Похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

Странный стыд гложет душу Квачи, словно корит ненасытное дитя, растратившее где-то силу и молодость и только после этого вспомнившее старую кормилицу — взрастившую его родную землю.

— Что с тобой? — спрашивает Бесо, при свете луны увидев дро­жащие губы Квачи.

— Ерунда,— дрогнувшим голосом откликается Квачи.— Пошли, возьмем вещи...

В Батуми он передал гроб с телом Чипи его родителям.

А на следующий день отправился на похороны.

— Не ходи, Квачи,— осторожно посоветовал Бесо.— Не надо...

— Я дал клятву, Бесо! — холодно отвечал Квачи.— Я должен это увидеть.

Пошел и увидел.

Убитые горем родители Чипи едва стояли на ногах. Причитания матери надрывали душу; отец бормотал что-то невнятное.

Перед погребением слово взял Квачи: это была первая речь, про­изнесенная им в новой Грузии.

— Брат мой, Чипи! — взывал он.— Ты всегда был истинным гру­зином и, куда бы ни забросила тебя жизнь, сражался во славу отчиз­ны. В этой битве истаяло твое мужественное сердце, истекла кровью распятая на кресте жизнь. Коварный враг бесчестно прервал твой красивый полет, но благодарная отчизна не забудет имени Чипи Чи­пунтирадзе и сделает его героическую смерть примером для гряду­щих поколений! Спи в родной земле, наш незабвенный друг и брат, ибо прахом ты был, прахом и обернешься... А мы... твои верные дру­зья... навсегда...— слезы прервали проникновенную речь. Он, пошаты­ваясь, отошел от могилы и смешался с толпой.

Так блудный сын возвратился на родину.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Сказ о радости на родной земле

Чем глубже входил поезд в сердцевину Грузии, тем сильней на­растало волнение и нетерпение Квачи.

В Самтредии он выбежал из вагона, повстречал на станции ста­рых знакомых, всех обнял и расцеловал.

— Мое почтение, тетушка Дзабули!.. Как поживаешь, Исидоре?.. Я-то? Да вот, вернулся. Навсегда! Теперь еду в столицу, но скоро на­вещу вас... Передавайте приветы! — и вспрыгнул на подножку дви­нувшегося поезда.

Через некоторое время он опять взволновался:

— Бесо, вон и наш Кутаиси! Наш маленький Кутаиси! Да он сов­сем опустел, бедняга! Кажется, весь город переселился в Тбилиси... Какой красивый народ — грузины!.. Какая прекрасная страна — Гру­зия!,.

"Грузины" и "Грузия" не сходили у него с языка, ибо был он сы­ном эпохи и отдавал дань ее веяниям.

Настала ночь.

Квачи издали приметил огни Тбилиси. Нигде и никогда он не испытывал такого восторга. Казалось, сердце вот-вот выскочит из груди.

Счастливый, как малчишка, пробежал перрон, сел в коляску и крикнул:

— В Сололаки! Не спеши!

После разоренных российских городов грузинская столица пока­залась ему Парижем. Ярко освещенные улицы многолюдны. Слышен веселый гомон, смех, оживленные разговоры. Над каскадом огней суровой лампадой темнеет гора святого Давида.

Проехали длинные Кукийские улицы, Верийский мост и выехали на проспект Руставели.

Квачи восторженно озирался и восклицал:

— Бесо, смотри! Вон "Ноев Ковчег"... А вот опера!.. Кашуэти... Наш "Ориант"! А вот и дворец... Теперь все это наше, Бесо! Наше!..

Минут через десять он ворвался в свой дом и чуть не задушил в объятиях родителей, ошеломленных нечаянным счастьем.

Сказ о первых шагах

На следующий же день Квачи навестил влиятельных людей из нового правительства.

Его слава гремела на севере столь оглушительно, что отзвуки, расцвеченные фанфарами, доносились и до Грузии. Подпачканное и подмоченное в далекой России, имя Квачи вернулось на родину от­мытым и отдраенным до блеска.

Пока он блаженствовал в кругу родных, смышленый Бесо Шикия шнырял по городу и имя старшего друга не сходило у него с уст.

Благодаря его стараниям слух о прибытии Квачи с молниеносной бы­стротой облетел Тбилиси.

— Слыхали новость? — спрашивали друг друга тбилисцы,— Ква­чи Квачантирадзе вернулся!

— Да что ты!

— Неужели? Слава Богу!..

И сразу же занимался огонек беседы, быстро разгораясь в треску­чий костер.

— Я слышал, у него в европейских банках больше сорока мил­лионов наличными.

— Да там не сорок, а все сто!

— Говорят, он собирается перевести эти деньги сюда и пустить в оборот.

— Я скажу вам все, как есть, у меня верные сведения. Двадцать миллионов он собирается дать в кредит правительству для укрепления бон, двадцать миллионов — потратить на дороги, сорок — на электро­станции, примерно около двадцати на обновление и обустройство за­водов и фабрик, миллионов десять — на стипендии, и сорок — на армию. Можете мне поверить, эти сведения из достоверных источ­ников...

В другой группе повторяли примерно то же самое и вспоминали прошлое Квачи.

— Лет десять назад он спас Россию от смуты. Царь уже тогда намеревался отречься от престола, но Квачи уговорил его остаться.

— За какую-нибудь неделю он поставил вверх дном все биржи Парижа и Лондона.

— Под Демир-Тепе Энвер-паша загнал в мешок русскую армию, но Квачантирадзе с горсткой грузин изменил ход сражения.

— Это что!.. Америка направляла в Россию корабли с оружием, но немцы перехватывали их и топили. Тогда за дело взялся Квачанти­радзе — и без потерь провел сорок кораблей!

— Говорят, он очень способный финансист.

— Не способный, а гениальный! Финансовый гений! С ним из Одессы прибыли пятнадцать кораблей с мукой и оружием...

— Стало быть, скоро у нас появится белый хлеб!..

Тусклые угольки надежд постепенно раздувались, раскалялись. Пока Бесо, не щадя легких, раздувал этот огонь, Квачи делился свои­ми соображениями с руководством.

— Россия погибла, господа, погибла! Эту страну уже не воскре­сить! Красная Россия для нас — гнев Божий, белая — Божье нака­зание...

Верил ли Квачи в то, что Россия погибла? Нет, не верил. "Да ей достаточно хвостом махнуть, чтоб с нами разделаться",— думал он, но помалкивал, ибо немедленно его бы ославили как красного агента, а это смешало бы хитроумные планы.

В газетах появилась статейка, состряпанная Бесо Шикия:

"Знаменитый финансист, наш соотечественник Квачи Квачанти­радзе вернулся в Грузию. Он испытал в красном аду удивительные приключения, о которых мы намерены рассказать в ближайших номе­рах. Пока же от всего сердца желаем нашему славному земляку от­дохнуть, преклонив главу на колени Родины-матери и, набравшись сил, приступить к плодотворной деятельности во славу Отчизны..."

Подобное приветствие заслуживало благодарности, и Квачи в тот же день обошел редакции газет...

За неделю он натянул сотни видимых и невидимых нитей. Старые и новые знакомые слетались к нему, как на мед, заглядывали в глаза, но больше косились на карманы, и ждали чуда.

Квачи в корне изменил приемы и методы работы. В красной Рос­сии он без умолку драл горло, здесь же покамест наложил на уста печать. Зато, благодаря стараниям Бесо Шикия, тысячи людей с утра до ночи судачили о нем. Кто даст Грузии хлеб? Кто привезет из Европы разнообразнейшие товары? Кто укрепит финансы, обесценивающиеся изо дня в день? Кто вывезет с Кавказа скопившиеся за пять лет нефть, марганец, шерсть, шелк, вино и прочее? Только и только Ковачи Ква­чантирадзе. Квачи все знает! Квачи все умеет! Квачи может всё!

Грузинский Крез живет в районе Салолака, в собственном доме. Не стесняйтесь, идите и принесите ему ваше доверие, деньги и товар. На каждый рубль он гарантирует десять рублей барыша. Не стесняй­тесь! Идите же!.. Смелее!..

И люди шли и несли... И несут.

Квачи немногословен — говорит о делах скупо и как-то туманно. Он новый человек в Грузии, не очень-то знаком со здешними усло­виями, но твердо знает, что проявлять незнание нельзя. Для начала нужно основать акционерное общество и собрать капитал... Остальное объяснят секретари, они же дадут необходимые сведения: секретарей у него трое — армянин, азербайджанец и грузин.

Наконец-то пожаловал и тот, кого поджидал Квачи — красноли­цый англичанин Джон Роулинсон. Быстро нашли общий язык и за час все обговорили: деньги и координация — роулинсоновские, сеть и аппарат — квачантирадзевские.

И Квачи, и Джон люди дела — не прошло недели после их встре­чи, как на площади Свободы на одном из домов аршинными буквами засверкала надпись: "Сибунион лимитед компани".

За короткое время отделения "Сибунион" появились по всему Кавказу и дело закипело! "Сибунион" не приобретает товаров за на­личные: дайте ему в кредит ваши шерсть и хлопок, табак и нефть, вино и шелк — "Сибунион" доверяет вам! Он вывезет ваш товар в Европу, выгодно продаст и рассчитается с вами по высоким ставкам!

Грузить товары едва успевают. Склады ломятся. Джон Роулинсон носится между Тбилиси, Баку и Лондоном" Газеты ежедневно сооб­щают о миллионных сделках.

Вскоре в Тбилиси прибыл выздоровевший Павлов с поручением от белых, и работа закипела пуще. Квачи сдержал обещание — на­делил Павлова полномочиями. "Сибунион" шлет в Крым нефть, бен­зин и машинное масло. Квачи нет дела до того, что это укрепляет белую армию. Политика его не касается. Поступающие взамен белая мука и прочие продукты не пахнут кровью далекой войны. Нет, Ква­чи навсегда отошел от политики, хотя... В конце концов его все-таки втянули.

Втянули и надули!

Ни туда, ни сюда...

Безрассудный слепой белый бычина Деникин повернул свои вой­ска на Грузию и вторгся в Абхазию. Тотчас из Москвы раздался клич: "Грузины! Объединимся! Вместе ударим по белому генералу и опро­кинем его в Черное море!"

Что делать Квачи Квачантирадзе? Он не смог остаться в стороне, ибо и он грузин. Стало быть, засучи рукава, Квачи, воспламени сердце любовью к отчизне, вспомни свои легендарные подвиги на склонах Демир-Тепе и в бескрайних российских степях, где спят вечным сном твои друзья! Исполни долг перед родиной!

Спеши, Квачи, спеши! Не то белая волна налетит и снесет и твой "Сибунион", и твою родину, которую только теперь ты распознал и полюбил. О чем задумался? К чему сомнения? Не хочешь союза с красными? Страшишься их дружеских объятий? Опасаешься, что в этих объятиях захрустят твои косточки? Тогда прими сторону белого бугая, встань рядом с ним — зовущим тебя в союзники, чтобы залить красной кровью красную Москву...

— С белыми нам беда, а с красными вовсе горе...

Так чего же ты хочешь?

Или собираешься укрыться на Альбионе?

— Я не с теми, и не с другими. Стою в стороне и ни с кем не воюю. Ни туда, ни сюда...

Что с тобой, Квачи? Куда делось твое безошибочное чутье? Что за гадалка напророчила: держись в стороне, и все обойдется. Кто научил тебя написать на лужайке, где ты беспечно улегся: "Здесь спит ягненок. Не ходите, пожалуйста, по этой тропе". А если тебе дадут пинка или, не спросившись, перешагнут и ворвутся в твой дом? Что тогда? Кто заступится за тебя? Демократия? Но она безоружна. Неужели ты надеешься на демократическое краснобайство и до сих пор не понял, что даже десять миллионов глоток способны только распугать ворон.

Значит, ничего не надумал? Тогда хватайся хотя бы за Альбион!..

Альбион вынудил Деникина повернуть вспять и на какое-то время спас тебя.

Но обстоятельства изменились.

Смотри: побитый белый бычина сброшен в Черное море, а из-за Кавказских гор показалась воронка краснозвездного суконного шле­ма — поглядывает, наблюдает... Видишь красные флаги над Эльбру­сом, Дагестаном и Казбеком? Слышишь марш победителей?..

А Альбион? Собрал манатки и со склонов Кавкасиони спустился в Батуми — освободил поприще.

Теперь посмотри на восток, приглядись: ты видишь дружествен­ные руки, протянутые навстречу из Москвы, Анкары, Тегерана и Ка­була? Слышишь, как складно поют они "Интернационал", шикасту и баяты?.. Огненное кольцо смыкается. Красные тучи сгущаются. Уже слышны отдаленные раскаты грома, уже сверкает вдали красная мол­ния! Квачи, очнись! Стряхни сон и спасайся!

Нет, Квачи не может проснуться! Квачи одолела странная и не­понятная болезнь. Его зоркие очи подернулись пленкой, чуткий нос заложило. Словно одуревший старый попугай он сидит на жердочке и бессмысленно твердит:

— Ни туда, ни сюда... Ни красные, ни белые... Ни я их не трону, ни они меня...

Квачи, вспомни: от этого сдох буриданов осел. С одной стороны ему насыпали ячмень, а с другой — овес. Осел все думал, чему отдать предпочтение. Так и не выбрал...

Набитый шлемами-воронками красный поезд въезжает в Баку — преспокойно и даже весело, как в собственный дом.

На следующий день он поворачивает на запад и подступает к границам Грузии. Грохот сражения едва не достигает столицы.

Ереван тоже покраснел.

Грузию с трех сторон сжимает огненное кольцо. То тут, то там взвивается красный петух.

Квачи Квачантирадзе! Ты и теперь не видишь грозовых туч? Ах, все-таки увидел! И что же?

Носится Квачи, задрав штаны, и вопит:

— Выходите! Выходите все! Опасность у дверей! Все в бой!

А ты?

Почему не мчишься туда, где гремят выстрелы и льется кровь? Отправил в армию тысячу пачек папирос, а сам оказался в Батуми? Ай-ай-ай...

Ураган прогремел, оставив в сердце Квачи глубокую борозду.

Лишь теперь ему открылось надежное средство — Англия. По­кровительница. Нужен сильный заступник.

И Квачи взялся за дело.

Для начала поговорил со своим приятелем Роулинсоном.

— Ол райт...— коротко и неопределенно ответил тот и повел де­ла так, чтобы в случае необходимости исчезнуть в считанные дни.

— Послушайте, друзья! Послушайте! — взывал прозревший Ква­чи.— Все, что я говорил до сих пор, сбылось. Не отмахивайтесь от моих слов. Наша независимость — бред! Нашим сыночкам — потомкам Ражденов и Какулий, государства не возродить. Народ без пастыря. В стране ни закона, ни денег. Вокруг собираются такие силы, что даже их щелчок для нас смертелен. Они поделят Грузию, как в свое время распявшие Христа поделили его одежды. Если сам царь Ирак­лий ради народа отказался от короны, почему бы нынешним гоно­ристым ланчхутским и чохатаурским дворянам не сорвать со своих голов дырявые соломенные шляпы, пригодные разве что для огород­ных пугал?..

В чем дело, Квачи? Скажи, если у тебя есть что сказать!

— А дело в том, господа, что нам следует попросить заступни­чества у Европы...

Говори прямо. Руби с плеча: за кем нам укрыться?

— Попросим защиты у Англии. Или у Франции.

Ах, протекторат! Вассальная зависимость?..

Хотя бы и так! Квачи не любит недомолвок. Надо устроить так, чтобы Грузию защитили войска европейских держав.

Или...

Или, если это не удастся...

— Если не удастся, придется договариваться с красными...

То есть, как это договариваться, Квачи? Довольно темнить! Скажи со свойственной тебе прямотой, коротко и ясно!

— Так и быть, скажу... Язык не поворачивается, но... Поскольку другого пути нет, надо водрузить над дворцом красный флаг — пусть себе реет.

У-уф!.. Разродился-таки наконец!.. Выложил, что накипело на сердце! Теперь хоть на части рвите, хоть в тюрьму сажайте!

Что же это ты сказал, Квачи! Что сморозил? Да как ты позволил себе такое? Это же измена!

Квачи позволил себе сказать правду. Теперь дело за вами.

— Глупо, что до сих пор я твердил, как попугай: "Ни туда, ни сюда..," Теперь все наоборот: или туда, или сюда. Или Лондон, или Москва — вот сегодняшняя программа!

Говорящий правду не расседлывает коня — эта поговорка спол­на оправдалась. С тех пор, как Квачи высказался, его стали поносить все и всюду: одни говорили, что он просто спятил, другие утвержда­ли, что изменил национальным интересам, третьи считали, что под­куплен... Глас вопиющего затерялся в пустыне. Самозванного пророка отторгли. И Квачи замолчал, поглубже в сердце схоронив свои сомнения, страхи и планы.

В день, когда последние подразделения англичан отплывали из Батуми, Квачи с Бесо находились в порту.

Немногословные, сдержанные англичане не спеша поднимались на корабли. А ликующие, опьяненные радостью грузинские войска празднично и шумно вступали в некогда нейтральный город, порто-франко, ставший опять грузинским. Вот и стяг Великобритании вели­чаво опустился с флагштока; и в то же мгновение радостно взвил­ся трехцветный грузинский.

— Теперь мы погибли! — сказал Квачи в то самое время, когда вокруг ликовал народ; они с Бесо сидели в портовом ресторанчике.— Сегодня никто не понимает значения этого события. Смотри — ан­глийские корабли уплывают... Европа ушла. И мы опять одни в Азии. Эти корабли увезли нашу последнюю надежду и оставили нам не-за-ви-си-мость!.. Гарсон, подогрей бутылку лафита!.. Оглянись во­круг, Бесо, спроси этих глупцов — чему они радуются? Что отме­чают на дружеских пирушках? Будь у них мозги и воображение, увидь они завтрашний день, наверняка залились бы слезами. Когда- нибудь нынешние правители Грузии вспомнят это торжество и ста­нут кусать локти, но будет поздно. До сего дня у нас был выбор: Россия или Европа. Теперь осталась только одна дорога — москов­ская, красная и тернистая... Заметь: наши враги пуще нас радуются уходу англичан. В Москве сейчас наверняка ликуют. А это сквер­ный признак. Красные собираются с силами, У наших предков была поговорка: "Где не осилишь, лучше уступи, в том и ум, и смелость..."

— Согласного судьба ведет, а сопротивляющегося тащит,— вста­вил Бесо.

— Вот именно! Хорошо сказано... А еще говорят: "Когда арба перевернется, тогда и дорога найдется". Упаси нас Бог, чтобы все это сбылось на нашей шкуре.

— До сих пор уже не раз сбывалось.

— Потому что такие погонщики. Они опрокинут нашу скрипу­чую, расшатанную арбу в такую пропасть, что мы и обломков не соберем... Европа ушла. Остались только европейские наблюдатели. Для них что красная Грузия, что розовая — цена ей примерно одна. Так разве не лучше в таком случае сбросить стыдливый румянец и зардеться докрасна?

— А как же наше дело?

— Наши дела измельчают. Становиться духанщиком не по мне, а крупные дела ликвидируют... Гарсон, стул! Окажите честь, гос­подин министр!.. Прошу покорнейше к нам! Бичо! Бутылку шам­панского, отборных фруктов и кофе! А, может быть, вы, сударь мой, предпочитаете шартрез? Прекрасно... Мы говорили о том, господин министр, что... Извольте, сударь мой, извольте, прекрасная сигара, замечательный аромат и не крепкая... Да, я, стало быть, говорил о том; что вы сегодня ликуете, а меня душат сомнения. Причины? Сейчас объясню...

И объяснил обстоятельно, подробно.

Когда Квачи смолк, министр вынул изо рта сигару, отставил бокал и изумленно вылупился на него.

С того дня к Квачи прилипло — агент Москвы. На него букваль­но показывали пальцами. Но его убежденность была так сильна, что он всюду твердил:

— Договоритесь.. Уступите... Не играйте с огнем! Не надейтесь на западные демократии: они помогут вам так же, как помогают готтентотам или инокитайцам. Поверьте!..

Но Квачи почти никто не верил, а у тех, кто верил, не было ни влияния, ни власти.

Квачи па войне

Квачи изготовился было к отлету, как вдруг узнал новость: Хрхрянц продавал — дешевле соломы — свой роскошный особняк и десять тысяч пудов шерсти. Жадность одолела. Решил: если вывезу шерсть из Тушетии и переправлю за границу, выгадаю втрое, а особ­няк... О, этот особняк! Трехэтажный, изящный, с дивными кариати­дами и мраморной лестницей!..

Купил за бесценок и особняк и шерсть, но... обжегся.

А Хрхрянц положил в карман полученное от Квачи золото и на следующее же утро галопом припустил из Грузии.

Не прошло и недели, как в спальню к Квачи вбежал встрево­женный Бесо.

— Вставай, Квачи! Вставай! Ночью началось восстание в под­держку красных...

Увы, Квачи! На кой теперь тебе этот дворец! Как ты переве­зешь из Тушетии в Батуми прорву шерсти? Напрасно носятся по городу верный Бесо и расторопные агенты — ни твой особняк, ни твоя шерсть никому не нужны. Покупателя нет. Брось все, Квачико! Простись с родителями и беги! Родина? Что она дала тебе? "Сибу­нион"? Концессии? Финансовые махинации? Но ведь это ты делал и в других краях — и не такие куски отхватывал острыми зубами! А здесь тебе не предложили даже должность комиссаришки како­го-нибудь захудалого района в Тбилиси, поскольку ты не принад­лежал к правящей партии. Ты исполнил свой долг — предупредил правительство. Теперь забери Бесо и мотай за рубеж. Ступай, пока открыт путь. Беги, не то пожалеешь!.. Что ты бродишь по улицам, как потерянный гусак? Чего ищешь? Чему дивишься?

— Где войска? Где шестьдесят тысяч наших гвардейцев?

И этому не удивляйся, Квачи! Шестьдесят тысяч гвардейцев были на бумаге — для получения из казны денег в десятикратном размере. И чтоб доверчивых простаков успокоить.

— Среди зимы полуодетых людей вывозили на рубку дров для нужд республиканской гвардии. Почему же не нарыли траншей и окопов вокруг Шавнабады и Табахмелы?

— Мы не умеем стрелять из английских ружей!

— Наши аэропланы не взлетают. Говорят, у них испорчены про­пеллеры!

— Красным известны все наши военные секреты!

От кого?!

Успокойся, Квачи! Поздно теперь рвать на себе волосы. Ты лю­бишь мудрые речения. Так вспомни: "Из кувшина можно вылить только то, что было в нем". Или еще: "Что содеется с тобою, сам себя во всем вини".

Знает Квачи эти присказки! Но все-таки его пылкое сердце не выдерживает:

— Это слишком! Столько лжи! Так одурачить свой народ! Пре­вратить в посмешище! Фарисеи!

Не кипятись так, Квачи! Замкни уста и укроти сердце. Еще при­дет время сведения счетов. А теперь опасность у дверей. Красные флаги взвились над Коджори и Вазиани. Не пустословь, а бери ружье и — вперед, на поле боя!.. Ты в нерешительности?.. Неужели боишься? Где же дух Демир-Тепе? Тогда собирай монатки и дуй на вокзал!..

Нет, Квачи не сбежит! Он исполнит священный долг и заткнет глотку ликующему врагу. Квачи покажет, как умирают за родину Квачантирадзе! Ну-ка, Бесо, давай сюда ружье и патроны и вызови автомобиль!.. Вперед, в Коджори!..

Со стороны заснеженных гор глухо донеслась артиллерийская канонада, торопливое кудахтанье пулеметов и ружейная пальба. Ав­томобиль Квачи свернул с извилистой дороги и двинулся прямо к полю боя. Раненые солдаты устало тащились навстречу. Многие ле­жали на телегах. Разношерстный люд неорганизованно поднимался в гору: кто на автомобилях кто верхом, кто пешком.

Через полчаса Квачи доехал до позиций у Табахмелы.

Где тут поле боя?

Вон, Квачи, перед тобой! Все бегут туда, где трещат ружья, скрежещут штыки и слышны крики и стоны жаркой схватки. Не отставай, Квачи! Ногу подвернул? Захромал? Что же ты такой от­чаянный! Ну, хотя бы подайся в кусты, укройся там и стреляй.

— Трах-та-ра-рах! Трах-тах-тах!

И это все? Почему, Квачи? Не видишь на таком расстоянии? Подберись поближе!.. Но как же, однако, похолодало, будь оно не­ладно! Пальцы закоченели, винтовку не перезарядить. "Воин в сраженье согреется!" — Квачико. Прекрасно сказано! Если не мо­жешь стрелять, вперед со штыком наперевес! Ну же! Ну!.. Десять прыжков, и ты в гуще боя... Суконные шлемы жмутся к пушкам. Вон один упал, другой, третий... Там верзила со штыком наперевес гонится за нашим. Вон, двое вступили в рукопашную. А там всад­ника окружили трое пеших... Квачи, на помощь! Вперед! Или хоть из укрытия стреляй! Эх, поздно: всадник уже лежит на земле...

Что с тобой, Квачантирадзе! Вспомни Демир-Тепе! Где те бес­страшные духи, что вознесли тебя на вершину воинской славы? По­чему покинули на родной земле?

Эх, Квачи, душа твоя опустошена, сердце изъедено недоверием, ум источили сомнения... Вон авто. Лезь в него и возвращайся к Си­либистро. Ты ошибся. То, что происходит здесь — не твое дело.

Сказ о 25 февраля и о том, как Квачи опять сделался красным

Не спи, Квачи! Неужели ты не слышишь топота сапог, цокота копыт, рокота моторов и скрипа колес? Проснись, Квачи! Все уходят. Дороги на Дигоми и Авчалу переполнены. Поезда отправляются один за другим. Дети и женщины перепуганы, с тюками на спинах и ко­томками под мышками они трусцой хлюпают по снежной жиже.

Весь город на ногах. Люди будят друг друга, стучатся в окна и зовут в дорогу.

Особняк Квачи стоит на тихой улице, но и на ней сегодня мно­голюдно и шумно.

Часы пробили девять. Вот-вот в Тбилиси вступит Красная Армия. Кто мог уйти, уже покинул город. Улицы пусты. Редкие про­хожие испуганно озираются и норовят спрятаться от встречного.

— Квачи, вставай! Гвардия и правительство оставили Тбилиси. Авто ждет, я все собрал!..

— Что значит — оставили, Бесо? Почему не предупредили?

— Этого я не знаю, хоть и догадываюсь...

Ай да молодчина, Бесо! Скорее!.. Силибистро, вот тебе деньги. Не паникуй! Пупи, замолчи! Квачи уезжает, но скоро даст о себе знать. Ну, прощайте! Павлов, Бесо, живо на вокзал!

Последний поезд ушел из-под носа — опоздали.

— Бесо, в Авчалу!

В Грма Геле стояла красная кавалерия.

— Поворачивай на Дигоми! Быстрее!

Авто перелетает через Верийский мост и сворачивает на Военно-Грузинскую дорогу. У Белого духана путь преграждают красные.

— Стой! Назад! — автомобиль разворачивается.

Квачи растерян:

— Поразительно! Почему нас не расстреляли? Дали уехать...

— Доживем и до этого! — утешил Павлов.— Они не спешат, все равно дороги отрезаны...

Молча воротились домой.

— Что будем делать, Квачи? — спросил Бесо.

Квачи метался до комнате и тер наморщенный лоб.

— Придумай что-нибудь! — попросил Павлов.— Посоветуй.

— Подай голос, сынок! Что с тобой? Почему молчишь? — встре­воженные Пупи и Силибистро взглядом следили за ним.

Квачи очнулся. Приказал:

— Лист плотной бумаги и красные чернила!

Мигом принесли.

— Бесо, пиши покорявей, по-грузински и по-русски: "Союз дру­зей Красной Грузии..." Написал? Теперь прикрепи снаружи к нашим дверям... Сегодня же напишешь Устав. Надеюсь, еще не забыл устав "Общества защиты революции"? Пупи?

— Туточки я, сынок!

— Сдирай с одеяла красную материю и тащи сюда! Силибистро!

— Что, Квачи?

— Давай свой посох, свою знаменитую трость.

Силибистро подал трость, Пупи — красную ткань с одеяла. Квачи приладил алый шелк к трости и заключил:

— Годится! Пупи, пришей шелк к этой палке, или привяжи... Бесо, ну-ка глянь: такого знамени и у красных не сыщется. Кажется где-то у нас завалялась фольга золотая. Вырежь из нее пятиконеч­ную звезду и нашей! Теперь вынесите это на балкон и вывесьте! Чего перепугались? Я знаю этих людей. Им надо поддакивать и по­громче горланить "Интернационал.". Еще хорошо бы изгваздаться красной краской. Вот и все!.. Следуйте за мной!

Все вышли из дома и набились в открытый автомобиль.

— В Навтлуги!..

Бесо Шикия стоит рядом с шофером, в руках у него реет крас­ное знамя размером с двуспальное одеяло.

Когда одолели Цициановский подъем, Бесо закричал:

— Товарищи! Следуйте за нами! Все на торжественный митинг! Новой власти — достойную встречу!

Люди, растерянные и напуганные, понемножку стали объеди­няться и последовали за автомобилем.

Авто медленно катится по мостовой. Народу с каждой минутой прибавляется. Со стороны Навтлуга показался отряд конницы под красным флагом. Скромный армейский флаг и огромное красное полотнище, реявшее над автомобилем, постепенно сближались.

— Товарищ! — обращается Квачи к командиру отряда. — Мы делегация от города, хотим поприветствовать новую власть. Скажи­те нам, где они!

— Про власть не знаю, а штаб едет следом.

— Народ, стройся! — командует Квачи.— Несите хлеб-соль! Амкары, встаньте перед своими цехами! Купцы, по другую сторону!.. Грузчики-носильшики, потеснитесь, хоть вы и пролетариат!.. Бесо, давай сюда флаг! Ну-ка, дружно — ура-а-а!

— Ура-а! Ура-а! — несется над улицей испуганный крик.

— Товарищи! — гремит Квачи, стоя под флагом в открытом ав­томобиле.— С благополучным прибытием! Да будет мирным ваш приход! Истерзанный беззаконием грузинский пролетариат долгих три года ждал этого красного знамени, которое утвердит на нашей земле власть трудящихся. Оно несет мир, землю крестьянам, заво­ды и фабрики рабочим и братство всем честным людям нашей ис­страдавшейся Родины! Социал-изменники и шовинисты-людоеды бе­жали за море и никогда больше не вернутся. Добро пожаловать, товарищи! Примите наш братский привет и щедрый хлеб-соль. Да здравствует Советская власть!

Еще раз грянули ура, зашвырнули шапки в небо и разошлись.

Несколько дней Квачи носился на автомобиле по городу; встре­чал красные части на вокзале и расквартировывал, добывал мебель для новых контор, устраивал ужин для командиров; не брезговал и мелкими услугами.

Осторожней, Квачи! Время шуток прошло, теперь твоей голове та же цена, что и перезрелому огурцу. Не лезь на глаза всем и каж­дому, оглашая площади воплями радости, и не называй повсюду своего имени!

— Ты прав, Бесо,— сказал он осторожному другу. — Надо уйти в тень. Давай тихонько доработаем и сохраним головы на плечах — вот наша программа-максимум...

Квачи работал без шума: спустя несколько дней к объявлению, вывешенному на дверях, приписал — "Мясо для Красной Армии". Среди новых знакомых отобрал двоих и поселил по соседству; на всякий случай записался в несколько комиссий, обзавелся парочкой скромных мандатов и успокоился.

Павлов предпочел покинуть Тбилиси, подался в Тушетию, где не отлучался от тюков с Квачиной шерстью. Бесо Шикия просочил­ся в один из комиссариатов.

За несколько дней облик города разительно изменился. В тес­ные дома набились разные комитеты: не прошло и месяца, как Тби­лиси был переполнен, что называется, под завязку, стал похож на гигантский улей, в котором пчелки искали места посытней. Обита­тели подвалов поднимались наверх — верхние спускались вниз. Но­сильщики устали перетаскивать мебель из покинутых домов. Особ­няки переходили во владение рабочих. Уплотнениям не было конца. Учету подлежали библиотеки, машины, бумага, керосин, сахар, му­ка, скобяные изделия, ремесленники, врачи, инженеры, лошади, юристы, учителя, собаки...

Квачи затаился, как зяблик, затих, словно пасхальный ягненок, О его особняке и богатствах вроде бы никто не вспоминал. Его обе­регал ангел-хранитель — висящий над дверью картон с надписью: "Союз друзей Красной Грузии".

Но однажды явились рабочие и поставили вопрос ребром:

— Сколько душ здесь живет? Девять? Не положено.

Оставили девятерым пять комнат и заметили;

— Буржуям и этого много. Хватит, сколько вы пили нашу кровь!

— Воля ваша! И на том большое спасибо, товарищи,— скромно пролепетал Квачи.

В это же время Павлов тайно пробрался в Тбилиси и сообщил:

— Все! Шерсть конфисковали...

Не успел Квачи пережить эту новость, как опять заявились ра­бочие:

— Здесь поселятся трудящиеся пролетарии. Завтра же освобо­дить помещение!

Завтра освободить! Но куда же ему деться?

— В Собачий овраг, там для вас выделили хорошую квартиру... Мебель не трогать!

Ну, это уж слишком! Дом, мебель, шерсть — все забрали! Сняли бы уж исподнее — только оно у Квачи и осталось...

— У меня два мандата... Я работаю в комиссиях...

— Уберите свои мандаты — не пройдет.

Ну и времена настали! Даже мандаты потеряли силу! Ах, Хрхрянц! Ты оказался в точности, как твоя фамилия! Пройдоха! Не­бось сейчас кайфуешь, где-нибудь в Париже, на Квачины деньги... Но ведь этот дом принадлежит "Обществу друзей Красной Грузии"! Квачи чуть не забыл самый главный козырь...

Однако и этот козырь оказался бит — Квачи вместе с домочад­цами чуть не пинками выгнали на улицу, швырнув вслед узелки с барахлишком:

— Ехай в Собачий овраг!

Сражение вокруг дома закончилось. Но забота, что угнетала Квачи, была много тяжелей поражения. Если немедленно не пред­принять что-нибудь — он погибнет. Сейчас не время для обид. Надо прибегнуть к другому средству.

И он прибегнул — поник головой и залебезил:

— Ладно, товарищи, ладно... Воля ваша. Желание рабочего — для меня закон. Равно, как и диктатура пролетариата. Но что вы имеете против вот этого человека, этого несчастного трудящегося пролетария? — и он указал на Павлова: тот, зажав в руке замаслен­ную кепку, понурясь, стоял в углу.

Все взглянули на Павлова. Один спросил:

— Кто такой? Что тут делаете?

— Я? Я... Сторож Союза друзей Красной Грузии.

— Убедительно прошу вас, товарищи,— Квачи проникновенно прижал руку к сердцу.— Не отбирайте у нашего союза хотя бы вот эту комнату.

— Хе, хе... Уж больно комната хороша.

— Да, комната хорошая, тут был мой кабинет.

— Но мебель мы заберем.

— Воля ваша,— осклабился Квачи.— У меня только одна прось­ба: оставьте, пожалуйста, вот этот коврик на стене... Вместо него я куплю вам два таких же. О, не удивляйтесь! Этот ковер память о моей невесте... Кроме него, у меня ничего не осталось... Бедняжка умерла совсем юной, и как раз на этом ковре. Да, да, она умерла на ковре. Вот моя просьба к новой власти, мольба истерзанного сердца: оставьте этот ковер на стене! Если я завтра же не принесу вам та­кой же, нет — лучше, намного лучше, тогда заберите и ковер и комнату!

— Это можно! Значит, вносим ковер в список, не подлежащий конфискации. А вы, товарищ,— сказал один из рабочих Павлову, скромно теребящему кепку,— можете жить здесь. Все. Теперь за­бирайте свое шмотье и мотайте отсюдова!

И Квачи с домочадцами загнали в такую вонючую дыру, что нежная Пупи лишилась чувств, а гордая Нотио заголосила.

Сказ о верной службе Квачи и спасении от госпожи НЭП

На следующий день Квачи поднес новым квартирантам поистине замечательный ковер. А тот, что висел на стене, там и оставил.

Сказать ли Павлову, что за ковром в стену вделана железная касса, и в той кассе хранится весь его клад? Нет, Квачи не скажет. Осторожность — прежде всего. Слишком велик соблазн: вдруг он одолеет жандармского офицера. Нет, покамест не скажет ничего, только будет почаще наведываться в заветную комнату...

Бесо бегает по маклерам — пытается устроить дело с обменом. Для себя он без труда найдет жилье, но Квачи... Будь Квачи совслужащий, все далось бы ему задарма: квартира, электричество, кар­тошка... Но он — свободный коммерсант и лишен всех прав.

Не рычи и не скалься, Квачи! Ты еще в России вкусил новой жизни. Чем возмущаться, лучше привыкай к обстоятельствам; чем негодовать — приладься. Вот и вся премудрость! Ну-ка, за дело!.. На­мылься и лезь, куда надо! Покрутись, повертись! Засмейся, когда душат слезы. Всплакни, когда ликует душа. Ну, ну! Разгладь склад­ки на лбу, впрягайся в ярмо старшего помощника младшего секре­таря!

Скоро Квачи оказался перед выбором — какую должность пред­почесть.

— Знаю я этих сукиных детей: если сделают начальником — приставят шпионов. В таком окружении человеку с моей порядочно­стью и двух месяцев не продержаться. Потом чека... и каюк! Нет, братцы, я человек маленький, по мне маленькие должности лучше...

И маленький Квачико выбрал себе маленькую должность: в от­даленном районе города устроился в милицию.

Тихо служит Квачи — мягкий, вежливый комиссар. Черту своих полномочий не переступает, держится в тени. Осторожничает Ква­чи, очень осторожничает: ходит на цыпочках, говорит шепотом, ба­лансирует, как канатоходец на канате. Вместо двух глаз обзавелся двадцатью, вместо пары ушей — дюжиной. Его трезвый ум работает как часы. Лишь изредка, когда удается заманить неосторожную жертву, он мигом обдирает ее, не дав даже пискнуть. Но вокруг только мелкая сошка. Сомы редко заплывают в его сети.

"Союза друзей" больше не существует. Павлов по-прежнему сторожит клад в стене под ковром. Несколько раз Квачи вознаме­рился перенести его, но не рискнул: "Вдруг обыщут — вывернут с потрохами, знаю я их...".

Недолго он продержался в комиссарах. Наверху повели носом, сказали:

— Сократить!

"Сократили" Квачи, он устроился на другое место.

Не прошло и месяца, как:

— Сократить!

"Сократили" опять — он пошел на завод.

— Освободить!

"Освободили". Квачи вылез на складах.

— Снять!..

Раз десять снимали, а он все работает и каждый месяц запол­няет анкету размером с портянку.

"Социальное происхождение". "Из крестьян".

"Революционное прошлое".

Квачи пишет убористым почерком целую страницу.

"Где были в феврале 1917 года?" — "В центре революционных событий".

"В октябре"? — "В Петербурге, бок о бок с красными".

"В какой партии состоите?" — "Ни в какой".

"Какой партии сочувствуете?" — "Исключительно и всем серд­цем — коммунистам!"..

Заполняет Квачи верноподданнические анкеты, пишет всепреданнейшие заявления, но результат всюду один: "Снять!..", "Осво­бодить!..", "Сократить!..".

Что происходит, люди добрые? Что вы привязались к бедному Квачантирадзе? Гоните, как шелудивого пса? Вы хоть назовите при­чину? Чем не угодил?

Квачи — князь? — Ложь!

Дворянин? — Враки! Да кто это выдумал, кто слыхал про таких дворян — Квачантирадзе! Крестьяне они. Мужичье от сохи!

А грамота пройдохи Ашордия?..

Да Господь с вами, тогда ему и пяти лет не было!..

А как насчет княжеского титула, дарованного царем?

И это брехня. В России каждого грузина дразнят "князем", вот и к Квачи пристало — князь и князь...

А камер-юнкерство? А дружба с Распутиным?..

Ненасытные! Неужели Квачи не искупил этот грех! Или он ма­ло сделал для Революции?..

Документы! Свидетели!..Хорошо. Квачи предъявит мешок документов и докажет, что он...

Стоп, Квачи, стоп! Не связывайся с документами, не надо. Вдруг за пятью фактами вылезет шестой? Их пустишь в комнаты, а они в чулан, в подпол сунутся и тогда... Если покамест тебя слегка разобла­чили, то потом разденут догола, и махонькой родинки не утаишь. Оставь прошлое, не лезь своей волей в петлю — так сдавит горло, что не помогут ни все твои качества, ни все твое квачество.

В таком случае и вы оставьте Квачи в покое. Не нужна ему ни ваша служба, ни слава революционера. Квачи больше нет! Не су­ществует! Изорвите его анкеты и заявления! Бросьте в камин! Вот так! Спасибо! Большое спасибо! И счастливо оставаться!..

Здравствуй, госпожа Нэп! Да будет благословен твой приход! Честь и слава твоему создателю! Наконец-то мрак слегка поредел! Пожалуйте, госпожа Нэп! Отоприте магазины! Сорвите ставни в лавчонках! Гуляйте с утра до вечера, кутите с вечера до утра! Кру­тите рулетку! Играйте! Покупайте!.. Продавайте!.. Живите и дайте жить другим!

Квачи Квачантирадзе, поздравляем тебя с воскрешением из мертвых! Вернулись былые времена. Сорваны путы. Теперь раззу­дись и пройдись со свойственной тебе удалью! Покажи бедолагам свои приемы и зубы, свои железные мышцы! Ну же! Смелее!

И Квачи орудует так, что аж пыль столбом и дым коромыслом. Ожил "Сибунион", опять открылись его отделения.

— Павлов, перебирайся в Баку и закупай нефть, шерсть, икру и шелк! Силибистро, переходи в комнату к Павлову и глаз не своди с моего клада, к которому, слава Всевышнему, опять стало прибав­ляться. Бесо, смотайся в Батуми, там теперь золотое дно...

— Джалил! Дорогой мой Джалил! Как я рад, что ты вернулся! Дай тебя обнять...

— Квачи-ага, сипасиба, Аллах, чито тибе вижу!

— Где ты был, Джалил?

— Там бил... мало-мало деньги сиделал.

— Где это — там?

— Ниминожко Стамбуль смотрел, ниминожко Трабзон гулял.

— Хочешь ко мне в компаньены?

— Джалил твой кунак.

У Квачи в сутках сто часов и столько же дел; он живет так, словно год уплотнен в день, а день — в минуту.

Квачи не уснет, не перекинувшись в картишки, не поужинав сытно, не запив ужин ликером и не намяв нежных ребрышек какой-нибудь красотке.

Ежедневно Квачи получает с десяток телеграмм: "Доллар пада­ет". "Стерлинг дорожает". "Табак в цене". "Спрос на сахар рас­тет".

В конторе "Сибунион" весь день хлопают двери. Утром касса переполнена; через час в ней нет ни доллара, ни даже миллиарда рублей. Погодя контора до потолка забита мешками с бонами. Бо­ны считают пачками, затем на арбе везут в банк и обменивают на махонький чек.

Что делает Квачи? Ничего и все. Продает и покупает иностран­ную валюту, бакинские акции, нефтяные месторождения, государст­венные бумаги, погашенные облигации, разнообразнейшую экономи­ческую информацию и ордера "Внешторга" на вывоз и ввоз всевоз­можных товаров. Он закладывает дома без ведома хозяев, случается, продает даже "воздух", а порой берет на себя обязательства, испол­нить которые так же невозможно, как перевернуть Казбек. Ему бы только получить задаток и пустить в оборот! Остальное образуется само собой. Больше всего Квачи любит тресты и кооперативы, ибо там есть все — и деньги, и товар, и неопытное начальство. Доверяют ли ему клиенты? Что за вопрос? Кому же доверять, если не Ква­чи?! У него великолепный особняк, который рано или поздно вернет­ся к нему; уютная дача в Сухуми, плантации под Батуми, залежи товаров на складах и самое главное — слово благородного человека! Да — честное слово Квачи, которому он ни разу не изменил.

Но однажды где-то что-то переменилось: к Квачиной конторе подкатили автомобили, обыскали сотрудников и нашли припрятан­ную валюту. Валюту забрали и объявили Квачи:

— Вы занимаетесь спекуляцией,

— Я занимаюсь торговлей. У меня есть право на частную тор­говлю.

— То, чем вы занимаетесь, не торговля, а спекуляция.

— Нет, это торговля.

— А вам говорят — спекуляция!

Попотели и взмокли в поисках границы между торговлей и спе­куляцией. Наконец сказали:

— Ладно, ступайте, но если попадетесь еще раз...

— А мои деньги?

— Скажите спасибо, что не отправляем вас в Метехи.

— Я протестую!

— В таком случае придется проследовать в Метехи.

— Нет, нет! Прошу прощения. Я понял разницу...

— Бесо,— говорил он в те дни своему верному напарнику. — По­хоже, ты был прав — работать здесь больше не стоит. Ни товар вы­везти, ни ввезти. Валютные операции запрещены. И этот черво­нец выдумали нам на беду! Вот-вот начнем пузыри пущать...

— Уедем, Квачи, уедем из этой страны, не то подохнем с го­лоду.

— Потерпи самую малость. Восполним убыток и...

Но убыток следовал за убытком, за штрафом — штраф. Капитал Квачи таял. Сперва пришлось закрыть отделение в Баку, потом при­казала долго жить торговля в Батуми, под конец и самого Квачи так прижало, что, доведенный до отчаяния, он хлопнул дверью:

— Рассчитайте служащих и объявите клиентам, что "Сибуни­он" закрывается. Хватит! Здесь ни работать, ни жить невозможно!

С этого дня Квачи сделался свободным гражданином. Гуляет по проспекту, кутит в ресторанах, заводит интрижки, играет в карты...

Но однажды к нему ввалился Бесо без кровинки в лице и ров­ным голосом объявил:

— Вот теперь мы погибли.

— Что случилось?

— Павлов сбежал.

— Да ты что?!

— Говорят тебе, сбежал. Собрал вещи и был таков.

— А... а клад?

— Вскрыл железный ящик в стене и все унес.

Квачи словно онемел.

Джалил сверкал глазищами и ждал разъяснений.

Наконец Квачи сквозь зубы процедил:

— Джалил, ты поедешь в Батуми. Ты, Бесо, в Кавкави, а оттуда в Ростов. — Я — в Баку. Едем сегодня же! Ну, подонок, жандармская морда, поймаю — тебе не поздоровится!

Джалил спросил:

— Я ни зинаю, ага, какой иши изделал тибе Павлов?

— Клад похитил. Милиции не сообщать — себе дороже,— про­инструктировал Квачи обоих: — Павлова задушить. Связь по теле­графу.

И все трое тремя путями бросились вдогонку за исчезнувшим кладом.

Через неделю Квачи ни с чем вернулся в Тбилиси.

Погодя воротился Джалил:

— Не нашел этот сукин син, киопа оглы!

Еще через неделю появился Бесо:

— И след простыл...

После этих событий Квачи с каждым днем опускался все ни­же. Он потерял вкус к жизни, забыл цену деньгам и буквально таял на глазах. Иногда одним хищным броском добывал золото, но тут же пускал на ветер. Его работа лишилась свойственного ей изящест­ва и блеска и стала вульгарна и груба. В конце концов сынок Сили­бистро Квачантирадзе опустился так низко, что просил в долг на­лево и направо и думать не думал о грядущем дне.

Сказ об одном чуде

Как говорится, гора с горой не сходятся, а человек с челове­ком...

Однажды ночью, возвращаясь восвояси, Квачи наткнулся воз­ле дома на одного давно забытого человека.

— Руки вверх! Не двигаться, не то прикончу на месте!

К чему такие страсти, товарищ! Разумеется, Квачи остановится, поднимет руки и не шелохнется. Опустите свой маузер или хотя бы отведите в сторону, не то, неровен час...

— Вы Квачи Квачантирадзе?

— Да. Что вам нужно? Я вас не знаю.

— Зато я вас отлично знаю! Ну-ка, поднапрягите память!

О, ужас! Лет пять назад этот же чекист преследовал Квачи по всей Москве, гонялся за ним, как кот за мышью. В конце концов, догнал, но друзьям Квачи удался тогда гениальный трюк — они похи­тили Квачи, а "кота" загнали в ловушку...

"Так мне и надо! — рычит в душе Квачи и трусит между чекис­тами. — Сто раз мог уйти за кордон. Почему Бесо не увез меня си­лой!"

За него взялись трое следователей разом, вместе с московским чекистом; этот торжествующе улыбался.

Господи, да им, оказывается, все известно! Квачи рассказали его жизнь — как увлекательный роман; он и не думал, что это так интересно — прямо заслушался!

Обезоруживающе улыбаясь, спросил:

— Скажите, как вам удалось столько узнать?

— Вы признаете, что все это правда?

— Страшнее правды! Да веди я дневник, и то не сумел бы запи­сать точнее и правдивее!

Следователи просияли от столь высокой оценки их работы.

— То-то! — сказал чекист. — Мы чисто работаем...

— Без преувеличения, товарищи — это шедевр! Роман!

— Стало быть...

— Посади вы меня даже на десять лет, я не припомню ничего, что ускользнуло бы от вас. Поразительная работа!.. Прошу, товари­щи, угощайтесь моими папиросами. Если я вам больше не нужен, отправьте меня в Метехи... Прекрасный табак, не правда ли? Эти па­пироски продает один бывший генерал, он живет под горой святого Давида. Дешево и сердито...

Через неделю его перевели в Метехскую тюрьму и поместили в камеру, что смотрит зарешеченными окнами на Куру и серные бани.

Дверь в камеру со скрежетом закрылась.

Квачи остановился, как вкопанный: перед ним на нарах сидел Павлов.

— Павлов, и ты здесь?!

Павлов отвернулся. Затем нерешительно пробормотал:

— Я... Ты... Мне... — и слезы потекли по его бороде и усам. Боль­ше он не смог выговорить ни слова: стоял и ладонью утирал глаза.

Квачи силой усадил его на нары, сел рядом. Павлов по-прежне­му плакал и шептал:

— Так мне и надо! Так и надо... Я подлец... Не сегодня-завтра меня расстреляют... И поделом...

Они надолго замолчали. Затем Квачи положил руку на плечо Павлову и мягко сказал:

— Успокойся и расскажи, как все произошло.

— Совсем просто. Раз сто я предлагал тебе бежать. Просил, уго­варивал... Ты не послушался.

— Это правда. Не послушался — на свою голову.

— Один я уйти не мог. Да и денег не было.

— Почему не попросил?

— Потому, что без тебя все равно не ушел бы... Потом в стене под ковриком случайно обнаружил железную кассу и... Нечистый попутал. Не удержался.

— Что было потом?

— Потом... Извлек клад и подался в Батуми. В дороге ищейки сели на хвост, так с ними и доехал. Я в гостиницу, и они туда же. Снял номер, схоронил клад в печке-голандке, и тут же сменил но­мер. Через час меня взяли...

Только теперь Квачи обратил внимание на второго арестанта, громко храпящего на соседних нарах.

— Не бойся,— успокоил его Павлов. — Этот малый спит так, что пушкой не добудишься. Да и по-русски ни бум-бум.

— Продолжай.

— Сперва дай покурить. Спасибо... Обыскали тот номер, где ме­ня взяли, а в прежний и не заглянули.

— Стало быть, клад...

— Думаю, что цел. Лето, печи не топят, да и в золе копаться некому... Два месяца просидел в батумской тюрьме. Потом перевели сюда. Хотел дать знать тебе про клад, но... стыдно было, поверь. Да и кому довериться?.. Сидел мучился, ждал чего-то, а чего и сам не знаю.

— Может быть, этого дня?

Павлов резко обернулся.

— Да, этого дня! Ты выйдешь отсюда и...

— Брось. Я выйду отсюда точно также, как ты. Давай не будем друг друга обманывать. Наше дело кончено.

Павлов помолчал, подумал. Вздохнул:

— Кончено.

— А про клад надо как-нибудь сообщить Бесо и Силибистро. Пусть хоть они попользуются. И хватит об этом. Теперь скажи, что это за малый тут так беспечно дрыхнет?

— Этот? Да придурок какой-то. Случайно взяли и на днях, ду­маю, выпустят. Он болен.

— Что с ним?

— Сонная болезнь. Просыпается только, чтоб заправиться и оправиться.

Сидит Квачи у тюремного окна и смотрит на город. Внизу, под окном, блестит полоска Куры. На другом берегу копошатся татары-носильщики и рабочие Дабаханы. В ущелье с теплыми источниками женщины, подоткнув подолы, стирают белье. Чуть правее — разва­лины крепости Нарикалы. Между ее башнями и дальними отрогами зеленеет Ботанический сад. Прямо против Метехи ослы несут по гор­ным тропам мацони и уголь. В доме над Курой на широком балко­не татарское семейство гоняет чаи. По соседству с ними пронзи­тельно распевает граммофон. Где-то нудит заигранная шарманка.

Сидит Квачи и думает. Значит, вот как... Вот где настигла его судьба! И вот так закончится его пестрая, неровная жизнь! Цена ей теперь — копейка... Глупо!..

Сколько раз вырывался Квачи из когтей смерти, сколько раз выскользал из вощеной петли! Все ополчились против него, но выру­чала шапка-невидимка — чудо! На вершине Демир-Тепе его чуть не зарубили ятаганами... В Петропавловской крепости для него сколо­тили виселицу... В полях Украины со своей ватагой разбил регуляр­ную роту; десятки раз бежал из красных капканов. А теперь... Здесь, на родине...

Боже всевышний, помоги Квачи Квачантирадзе! Боже всемогу­щий, поддержи еще раз своего непутевого сына! Боже всесвятый, яви еще одно чудо и ненасытный, неугомонный Квачи навсегда вер­нется в твое лоно, построит храм в Твою честь, и будет до сконча­ния дней славить Твое святое имя! Господи, яви чудо и даруй рабу Твоему Квачи свободу!

С надеждой и упованием молится Квачи Квачантирадзе. Напря­женно думает сынок Силибистро. Голова его как в огне. На лбу выс­тупила испарина и глубокие складки избороздили его.

Наконец он встал. На губах заиграла улыбка. Складки на лбу разгладились. Подошел к спящему арестанту, встряхнул:

— Эй, браток! Вставай! Слышишь? Просыпайся, говорю!

Перевернул спящего с боку на бок, потянул за ноги, потер уши и еле разлепил ему глаза.

— Проснись! Как тебя зовут? Иванэ? Фамилия? Чиликашвили? Откуда родом? По какому делу задержан? Так... Хорош... Можешь спать дальше. — Затем обернулся к Павлову. — Чем черт не шутит, может, мне и впрямь удастся уйти... И ты должен мне помочь. Ска­жи, знают ли надзиратели этого арестанта?

— Да никто его не знает! Привели позавчера и с тех пор ни ра­зу даже на двор не вышел.

— Отлично. Теперь скажи, в какие часы освобождают заклю­ченных.

— Вечером, после девяти.

— Тоже хорошо! Считай, что твой грех искуплен... Эй, Иванэ! Вставай. Ты не один в камере!.. Павлов, гони этого засоню и не давай спать, сколько бы ни просил! Тут нары на двоих, а нас, между про­чим, трое. Будем спать по очереди. Слышишь Иванэ, поднимайся!

Квачи согнал Иванэ с нар и разлегся на них.

Иванэ, протирал глаза, почесывался и таращился, как пьяный медведь.

Так продолжалось три дня: Квачи сгонял Иванэ с нар и не да­вал ему спать, а к вечеру уступал нары и под оглушительный храп ждал. Ждал чуда.

Вот подошел к концу четвертый день.

Квачи вышагивает по камере; обессилевший Иванэ прислонился к стене, не смеет лечь.

Как только смерклось, Квачи скомандовал:

— Ложись и спи.

Иванэ лег и уснул.

Сон у Чиликашвили крепок, как на татарском кладбище, край которого виден из тюремного окна по ту сторону Куры.

Уже восемь...

Квачи, словно неприрученный барс, мечется по камере.

Половина девятого... Девять...

Квачи затаился у окна, выходящего на тюремный двор. Во дворе выкликают фамилии тех, кого сегодня отпускают на свободу. Не­ужели опять он ждет напрасно!..

Вдруг до его слуха донеслось:

— Иванэ Чиликашвили!

— Иванэ Ширикашвили!.. Иванэ Личикашвили! — повторяли в разных концах надзиратели.

— Здесь я, здесь... Здэс! — откликается по-русски Квачи и бежит к выходу.— Павлов, прощай!

— Прощай!.. — бормочет Павлов.— Навсегда!.. — обнимает Квачи и обливается слезами.

А Иванэ Чиликашвили спит, что тот булыжник у реки.

Квачи торопливо подвязался платком (зубы разболелись), сунул под мышку котомку и выскочил в коридор.

Скатился по лестнице, выскользнул во двор, обмяк, насупился, и неуклюжей мужицкой походкой пошел к воротам.

Возле ворот караульное помещение.

— Фамилия и имя? — спрашивают из караулки.

— Иванэ Чиликашвили, твои хвори мне,— по-простецки, на деревенский лад откликается Квачи.

— Сколько лет?

— Кажись, тридцать, твои хвори мне.

— Тридцать? — переспрашивает караульный и, оторвавшись от книги, разглядывает Квачи.

— Кажись, так... А там кто е знает... Можа, поболе, а можа помене.

— Что это с тобой? От чего перевязан?

— Зубами маюсь, твои хвори мне,— куксится и стонет Квачанти­радзе -Чиликашвили,

— Когда попал в Метехи?

— Да неделя, почитай или около...

— За что взяли?

— Ни за что, твои хвори мне. Вроде бы я это... как его. Вроде бы я не того, и не там...

Караульный больше не слушает, сует ему в руку листок с пе­чатью и говорит:

— Бери, не то еще раз попадешься... А теперь ступай, и чтобы я тебя больше не видел!

— А чего мне тут делать, твои стоны мне!..

Ворота со скрипом распахиваются. Голова у Квачи кружится, сердце готово выскочить. Часовые смотрят так, словно все знают. Он просеменил мимо, пересек улочку и пустился под гору. Под скалой тоже прохаживаются часовые. Квачи почти бежит через маленькую мощеную площадь и прыгает в коляску.

— В сторону Сиони! Гони!

Коляска катится мимо Сиони и Анчисхати, кажется, что она ползет.

С берега Куры поднялись к Саперным казармам.

Проклятое место! Настоящая ловушка! Перекресток между Мос­ковской улицей и Верийским спуском не проскочить: на каждом шагу агенты, прямо капкан!

— Гони, браток! — Квачи нахлобучил шапку и затаился.— На­лево! А здесь — направо!.. Стой!

Теперь он пойдет пешком, шмыгнет проходными дворами, запу­тает следы. Береженого Бог бережет...

Но вот и дом его верного друга.

— Бесо! Дорогой мой, Бесо!.. Ну, как ты? Как Джалил?.. Есть ли у вас деньги?..

Бесо — молодец, пытался устроить побег Квачи. Умница — он все имущество обратил в драгоценности и готов хоть завтра отправиться в путь. Подойди к своему старшему брату и наставнику, он еще раз прижмет тебя к сердцу. А теперь беги и обрадуй Джалила...

— Значит так: завтра на рассвете отбываем. В поезд сядете не здесь, а в Мцхете. Оденетесь попроще. Не бриться и не умываться. Саквояжи не брать. Барахлишко сложите в котомки. Все. Увидимся утром!

Сказ об исходе

Трое небритых молодцов заявились в ту самую батумскую гости­ницу, о которой говорил Павлов.

— Седьмой номер свободен?

Оказалось — занят. Поселились в шестом. Бесо крутится вокруг седьмого, обнюхивает его постояльца. Джалил шепчется со знако­мыми контрабандистами. Квачи в тревоге ждет результатов.

Наконец Бесо появляется со связкой ключей.

Прибегает запыхавшийся Джалил и докладывает:

— Ага, увисе готово! Завтра ночь можим айда.

После полудня Бесо сообщает:

— Пора — он ушел обедать...

Джалил встал у лестницы, Бесо отпер седьмой номер. Квачи отвинтил дверцу печи. Разворошил золу. Вскричал:

— Здесь, Бесо!!! Все здесь!!

Через пять минут все трое покинули гостиницу.

А еще через час, переодетые в аджарскую одежду, вышли из Батуми.

Их вел настоящий аджарец — неразговорчивый, быстроногий и зоркий. У каждого на плече была палка, на конце которой болтался небольшой узелок.

Форт Степанова обошли справа. Одолели густой кустарник. По мосту перешли через Чорохи и свернули налево. Довольно долго шли крадучись. Наконец в деревне Симонети, забрались в маленькую хижину. Аджарец исчез.

Он объявился, когда уже стемнело и сказал:

— Идемте, батоно!

Волком трусит быстроногий аджарец. За ним поспешают Квачи, Бесо и Джалил. Кукурузные поляны сменились кустарником, кустар­ник — лесом. Дорога сузилась в тропу, затем и тропа исчезла. Подъем все круче. Лунный свет не проникает в гущу леса. К полночи перева­лили через горную гряду и вышли на опушку леса.

— Ждите здесь,— обронил аджарец и исчез в кустах.

Присели, осторожно перешептываясь.

Аджарец за час обернулся и привел проводника. Пошли дальше. Спотыкались, задыхались, обливались потом. Переведя дух, присту­пили к подъему на скалистую гору, ощетинившуюся редким кустарни­ком. Шли чутко — чуть не на цыпочках. Второй аджарец то и дело отклонялся от пути, всматривался в редеющую тьму, а вернувшись, призывал к пущей осторожности. В одном месте плешивый склон пришлось преодолевать ползком.

Наконец, выбравшись на голубоватую поляну, аджарец обернул­ся и сказал:

— Все, братья, мы у турков! Земля урусов кончилась...

Беженцы радостно зашумели, поздравляя друг друга. Страха больше не было, дальше шли без предосторожностей.

Вдали замерцал огонек. Двинулись к нему и вскоре оказались в махонькой кофейне-кавахане.

Аджарцы привели двух лазов, передали им беглецов, получили причитавшиеся деньги, нагрузились контрабандой и, пожелав счаст­ливого пути, ушли.

Вскоре в кавахане появились турки: сержант — чауш и солда­ты — аскеры. Чауш окинул взглядом путников и по-турецки загово­рил с Джалилом. Кто такие? Есть ли паспорта и право на вход в Турцию? Он то и дело повторял — "болшевик".

— Гяль, гедах! Следуйте за мной!

К этому времени совсем рассвело. Часа два просидели у белого двухэтажного особняка. Наконец всех позвали в дом. Там их принял грузный офицер в форме.

— Парле ву франсе, мсье? — с робкой надеждой спросил Квачи.

— Нон, нон, бильмерам! Нет, нет, не знаю! — замотал головой офицер. Затем что-то сказал чаушу. Тот обыскал всех троих, найден­ные драгоценности и бумажники выложил на стол.

Офицер улыбался, пересчитывая деньги и пожирая глазами драго­ценности. Джалил переводил:

— Али-бей изиволит сказать, что кинези силино богатые люди.

Квачи понимал, что бей и без его согласия возьмет то, что ему приглянется, и решил опередить события.

— Скажи Али-бею, Джалил: то, что ему понравится — его!

Али-бей выбрал большой бриллиант.

— Али-бей очень сипасибо!

— Скажи Али-бею, что его благодарность мне несравненно до­роже любого подарка,— Квачи прижал руку к сердцу и склонил голову.

Турок отобрал еще два бриллианта.

— Али-бей спросит, не изволит ли вы быть большевик.

— Скажи Али-бею, что большевики оценили наши головы в сто тысяч лир каждую.

Джалил перевел. Али-бей отобрал еще несколько бриллиантов помельче.

— Али-бей изволит сказать, что сигодня мы его гости.

— Скажи Али-бею, Джалил, что только Аллах достойно отблаго­дарит его за гостеприимство.

— Али-бей изволит сказать, одолжите ему деньги.

— Воля его! — задыхается от возмущения Квачи. — Но напомни, что мы направляемся в Стамбул, и пусть Али-бей укажет человека, у которого мы могли бы занять на дорогу.

Джалил перевел. Али-бей засмеялся.

— Али-бей изволит сказать, что знайт такой человек.

— Кто же он?

— Али-бей!

Квачи горько усмехнулся.

Турок заметил это и нахмурился.

— Али-бей изволит сказать: если его куначество ни наравится, идити назад Московия.

— Али-бей напрасно обиделся. Я сказал правду. Лучше куначе­ство с чертом, чем с московитами! Наши головы, наше золото и драго­ценности — все пешкеш Али-бею!

Али-бей отсчитал две тысячи лир и протянул Квачи.

— Буиюр, эфенди! Извольте, сударь! Даю в долг...

Сказ о возрождении прежнего

Пароход входил в Босфорский пролив. На палубе рядом с Квачи оказался американец, некий Ватсон, у которого минувшей ночью он выиграл в бридж три тысячи долларов.

— Я пешком исходил эти места и знаю их назубок. Я знаю даже, что вон та крепость, что высится слева, зовется грузинским именем Карибче.

— Карибче? — воскликнул Квачи.— Это и в самом деле грузин­ское Слово: порог, врата. Но каким образом? Откуда?

— Там во времена Византии грузины возвели монастырь и наз­вали этим именем. Позже он был перестроен в крепость.

Корабль плыл по Босфору. Ватсон, указывая то налево, то на­право, давал пояснения. Объездившие весь свет Квачи и Бесо не ожидали увидеть в Турции ничего удивительного, но красота Босфо­ра восхитила их.

Пароход приближался к Константинополю.

— Вон дворец Чирагана!... А там Долма-бахче... Мечеть Махмудие... Галата!!

Причалили к пристани. Сошли на берег и в квартале Перу посе­лились в лучшей европейской гостинице.

Квачи начал новую жизнь, которая, однако, в точности походила на ту, что вел прежде — до февральского переворота, до мамзели Керенского, до Октября и "красного ада": три комнаты в первоклас­сном отеле, модные костюмы, отличная еда, прогулки, каваханы, раз­влечения и... женщины. Еврейки, гречанки, армянки, турчанки, арабки, сирийки — красавицы востока! Европейских женщин Квачи познал давно и основательно. Он вкусил запах и цвет их кожи, характер и особенности, склонности и капризы. Теперь ему по душе восточные красавицы — большеглазые, смуглые, мглистые и опаленные, нежные, как ангорские кошки, гибкие, как южные змеи, то горячие, как араб­ские кобылки, то ленивые, словно сытые тигрицы. Их глаза — ночное море, в котором мерцает воинственная звезда любви; их кожа — сло­новая кость, а губы — надтреснутый плод граната. А сам Квачи — не прежний пылкий жеребчик. Теперь это зрелый жеребец — силь­ный, опытный и вышколенный. Он вполне оценил совет Исаака Одельсона, полученный десять лет назад в Булонском лесу. Что говорил тогда пройдоха Одельсон?

Юная девица, как растение без корня; зрелая же женщина — уко­ренившаяся липа. Девица сеет, а женщина — пожинает. Первая учится, вторая — учит. Одна застенчиво улыбается или заливается колокольчиком, другая же хохочет и стонет. Ласка девицы — нежный ветерок, ласка женщины — буря. Страсть девицы — язычок пламени, вспыхнул и нет его, страсть женщины — уголь, пышущий жаром. Наконец-то Квачи понял Исаака и разделил его вкусы...

Но будь проклят тот, кто выдумал деньги! Лиры и доллары текут между пальцев, как вода! Разок-другой Квачи обстриг тон­корунного американца Ватсона и еще парочку лопоухих европейцев, однако в дальнейшем судьба отвернулась от него — лопоухие европей­цы то ли перевелись в Стамбуле, то ли исхитрились и навострились.

Турки сторонятся молодцов вроде Квачи; что же до здешних греков, армян и евреев, те сами не прочь поживиться за его счет. С ними Квачи как облупленный — словно они голеньким держат его на ладони. Не успеет самтредский плут раскрыть рот, а эти проще­лыги уже знают, что он хочет сказать, и ответ у них готов: Квачи только нацеливается извлечь из тайника хитроумный капкан, а они уже расставили вокруг с дюжину куда более хитроумных; Квачи на­чинает плести сеть, а сам уже опутан по рукам и ногам!.. Нет, здесь нет никакой возможности работать. Этот город не для порядочных людей. В Париж! В Рим! В Лондон!..Но... в Европу Квачи не пускают — не дают визу. Видно, наслышаны о нем; и здесь нашлись враги — ставят палки в колеса, порочат его честное имя.

В конце концов Квачи смирился: "Будь, что будет!"

Но безденежье и в Стамбуле не сахар. А потому Квачи взялся за ум только тогда, когда бросил извозчику последнюю лиру.

Стамбул — столица эмигрантов. В Перу русская речь звучит чаще турецкой. Квачи переходит из ресторана в ресторан, из каваханы — в кавахану, что-то делает, о чем-то хлопочет, кого-то ищет... При благоприятном исходе "проворачивает" дельце. Заводит шашни с красотками, уводит их и сбывает Ватсону или кому другому, за что ему перепадают горькие объедки с ватсоновского стола.

Ватсон познакомил Квачи с врачом, врач свел со старухой, ста­руха немногословно объяснила:

— У нас в городе пропасть бездетных женщин: мужья есть, а детей нету... Ты меня понял?

Как не понять! Квачи должен помочь бездетным супругам обза­вестись дитем. Пожалуйста! А цена?

— О цене договоримся. Главное — гарантировать тайну.

Квачи примет и это условие.

Уже принял и исполняет все условия договора. Исполняет на со­весть, тем и живет.

Однажды в поисках клиентуры он заглянул в махонький стам­бульский дворик.

— Здесь живет мистер Дербли?

— Нет, мистер Дербли в этом доме не живет.

Господи! Чей это голос? Кто это стоит на маленьком балкончике? Чьи это волосы — золотистые мягкие локоны? Чьи глаза — голубые, глубокие и сияющие? Эти губы, чуть поблекшие и трепещущие?.. Не­которое время они почти испуганно смотрели друг на друга. Неуже­ли?!

— Ребекка, ты?!

— Я! Конечно, я! Не узнал?

— Моя Ребекка!.. Моя Реби! — в два прыжка Квачи одолел дво­рик и прижал Реби к груди. Она сдержанно и скромно ответила на страстный поцелуй и, смущенная, обернулась. В дверях комнаты стояла другая женщина.

— Господи! Елена!! И ты здесь?! — он обнял Елену, бормоча: — Обе вместе... Обе в один день, в одном доме. Двойная удача...

— Заходи,— пригласила Елена.

Вошли в дом. Маленькая, низкая и темная комната. Жилище бук­вально дышало сыростью, бедностью и горем.

Квачи оглядел бывших подруг. На них были дешевые платья из ситца, да и те в заплатках; пальцы исколоты, глаза красны от бессон­ницы. По щекам Ребекки текли слезы.

О чем ты, Реби? Что ты? Поделись печалью со своим Аполлоном. Не смущайся и не робей. Он простил твою слабость — то, что, не выдержав пыток, ты выдала его на допросе у Павлова.

— А Павлов?..

— Я слышал, что месяц назад его расстреляли в Тбилиси...

Ребеку не обрадовала эта весть. Как, впрочем, и Квачи.

Елена слегка побледнела.

"В самом деле,— припомнил Квачи.— Ведь между нею и Павло­вым одно время что-то было..."

Елена с Ребеккой поведали Квачи свою жизнь.

Пять лет назад они бежали из Петербурга — Исаак, Ребекка, Елена и несколько их знакомых. Не доезжая до Москвы, застряли на маленькой станции. Там их ограбили. Почти через полгода кое-как добрались до Одессы — с пустыми руками, чуть ли не голые и босые. Попрошайничали и ради куска хлеба не гнушались самой грязной работой. В Киеве случайно встретили Витгенштейна: Квачи помнит этого господина, безуспешно соперничавшего в Париже со счаст­ливчиком Аполлоном?

— Помню, прекрасно помню...

Какое-то время Витгенштейн помогал Елене, но потом его рас­стреляли.

— Кто?

— А кто знает! Тогда все расстреливали друг друга: Петлюра, Скоропадский, Махно, генералы, белые, красные...

В Одессе выяснилось, что родственники Исаака и Ребекки, на которых возлагалась вся надежда, ограблены дотла.

Когда к городу подошли красные, погрузились на корабль и бежали в Константинополь — все-таки Исаак был очень умелый муж­чина...

— Почему — был? — не понял Квачи:— Кстати, где он?

— Умер,— ответила Елена.

Ребекка опять всплакнула. А Елена продолжала:

— Исаак действительно был умелый человек. Открыл здесь рес­торан, и с вполне приличным доходом. Мы с Реби тоже там работали.

А полгода назад Исаак простудился и... После его смерти выясни­лось, что за ресторан мы должны по кредиту. Пришлось его продать.

Теперь вот шьем и штопаем, тем и живем...

Многих еще припомнили они. Одни умерли от голода или от го­ря, других арестовали или уничтожили, а третьи по Парижам, Стамбулам и Прагам, в России или в Европе стирали белье, таскали чемо­даны, мыли посуду по ресторанам, надрывались и таяли на глазах.

Квачи пригласил подруг в ресторан, но получил отказ, поскольку у них не нашлось подходящих платьев.

Расстались поздно ночью.

Что делать Квачи? Как быть? Помочь этим женщинам? Обязан ли Квачи взваливать на себя такую обузу? Разумеется, не обязан: когда-то каждый из них получил свое, сполна вознаградив другого.

Но все-таки... Кто знает, как жизнь сложится дальше.

На следующий день Квачи повел обеих в знакомый притон.

Там все уже были пьяны. Визжала музыка. Фокстрот, танго и танец живота вихлялись и бесстыдничали столь откровенно, что крас­нела даже забредшая на запах уличная сука. Женщины время от времени уводили распаленных клиентов и вскоре возвращались.

Квачи не отрывал глаз от своих приятельниц, пытался понять, доводилось ли им бывать в подобных заведениях? Каков был ресто­ран Одельсона — приличный или с дополнительными услугами? При­вычны ли они к такого рода местам и каков их опыт?..

Квачи легко прочитал ответ на лицах подруг... Что ж, в таком случае они почти готовы...

— Эти женщины неплохо зарабатывают,— говорит Квачи.

— Пока не состарятся,— отвечает Реби.

— Но какой ценой! — добавляет Елена.

— Конечно, иметь дело с грязными типами нелегко,— продол­жает Квачи.— Но существуют другие места. Там прекрасные условия, и люди воспитанные и порядочные. Пей, Елена, это настоящий шар­трез... Они живут там, как княгини. И почти каждая находит свою судьбу — выходит замуж,

Ребекка вздохнула.

А Квачи продолжал.

— В конце концов, если быть до конца откровенным, эти жен­щины не так уж несчастны. Романисты слегка раздувают... Реби, по­чему ты не пьешь?.. Человек привыкает ко всему — вот его главное оружие против превратностей судьбы! Эти женщины не знают му­чений физического труда, которого избегает думающее человечество.

Все дается им даром: удобное жилье, красивые наряды... Если такая женщина проявит хватку, терпение и на время отложит в сторону самолюбие, она легко пойдет по жизни и будет счастлива.

— Во-первых, для этого нужна красота,— опять вздохнула Ребекка,

— Разумеется! — охотно согласился Квачи.

— Во-вторых, молодость.

— А вот это уже неверно. Да и что такое молодость? Некоторые сорокалетние моложе двадцатипятилетних.

— Это правда,— Елена тоже вздохнула.

— Кроме того, поверьте, для мужчины зрелая женщина большая ценность, чем зеленая вертихвостка.

— И это правда,— в один голос согласились обе.

— Должен так же сказать, что в хорошем... в хорошем доме вос­питание и манеры ценятся больше, чем красота и молодость. Елена, допей. Реби, не отставай...

Светало, когда втроем вернулись в тесную сырую комнату. Квачи прикинулся пьяным. Ему не добраться до дому. Просто нету сил. Останется спать здесь. Сдвиньте ваши кушетки. Вот так... Что смеш­ного?! Было времечко, когда вы обе благоволили к нему — поврозь и обе знали об этом. А что, если втроем упиться сладостью воспомина­ний о том времечке и тех ночах!.. Вы смущены? Стесняетесь?.. Не избавились от мещанской морали? Не отмылись от дурацких буржуаз­ных предрассудков? Трудно? Ах, бедненькие, стыдливые скромницы! Ну и черт с вами! Квачи ложится спать, а вы хоть сидите всю ночь, хоть стойте... Аха-ха!.. Нету выхода? Что ж, тогда раздевайтесь... Вот так... Елена, не гаси свечу! Ты же знаешь мои привычки, или успела забыть? Ну, идите ко мне... Сюда... сюда...

В ту ночь Квачи вел себя, как привередливый купец — ощупал и опробовал обеих. Испытал, как опытный наездник испытывает ло­шадь, а охотник — ищейку. Не слишком ли поправилась Елена? Не отощала ли Реби? По-прежнему ли гладка их кожа и гибок стан? Не огрузли ли красавицы? Не остыли?..

Чуточку огрузли и пополнели. А в остальном все оказалось прек­расно. Прямо-таки восхитительно...

Сказ о превращении любви в чистоган, о женитьбе Квачи и окончании истории

Квачи поскреб по карманам и наскреб на наряды для Елены и Реби. Вырядил обеих и в одну из ночей привел в дом, на достоинства и славу которого намекал в прежние встречи. Бесо с Джалилом соп­ровождали их.

Большой и красивый "дом" ярко освещен. Мраморная лестница устлана коврами, украшена скульптурами и тропическими растениями. Разрисованный эротическими фресками, в тяжелых занавесах и пор­тьерах длинный зал полон гостей и женщин.

В конце зала алеет красная комната. В комнате — турецкая тахта. На тахте, по восточному поджав ноги сидит женщина — спокойная и невозмутимая, как Будда.

Квачи вводит своих спутниц в красную комнату.

— Лиза-ханум, позволь представить моих сестер. Прошу любить и жаловать,— Поклонился и почтительно припал к руке Лизы-ханум.

Лиза-ханум полная, сбитая женщина лет пятидесяти. В ее краше­ные волосы вплетена бриллиантовая нить. Пухлую шею обвивает оже­релье из драгоценных камней. Поверх ожерелья нависает двойной подбородок. Большая полуобнаженная грудь, широкие запястья и толстые пальцы усыпаны бирюзой, рубинами, изумрудами.

Лиза-ханум окинула обеих женщин оценивающим взглядом — так на ярмарке осматривают лошадей, помолчала и наконец загово­рила хрипловатым басом.

— Сестра моя,— сперва она обратилась к Елене.— Твои глаза черней агата, в них сверкает отблеск звезды. Я вижу, что страсть уст твоих неутолима и грудь твоя еще не увяла. Господь ничего не пожалел для тебя. Во всем с головы до ног ты воплощенная утон­ченность. Прошу тебя, присядь.

Затем обернулась к Ребекке.

— Твои волосы — чистое золото. Твои глаза напоминают рассвет, на небе которого сверкают две жемчужины. Губы твои красны, как окровавленное оружие, а тело ловкое, как у джейрана. Высокие и узкие бедра большая редкость в наши дни. По твоим рукам и ногам видно, какая горячая кровь течет в твоих жилах... Садитесь и вы, князь,— обратилась она к Квачи.— Если не погнушаетесь сесть рядом со мной, на этой тахте хватит места обоим.

Не спеша взяла серебряный колоколец, звякнула легонько и возникшему, как из-под земли, арабу тихо сказала:

— Хусейн, четыре кофе.

Сидели, попивали, беседовали.

— Я христианка,— с невнятной улыбкой рассказывала Лиза-ха­нум.— В моей греческой крови нет ни капли чужеродной примеси. Мои женщины — у меня двадцать восемь женщин — молятся на меня и зовут мамой. На этот дом еще не поступило ни одной жалобы. Под моим кровом собрались женщины разных национальностей, у каждой свой бог и своя молитва. Я в это не вмешиваюсь. Их подар­ками забита целая комната. Многих я выдала замуж, но они не за­бывают Лизу-ханум. Еще бы — здесь у них прекрасный стол, на­ряды — без счета, развлечения — без конца. Доктор, адвокат и при­слуга — бесплатно. Чего еще?..

Так ворковала басовитая Лиза-ханум — созидательница семейно­го счастья. Попивала сама, угощала гостей. Затем сказала:

— Мой агат! Мое золото! Идите и развлекайтесь! Сегодня вы — мои гостьи. А завтра потолкуем...

Квачи проводил Елену и Реби, перепоручил их Бесо и Джалилу, сам же вернулся и подсел к Лизе-ханум. Подсел так близко, что почувствовал ее дыхание.

— Что скажешь, Лиза-ханум?

Лиза-ханум молчала долго, наконец чуть приподняла брови.

— Черноглазая полновата, а златокудрая старовата.

— Лиза-ханум,— зашептал ей на ухо Квачи. — Ты на пятнадцать лет старше златокудрой, а черноглазая рядом с тобой тоненькая дево­чка. Но, клянусь солнцем, по мне — ты лучше всех женщин! — и во­ровато провел рукой по ее могучему крупу.

Лиза-ханум посмотрела ему в глаза, улыбнулась по-старушечьи и толстым пальцем поддела под подбородок:

— Не насмехайся надо мной, эфенди.

— В твоей постели я доказал бы, что князь Квачантирадзе не насмехается над Лизой-ханум.

— И когда докажешь?

— Хоть сейчас...

Лиза-ханум поднялась и, переваливаясь утицей, пошла к дверям. За утицей выступал арабский иноходец.

После "доказательств" вернулись в красную комнату и сели на прежние места. Карман Квачи оттопыривала толстая пачка денег, а на мизинце сверкал огромный перстень. Это была плата за "дока­зательство" и за двух женщин.

Лиза-ханум опять маслянистыми глазами оглядела зал. Потом сказала:

— Аполлон, завтра же переселяй обеих ко мне, вон в тот дом через дорогу. Пусть пока поживут там, попривыкнут, а потом перей­дут сюда. Остальное я улажу... Прощай, мой лев! Перед уходом заг­ляни еще разок...

Так, в ту ночь Квачи обратил в чистоган старую любовь, подер­нутую тленом, и обрел новую, тоже порядком заплесневелую, но бога­тую и многообещающую.

Прошло время. Квачи стал членом "семьи" Лизы-ханум, а его сестры Ребекка и Елена — ее дочерьми.

Еженощно он доказывал, что стареющая баба с ее стонами и воп­лями ему милей зеленых молодок.

Вечерами Квачи с Лизой-ханум садились на турецкую тахту в красной комнате, ели восточные сладости, запивая ликером и кофе, покуривали египетский табак и неспешно беседовали, поглядывая на охваченный похотью зал.

Однажды Лиза-ханум сказала:

— Мой дорогой Аполлон! Пора внести ясность в наши отношения. Послушай меня, а главное, подумай. У меня в Стамбуле два больших дома. Есть вилла в Кадикии. Кроме того, мне принадлежит половина фирмы Попандопуло. Остальное ты видишь: обстановка, карета, лошади, драгоценности и не меньше двухсот тысяч наличными. Год назад умер мой муж. Я бездетна. Родственники ждут моей смерти, я же не собираюсь ни умирать, ни отказываться от своего дела. Но без мужчины любое дело, а в особенности такое, похоже на трехно­гую лошадь: она может ползти, но не может бежать. Срок моего трау­ра прошел. Я не привыкла к одиночеству. Сам видишь: мужчины, в том числе молодые и богатые, вьются вокруг меня, как мухи...

Оба долго молчали, думали, курили.

— Ты понял меня? — спросила наконец она.

— Лиза-ханум! — ответил Квачи.— Я сгораю от стыда, что ты опередила меня! Я сам собирался поговорить об этом завтра, но раз уж ты начала, пусть будет сегодня. Лиза-ханум! Кто я и что я, ты знаешь. Во-первых, по рождению я князь. Во-вторых, тридцатисеми­летний молодой человек. В третьих закончил два университета. Вос­питание и жизнь во дворце выработали во мне вкус и особые при­вычки— это четвертое. И наконец пятое: все мое состояние отняли красные, но я все-таки зарабатываю и трачу по своему усмотрению...

Опять помолчали и покурили.

Затем Квачи спросил:

— Лиза-ханум, ты поняла мой ответ?

— Поняла, Аполлон. Мужчине нужны карманные деньги. Мой последний муж тратил в месяц двести лир.

— Лиза-ханум! — перебил ее Квачи. —Твой муж не был князь! Он был старше тебя и необразованный, а потому...

— Потому ты обойдешься тысячей.

— Лиза-ханум, я трачу три тысячи!

— Ну, полутора тысячами...

— Лиза-ханум!

— Двух тысяч тебе хватит с лихвой. И кончим на этом. Кроме того, я приму на работу твоих друзей и вместо устаревшей кареты куплю тебе автомобиль. Двух лошадей для верховой езды прими от меня пешкеш. По рукам?

Ударили по рукам и удалились...

В доме княгини Лизы-ханум Квачантирадзе все идет своим чередом.

С наступлением ночи тридцать полуобнаженных ее дочерей вы­ходят в большой зал с тяжелыми портьерами и фресками на стенах.

Постепенно собираются гости.

Наконец вразвалку появляется Лиза-ханум, по-восточному подог­нув ноги, устраивается на тахте и застывает, как статуя Будды, ра­дуясь счастью своих дочерей.

Бесо сидит за кассой. Джалил, в красной феске, при оружии, скрестив руки на груди, стоит в дверях.

Супруг Лизы-ханум и управляющий "домом" Квачи Квачантирадзе потерянно блуждает по комнатам: то подсаживается к своей "кня­гине", то заговаривает с Бесо, то перебрасывается несколькими сло­вами с Джалилом, то здоровается с гостями, то забредает на кухню.

Бродит Квачи Квачантирадзе по дому и в душе рычит и злобит­ся. Порой жалуется своему другу Бесо, скулит и хнычет, как плакси­вая вдова; порой воровато забивается в угол и вздыхает, роняя ук­радкой слезы.

О чем плачешь, Квачи? О чем стонет твое переменчивое сердце? Что туманит твои зоркие очи? Какая забота хмурит светлое чело? Что с тобой, Квачико?.. Еды и питья по горло, деньги — без сче­та, женщины — на выбор, авто и лошади, прислуга и приятели, ста­рые и новоприобретенные — чего тебе не хватает, Квачи Квачанти­радзе?

Погибших друзей? О них ты и раньше не горевал.

Силибистро и Пупи? Им совсем неплохо.

Славы и почестей? Все было, да сплыло...

Родного неба и родной земли? Сабуртало ждет тебя.

Чего же ты хочешь, Квачантирадзе? Вечных скитаний по свету? Вечной погони за счастьем? Бега по кругу — без конца и начала? Хочешь разбить золотую клетку и улететь? Чего же тебе? Чего?

И сам не знаешь...

Понимаю тебя, Квачи Квачантирадзе.

Слышу тебя, Квачико, и понимаю.

Слышу и ведаю.

1924 г.

Перевод с грузинского Александра Эбаноидзе.