Подснежники

Глава одиннадцатая

Где-то в середине февраля Татьяна Владимировна еще раз съездила в Бутово, кажется, в сопровождении Кати. Я увиделся с нею и с девушками сразу после их возвращения оттуда, когда мы отправились в раскинувшийся над замерзшей Москвой-рекой парк Коломенское, чтобы покататься на лыжах. Ты, наверное, думала, что на лыжах я стоять не умею, верно? И была совершенно права.

Мы оставили Татьяну Владимировну в грязноватом кафе у входа в парк — угощаться чаем с блинами. Маша и Катя принесли лыжи с собой, они были подлиннее и поуже тех, что запомнились мне с университетских еще времен, когда я провел неделю на горнолыжном курорте (пьяное веселье, использование умывальной раковины нашего шале в качестве унитаза, растянутая лодыжка). Я же получил в стоявшей за воротами палатке лыжи прокатные К этому времени снег, сгребавшийся на моей улице к ограде церкви, начал напоминать твой любимый многослойный итальянский десерт: беловатый сверху, кремовый пониже, затем слой в желтых пятнах, словно на него аккумулятор протек, затем ощетинившийся всякой дрянью (разбитыми бутылками, пластиковыми пакетами, разрозненными, выброшенными за ненадобностью башмаками — все это в беловатой, затвердевшей, пропитанной песком лаве) и, наконец, — основание из зловещей черной мути. Однако в Коломенском снег пока оставался белым, до глупого белым. Под верхним пушистым, дюймовым примерно, слоем он был жестким, слежавшимся, и падать на него, а я проделывал это при каждом спуске со склона или подъеме, было больно. Пару раз с меня слетали очки, и мне приходилось, чтобы найти их, шарить в снегу руками в меховых перчатках.

Маша с Катей словно на лыжах и родились — скользили с такой же естественностью, с какой ходили на высоких каблуках или танцевали. Когда я падал, они смеялись, но замедляли ход, чтобы я мог их нагнать. В парке стояла посреди дубовой рощицы деревянная беседка, построенная, предположительно, самим Петром Великим, и старинный храм, возведенный в честь — как это здесь принято — какой-то загадочной победы над поляками. Храм был закрыт и окружен строительными лесами, его ремонтировали, — впрочем, с горизонтальных дощатых лесов свисали длинные, походившие на ожерелье из моржовых бивней, сосульки. По парку разъезжал в запряженных тремя белыми лошадьми санях с бубенцами мужчина — предлагал желающим покататься. Девушки были в лыжных костюмах: тонкие непромокаемые штаны и облегающие куртки. Я же, одетый слишком тепло, скоро весь взмок. Впрочем, когда мы поднялись на гребень, шедший вдоль затаившегося в безлиственном лесу замерзшего пруда, я мигом забыл об этом. Зрелище было ошеломительно прекрасное.

Когда мы вернулись в кафе, девушки поочередно удалились в уборную, чтобы переодеться в джинсы и причесаться, а я тем временем сидел, оттаивая, с Татьяной Владимировной.

— Вы хорошо справляетесь, Коля, — сказала она, когда мы, все четверо, расположились наконец за столиком. — Скоро станете одним из наших. Настоящим русским.

— Может, на лыжах он стоять и не умеет, — сказала Маша, — зато баню любит.

Она взглянула на меня и улыбнулась уголком рта. То была улыбка плотского торжества. Я покраснел.

Татьяна Владимировна рассказала о своей поездке в Бутово. Ей как-то не показалось, что над ее квартирой серьезно поработали, сообщила она. Впрочем, Степан Михайлович объяснил, что рабочие занимались электропроводкой, а самое главное, сказала Татьяна Владимировна, когда повсюду лежит снег, там так хорошо, так хорошо: протоптанные в снегу тропинки вьются среди деревьев и вокруг озера — в лесу, который растет напротив ее дома.

Во времена ее детства, продолжала Татьяна Владимировна, в деревне, еще до переезда в Ленинград, они сами делали себе лыжи из древесной коры. И много чего мариновали на зиму в больших бутылях: капусту, свеклу, помидоры; а в ноябре резали свинью, мяса которой семье хватало почти до весны. Семья была бедной, рассказывала она, но не догадывалась об этом. А я вдруг увидел на ее верхней губе светлые волоски, которых раньше не замечал. И подумал: может, она их обесцвечивала?

— Знаете, — сказала она, — из окна бутовской квартиры видна церковь. Вам известно, что это за церковь, Коля?

Я видел церковь, о которой говорила Татьяна Владимировна, — белые стены, золоченые купола, — но не знал, в честь какого святого или царя ее возвели.

— Это церковь особенная, — сообщила старушка, — построенная в память о людях, убитых при Сталине. Говорят, в том месте двадцать тысяч человек расстреляли. А может, и больше. Точно никто не знает… Я не такая верующая, какой была моя мать, веру мы утратили в Ленинграде. Но по-моему хорошо, что я смогу видеть из моего окна этот храм.

Я не знал, что сказать. Маша и Катя тоже молчали. Окна кафе сильно запотели, покрылись потеками.

И вдруг Татьяна Владимировна спросила:

— Скажите, Коля, вам хочется иметь детей?

Не знаю почему, может быть, причина была как-то связана с тем, что жизнь продолжается, — или следует хотя бы верить в это, — но ее вопрос показался мне естественнейшим образом связанным со «сталинской» церковью и общими могилами. Я старался не смотреть в сторону Маши, но чувствовал, что лицо ее чуть отвернуто от меня и что она не отрывает глаз от своей чашки с чаем.

— Не знаю, Татьяна Владимировна, — ответил я. — Наверное.

Вообще-то, я сказал неправду. На моих ставших отцами знакомых я всегда смотрел, ощущая смесь презрения с животным ужасом. А за их детьми, ползавшими по полу и хватавшимися за что ни попадя, за целеустремленными, но какими-то бессвязными, черепашьими движениями этих младенцев наблюдал, и вовсе никаких чувств не испытывая. Ты не беспокойся, сейчас все иначе. Я знаю, ты хочешь детей, и это дело решенное.

А в тот день я, не задумываясь, произнес слова, которые, казалось мне, хотела услышать Маша, — как хочет большинство женщин. Если бы она сказала тогда, что беременна, я, пожалуй, решился бы сохранить ребенка, может быть, даже обрадовался — не самому ребенку, но мысли, что отныне мы с ней связаны навсегда. И в то же время, я гадаю сейчас, не знал ли я, в самой глубине души, что счастливый конец нам не уготован, что на самом-то деле больше всего мне нравится в ней умение жить настоящей минутой. Думаю, я видел, что в ней чего-то не хватает — или присутствует что-то лишнее, — хоть и старался этого не замечать.

— Я хочу детей, — сказала Катя. — Шестерых. А может, и семерых. Но только когда покончу с учебой.

Ну что за простая душа, подумал я, открытая книга, волшебная, просто-напросто сказка.

— А вот Машу, — любовно произнесла Татьяна Владимировна, — я себе матерью не представляю.

— Я тоже хочу детей, — отозвалась, так и не подняв глаз, глухо и напряженно, Маша. — Но только не в Москве.

— Машенька, — сказала Татьяна Владимировна и коснулась одной рукой моей ладони, а другой Машиной, — если я и хотела бы что-то изменить в моей жизни, так именно это. Нам с Петром Аркадьевичем не посчастливилось, — разумеется, у него было столько работы, и жизнь мы с ним прожили хорошую, но под конец…

— Хватит об этом! — выпалила Маша и отняла у нее свою ладонь.

Глаза Татьяны Владимировны перебегали с Маши на меня и обратно. Пол под нашими ногами стал скользким от растаявшего снега.

Мы заказали водку и «селедку под шубой» (соленую рыбу под слоем свеклы и майонеза). Начался разговор о том, что уже сделано для квартирного обмена.

Я сказал, что все вопросы, связанные с правами собственности, вроде бы улажены. Что все необходимые нам документы мы сможем получить в течение следующей недели.

— Спасибо, Николас, — сказала Татьяна Владимировна. — Большое вам спасибо.

Дальше разговор пошел о деньгах.

По-моему, денежные вопросы они обсуждали в моем присутствии впервые. Маша сказала, что, поскольку квартира в Бутове стоит меньше, чем та, в которой живет Татьяна Владимировна, Степан Михайлович готов заплатить ей пятьдесят тысяч долларов. (Тогда в Москве все, в том числе и взятки, исчислялось в долларах, по крайней мере, если речь шла о серьезных деньгах, хотя любые юридически законные сделки оценивались в рублях.)

Однако пятидесяти тысяч долларов было маловато. Такие, как у Татьяны Владимировны, расположенные в центре квартиры пользовались немалым спросом и у купавшихся в нефти иностранцев, и у богатых русских, норовивших селить любовниц поближе к своим офисам. В Москве можно было найти отнюдь не одну бутылку вина, стоившую почти столько же, сколько предлагал Степан Михайлович, и немало людей, жизнь которых стоила намного меньше. Впрочем, Татьяне Владимировне пятьдесят тысяч долларов представлялись чем-то таким же потрясающим, как двадцать тысяч человек, лежавших, один пласт на другом, под снегом Бутова.

Поначалу старушка вообще сказала — нет, она просто не понимает, что ей делать с такими деньгами. Потом согласилась: это верно, пенсии ей не хватает, да ее никому не хватает, — хотя, с другой стороны, она кое-что скопила за годы работы, к тому же государство платит ей пособие как участнице Ленинградской блокады и еще кое-что за вклад ее мужа в успехи теперь уже не существующей страны Советов. И все же было бы замечательно иметь возможность съездить как-нибудь в Петербург…

— Вот и возьмите эти деньги, — сказала Маша.

— Возьмите, — сказала Катя.

— Татьяна Владимировна, — поддержал их я, — по-моему, вам следует взять их.

Она обвела наши лица взглядом, хлопнула в ладоши и сказала:

— Возьму Глядишь, еще и в Нью-Йорк махну! Или в Лондон! — И подмигнула мне.

Мы рассмеялись, подняли рюмки.

— За нас! — сказала Татьяна Владимировна и одним глотком осушила свою. Потом улыбнулась, и тонкая кожа, все еще обтягивавшая ее высокие русские скулы, на миг показалась мне точно такой же, как у счастливой молодой женщины с крымской фотографии 1956 года.

В тот февраль — примерно за две недели до приезда моей матери — меня сразила убийственная московская простуда. Симптомы ее являлись ко мне по одному, будто музыканты, исполняющие каждый свое соло, прежде чем соединиться в финале музыкального произведения: сначала потекло из носа, затем засаднило в горле, следом заболела голова, а уж потом я свалился. Маша выписала мне рецепт: мед, коньяк и никакого орального секса. И я провел два-три дня в постели, просматривая без всякого воодушевления DVD с американскими фильмами, слушая пробивавшийся сквозь окно скрежет лопат о лед, лязг допотопных мусоровозов и доносившийся с лестницы скорбный мяв Джорджа.

Когда я вернулся в офис на Павелецкой, наша татарочка Ольга присела на краешек моего рабочего стола и перебрала вместе со мной все, какие у нас к тому времени скопились, документы, касавшиеся квартиры Татьяны Владимировны. В одном говорилось, что приватизация квартиры была проведена в соответствии с законом. Другой удостоверял, что правом жить в квартире никто, кроме нее, не обладает. В одной из бумаг рядом с именем Татьяны Владимировны стояло имя ее мужа, но кто-то вычеркнул его и оттиснул поверх слово «скончался». У нас имелся также технический паспорт с указанием размеров комнат, общего плана квартиры, подробностей насчет водоснабжения, канализации и электропитания. Документы пестрели печатями, как абстрактная картина пятнами краски. Столько бумажек, подумал я, а квартира ей все-таки по-настоящему не принадлежит. Ничто в России не принадлежит человеку по-настоящему. Царь, или президент, или кто-то другой, стоящий у власти, может, если захочет, вмиг отнять у него все, в том числе и жизнь.

— Что нам еще потребуется? — спросил я у Ольги.

— Только бумага о праве собственности, ее выдает отдел регистрации этих прав. Ну и старушке придется получить у врача справку о том, что она не алкоголичка и не слабоумная.

Последнее необходимо, пояснила Ольга, потому, что русские иногда продают свои квартиры, а несколько месяцев спустя заявляют, будто сделали это под воздействием наркотиков или в состоянии опьянения либо помутнения рассудка, и требуют аннулировать продажу и вернуть им квартиру Или вдруг объявляется какой-нибудь всеми давно забытый племянник и подает подобного рода жалобу от их имени. В российском суде можно доказать все что угодно, были бы деньги, однако справка из поликлиники делает такие фокусы более затруднительными.

Я сказал ей, что она ангел.

— Не такой уж и ангел, — ответила она, и в голосе ее прозвучала скорее печаль, чем стремление пококетничать со мной.

— А что с квартирой в Бутове?

— С ней мы тоже неплохо продвинулись. Дом построен самым законным образом, на территории, которая находится в ведении правительства Москвы. В квартире старушки, в двадцать третьей, никто не прописан. К канализации, водопроводу и электросети дом подключен. Принадлежит он компании «Мосстройинвест».

Я сказал, что, по моим сведениям, квартира принадлежит Степану Михайловичу.

— Может быть, «Мосстройинвест» — это его компания, — ответила Ольга.

Она помахала перед моим носом пачкой документов, точно приманкой, и спросила:

— Так когда мы коктейли пить пойдем?

Я вспомнил о том, что сказал мне Паоло вскоре после моего приезда в Москву. Он сказал, что у него имеются для меня две новости относительно жизни иностранного юриста в России: хорошая и плохая. Плохая заключается в том, что здесь существует несметное множество бессмысленных, туманных и противоречащих один другому законов. Хорошая — в том, что никто не ожидает от тебя их соблюдения. И я подумал: наверняка же найдется возможность обойти «Мосстройинвест» стороной.

— Скоро, — ответил я и протянул руку к документам.

Помню, в тот день Сергей Борисович, вернувшийся из Таиланда, где он провел зимний отпуск, продемонстрировал нам презентацию в PowerPoint — сделанные им там фотографии. Мы считали себя большими молодцами — во всяком случае, в том, что касалось бизнеса. Документы, обеспечивавшие перевод Казаку второй части ссуды, были нами подписаны, а согласно нашему инспектору, Вячеславу Александровичу, если работы будут вестись такими же, как сейчас, темпами, вскоре можно будет перечислить и третью. Казак прислал нам большую корзину живых крабов (выловленных, по его уверениям, на месте строительства причала). Поглядывая в окно моего кабинета, я видел людей в оранжевых жилетах, очищавших от снега кровли домов на другой стороне площади, — ползая по скатам крыш, подбираясь к самым их краям, к водосточным трубам.

Центральное отопление прогрело мою спальню, точно печную топку. Я приоткрыл окно, чтобы впустить немного холодного воздуха, задернул шторы. Маша сидела на мне верхом, вдавив кулачки в мою грудь, глядя в стену, — сосредоточенная, дышащая, как бегун на среднюю дистанцию.

Мы не виделись больше недели. Я болел, а она, как я полагал, куда-то уезжала на несколько дней, поскольку, звоня ей, я неизменно попадал на голосовую почту. Впрочем, когда я спросил об этом, Маша сказала, что все время была в Москве. Внезапно я вспомнил то, что сказала Ольга, и решил выяснить все в точности.

— Что такое «Мосстройинвест», Маша?

— Как?

— Что такое «Мосстройинвест»?

Маша перестала раскачиваться и изгибаться, но дышала все еще тяжело.

— Не знаю, — ответила она.

— Этой компании принадлежит квартира в Бутове, — пояснил я. — Квартира Татьяны Владимировны.

Она соскользнула на постель, вытянулась рядом со мной на спине, уставилась, как и я до этого, в иероглифические линии на моем потолке. Тела наши не соприкасались.

— «Мосстройинвест»… наверное, это компания Степана Михайловича. Или — как это у вас называется? — мужа одной из его сестер.

— Зятя.

— Да, компания его зятя. Да, думаю, это так.

— Лучше все-таки знать наверняка, — сказал я. — Иначе у Татьяны Владимировны могут возникнуть проблемы.

В те дни проблем с российскими строителями возникало много. Иногда они распродавали все квартиры строившегося дома и исчезали, не завершив строительство, а покупатели, протестуя, разбивали палаточные лагеря и жгли по ночам костры перед зданием правительства — Белым домом, стоящим неподалеку от гостиницы «Украина».

Маша немного подумала, отвернувшись от меня, зарывшись лицом в подушку. Шея ее покраснела. Мои пальцы оставили на ее спине красные отпечатки.

— Никаких проблем не будет, — сказала она, повернулась на другой бок, лицом ко мне, зажала мою ладонь между своими и взглянула мне в глаза.

Ее глаза были зелеными, как джунгли. Кожа выглядела совсем молодой, тело было крепким, тугим, мускулистым, точно у танцовщицы или боксера.

— И знаешь, Коля, — сказала она скорее холодно, чем ласково, — мы ведь просили тебя только об одном — подготовить документы на продажу квартиры Татьяны Владимировны. Другими документами, бутовскими, занимался Степан Михайлович. Тебе о них думать незачем. Они уже готовы. Твое дело — подготовить эти документы и сказать Татьяне Владимировне, что они в полном порядке. Вот и скажи ей об этом.

Я молчал. Маша притронулась ко мне.

— Возвращайся, — сказал я.

Тем разговор и закончился, однако оба мы понимали, что это значит. Я предпочел поверить ей. Встать на ее сторону.

— Ладно, — ответила она — и возвратилась.

Она была особенной женщиной, Маша. Я должен сказать тебе об этом. Такая способность бить в одну точку, такое владение собой. Уверен, из нее мог получиться великий хирург. Или, в другую эпоху, замечательная монахиня. Или актриса — Маша могла стать великой актрисой. Да она и была великой актрисой.

Когда я снова пришел на Чистые пруды, там скользили по льду конькобежцы. У Татьяны Владимировны я застал незнакомого мужчину, он уже уходил. Лет сорока с небольшим, приятной наружности, в прекрасном замшевом пальто. Банкир, сразу решил я. Один из его пальцев, довольно коротких, украшал перстень с печаткой, а сам он выглядел только что побывавшим у дорогого парикмахера. От него просто-напросто пахло деньгами. Катя, уже в прихожей, попробовала пококетничать с ним: улыбалась, поворачивалась так и этак, выпячивала грудь. Мужчина сказал мне по-русски: «Добрый вечер», поднял воротник пальто и вышел из квартиры. На мой взгляд, он не походил на человека, у которого могли иметься причины навещать Татьяну Владимировну.

— Кто это? — спросил я, разуваясь.

— Не знаю, — ответила Катя и засмеялась.

И сразу же появилась Маша — в одних носках скользнула ко мне по паркету, схватила меня за руки и сказала:

— Ребятки, пошли блины есть!

Россия отмечала Масленицу, наполовину языческий праздник, как-то связанный с Великим постом, как-то, предположительно, с концом зимы, — в этот день в церквах звонят колокола и всем полагается есть блины. Мы трое расположились на кухне и принялись уплетать их со сметаной и красной икрой. Рамы кухонных окон были заклеены, чтобы не пропускать холод, липкой лентой — старая сибирская привычка, решил я, от которой старушка так и не сумела избавиться. Не обошлось, разумеется, и без тостов.

— Почти все документы на вашу квартиру уже у меня, — уведомил я Татьяну Владимировну.

— Огромное спасибо, — сказала она и расцеловала меня в обе щеки.

— Коля и документы на квартиру в Бутове тоже скоро подготовит, — сообщила, не глядя на меня, Маша.

— Замечательно, — сказала Татьяна Владимировна.

Я улыбнулся и счел за лучшее промолчать.