Загробный гость

I

Я только что выпил чашку послеобеденного черного кофе в ресторане гостиницы Руфа, когда Шерлок Холмс вошел в зал.

Был уже третий день, как мы приехали в Харьков, проездом из Севастополя.

Собственно говоря, нам совершенно не нужно было заезжать в Харьков, но мы остановились здесь, поскольку были свободны и хотели посмотреть город.

Он оказался совершенно неинтересным, и я целые дни проводил у себя в номере за дневником, который начал вести с момента нашего приезда в Россию.

В промежутках между работой я ходил в ресторан, понемногу гулял, и вообще вел самую праздную жизнь, мало интересуясь городом и его обитателями.

Но если я предавался отдыху в полном смысле этого слова, то Холмс вел совершенно иную жизнь.

Этот человек, казалось, не мог провести ни одного часа праздно. Он бродил по городу и его окрестностям, изучал народ, знакомился с нравами, завязывал знакомства, как будто ему предстояло провести здесь весь остаток своей жизни.

Поэтому мы целыми днями не виделись и каждый из нас жил своей особой жизнью.

Постоянным прогулкам Холмса способствовало и то обстоятельство, что местная полиция, а через нее и весь город, с быстротою молнии узнали наши имена, и к Холмсу лезли со всех сторон самые разнообразные люди, беспокоившие его разными пустяками или являвшиеся к нему единственно ради праздного любопытства.

Отделаться от таких господ можно было только уйдя из дома, а так как мой друг сам очень любил разного рода экскурсии и наблюдения, то полувынужденное постоянное скитание не доставляло ему никакого огорчения.

Итак, я только что допил чашку послеобеденного кофе, когда Холмс вошел в зал.

Заметив меня, он весело улыбнулся и, подойдя к столику, сел рядом со мною.

— Вы избрали благую долю, Ватсон, — проговорил он. — Кайфовать — вещь хорошая, и я сожалею, что не обладаю вашим характером.

— Вы прямо с прогулки? — спросил я.

— Да, — ответил он, указывая кивком на свои запыленные сапоги. — Но сегодня мне не удалось отделаться так дешево. Меня все–таки настигли.

— Да? Кто же? — полюбопытствовал я.

— Один из местных уроженцев. Сравнительно молодой человек. Он настиг меня на восьмой версте от города, по дороге в Чугуев. Я хотел было попросить его убираться ко всем чертям и дал ему понять, что мне тягостны разговоры о пустых делах, но он, несмотря на это, стал рассказывать мне одну преинтересную историю, прося моей помощи, и вскоре так увлек меня, что я совершенно забыл о своем протесте.

Прекрасно зная, что пустое дело не заинтересовало бы Холмса, я почувствовал что–то интересное и не мог не высказать свое любопытство.

— Мой рассказ вряд ли удовлетворит вас в полной мере, — ответил, улыбаясь, Холмс. — Будет несравненно лучше, если вы подождете минут десять–пятнадцать. Тот человек, о котором я вам говорил, придет сюда, и так как на ходу я не мог толком расспросить его, то попрошу при вас повторить рассказ.

— Прекрасно, — согласился я. — Однако я по всему вижу, что вы снова приметесь за работу и обогатите ею еще раз мой дневник…

— Весьма вероятно.

— Здесь в Харькове?

— Нет, в Москве. Поэтому, если я соглашусь, то нашему отдыху скоро наступит конец.

— О, я знаю, что вы привыкли в таких случаях пользоваться первым попавшимся очередным поездом! — воскликнул я. — Не хотите ли чашечку кофе?

— Пожалуй, выпью… — согласился Холмс. — Пообедать я уже успел по пути.

Он подозвал лакея и заказал кофе.

— Доброго здоровья, мистер Холмс! — раздался вдруг за моей спиной мужской голос.

Вслед за этим к нашему столу подошел мужчина лет двадцати восьми, довольно красивый румяный блондин чисто русского типа.

Поздоровавшись с Холмсом, он вопросительно взглянул на меня.

— Мой друг и товарищ доктор Ватсон, — поспешил отрекомендовать меня Холмс.

— Иван Андреевич Серпухов. Очень приятно познакомиться, тем более что я с большим интересом всегда читал ваши мемуары, переведенные на русский язык, — проговорил любезно молодой человек.

Мы пожали друг другу руки, и Серпухов занял свободное место за нашим столом.

— Итак, вы согласны выслушать меня более подробно, многоуважаемый мистер Холмс? — с оттенком просьбы спросил он. Холмс улыбнулся.

— Ваша история не принадлежит к числу обыкновенных, и, признаться, интересует меня, — ответил он, отхлебывая маленькими глотками кофе.

— Очень, очень вам благодарен, — с чувством произнес Серпухов.

— Но… — перебил его Холмс. — Мой друг, доктор Ватсон, еще не слыхал ее, да и я, вероятно, упустил много подробностей, а потому мне было бы желательно, чтобы вы рассказали ее с самого начала, не упуская ни малейшей детали.

— О, я сделаю это с величайшим удовольствием…

— И, вероятно, не откажетесь выпить с нами по чашечке кофе и рюмочке хорошего коньяку?

Серпухов поклонился и заказал себе кофе.

II

— Семья наша — купеческая, — начал он после небольшой паузы. — Отец мой и матушка родились в Харькове, здесь же и венчались и только после свадьбы, приблизительно через год, переехали в Москву, где отец открыл свое торговое дело.

— Какое именно? — полюбопытствовал Холмс.

— Конфетное. Сначала наша фабрика была маленькая, но с течением времени дела расширились, и к концу жизни отца мы стали уже считаться в Москве богатыми людьми. Семья наша была не велика: отец — Андрей Николаевич, мать — Надежда Симоновна, старший брат — Александр и я. Александр был старше меня года на четыре, так что, если бы он был жив, ему было бы теперь тридцать три года. Надо нам сказать, что отец мой был очень религиозен, но мать, как это ни странно в купеческой среде, была женщиной почти что неверующей и, если исполняла когда–нибудь какие–либо церковные обряды, то единственно по настоянию отца. Про себя могу сказать, что я человек верующий, трезвого образа жизни и люблю работу. С давних пор я интересовался работой отца, постоянно бывал на фабрике, и отец смотрел на меня как на своего главного помощника. Брат Александр уродился другим. С двадцатилетнего возраста он забросил все дела. Попросту говоря, он был кутилой, прогуливал с приятелями ночи напролет и вел самым развратный образ жизни, делая долги и постоянно надоедая отцу и матери просьбами о деньгах. В отношении религии можно сказать, что он не, верил ни в черта, ни в кочергу.

Серпухов на минуту приостановился, отхлебнул маленький глоток бенедиктина и, запив его кофе, продолжал:

— Поведение Александра сильно огорчало отца и мать. Сначала мать недолюбливала его за постоянные скандалы, и пьянство, а потом просто совершенно охладела и стала смотреть на него, как на наказание судьбы. Александр замечал это, но нисколько не грустил. Проходили годы, попытка моих родителей женить его и этим обуздать не увенчалась успехом, и он продолжал жить как простой саврас без узды.

Чувствуя постоянный недостаток в деньгах, он вечно приставал к родителям с одной и той же просьбой — выделить его из наследства и отпустить на все четыре стороны.

Первое время отец был против этого, но постоянные просьбы Александра, его вечное нытье о деньгах и, наконец, желание матери избавить ее от назойливого сынка взяли верх.

Переговорив с Александром, отец выделил его и взял с него форменную расписку, которая и по сие время хранится у меня. В то время наше богатство состояло из фабрики, оцененной в двести двадцать пять тысяч, собственного дома у Арбатских ворот, стоимостью в сто десять тысяч и наличных денег в банке — девяносто тысяч. Поторговавшись с Александром, отец заявил ему, что если он хочет получить свою долю теперь же, то она будет меньше моей. Александр согласился и получил на свою долю дом, то есть, говоря другими словами, капитал в сто десять тысяч. В тот же день отец составил духовное завещание, в котором на случай своей смерти оставил мне фабрику, а матери — капитал.

— Значит, ваша доля оказалась вдвое больше доли вашего брата? — вставил вопрос Холмс.

— Не совсем, — ответил Серпухов. — Доля брата равнялась трем четвертям моей доли, но одну четверть он уже успел выбрать раньше. Моя же доля была определена на четверть больше потому, что я, во–первых, был всегда при деле, а, во–вторых, тратил на себя очень мало денег.

— А ваша матушка? — спросил Холмс.

— Ей досталось лишь то, что она принесла с собой в приданое.

— Она любила широкую жизнь?

— Наоборот, она была очень скупа. Это–то и было главной причиной ее раздоров с Александром.

— Дальше.

— Спустя три года после раздела, то есть пять лет тому назад, отец мой простудился и умер, а мы с матерью получили каждый свою часть. В продолжение этих трех лет Александр заходил к нам два раза и третий раз пришел лишь для того, чтобы проводить прах отца до кладбища. За три года он успел так сильно расшатать свое состояние, что от него оставались лишь крохи. Вскоре после смерти отца дом брата был продан с молотка, и из вырученных от продажи денег ему досталось, за уплатой банковского и других долгов, девять тысяч.

Так прошел еще год.

Наступил день именин мамаши.

Как сейчас помню, рано утром я сходил на фабрику, отдал кое–какие распоряжения, сказал главному управляющему, что больше не приду в этот день, и к двенадцати часам дня возвратился домой. Гости еще не собрались, но, к моему величайшему удивлению, я застал у матери брата Александра. Но мое удивление стало еще больше, когда я увидел его подарок.

Это был огромный образ святого Александра Невского, писанный масляными красками.

Фигура святого была изображена в натуральный человеческий рост, а вместе с рамой занимала площадь сажени [4] полторы в вышину и аршина два в ширину.

Подобный подарок со стороны совершенно неверующего человека женщине маловерующей был прямо–таки несуразным.

Но еще больше удивился я, услыхав разглагольствования Александра. В этот день он казался каким–то задумчивым, все время говорил о своих грехах, о боге, о том, что чувствует приближение смерти, и тому подобных вещах. Признаюсь, в первые минуты я подумал, что он или рехнулся, или допился до белой горячки. Однако, присмотревшись к нему поближе, я заметил, что он не пьян и говорит совершенно серьезно.

Мать, видимо, тоже была поражена подарком.

Александр просил только об одной милости: что бы она поставила этот образ против своей кровати, у себя в спальне, и настойчиво требовал, чтобы мать исполнила его просьбу, если не при его жизни, то хотя бы после смерти.

Получив на это обещание, он, видимо, успокоился. Я и мать прекрасно знали, что денежные дела его очень плохи, что последние средства он уже промотал и живет сейчас лишь мелкими займами, но он, просидев у нас полдня, не заикнулся даже о деньгах и ушел, очень нежно простившись с матерью и со мной.

С тех пор он не показывался к нам.

Стороной я наводил о нем справки и узнал, что последние месяцы он живет в двух меблированных комнатах, ведет очень уединенную жизнь, и его часто видят молящимся.

Через два месяца после именин матери мы вдруг получили неожиданное известие, что Александр скончался.

Это было десять месяцев тому назад, и смерть его поразила нас как громом, тем более что Александр был очень здоров и никогда не хворал. Его тело перенесли к нам.

Между его вещами мы нашли запечатанный конверт. В коротком письме он делал кое–какие распоряжения на случай смерти. В нем он писал, что чувствует ее приближение и просит похоронить себя на Преображенском кладбище в склепе, устроенном им еще при жизни, на заранее купленном месте. Тут же в пакете лежала и квитанция на купленное место.

Прочитав эту предсмертную просьбу, мы с матерью исполнили ее в точности. Брат Александр был похоронен на Преображенском кладбище, в маленьком чистеньком склепе, а образ, подаренный им матери, был поставлен в указанном месте.

Смерть брата оказалась роковой для моей матери, и отчасти и для меня…

— Каким образом? — спросил Холмс, внимательно слушавший до сих пор рассказ Серпухова.

Серпухов удивленно развел руками.

— Не могу точно определить. Из–за этого я к вам и обращаюсь, — ответил он. — Дело в том, что с этого времени все в нашем доме стало вверх дном. Со дня смерти Александра прошел месяц. И вот однажды утром выходит мать к чаю, смотрю — она сама не своя. Крестится, шепчет молитвы, заговаривает о грехах и о том, что деньги даны на то, чтобы посредством их делать угодное богу. Что, думаю, за притча? Точь–в–точь как с братом Александром перед смертью! В тот день я этого не понял, но меня поразило совсем другое. Вспомнив по какому–то поводу Александра, я заговорил о его беспутной жизни. Вдруг вижу: мамаша побледнела.

— Не говори, не говори про него худого! — воскликнула она, крестясь. — Он — святой!

Я так и подскочил на стуле от неожиданности.

— Что вы, — говорю, — матушка, богохульствуете!

— Нет, нет, — отвечает. — Ты ничего не знаешь, а я знаю! Все ему прощено, и стал он ныне угодником божиим. Мне откровение было.

— Когда?

— Сегодня.

— Что же это за откровение вам было? — спрашиваю.

— Не могу сказать! — отвечает.

Как ни бился я с ней, так и не сказала она ничего путного.

Признаться, я тогда же подумал, что мамаша рехнулась, да и теперь думаю, что у ней в голове чего–то не хватает.

С той поры старуха совсем переменилась. Они стала задумчивой, богомольной, начала на ночь запираться, а днем ездить куда–то. Ну–с, я проследил. Оказывается, ездит каждую неделю в банк, и всякий раз вынимает из своих денег то пять, то три, то шесть тысяч.

Что за притча! Ведь знаю, что она скупа и денег решительно никуда не тратит! Зачем же она их берет? Ломал я над этим голову и до сих пор ломаю, но, сколько ни бьюсь, ничего не могу придумать…

— Долго ли продолжалось это состояние? — перебил Холмс.

— Черт возьми, оно продолжается и по сие время! — воскликнул с досадой Серпухов. — Странные поездки матери в банк продолжались месяца три с половиной подряд, и я воображал, что ей почему–то взбрело на ум, будто банк, хотя и государственный, — учреждение ненадежное и поэтому она перетаскивает деньги домой. Но и здесь опять–таки являлся вопрос: почему она не взяла денег сразу, а берет их частями? Однако странности на этом не кончились. С месяц тому назад она пришла ко мне и сказала, что у нее ко мне есть серьезная просьба. Мы заперлись в кабинете, и она вдруг объявила, что ей нужны до зарезу пять тысяч.

— Но у вас же, маменька, есть свой капитал, — удивленно спрашиваю я.

Она отрицательно качает головой и говорит с блаженной улыбкой: «Я отдала все богу, если ты любишь меня, то дашь. Они пойдут на доброе дело».

Я рот разинул от удивления.

Жила на всем готовом, даже процентов не тратила и вдруг… чуть ли не сто тысяч исчезли в три с половиной месяца!

— Куда же вы дели весь свой капитал?

Ничего не ответила. Показала на образ и замолкла. Только настаивает, чтобы я дал ей денег.

— Да зачем, хоть объясните! — спрашиваю.

— Для спасения моей души, — говорит.

Подумал, подумал и дал.

Дней через десять приходит снова. Опять ей семь тысяч нужно. Стал я уговаривать, расспрашивать: плачет. Дал снова.

Этаким манером повторялось раз пять.

Вижу, что спасение души что–то дорого обходится. Стал выслеживать ее — ничего не вышло.

Никуда не ходит, никого не принимает, никуда денег не тратит, а между тем все берет и берет. Но что самое главное, так это то, что ее слезы и жалобы на нужды в деньгах совершенно искренни и натуральны…

Серпухов на минуту замолк и, взглянув на Шерлока Холмса, как–то виновато улыбнулся.

— Я знаю, — проговорил он, — что эта история не по вашей специальности, но… я думал услышать от вас хоть дельный совет. Я слышал, что вы не только хороший открыватель преступлений, но и прекрасный психолог. О преступлении в данном случае не может быть и речи…

Шерлок Холмс задумчиво глядел на свои ногти, но по сдвинутым бровям я догадывался, что мозг его работает.

— А что вы сами думаете об этой истории? — спросил он наконец.

— Я думаю, что Александр и матушка к концу жизни помешались на спасении своих душ, — ответил задумчиво Серпухов.

— Не было ли у вас в роду примеров психических заболеваний среди предков? — спросил Холмс. — И в особенности, по женской линии?

— Нет.

— А сифилиса?

— Нет!

Холмс снова задумался.

— Отбрасывая в сторону предсмертное поведение вашего брата, — произнес он наконец, — возможно предположить, что ваша матушка стала одержима манией накопления и сокрытия денег от других. Возможно, что все богатство покоится где–нибудь в ее же комнате.

— Предполагал я и это, но меня смущает искренность ее просьб и уверений в том, что денег у нее нет, — проговорил Серпухов. — Ведь если продолжать такие выдачи, то скоро придется закрыть фабрику. И так уже дела стали немножечко хуже, и я, не признававший раньше никаких векселей, стал уже прибегать к займам, которые очень вредно отзываются на деле. Между тем мои отказы вызывают такой необыкновенный упадок сил у старухи, что я иногда начинаю опасаться за ее жизнь. Научите меня, мистер Холмс, что делать? Или, может быть, вы сами сумели бы повлиять на нее?

Серпухов остановился и, ожидая ответа, молча теребил полы своего сюртука.

Но Холмс, низко опустив голову и весь уйдя в свои таинственные думы, медлил.

Наконец он очнулся.

— Я желал бы заглянуть к вам, чтобы поговорить с вашей матушкой, — произнес мой друг.

И, словно про себя, добавил:

— Вернее всего, что она стала ненормальной из–за предсмертного поведения сына. Что же касается денег, то их она попросту прячет…

— Значит, я могу рассчитывать на ваше посещение? — спросил обрадованный Серпухов.

— Да. В Харькове мы находимся лишь проездом и так или иначе должны ехать в Москву, куда меня приглашали по одному интересному делу. Если мы выедем завтра, то послезавтра будем уже там и, если вы оставите ваш адрес, я зайду к вам в тот же день.

— Я буду вам очень, очень обязан! — воскликнул Серпухов. — Мы можем даже вместе выехать отсюда. К завтрашнему дню и я покончу со своими делами.

— Скажите, — перебил Холмс, — ваша матушка не заговаривается?

— Нет.

— И кажется в остальном вполне нормальной?

— Вполне.

— Говорит ли она о близкой смерти?

— Прежде она о ней и не вспоминала, но в последнее время стала часто говорить о своей скорой смерти и о том, что мне уже недолго остается исполнять ее просьбы.

— А ее здоровье?

— Старуха, видимо, слабеет. Она тоскует, молится, совсем осунулась и все время молчит. Видимо, мысль о смерти угнетает ее.

— Делала ли она какие–либо распоряжения на случай смерти?

— Да. Она купила себе место на кладбище.

— А завещание?

— Завещание совершенно не нужно, так как я являюсь единственным наследником.

— Часто ли она вспоминает покойного сына?

— Последнее время она молчит. Но если ей почему–либо приходится вспоминать о нем, то она говорит не иначе как о святом и называет его: «Святой Александр».

— Благодарю вас. Это все, что мне хотелось узнать, — проговорил Холмс. — Итак, мы поедем вместе.

Серпухов поднялся и ушел, а мы остались одни.

— Скорее всего это тронутая разумом, — произнес Холмс задумчиво. — Впрочем, посмотрим. На свете встречаются разные неожиданности.

III

На следующий день мы выехали из Харькова скорым поездом и через сутки с небольшим были уже в Москве.

Заехав на полчаса в «Большую Московскую» гостиницу, мы привели в порядок наш туалет и отправились на фабрику Серпухова.

Сам Иван Андреевич поехал туда прямо с вокзала и встретил нас дома. Несмотря на то, что он расстался с нами не более часа тому назад, у него был очень расстроенный вид и на вопрос Холмса: «Все ли в доме благополучно?» — ответил:

— Не успел приехать, как уже пристала! Вот вынь да положь ей четыре тысячи рублей. Просто хоть продавай фабрику да беги вон!

Он провел нас в гостиную, обставленную очень богато, хотя и безвкусно, и попросил присесть, распорядившись подать сюда кофе.

Разговаривая, мы рассматривали виды и альбомы с фотографиями, которыми были завалены столы в гостиной. Сам Иван Андреевич, желая угодить нам, то и дело давал пояснения.

— Вот это мой дядя, это одна знакомая барышня… — указывал он то на одну, то на другую карточку, совершенно не справляясь о том, интересно ли нам смотреть на его дядю или нет.

Позевывая, мы пялили глаза то на дядей, то на каких–то детей и дам, вынужденные из–за его объяснений смотреть дольше нужного на выцветшие или совершенно неинтересные лица и, кивая головами, мычали:

— Ага… вот как!.. Ах, это ребенок вашей тетки? — и тому подобные бессмысленные фразы.

— А это моя матушка! — проговорил Серпухов, заменяя старый альбом новым.

Холмс внимательно посмотрел на фотографию. На карточке мы увидели женщину лет пятидесяти пяти, с бесцветным лицом и добрыми глазами.

Поглядев на нее с минуту, Холмс перевернул страницу.

— А вот это — мой покойный брат Александр, — сказал Серпухов, указывая на кабинетный портрет.

Холмс пододвинулся ближе к альбому, и видно было, что он очень заинтересовался фотографией. Я тоже взглянул на нее. На карточке был изображен довольно молодой мужчина, с красивым энергичным лицом и вьющимися светлыми волосами. Его безбородое, с пушистыми усами лицо можно было бы назвать даже очень красивым, если бы не слегка прищуренные глаза, смотревшие насмешливо и зло, и тонкие губы с едва заметными злыми линиями в уголках рта.

Фотография брата Александра, видимо, сильно заинтересовала Шерлока Холмса, так как он рассматривал ее со всех сторон, повернув альбом к свету.

— Очень интересная фотография! — проговорил наконец он задумчиво.

— Да, брат был красив, — сказал Серпухов.

— И странно… — снова, словно про себя, сказал Холмс. — Странно, что с такими характерными чертами он попал в разряд святых.

— Вы находите что–нибудь особенное в его лице? — спросил Иван Андреевич.

— Д–да… нахожу, — ответил Холмс и, неожиданно перевернув страницу, переменил разговор.

Но альбом, видимо, больше не интересовал его. Кое–как досмотрев до конца, он положил его на стол и обратился к хозяину:

— Ваша матушка в настоящее время дома?

— Да, но она вышла погулять в сад. Он у нас находится во дворе, и она ежедневно гуляет в нем два раза по полтора часа.

— В таком случае не позволите ли мне взглянуть на ее комнату? — попросил Холмс.

— С удовольствием! Покорнейше прошу пожаловать.

Следуя за хозяином, мы прошли несколько комнат и, наконец, вошли в небольшую квадратную комнату, выходившую двумя окнами во двор.

Она представляла странный контраст со всей обстановкой дома и скорее походила на келью монахини, чем на спальню богатой купчихи.

У стены, противоположной двери, стояла односпальная кровать с небольшим ковриком под ножками. В углу, рядом с ней, — небольшой комод, на окнах глухие темные драпировки, шкаф, маленький столик, удобное кресло и два стула.

Но что особенно приковывало к себе внимание, так это огромный киот, занимавший не только угол, но и всю противоположную кровати стену до самой входной двери.

Весь угол был занят маленькими и средней величины иконами, а стена — одним огромным образом святого Александра Невского, писанного великолепным мастером масляными красками.

Было что–то особенное в нем, и лик святого страшно напоминал чье–то уже виденное мною изображение, но сколько я ни силился припомнить, ничего определенного не приходило мне на память.

Окинув комнату внимательным взором, от которого не скрылась бы, казалось, ни одна пылинка, Шерлок Холмс взглянул на этот образ и вдруг застыл, не спуская глаз с лика святого.

Он весь погрузился в созерцание, и, когда наконец оторвался от образа, на его лице появилась глубокая задумчивость.

— Пойдемте! — произнес он рассеянно. — Тут мне больше ничего не нужно.

Мы вышли в гостиную, и Серпухов стал нас занимать какими–то рассказами, но Холмс почти не слушал его.

Наконец он встал.

— Надеюсь, что вы исполните мою просьбу! — произнес он, обращаясь к Ивану Андреевичу.

— Ну конечно же! — воскликнул тот оживленно.

— Во–первых, — до моего разрешения не давайте матери денег, — заговорил Холмс, — но и не отказывайте ей. Скажите, что необходимая ей сумма будет выдана через несколько дней. Затем… ни слова не говорите о нашем посещении, не называйте ей наших фамилий и род занятий. Одним словом, не тревожьте старуху и не удивляйтесь, если к вам в дом придут сегодня или завтра два монаха с Афона.

— Вероятно, это будете вы? — улыбаясь, спросил Серпухов.

— Возможно, — ответил Холмс.

И, простившись с хозяином, мы покинули его квартиру.

IV

Всю дорогу до гостиницы Холмс не проронил ни слова и, лишь когда мы вошли в номер и заперли за собой дверь, обратился ко мне:

— Что вы думаете, дорогой Ватсон, обо всей этой истории?

Я пожал плечами.

— Продолжаю думать, что старуха стала ненормальной, и вполне согласен с вами, что на нее напала мания утаивать деньги, — ответил я.

— А что вы скажете насчет большого образа святого Александра Невского?

— Прекрасная работа.

— Не напоминает ли он вам лицом кого–нибудь другого?

— Действительно, напоминает, — сказал я. — Но кого — не могу сказать!

Холмс улыбнулся, и мне показалось, что глаза его блеснули странным огоньком.

— Вы не ошиблись, дорогой Ватсон! — произнес он, вставая. — Он похож на человека, с которым мы не знакомы, но которого видели.

— А именно?

— Вспомните фотографию покойного Александра Серпухова.

Я ударил себя ладонью по лбу.

— Черт возьми, вы правы! — воскликнул я, пораженный внезапным открытием. — Только покойник не носил бороды…

— Поэтому–то сходство образа с покойником и не бросается в глаза с первого раза, и поэтому Иван Андреевич не обратил на это особого внимания. К тому же, как это ни странно, святой изображен с опущенными веками, что тоже маскирует сходство. Какая–то тайна кроется в этом образе. Первый вопрос, который невольно приходит на ум: зачем было Александру приказывать художнику изображать святого со своим лицом? Притом, если вы обратили внимание, фигура сделана как раз в натуральную величину, не больше и не меньше.

— Да, я обратил на это внимание, — ответил я. — Что же следует из этого?

— Вывод делать еще слишком рано, — ответил Холмс. — Пока мы должны ограничиться одними наблюдениями и затем сделать из них вывод. Не угодно ли сигару, Ватсон? В России они не особенно хороши, но с грехом пополам курить можно.

Около получаса мы сидели молча, попыхивая сигарами и занятый каждый своими мыслями.

— Нам пора! — произнес наконец Холмс, отрываясь от своих дум.

— Вы куда–нибудь собираетесь? — спросил я.

— Да. Нам надо во что бы то ни стало добыть два монашеских одеяния. Сегодня после обеда мы отправимся в гости к старухе Серпуховой.

Накинув пальто, мы вышли из дома на улицу и направились к новым торговым рядам, где купили черного кашемира, четки, кресты и другие принадлежности монашеского костюма.

Затем мы зашли к одному из захудалых, бедных портных, жившему на краю города в Марьиной роще, и Шерлок Холмс уговорил его за довольно высокую плату прийти к нам в номер со своей швейной машиной.

Все трое мы поехали в гостиницу и поднялись в наши смежные номера, соединявшиеся между собою открытой дверью. Не теряя ни минуты, Холмс принялся за дело.

Монашеские одежды оказались не очень сложными, и портной быстро скроил две рясы. Машина застучала, и часа через три два монашеских костюма лежали на столе совершенно готовыми.

Отпустив портного, мы завернули все нужные для переодевания и грима принадлежности в переметные котомки и вышли из гостиницы.

Нам необходимо было отыскать место, где бы мы могли незаметно переодеться. Отдаленные парки в данных случаях годились лучше всего.

Подумав немного, мы решили ехать на Курский вокзал. Там мы взяли два билета до Кусково и через двадцать минут езды были уже на месте.

Лес, окружающий эту местность, был достаточно велик, чтобы скрыться ненадолго от посторонних взоров. Через несколько минут мы нашли в самой глубине рощи довольно глубокий овраг и, не теряя времени, принялись за работу.

Седые бороды, такие же густые усы и брови и несколько мазков кистью совершенно изменили нашу внешность. А когда мы облачились в скромные черные рясы и надели на головы скуфьи, никому бы не пришло в голову, что мы не настоящие монахи.

Снятое с себя платье мы завернули в котомки и возвратились на станцию, скромно потупив глаза, как самые святые отцы церкви.

Приехав в город, мы взяли извозчика и приказали везти себя на фабрику Серпухова.

Вышедшая на звонок горничная, увидав нас, состроила благочестивое лицо.

— Барыня Надежда Симоновна дома? — спросил ее Холмс.

— Дома, отцы родные, дома! — ответила горничная, низко кланяясь нам. — Как сказать о вас прикажете?

— Со святого Афона, скажи. Преосвященным епископом посланы на святую Русь. Людей добрых и благочестивых навещаем, беседы ведем, совет да молитву с собою вместе с кусочком животворящего креста Господня носим.

— Пожалуйте, батюшка, барыня рада будет вас видеть, — сказала горничная, снова низко кланяясь и зачем–то крестясь.

Она проводила нас в маленькую гостиную и исчезла. Приняв самые благочестивые позы, мы сели в кресла, медленно перебирая четки и шевеля беззвучно губами. Минут через пять к нам вышла сама хозяйка, старуха Надежда Симоновна.

Ни слова не говоря, она подошла под благословение к Холмсу. Затем, поклонившись нам обоим, она села против на низенькой будуарной кушетке.

— Рада вас видеть, отцы святые, — проговорила ома тихим голосом. — Прямо с Афона приехали вы сюда или еще путешествовали?

— Прямо сюда, — смиренно ответил Холмс. — Потому что в столицах ныне вера больше оскудела, чем в провинции, а потому и нам следует быть больше в таких местах, где божие слово нужнее. Старуха сокрушенно кивнула головой.

— Правда, правда, — вздохнула она. — И я первая грешница. Ни во что не верила сколько уж лет, да взглянул на меня наконец всемилостивый Господь и вразумил окаянную.

— И стали вы верить, матушка? — спросил Холмс.

— Верю, батюшка, верю, — набожно ответила старуха. — Верю в его неизмеримое милосердие к самому плохому человеку.

Она умолкла, задумчиво глядя в угол с образами. Поникнув головами, мы молчали, перебирая четки.

— На сыне своем Александре увидела я нескончаемое милосердие божие, — тихо заговорила старуха.

— На сыне?

— На нем. На что уж беспутный был, а вот покаялся в конце жизни и лик святой получил…

— Не пойму я, матушка, что говоришь? — удивленно перебил Холмс. — Как же это сын твой в святые попал? И почему тебе ведомо это?

Старуха понизила голос, словно открывала нам величайшую тайну.

— Является он мне, отцы святые. Лик светлый, хоть и в темноте является, сияние вокруг головы… и говорит со мною…

— Не во сне ли ты это видишь? — перебил Холмс.

— Что ты, что ты! Небось знаю, что не сплю! — запротестовала она. — И речи говорит божественные, добрым делам научает, к смерти готовиться приказывает, душу мою спасает.

Холмс набожно перекрестился.

— Как же он тебе является? — спросил он.

— В иконе, батюшка, в той самой иконе, которую перед своей смертью поднес. Будто оживает она иногда по ночам и вместо лика святого мой сын объявляется, с образом светлым и радостным.

— Как же это так?

— Незаметно. Иной раз, когда смотрю долго и днем на лик святого, кажется мне, будто сын мой похож на него. Только не при жизни был похож, а после. А как заговорит он ночью, так уж тут я не сомневаюсь…

И она стала набожно креститься на образа.

— А мы к тебе со святыней, — произнес Холмс. — Приложись к ней, делай добрые дела и пусть благословение божие будет над тобой и над домом твоим.

С этими словами он торжественно открыл небольшой ларец, и, к величайшему моему изумлению, я увидел внутри него серебряный крест с круглым стеклом посередине, сквозь которое виднелось дерево.

— Кусочек животворящего креста принесет благодать дому сему! — молитвенно произнес Холмс.

Старуха опустилась на колени и, поклонившись трижды до земли, благоговейно приложилась к импровизированной святыне, сфабрикованной Шерлоком Холмсом.

Разговор переменился. Мы заговорили об Афоне, о святых местах, мощах, угодниках и тому подобных пещах. В конце беседы старуха ушла в свою комнату и, возвратившись через несколько минут, подала Холмсу дорогую бриллиантовую брошь.

— Нет у меня сейчас денег, — проговорила она печально. — Но вот продайте эту вещь и внесите деньги от меня в монастырь. Пусть помолятся ваши отцы за мою грешную душу.

— Да спасет тебя Христос! — произнес Холмс, с глубоким поклоном принимая дар.

Посидев еще немного, мы простились со старухой и вышли на улицу.

Тем же путем проехав в Кусково, мы снова переоделись в обыкновенное платье и как ни в чем не бывало возвратились в город.

V

Шерлок Холмс все время молчал.

Это молчание продолжалось и тогда, когда мы вернулись в нашу гостиницу.

Под вечер он ушел из дома, сказав, что хочет немного пройтись и кое–что купить из русских изделий для отправки их в Лондон некоторым хорошим знакомым и брату.

Ужинал я один. После ужина, от нечего делать, я попробовал было читать, но, утомленный дневной прогулкой, скоро бросил книгу и задремал, лежа на кушетке.

Стук двери разбудил меня. Это вернулся Холмс. Я взглянул на часы и заметил, что часовая стрелка стоит уже на одиннадцати.

Посмотрев на Холмса, я увидел, что он очень оживлен и весел.

— Вы прекрасно проводите время, дорогой Ватсон, — произнес он, улыбаясь. — Я от души завидую всем людям, которые способны засыпать в ту же минуту, как только доберутся до кушетки или кровати.

И, помолчав немного, произнес:

— Я очень рад, что вы хорошо отдохнули. Благодаря этому бессонная ночь не покажется вам такой утомительной.

Я удивленно взглянул на него.

— Вы, кажется, затеваете сегодня еще что–нибудь?

— Вы угадали, — ответил он. — Сегодняшняя ночь должна выяснить многое, и я хочу проверить свои догадки.

— Куда же мы отправимся?

— На кладбище, — ответил неожиданно Холмс.

Я даже подскочил на кушетке от неожиданности.

— Что же нам там делать?

Холмс улыбнулся.

— Проверять мои догадки, — произнес он, потешаясь над моим недоумением. — А пока нам не мешает подкрепиться.

— Я уже ужинал, — отвечал я.

— В таком случае ничто не мешает мне поужинать одному.

Он позвонил и приказал подать себе вареные яйца, ростбиф, ветчину и бутылку вина.

Пока лакей ходил за ужином, Холмс не терял даром времени. Порывшись в своем чемодане, он вынул из него большой тяжелый футляр из кожи, пару электрических фонарей, револьверы и кожаный фартук. Затем извлек оттуда же свои отмычки. Сложив все это на столе, он стал ждать ужин, рассматривая в то же время план Москвы.

Тысячи вопросов вертелись у меня на языке, но я ничего не спрашивал, прекрасно зная, что Холмс не любит преждевременного любопытства.

Когда лакей внес в номер ужин, мой друг сел за стол и принялся есть с большим аппетитом. Остаток ростбифа и ветчины он тщательно завернул в бумагу и сунул себе в карман.

Из этого я заключил, что предстоит долгая ночная работа, во время которой нам не удастся даже урвать часик, чтобы зайти в ресторан.

Покончив с ужином, Холмс подал мне заряженный револьвер.

— Дорогой Ватсон, нам предстоит через час довольно рискованное дело и, если оно не даст никаких осязательных результатов, русская полиция не погладит нас по голове за него.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я, недоумевая.

— То, что необходима большая осторожность, — ответил он. — Мы будем находиться сегодня на некотором расстоянии друг от друга, и вы, если заметите какую–либо опасность, надеюсь, сумеете предупредить меня.

— Выстрелом?

— Выстрел — крайнее средство и пригодится только в том случае, если на вас нападут. При этом имейте в виду следующее: если человек будет идти на вас или мимо вас, прямо и беспечно, то с вашей стороны достаточно будет крика, после этого бегите к задней стене, где отзоветесь только на мой зов. Если же вы увидите крадущегося человека, то будьте осторожны и при нападении не останавливайтесь даже перед выстрелом.

— Черт возьми, это уже верх таинственности! — воскликнул я, донельзя заинтересованный всеми этими предупреждениями.

Я бы не утерпел и попросил объяснений, если бы Холмс, угадавший мои мысли, не перебил:

— Ну, а теперь нам пора, — произнес он с улыбкой и стал надевать пальто.

Я последовал его примеру, и, захватив с собою все приготовленные Холмсом предметы, мы вышли из гостиницы. Мои часы показывали полночь.

Подозвав извозчика, Холмс сторговался и приказал ему ехать на прилегающую к Преображенскому кладбищу улицу. Признаться, я думал, что он хоть тут будет откровеннее, но моим надеждам и на этот раз не суждено было сбыться. Холмс был молчалив и сосредоточен.

Черт возьми, я готов был разорваться от злости, до того мне хотелось узнать, зачем мы едем на кладбище, но я знал, что Холмс ничего не скажет прежде, нежели найдет это нужным, и… волей–неволей молчал.

Доехав до места, мы отпустили извозчика и пошли пешком. Какое–то странное чувство овладело мною, когда мы подошли к задней стене кладбища.

Понимая, что мертвецы не встают, я тем не менее чувствовал, что мною начинает овладевать страх. Темная, непроглядная ночь и могильная тишина, царившая на кладбище, как нельзя больше способствовали развитию этого чувства. Но Холмс оставался невозмутимым. Дойдя до середины стены, он остановился.

— Здесь мы перелезем, — произнес он. — Подержите–ка, Ватсон, вещи. Я влезу первым и помогу вам.

С этими словами он передал мне сумку, кожаный футляр и одним прыжком очутился на кладбищенской стене.

Через минуту мы находились уже на кладбище и, спотыкаясь о могилы и памятники, пробирались вглубь его, ежеминутно рискуя свернуть себе шею или разбить голову о каменные плиты и решетки могил.

Нервная, неприятная дрожь пробегала по всему моему телу. Я машинально передвигал ноги, нащупывая ими неровности, и, идя с вытянутыми вперед руками, старался не потерять Холмса.

Так прошли мы шагов сто.

— Вы, Ватсон, останетесь здесь, — произнес вдруг тихо Холмс, останавливаясь на широкой дорожке. — В случае отступления по ней вы дойдете до задней стены, через которую мы перелезли, и подождете меня за ней. Смотрите в оба и, главным образом, направо. Советую вам быть особенно внимательным к звукам шагов. Мой сигнал — щелканье соловья. Он будет означать благополучное окончание работы. Итак — до свидания!

Проговорив это, он скрылся в темноте, направившись вправо от дорожки.

Через минуту смолкли осторожные шаги Холмса, и я остался в отчаянной темноте, среди гробового молчания. Я никогда не был суеверным, но тут, сидя на холодной могильной плите, я почувствовал себя отвратительно. Положительно, мне казалось, будто кто–то холодный и далекий от этого мира шевелится под каменной плитой.

Слух мой был болезненно напряжен, глаза тщетно старались проникнуть сквозь черную пелену ночи. Малейший шорох испугал бы меня в этот момент больше, чем действительная опасность…

VI

Но сколько ни напрягал я слух, сколько ни таращил глаза, ничего подозрительного не заметил. Всюду царила тьма и полнейшая тишина.

От могильной плиты несло холодом и сыростью испарений, и мне чудилось, что я ощущаю какой–то странный запах разложения. Минуты проходили за минутами, мучительно долго и однообразно.

Вероятно, я просидел на своем посту часа полтора. Вдруг резкое соловьиное щелкание вспугнуло уснувший воздух, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Через минуту короткая трель раздалась совсем близко и, наконец, прямо передо мной появился темный силуэт Шерлока Холмса. Не говоря ни слова, он направился по дорожке к задней кладбищенской стене, пожатием руки дав мне понять, чтобы я следовал за ним.

Однако не успели мы сделать и полусотни шагов, как я споткнулся о какой–то корень и плашмя грохнулся на землю, невольно громко вскрикнув от боли и неожиданности.

Холмс быстро подхватил меня и, поставив на ноги, тревожно прошептал:

— Черт возьми, как вы неосторожны! Скорее вперед!

И в ту же минуту, откуда–то сбоку, раздался громкий свирепый голос:

— Ага, черти! Снова забрались! Ну, погодите же!

По аллее раздался топот ног. Мы бросились бежать.

Погоня была близка. Не было сомнения, что за нами гонится сторож, принявший нас за кладбищенских мародеров.

Как мы не упали на дороге и благополучно добрались до стены — я и до сих пор не могу понять! Знаю только, что страх быть пойманными придал нам такую силу, что мы перелетели через стену, словно птицы.

Сторож, добежавший до нее, разразился потоком самой отборной ругани.

— Митяй! Федя! Ко мне! — орал он, обращаясь к своим невидимым помощникам.

Однако преследовать нас в одиночку он побоялся. Это нас спасло. Пробежав вдоль стены до угла, мы кинулись в темный переулок, прилегающий к кладбищу, и опрометью побежали посреди улицы.

На наше счастье здесь не было ни городовых, ни ночных сторожей.

Вероятно, все они спали, пользуясь отдаленностью места и отсутствием контроля со стороны начальства.

Давненько не бегал я так быстро. Если бы я не обладал такими здоровыми легкими, то упал бы на первых же порах. Пробежав несколько переулков и делая повороты, чтобы сбить с толку возможную погоню, мы остановились лишь тогда, когда легкие окончательно отказались служить нам. Но погони не было слышно. Это успокоило нас, и мы пошли шагом, отыскивая глазами какого–нибудь запоздалого или ночного извозчика, пока наконец не нашли какого–то старика, мирно спавшего в своей пролетке. Встряхнув его, как грушу, мы вскочили в пролетку и, не торгуясь, велели ему ехать побыстрее. Обрадованный возница понесся вскачь, и скоро мы были уже вне опасности. Однако окончательно мы успокоились лишь тогда, когда без всяких помех очутились в номере нашей гостиницы.

Когда Холмс включил свет, я, взглянув на него, так и ахнул. Он походил на землекопа, только что окончившего свою работу. Сапоги, брюки и пиджак его были сплошь измазаны глиной и какой–то известкой.

— Можно подумать, что вы сегодня разрывали могилы, — воскликнул я, глядя на него.

Против ожидания он промолчал и теперь, ничем не выдав тайны своих сегодняшних похождений на Преображенском кладбище.

— Завтра, дорогой Ватсон, вы узнаете все, что вас так сильно интересует, — сказал он, снимая замаранное платье и забираясь под одеяло. — А сегодня мы будем спать.

Выругав в душе своего приятеля, я разделся и погасил свет. Я слишком устал, чтобы еще раздумывать над происшедшим, и лишь только завернулся в одеяло, как в ту же минуту уснул самым крепким сном.

Уверенность, что на другой день я узнаю все подробности этого таинственного дела, успокоила меня.

VII

— Вставайте, Ватсон, вставайте! — голос Холмса разбудил меня на следующее утро.

От вчерашней беготни у меня болели ноги и ломило все тело. Страшно хотелось спать, но интерес к таинственному делу поборол усталость, и я вскочил при первых же звуках голоса моего друга.

Холмс, вероятно, проснулся давно, так как на столе уже кипел самовар и лежали теплые калачи, которые мы так полюбили с самого приезда в Москву.

Быстро умывшись, я сел пить чай вместе с Холмсом.

— Не собираетесь ли вы снова на кладбище? — спросил я его.

Холмс, улыбаясь, отрицательно покачал головой.

— Нет, сегодняшний день мы проведем с живыми людьми, а ночь покажет нам, что нужно делать, — ответил он.

— Значит, одеваться просто?

— О, да! Можете даже надеть сюртук, так как нам придется сначала посетить Ивана Андреевича.

Туалет наш занял немного времени, а утренний чай с легкой холодной закуской — еще меньше.

После этого мы покинули гостиницу и поехали к Серпухову, но не застали его дома. Он был на фабрике, и когда мы заявили, что нам необходимо видеть его безотлагательно, нас провели в большой фабричный корпус и попросили справиться в машинном отделении.

Он оказался там и, завидя нас издали, весело махнул рукой.

— Ну, что? — спросил Серпухов, здороваясь. — Мне говорили уже о посещении моей матушки афонскими монахами… Ха–ха–ха! Ужасно забавно иметь с вами дело! Скажите же: удалось вам, по крайней мере, выяснить душевное состояние старухи? Может быть, вы даже повлияли на нее?

— Не знаю, насколько мы повлияли на почтенную Надежду Симоновну, но выяснить ее душевное состояние мне удалось вполне, — ответил Холмс.

— И что же?

— Пока ничего. Вот если вы разрешите мне сделать еще раз три наблюдения, то я ручаюсь, что избавлю вас навсегда от непосильных трат.

— Не может быть! — воскликнул обрадованный Серпухов.

— Это так же верно, как то, что я стою перед вами, — отвечал Холмс твердо.

— В таком случае я не только позволяю, но умоляю сделать хоть сто двадцать три опыта, — улыбнулся Серпухов.

— Первый из них я хотел бы проделать сейчас.

— А именно?

— Мне необходимо еще раз осмотреть комнату вашей матушки. Прошлый раз мне говорили, что она гуляет именно в это время, потому мы пришли именно сейчас.

— Вы не ошиблись. Она вышла на прогулку в сад минут двадцать тому назад, следовательно, в вашем распоряжении имеется сорок минут. Старуха пунктуальна, как хронометр.

Сказав это, Иван Андреевич подозвал к себе главного управляющего и, дав ему несколько указаний, пригласил нас следовать за собой.

Старухи в самом деле не было дома, и мы без всяких препятствий проникли в ее комнату. Как только Холмс вошел в нее, он тотчас же бросился к большому образу, и я заметил, как он впился в него глазами, по–видимому, изучая каждую деталь. Он то становился на стул, то опускался на колени, разглядывая в иконе сквозь увеличительное стекло, с которым ни когда не расставался, каждый квадратный вершок.

Судя по тому вниманию, с которым он делал свои наблюдения, и по легким кивкам головы, поиски его должны были дать ожидаемый результат.

Провозившись с иконой около двадцати минут, он заглянул за нее. Но она была плотно привинчена к стене, и рассмотреть что–либо за ней не представлялось никакой возможности. Потерпев здесь полнейшую неудачу, Холмс исследовал пол и стены, но, по–видимому, не нашел в них ничего подозрительного. Тогда, поставив стул к окну, он вскочил на него и, вынув из кармана складной нож, прорезал два небольших отверстия в глухих портьерах, подобранных на день к обоим косякам окна. Все это он проделал с быстротой молнии.

Я и Серпухов смотрели на его действия с нескрываемым любопытством. Заметив наши взгляды, Холмс улыбнулся.

— Все идет своим порядком, — произнес он, слезая со стула. И, обернувшись к Серпухову, добавил:

— Первое дело сделано. Теперь я буду просить вас о другом.

— Я рад исполнить все, что вы прикажете, — ответил Серпухов.

Как только мы вышли из комнаты старухи, Холмс остановился.

— Куда выходит та часть стены, к которой прикреплен образ? — спросил он Серпухова.

— В маленькую пустую комнату. Прежде в ней помещалась прислуга, но теперь мы всех служащих перевели на другой конец дома.

— Можно осмотреть эту комнату?

— Конечно.

— Капитальная эта стена или нет?

— Капитальная.

— Тем лучше, — серьезно произнес Холмс.

Все вместе мы отправились в названную комнату. Она была маленькая и совершенно пустая, не более четырех аршин в длину и трех в ширину, освещалась маленьким оконцем.

Став на колени, Холмс принялся тщательно осматривать пол через увеличительное стекло. Проделав это, он принялся за стены.

Но по его невозмутимо спокойному лицу мы никак не могли понять: удачны его поиски или нет.

Проделав все, что было нужно, Холмс обернулся к Серпухову.

— У кого находится ключ от этой комнаты?

— У меня.

— В таком случае я воспользуюсь этой комнатой на сегодняшнюю ночь.

— Вы хотите здесь остаться? — удивился Серпухов.

— Да, мы с Ватсоном с удовольствием переночевали бы здесь и чувствовали бы себя совсем хорошо, если бы вы приготовили нам на ночь холодные закуски.

— О, непременно!

— Еще два слова. Никто не должен знать, что мы ночуем здесь. Завтра рано утром вы незаметно выпустите нас.

— Прекрасно.

— Затем укажите нам путь, которым мы могли бы выбраться отсюда ночью во двор.

— Я могу оставить дверь открытой.

— Хорошо. Теперь же мы будем до вечера вашими заказчиками.

— И, надеюсь, пообедаете у меня?

— Если вы позволите.

Разговаривая, мы удалились с этой половины дома и перешли в кабинет Ивана Андреевича.

VIII

К обеду вышла и Надежда Симоновна. Иван Андреевич представил нас ей как своих крупных заказчиков, но мадам Серпухова взглянула на нас так, как будто перед ней были не живые люди, а безвоздушное пространство.

Обед был не из веселых, и причиною этого было сосредоточенное молчание Надежды Симоновны. Только за жарким она обратилась к сыну с короткой фразой:

— Ты обещал мне денег. Когда ты дашь их мне?

При этих словах Шерлок Холмс оживился.

— О, я думаю, сыновья не должны медлить с удовлетворением требований своих матерей! — произнес он любезно, толкая в то же время ногой Серпухова.

Надежда Симоновна взглянула на Холмса с благодарной улыбкой.

— Я доставлю вам деньги сегодня, матушка, — быстро проговорил Серпухов, очевидно поняв движение Холмса.

— Спасибо! — прошептала старуха. — Ведь эти деньги пойдут на спасение наших душ.

— Тем лучше, матушка, — отвечал Серпухов. — После обеда я выпишу вам чек на пять тысяч, и вы завтра же получите из банка деньги.

Старуха оживилась. Она стала расспрашивать нас ^о торговле, семейных делах, говорила сама, и вторая половина обеда прошла много веселее.

Потом мы снова удалились в кабинет хозяина под предлогом переговоров о делах и легли немного отдохнуть на кожаных диванах.

В семь часов Серпухов разбудил нас.

— Матушка снова пошла в сад, и сейчас удобный случай забраться незаметно в ту комнату, — проговорил он. И, подавая нам довольно объемистый пакет, добавил: — А вот вам, господа, ужин. Здесь вы найдете пару жареных цыплят, пару рябчиков, холодные котлетки, ростбиф, масло, хлеб, соль и вино.

— Можно подумать, что вы снаряжаете нас в дальнюю экспедицию, — улыбнулся Холмс. — Однако мне хотелось бы получить от вас еще кусочек воска и гуммиарабик [5].

— О, это нетрудно, — ответил Серпухов, беря с письменного стола банку с гуммиарабиком и доставая из ящика две восковые свечи. — Может быть, этого вам мало?

— Вполне достаточно. Теперь мы смело можем отправиться на место.

Забрав все принесенное и прихватив с собой для развлечения две газеты, мы вышли из кабинета и, стараясь не попадаться никому на глаза, быстро прошли в маленькую комнату.

Пожелав хозяину спокойной ночи, мы заперлись и вынули ключ. Затем Холмс размял воск и тщательно залепил им замочную скважину, приклеив, кроме того, поверх воска к двери кусок полотна. Таким образом, окончательно устранилась всякая возможность подглядывать за нами.

Другую свечку мы прилепили на пол и зажгли для того, чтобы долгое сидение в темноте не особенно утомило нас.

— Теперь, дорогой Ватсон, я потребую от вас абсолютной тишины, — сказал Холмс. — Шорох может выдать наше присутствие и испортить все дело.

Я молча кивнул головой.

Разложив около свечи газеты, мы легли на животы и принялись читать, вслушиваясь в то же время и малейший шум. Мы слышали, как возвратилась в свою комнату Надежда Симоновна, слышали, как она куда–то уходила и снова пришла, как она долго возилась.

Затем наступила полная тишина. Вероятно, старуха легла спать.

Наши часы показывали половину одиннадцатого. Газеты были уже дочитаны, и становилось скучно.

Так прошло еще около двух часов. Но вдруг до нашего слуха донесся слабый шорох. Сначала он был едва слышен, потом усилился и, наконец, смолк.

Не было сомнения, что шорох слышится за стеной, отделяющей нашу комнату от спальни старухи. Я взглянул на Холмса. Он лежал на полу, вытянув шею и глядя в одну точку, весь превратившись в слух, словно гончая собака в стойке.

Прошло несколько мгновений. Скрип пружин за стеной показал, что старуха проснулась. Затем до нашего слуха донесся слабый звук голосов. Старуха с кем–то разговаривала, но что говорила она и другой человек, расслышать не было возможности.

— Снимайте сапоги! — прошептал едва слышно Холмс.

Оставшись в носках, он подошел к двери, отлепил воск и тряпку и, тщательно запрятав в карманы все вещи, которые могли бы указывать на чье– либо присутствие в этой комнате, осторожно вставил ключ в скважину.

Вдруг голоса зазвучали громче. В ту же минуту Холмс повернул ключ и, тихо отворив дверь, выскользнул из комнаты; мы, словно кошки, прокрались сначала в другую комнату, а затем в третью, вышли во двор и только тут перевели дух.

Быстро осмотревшись, Холмс молча указал мне на одно из окон, наглухо завешенное портьерами. По двум слабо светящимся пятнам я сразу догадался, в чем дело.

Без сомнения, это была спальня старухи, и свет из нее проникал сквозь два отверстия, прорезанные Холмсом в портьерах.

— Вон лестница! — сказал я, заметив ее около сарая.

— Чудесно! — воскликнул Холмс. — Сама судьба помогает нам! Давайте, Ватсон!..

Быстро перебежав через двор, мы схватили лестницу и приставили ее к окну.

— За мной, Ватсон! — шепнул Холмс. — Я уверен, что вы увидите сегодня нечто интересное.

В одно мгновение мы взобрались наверх к окну и припали глазами к двум отверстиям, так предусмотрительно прорезанным Холмсом в драпировке. Но лишь только я взглянул внутрь комнаты, как невольно легкий крик удивления сорвался с моих губ.

Я никогда не забуду этого момента, картина которого и по сие время как живая встает в моей памяти. Будь я хоть немного верующим человеком, я после этого непременно посвятил бы всю свою остальную жизнь богу.

То, что я увидел в комнате старухи, было действительно поразительно. Освещенная странным голубоватым слабым светом комната казалась таинственной и жуткой. Старуха Серпухова в белом капоте стояла на коленях посреди пола с простертыми вперед руками, устремив глаза на большой образ Александра Невского, от которого исходил голубоватый свет, освещавший комнату.

Взглянув на образ, я невольно вздрогнул. Лицо святого жило. Правда, вместе с телом оно стояло неподвижно, закованное в оправу, но глаза горели живым огнем, веки моргали и уста тихо шевелились.

Думая, что я галлюцинирую, я ущипнул себя за бок и снова взглянул на лицо святого. Да, не было сомнения — оно жило. И не только жило, но и говорило.

Старуха спрашивала, а святой отвечал, и от лица его исходил какой–то странный свет, тонкое светящееся сияние окружало и его голову.

Веки святого были приспущены, и он медленно, торжественно говорил.

Вдруг густой клуб дыма вырвался откуда–то снизу, по–видимому, из центра, и застлал на мгновение лик святого. И сразу в комнате воцарилась темнота, слегка нарушаемая тусклым светом лампадки. Когда облако дыма разошлось, я снова взглянул на святого. На месте светящегося лика из киота глядело то же самое лицо, но только безжизненное и не светящееся.

Лишь старуха Серпухова продолжала стоять на коленях, отбивая по временам земные поклоны.

— Скорее назад! — тревожно шепнул Холмс.

Мы быстро соскользнули по лестнице, поставили ее на место и юркнули в отворенную дверь. Отсюда на цыпочках прошли в переднюю и сели на пол.

Старуха, вероятно, еще не спала, и возвращаться в маленькую комнатку было небезопасно.

Сидя в темной передней, я вспоминал последние минуты. Одно ведь лицо, и то живое, то мертвое! Все это казалось мне ужасно странным и похожим на фантастический сон.

Прождав с полчаса, Холмс поднялся. Мы прошли в маленький, соседний со спальней старухи, будуар и прислушались. Гробовое молчание царило кругом.

Тогда, осторожно ступая по паркету, мы прокрались к маленькой комнате, отперли ее и, войдя в нее, заперлись изнутри.

— Теперь, Ватсон, мы можем смело уснуть! — сказал Холмс шепотом.

Не говоря больше ни слова, мы растянулись на молу и, что касается меня, то я скоро уснул как убитый.

IX

Рано утром я проснулся. Холмс был уже за работой. Он сидел на корточках около стены, за которой мы слышали шум, и усиленно ковырялся в ней острой стамеской. Несколько уже вынутых кирпичей лежали перед ним на полу.

— Что это вы делаете? — удивленно спросил я.

— Как видите — проламываю отверстие, — отвечал он, не прерывая своей работы.

— Для чего?

— Для сегодняшней ночи. Вы увидите, как нам пригодится моя работа.

Он действовал очень осторожно, не производя ни малейшего шума.

Но вот, наконец, за дверью послышались шаги, и голос Ивана Андреевича произнес:

— Можете отворять, господа!

Отложив инструмент и отряхнувшись, Холмс отпер дверь, и мы вышли из комнаты.

— Господи! Что это вы здесь делаете? — воскликнул Серпухов, глядя с удивлением на развороченную стену.

— Заканчиваем работу, — ответил Холмс спокойно, запирая дверь на ключ.

Несколько часов мы провели с Иваном Андреевичем, осмотрели хорошенько фабрику, съездили и город за кожаной сумкой Холмса, в которой он хранил укороченные инструменты: лом, лопату, топорик и некоторые мелочи, а к шести часам вечера снова возвратились к Серпухову.

Оставшись втроем, мы заперлись в кабинете.

— Скажите же наконец, что вы делаете? — не вытерпев, опять спросил Серпухов.

— Вы это узнаете сегодня ночью, — невозмутимо ответил Холмс. — Пока же слушайте внимательно, что я вам скажу.

Он вынул из портсигара сигару, закурил ее не спеша и, вытянув свои длинные ноги, заговорил:

— Сегодняшний день — последний день моей работы, и я попрошу вас не спать и быть наготове. Съездите в сыскное отделение, возьмите хорошего агента, заявив, что он необходим вам по делу, над которым работаю я, Шерлок Холмс, и приезжайте с ним домой. Вечером вы должны поместиться по возможности ближе к той комнатке, и, если при вас будет кусок крепкой веревки, — это окажется весьма кстати. Старайтесь не шуметь и слушать внимательно. Когда я дам свисток, спешите к нам на помощь. Иметь при себе оружие не помешает, хотя я уверен, что в нем не будет необходимости.

Проговорив это, Холмс посмотрел на часы.

— Ваша матушка, вероятно, уже вышла на прогулку, а поэтому позаботьтесь, чтобы мы незаметно пробрались на наш пост.

— Господи! Да что же это совершается в моем доме? — забормотал Серпухов испуганным голосом.

— Вы это узнаете через несколько часов. Пока же я не отвечу ни на один ваш вопрос, — категорически ответил Холмс.

Перепуганный не на шутку Серпухов вышел и через минуту возвратился, объявив, что путь свободен.

Пожелав хозяину мужественно ждать развязки, мы дошли до места засады и заперлись в маленькой комнате.

Положив перед собой часы, чтобы знать, когда старуха Серпухова вернется с прогулки, Холмс вынул инструменты.

— Ну–с, дорогой Ватсон, примемся за работу. Надо сделать так, чтобы толщина стены была не более полукирпича на пространстве приблизительно полутора квадратных аршин.

Вооружившись инструментом, мы принялись за дело. Работать было легко, и не прошло и получаса, как мы кончили.

Теперь в стене получилась огромная пробоина. Она была не сквозная, и от комнаты старухи нас отделял лишь тонкий слой кирпича и обои.

Взяв стамески, мы стали обводить этот тонкий пласт просечкой. Сделав это, мы сложили инструменты.

Теперь достаточно было легкого нажима, чтобы кирпичи, отделяющие нас от комнаты старухи, рухнули.

Засветив электрический фонарь, мы сели у выбоины и стали ждать. Минуты тянулись медленно и тоскливо. Каждые четверть часа я смотрел на часы, отчаянно ругая время.

Но вот наконец в одиннадцать часов за стеной послышался шорох. Мы явственно расслышали звуки шагов, словно человек осторожно ступал по лестнице.

Затаив дыхание, мы замерли. Холмс зажег второй фонарь и подал его мне.

— Я пойду первым! — шепнул он, наклонясь к самому моему уху. — Смотрите в оба и светите.

Он снова замолк.

Я явственно слышал, как человек за стеной сделал два–три шага и остановился. Минуты полторы все было тихо. Но вот вдруг за стеной прозвучал тихий, торжественный, будто загробный, мужской голос.

— Встань, во имя Господа!

В комнате старухи послышался вздох, затем глухой звук стука колен об пол и голос:

— Святый отче Александр, святый угодник божий, помилуй мя грешную!

И снова мужской голос зазвучал тихо и повелительно:

— Отец небесный по великому милосердию своему посылает тебе указания через меня. Делай добрые дела, не заботься о себе, ибо час твой скоро пробьет.

Старуха забормотала молитвы.

— Что сделала ты за эти дни? — спросил голос.

— Молилась, отче, молилась и к смерти готовилась. Пусть Господь примет мою лепту, которую я вложила сегодня в твой святой киот. Там пять ты…

Я не расслышал конца слова, так как Холмс вдруг ринулся в выбоину как бешеный, издав громкий пронзительный свист. Тонкая перегородка рухнула под напором его плеча, и кирпичи с грохотом посыпались в комнату старухи. Я кинулся вслед за Холмсом, держа фонарь впереди.

За стеной раздался вопль старухи, мелькнула чья–то высокая фигура. Я увидел, как Холмс бросился, словно разъяренный зверь, и нанес удар незнакомцу.

Сцепившись, они покатились по полу, рыча от бешенства и изрыгая проклятия.

Проскочив за стену, я увидел, что Холмс душит красивого человека со светящимся лицом и такими же волосами. Растерявшись, я стоял, не зная, что предпринять. Вдруг стальной клинок блеснул в руке светящегося человека. В одно мгновение я понял все и бросился на выручку другу. Это было как раз вовремя.

Клинок едва не коснулся бока Холмса, когда я ударом ноги вышиб оружие из рук незнакомца и навалился на него. В этот же момент в пробоину ворвались Серпухов с агентом. Не прошло и минуты, как незнакомец был скручен по рукам и ногам.

Но лишь только Серпухов взглянул на связанного, как крик изумления вырвался из его груди.

— Мой брат Александр! Неужели это не галлюцинация?! — воскликнул он, невольно отшатываясь назад.

— Да, Иван Андреевич, это ваш родной брат! — торжественно произнес Холмс, выступая вперед. — Мое дело сделано, но для облегчения следствия я хочу рассказать подробно о ходе моих розысков.

Александр Серпухов стоял молча, с угрюмым выражением лица глядя на знаменитого сыщика.

— Выйдемте, господа, из этой ниши! — произнес Холмс.

Тут только я заметил, что все случившееся происходило в узеньком пространстве ниши, прикрытой со стороны комнаты старухи огромным образом, на котором теперь вместо лика виднелась дыра.

Ведя за собой преступника, мы пролезли сначала в маленькую комнату, а оттуда прошли в зал.

X

— Итак, господа, я обещал поделиться с вами моими наблюдениями, — начал Холмс. — Должен сказать, что самый факт мнимого исправления и переход в разряд верующих завзятого кутилы не удивил меня. Не поразила меня и его внезапная смерть. Но зато, когда я увидел образ, подаренный им матери, мне невольно подумалось: «Зачем ему было делать святого со своей физиономией?»

Холмс поднял руку и показал нам кружок с ликом святого, выпавший из образа.

— Взгляните и сравните, — заговорил он снова. — Ведь этот лик — фотография самого преступника. Убедившись в этом, я понял все, и мне осталось лишь проверить догадку и поймать виновника. Александр Серпухов растратил все свои средства. Он прекрасно знал, что родители не дадут ему больше ни копейки, и решил подействовать на мать иначе. Он притворился раскаявшимся, чтобы она впоследствии скорее уверовала в его святость. Затем, заранее изготовив себе склеп и завещание, он принял дозу сока одного из индийских растений, замечательного тем, что тот приводит человека в состояние летаргии дней на пять–десять, в зависимости от дозы. В большом количестве сок этот, безусловно, ядовит. Александр прекрасно знал, что похороны будут согласно его желанию, как оно и случилось. Пробравшись в склеп с помощью отмычки, я поднял верхние плиты и воочию убедился в том, что гроб пуст. Впрочем, я забегаю вперед. Итак, он умер для других и прекрасно вышел из склепа через пять дней после мнимой смерти, вынув несколько кирпичей, нарочно заранее не скрепленных цементом. Затем, вставив обратно кирпичи, он удалился в город и жил по чужому паспорту, который добыл, вероятно, заранее. После «воскресения» ему представился очень удобный случай шантажировать свою мать. Зная прекрасно расположение комнат в доме, он без труда пробрался в подвал, заваленный разной рухлядью, откуда вел ход в нишу. Большой образ служил ему прекрасной ширмой, за которой он мог свободно мазать свою физиономию и волосы фосфором. Приняв светящийся вид, он вынимал настоящий лик и просовывал в отверстие свое лицо, остававшееся некоторое время Неподвижным, и тогда будил старуху голосом. Конечно, при первом взгляде на образ старуха замечала лишь то, что лик оставался все тот же и лишь светился. Когда же губы и глаза начинали шевелиться, она уверовала окончательно в чудо спасения и беспрекословно клала требуемые деньги в ящик киота, которые святой требовал от нее как жертву богу.

И, обернувшись к Александру Серпухову, Холмс с улыбкой спросил:

— Не правду ли я говорю, дорогой?

Вместо ответа преступник кинул на моего друга взгляд, полный ненависти.

— Ваш взгляд делает мне честь, — произнес Холмс, улыбаясь.

И, обернувшись к Ивану Андреевичу, все еще стоявшему в недоумении, добавил:

— Я зайду к вам вечером. А теперь советую отправить куда следует вашего братца и заняться матушкой, которая, вероятно, нуждается в уходе.

Загрузка...