Поэзия США

Пускай в горнило я сойду один.

Вы стойте наверху, где жар не так ужасен,

спущусь нагим, как откровенье, ясен,

в сплошное пекло роковых глубин.

Не вздрогнет плоть моя, вам не засечь

мгновенной вспышки моего уничтоженья;

узнав судьбу в лицо, сдержу сердцебиенье,

но в слово вечное успею стон облечь.

Я слышу — имя прежнее мое

в горячей пасти аспида клокочет.

Желаний нет, страх излечим огнем,

я в пламя превращен воочию.

В мир ваших слез я возвращусь потом —

душа окрепшая, в прекрасной оболочке.

Бананы — спелый и зеленый, и грейпфрут,

стручки какао, манго, мандарины,

имбирь, и авокадо жаждут рук

и удостоены высоких цен на рынке.

Встают воспоминания в глазах

о деревах, легко плодоносящих,

о родниках, о небывалых небесах

и о холмах, похожих на монашек.

Тоска мой взор подернула как дым,

сжигает страсть всю жизнь переиначить,

и в гладе по обычаям родным

я голову клоню и молча плачу.

А если умирать, то умирать,

как загнанное стадо кабанов,

чью проклятую участь не понять

голодной своре сумасшедших псов.

О, доблестно умрем, коль умирать,

чтоб наша кровь не зря могла пролиться,

и мертвых нас придется почитать

псам, принимающим наш вызов.

О братья! поглядим врагу в лицо!

В удар последний вложим наши силы,

и разве испугают храбрецов

разверстые голодные могилы?

Спиной к стене, лицом к кровавой сваре,

предсмертные, ответные удары!

Раб тела моего, мой пленный дух,

тоскует по краям, откуда вышли предки.

И губы жаждут слов, каких не знает слух,

душе не вспомнить песнь, забытую вовеки.

Я б возвратился в джунгли, к тишине,

но Запад заарканил нас деньгами.

Нельзя и грезить о свободе мне,

согбенному пред чуждыми богами.

Утратил что-то я, утратил навсегда,

неназываемое, нужное и нежное,

меж сыновей земли я должен сквозь года

идти один — как призрак, как отверженный.

Поскольку я не под родным дождем

и под угрозой белого рожден.

Я чувствую трагедию, влачу

ее, как цепь, что по рукам связала.

Я раны Негра залечить хочу,

его беда не раз меня пронзала.

Лишь Негр с терниями на челе

суть Негра, но не белый, постигает

и знает кожей о полночной тишине,

что от людей других его скрывает.

Что написал я — кровью написал.

Нет белых, что мою напишут книгу.

Пускай всяк думает — он только прорицал,

что нам терпеть и до какого мига.

Снуют министры по земле; благи залоги.

А Негр смеется и о свете молит Бога!

Давно противен мне твой хлеб прогорклый.

Как хищница свирепая, клыки,

Америка, ты мне вонзила в горло.

Но хоть мои страданья велики,

Люблю тебя, мой ад. Своей безмерной

Энергией питаешь ты мою.

Перед тобой, бунтарь нелицемерный,

Бесстрашно я, владычица, стою.

Я знаю: ты глуха к моим укорам,

Но, вглядываясь в сумрачную синь

Грядущего, я вижу скорбным взором,

Как рушится гранит твоих твердынь.

И вот уже занесено песками

Все то, что возводила ты веками.

Под хохот шлюх и рукоплещущих бродяг,

полуодетая, она покачивалась мерно,

а голос был как пенье флейт на пикниках,

когда в ударе черные джазмены.

В движениях своих отрешена,

колебля стан и ткань струя просторно,

казалась гордой пальмою она,

похорошевшей после стихнувшего шторма.

Как черных роз невиданный обвал —

так пышно локоны на грудь упали.

И всяк наглец ее глазами пожирал,

и шлюхи все глазами пожирали.

Но, глядя, как она притворно-хороша,

я понимал — не здесь, не здесь ее душа.

Не стану спорить с ним, но и не отступлюсь.

Я в глубине души все годы

лелею ненависть, ей полнюсь и креплюсь,

несу величественно через все невзгоды.

Истлело бы все сущее во мне,

когда б не эта страсть, что наполняет,

возносит в рай, когда горю в огне,

и, как живая кровь, меня питает.

Я вижу мощный город сквозь туман —

скрип поездов, что мчат богоугодных,

мост, влагой зацелованный фонтан,

порт, что заглатывает пароходы,

притоны, верфи, башни, шпили, крыши,

все, как роскошное распутство, ненавижу.