Подкидыш

Глава 6 КАПРИЗЫ СУДЬБЫ

Николай умолк. Но внутри все кипело от слез. Он мог смириться с прежними судимостями. Там был намек на его вину. Здесь сплошной оговор, подлог, пакость. Но в это не поверил никто, даже Борис, с каким жил под одной крышей, ел с одной ложки. Он знал о Николае все, но первый же оттолкнул его, презрел, не захотев выслушать.

«А может быть, это он устроил мне подлость с золотом? — мелькнула мысль. — Нет, нет! Зачем ему это!» — отвергал Николай чудовищный домысел, и тут же память подкидывала часы, проведенные в суде, лица мужиков из бригады. И слова Бориса Петровича:

«Кроме него некому такое утворить. Калягин дважды судился, но это его ничему не научило. Такие люди не могут жить без приключений. Короста преступника уже съела в нем все человеческое, что мы зовем достоинством и честью — ему недоступно. А потому прошу суд учесть мнение коллектива и очистить имя бригады от позорного клейма…»

— Нет! Я не виноват! — взвыл человек, вгрызаясь зубами в шконку, и почувствовал жуткую боль в затылке. Она жгутом стянула голову, пробила виски. Даже глазам стало тесно…

Николай не понял, что произошло… Он не знал, как оказался в психиатрической больнице, сколько времени здесь провел?

Просветление случилось внезапно. Он открыл глаза. Увидел голубое небо через толстую арматурную решетку, себя, связанного веревками, одетого в немыслимое рядно.

— Где я? — огляделся по сторонам, пытаясь вспомнить, что с ним произошло.

Память подкинула суд, зону и грубый окрик, глухую угрозу расправой.

«Зона? Но где шконки?» — оглядел себя, соседа, сидевшего на койке напротив, там, чуть дальше, еще мужики. В халатах, пижамах. И никаких шконок. Но что за люди? Где он?…

Мужик напротив оскалил мелкие гнилые зубы. Заблеял, закрутил глазами.

«Охренел, что ли?» — подумал Николай. Сосед, спустив штаны, стал подходить к Калягину, и тому показалось, что мужик, пользуясь беспомощностью, собирается обмочить его.

— Ты что, падла? Свихнулся? Я тебе, паскуда, все до корня откушу! — попытался вскочить на ноги, но не тут-то было.

Мужик остановился. Оглушительно закричал петухом. Опустив штаны до колен, повернулся к Николаю голым задом и пошел, виляя им, к остальным, забыв о Калягине.

«Псих какой-то!» — подумал Николай, вздохнув облегченно. И тут же приметил взъерошенного старика, семенящего к нему.

— Слушай, отец, развяжи меня! — обратился к нему Калягин.

— Вы, сударь, имеете честь говорить с князем Потемкиным! Вы в каком звании нынче? — обратился к Николаю.

— Ты, мать твою! Потемкин давно на том свете! Это ж всякий дурак знает! — возмутился Калягин, не понимая, растерявшись, сам-то он живой или его успели придавить могильной плитой мужики из бригады.

— Сударь! Я не слышу от вас ответа, достойного человека! Почему не отвечаете на мое приветствие? Иль ждете, когда холопы накажут вас, заставив вести себя прилично в присутствии почтенной особы? — выставил вперед всклокоченную бороденку.

— Иди в жопу! — цыкнул Николай, возмутившись не на шутку угрозе.

— Адольф Гитлер! Я приказываю вам выпороть сиятельного графа! Он счел наше общество недостойным и не ответил любезностью на мое приветствие! — заплевался Потемкин.

Из угла комнаты к Калягину с визгом подскочил тщедушный, вонючий мужичонка и стал тузить Николая сухонькими острыми кулачонками.

— Отвали, козел! Эй, ты, гнида облезлая! Встану, голову оторву! — заорал Николай и услышал, как кто-то открывает ключом двери. Калягин повернул голову, увидел двоих громадных мужиков. Это были санитары.

— Ну, что вы тут? Опять беситесь? Эй, Гитлер, отвали от новичка! Не то яйца вырву! — ухватили тщедушного мужика, взобравшегося верхом на Николая, отбросили его в угол, приказав:

— Ты проиграл войну! Слышь? Теперь — в плену! Молчи! Не то воткнем головой в унитаз и сдернем!

Гитлер полез на стену с воплями:

— Я всю Европу покорил!

— Эй, мужики! Развяжите! Отпустите меня! — заорал Николай.

— Заткнись! А то и тебе врежем! — услышал в ответ грубое.

— Где я? Что со мной? — взмолился Калягин.

— В санатории! Знаешь, как называется? Дурдом «Ромашка».

— За что меня сюда впихнули?

— А разве тебе у нас не нравится? — изумились санитары.

— Я нормальный! Отпустите!

— Сейчас! Только смокинги сменим! — рассмеялись оба в один голос.

Но тут Потемкин подал голос:

— Я приговариваю всех вас к повешенью! На рею их! — указал пальцем на санитаров.

— Слушай, ты, сиятельный, захлопнись! — не выдержал Николай. И обозвав Потемкина недобитой вошью, снова попросил санитаров отпустить его.

— Лежи! А будешь много хотеть, дышать перестанешь! — осклабились, уходя.

Николай взвыл не своим голосом.

— Лучше убейте! — кричал он вслед, но его никто не слышал.

Вскоре рослый парень вошел в палату. Психи, завидев его, оживились. Он сделал уколы всем. Первому — Николаю, Тот через три минуты спал мертвецким сном.

Иногда он просыпался. Не сразу, но понял, что его развязали. И он одет в пижаму.

— Ну, понравилось у нас? Не стоит уходить, правда? Ты посмотри, кто с тобой лежит? Сплошная история! Вон — маршал Жуков, а этот и вовсе — Клеопатра!

— Она же бабою была! — изумился Николай.

— А у нас своя Клеопатра! Другой пока не имеем! — усмехались санитары.

— С тобой даже Цезарь живет под одной крышей! Гордись! Видишь, руки на мудях сцепил? Он самый! Император! А ты кем будешь?

— Я — Николай!

— Николай Второй? — уточнил санитар.

— Да нет! Я просто Колька! Николай Калягин!

— Фу! Как скучно! У нас таких нет! Все знаменитости! И ты себе подбери подходящую кликуху, — посоветовали шутя.

Когда они ушли, к Николаю подошел Цезарь. Глянул на него и сказал глухо:

— Слушай, мазурик, я в этой хазе третий год канаю! От вышки сюда сквозанул. Лучше жить психом, чем жмуром! Доперло! Подфартит, смоюсь. Но мне тут неплохо! И ты захлопнись. Ведь из зоны тебя приволокли. Классно темнуху слепил. Сыграл в маскарад! Теперь чего вылупаешься? Заглохни. И другим не становись поперек жопы. Тут дурдом. Но это файнее зоны! Там теперь без хамовки — зэки, как мухи дохнут. Усек? Лягавые из своего положняка зэков харчат. Не всем подсветило дышать. Особо тем, кто на особиловке, к расстрелу. Этих никому с того света вытягивать неохота. И тебя заморили б. Дошло? Тут ты додышишь до чего-нибудь! А в зоне сдохнешь. Так вот заткнись! Молись судьбе, что сюда попал! А уж она сама определит, дышать дальше иль здесь копыта отбросить…

— Так ты — нормальный? — удивился Николай. Цезарь скорчил свинячью рожу, захрюкал, засвистел, встал на четвереньки и пошел в свой угол, — несносно воняя по пути.

Там, в углу, двое мужиков играли в чехарду, стучась лбами в стены. Вчера они играли в прятки, ища друг друга на потолке, лаяли на окна, плевали на дверь.

— Ну ты, Николай Второй, давай с нами в лапту играть! — позвал Калягина псих и снял с ноги тапок, запустил им в Николая, заорал радостно: — Выбил, выбил! Я в него попал!

Николай схватил психа за шиворот, поднял его в воздух, потряс и, бросив на пол, закричал:

— В другой раз из тебя мяч слеплю! Понял, пес шелудивый?

— Ни хрена не понял! Он настоящий псих! Ему баба утюгом мозги отшибла! — философски отозвался из своего угла Цезарь, слегка пошевелив пальцами рук, сцепленных на лобке.

— Эй! Мужики! Давайте обедать! — позвали санитары. Николай, едва подвинул миску с борщом, взвыл от боли. Гитлер перевернул ему на голову всю свою порцию. Горячий борщ залил лицо, одежду. Калягин вскочил разъяренный, но санитары тут же скрутили его, одели в смирительную рубашку, связали…

Лишь через два дня вернули его в палату.

Но у Калягина уже на следующий день повторился приступ. Он не знал, с чего и как это случилось.

Сколько времени прошло, пока сознанье вновь вернулось к нему, Николай не помнил. Он жил этими просветами. Но они почему-то становились реже и короче.

— А ведь и в самом деле, поехала «крыша» у мужика, — заметил как-то Цезарь врачу.

— Нормальный больной! Зато теперь его не мучает и не терзает память. Он счастлив в своей глупости. А может, дураки умнее умников и гениев? Ведь все в этой жизни относительно! И глупость на грани гениальности, и ум, граничащий с дурью… — глянул на Цезаря понимающе.

Психи куда-то исчезали, на их место привозили других. Вот так однажды не стало Цезаря. Как сказал Клеопатра, его убили заговорщики. Когда Николай решил узнать точнее, Клеопатра прыгнул на окно, стал колотиться лбом в решетку. По его лицу текла кровь. И если бы не санитары, разбил бы вдребезги свою голову.

Зачем? На это уже не мог ответить человек, ставший жалкой игрушкой жестокой судьбы.

Николай не знал, сколько времени прошло. Месяц, год или десять лет? Менялись не только больные, а и санитары уходили на пенсию. Другие, не выдержав, увольнялись. Николай их не запоминал. И лишь однажды удивился, увидев перед собой пожилого человека. Он оглядел Калягина, сказал тихо:

— Эх, какой мужик! Пять лет мог жить на воле! Ведь приговор по делу отменен давно, он признан невиновным. Найдены настоящие преступники. Целая банда мародеров. Они его подставили. И чуть не лишили жизни! Будь он нормальным, сегодня выпустили б его на волю. А теперь — куда? Он уже не личность, не человек…

— Прекратите инъекции. Изолируйте от больных! Он не безнадежен! — услышал Николай, не веря в счастье.

Вскоре его перевели в другую палату, в иной корпус, и к Калягину пришел врач, назвавший себя нетрадиционным. Он долго разговаривал с Николаем. Расспросил обо всем. Осмотрел его и сказал, что его — гомеопата — уговорила сестра Калягина, Ольга, помочь брату. И, разыскав его, уплатила за лечение. Теперь он обязан вернуть Николая к нормальной жизни.

Именно от него узнал Николай, что пробыл в психушке долгие десять лет…

— Успокойтесь! Могло случиться хуже. Теперь уж не вернешь прошлое. Давайте подумаем о будущем. Его еще можно изменить, — давал Николаю отвары, настои, Делал массажи, заставлял выполнять упражнения, выматывая его к концу дня так, что тот падал в постель и тут же засыпал мертвецким сном.

— Николай! Давайте попробуем написать письмо сестре! — не без страха подал карандаш и бумагу через три месяца.

Николай написал. Врач остался доволен и, сложив письмо, в этот же день отправил Ольге.

— Нам надо вычистить весь организм и кровь от лекарств, какие вы получали все эти годы.

И снова настои, отвары, души, упражнения, уже до изнеможения. За четыре месяца лишь три приступа. Это врач назвал победой.

— Вас скоро отпустят домой!

Николай впервые за десять лет заплакал от радости.

— Давайте попробуем самостоятельно побриться! Постарайтесь! Дома вам это придется делать самому, — предупредил строго на седьмом месяце. И снова похвалил Николая: — Для первого раза — великолепно!

А еще через месяц Николай вышел из психушки на волю, за ним приехала Ольга, какую он не узнал.

Совсем седая, старая, она даже отдаленно не походила на прежнюю — его сестру.

— Николай! Колюшка! — протянула к нему дрожащие руки.

— Мама? — удивился тот.

— Маманя наша давно померла! Это я! Ольга! Иль не признал? Состарилась шибко? А ты на себя глянь! Вовсе дед! Ничего не осталось от прежнего! — уколола по-женски необдуманно, зло.

— И как же ты расщедрилась на мое лечение? — спросил Калягин сестру.

— Не я! Откуда взяла б! Мне твои деньги вернули, что на счету были у тебя! Я их отдала врачу, псе до копейки! Здоровый — заработаешь нынче.

А больному — ничего не надо. Так маманя сказывала перед кончиной…

Николай вздохнул горько. Понял, воля встретила его по-прежнему, как и раньше, бездомный и нищим.

— Куда податься? Может, ты возьмешь к себе на время? — повернулся к сестре.

— К себе? А что я имею? Нет нынче своего угла. В доме дочь замужняя. Трое внуков — женихи. Протолкнуться негде. Сама сплю на кухне — на полу. Уж скорее бы помереть.

— А дом мамани? — перебил Николай.

— Старшая дочь в ем хозяйничает. Свет не мил. Уже своих внуков доглядывает. Там не то нам, кошке места не сыскать. Уж и сама не знаю, где головы приклоним. Хоть к мамке на погост. Хотя давай к сыну! Может, примет на время? А там придумаем, — предложила Ольга и пошла рядом с Николаем, опираясь на суковатую клюку, так похожую на саму бабу.

— Когда я прознала, что тебя обчистили от приговора и назвали безвинным страдальцем, первым делом к твоему Павлу пошла. И к Арпик! Энта ехидна даже имя твое позабыла. И меня тоже. А Павлуха только и выцедил:

— Поздравляю! Хотя не знаю, долго ли он проживет на воле? Ему зона родным домом стала! — ругнула Павла Ольга, добавив: — Чужая кровь! Да и твой ли он сын?

— Ольга! Ты опять за свое? Опомнись! Ты уже старуха! Скоро ответ держать за все придется!

— Дурак ты! Прости меня, Господи! —

перекрестилась спешно и заковыляла рядом молча.

— Арпик одна живет?

— Кому нужна? От нее даже дети разбежались! Наташка — дважды мать. А этой змее своих ребят не показала. Звонит раз в год, хотя живут в одном городе. И Павел не балует приходами.

— Он разве не ходит в море? — удивился Николай.

— Плавает. Но когда вертается, к своей семье спешит. Арпик перед другим уходом навещает. Называет навигацией свою работу. Ох и гадкая она у него!

— Кто? — не понял Николай.

— Навигация. Работа его!

— Ты откуда знаешь?

— Не без телевизора живем. Увидали, как их в море прихватило. Поморозило все нутро каждому. Это обледенение получилось! Все ихние провода обросли льдом. Из паутиночьих — в канатные обратились. Чуть ихний пароход на дно не потянули. От тяжести. А пароход льдом обнесло со всех сторон. В ем три веса получилось. Хорошо, спасатели успели. Но не всех сумели от погибели сберечь, Павлуха, видать, в рубахе родился. Ему повезло…

— У него есть дети?

— То как же! Дурное дело — не хитрое…

— А жену его видела?

— Всех в телевизоре показали, как встречали их из навигации. Жена его красивая! Дети уже учатся. На своих ногах.

— Ольга! Что же Павла не навестила? Ведь он племянник твой!

— А почему он про нас позабыл? Иль гнушается деревенщиной? Так мы и не набиваемся! В закрытую душу ни слезами, ни кулаком не допросишься. Да и к чему. Мы с тобой скоро уйдем. А дети сами по себе жить станут. Силой их не заставишь родниться. Коль тепла нет в сердце, уши к словам и мольбам глухие. Это уже по своей корявой судьбине поняла. Да и тебе чего лишнее говорить? Где наши братья и сестры? Нету их! А ить живые. И мы еще дышим. Уже на ладан. Но ведь не нужны друг другу. Никто! Никому! — уронила стылую слезу на дорогу.

В Красноярской прокуратуре перед Николаем Калягиным извинились за недоразуменье.

— Выловили мы банду мародеров, орудовавших на кладбище. Они уже после вашего осужденья пять могил обворовали. Пришлось с засадой их брать. Дежурство было. Двенадцать человек взяли. Там трое бомжей пристроились. Они-то и сознались, как подкинули золото, чтобы отвести от себя подозренье и вам отомстить за избиение. Когда-то вы их поймали. Гроб они украли. Надо было не отпускать их, а нам сдать. Глядишь, самому не пришлось бы сидеть ни за что.

— Ну, а вы для чего имеетесь? — не сдержался Калягин.

— Вы не вправе нас упрекать. На вас вся бригада ополчилась. Они с вами много лет работали. Мы и поверили мненью целого коллектива. Что ж тут удивительного? Да только ошиблись.

— Мне эта ошибка десяти лет жизни стоила! Как их верну? — возмутился Калягин.

— А следователю пришлось поплатиться работой! Уволили. Да еще с позором!

— Мне от этого теплее не стало!

— Что я могу ответить? За чужие ошибки ответственности не несу. Ваша организация — не государственная. Артель — кооперативная. Вот получите документы, идите и говорите с ними о компенсации. Только вряд ли получится.

— Не они отправили меня в зону!

— И не я! Я вас вообще впервые вижу!

— Выходит, меня можно наказывать за преступленье, какого я не совершал. А виновных в беззаконии — нет?

— Следователь наказан. Уволен. Судья, который вынес приговор вам, давно умер! С кого спрашивать? Это если я за свои беды с вас спрошу! То же самое получится..

Но Калягин не отступил. Побывал в милиции, у председателя суда, написал жалобу в Верховный Суд. И через два месяца получил компенсацию. Конечно, не столько, сколько полагалось, много меньше, но все ж успокоился. И решил навестить бюро ритуальных услуг.

— В кладбищенской бригаде, говоришь, работал? — уставился на Николая директор. И, выслушав сбивчивый рассказ Калягина, потер лоб, припоминая: — Что-то когда-то слышал. И что теперь?

— Мужики меня на следствии и на суде забрызгали. Я по их вине десять лет потерял. Хочу компенсацию получить.

— С кого? — сдавил директор кулаки в гири.

— С мужиков! За лажу!

— Это дело твое! Сколько хочешь! — разжал руки, глаза потеряли свинцовый оттенок, снова ожили.

— Они работают? Все?

— А черт их знает? Я на погосте не бываю! Рановато мне покуда!

— Бригадиром, как и тогда, Борис Петрович?

— Нет! Там другой! Борис у нас давно не работает. Он вообще уехал из Красноярска, когда у него умерла мать. Из прежних, уж и не знаю, остался ли кто-нибудь или нет?

Калягин поехал на кладбище, уже ни на что не надеясь. За прошедшие годы оно так выросло, изменилось, что Николай не узнавал его. И решил обратиться к сторожу.

— Мужики? Они вон там, в левом крыле. На спуске могилы копают. Заказ большой получили. Сразу на пять могил. Слыхал? Дом сгорел. Вся семья на тот свет… А у тебя кого не стало? — спросил, сочувствуя заранее. — Как это самого себя? — попятился сторож к дому. Николай рассказал ему вкратце, что с ним произошло.

— Ну и не повезло тебе! — почесал в затылке задумчиво. И взялся проводить Николая к могильщикам. Ему было интересно увидеть, чем закончится эта встреча? А потому трусил впереди молча, не решаясь загадывать.

— Эй, мужики! К вам привел! — позвал сторож людей, копавших могилы.

Кто-то выскочил, навстречу Николаю пошел. Подойдя, подал руку:

— Не обессудь, отец! Сегодня заказ не возьму! Завтра! Подождет твой покойник. У меня сегодня — завал!

— Я не хоронить. Я сам в этой бригаде когда-то работал.

— Штат полный! Не возьму! — упредил бригадир.

— Сам не хочу! Скажи, кто из прежних у тебя остался? — злился Николай.

От бывшей бригады — лишь один Евгений. Но он, а это Калягин хорошо помнил, не поддержал бригаду, не давал показания на суде и со следователем не общался. Он был моложе всех.

— Евгений! — позвал его бригадир. И пожилой человек, кряхтя, держась за спину, вылез из начатой могилы. Оглядел Николая, не узнал. Но пошел навстречу.

— Женька! — протянул ему руку Калягин.

— Николка! Ты?..

…Они вместе, как когда-то, выкопали могилу и отошли поговорить.

— Кроме меня, сам видишь, никого не осталось. Все новые, молодые. Я самый старый у них. Прежние? Да что там? Бригада уж сколько раз обновлялась. Не держатся люди. Вот этим составом полгода вместе работаем.

— А где те? — перебил Николай.

— Э-э, да что теперь вспоминать? Борис схоронил мать. Говорили, после того, как тебя забрали, они ругались часто! Мать пилила его. А потом приболела и не перенесла пневмонии. Померла. Где-то через полгода Валентина сбила машина. Он тут и кончился. Прямо на месте. А Федор, если помнишь, художником был, в петлю влез. Никто не знает от чего? Ни на кого не жаловался. Записки при нем не нашли никакой. Не пил. Один жил, как сыч. С чего удавился, для всех загадкой осталось. Дмитрий на другую работу ушел. Сторожевать взялся. Здесь уже сил не хватало. А и там не повезло. Воры убили. Прирезали средь ночи. И с другими не легше. Только прежний сторож, ты его помнишь? Лукича? Так вот этому повезло! Бабу себе нашел. И уехал к ней в деревню — насовсем. Поныне живой. Радуется, что вовремя погост оставил. Только двое нас… Ну, и Борис! Если живой, где-то бедует.

— Мародеров при Борисе поймали?

— Нет. Он уже уехал к тому времени.

— Никому не пишет? — спросил Николай.

— А кто мы ему? Да и он… Расстались без

жалости. Всяк свою судьбу ищет.

Николай понял, что судьба никого не обошла своим вниманием. Ведь именно Евгений и Лукич, только эти двое, не поверили никому. И в процессе не позорили его — Калягина. Вот и живы…

— Николай! Тебе хоть есть на что жить? —

спохватился Евгений.

— Не сдохну. В зоне выжил, в дурдоме не откинулся. А уж на воле — устою. Не беспокойся…

— Позвонить Павлу или нет? — И все же, набрав знакомый номер, услышал голос Арпик, спросил хрипло:

— Не узнаешь? Говорят, даже имя мое забыла!

— Ну нет, Николай! Меня, как всегда, оболгали! А ты где? Откуда звонишь? Из города? Неподалеку от меня? Чего ж не зайдешь? Нет, не обременишь. Уже закрылся занавес, и я на пенсии. Второй год. Времени у меня много. Так что могу уделить внимание тебе. Кстати, и о Павле расскажу. Он вчера улетел во Владивосток. Там его судно на ремонте стоит.

— Странная ты баба! То гонишь, стыдясь меня! То зовешь! Где ты истинная, а где в маске? — усмехнулся Николай.

— Теперь мне, пенсионерке, все равно, кем ты работаешь!

— А если нигде? Не будешь звать?

— Безработные сегодня не новость!

— Я не просто безработный! Я из дурдома две недели назад вышел. Десять лет там отбарабанил! — скорчил трубке идиотскую рожу. И представил, как Арпик испугается, бросит трубку. Но вместо этого услышал:

— Для меня это не новость. Я знаю обо всем. Твоя сестра Ольга звонила Павлику и рассказала все. Как видишь, мы в курсе твоих дел. Ты уже ничем не удивишь и не испугаешь.

— Вот так?! Ну, а на мой визит сколько времени отведешь?

— Не дури и не паясничай! Если хочешь, приходи, поговорим!

— А если и впрямь приду?

— Ставлю кофе варить. Понял? Жду!

Николай не сразу решился позвонить в двери.

Потоптался у порога. Послушал. Не доносятся ли посторонние голоса из квартиры? Но за дверью было тихо. И он нажал кнопку звонка.

— Входи! Открыто! — услышал из комнаты. Вошел. И глазам не поверил… Низкорослая, седая, изможденная старушка, включив свет, смотрела на него.

— Арпик! От тебя одни глаза остались! — сдавило сердце болью.

— О чем ты, Николай! Иль забыл, сколько мне лет и сколько пережито? Жизнь с тобою была не медовой. Вот и состарилась прежде времени. А и ты! Глянь на себя! Одни морщины и седины… Будто из могилы в самоволку убежал! Смотреть больно!

— Ладно меня по костям разбирать. Тебе дай волю, всех изговняешь!

— Грубияном ты был, таким и остался! Да ладно! Проходи! — провела в комнату, пропахшую нафталином. — …Павлик теперь работает старпомом. На большом судне. Торговое оно. Хочет перебраться с семьей во Владивосток. Там он скоро получит квартиру. В самом центре. Считает, что так лучше и удобнее. Оно и верно. Туда они заходят под разгрузку и погрузку. Где два дня, а порой — неделю стоят. С семьей эти дни побудет. Всякий раз не налетаешься в Красноярск. Дорого. Да и времени в обрез. Сам знаешь, сколько уходит сил на дорогу…

— Что случилось с ним в рейсе?

— Не с ним! Судно обледенело. Обычная ситуация в море. Такое уже не раз…

— И ты спокойно соглашаешься, чтобы он переехал во Владивосток?

— А что смогу? Что изменится, если он оставит семью здесь?

— Разве не может работать на берегу, где меньше риска?

— Он и слушать не станет…

— А ты пыталась говорить с ним?

— Нет. Знаю, бесполезно!

— Где он сей мае?

— На судне!

— Когда вернется?

— Обещал через неделю приехать, — ответила Арпик и предложила: — Теперь он ни меня, ни тебя не станет слушать. У него есть свой капитан — его жена. Как она скажет, так и будет. Хочешь поговорить с нею?

— Давай! — взял трубку, набрал номер телефона, подсказанный Арпик.

— Дед? А ты откуда взялся? — услышал удивленный мальчишеский голос.

— Я от бабушки звоню! — еле сориентировался Николай.

— А мамка говорила, что ты — псих! Это правда?

— Я болел. Но теперь вылечился.

— А бабушка рассказывала, что ты во всех тюрьмах сидел!

— Андрей, мама дома? — расхотелось продолжать разговор с внуком.

— Мама скоро придет. Она в магазине!

— Тогда попозже позвоню! — Хотел положить трубку и услышал в ответ:

— Дед! А ты долго у бабки будешь? Или опять в тюрьму пойдешь? Бабка говорила, что не успевала сухари сушить. Так я тебе баранок принесу! Целый мешок! Но ты не убегай, слышишь?

— Слышу, Андрей! Только баранок мне не надо. Я их не люблю. И сухари не ем. А когда мама придет, скажи, что я ей передал привет. И пусть она папку бережет. Я всех вас очень люблю!

— Скажу ей! Только ты трубку не клади. Я еще хочу поговорить с тобой. Ты к нам придешь?

— Если мама пригласит, приду!

— А если я позову? Придешь?

— Обязательно! Примчусь!

— Тогда крикни мне с площадки, что это ты, я тебе открою! — пообещал внук.

Николай, положив трубку, с укором глянул на Арпик:

— Значит, я все тюрьмы прошел? А ты мне сухари едва успевала сушить? Хорошенькое мненье обо мне у внука. Иль думала, что никогда с ним не увижусь?

— А что могла ответить ему? Андрюшке и без меня нашлось кому о тебе рассказать.

— Знаешь, и в этот раз я пострадал от беззакония! Это официально признано! Нашли виновных! Мое имя очищено!

— Через десять лет? — рассмеялась Арпик. — Если бы еще пяток лет подождали очищать было бы некого. И теперь ни к чему! Жизнь прошла! Ты потерял ее! Просмотрел. Виноват иль нет, твой сын вырос без тебя. Он не знал отца, хотя ты был живой. Какая ему разница, с каким именем ты жил? Он рос безотцовщиной!

— Разве в этом нет твоей вины? Тебе ли говорить?

— А в чем я не права? Что родила дочь не от тебя? Сама и вырастила! Ты сына на годы забывал! Что не смирилась с работой могильщика? А не из- за нее ты попал в тюрьму?

— Из-за мародеров! Целой банды!

— Если б ты тогда меня понял! Ну скажи мне, почему тебя, а не другого заподозрили и осудили? Почему ты, а не они попали в дурдом на целых десять лет? И главное, почему приговор в отношении тебя отменили через три года, а пробыл в психушке еще семь лет?

— Потому что никто обо мне не вспомнил. И кроме упреков сухарями, ничего от вас не знал. Ты — врач! А меня вылечил чужой человек. Поверил в мои возможности. Добился своего. Спасибо ему на том. А ты кто для меня? Бывшая жена! Что общего у нас с тобою, кроме сына?

— Ты к Павлику не имеешь отношения. Я его

растила. Если рассчитываешь жить в его семье, заранее говорю — не выйдет! Его жена тебя не примет.

— Не беспокойся! На его жилплощадь не посягаю. Даже на эту квартиру, на ее часть, не претендую. Найду себе угол. Не останусь на улице. Ведь среди людей живу. А они даже собак у себя держат.

— Я тебя тоже не гоню. Живи. Но не посягай на мою личную жизнь. Не требуй заботы и ухода. Сам говоришь, что я лишь бывшая жена. А значит, ничего общего между нами быть не может. Мы слишком разные. И я много раз пожалела, что связала свою судьбу с твоей.

— Мне жаль тебя! Но прошлое не вернуть. Иначе и я не оказался бы под забором у судьбы. Где-то просмотрел свое. И все же верю, мое от меня не потеряется. Ну, а предложеньем пожить в своей квартире, конечно, воспользуюсь. Хотя бы временно. Не думаю, что надолго это затянется. Что-то подыщу, — привез к вечеру свои пожитки и расположился в углу спальни.

Вскоре Николай получил новый паспорт, трудовую книжку, оформил пенсию. Небольшой она получилась. Если рассчитывать только на нее, то за вычетами квартплаты и всех услуг оставалось лишь на хлеб и чай. А потому пришлось снова искать работу.

Возвращаясь домой, Калягин скупо здоровался с Арпик и, ни о чем не разговаривая, шел к себе на раскладушку. Там, в одиночестве, обдумывал, куда еще попробовать устроиться?

«Может, вернуться в Сероглазку? Но к кому? Без родни, без угла делать там нечего. Была когда- то родня! Осталась одна Ольга, да и та скрипит, как старая клюка. У всех детей по очереди ночует и все на кухне, на полу, в уголке, чтобы не помешать. Иначе выгонят взашей, как собаку. Эх-х, Ольга! Рожала детей для радости. А вырастила — на горе! И никому из них нет дела, каково тебе в том углу? Ведь о смерти Бога просишь, кончину вымаливаешь себе. И это при детях, внуках! Всю жизнь для них старалась, из кожи вон лезла, себя не щадила, а что получила? Чем счастливее меня? Иль легко тебе видеть, как дети твои меж собой грызутся из-за старых избенок? И тебя попрекают тем, что не смогла отстроить хотя бы еще одну? Интересно, как они станут поминать нас с тобой, когда умрем?»

— Николай! К тебе пришли! — послышался за дверью голос Арпик, прервавший невеселые раздумья.

Калягин удивился, кто мог вспомнить о нем, да еще вечером. Спешно одевшись, встал, вышел в прихожую. Увидел молодого, рослого парня.

— Не узнали? Я с тех пор сильно вырос! Я — Максим, ваш племянник, сын Ольги! Вашей сестры. Вот приехал к вам поговорить, — переминался с ноги на ногу. — Мы в последний раз виделись, когда я еще мальчишкой был! В школе учился. Теперь уж сам сына имею. Все хотел вас навестить, — не решался сразу заговорить о причине визита.

— Ты выкладывай враз, с чем приехал? И не мели, что по мне, как родственник, соскучился. Это байки для женщин. Мне правду выложи, что точит и пригнало сюда? — глянул на Максима, усмехаясь.

— Мать ваша, помирая, оставила завещанье, в каком повелела передать ее дом вам. Чтобы, когда вернетесь, в том дому жили. Ну, пока вы в тюрьме сидели, дом моя сеструха смотрела и жила в нем. А теперь участковый прознал про ваше возвращенье и требует, чтоб сестра выметалась из избы вместе с детьми. Чтоб для вас дом освободила и привела б его в порядок!

— И что? — перебил Максима Николай, увидев, как нелегко тому говорить о причине приезда. Он заранее догадался, о чем будет просить племянник. Вспомнил, как относятся к Ольге дети и, скрутив шиш в кармане, подумал про себя: — Вот всем вам! Не обломится! Не точите зубы! Заберу к себе Ольгу. Станем с ней по-стариковски в одной избе жить! Сами!

— Ты хочешь, чтоб я его тебе отписал? — глянул на Максима, рассмеявшись.

— Ну, нет! Мы купим его у вас! Как полагается! Домишко вовсе старый, как курятник! Плюнь — рассыпется до венцов! Сплошная гниль!

— А зачем тебе такая изба? Поставьте себе новую! Чтоб детям на всю жизнь хватило!

— Так, чтоб дом строить, надо где-то жить.

— Иль у сестры не помещаетесь? Иль она не хочет углом поделиться? На что вам старая камора? Идите к ней, живите и стройтесь!

— Легко сказать — идите и живите! У всех детей больше, чем блох. Ступить негде. А и сестра в тесноте мается. И ее дом на ладан дышит. Ему уж скоро век будет. Крыша завалилась. Полы прогнили.

— А вы на что?

— Работаем все!

— Где? Детей стружите? Так на это ума не надо. А маманину избу никому не отдам и не продам. Сам в ней жить стану! А то вы родню вспоминаете, лишь когда самих припекло. До того даже имя запамятовали.

— Нет! Помнили! Всегда!

— Будет! Сказал, сам жить буду и все на том! — обрадовался Николай, что нежданно-негаданно вновь оказался хозяином дома.

Максим еще пытался уговорить Николая продать дом. Но тот отказался наотрез. И племянник, забыв о родственных чувствах, ушел не попрощавшись.

Арпик слышала весь разговор Николая с Максимом. Поняла, что человек не сегодня, так завтра уедет в Сероглазку навсегда.

«Он выживет, если не влипнет снова в какую-нибудь неприятность. Если ему повезет, поставит дом на ноги, заведет хозяйство и забудет навсегда меня и сына, и внуков. За весь месяц, что жил здесь, даже не попытался наладить хотя бы видимость семьи», — думала она.

Николай уже собирал пожитки.

— Может, внуку позвонишь? — напомнила Арпик.

— Зачем? Он обо мне знает больше, чем я сам о себе!

— А с внучкой?

— Пусть немного повзрослеют, когда перестанут верить бабьим сказкам, тогда поговорим. Ты ими сына у меня отняла! С внуками, если доживу, не получится у тебя такое!

Николай приехал в Сероглазку ранним утром. И сразу пошел в дом матери.

До боли знакомая улочка. Здесь всякий дом помнил его еще ребенком.

Вот эту калитку он всегда проскакивал на рысях. В этом дворе жил самый драчливый петух, какой хуже собаки гонял от дома всех, кто появлялся поблизости. Гонялся и за Колькой, клевался нещадно. Пока кто-то, выведенный из терпенья, не свернул задире шею.

А вот на этот забор Колька влетал от страха перед черной козой. Бодливой и злой, как сто чертей.

Здесь, в этом дворе, вместе с ровесниками воровал крыжовник. Своего полно было. Но ворованный всегда вкуснее.

В этом доме жил его друг — Толян. Мать говорила, что уехал он учиться на военного. Стал летчиком-испытателем. И, на пятом году разбился-на- смерть. Хоронили его в Сероглазке. Николай тогда был в зоне и на похороны друга приехать не мог.

Здесь — большая семья жила. Только детей — десять человек. Все повыучились, разъехались. И только стариков изредка навещают внуки.

А вот тут жила бабка. Самая вредная. Говорили, что она и в молодости была такой. Троих мужей пережила. Дети от нее убежали куда глаза глядят, едва получив паспорта. Куда они подевались, никто не знал, никому не писали, чтоб мать адрес не узнала. Но кто-то живет в этом доме и поныне. Вон из трубы дымок вьется, значит, теплится жизнь чья-то, но в радость ли она живущему здесь? — сворачивает на боковую улочку. Идет неторопливо.

— Кажись, Николай приехал! — слышит голос старухи с лавочки возле дома. Здоровается, ему отвечают приветливо:

— Приехал! Ну, то-то! Как ни хорошо в гостях, а дома — краше!

Дом матери… Николай остановился. Как давно он не был здесь. Уходил, пусть не мальчишкой, уже мужчиной, но полным сил. Не думалось и не поверил бы, что столько лет разлуки лягут меж тою и нынешней встречей.

Дом, словно обрадовавшись, сверкал окнами, отмытыми до блеска, побеленными стенами, покрашенными забором и ставнями.

На крыльце лениво развалился рыжий кот. Он чувствовал себя хозяином. И с удивленьем посмотрел на человека, переступившего его. Как посмел?

Но Николай не оглянулся. Вошел в дом не стучась.

— Это вы? — грохнула на пол гора тарелок из рук бабы. — А мы думали, что Максим шутил! Вы ж вправду приехали! И охота вам после города в деревню? — подбирала осколки в ведро.

Николай рассмеялся:

— Не в деревню, домой приехал! Да только вам этого не понять!

— Коля! Милый братец! — вышла из кухни Ольга и повела Николая в зал — чистый и светлый, каким он был при матери.

— Насовсем домой? — спросила, всхлипнув.

— До конца!

— Слава Богу! Давай, располагайся, где и как тебе удобнее. Думаю, уживемся вместе? Ить не могут родные мешать друг другу…

— Поживем, увидим, — ответил скупо.

Вскоре Николая обступили племянники. Их

было так много, что имена запомнить сразу оказалось трудно. Один, самый маленький, влез на колени. Пригрелся и уснул. Второй на шею взобрался с ногами, требует покатать. Другие просят рассказать о городе, о машинах и самолетах. Девчонки тихо на стол накрывают, краем уха к разговору прислушиваются. Из рассказов взрослых немало слышали о Николае. Потому любопытство сжигало и страх. Не шутки, аж три раза в тюрьме сидел и живой остался. Даже из дурдома вышел! И сидит, никого не кусает и не колотит. А уж про дураков сколько всякого слышали… Нет! Этот вовсе не похож на них… И бабка его не боится! — Осмелела ребятня окончательно.

— Николай! Вот радость! Вернулся! С приездом! Узнаешь? Ну и хорошо, что не забыл! Пошли ко мне! Чего киснуть с бабами? С ними еще навоюешься досыта, когда охота будет! — позвал в гости друг детства Алешка и, не обращая внимания на обиды и упреки Ольги, увел Николая к себе.

— Давай выпьем за встречу! Ведь сколько лет не виделись. И жизни наши, считай с детства, как ручьи, только в разные стороны разбежались…

— Ты один живешь? — огляделся Николай.

— Один, как пень гнилой! И не жалею о том. Никого мне теперь не надо. И я никому не нужен! Вон, ко мне сами бабы приходят. В жены набиваются. Одна даже со сберкнижкой притащилась. Мол, не с голой задницей к тебе прошусь. На счету имею кругленькую. Да ведь меня не купишь! Я — бесценный! Так иль нет, Коль? Покуда мужик в силе, он человек! Когда их нет — говно! А эта деньги показывает! Дура набитая! На нее глянешь и все тут. Что имеешь — само отпадет. Какими сберкнижками потом воротишь прежнее? Иль я всякую ночь ее харю должен стольником закрывать, чтоб не усраться, ненароком глянув на ее рыло? Не-е,

Коля, мужик живет, покуда самого себя уважает. Чуть забылся, крышка! Вмиг у этих стервоз под каблуком. Иль того хуже, под подолом. А у них там — полдеревни! Вот и гадай, каким по счету стал? В гробе видел такое счастье!

— Алешка, кончай брехать! Хотя бы мне! Ты по детству еще кобелем стал. Хочешь сказать, что нынче без баб обходишься? Сколько за неделю меняешь их? — прищурился лукаво Николай.

— Ну что ты! Это раньше бедовым был. Надень по три бабы не хватало! Теперь по две в неделю — и по горло!

— Во! А уже шесть десятков! Потому один, что с одной бабой больше недели не стерпишься! Надоедают скоро!

— Приедаются быстро! То мой грех! От того Катерина сбежала от меня! Обозвала старым кобелем и ушла жить к старшему сыну. Они на меня обиделись, все поголовно. Ну и хрен с ими! А ты-то как?

Николай рассказал о себе, об Арпик, Пашке и Андрее. Посетовал, что не мог встретиться с внуком. Уж слишком испозорили его перед мальчишкой.

— Твой внучок еще золото. А вот мой сорванец Васятка, старший внук, знаешь, как надысь осрамил меня. Козу привел во двор! Облезлую. Пока я сено с мужиками ходил косить, он успел напакостить. Мало, животину привязал к крыльцу, так еще, засранец, венок ей на рога напялил. И бабкину фату, в какой венчалась. Исподнее натянул на нее. Я пока домой пришел, ту козу все видели. И едва кто встретится со мной, со смеху уссывались. Знаешь, как называли? И теперь в козлоебах живу. А кто это мне устроил? Да все она — Катерина! После серебряной свадьбы отмочила! А ты на своего внука жалуешься. Я вон без тюрьмы по макушку обгажен!

— Алешка! Ты хоть за дело!

— Это я? Разве с козой был вблизях? Ты что? Офонарел? — взвился хозяин.

— За баб тебе отомстили. А мне за что?

— Тебе? За дурь! Бабам нельзя верить. И кнут для них завсегда в руке держать! Чтоб не промедлив, поперек и вдоль хребта.

— А жить с нею как потом? Тоже под кнутом? Я так не смогу!

— Ну, уж и не придуривай! Полсвета так маются. А коли не хочешь, один живи! Вон у нас бригада сколачивается. Из мужиков, таких, как мы с тобой. Поедем в тайгу на заготовку леса для домов. Сами строить будем. Уже есть подряд на десяток изб. Все с нуля, все своими руками. И бревна, и фундамент. И сам сруб, и печка, и полная доводка. Заказчик, а это все свои — целиком и полностью все оплатит. Давай с нами! Заработаем. Заодно пчел вывозим туда. Мед будет на всю зиму. Соглашайся. Я — бригадир. Нас больше десятка набирается! Думаем, к Новому году первый дом закончить. А то с этой сраной пенсией на приличные поминки не насобираешь! Тут, что ни говори, приработок будет! Да и пора тряхнуть мох с пуза. Прокисли уж на лавках сидючи! И тебе с бабьем воевать не к лицу! Пошли их всех туда, откуда выскочили. И с нами! Как когда-то! Ведь ничего не изменилось. Мы — прежние! Соглашайся, Николай!

— А как с сдой? Всяк свое? Иль кто-то в кашеварах будет? — спросил Калягин.

— Бабы наши вызвались подмочь. Каждую неделю меняться будут! — подморгнул Николаю и добавил: — Им — приработок, нам удобство.

И Николай согласился.

Не успев запомнить всех племянников, уехал в тайгу вместе с мужиками через три дня.

Для заготовок строевого леса бригада выбрала самый глухой участок тайги, где, как сказал лесник, нога человека не ступала с полвека, а зверья — видимо-невидимо. И все непуганое…

Калягин, едва добрались до чащобы, за шалаш вместе с другими взялся. Решили, один на двоих с бригадиром. Другие тоже попарно разбились. Всяк себе место облюбовал.

— Колька! Давай здесь! Тут посуше и в тиши! Ветер не достанет. И все подходы видны. Чуть какая зверюга, враз приметим. Завалим! — позвал Алексей.

— Ага! И в спальный мешок ее! Пока не очухалась! — расхохотались мужики.

— Бэ-э-э! — проблеял кто-то из них, напомнив Алексею козу в фате. Тот вначале взвился, но быстро забыл, на что осерчал. Принялся рубить ветки для шалаша. Николай тем временем расчистил место, вырубил колья, вбил их, потом перекладину. Сделал остов. Стал укрывать ветками, еловыми лапами. Увязывал, чтоб не растрепало ветром, а дождь не промочил бы шалаш насквозь. Вместо двери — сплел откидной мат. Внутрь наносил веток, нарезал травы. Еще мат положил сверху. Поставил жестяной лист жаровницу, для тепла, чтоб горячие уголья могли согреть шалаш на ночь. И оглядев сооружение, остался им доволен.

Для поварих делали шалаш сообща. Старались, чтоб ни одна капля дождя на баб не упала и не промочила ни одну.

Пока бригада занималась жильем, расчищала общую площадку для стола, женщины уже готовили первый походный ужин. Запах жареного сала.

грибов понесся вокруг деревьев, кружа голову людям и зверью.

Вот уже и дрова готовы к завтрашнему дню. Их заботливо укрыли рубероидом. Воды полные баки наносили. Все шалаши готовы, площадка выровнена, утоптана. Стол закреплен намертво. Возле него скамьи. Осталось натянуть пленку над ними и над кухней, чтоб дождь не доставал. Понадобились столбы. За ними пошли гурьбой. Всем хотелось отделаться поскорее, чтоб завтра спозаранок взяться за работу.

К сумеркам все было готово. И повариха позвала мужиков к столу.

Едва взялись за ложки, дикий крик сорвал всех со скамеек. Орал кто-то в кустах. Матерился по- черному.

— Кто это? — огляделся бригадир, пересчитывая мужиков по головам. Вроде все. А кто блажил? — бросился в чащу напролом, ухватив топор в руки.

Оттуда навстречу ему мужик, запутавшийся в портках. Лицо от страха перекошено, побледнело. Но уже пытается улыбаться.

— Ты чего, Савелий? — заикался и хохотал бригадир.

— Чего, чего? Не видишь? Припутала лярва! Я ж по нужде отскочил в кусты. А она там жила!

— Кто? — обступили мужики.

— Ведмедка!

— Сбежала? — спросил Николай.

— Ага! Издохла! Вон там, в кустах! Я как заблажил! Она ж малину жрала. Я и не увидел. Об меня споткнулась.

— Да ты что? Глухой или ослеп?

— В ее сторону не глядел. В другую был повернут. К ней — задницей. И не услышал. Ветер от меня на нее. Ведмедица переступила и мне лапой на всю жопу. Я с перепугу и заорал. Мало когтем подрала, чуть все всмятку не пустила.

— Она тебя за кучу приняла!

— Потому испугалась, что в жисть не видела, чтоб кучи человечьим голосом матерились!

— То мое счастье, что вонь мой родной запах отбила. Иначе заломала б. А так, сама сиганула в кусты. В деревьях башкой застряла. Там издохла.

— Пошли, мужики! Не пропадать же добру! Освежевать медведя надо. Мясо перенести. А тебе, Савелий, спасибо от всех! Охотничек ты наш! Кормилец! Почаще в чертолом бегай по нужде. Только яйцы в руках держи, чтоб ненароком тебе их не отдавила иль не откусила какая-нибудь лахудра, — пошел Алексей в чащу и по запаху нашел сдохшую медведицу, на радость бригаде и поварихе.

Спать легли уже в полночь. И, едва погас костерок, мужики услышали первый голос рыси. Она сидела где-то на верхушке дерева совсем неподалеку.

— Тьфу, черт! Уже завопили. До холодов

далеко.

А у них уже гон начинается! — серчал бригадир.

Николай подтрунивал над ним. Тот отвечал незлобливо. Но вскоре оба уснули.

В лесу всегда хорошо спится. Особо, когда на душе спокойно, не точат заботы. Люди, привычные к тайге, не пугаются ее голосов, звуков. И все же под утро вылетел из шалаша Тарас. С визгом встал на четвереньки. Кто-то залез за пазуху. Несносно кусался. Мужику расстегнуть бы рубаху, да спросонок забыл, как это делается. Стоял на карачках перед шалашами, лягался, грозил кому- то, сидевшему за пазухой. А выволочь оттуда не решался, покуда повариха не подошла. Расстегнула рубашку, из нее ежик вывалился. То ли от мата, то ли угроз испугался, мигом скрылся в тайге. А мужики весь день смеялись над Тарасом. И не заметили, что заготовили бревен на целый дом. Никто не валился с ног, не жаловался на усталость.

А уже через неделю сам Николай признал, что зря уезжал из Сероглазки. Уж лучше бы никогда не покидал ее, глядишь, не хватил бы столько горя и здоровье было бы покрепче, чем теперь.

— Знаешь, Николай, меня тоже звали отсюда. Манили учебой, должностями, квартирой с удобствами. Я бы и соблазнился. Молодой был. К тому же Нинка уехала. А ведь мы с нею дружили. Она в каждом письме меня звала. А тут мой дед подметил, что со мной творится. И взял с собой — в зимовье. Попросил помочь ему с покосом. Я и пошел. Дед всю жизнь в лесниках работал. Вот так- то целый день с пяти утра покосил с ним, потом в бане попарился, окунулся в родник, вернулся в избу к столу, а там — грибы, рыба, мед, молоко… Все от души. И целыми днями птичьи трели, песни родника, запахи цветов и трав. Покой, тишина, на душе как в раю. Жить хочется. А дед и говорит мне: «Ну как, отлегло от сердца? Вышибла с тебя дурь моя тайга? На что человеку лишняя маята? Зачем отрывать от сердца самую, что ни на есть, жизнь? Зачем уезжать от родного дома, какой в крови твоей живет? Здесь все твое! И ты тут — свой, родной и кровный! Тот не человек, кто на чужбине долю ищет. Если не смог найти ее у себя, пропащий он. В своем доме судьбу наладить сумей. А для начала разберись с душой. Хочет ли она покинуть все родное?»

— И я разобрался в себе. Оттого никуда не поехал! А и зачем? В своей избе я сам хозяин. В городе — пришлый, чужак! Что же до образованья,скажу, я и без него прожил счастливо. Отболел Нинкой. Полюбил другую. Сам знаешь, я со своей почти сорок лет… И теперь не нарадуюсь, что все вот так сложилось. Счастье — штука зыбкая. Его лишь в сильных, мозолистых руках удержать можно. Из холеных да мягких — выскользнет. Сам вспомни, сколько наших в город уехали? А счастливых нету средь них. Все время от времени приезжают. Говорят о себе. Всех помним и жалеем. А вот радоваться ни за кого не довелось. И не скажешь, что люди глупые иль ленивые! Нет! Просто не нашли себя. Оторвались от места своего, как от пуповины, и потерялись. Разумом к городу потянулись. А сердце ихнее так и осталось здесь, да и куда ему деться от своего крова и земли? Потому стараемся воротить своих обратно, — говорил Степан.

— Я уж отсюда никуда. До самого погоста! — выдохнул Николай, залюбовавшись тайгой.

— Меня, когда в армии служил, тоже уговаривали остаться на военке. Сулили заработки и квартиру, льготы всякие. А я наплевал. Зачем? Меня здесь ждали. Старики и Тамарка. Даже слушать не захотел. Едва дождался дембеля, тут же домой. И никаких чертей!

— У нас в Сероглазке все друг друга наперечет знают. За сколько лет, Бог миловал, никого отсюда в тюрьму не забрали. Наш участковый от безделья гак разжирел, что в мундир не влезает. Вся его работа — с пацанами мяч гоняет. Учит их играть в футбол летом. А зимой снова салом зарастает. Я как-то к нему зашел, а он телефонной трубкой орехи колет. Я ему и говорю: что, если тебе позвонят? Он аж смехом подавился. Сказал, что уже пять лет не слышал, как звонит телефон. Уж и отвык. Отпала нужда в участковом.

— Это верно! У нас тихо! Разве что иногда в семье поозорничают. Друг другу рожи побьют. Но и тут обходится без участкового.

— Ну, как же? Я своей Катьке вломил лет пятнадцать назад. За язык паскудный. Она развизжалась. Глядь, участковый к нам заявился. Моя сопли подобрала и на него буром: «Тебя кто сюда звал?», да так его взашей вытолкала, что он забыл с тех пор, как у нас калитка открывается.

— Дурак ты, Алеха! Сколько лет с ней прожил, а под старость разбежались! — упрекнул бригадира Тарас.

— Не твово ума дело!

— Слушай, ты чего орешь? Твоя баба ничем не испозорилась. И хозяйка, и мать. И жена путевая! Зачем тебе другие? Тебе уж не семнадцать. Внуки скоро мужиками станут. А ты никак не остепенишься!

— На муравьиную кучу его! Голой сракой! Чтоб козявки все обгрызли! — предложила повариха и добавила: — А то ишь, приполз ко мне ночью. Приставать начал, старый хрен! Я тебе зубы живо посчитаю! Давай его на кочку, мужики!

— Зачем меня? Я еще не всех баб облапал! Еще половина нецелованных и непомятых! Кто о них, кроме меня, позаботится? — упирался бригадир, отбиваясь от двух мужиков. Вырвавшись, в шалаш нырнул. Оттуда, отдышавшись, сказал: — За всю жизнь впервые отставку получил. И уж враз меня на съеденье мурашам! Вы ж со своими законными всю жизнь «на дембеле» и на кучу не садитесь. А это ваше место там!

С утра до ночи, каждый день, без выходных и праздников работала бригада.

Теперь уж не восемнадцать человек, как месяц назад. Половина мужиков уже ставили срубы. Николай лишь по рассказам знал, что два уже собраны, а еще два будут готовы через неделю.

Ему, как и другим, передавали из дома нижнее белье, теплые носки, курево. Сало и мед, домашний хлеб и масло. Но в первую очередь — приветы от всех домашних. Их Николай выслушивал краем уха. Не верил в тепло, искренность. Понимал по- своему эти знаки внимания.

«Небось рады до беспамяти, что я в лесу. Самим вольготней. Живут, как прежде. Без тепла ко мне. И чем дольше я тут пробуду, тем отраднее им. Коли и вовсе сдохну, совсем оживут!» Кинул в изголовье спортивную сумку с бельем.

Бригада работала в лесу не глядя на погоду. Лил дождь иль припекало солнце — люди вставали вместе с рассветом. Будили тайгу заливистыми голосами бензопил, настырными стуками топоров, громкими криками, перекрывающими рев трактора.

— Тарас. Цепляй хлысты! — орал Алексей.

— Колька! Сучья спали шустрей!

— Толик! Сдай назад! Еще! — кричали трактористу.

Николай научился быстро и грамотно валить деревья, умело вгонял клинья в запилы. На глаз точно определял высоту запила и валил деревья, стараясь не губить молодь.

Ветви, сучья, лапы обрубал быстро. Сам чокеровал хлысты — связывал их в пучки под перевозку.

Пропахшие смолой и опилками люди забывали о перерыве. Все понимали, как нужно спешить, чтобы управиться с заготовкой леса до снега. Там, в Сероглазке, куда проще собирать срубы из готовых, ошкуренных бревен.

Возвращались к шалашам уже в кромешной темноте, когда в тайге деревья невозможно было разглядеть.

С полчаса приходили в себя за ужином. А потом сидели у костерка, согревая душу после трудного дня.

Поначалу у Николая ладони запеклись от кровавых мозолей. Опухали в подушку, едва удерживали топор, ворчащую, норовистую пилу. Потом слезла с ладоней отболевшая кожа. А новая уже ничего не боялась.

Перестал обращать внимание на тучи комаров. Они грызли всех. У Калягина из-за них все тело покрылось болячками. Шея вспухла, как бычий загривок. Но отмахиваться некогда, даже когда комары лезли в глаза, нос, рот, уши.

— Эй! Колька, вали вот эту сосну! — кричит бригадир, указывая на дерево, меченое засекой.

Калягин перешагивает пни, сокращая путь к дереву. И только коснулся ствола пилой, почувствовал, как в плечи впилась стальная боль. Думал, ветка обломилась ненароком. И тут же боль пронзила шею. Николай упал на спину. Услышал короткий хруст, шипенье.

Рысь еще не успела впиться. Лишь прокусила горло. Из него хлестала кровь. Ни крикнуть, ни позвать.

— Твою мать! Припутала, зверюга! Эй, Мишка! Живей! — услышал Калягин голос бригадира. И мужики вдвоем отнесли Николая к костру.

— Пеплом присыпь. Чистым, березовым. Погуще! Вот так! Не трясись. Сейчас кровь остановим. Еще горсть! Вот так! Гляди, уже не сифонит. Срезали фонтан. Сюда пепла дай! Всю горсть сыпь! Теперь подождем. Вишь, не сочится больше! Значит, порядок! Теперь плечи. Тоже зацепила. Засыпай слоем. Да теплый пепел бери. От него проку больше. Гляди, как припутала?

— Всего ободрала! Глянь, как спину изувечила?

— Присыпай! Это заживает без следов. Болит другое, то, что глазами не увидеть. Такое не проходит до смерти. А рысь что баба! Поцарапать да крови мужичьей испить. Хорошо, что душу не изгадит и в памяти занозой не застрянет. К завтрашнему утру все забудется!

Засыпали все царапины и укусы теплой золой. Хотели унести Николая в шалаш, но тот заупрямился. И через час снова взялся за пилу.

Тарас уже снял шкуру с рыси, повесил ее сушить на пялах. Лишь вечером, возвращаясь с работы, вспомнил бригадир о рыси:

— Ну, Колька, видать, бабы по тебе еще страдают! Вишь, как лахудра отделала сегодня! А они толк знают! На хилого и немощного — не сиганет! Лишь на того, у кого вместе с кровью силу сможет взять! А говоришь, что старик! Шалишь, тебе еще на сеновалах озорничать можно с молодыми. И не как-нибудь, впотьмах, а ночи напролет. На тебя — трехлетка сиганула! Эти заразы ровно печать ставят. На негожего не зарятся. Им подай кровь горячую, какая не пузырями, а фонтаном бьет! Чтоб в зиму выйти на свою звериную тропу полным сил! И ты не сомневайся! Вот воротимся в Сероглазку, всем бабам расскажу, как рысь тебя единого из всей бригады мужиком признала и пометила!

— Ты, тоже мне, придумал! — отмахнулся Николай.

— Это не я! От старых людей слыхал! Это вороны, лисы и соболи падаль жрать горазды. Волки могут задрать слабого! Но не рысь! Она с выбором! У кого кровь стылая, на того не кинется. А тебе хоть нынче жениться можно!

— Отстань! Все мы нынче женихи одной невесты! Она у каждого в изголовье стоит.

— Э-э, Николай! Не неси пустое! Иль не слыхал ты от бабки своей, как лесовички раньше парней проверяли, годен он в мужья иль нет? — откашлялся Викентий, самый старший в бригаде. Ему на нынешнее Рождество семьдесят лет исполнится.

— В детстве много чего слышал, да разве все упомнишь? — отмахнулся Николай.

— Слухай сюда! И не скалься! Это не сказка. Это быль. Давняя, нашенская! Ее не только знать, помнить надобно, — расправил усы и заговорил, глядя куда-то в тайгу по-рысьи немигающими глазами.

— Давно это стряслось. Когда наши деды, ступив на эту землю, молодыми были. Всяк из них был силен и красив, что кедр. Все любили жизнь. И хотели обосноваться здесь навсегда. Жить своими семьями. Но не повезло. В той первой партии переселенцев было много девок, но лишь одна из них стала мечтой каждого. Красивая, добрая, умная, умелая, она засела в сердцах всех парней. И шли в ее дом сваты из каждой семьи, где были парни. Уж очень хотелось каждому из них привести в дом Любушку, — усмехнулся старик. — Но она не спешила стать чьею-то женой. Никого не присмотрела и не пустила в сердце. Жила цветком. Самым лучшим и недоступным. Нет, никого не обидела, потому что отказала всем. Ни одному не отдала предпочтенья. Уж на что только не шли удальцы, чтобы обратила девица на них вниманье. Но ничего не получалось. Словно льдинка была у нее внутри вместо сердца.

— Ишь! Гордячка! Меня на ту пору не было, я б ее живо обломал! — не сдержался Алеха, ерзнув на скамье так, что она загудела на все голоса.

— Не было в Сероглазке второй такой, как Любушка! Все ее тропинки и дорожки были выстелены словами ласковыми, признаньями в любви, клятвами в верности — самыми горячими, цветами — только лучшими, песнями душевными.

— На сеновал или в копну ее заволочь надо было! Чего душу томить? — фыркнул Алексей. Мужики его взглядом осадили. Попросили помолчать.

— Уж на что красив и пригож был кузнец Василий! Кудри русые, глаза синие! Плечи в сажень! Сила богатырская! Лихую тройку на скаку одной рукой мог остановить, звонкие ручьи умолкали, когда пел он Любушке песни свои. Тайга слушала их завороженно. А девица — отвернулась. Не ответила взаимностью. От того кузнец опечалился. Без Любушки не мил ему стал белый свет. Увидела муки Василия бабка его старая. Разобиделась на девицу, за внука своего вздумала ей отплатить. И, встретив как-то в лесу, сказала Любушке: «Рада будешь воротить Василия, след его целовать станешь на сырой земле. Да не видать тебе счастья в жизни никогда! Упустила его, вместе с молодостью!» А бабка Василия, про то всем известно было, ведьмой жила, с нечистым дружбу водила, — вздохнул старик грустно. — А вскоре приехал в Сероглазку вдовец. В преклонных годах. Из себя — уродлив. Окривелый, горбатый и лысый. Язвительный, ехидный и жадный. Ходил он в грязной рубахе и портках на подвязках. В калошах и засаленном кашне, какое от покойной жены осталось в наследство. Было у него много детей. Мал мала меньше. Но наши бабы его не хотели видеть. Даже старухи не оглядывались в его сторону. А и он ими не интересовался. Враз Любушку приметил. И загорелись у старого бельмы, ровно у дурного хорька. Стал волочиться за девкой, гнусавить про любовь и чувства, какие она своим видом подняла у него с самого дна. Любаша, понятное дело, убегала, не желая слушать козла. А он за ней, придерживая портки за подвязки, повсюду скакал черной тенью. Всех прежних ухажеров от Любушки Василий отвадил. А тут не стало и его. Исчез куда-то, а куда, никто не знал. Словно испарился. Только все, кто видели кузнеца в последние дни, говаривали, что шибко сдал молодец. Одолела его печаль-кручина. Окутала волосы туманом седым. В глазах — тоска смертельная. И всем он сказывал, что не мил ему белый день… И все сидел на опушке леса, откуда хорошо виделся дом Любушки и смех ее доносился. Когда и куда делся Василий, не видел никто. А вдовец не знал преград. Заслал сватов к родителям девки, те в злобу пришли, взашей вытолкали. А вдовец рассмеялся козлино:

— В ножки мне поклонитесь, чтоб девку вашу в жены взял! А уж я подумаю…

— И словно черт подслушал. Через неделю гроза разыгралась страшная. Ударила молния в дом Любушки, и тот в мгновение сгорел дотла. Люди даже понять ничего не успели, как вся семья осталась без крова. Сгорело все. Даже скотины в сарае не осталось. Лишь баня уцелела. В нее и ушла семья жить. На голые полки, без куска хлеба. От горя через неделю померла мать. Вскоре после нее отец не выдержал, влез в петлю. Осталась Любушка с тремя младшими детьми и старой бабкой своей, которая с горя и вовсе ослепла. Конечно, пока девка жила при родителях в своем дому, женихи роем шли. А тут? Возьми ее голую, да еще с таким выводком? Ведь всех приюти и накорми! Кому такое надо? Враз любовь прошла, и Любушку перестали замечать. Уж какие там песни? Сплошные насмешки посыпались прямо в глаза. Обидные, больные и злые… А девке уж жизнь не мила. Ползимы кое-как промучилась. А когда остался последний мешок картошки, призадумалась: стоит ли ей жить, отнимать у меньших и бабки последнее? Решилась в тайгу уйти навовсе и там отдать душу Богу.

— Во дура! Грибов, ягод насобирала б. Рыбы наловила б! А то ишь, сидела да кручинилась! Принца ждала! Самой шевелиться надо было! — не выдержал Тарас.

— В ту последнюю ночь села она возле бабки и залилась горючими слезами. Все прощенья у нее просила за прошлое и будущее. Мол, не поминай лихом. Над вами люди сжалятся, не дадут помереть с голоду, а и я Господа за вас молить стану, чтоб пощадил и помог. Вот так-то до свету, пока в Сероглазке все спали и никто не мог увидеть и осмеять ее последний путь, пошла в тайгу. А по пути все плакала горючими, Василия вспоминала и жалела, что отказала ему, не вышла за него. И будь он теперь в Сероглазке, не глянул бы на ее беду. Забрал бы к себе. Вот с такими думками вышла из Сероглазки на санный путь. Аккурат под Рождество Христово! Морозы в ту пору стояли ошалелые. А у девицы ни платка, ни валенок. Только и одежда — юбка с кофтой да лапти на ногах. Едва вышла за поселок, тут и кладбище. Подошла к могилам отца с матерью поздороваться и проститься, глядь, оградой они отгорожены. Новой да затейливой. Узнала работу кузнеца. В голос взвыла. Звать стала. Сугробы вокруг могил целовала, где он ходил. Все просила простить ее. Да только никого не дождалась и пошла к лесу, дороги не видя. Уже к опушке приблизилась. Подошла к дереву, под каким Василий сидел. И решила помолиться перед кончиной. Только встала на колени, чтоб прощенья у Бога испросить, громадная рысь с дерева на нее сиганула. Сшибла с ног. И шипит в лицо. Так страшно. И гонит из тайги, грозится, теснит на дорогу.

— Дурная рысь! Сожрать эту девку стоило!

— Любушка, перекрестясь, говорит ей: «Зачем мешаешь мне уйти из жизни, когда мне все в ней опостылело? Разве я тебя чем обидела? Уж лучше помоги мне помереть, чем жить заставляешь. Пропусти меня в тайгу. Там, в сугробе отойду, чтоб мертвую меня не осмеивали люди, увидев на дороге. Сжалься! Поимей сердце ко мне — дитя тайги! Дай мне последний приют в доме твоем!»

— Воротись домой! К своей судьбе! Вдовцу окривелому! Будешь его женой! Ради младших и бабки своей смирись с судьбою несчастной. Коль счастье упустила, горе познай. И не приходи сюда, не зови кончину, покуда меньших не вырастишь. Они не повинны в твоей глупости. Зачем оставила их? На кого? Беги назад! И чем скорее вернешься, тем лучше для тебя! — проговорила рысь.

— Уж лучше умру на дороге, чем жить с ненавистным вдовцом! О! Если б могла вернуть Василия! Как счастлива была бы я услышать его голос! Ноженьки его целовала, кудри гладила б, только бы увидеть его! Верно, встретимся, когда умру! Будь живым, вернулся бы!

— Молодцы всем дороги! Ты с вдовцом живи! Его падальная кровь никому не нужна! Даже зверю таежному! Коль отвергла Василия, живи в горестях.

— Пощади! С милым тягость — в радость. С

постылым — пирог хуже сухаря, колом в горле встанет. Слезами запивать придется не только мне! За что моих так наказывать? За мою глупость я сама отвечу. Они при чем?

— Плакала Любушка, умоляла рысь. И та сжалилась. Подвела Любушку к сугробу громадному исказала ей: «Зови своего Василия. Коль услышит и захочет вернуться, счастье твое!»

Ох и взвыла девка! Заголосила на всю тайгу дремучую. Сугроб руками разгребла. Слезами снег растопила. Просила прощенья за глупость свою. И была услышана. Окликнули ее. Когда оглянулась, кузнец за спиной стоит и улыбается. Живехонек. Руки к ней протянул. Обнял. Назвал любимою. Оглянулась Любушка, чтоб рысь поблагодарить, глядь, а ее и след простыл. Словно и не было. Воротились они с Василием в Сероглазку. Кузнец всех младших вместе с бабкой в свой дом забрал. Вскоре свадьбу сыграли веселую. И жили они дружно. Но пришло время уйти из жизни бабке Василия. Любушка к тому времени про рысь в лесу почти запамятовала. А старуха, подозвав ее ночью, сказала: «Помни, бабонька! Не всякое счастье воротить можно. Не каждую рысь уговоришь. Ухожу я! Рысью стану! Теперь уж навсегда! Вечным наказаньем нелюбимым! Помни! Звери сердца не имеют. Лишь мое болело по Василию! Родной он мне! Береги его! А коль обидишь иль разлюбишь, не воротишься из тайги. Я везде сыщу! Больше своей жизни береги его! Знай, рыси и тайга берегут любимых!.. Молодых».

— Во! Старая гада! А сама на что рысью становилась? Коль детей человечьих имела, зачем влезла в зверью шкуру? — удивился бригадир.

— Она ведьмой была. Кой с нее спрос?

— Ну а как тот вдовец? Что с ним стало?

— Он, зараза, как старики сказывали, долго не мог смириться с Любашкиным счастьем. Все зубами щелкал за ее спиной. Голодранкой называл. Да только и его судьбина сыскала. Волки разорвали, когда в лес приехал за дровами. В клочья разнесли. Всего-то и нашли — старую шапку, калоши и подвязку от штанов. Когда старшая дочка его стала после похорон в избе прибирать, нашла наволочку, полную денег. Отцовскую заначку. С нее они и разжились. Уже по-человечьи. Как все люди. Не ходили обтрепышами. Не голодали и не нищенствовали. И поныне в Сероглазке живут. Состарились совсем. Но все при семьях. А вот отцовский погост навещали редко. Обижались на жадность родителя, какой и при деньгах умудрился держать всех в несчастье… От скупости своей жену потерял. И дети едва дожили до светлой поры…

— А при чем рысь? — проснулся Николай.

— Проспал? Значит, потерял! Ведь верно ведьма сказала, что не все воротить можно, — рассмеялся старик.

Бригада за прошедшее время сдружилась. Ни ссор, ни споров здесь не было никогда. Люди помогали друг другу во всем. И со стороны казалось, что они всю жизнь работали вместе.

Лишь иногда подначивали мужики бригадира за его слабость к женскому полу, но и то безобидно. Случалось, поругивали Никиту за сонливость. Тараса — за обжорство, Глеба — за медлительность, но дальше бригады эти разговоры никто не знал и не слышал.

— Ну, мужики заканчивают в поселке уже четвертый сруб собирать. К Новому году половину денег с заказчиков истребовать можем! Это, если на всех поделить, неплохо получится! — подсчитывал бригадир. И подогретый своими цифрами, торопился сам и поторапливал мужиков: — Эй! Тарас! Чаи дома гонять будем! Живей!

— Никитка! Опять дрыхнешь, кот ленивый! Ну, подскакивай! Расхрапелся на всю тайжищу! Тебе не с бабой в постели, а с медведицей в одной берлоге спать! Глядишь, до весны отоспишься малость!

Вон, уже лебеда из задницы выросла! Еще немного, в кочку превратишься. Сигай в тайгу, увалень!

— Глеб! Чего стоишь раком уже целый час? А ну! Шустрей стеши сучья! Чего мудохаешься, как баба?

И лишь к концу второго месяца позволили себе мужики выходной. Да и то лишь потому, что работ осталось только на неделю. А сегодня лил дождь. Холодный и промозглый. Люди, опустив пленку над столом, загородились от сырости и унылого, царапающего душу дождя.

В распадках меж сопок уже завывал холодный осенний ветер, напоминая людям, что тепло не вечно, а зимние холода скоро разгонят по домам теплую мужскую компанию.

Осень… Как ни отворачивайся от нее, она приходит в жизнь каждого, врываясь без спросу в природу и человечьи судьбы, срывая не только листья с деревьев, а и молодость с недавних парней, не жалея и тех, кто в прожитом не увидел весенней радости, ан уже и закат на пороге…

— Вот соберем дома, закончим их к весне, а по теплу снова сюда завалимся! Чего в поселке киснуть? Иль на завалинках с бабками брюзжать? Нет! Нам, мужикам, вольный воздух нужен! Тогда мы как боровики — всегда здоровы! В поселке — одни мухоморы! Вот я уламывал Веньку к нам в бригаду! Ну, бывшего директора школы. Помните, он в школе каким был? Марию Тарасовну — учительницу по географии — на «пугача» посадил? Во, отчебучил. И как сумел забить карбидом пробки и засобачить их под ножки стула ей! Ну и рванули они! — засмеялся Алексей.

— Я ж тогда в классе был. Училка башкой в потолок, стул вдребезги, стекла — в осколки, стол перевернуло, дыму, вони полный класс, как при газовой атаке. Мы еще пропердеться не успели, как Веньку из школы на две недели вышибли за хулиганство! Кто-то заложил его! — вспомнил Тарас.

— Он и сам нынче не тот. Раньше рогатку с пальцев не снимал. А теперь своих внуков из-под ремня не выпускает. Брешет им, что круглым отличником в школе был! Во трепач! Я им правду про их деда выложил. Всю, как есть!

— Зачем? — удивился Николай.

— Ни за чем, а за что? Он, гад ползучий, отказался с нами в тайгу пойти!

— Ну и что? Может, здоровья нет?

— Кабы так! А то знаешь, чего смолол? Дескать, положенье ему не позволяет! Общество неправильно поймет! Тьфу! Туды его мать! Какое там общество он напридумал? Я его по всем падежам просклонял! Ни одного не пропустил. А внукам, чтоб в обществе не было тошно, всю Венькину подноготную вывернул. Со зла, конечно! Чтоб знали, кем он был. Я еще уйти не успел, а ему меньшая внучка язык показала, а тот, какой в школу пошел, по плечо отмерил, когда Венька велел за уроки сесть. Уж эти за нас отплатят! А то ишь, загордился, гад!

— Это что? Я вот к Черепановой зашел! Мы с ней за одной партой семь лет сидели. А она, во зануда! Обиделась, что я с ней на «ты» заговорил! — вспомнил Никита свою одноклассницу.

— Ты что? Взаймы у нее взять хотел?

— Нет!

— Тогда с чего она?

— Ну как же? Директор пекарни! Тоже из высшего общества!

— Да! Нынче всякое говно в господа полезло. Мало, чтоб его на «вы» да с отчеством, требует господином величать. А постой возле дома пять минут, увидишь, как тот господин выскочит за угол и, коль нет поблизости лопухов, пальцем задницу вытирает. И об сарай! Вот оно, их происхожденье! Будто не помним и не знаем их!

— А при чем тут должности? Ну, я ветврачом работал! А прижало, стал крутиться, чтоб семью прокормить! — возмутился Глеб.

— Моя баба тоже институт закончила! Финансист! Теперь на птичнике вкалывает! Там заработки. Жалеет, что столько лет потеряно, мол, раньше надо было одуматься! — говорил Никита.

— А черт с ними! Нам терять нечего! Дай Бог весны дождаться! — говорил Алексей.

Но… Уже через две недели, вернувшись домой, узнали мужики об инфляции. Живя в тайге, не слышали, что происходит в Сероглазке и во всей России. Резкий скачок цен, полное обесценивание денег. И самое страшное, что больно ударило по каждому, вместо того, чтобы заработать, все они остались должны за питание…

Алексей, услышав о том, запил по-черному. Клял правительство, безмозглых политиков и не знал, как, какими глазами смотреть теперь на сельчан, с которыми работал в тайге.

Доводить дома никто не хотел. Не соглашались с расценками, боясь завтрашнего дня и нового витка инфляции.

А цены росли с каждым днем. За ними уже никто не успевал. Быстро опустели полки и прилавки магазинов. Люди запасались впрок всем, чем только можно. Мыло, спички, соль, сахар — мешками и ящиками.

— Ольга! Всего не напасешь! Ты словно к войне готовишься! — говорил Николай. И напоминал сестре о возрасте.

— Не о себе, Коля, пекусь! Детву жаль! Без порток ходить станут. Обовшивеют! Гляди! В магазине никакой крупы не стало. Все разобрали! На единой картохе сидеть будем. Сами ладно. Свычные. Малых жалко! — плакала сестра.

От страха и неизвестности перед днем завтрашним затихла Сероглазка. Люди боялись выходить из домов. Ходить в гости к соседям не решались, совестно было объедать. Даже родные друг друга не навещали. Накладно стало. Старались всяк свою семью вытянуть. Уж не до родни. О дружбе забыли.

— Как же там мои — в Красноярске? — беспокоился Николай о сыне, внуках. — Успели переехать или нет? Голодают? — сжималось сердце болью и поделился с Ольгой.

— Навести, не томи душу. Возьми сала, меду и масла. Это свое. Отвези гостинцев. Лишним не станет. Нынче харчи в копеечку влетают. Так что желанным гостем будешь! — собрала в дорогу.

Николай обещал не задерживаться в городе дольше чем на неделю. И уехал утренним автобусом, удивившись высокой цене билета.

— Раньше я за такие деньги в Москву мог слетать, пробыть там неделю и вернуться на самолете! — сетовал человек.

— Это когда было?

— Совсем недавно!

— Папаша! Деньги надо в оборот пускать, а не держать в кубышке! — посмеялись попутчики.

И Николай, отвернувшись к окну, думал об одном: «Как жить? И, главное, зачем?..»

— Нет! Не переехали, не успели. Цены на квартиры поднялись так, что Павлик забыл о переезде семьи. Не по карману ему! Да и о чем говорить, если его жене пришлось устраиваться на работу! Она теперь в коммерческом магазине. Павлик привозит товары, она их продает. Поначалу трудности были с транспортом. Теперь вроде наладилось у них. Грузовыми самолетами доставляют! — рассказывала Арпик, опорожняя сумки Николая.

— Грибы! Сколько лет я их не видела! Целую вечность! — открыла пакет Арпик. И долго вдыхала, наслаждаясь запахом.

— Мед передай! Таежный! — указал на трехлитровую банку Николай.

— Ого! По нынешним временам это королевский подарок!

— Вот сало! Может, будут есть?

— Теперь все едят, Коля. Даже то, что недавно и не нюхали. Нынче подчистую. Не успеваешь на стол поставить, — то ли пожаловалась, то ли похвалила внуков Арпик.

— Вот огурцы, помидоры соленые! А это —

щучья икра! Может, пригодится?

— Ничего себе! Я ее не отдам! Сберегу до приезда Павлика. Надо и его чем-то побаловать! — поставила банку в холодильник.

Николай удивился, но промолчал.

— Масло Ольга передала, сама сбила. Уж и не знаю, какое получилось.

— Спасибо ей передай от нас!

— Послушай, а как ты концы с концами сводишь на свою пенсию? — спросил Николай.

— Если б на пенсию надеялась, давно бы на том свете была! С голоду умерла бы. Нас, врачей-пенсионеров, немного подержали на обслуживании вызовов «неотложки». А потом отказали и в этом приработке. Институты дали приток молодых врачей. Им тоже жить надо и кормиться. Вот и погнали всех. Вежливо отказали. Мол, не можем больше вас держать. Пришлось самим о себе позаботиться.

Устроилась в частный кабинет диагностики. Но и тут не повезло…

— Почему?

— Конкуренции не выдержала. Нынче, оказывается, нужны не только опытные врачи, но и с хорошими внешними данными и, главное, не в преклонном возрасте. Таких уже много. Меня снова вежливо попросили. С неделю поплакала, пошла искать другое место, — вытерла слезу. — Лучше не вспоминать, сколько пережито! Предложили мне место медсестры в психбольнице. Я не знала, что там за условия, и согласилась. Хотя оклад — сплошная насмешка. Но не до выбора было. И в первое дежурство больной ударил меня кулаком по голове. Я потеряла сознанье, а когда пришла в себя, отказалась работать с нервнобольными и ушла. Потом меня позвали сиделкой к старухе — раковой больной. Она уже через месяц умерла. Потом ухаживала за больным ребенком у новых русских. Его вчера увезли на операцию за границу. И я снова без работы. Теперь уж и не знаю, куда податься, что предпринять? Есть один выход — уйти в монастырь! Но там таких, как я, уже не берут. Только молодых, кто сумеет прокормить и помочь другим. Надо работать на полях и фермах, уметь шить, вязать, готовить, работать сутками, этого уже не выдержу. Не те силы. Да и детям хочется помочь!

— Мне тоже досталось от этой инфляции, — рассказал Николай о работе в тайге. О том, как мечтал заработать на строительстве домов и как остался должен.

— А я думала, что хоть тебе повезло!

— Какое там! — отмахнулся зло.

— Выходит, теперь выживет лишь тот, кто живет в деревне! Там свои продукты. А нам уже и рассчитывать не на что. Никому не нужны старики. Это теперь нам в глаза говорят. Мол, поработали свое, дайте место молодым. Я бы с удовольствием отдыхала бы дома, если б мне хватало на еду, чтобы не просить у невестки, не забирать от внуков! Стыдно мне, Коля! Так стыдно, что жить не хочется. Сама себе ненавистна стала! Уж сколько раз вспомнила, что поругалась с тобой, когда пошел в могильщики, теперь за свое сполна получила! И на будущее! А самое страшное — впереди! Никто не знает, что будет завтра? Чего ждать? На лучшее никто не надеется и не верит в него!

— Ты лучше вспомни, сколько тебе лет? Сколько жить осталось? Чего загадывать на завтра? Радуйся, что жива, имеешь сына и внуков. Не без угла! В своей квартире. Дети не голодают. Они живут, уже. надеясь только на себя. Видят, как приходится родителям, и знают, чем больше будет у них желаний, тем сильнее придется крутиться. А тебе много ли надо? Нынче одна мечта у всех — дожить до завтра…

— У меня уже и этого желания нет. Я жду, когда все кончится, — выдохнула с грустью.

— Ты не только мать, а и бабка. Уже не для себя и о себе, ради внуков жить должна. Пусть не материально, морально помоги укрепиться в жизни. Не все решает кусок хлеба. Пересиль себя, заставь о жизни думать…

— Легко сказать! Когда я к ним прихожу и вижу, в чем одеты, сердце кровью обливается. Ни теплых курток, ни пальто. И я ничем не могу помочь! Ночами не сплю. Но что толку? Нет у моих внуков поддержки. Никто им не поможет. Мы все беспомощны! Даже самих себя нет сил прокормить! — заплакала, уронив седую голову на стол — маленькая, старая, слабая. — Прости меня!

Прости за все! За то, что не признала могильщиком, за насмешки и горе, какое доставила. Я все испытала на себе. Мне много раз было больно. Судьба вернула сторицей за тебя! Прости, Коля! Если ты простишь, я скоро уйду! Я так устала от всего!

— Ну, не глупи! Не стоит убиваться! Все наладится! Зима не длится бесконечно. И наступает оттепель. Мы обязательно доживем до нее! — решил сходить в магазин за вином и хоть как-то успокоить Арпик.

— Я скоро вернусь. Возьму бутылку вина нам с тобой. А ты успокойся. Приведи себя в порядок! И не вешай нос! Держись женщиной, а не мокрицей! У вашего брата нет возраста. И ты — не старуха! У тебя сейчас самая лучшая пора — бабье лето! В эти годы бабы еще такого дрозда дают, только держись! Ну! Вытри сопли, слюни и прочее! Покажись, какой была! Чтоб к моему приходу вся обсохла! — подморгнул ей озорно и вышел. в двери.

Арпик торопливо накрывала на стол. Своего, кроме хлеба и полдесятка яиц, ничего не было. Взялась за то, что привез Николай.

А Калягин, войдя в магазин, остановился у прилавка. Разглядывал, что есть в продаже и почем? И вдруг почувствовал, как на его плечо легла тяжелая рука и знакомый голос рявкнул в макушку:

— Миколка! Падла! Выбей мне шары! Живой, мудил о!

В секунду оглянувшись, увидел бывшего бугра барака — Макарыча. Тот совсем не изменился. Все такой же громадный и лохматый.

Калягин никак не ожидал подобной встречи.

— Ты где приморился? Где канаешь? — засыпал вопросами Макарыч.

Николай едва успевал отвечать.

— В поселке своем. В Сероглазке. Да только ему до поселка, как мне до пахана. Короче — деревня! И я в ней. Как мерин в бане! Подзаработать хотел в тайге — с мужиками, но не клюнуло. Прогорели! Теперь сам не знаю, куда податься! — признался честно.

— А чего знать? Давай со мной! Не прокиснешь и не пропадешь. У меня своя контора! Перевозками промышляем! Грузы возим всякие! И в вагранку и по России. Короче! Всюду, где башляют! Без дела не сидим! И копейки не считаем! В карманах пусто не бывает!

— Я не шоферю! Сам знаешь! Что у тебя делать буду? — не понял Николай.

— Водилы есть! Их у меня хоть сракой хавай! А вот грузчиков, экспедиторов — всегда в обрез. Я про путевых. Дерьма — полно. Но кому оно нужно? Пьют, воруют. Я их тызжу. Надоели мне разборки! Что ни день — зубы считаю мужикам! Тебя я знаю. Возьму бугром над шелупенью! Буду сам паханить. Ты — в помощниках! Фалуйся, не пожалеешь!..