь. На другой день ветер стих, но в то же время все окружающее скрылось в таком непроницаемом тумане, что командир начал опасаться, как бы не выскочить в такую погоду на какой-нибудь неизвестный подводный камень, которыми усеяно все сахалинское прибрежье, и в особенности почти не исследованный залив Терпения. Этот день был особенно мучительный для Алексея Павловича. Он горел жгучим желанием выяснить участь товарищей, страстно стремился оказать несчастными крушенцам, если кто-либо жив, самоотверженную помощь; но в то же время не мог, в силу обстоятельств, шевельнуть в пользу их даже пальцем. «Крейсерок», застигнутый густым туманом в неизвестном пункте залива, должен был подвигаться вперед с большой осторожностью, постоянно бросая лот и идя под самыми малыми парусами. Он приближался гадательно к мысу Терпения, имея впереди себя спущенные на воду шлюпки, с которых делали, в свою очередь, тщательный и внимательный промер. Шлюпки шли всего в нескольких саженях, но тем не менее они были невидимы среди тумана. В виду этого приходилось идти вперед особенно осторожно, все время переговариваясь, чтобы не разлучиться, условленными звуковыми сигналами: на «Крейсерке» усиленно били рынду (звонили в колокол), а на шлюпках трубили в рожки. При таких предосторожностях «Крейсерок» подвинулся за целый день на самое короткое расстояние. С наступлением темноты пришлось лечь в дрейф и ждать на месте рассвета. Длинная, осенняя ночь тянулась необыкновенно долго и мучительно для всех. Никто из экипажа шхуны не смыкал глаз. Никто не в состоянии был уснуть при одной мысли, что, может быть, тут же, почти рядом, несчастные товарищи теряют в борьбе за свою угасающую жизнь последние силы и последнюю энергию. И нельзя им помочь! Нет физической возможности вырвать их из цепких когтей неумолимой смерти! Какая ужасная нравственная мука!. Алексей Павлович, вообще нервный и впечатлительный, особенно страдал и мучился. Он не сходил с палубы, не ел, не пил: всматривался в непроглядную тьму туманной ночи, чутко прислушивался, надеясь уловить в ночном воздухе чей-нибудь крик, зов или стон. Иногда ему казалось, что кто-то кричит; он начинал прислушиваться, но крик не повторялся в течение долгого времени. То ему чудилось, что кто-то стонет у самой шхуны; он стремительно бросался к борту, свешивался через него чуть ли не к самой поверхности воды, приглядывался, прислушивался, но, кроме ровного плеска воды, ничего не слышал. В такой страшной тревоге Алексей Павлович провел всю ночь. К утру его нельзя было узнать: так он сразу осунулся, постарел и побледнел. Глубоко ввалившиеся глаза блестели лихорадочным огнем. Между насупленными бровями появилось несколько резких морщин — результат тяжкого ночного раздумья о злосчастной участи товарищей...

Рассвет не принес ничего отрадного. Туман не рассеялся, и в то же время погода стихла до безусловного штиля. Море почти успокоилось. Шхуна беспомощно колыхалась на отлогой зыби, маслянистая поверхность которой напоминала громадные, изящно изогнутые зеркала без малейшего пятнышка или морщинки. Поставленные паруса бессильно хлопали при каждом размахе шхуны, недвижно стоявшей среди безграничных пластов непроницаемого тумана. Алексей Павлович несколько раз пытался отыскать берег на шлюпке, но эти попытки оказывались безрезультатными, хотя он удалялся от «Крейсерка» на такое расстояние, что едва слышал звуки сигнального колокола. Выйти же из сферы этих звуков было опасно, потому что шлюпка могла при этом бесследно затеряться в море и погибнуть...

Наступила вторая ночь, столь же мучительная и бессонная, но зато принесшая с собой кое-какую надежду на улучшение погоды. Штиль сменился слабым ветерком, подувшим от северо-востока. Туман начал постепенно расходиться, но в то же время температура воздуха упала ниже нуля на два градуса. Предвиделся мороз, столь обыкновенный в октябре месяце в южной части Охотского моря. Мало того, надо было ожидать снежной непогоды; но как скоро она наступит — трудно было отгадать. Во всяком случае «Крейсерку» нельзя было мешкать в негостеприимных водах, угрожающих осенью смертельной опасностью. Алексей Павлович вполне сознавал это, но в то же время желал убедиться, что помощь его действительно не нужна потерпевшим крушение, как продолжал утверждать Гарри. Алексей Павлович несколько раз призывал к себе хитрого боцмана погибшей шхуны «Роза», расспрашивал его о мельчайших подробностях крушения, стараясь выяснить все обстоятельства гибели Андрея Павловича и команды. Гарри при всех расспросах стоял на одном:

— Я с товарищами, сэр, сел на один вельбот, а русский экипаж «Розы» на другой... Мы с большим трудом, сэр, выгребли из бурунов, а другой вельбот перевернуло, и все погибли... На наших глазах, сэр, погибли...

И боцман, утверждая последнее, вновь приводил в свидетели катастрофы всех своих товарищей, которые упорно продолжали поддакивать Гарри. Таким образом, Алексей Павлович не мог разузнать больше того, что уже знал в первый момент принятия американцев на «Крейсерок». Мало того, боцман погибшей «Розы» успел спутать его относительно пункта, где разбилась шхуна. Гарри довольно ловко рассказал все обстоятельства злосчастного крушения по восточную сторону мыса Терпения, а не по западную, где в действительности катастрофа случилась. К этому наглому обману вынуждали хищника весьма тонкие соображения. Гарри опасался, как бы не были найдены трупы матросов со следами зверской расправы американцев.

Подобное обстоятельство могло, конечно, послужить разгадкой подозрительного для Алексея Павловича спасения всех промышленников и гибели всех русских, разгадкой, весьма опасной прежде всего для Гарри, как коновода всего гнусного дела...

Таким образом, основываясь на ложном показании всех сговорившихся хищников, Алексей Павлович, как только туман рассеялся к утру следующего дня, направил «Крейсерок» к фиктивному пункту крушения «Розы». Шхуна подошла к указанному Гарри месту возможно ближе и стала на якорь. Алексей Павлович, сев на вельбот, отправился на розыски лично. Самый тщательный осмотр побережья на расстоянии нескольких верст не дал никаких результатов. Ничего не было найдено. Явилось предположение, и притом очень возможное, что трупы погибших, а также обломки шхуны «Розы» унесены течением в открытое море.

С сокрушенным сердцем и разбитыми надеждами возвратился Алексей Павлович на «Крейсерок». Это было уже поздно вечером, перед самым заходом солнца. Не медля ни минуты, он отдал приказание сниматься с якоря для следования во Владивосток. Он торопился теперь уйти от мрачного мыса Терпения, возле которого нашли преждевременную могилу столько самоотверженных людей.

«Крейсерок» снялся с якоря в момент солнечного заката и, поставив все паруса, быстро понесся с попутным ветром к Лаперузову проливу. Ночь прошла спокойно, но с рассветом северо-восточный ветер значительно засвежел, при падении температуры воздуха на пять градусов ниже нуля. Небо заволокло белесоватыми тучами. Весь горизонт покрылся какой-то желтовато-серой мглой. Море взволновалось. Волны вздымались подобно громадным горам и играли шхуной как мячиком. Шхуна, то подбрасываемая к небесам, то стремительно падающая в зияющие водяные пропасти, содрогалась во всех своих сочленениях, стонала и скрипела. Свинцовые тучи зловеще скучивались по всему небосклону и вдруг, словно прорвавшись, затмили воздух и море необъятными массами сухого снега... Поднялась страшная метель в открытом море. Ветер достиг степени шторма и со стоном понесся по морю, срывая с водяных громад их пенистые вершины. В воздухе загудело, засвистело и заревело. Море, казалось, мгновенно ожило и яростно затрепетало в какой-то ужасающей агонии. Могучий вихрь нес перед собой тучи снега и со сгоном разметывал их по всему необъятному простору моря. Казалось, легионы злых демонов безумно закружились во мраке и с дикими завываниями терзали друг друга в жестокой междоусобной борьбе. Все окружающее затмилось непроницаемой, непроглядной мглой. Небо почернело и опустилось низко-низко, словно собираясь придавить своей громадой разбушевавшееся море. Ветер, точно стесненный в своих яростных порывах, налетал с бешеным ревом, взрывая и вспенивая морскую поверхность. То вопли отчаяния, то угроза, то ропот слышались в его диких завываньях.

«Простору, дайте мне простору!» — молил, казалось, он, стараясь сокрушить перед собой нее живое.

Шхуна шла под всеми парусами, стараясь уйти от набегавших сзади водяных громад. Засыпанная снегом, с глыбой льда на носу, образовавшейся от всплесков волн и мороза, она бежала вперед почти со сказочной быстротой, перебрасываясь с борта на борт. Алексей Павлович был на палубе и зорко следил: вынесут ли мачты и паруса подобную бешеную скачку по вспененным волнам. Он с гордостью глядел на свое легкое судно, свободно побеждавшее разъяренное море. Вихрь за вихрем налетали на шхуну и сильно кренили ее, желая перевернуть, но шхуна, временно поддавшись яростному давлению ветра, через минуту выпрямлялась и гордо бежала дальше, с вала на вал, из одной пропасти в другую. Ветер, раздосадованный своим бессилием сокрушить небольшое суденышко, заметно свирепел и вдруг разразился таким жестоким порывом, что шхуна легла почти совсем набок. Раздался звук, похожий на пушечный выстрел: это вырвало передний парус... Мгновенно разодранный в клочья, парус унесло вместе с тучами снега. В тот же момент, словно прорвавши плотину, хлынул в шхуну громадный вал и положил ее еще больше набок. Наступила критическая минута... Но Алексей Павлович не дремал...

— Придерживайся!.. — протяжно раздался его голос, полный железной воли и самоуверенности.

Этот голос, как песнь торжествующей победы над волнами, разбежался, казалось, по трепетавшим снастям накренившейся шхуны и замер где-то вдали, среди стона и рева бушующей непогоды.

«Крейсерок», послушный сильной воле командира, привел против ветра и волны, выпрямился и стал, встречать порывы шторма обледенелой грудью. Теперь он уже шел под глухо зарифленными парусами, стараясь отдалиться от опасных берегов Сахалина Метель продолжалась, но стужа значительно ослабла. Термометр стал, подниматься...

XII

В течение трех суток «Крейсерок» вел непрестанную борьбу с рассвирепевшей стихией и вышел наконец из этой борьбы победителем. Через трое суток погода стихла, метель прекратилась. На прояснившем небосклоне опять засверкало яркое солнце, полное радости и жизни. Жестокий попутный шторм перешел в ровный юго-восточный ветер, теплый и ласкающий. Под дуновением этого животворного ветра шхуна быстро сбросила с себя ледяную броню и, таким образом, счастливо избегла страшной опасности обмерзнуть в открытом море. Между тем эта опасность висела над «Крейсерком» в течение трех суток, словно дамоклов меч, держа настороже день и ночь всю судовую команду. Матросы без устали очищали палубу и борта от глыб льда, постоянно накоплявшихся при каждом всплеске волн, сбивали ледяную броню с парусов и снастей, освобождали форштевень шхуны от опасной тяжести, отнимавшей у судна необходимую плавучесть. Благодаря слабому, сравнительно, морозу, не превышавшему пяти градусов, работу эту могли выполнять вполне успешно, при энергичном содействии американцев, которых выпускали из трюма, в помощь матросам, небольшими партиями, во избежание каких-либо насилий с их стороны. Подозрительный Алексей Павлович следил за хищниками особенно внимательно, справедливо не доверяя этим отчаянным головам, способным, по его мнению, на всевозможные преступления. В течение трех суток он почти не смыкал глаз, опасаясь оставить шхуну в такое критическое время без личного управления. Командир сознавал, что жизнь порученных ему людей висит на волоске, и он прилагал все усилия к тому, чтобы оградить эту жизнь от опасных случайностей, вполне возможных при самом незначительном недосмотре. Алексей Павлович бодрствовал, ревниво и отвалено охраняя свое судно от стихийных сил, метавших по необъятному простору моря разрушение и смерть. Он с необычайной энергией вел привычную борьбу с рассвирепевшей непогодой, преодолевая разумом бессмысленный хаос безумствовавшей природы и сокрушая железной волей бешеные напоры зловещих волн. И он вышел победителем из этой грандиозной, неравной борьбы; но победа не радовала его... Он сознавал, что могучая природа дала ему только первое предостережение, что впереди, в течение продолжительного осеннего плавания по бурным морям, надо предвидеть еще большие ужасы и более грозные опасности. Удастся ли избегнуть их? Этот жгучий, немой вопрос наполнял мужественное сердце Алексея Павловича каким-то неотразимым трепетом, смешанным с угнетавшим душу сомнением относительно вполне благополучного плавания. Было ли это опять предчувствием близкого несчастья — он не мог дать себе в этом отчета. Между тем он твердо верил в предчувствие, тем более, что одно, очень недавнее, оправдалось ужаснейшим образом...

Алексей Павлович хорошо знал, что благоприятное время плавания по Японскому морю уже миновало, и потому прилагал все свои знания и усилия к тому, чтобы добраться до Владивостока возможно скорей. Войдя через Лаперузов пролив, шхуна только на несколько часов зашла на маяк Крильон, с целью пополнить истощившийся запас дров и пресной воды, и затем смело вступила, с восходом солнца, в бурные воды Японского моря. Последнее встретило «Крейсерок» необычайно приветливо. Ничто не предвещало каких-либо особенных передряг. Барометр при совершенно ясном небе стоял достаточно высоко. Море было величественно-спокойно. Дул легкий, умеренный по теплоте, юго-восточный ветер. Шхуна шла окруженная берегами: справа и немного сзади тянулась вдаль мрачная громада каторжного Сахалина; далеко впереди едва виднелся высокий, обрывистый мыс Дизапойнтмент — вечный и несокрушимый страж Азиатского материка, на рубеже Японского моря с Татарским проливом, со снеговой пышной шапкой на гигантской голове; слева вздымались из волн неприветливые, гористые берега японского острова Матцмая, уже засыпанные сплошной пеленой снега девственной чистоты и сверкавшего на ярком солнце миллиардами разноцветных огней: казалось, рука волшебника щедро осыпала всю видимую местность драгоценными камнями изумительной игры и чистоты.

Около полудня совершенно заштилело. Паруса повисли и стали бессильно хлопать о мачты и снасти при каждом движении шхуны на зеркально гладкой зыби. На поверхности моря появился кит, но чего-то словно испугавшись, быстро скрылся в морской пучине, с шумом выбросив из ноздрей громадные фонтаны воды, рассыпавшейся в недвижном воздухе на миллионы блестящих брызг. Там и здесь на минуту показывались из воды круглые, усатые головы сивучей, подозрительно оглядывавших безграничный морской простор. В прозрачном воздухе заволновались откуда-то налетевшие чайки, высматривавшие в море лакомую добычу. В их нерешительном полете замечалось какое-то инстинктивное недоверие к неожиданно наступившей тишине. Они держались высоко над морской гладью, словно подозревая, что эта коварная гладь таит в себе смерть и разрушение. Вдруг чайки видимо встревожились, почуя какую-то близкую опасность, и понеслись к ближайшему берегу, оглашая воздух жалобными криками, схожими с детским плачем... Далеко на горизонте, от северо-запада, начала медленно подниматься темная тучка. Барометр разом упал. Подозрительная туча не ускользнула и от опытного, юркого глаза командира «Крейсерка», бывшего в это время на палубе.

— Свистать всех наверх, брать рифы, — раздался его спокойный, твердый голос.

Команда, отдыхавшая после сытого обеда, не замедлила выбежать на палубу, чтобы исполнить энергичное приказание командира. Не более как через пять минут шхуна уже колыхалась на зыби под глухо зарифленными, штормовыми парусами.

Между тем туча все росла и росла, грозно надвигаясь на лазоревое небо, гигантской, страшной тяжелой завесой. Ясный день быстро превращался в зловещий полусумрак. Кругом разливалась какая-то подавляющая, удушливая тишина. Но вот вдали послышался ужасающий рев, мгновенно разразившийся и приближавшийся с демонской быстротой. Море, перед этим гладкое как зеркало, моментально покрылось сплошной пенистой пеленой, забурлило и застонало. Страшный вихрь разметывал по воздуху пену, вздымал воду подобно горам, бешено срывал их вершины и нес к шхуне тучи брызг. Еще мгновение, и «Крейсерок» лег под напором вихря совсем на бок, готовый ежесекундно опрокинуться. Температура воздуха быстро понижалась. Показались первые градины, сперва мелкие и редкие, но затем они становились все крупнее и крупнее, многочисленнее и многочисленнее... Вскоре град начал падать почти сплошной массой с поразительной трескотней.

Через несколько минут туча пронеслась и исчезла за горизонтом столь же быстро, как и появилась; но студеный вихрь продолжал усиливаться. Море кипело как в котле. Огромные валы вздымались, подобно горам, и яростно обрушивались на небольшое судно, которое содрогалось во всех своих сочленениях, стонало, скрипело, подкидываемое к небесам и низвергаемое вниз, словно перышко. Мачты трещали и гнулись как трости. Снасти трепетали и гудели, точно натянутые струны под могучими ударами вдохновившегося виртуоза. Шхуна должна была «опять привести», то есть встать носом по возможности против вихря и валов. В момент этого смелого маневра громадная волна, в несколько сажен вышины, с грохотом перевалила через шхуну, сбивая с ног людей, ухватившихся за снасти, мачты и борта, и смывая в море все, что не было прихвачено надежными найтовами (веревками). Грозный вал оставил на всем свой след в виде тонкой льдистой коры, мгновенно образовавшейся под могучим действием морозного вихря. Температура воздуха между тем продолжала все понижаться. К заходу солнца термометр показывал уже - 10° R. Это ужасающее падение температуры не обещало ничего отрадного. При каждом всплеске волны борта и нос шхуны быстро обмерзали. Брызги, попадавшие на мачты, паруса, блоки и снасти, покрывали их ледяным наростом, постепенно утолщавшимся. Такой же ужасающий нарост стал появляться на палубе, люках и рубке, словно мороз спешил сдавить судно своими мертвящими объятиями. В течение самого непродолжительного времени на баке образовалась целая ледяная гора; тоненькие, в палец толщиной, снасти утолщились настолько, что их едва молено было обхватить обеими ладонями; обмерзший рангоут с трудом сдерживал обледенелые паруса, трещавшие под демонским напором грозного шторма... Командир, не теряя присутствия духа, отдал энергичное приказание скалывать со шхуны образовывающийся лед, очищать от него рангоут, снасти, блоки и паруса, с целью освободить судно от излишней, непомерной тяжести. Матросы приступили к тяжелой, адской работе со свойственной ревностью, не обращая внимания на нестерпимо холодный ветер. Обдаваемые брызгами, моментально на них замерзавшими, матросы работали без устали, с отчаянием оспаривая у мороза свое судно, а вместе с ним и свою жизнь. Американские хищники, выпущенные из трюма, где предстояло им замерзнуть, энергично скалывали лед наряду со своими врагами, хорошо сознавая критическое положение шхуны и предав временному забвению, под неотразимым впечатлением рассвирепевших стихий, свои распри, ненависть, злобу и разбойничьи инстинкты. Опасность смирила их и образумила. Они поняли, что жизнь может быть спасена только при общих, единодушных усилиях, а малейшая оплошность грозит всем неминуемой гибелью...

Работа согревала людей, но, обдаваемые яростно налетавшими волнами, они начинали постепенно также обмерзать, хотя первое время и не замечая этого. Никто не решался спуститься вниз, в каюты, чтобы укрыться хотя от ветра.

Каждый сознавал, что ничтожнейшее замедление в работе поставит судно в безвыходное положение. Кроме того, совершенно обледеневшие каюты производят неотразимое впечатление; вступить в них невыносимо страшно, особенно когда над головой идет непрестанная борьба за существование, борьба с проблеском кое-какой надежды... В каютах же царила одна лишь бездушная смерть...

Наступившая ночь ввергла всех в томительную неизвестность. Мороз усилился или по крайней мере так казалось изнеможенным людям, насквозь пронизываемым морозным вихрем. Обмерзание шхуны продолжалось, несмотря на нечеловеческую работу всего экипажа. Непроницаемая тьма осенней ночи делает опасность невыразимо страшной. Не видно ни зги. Лишь слышится глухой гул разбивающихся о борта волн, да адское гудение шторма среди обледенелых снастей. Люди изнемогают от холода, усталости и голода, но в то же время каждый проявляет редкий пример твердости духа и дисциплины, порядок и чувство безграничного самоотвержения большинства восторжествовали над трусостью и эгоистическим инстинктом самосохранения, которым едва не отдались некоторые хищники. Все беспрекословно и с полной готовностью исполняли энергичные приказания командира и его помощника, бестрепетно стоящих на более опасных местах обледенелой палубы и ежеминутно рисковавшим быть сброшенными в море волнами. Руководимые несокрушимой волей начальников, все работали без растлевающей суеты и губительного смятения. Каждый старался примерным исполнением своего долга превзойти товарищей...

Приближалась полночь. Буря не стихала, но как будто ожесточенная удивительным упорством слабых людей, ревела, словно сказочное чудовище, обдавая своим ледяным дыханием бедствующее судно, трепетавшее среди водяных громад, как в предсмертной, мучительной агонии. Люди с отчаянным мужеством продолжали оспаривать свою жизнь у рассвирепевшей стихии, но их силы падали с каждой минутой. Они начинали окончательно изнемогать от непрестанной, бесконечной борьбы и сизифовой работы. Море, в союзе с морозом, спешило нагромоздить всюду новые глыбы льду, взамен только что сброшенных людьми. Шхуна, несмотря на все усилия, продолжала обмерзать с ужасающей быстротой, особенно с внешней стороны, недоступной для людей в такую жестокую непогоду. Она заметно тяжелела и уже не всходила на вершины валов с прежней легкостью; чаще принимала на палубу их пенистые вершины, мгновенно превращавшиеся в целые глыбы льда. Изнеможенные страдальцы начинали сознавать в своих сердцах, что жизнь их в руках Всевышнего. Если Тот, Кому повинуются ветры и волны, не прострет над ними Своей всемогущей Десницы, то никакие человеческие усилия не будут в состоянии отвратить ужасную смерть...

Командир, лучше других понимая безнадежность положения, не переставал ободрять словами более робких и воодушевлять их для дальнейшей борьбы. Более сильные духом и телом продолжали еще повиноваться, но слабые без ропота склонились под неотразимыми ударами злосчастной судьбы и с тихой молитвой на устах начали готовиться к смерти на обледенелой палубе обледенелого судна. Страдания, претерпеваемые несчастными, были невыразимы. Обыкновенно при замерзании тело человека постепенно цепенеет, и умирающий бессознательно засыпает, переходя в вечность. Не то испытывали страдальцы. Хотя их оледенелые члены уже утратили способность чувствовать, моральная агония все еще продолжалась до последней предсмертной минуты.

С течением времени неотразимое изнеможение охватило остальных. Живые ищут защиты у мертвых, прикрываясь трупами от ветра и волн. Никто не слушал уже ослабевшего голоса командира, изнемогшего также под непосильным бременем физических и душевных страданий.

В беспорядочной куче, на обледенелой палубе, сплотились живые, умирающие в страшной агонии, и трупы уже погибших от мороза. Раздирающие душу стоны страдальцев смешивались с сатанинским ревом бури и вселяли ужас в бесстрашное сердце командира, который еще так недавно хладнокровно глядел в глаза смерти. Он начинал завидовать участи тех, которые успели обратиться в безжизненные трупы и не чувствовали более сверхъестественных мучений. Но желанная смерть — спасительница от нечеловеческих страданий — приближалась слишком медленными шагами и глумясь над людьми, осмелившимися вступить в неравный бой с грозной стихией. Тем не менее командир ждал беспощадную, жестокую смерть с христианским чувством покорности злосчастной судьбе, ждал, вперив воспаленный взор приблизительно в ту же точку темного горизонта, откуда должно вскоре подняться дневное светило. Рассвет, по-видимому, близок, и Алексею Павловичу хотелось взглянуть в последний раз на восходящее солнце и сказать «прощай» этому чудному миру, так много обещавшему и так мало давшему. Вот как будто начало светать; на востоке появилась узкая кроваво-красная кайма. Да, солнце приближается к горизонту. Наконец-то! Вдруг мелькнул во мраке луч бледного света. Неужели это уже солнечный луч!? Нет, не может быть!.. Бледный свет мелькнул совсем в стороне от кровавой каймы утренней зари. Вот прорезал тьму другой луч — красный и через минуту к нему присоединился яркий зеленый огонек Что это такое!? Не предсмертная ли галлюцинация?.. О, Боже! Это, кажется, паровое судно. Три огня, белый, красный и зеленый, которые обыкновенно носят ночью паровые суда, видны уже вполне отчетливо. Ближе и ближе.

Между тем ветер воет и ревет, пригибая к воде обледенелую шхуну, с трудом вздымавшуюся на водяные громады. Вихрь налетали за вихрем, один яростнее другого. Раздался сильный треск: могучий порыв вырвал всю середину грота (задний парус шхуны) и унес ее клочья в полумрак наступающего утра. Изнеможенный командир на мгновенье встрепенулся и отдал какое-то приказание; но слабый его голос совершенно затерялся среди оглушительного рева озверелой стихии. Да некому слушать. Командир, исполнив свой последний долг, смолк в свою очередь. Силы окончательно покинули его: он не мог даже взглянуть на неизвестное паровое судно, явственно вырисовавшееся на фоне посветлевшего неба. Ветер между тем поставил шхуну, лишенную паруса, поперек волнения. Водяные громады, обрадовавшись одержанной победе, понеслись с торжествующим стоном через шхуну, смывая своим могучим, стихийным напором мертвых и полуживых страдальцев. В морозном воздухе раздался ужасный вопль погибавших, и все затем смолкло. Лишь слышались вой бури да неумолчный хляст волн об обмерзшие борта беспомощной шхуны.

Английский пароход «Star», шедший из Хакодате в Нагасаки Японским морем, случайно подошел к «Крейсерку» в момент его окончательного крушения. Было уже достаточно светло, чтобы разглядеть все перипетии последней агонии шхуны, затонувшей, под тяжестью льда, по самую верхнюю палубу. Шкипер «Star’a», бравый кэптэн Смит, движимый высоким чувством человеколюбия, поспешил приблизиться к «Крейсерку», в надежде спасти хоть кого-нибудь. Зорким глазом оглядел мистер Смит седую поверхность бушующего моря и вскоре приметил одного страдальца, крепко прильнувшего к обломку мачты. Но как спасти его, каким образом вырвать из цепких объятий рассвирепевшей стихии? Команде парохода, не спускавшей глаз с обломка, казалось это невозможным, но мистер Смит, бывалый, опытный моряк, думал совсем иное. Для него не существовало невозможного в деле спасения человека от смертельной опасности.

— На руле, не зевай! — зычно крикнул он рулевым. — Немного лево!.. Так держать!..

Обмерзший пароход тяжело поворотил и чрез несколько минут подошел вплотную к обломку мачты, за который продолжал держаться неизвестный человек с сильно всклокоченной, густой бородой, закрывавшей решительно все его лицо.

— Эвое!.. Джеймс! — крикнул бравый кэптэн Смит не менее бравому своему боцману. — Спустись-ка на конце (веревке) за борт и накинь петлю на того молодца. Получишь бутылку джину за успешную работу!..

— Слушаю, сэр, — хладнокровно пробормотал Джемс и тотчас же стал обвязываться крепким концом.

Спустя минуту он уже осторожно спускался по скользкому наружному борту парохода, имея в правой руке наготове широкую петлю от другого конца, который держали в руках полдюжины наиболее расторопных матросов, готовых выбирать конец по первому приказанию. Джемс очевидно страшно рисковал, но он не смущался, поощряемый надеждой честно заработать целую бутылку любимого напитка, ценимого им на вес золота. Несколько раз Джеймс погружался, при качке, в студеную воду; волны захлестывали его, но он не унывал, настойчиво пытаясь поддать петлей под свесившиеся ноги погибавшего. После долгих, почти сверхъестественных усилий бравому боцману удалось наконец выполнить заданную работу вполне успешно, и он крикнул на палубу:

— Выбирай живо!. Бутылка джину, сэр, за вами!.. Гип, гип, ура!..

Дюжина мускулистых рук дружно потянули конец. Неизвестный человек с лохматой бородой два раза стукнулся о борт и не более как через секунду оказался вне власти моря.

— Да это Гарри! — радостно крикнул вдруг Джеймс, разглядев спасенного и узнав в нем своего старого друга. — Вот живучая бестия!.. Глядите, вся рожа в крови, а дышит еще...

— Какой такой Гарри? — удивился кэптэн Смит.

— Боцман с американской шхуны «Роза», — почтительно доложил Джеймс, продолжая суетиться возле друга. — Я сейчас приведу его в чувство... Пожалуйте, сэр, скорей бутылку рому для товарища, и он, уверяю вас, вскочит, как встрепанный, несмотря на все вытерпенные им недавно передряги... А их было, судя по его искалеченной роже, немало!..

Джеймс оказался правым Гарри, щедро натертый ромом снаружи и внутри, пришел в себя весьма скоро и подробно рассказал товарищу о своих последних похождениях, а также о страшных перипетиях обмерзания «Крейсерка» и гибели всей команды. По приходе парохода «Star» в Нагасаки мистер Смит счел нелишним доложить о всем виденном и слышанном своему консулу.

XIII

Японец Уно-Техе, единственный сторож дома для прохожих, построенного на безлюдном берегу острова Матцмая, в Вакисякунаи, проснулся в одно бурное ноябрьское утро раньше обыкновенного: не мог он больше спать под адскую какофонию рассвирепевшей непогоды. Небольшой домик дрожал до основания от демонского грохота прибрежных бурунов и чудовищного рева ужасного шторма. Ветер гудел с каким-то сатанинским остервенением, злобно потрясая стены сторожки и словно силясь сорвать ее с места и унести в ближайшие горы. Уно-Техе, достаточно свыкшийся за много лет своей одиночной жизни на безлюдном берегу с грозными проявлениями сил могучей природы, не мог, однако, хладнокровно отнестись к тому необычайному хаосу, который господствовал в упомянутое утро в море и на берегу. Набросив на плечи теплый киримон[66] и повязав седую голову цветным платком, Уно-Техе вышел из сторожки, любопытствуя взглянуть, что творится вне ее. На дворе, однако, его встретила такая нестерпимая стужа, что он поспешил захлопнуть дверь и возвратиться в комнатку, не имея охоты замораживать свое старческое тело ради удовлетворения праздного любопытства.

— Да хранит всемогущий Будда несчастных путников, застигнутых в дороге такой непогодой! — прошептал Уно-Техе свою обычную фразу в бурные дни, торопливо раздувая в жаровне уголья, чтобы нагреть остуженную ворвавшимся вихрем сторожку.

— Подожду, когда солнце повыше взойдет и потеплее станет — тогда и погляжу, что там творится, — утешил себя любопытный старик, ставя на уголья небольшой бронзовый чайник с водой. Присев на корточки, он стал, от нечего делать, следить, как змеился в жаровне яркий огонек и как жадно лизал почерневшее дно чайника.

— Отлично... Скоро поспеет, — шептал Уно-Техе, изредка дотрагиваясь до чайника морщинистой ладонью. — Чаю напьюсь, потеплее оденусь, да и посмотрю, какова погода.

— Ревет-то как, — продолжал старик, разговаривая с самим собой, прислушиваясь к стону бури. — Да хранит всемогущий Будда несчастных путников, застигнутых в дороге такой непогодой!..

Но вот вода в чайнике забурлила, Уно-Техе привстал с корточек, добыл откуда-то небольшую фарфоровую чашку с крышечкой и мешочек зеленого чаю. Не торопясь, он всыпал щепотку в чашку, заварил его кипятком и накрыл чашку крышкой. Через минуту ароматный напиток был готов. С наслаждением выпив несколько чашек чаю, старик плотно запахнулся в свой киримон и вышел опять из сторожки. Солнце было довольно уже высоко. Поднявшись над снежными вершинами ближайших холмов, оно обдавало пенистое море снопами ярких лучей. Море бурлило и стонало. У прибрежья клокотали грозные буруны, взметывая к небу массы брызг и пены.

Уно-Техе, прикрыв ладонью глаза от солнечного блеска, прежде всего внимательно оглядел, по своей обязанности, извилистую, узкую дорогу, тянувшуюся в обе стороны по берегу: не видать ли где измученного путника, нуждающегося в отдыхе? Вполне успокоенный, что никто не нуждается в его помощи, старик перевел глаза на море. Ветер рвал с его головы повязанный по-бабьему платок и захватывал дыхание. Было нестерпимо холодно, несмотря на яркое солнце; но Уно-Техе, одолеваемый любопытством, продолжал всматриваться по горизонту, стараясь уловить зорким глазом какое-либо бедствующее от непогоды судно или рыбачью фуне (японскую лодку) отброшенную в море. Последнее словно кипело, будучи усеяно шумящими, пенистыми, серебристыми гребнями. Сильный вихрь срывал вершины волн и, превратив их в мелкие брызги, мчал к берегу в виде радужной пыли, застилавшей, будто туманом, ближайшие острова Рейсири и Рибунсири. Местами эта пыль превращалась, при более могучих порывах ветра, в смерчевые столбы, бешено кружившиеся в воздухе и затем рассеивавшиеся в водяной туман над поверхностью моря.

Долго приглядывался Уно-Техе, но взбаламученное море было пустынно, словно непогода смела с его поверхности малейший признак жизни. Старик уже решил оставить свой наблюдательный пост и скрыться от стужи в сторожке, как неожиданно его зоркий глаз приметил на горизонте какой-то черный, длинный предмет, тяжело колыхавшейся в волнах. Уно-Техе встрепенулся и стал всматриваться вдаль с возбужденным любопытством, стараясь выяснить себе, к какому классу морских животных принадлежит появившееся чудовище, медленно приближавшееся к берегу, как бы подчиняясь яростному напору волн. Старик переходил от догадки к догадке и наконец решил окончательно:

— Мертвый кит плывет...

Под впечатлением этого, по-видимому, наиболее подходящего определения Уно-Техе начал строить фантастические замки о том, как кита прибьет наконец к берегу и как он воспользуется его жиром, спермацетом, усом и даже мясом, если только животное не успело протухнуть.

Между тем неопределенный темный предмет продолжал приближаться, освещаемый полуденным солнцем. Начало как будто бы стихать: по крайней мере, вихрь не так часто скрывал горизонт и ближайшие острова характерной водяной мглой Уно-Техе, пользуясь временным утомлением бешеной стихии, мог следить за любопытным предметом, плывущим к берегу, вполне беспрепятственно. Всматриваясь пристальнее, он скоро разочаровался в недавних своих надеждах.

— Это не кит плывет, а разбитое судно, — прошептал старик, окончательно убедившись в своей ошибке.

Действительно, волны прибивали к берегу совершенно разбитый корпус небольшой двухмачтовой шхуны. Мачты, вывороченные из степса (основания), были повалены на правую сторону. На исковерканной палубе не было видно ни людей, ни шлюпок.

— Прими, всемогущий Будда, души погибших! — дрожащим голосом воскликнул Уно-Техе, потрясенный представившейся его глазам картиной разрушения и смерти.

Грустно воротился старик в свой домик и с душевным волнением пал ниц перед статуэтками божков, аккуратно расставленными на полочке в одном из углов комнаты.

— Прими, всемогущий Будда, души погибших, — продолжал шептать Уно-Техе.

К вечеру разбитая шхуна коснулась дна и остановилась в нескольких десятках саженей от берега... Спустя три дня прохожие принесли Уно-Техе флаг, найденный ими на прибрежье: флаг был белый с синим Андреевским крестом. Другие прохожие, пришедшие с северной оконечности Матцмая, сообщили сторожу, что в четырех милях от Вакисякунаи лежит на берегу вельбот с проломленными бортами, а еще далее — труп русского матроса... Такой же вельбот был вскоре замечен у маяка Сойя, на северной оконечности Матцмая... И больше ничего!..

Описанная нами драма на море закончилась лаконическим приказом по морскому ведомству: «Умершие исключаются из списков: лейтенанты NN и мичман N...» Подобные же приказы были отданы в тех командах, в которых числились погибшие страдальцы из нижних чинов...