Поэзия США

Летят пустые кораблики ввысь — куда они держат путь?

Вчера один трепетал на ветру, всю ночь не давал уснуть,

Дрожал в слуховом окне, манил в светлеющий небосвод:

Он будет ждать меня много дней, не дождется и уплывет.

Кораблик причаливает к душе, томит и зовет с собой

Туда, где к славе ее принесет Небес молчаливый прибой,

Где новые странствия разомкнут оковы Судеб людских…

Пустые кораблики в каждом окне — а мы избегаем их!

Дождь, роса и лунный свет

Сердцам дают понять,

Что дождь, роса и лунный свет —

Господня благодать,

Что каждый вправе получить

Землю для дождей,

Траву для капелек росы

И поле повольней,

Пшеницу и веселый мак

И ночной порой —

Укромный уголок и сеть

Звезд над головой:

Ловить на небе лунный свет

И солнце на земле,

Чтоб, проработав целый день,

Помечтать во мгле.

Для всех нас знаменательно и важно,

Что в полночь в нашем городе всегда

Проходит, молчаливо скорбный призрак

Пред мрачным, старым зданием суда.

То к дому своему пройдет и вспомнит,

Как здесь при нем играла детвора,

То выйдет он на городскую площадь

И ходит там до самого утра.

Высок и худ! На нем сюртук старинный,

Цилиндр и шарф — потертый старый плат.

Таким его мы знаем все и любим,

Народный вождь, из прерий адвокат!

Он спать не может на холме спокойно.

Он с нами вновь, живой, в борьбе со злом,

И мы, проснувшись и вздыхая, слышим,

Как он идет в молчании ночном.

Он думает о королях и людях.

Нет, не до сна, когда вопит весь мир!

Неведомо за что солдат воюет,

А дом его в деревне пуст и сир.

Магнаты войн бесчестны и преступны,

Гремят дредноуты пучин морских,

И на плечах он ощущает тяжесть

Безумных дел и страшных мук людских.

Он ждет, что возвестит заря средь ночи

Освобождение Европы всей,

Союз пародов на Земле Рабочих

И вечный мир всех Гор, Равнин, Морей.

Монархи всюду замышляют войны,

И люди, как рабы, еще в ярме.

Когда ж настанет мир и вновь спокойно

Уснуть он сможет на своем холме?

Я с криком проснулся во мраке ночном.

Звенели все стекла, ударил гром,

И пол колебался, и огненный шар

За дверью раскрытой блеснул, как пожар.

Наружу я выбежал. Город исчез.

Где сад был фруктовый, там девственный лес,

И дом мой — блокгауз, и рядом поток.

Пустынно и тихо, и я одинок…

Вдруг…

Боги индейцев помчались рядами,

Вздымая пылающих факелов знамя,

Медведей, лосей и орлов оседлав,

Неслись они бешеным смерчем, стремглав,

С пронзительным воплем: «А-ля-ля…»

Неслись они, копья и луки подняв,

Вздымая в кострах догоревших пламя.

От топота тяжко гудела земля,

И несся, угрюмую полночь тревожа,

Вопль краснокожих,

Вопль краснокожих:

«А-ля-ля, а-ля-ля, а-ля-ля, а-ля-ля!»

Бронзовотелы, скопищем диким

Скакали индейцы с воинственным криком,

Пронзительно воя, вопя и рыча,

Мустангов серых своих горяча.

Сниматели скальпов, охотники прерий

Неслись за добычей, как хищные звери.

В погоне за грозным величьем былым,

За славой, рассеянной ветром, как дым,

За славой, погасшей, как отблеск кровавый,

Упавшей дождями на тучные травы.

На запад чрез бурную реку, вброд

Промчались для диких, привольных охот

Стремительным вихрем в померкшую синь,

Как призраки, духи небесных пустынь.

Их пастбище — небо, где звездные степи

Раскинулись в огненном великолепье.

Исчезли, и пылью клубился свет,

И я с изумленьем смотрел им вслед.

В ночной тишине

Лишь ветер уныло

Нашептывал мне

О том, что было

Много лет тому назад, —

Об избиеньях бизоньих стад.

Сова прокричала: «Чу… я лечу…»

И запиликал смычок,

Полночь прокликал сверчок,

Полночь прокликал сверчок.

Вдруг…

Нюхая молний летучее пламя,

Бизоны, бизоны помчались стадами,

Владыки прерий, на скалы похожи.

И я подхватил: «А-ля-ля, а-ля-ля»,

Вопль краснокожих,

Вопль краснокожих:

«А-ля-ля, а-ля-ля, а-ля-ля».

Бизоны, бизоны, тысячи вброд

На запад стремились чрез водоворот,

Рогами замедливших бег торопя,

Мехами дымящихся легких хрипя,

Катились лавиною многоголовой

Стада бизонов, телята, коровы,

Свирепые царственные быки,

Гривой тряся, закусив языки,

Вращая глаза, словно диски луп,

С ревом, как бурный косматый бурун,

Стремительно мчались в померкшую синь,

Как призраки, духи небесных пустынь.

Их пастбище — небо, где звездные степи

Раскинулись в огненном великолепье.

Исчезли, и пылью клубился свет,

И я с изумленьем смотрел им вслед.

Сверчок заиграл на скрипке своей,

И пугало, словно оторопев,

Тряпьем взмахнув, загремело сильней

Сковородкой, подвешенной у плечей.

И я услышал в трубе напев.

Ветер в трубе,

Ветер в трубе,

Ветер в трубе

Пел все слышней:

«Мечтай о чуде,

В мечту поверя,

Грезят люди,

Грезят звери.

Жизнь — мчащийся к западу грез ураган.

Жизнь — вечная греза, звездный туман,

Дыханье созвездий златоволосых,

Раскинувших в небе лучистые косы».

Любовную песню крылатый смычок

Запел что было мочи.

Вдали над водой прозвенел козодой.

И тихо запел сверчок,

И тихо запел сверчок:

«Спи… спи… Спо-кой-ной но-чи!

Спо-кой-ной но-чи!»

Бывало, я по Ка́нзасу

Шагал в разгар страды,

Хлеба косил, снопы вязал,

Укладывал в ряды.

И каждый сноп, как золото,

Как солнышко, сверкал,

И каждый жнец из рук своих

Светила выпускал.

На плечи жар полуденный

Ложился тяжело,

Пустынь дыханье серное

Душило, жгло, пекло.

И все ж хлебнул я в Канзасе

Привольного житья

С веселыми бродягами

Такими же, как я.

Мы избавлялись в Канзасе

От страха и забот,

Там тридцать тысяч босяков

На жатве каждый год

Зовет в свои объятья штат

Людей со стороны;

Мы целый месяц в Канзасе

Всем гражданам равны.

Мы пели в знойном Канзасе

Псалмы воскресных школ:

«Звезда дневная в небесах»

И «Мирен райский дол».

Мы пели в славном Канзасе

«Свободы стяг святой» —

Под ним солдаты Шермана

Пришли к черте морской.

Столы в обильном Канзасе

Заваливала снедь;

Мы отъедались, чтоб верней

Пшеницу одолеть.

Амбар приливу хлебному

Ворота раскрывал.

Мы лезли спать на пахнущий

Люцерной сеновал.

Крутились крылья мельницы,

Вплывала в ночь луна;

Мне застилала зрение

Мечтаний пелена.

Ах, все мечтают в Канзасе

При солнце, при луне,

В рассветном полыхании,

В вечерней белизне.

А ветер гонит тополя

За облаками вслед,

А на снопах и на ветвях

Лепечет лунный свет.

Жеребенок, ты фермеру дан на срок —

Без греха обломать, чтобы вышел прок,

Но вороний грай, точно черный рок,

Пролетел над тобою зловещей тенью…

Ах, как бабочкам сладко цветы целовать,

Запах трав повергает душу в смятенье!

Что ж бояться постромок и шпор и кнута?

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

От рождения гордость в тебе велика —

Предки в царственной пляске неслись сквозь века,

И на ферме — в тебе лишь душа человека,

Ты являл ее ржаньем, брыканьем, храпеньем

И на тех, кто собрался тебя обуздать,

Как с фронтона, посматривал с подозреньем.

О Эллады вернувшаяся красота,

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

Стрекотали кузнечики: — Прыгай из пут! —

Воробьи горлопанили из закут:

— Если людям невесело — пусть помрут! —

Но не злобу ты чувствовал, а презренье

И последнюю ставку сумел проморгать:

Приступили объездчики к избиенью —

В их словах и на лицах одна срамота,

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

Как вороны закаркали: — Кончен бал! —

Когда жатку назавтра ты в поле гнал.

Запыхались мулы, а ты плясал,

Ты скакал, как скакун, трепеща нетерпеньем,

И, запутанный упряжью, начал играть,

Пьяный возчик тебя кровянил с исступленьем,

И безмозглые мулы терзали с хвоста…

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

В твой последний полдень, в последний миг

Под кувалдой зноя обрушился мир.

Кровожадные мухи слетелись на пир

И искали в ранах смертельное тленье.

Люди добрые, Божью призвав благодать,

Задержали жатку тебе в избавленье.

Так ты пал, убежав от людей и кнута,

Жеребенок, не переставший плясать.

Негры в винном погребе

подняли шум,

Пьют, ревут пьяную хулу,

Орут, шатаются, дубасят по столу,

Ку-ла-ком

дубасят по столу,

Бьют по днищам бочек,

лупят наобум,

Палками и щетками:

бум, бум, БУМ.

Шелковым зонтиком в бочку черный

грум —

Бумлэй, бумлэй, бумлэй, БУМ.

В погребе клубами дым и пар.

Вот что мне привиделось сквозь

пьяный угар:

Я увидел Конго,

простертое в ночи,

Стремящее сквозь заросли

струй своих мечи.

И вдоль его берега

на мно-го верст

Людоедов пляшущих растянулась

горсть.

Я услышал песен кровожадный

стон,

Под берцовой костью рокочущий

гонг.

«КРОВИ!» — выли дудки и флейты

ворожей.

«КРОВИ!» — выли маски

колдунов-вождей.

«Закружитесь в вихре барабанной

дроби!

Все в поход! Все в поход!

Вверх по ущельям

угоняйте скот!

Все, что ни встретится, все вверх

дном!

Бумлэй, бумлэй, бумлэй, БОМ!

Бинг!»

Вдоль по всему берегу ухают гонги,

А за ними пляшущий, воющий хор

От самого устья мощного Конго

Вплоть до истоков средь Лунных

гор.

«Смерть — это Слон,

Бешеный и дикий,

Ужас наводящий,

Пеною покрытый,

Слон

с кровавыми и злобными глазами.

БУМ! Горе карликам.

БУМ! Бей арабов.

БУМ! Режьте белых.

У! У! У!»

Слушайте, как стонет душа

Леопольда[41],

Душа Леопольда стонет в аду.

Он отрезал руку у гостя-герольда,

Черти ему руки отрубят в аду.

Слушайте, как гулко ухают гонги,

И костры колеблет черное Конго,

И костры колеблет кровавое Конго,

И растет из ночи

тревога,

тревога.

Слушайте, как ветер потихоньку

шепчет

И в мозги вбивает все крепче

и крепче:

«Приносите жертвы. Не гневите

бога,

Или Мумбо-Джумбо,

бог всего Конго,

А с ним и другие

боги Конго,

Мумбо-Джумбо вас задушит,

Мумбо-Джумбо вас задушит,

Мумбо-Джумбо вас задушит».

Солнце — охотница резвая,

Красной сияет весной,

Солнце — индейская девушка

Из племени Иллиной.

Солнце — пламя, ползущее

По прерии на окоем,

Чтобы ни кустик облачка

Не распустился дождем.

Солнце — олень, умирающий,

На бледных горных лугах,

Золотые рога содрогаются,

В глазах страданье и страх.

Солнце — орел, дряхлеющий

В безветренной рыжей мгле,

Он строит гнездо багровое

В небесах, на духовной скале.

Стекла фабричные вечно биты:

Кто-то, оскалясь, швыряет в них,

Кто-то швыряет кирпич, булыжник,

Кто-то из роду йеху шальных.

Стекла фабричные вечно биты.

Прочие стекла тут ни при чем.

В светлые звонкие окна церкви

Разве запустит кто кирпичом?

Стекла фабричные вечно биты.

Что-то еще предстоит претерпеть.

Что-то неладно, я думаю, в Дании[42].

Кончил о стеклах фабричных петь.

Вскормленные цветами бизоны

Давно миновавших лет

Мчались там, где грохочут вагоны

И цветов на прерии нет,

Там, где метались душистые травы,

Пшеница стоит стеной,

Поют свистками составы, составы

Сладкой доселе весной.

Вскормленные цветами бизоны

Давно миновавших лет

Отревели свое, отбодали свое,

Отрыскали по холмам свое,

И индейцев — кеду́ нет,

И черноногих нет.