Поиск в темноте

1

После вечера у Ларисы прошло четыре дня.

И вот мы сидим с Максимом в его «Запорожце» и ждем.

Ожидание — всегда нетерпеливо. А так как оно чаще всего связано со временем, то обычно проявляется нетерпение у всех одинаково — ожидающий то и дело поглядывает на часы. Что сейчас и делали мы с Максимом — он глядел на свои, а я на свои, хотя могли бы и не глядеть — перед нами, на приборном щитке, были вмонтированы электрические часы, только на них не было стрелок, а были цифры и пульсирующая голубая точечка, которая как-то плохо увязывалась со временем.

Пятнадцать минут пятого — занятия в лабораторном корпусе водного института заканчивались в четыре.

Вначале мы разговаривали о чем-то, потом замолчали, как будто слова могли ослабить наше внимание. Падал легкий снежок, ветра не было, пушистые снежинки мягко опускались на ветровое стекло, таяли, по стеклу бежали извилистые дорожки, и хотя они были прозрачными, но смотреть мешали, и Максим то и дело включал «дворники», которые прочищали два полукруга.

В квартале от нас, в глубине улицы, был виден подъезд лабораторного корпуса. Люди появлялись в дверях, расходились и налево, и направо, и прямо на улицу. Снег налипал на подошвы, на асфальте оставались черные следы, которые опять заносило снегом.

Вадима Тобольского не было.

Мы ждали его и вчера, но так и не дождались. Или он вышел через другие двери, на задах лабораторного корпуса, и пошел в сторону проспекта, хотя это было ему не по пути. А может, мы просто проглядели его среди других сотрудников института и студентов. Собственно, глядела я одна, Максим Вадима Тобольского в глаза не видел.

Как и вчера, на работе Тобольский был, Максим специально звонил по телефону в секретариат института. Лариса работала в поликлинике во вторую смену и помешать нам не могла.

Наша программа была разработана мною. Максим не внес в нее каких-либо поправок и дополнений, сказав, что свою роль, касающуюся автотехники, постарается выполнить, как договорились. Он пробовал шутить, пытаясь за шутками скрыть беспокойство, так как разделял опасения полковника Приходько, что если я иду верно, то, чем дальше вникаю в окружение Ларисы Шараповой, тем ближе подбираюсь к человеку, который, пряча преступные следы, так умело действует ножом. Но все это были только предположения, и рано было говорить о какой-то реальной, грозящей мне опасности, но она могла возникнуть непредвиденно, внезапно — это понимал и Максим, понимала и я, однако «риск нам по уставу положен!» — поэтому о случайностях мы старались не говорить.

А о том, что мне не грозят никакие опасности только потому, что поиск наш неверен, заранее неверен, — мне не хотелось даже и думать…

— Вот он! — встрепенулась я. — В коричневой вельветовой куртке с капюшоном.

— Вижу, — отозвался Максим. — А он не заметит нас?

— Думаю, не заметит. Рядом с нами овощной магазин, мы могли приехать туда за картошкой… Сейчас он пройдет от подъезда на улицу и должен повернуть направо, к остановке троллейбуса. Тогда вы поедете следом, обгоните его и остановитесь… Лишь бы он не повернул в сторону Красного проспекта.

— Да. По проспекту нам нельзя — там «кирпич». Проезд запрещен.

— Вот он вышел на тротуар. Смотрит налево… Нет, пошел к автобусу. Давайте, Максим!…

Помахивая свернутым в трубку журналом, Тобольский прошел половину квартала, остановился, взглянул налево, видимо, собираясь перейти улицу. Максим поторопился, миновал его и остановился у бровки. Я открыла дверку.

— Вадим! Здравствуйте.

Он свернул с дороги, подошел к нам.

— Здравствуйте, Женя!

— Вы — домой?

— Конечно, куда же еще. А вы что здесь?

— Заглянули в ваш фруктовый магазин. Садитесь, подвезем. Я вас апельсинами угощу.

Тобольский забрался на заднее сиденье. Я представила молодых людей. Коротко объяснила свое отношение к Максиму, чтобы Тобольский знал, как ему держаться.

— Друг нашего дома, шахматист, — старалась я завязать разговор. — Но играет только с моим дядей, со мной играть отказывается из джентльменских убеждений. Считает шахматы свирепой игрой, как бокс, и боксировать с женщиной не желает. Я согласна с таким заключением и не навязываюсь. Тем более что он шахматист-перворазрядник. Максим! А Вадим Тобольский — хороший знакомый Ларисы Шараповой. Да, да, той самой Ларисы, с которой ты так лихо танцевал в «Капельках».

— Вот как? — удивился Тобольский. — Когда это было?

— Да тому назад две недели. Мы с Максимом забрели в «Капельки» и случайно попали за один столик с Ларисой.

— Припоминаю, она что-то говорила об этом.

— Ждала вас, по-моему.

— Возможно. Не мог, к сожалению. Была запарка в лаборатории.

Максим притормозил перед перекрестком.

— Куда ехать?

Я знала куда, но промолчала, конечно. Тобольский объяснил. Я достала из сумки апельсин, протянула Тобольскому. Прежде чем его взять, Тобольский снял перчатку.

«Вежливый! — с недоброжелательностью отметила я. — Аккуратный…» Я не могла отделаться от внутреннего ощущения неприязни, хотя и не могла бы внятно объяснить ее причину — не одни же его приплюснутые уши были тому виной. Вероятно, тень подозрения мешала мне быть объективной, и, конечно, это было плохо и я старалась запрятать свою антипатию куда подальше, не хватало, чтобы он ее заметил, это уж совсем ни к чему. Я по ходу действия решила прибавить в свою роль чуточку развязности и, разломив очищенный апельсин пополам, предложила его Максиму, он, точно подыгрывая мне, повернулся, я сунула половинку апельсина ему в рот. Максим кивнул и вкусно зачмокал.

По улице Дуси Ковальчук мы пересекли трамвайную линию, свернули налево, и тут мотор нашего «Запорожца» натужно задергался, заперебоил. Мы подвернули к обочине.

— Максим! — сказала я. — Ты конфузишь меня перед моим знакомым.

— Что делать! — вздохнул Максим. — Мой старичок на что-то жалуется. Похоже — зажигание. Это не страшно. Сейчас я ему дам валидольчику, и он опять побежит.

Максим выбрался из машины, открыл капот сзади над мотором и забрякал ключами, оставив меня с Тобольским наедине.

— Где вы научились так танцевать «цыганочку»? — опросил он.

— Самодеятельность, конечно. Где же еще?

— Очень хорошо!

— У Катюши «барыня» выглядела, по-моему, не хуже.

— Будет вам. Именно — выглядела!

— Чего же вам еще нужно? Фигура у нее отличная.

— Фигура редкостная, согласен. Классически редкостная — даже желания не вызывает.

— Что касается желания — судить не могу, это не по моей части, — сказала я, но разговор в данном тоне надо было продолжать. — Чего же вам не хватает, скажем, для желания?

— Не знаю, — сказал Тобольский, глядя на меня, — наверное — головы. Я подразумеваю — содержания ее. А в голове Катюшки этого содержания не больше, чем у Венеры Милосской.

— Ничем на вас не угодишь. Вам мало фигуры, вам подай еще и содержание.

— Согласен, вероятно, так и не бывает. Сила есть — ума не надо, — Тобольский точно, на мой взгляд, привел смысловое содержание пословицы к нашей теме. — А вы не пробовали выступать в Катюшкиной роли? — спросил он.

— Не пробовала. А вы считаете — стоит?

— Кто знает. Надо бы посмотреть.

Разговор шел, что называется, «на грани фола», я сознательно не уклонялась от пошлого направления, но тут Максим захлопнул капот, вернулся на свое место, и мы поехали дальше. Миновали клуб, свернули в район частных домов. Эта часть района, видимо, подлежала сносу. Кое-где дома были разобраны на дрова.

— Знакомые места, — на всякий случай сказала я, хотя и не бывала здесь ни разу, но уже понимала, что придется побывать. И надо же — увидела вывеску «Промтовары». — А вот и наш магазин!

— Почему ваш? — спросил Тобольский.

— А он кое-чем снабжается с нашего склада. Я недавно приезжала в него по торговым делам.

— Вот как? Значит, вы были недалеко от меня. Вон, видите, домик в тупичке? Это и есть мой особняк. Живу в одиночестве, родители переехали в Дзержинский район. А я ожидаю, когда достроят девятиэтажку на той стороне. Вероятно, не стоит вам в тупичок забираться, еще на гвоздь напоретесь.

В тупичке на самом деле валялось предостаточно гнилых бревен и досок.

— Симпатичный у вас домик, — сказала я. — Даже черемуха сохранилась под окном. Вам не жаль отсюда уезжать?

— А вы могли бы здесь жить? С черемухой, но… без всего прочего?

— Не знаю, — честно призналась я. — Но черемуха летом, наверное, хороша, даже без коммунальных удобств.

Я не спешила выбираться из машины, сознательно затянула паузу.

— Может быть, заглянем ко мне? — наконец предложил Тобольский. — Угостить, правда, мне вас нечем. Но кофе могу сварить. Кофе хороший, недавно ребята из Москвы привезли.

— А печка у вас есть? Для обогрева вашего дворца?

— А как же — плита.

— Дровами топите?

— Когда как. Сейчас преимущественно дровами. Вон их сколько вокруг валяется.

— И можно дверку у печки открыть и вообразить, что сидишь возле камина?

— Конечно, можно.

— Давно живого огня не видела.

— Тогда подворачивайте к дому, ставьте «Запорожец» под окнами.

— Максим, нас Петр Иваныч не потеряет, надеюсь?

Максим только молча пожал плечами, перевалил через валявшиеся доски и приткнул машину возле Черемухи.

— Вот вам ключ! — сказал Вадим. — входите. А я до нашего магазина добегу. Он рядом.

— Не нужно никуда бежать, Вадим. Мы же только что из гастронома.

— Неудобно, хозяину-то…

— Будет вам! Забирай сумку, Максим. Мы как в воду глядели. Там у нас есть все. Даже коньячок. Максиму нельзя, так мы с вами вдвоем хлопнем по маленькой. А Максим будет кофе пить. Мне, главное, возле вашего камина посидеть.

2

Беленная известкой дощатая перегородка делила дом на две половины, на кухню и комнату. Дверь в комнату была завешена шторой. На кухне стояла большая, аккуратная плита — родители Вадима, старые владельцы дома, были неплохими хозяевами. Все стояло на своих местах — чистенький фаянсовый умывальник в углу, деревянная, но со вкусом выполненная вешалка у дверей. На вешалке висела куртка и старый полушубок. Пока Тобольский принимал у меня пальто, я пригляделась к висящей на вешалке одежде, но ничего интересного не обнаружила.

— Можете пройти в комнату, — предложил Тобольский, — пока я растоплю печь.

— Разрешите, я побуду здесь — хочу присутствовать при сотворении огня — почти забыла, как это делается. Для меня сейчас огонь — это моя зажигалка, да еще когда на улице дорожники разогревают смолу.

— Правда, я не Прометей, но сотворить огонь для меня не проблема. Вы бы задали мне задачу потруднее.

— Не напрашивайтесь, — сказала я. — Может, и задам.

Я балагурила, поддразнивая Максима, который с серьезным видом выкладывал на стол из сумки сыр, батон, бутылку коньяку и апельсины. Тобольский вышел в сени за дровами. Максим коротко глянул на меня и укоризненно вздохнул.

Не знаю, как в комнате, но на кухне было чисто и светло. Покрашенный пол хорошо промыт, и, конечно, это сделали женские руки, что легко определить, если приглядеться к углам. На столе лежала свежая клеенка. Не верилось, чтобы холостяк Тобольский мог содержать свою квартиру в такой аккуратности. Окно было завешено кремовыми шторами. Я пригляделась: конечно, таким же кремовым тюлем были затянуты окна в квартире Шараповой…

Вошел Тобольский с охапкой колотых дров, уложил их в плиту. Достал из тумбочки под умывальником бутылку с чем-то коричневым, плеснул в огонь, бросил зажженную спичку. Сильно рвануло пламя, он захлопнул дверку печки.

— Бензин? — спросил Максим.

— Да. С машинным маслом.

— Не боитесь? Обжечь может.

— Я же аккуратно.

— Керосин безопаснее, — вел свою линию Максим.

— Керосин мне достать труднее, — Тобольский убрал бутылку в тумбочку.

Я, конечно, догадывалась, что Максим отрабатывает версию: «керосин — бензин — машина — шофер…» Все это пока было вокруг да около — мелкие фактики, из которых не вытянешь истину, как из сотни кроликов нельзя сложить одну лошадь. Но в крохотной работе следователя эта мудрая истина вдруг перестала быть истиной, и количество, в совокупности своей, становилось качеством.

— Сейчас дрова разгорятся, я открою дверку — и будет вам камин.

Тобольский подвинул к печке низенькую устойчивую табуретку. Из кухонного шкафчика достал тарелки, вилки, высокие стаканчики. Максим откупорил бутылку с коньяком, плеснул в два стаканчика.

— Я подожду кофе.

— Да, кофе, кофе… — заторопился Тобольский. — Для быстроты я поставлю кофейник на электроплитку.

— А я, — сказал Максим, — чтобы не впасть в искушение, пойду взгляну на своего рысака, что-то капризничает в дороге, — он накинул куртку и вышел.

Тобольский присел к столу. Приглашающе поднял стаканчик. Я взяла свой… «Если Зоя Конюхова бывала здесь, то на них могли остаться отпечатки ее пальчиков…» Тобольский заметил мой взгляд.

— Они чистые, — сказал он.

— Не сомневаюсь, — спохватилась я. — Хочу отметить, что для одинокого мужчины и посуда, и кухня ваша содержатся в отменном порядке.

— Моей заслуги здесь нет, — безмятежно пояснил Тобольский. — Порядок обычно наводит Лариса. Когда у нее появляется соответствующее настроение.

Я пригубила свой стаканчик, поставила его обратно на стол.

— Тогда почему вы ей это настроение портите?

Тобольский только взглянул на меня, пожал плечами. Наклонился к плите, открыл дверку. Сухие смолевые обрезки досок занялись дружно, я подвинула табуретку поближе.

Сидела и молча смотрела на огонь, а Тобольский так же молча смотрел на меня: я не видела его лица, но когда тебя внимательно разглядывают со стороны, то обычно чувствуешь чужой взгляд. Нового здесь, разумеется, я ничего не скажу, однако слово «парапсихология», правда, совсем недавно, но появилось и в энциклопедических словарях.

А я смотрела на горящие доски, думала о Ларисе Шараповой, и мне ни о чем не хотелось говорить. Я не сразу заметила протянутый мне стаканчик с коньяком.

— Задумались?

— Задумалась, — сказала я. — Понимаю огнепоклонников, они верили, что огонь не только согревает тело, но и очищает душу — выжигает из нее скверну.

— Неужели вы этому верите?

— Нет, конечно. А хотелось бы.

— Есть что выжигать?

— У каждого из нас, наверное, есть.

Тобольский помолчал, тоже уставился на огонь.

— Я отношусь к огню проще, возле него просто хорошо посидеть вдвоем.

— Так почему вы не сидите вдвоем?

— Я сказал — посидеть. Разок-другой. На более продолжительное сидение меня уже не хватает.

— Вы непостоянный или просто не уважаете женщин?

— Как вам сказать… Вероятно, я отношусь к ним излишне потребительски… — Из печки выскочил уголек, Тобольский ловко подхватил его с пола и забросил обратно. — Для меня женщина… вы извините за цинизм.

— Ничего, продолжайте. В негативной оценке женщин у вас имелись и более именитые предшественники, и, как видите, мы еще живем. И кое-когда нас даже любят.

— Лично я на женщину всегда смотрел, как на инструмент…

— Вроде скрипки, — решила я подсказать.

— Если хотите. Скрипки, на которой можно бы сыграть «Крейцерову сонату»…

— А у вас получается «барыня»! — закончила я.

— Вот именно — «барыня»… Или, в лучшем случае, «цыганочка», — усмехнулся он и приглашающим жестом поднял свой стаканчик. — Так за «цыганочку»!

— За «Крейцерову сонату»! — отозвалась я.

И тут — как в хорошо отрепетированной пьесе — в дверях появился Максим. Тобольский вспомнил про кофейник, налил кофе в чашку. Максим сполоснул руки возле умывальника, присел к столу. Взял халу, простецки отломил завиток, положил на него пластик сыра.

— «И, благословив, переломил хлеб за столом…» — негромко сказала я.

— «Тайная вечеря»? — вспомнил Тобольский.

— Да, только Максим мало походит на Христа.

Максим коротко взглянул на меня, и я догадалась, что он мог бы сейчас сказать — на кого похожа я… Я опять отвернулась к огню.

— Как твой рысак? — эти слова были еще из нашего сценария.

— Мне трудно там управиться одному, — так же заученно ответил Максим. — Вы не могли бы мне чуточку помочь? — обратился он к Тобольскому.

— Могу, конечно. Только учтите — я в автомобилях ни бе ни ме.

— Вам только двигатель за ручку повернуть.

Максим допил кофе, Тобольский — коньяк. Они натянули куртки.

— А вы, Женя, пока можете пройти в комнату. Там есть свежие журналы, — сказал Тобольский.

Я откинула занавеску и прошла в комнату.

Обстановка была такой же старорежимно простой, как осталась после стариков-родителей Тобольского, и он не пожелал в ней чего-либо заменить в ожидании коммунальной квартиры, которую мог бы обставить по своему вкусу. Круглый обеденный стол был сдвинут в угол, когда-то он стоял посредине комнаты, прямо под люстрой с тремя латунными рожками, — на полу так и остались следы его ножек; сейчас он выполнял обязанности письменного стола, на нем лежали книги и газеты, в деревянном стаканчике торчали ручки и карандаши. Как и на кухне, пол был вымыт, подоконники протерты — конечно, и здесь порядок наводила Лариса Шарапова.

Возле переборки, в которой прорезана дверь на кухню, расположился широкий расплющенный диван. Очевидно, он служил Тобольскому постелью, в изголовье стояла узкая длинная тумба, в которой хранилось постельное белье.

На тумбочке стояла настольная лампа-ночник, лежала пара журналов «Экран» и — чего я не ожидала увидеть — коробочка с набором детских цветных карандашей.

Я присела на диван, вопросительно поглядела на коробочку с карандашами, взяла «Экран», полистала, увидела фото Андрея Миронова и улыбнулась невольно — Миронову были пририсованы зеленые усы и такая же зеленая борода. Я открыла коробочку с карандашами — черный карандаш там имелся, но художнику понадобился почему-то зеленый, и тогда я решила, что бороду и усы Миронову пририсовала девочка и лет ей было не более трех-четырех.

Зеленый карандаш выскользнул из коробки, упал на пол и закатился под диван, чтобы его достать, мне пришлось опуститься на колени.

И тогда я увидела за ножкой дивана беленькую пуговицу.

Я не стала ее брать в руки, а только подвинула карандашом, чтобы лучше рассмотреть. Это была обыкновенная пластмассовая пуговица, белая, с нанесенным по ободку серебристым пояском. Пуговица, которая могла быть пришита и к мужской рубашке… и к женской кофточке.

Не поднимаясь с колен, я посмотрела на расплющенный диван, но тут же сказала себе «стоп» — материалов для фантазирования, всяческих предположений у меня хватало и без этой пуговицы. Тем же карандашом я подвинула ее на старое место, где она лежала.

Хлопнула дверь на кухне — вернулись мужчины.

Я отряхнула колени и вышла из комнаты.

Мы с Максимом выпили еще по чашке кофе, простились с хозяином. Провожая нас, он вышел на крыльцо.

Максим забрался в «Запорожец», завел мотор. Я задержалась на крыльце. Не спеша застегивала пальто, разыскивала по карманам перчатки. Тобольский заботливо поправил мне шарфик, завернувшийся на воротник. Вкрадчиво провел пальцами по щеке.

Я взглянула на него вопросительно.

— Хотел бы еще встретиться с вами, — объяснил он.

Я ждала приглашения. Вся моя неторопливость была от ожидания этого приглашения. Мне нужно, обязательно нужно еще побывать у него. Следы водителя машины, как мне думалось, уходили в его дом.

— Хорошо! — не спеша протянула я. — Буду в ваших краях, попутно попробую заглянуть и к вам. На живой огонек.

— Всегда рад вас видеть.

— А будет ли рада этому Лариса?

— Что же — Лариса. Она мне не жена.

— Все-таки…

— Нет, «Крейцеровой сонаты» с ней не получится.

Я натянула перчатки.

— Так ведь и у нас с вами не получится.

— Согласен хотя бы на «цыганочку», — со своей обычной полуулыбкой сказал Тобольский.

Выглядел он сейчас вполне прилично. И намеки его были к месту — я же сама на них напрашивалась, с ними я могла бы примириться, но я никогда не забывала, что тень грязного преступления лежала и на нем.

Максим открыл мне дверку, я уселась рядом и сделала Тобольскому на прощание «ручкой».

Белесые от снега сумерки, Максим включил ближний свет. Осторожно объезжая валявшиеся на дороге доски, к которым каждый водитель относится с подозрением из-за коварных гвоздей, Максим вывел машину из тупичка и только завернул за угол, как тут же сбросил газ и остановился возле обочины.

— Что еще? — спросила я.

— Кто-то вошел к Тобольскому.

— Когда?

— Вот только мы к углу подъехали, — Максим показал на зеркальце заднего обзора.

— Нас с крыльца не видно?

— Сейчас уже не видно.

— А кто там был?

— Лица я не разглядел, но, похоже, молодой здоровый парень, пожалуй, повыше меня ростом. В мохнатой шапке, в дубленке нараспашку.

— Нараспашку?

— Вот именно. Как будто откуда-то от соседей вышел. Вроде бы там прохода в тупичок нет, в улочке «газик» стоит. Видимо, только подъехал.

— Почему вы так решили?

— Моторишко у него старенький — дымок все еще по улице тянется.

— Ну, Максим, да вы наблюдательны, как Шерлок Холмс. Если это водитель с «газика», почему он прямо к Тобольскому не подъехал? Гвоздей побоялся?

— Может, рядом живет. Что будем делать?

— Что делать… что делать… Хорошо бы, конечно, узнать, кто там Тобольского посетил. Может, шофер с «газика». Мне шоферы вот так нужны.

— Тогда вернемся. Скажу — перчатки забыл.

— А вы на самом деле забыли?

— На самом деле забыл. Перчатки, правда, старенькие. Я когда с мотором возился, их на завалинку положил. И забыл. Склероз!

Я испытующе поглядела на Максима.

— Ну-ну! Что ж, давайте вернемся. Не пропадать же перчаткам, хотя и стареньким. Попутно на номер «газика» поглядим.

Максим еще не успел завести мотор, как я заметила светлую «Волгу» с шашечками, которая шла нам навстречу, остановилась на другой стороне улицы, напротив нас, и из машины выбралась… Шарапова!

— Максим!… — зашипела я, как будто она могла нас услышать. — Прячьтесь. Шарапова идет.

Повторять Максиму не пришлось, он тут же нагнулся под рулевое колесо, а я прилегла на бок, на сиденье. Вряд ли Шарапова могла в сумерках разглядеть кого-либо из нас в машине, да еще через улицу, но я не хотела рисковать. На «Запорожец» она, конечно, не обратила внимания.

Проводив ее взглядом, пока она не завернула за угол, видимо, направляясь к дому Тобольского, я поднялась.

— Прошла! — сказала я. — Давайте, Максим, уносить колеса отсюда. Мне придется посетить еще эти края, и не нужно, чтобы Шарапова об этом знала.

— Вы думаете, Тобольский ей не расскажет про наш визит?

— Уверена, не расскажет.

Максим тронул машину. На перекрестке, когда мы остановились у светофора, он сложил руки на рулевом колесе, и вид у него был задумчиво-многозначительный.

— Итак, — подбодрила его я, — доктор Ватсон слушает ваши предположения, мистер Холмс?

Светофор подмигнул нам желтым, затем зеленым. Максим тихо повел машину в правом ряду, но сзади на нас надвигался тяжело груженный МАЗ — дымил и ревел он отчаянно, Максим прибавил скорость до следующего поворота и за ним опять поехал не спеша.

— Да, любезный доктор Ватсон, — принял он мой тон, — если согласиться с выводом, что молодой человек в распахнутой дубленке, так неожиданно возникший на крыльце, — шофер с «газика», то, думаю, кроме него домик Тобольского посещает еще один шофер.

— Вот это мне бы ни к чему, — сказала я. — А через какую такую лупу вы углядели его следы, мистер Холмс? Или это ваша прославленная дедукция?

— Без всякой дедукции, невооруженным глазом я углядел на подоконнике кухни старую автомобильную свечу.

— Так она, может, с того же «газика»?

— Нет. Как мне известно, у «газика» свечи другой формы, с укороченным резьбовым концом. А это свеча от легковой машины, предположительно типа «Жигули» или «Москвич».

— Значит, еще один шофер? — огорчилась я.

Максим кивнул.

Он остановился возле нашего подъезда. Я расстроилась и не торопилась выбираться из машины — хотелось поплакаться Максиму в жилетку, но ему до дому еще пара часов езды. Он понял, сочувственно, легко, по-товарищески, обнял меня правой рукой, я привалилась к его надежному плечу.

— Ах, Максим! — вздохнула я. — Почему вы не мой брат?

— Ну, не знаю… — протянул он с сомнением. — Я как-то в этом направлении не задумывался.

— Так и я стараюсь не задумываться.

— Когда к Тобольскому?

— Не знаю. Не хочется, но придется. Вы же видите, что все следы шоферов ведут в его дом.

— Может быть, мне попробовать разок съездить? За перчатками.

— Не надо бы, Максим. Бог с ними, с перчатками. Вы там еще наткнетесь на Шарапову. Не думаю, что вам удастся соврать, она сразу догадается, что мы бывали у Тобольского. Главное, что я бывала.

— Ну и пусть ее догадывается.

Я помолчала. Но высказать свое мнение было нужно, конечно.

— Вы когда-нибудь кого-либо ревновали?

— Не помню. Вроде бы нет.

— Даже свою жену?

— Я про жену и говорю.

— Вот и я вроде бы не ревновала. Куприн, например, пишет, что ревность — чувство весьма сильное, оно с трудом поддается как прогнозированию, так и коррекции. Как себя поведет в таком случае Шарапова — ума не приложу.

Кто-то вышел из нашего подъезда. Я прикоснулась щекой к лицу Максима и выбралась из машины.

Неспокойно было у меня на душе.

Петр Иваныч, взглянув на меня, ничего не сказал и, конечно, не спросил, а направился на кухню, заваривать кофе «по-бразильски». Догадаться о моем настроении труда не составляло, вечер прошел у нас преимущественно в молчании, но развлекать меня в такие минуты Петр Иваныч никогда не пробовал, считая, что любое утешительное похлопывание по плечу и разные там отвлекающие разговоры унижают обоих.

Я подвела невеселый итог моей хлопотливой деятельности.

Круг моих знакомых расширялся, раздваивался, следовательно, предстояли новые знакомства, новые версии. Я уже со многими встречалась, много разговаривала и до сих пор не слышала не только упоминания, но даже намека на имя Зои Конюховой; или она так мало оставила воспоминаний по себе, или, наоборот, имя ее опасались произносить из страха ответственности за пусть косвенное, но соучастие в преступлении.

Но больше всего я опасалась, что вообще могу не услышать имя Зои Конюховой на пути моего расследования. Что поиск мой так и закончится ничем…

Утром я позвонила в регистратуру поликлиники, нужно было узнать, чем объяснить появление Шараповой в районе дома Тобольского в ее рабочие часы. Мне ответили, что из-за неисправности электропроводки несколько кабинетов остались без тока и стоматолог Шарапова ушла домой, не закончив приема больных…

3

Наличие промтоварного магазина неподалеку от дома Тобольского намного облегчало мою задачу — появилось удобное место, из которого можно наблюдать и за посетителями домика в тупичке, и оправдывало мое появление в этих местах. Магазин к нашему складу отношения, правда, не имел — снабжался из другой организации, — но кто из моих новых знакомых мог об этом знать?

До магазина я добиралась обычно на такси. Причем просила шофера проехать не главной улицей, где и стоял магазин, а по смежной улочке, — там находился еще газетный киоск, куда я заглядывала попутно, а затем, минуя киоск, проезжала по переулку, мимо тупичка с домиком Тобольского, и уже потом заворачивала за угол к промтоварному магазину.

Так я сделала две пустые поездки, на третий раз мне повезло — я увидела «газик», стоявший на этот раз возле самого крыльца дома в тупичке.

Такси я отпустила возле промтоварного магазина, незаметно оглядела улицу, зашла в магазин. Поинтересовалась дверными замками на витрине и наборами напильников, выбралась на улицу, еще раз огляделась, как партизанка, только что наклеившая на стену антифашистскую листовку, и направилась в знакомый тупичок.

Еще издали убедилась, что «газик» пуст. На кухне у Тобольского горел свет, шторы на окнах были задернуты, следовательно, из дома меня заметить не могли.

Я обошла вокруг «газика».

Конечно, это был уже старый, много послуживший ветеран, ободранный и неухоженный, — по внешнему виду машины я составила негативное мнение о ее хозяине. На крыльях были вмятины, которые мало-мальски радеющий за свой автомобиль водитель мог бы без труда выправить несколькими ударами молотка. Осторожно нажала на ручку, дверка открылась, я увидела затертые ободранные сиденья. На ветровом стекле полоской изоленты была приклеена картинка — цветная литография, вырезанная из какого-то зарубежного журнала, — розовенькая девушка сидела за рулем громадного, как танк, роскошного лимузина, открыв дверку, она улыбалась зрителю фотогенично и профессионально. Фотограф был специалист, понимал особенности «жанра». Не думаю, чтобы у водителя «газика» хватило вкуса выбрать эту картинку из числа многих подобных, рассыпанных по страницам рекламных буклетов, — голая девчонка и ладно!

Я пару раз взглянула на номер машины, зная, что уже завтра буду знать о шофере все, что сумеет узнать для меня служба Бориса Борисовича; но сегодня, сейчас мне хотелось взглянуть на самого водителя, составить собственное мнение, попутно взглянуть на вешалку на его дубленке, хотя гардеробщик из «Капелек» говорил вроде про поролоновую куртку, но он мог и запамятовать, вот только вешалку на болтиках он сам придумать не мог.

Я поднялась на крыльцо, прошла темные сени, где сбоку горкой были сложены распиленные на дрова доски. Нащупала дверную ручку, постаралась придать лицу спокойное, непринужденное выражение. Толкнула дверь, спросила: «Можно?» — и, не дожидаясь ответа, вошла.

Они сидели на кухне вдвоем. Скатерть на столе была сдернута набок, стояла ополовиненная бутылка «Столичной», стаканы, хлеб на тарелке, ломтики нарезанного лимона. Торчало ребро крышки вскрытой консервной банки. Печь не топилась, и на кухне было прохладно.

— Женя?… — Тобольский поставил стаканчик и поднялся мне навстречу.

Водитель «газика» сидел спиной к дверям. Он вначале взглянул на вскочившего Тобольского, потом повернул голову ко мне и уже затем развернулся на табурете сам.

Лицо у него было круглое, темное, глаза черные, нос крупный, чуть расплющенный, как у боксера, но для спортсмена чего-то не хватало в его лице, выражения спортивной собранности, что ли. Видимо, он только что выпил и сейчас жевал — на губах была заметна полоска томатного соуса.

Я остановилась у двери.

— Помешала?

— Что вы? — Тобольский подошел ко мне. — Как раз вовремя. Давайте вашу шубку. А то у нас была скучная мужская компания втроем.

— Втроем? — я взглянула на дверь в комнату.

— Втроем! — подтвердил Тобольский. — Двое мужчин и бутылка — куда скучнее. И вот появляетесь вы — мимолетное видение.

Пока он устраивал мое пальто на вешалке, я присмотрелась к дубленке, которая там висела, рядом с курткой Тобольского. Об этой дубленке поминал и Максим. Но сверху на ней висела меховая шапка, мохнатая собачья шапка, и закрывала от меня вешалку на дубленке.

Шофер продолжал сидеть, хорошими манерами, как видно, он не отличался и разглядывал меня с нагловатым усмешливым любопытством. Да и вообще, что он мог подумать обо мне хорошего, коли я сама заявилась сюда без приглашения, а такие особы встречались здесь ему, видимо, не раз.

— Это — Виктор Брагин, — представил его Тобольский. — Потомственный шофер, и отец у него шофер, даже мать на бензоколонке работает.

Я кивнула Брагину, подняла руки, чтобы поправить волосы. На мне была белая пушистая водолазка, взгляд черных глаз Брагина скользнул с моего лица вниз по водолазке и джинсам. Оценив мою фигуру, Брагин вновь с нагловатым любопытством принялся рассматривать мое лицо…

Тобольский уступил мне место возле окна, выдвинул из-под стола себе табуретку. Усаживаясь, я взглянула на подоконник и увидела в уголке ту самую автомобильную свечу, которую углядел Максим. Длинная закопченная свеча — след еще одной машины, водителем которой мне так или иначе, но придется поинтересоваться.

Тобольский снял с полки чистый стаканчик.

— Коньяку уже нет, — сказал он, — разве у меня такое задержится? Водки выпьете?

Он поставил чистую тарелку. Налил мне и Брагину.

— Со знакомством! — сказал Брагин.

Голос его был густой и хрипловатый, он выжидающе поднял свой стаканчик. Без лишних церемоний я отхлебнула глоток, пожевала горький ломтик лимона.

— Заходила в ваш магазин, — сказала я Тобольскому.

— Ну и как? Директор еще не проворовался?

— Не проверяла. Я же не из ОБХСС, не ревизор. Мое дело, так сказать, — культура торговли.

Вести связный разговор под бесцеремонным взглядом Брагина было трудновато. Я поднялась, достала из кармана пачку «Мальборо» и «Ронсон». В таких случаях сигарета бывает весьма кстати, пока ее достаешь, прикуриваешь, сосредоточенно поглядываешь на дымок, как будто занят каким-то делом и нет надобности о чем-либо говорить.

Брагин с любопытством пригляделся к «Мальборо».

— Импортные?

Он тоже вытащил из пачки сигарету, я подвинула ему «Ронсон». Он не сразу разобрался в зажигалке, но огонек высек. Я смотрела на его руки — руки шофера, пальцы толстые и сильные, с обломанными ногтями, они умели держать и плоскогубцы, и отвертку… Пальцы такие же темные, как и его лицо.

— Значит, заглянули ко мне по пути? — спросил Тобольский. — Если не в магазин, так бы и не пришли?

Я пожала плечами.

— Кажется, мне здесь обещали живой огонь?

— Ах, да… живой огонь. Обещал, да. Дрова вот уже пожег. Сейчас принесу. Живой огонек — это мы сейчас.

Он открыл дверку топки, вытащил из-за печки газету, положил ее на колосники.

— За дровами схожу.

Он вышел в сени. Брагин вытянул ноги под столом, мои колени оказались у него на дороге, я не спеша отодвинула их. Он ухмыльнулся, встал, прошелся взад и вперед по кухне, остановился за моей спиной. Уходить он, видимо, не собирался, и то, что женщина — как он мог бы сообразить — пришла к товарищу и он здесь лишний, это его не смущало. Наоборот, как я тут же убедилась, он сделал собственные выводы. Водка действовала на него элементарно, как обычно, упрощая взаимоотношения с окружающими. Он бросил недокуренную сигарету на плиту, и я почувствовала его руки на своих плечах.

— Ну что, девочка…

Я не шевельнулась. Тогда он прижался щекой к моей щеке, а руки его скользнули с плеч вниз.

Я отклонила голову и ударила его затылком прямо по носу. Ударила не сильно, но попала, как оказалось, хорошо. Он сопнул от боли, выпрямился, закрывая лицо ладонью.

Краем глаза я следила — от Брагина всего можно ожидать, и характера он, вероятно, взрывного. Но сейчас, как мне показалось, хотя я могла и ошибиться, — он больше удивился, нежели разозлился. Он шагнул к умывальнику, намочил ладонь, вытер лицо. Вытащил из кармана что-то, похожее на платок.

Вошел Тобольский с охапкой дров. Посмотрел на Брагина возле умывальника, потом на меня, мирно покуривающую за столом, потом опять на Брагина.

— Ты чего?

Брагин вытер лицо платком.

— А ничего… Табак в глаз попал.

Тобольский бросил дрова возле печки. Брагин подошел к вешалке, нахлобучил шапку, быстро накинул на плечи дубленку — я не успела что-либо рассмотреть. Да и трудно это было сделать с моего места за столом.

— Уходишь? — спросил Тобольский.

— Ухожу. Развлекайтесь возле вашего живого огня.

Брагин быстро глянул на меня, чуть кивнул — а мне вспомнилось: «Ну, заяц, погоди!» — и толкнул дверь в сени.

— Извините! — сказал Тобольский и вышел следом. Пока они там обменивались мужской информацией, которая могла касаться и меня, я — чтобы не сидеть без толку — сложила дрова в топку, достала из уже известного мне места бутылку с бензином, плеснула на дрова. Спичек поблизости не оказалось, соваться с зажигалкой было бы неразумно, я оторвала щепочку, запалила ее от «Ронсона», кинула на дрова и захлопнула дверку. Убрала бутылку на место, под умывальник. Сполоснула руки.

Вошел Тобольский.

— Сами сотворили огонь?

Он повесил мне на плечо полотенце. На улице хлопнула дверка «газика». Завизжал стартер, простуженно закашлял двигатель.

— Как же он поедет? — спросила я. — Налетит на дотошного инспектора.

— Он рядом живет.

— «Газик» его собственный?

— Ну, где там. Учрежденческий. Шарашкина контора.

Мы опять сели за стол. Тобольский налил себе водки, я отказалась. Мы опять закурили. Я повернулась к печке, приоткрыла дверку, тяга была хорошая, дрова занялись быстро и дружно.

Я подвинулась с табуреткой к огню.

Делать мне здесь, в общем-то, уже было нечего. Но и уйти так сразу, конечно, я тоже не могла.

Тобольский покуривал молча. Приглядывался. Видимо, в отношении меня он не пришел к какому-либо определенному мнению и сейчас, пытался сообразить, что же я такое и с какого бока ко мне подступиться. В отличие от Брагина, он не хотел быть хамом, знакомство с художественной литературой подсказывало ему другой подход.

— Любопытно все-таки, — отправился он в разведку. — Молодая интересная женщина пришла домой к одинокому мужчине. Они сидят рядышком, мирно беседуют и поглядывают на огонь. Но, когда замолкают, о чем-то думают. Хотелось бы знать, о чем думает женщина?

Я взяла кочергу и поправила дрова.

— По правде сказать, эта женщина сейчас ни о чем таком не думает. Вообще, ни о чем не думает. Похоже, как ее прапрапрародственница, которая сотню тысяч лет тому назад вот так же сидела возле костра. Стихов она не знала, строки «…бьется в тесной печурке огонь…» еще не были написаны, и если она ничего не делала в эту минуту, то просто и бездумно сидела и смотрела на огонь. Вот так же и я, просто сижу и смотрю. — Я стряхнула пепел сигареты в топку. — А вот о чем думает этот самый одинокий мужчина?

Было проще передать тему своему собеседнику, что я и сделала. Тобольский развернул табуретку, подвинулся поближе к печке. И ко мне.

— Одинокий мужчина сейчас думает о сидящей рядом с ним женщине. Она привлекательна, смотреть на нее ему интереснее, нежели на огонь. Она появилась в его доме, как блоковская незнакомка, но она вполне материальна, и он может испытывать к ней… скажем, чувственное любопытство. Он хотел бы быть откровенным, любви, в классическом понимании этого слова, он не испытывает; он не путает желание с любовью. Он размышляет, как вести себя, чтобы не оказаться нахальным или банальным.

Если Брагину водка, что называется — развязала руки, то Тобольскому — язык. Но голос у него был приятный, и слушать его было бы можно… а мне так хотелось спросить, знакомо ли ему имя Зои Конюховой?…

— Совсем неплохое начало, — сказала я. — Продолжайте.

— Вы слов не боитесь?

— Разумеется, не боюсь.

Тобольский протянул руку мимо моего плеча и тоже сбросил пепел сигареты в печку.

— Я не скажу чего-либо нового, все было сказано, и не раз, и все же, думаю, в словах можно найти больше разнообразия и более занимательно изложить тот факт, к которому приходят так называемые интимные отношения мужчины и женщины независимо от того, с какими настроениями они начались. Мать-природа свела эти отношения к простому физиологическому жесту, к элементарному контакту двух эпидерм, и не более того. Так все и было в отмеченные вами прапрапрошлые времена. Ощущения от этого элементарного контакта тоже самые элементарные, и развивающемуся человеческому сознанию они давно наскучили бы, но та же мать-природа постаралась обогатить их далеко не элементарным чувством, которое во всем мире называется любовью. И все было бы хорошо, но любовь — в большинстве случаев — оказалась чувством непрочным, скоропроходящим, тогда как то самое физическое желание фабрикуется в человеческом сознании, можно сказать, всю жизнь. И вот, мужчина как носитель активного начала и принялся изобретать всяческие приправы к этому элементарному контакту. Он призвал на помощь фантазию, все же — «гомо сапиенс». В Древней Индии, например, искусство этих самых отношений ввели в особый культ…

— Знаю, — сказала я. — «Кама Сутра».

— Вот как. Вы читали?

— Конечно. Чему вы удивляетесь, вы же читали?

— Да, на самом деле, — согласился Тобольский, — чему я удивляюсь? Но этого искусства оказалось недостаточно. Отыскались новые наполнители: извращения, наркотики, малолетние девочки, порнография…

— Насилие, — негромко подсказала я.

Что там ни говори — это была рискованная подсказка, мне некогда было раздумывать, я бросила ее, что называется, под колеса монолога Тобольского обыденным тоном, показывая, что у меня не было здесь какого-либо провокационного умысла.

Мне показалось, что Тобольский запнулся, пауза у него получилась чуть более длинной… А может, мне это именно показалось, я не смотрела на него, а взяла кочергу и поправила дрова, хотя они и так горели хорошо.

— И насилие, — согласился Тобольский. — Словом, пошли в ход всяческие и примитивные, и более изощренные средства и приемы. Конечно, они осуждаются и с позиций элементарной этики и морали, да и Уголовного кодекса, конечно. Но, тем не менее, они существуют с давних времен, и я не уверен, что человечество найдет способы от них избавиться.

— Это уже по Фрейду, — сказала я.

— А разве Фрейд не прав?

— Кто я такая, чтобы критиковать Фрейда. Как-никак он был ученый и врач. Хотя мне кажется, он слишком категорично обвинил решительно все человечество в том, что оно навсегда и всерьез заблудилось среди своих сексуальных страстей.

— А вы думаете иначе?

— Я думаю, что вами упомянутая мать-природа в дополнение ко всему дала человеку разум и рассудок, чтобы он не стал полным рабом своих неутоленных желаний. Может быть, я слишком упрощенно понимаю Фрейда. Но думаю, что и вам не хочется, чтобы ваш интеллект возглавляли потенции петуха или, скажем, комнатной мухи.

— Вы ловко защищаетесь, Евгения Сергеевна.

— Да совсем я не защищаюсь, просто мы с вами довольно дилетантски пробуем обсуждать Фрейда.

Мы одновременно бросили в печку докуренные сигареты, они упали на угли, бумажные фильтры их вспыхнули и остались две палочки сероватого пепла, по которым пробегали тлеющие искорки.

Тобольский поглядел на меня пристально, и я догадалась, что литературная подготовка закончилась, хотя какие-то сомнения у него и остались, — с позиций его философии он вполне мог оказаться насильником — здесь одно другому не мешало, — но и быть элементарным хамом он, видимо, тоже не хотел.

— Дымит! — сказал он и прикрыл дверку.

Я повернулась к столу. Дожидаться хозяина лежавшей на подоконнике свечи, понятно, не было смысла. Я искала удобный момент, чтобы подняться из-за стола, опасаясь, что тем самым спровоцирую Тобольского на попытку меня задержать. Лишние сцены в жанре Брагина мне были ни к чему.

Пока я размышляла, Тобольский вдруг нагнулся, ловко подсунул руку мне под колени и поднял меня с табуретки.

Я не стала барахтаться и отбиваться — тоже не хотела вести себя банально, — я спокойно и выжидающе лежала у него на руках. Он шагнул, откинул занавеску, не выпуская меня из рук, внес в комнату, опустил на диван и присел рядом.

Ничего зазорного в поведении Тобольского пока не было, всего лишь более или менее корректная, хотя и активная, проверка — а как я себя поведу дальше? Ссориться с ним в мои расчеты не входило, наверное, придется побывать у него еще раз, поэтому и грубить не хотелось.

Да и какие при моей роли были основания чем-либо возмущаться?…

Я опустила ноги на пол. Он попытался меня задержать.

— Женя…

Я освободилась по возможности мягко, но решительно. Поднялась, одернула водолазку.

— Мы так хорошо сидели возле вашего огня, — укоризненно заметила я. — Вы прочитали неплохую лекцию по мотивам Фрейда; право, не стоит усложнять наше знакомство этим, как вы назвали — элементарным контактом.

— Почему — усложнять?

— Потеряется непосредственность в отношениях.

Я не торопясь прошла к столу, где лежали газеты и журналы, листки со схемами, придавленные сверху электронным микрокалькулятором. Тут же лежала и коробочка с цветными карандашами, напоминая мне о зеленых усах Миронова.

Тобольский встал с дивана, не взглянув в мою сторону, вышел на кухню.

— Принесите и мне сигаретку! — крикнула я вслед.

Журнала «Экран» на тумбочке возле дивана не было — очевидно, он лежал где-то здесь, на столе. Я подняла микрокалькулятор. Нажала красную кнопку — на табло засветились зеленые нолики, я поставила «двойку», возвела ее в квадрат, разделила на «три» — и «тройка» ушла в период до конца шкалы.

— Все правильно! — сказала я.

— Вы так думаете?

На Тобольском были мягкие домашние тапочки, и я не слышала, как он подошел.

— Это не я так думаю, а так калькулятор показывает. Дома работаете?

— Приходится.

Самолюбие Тобольского было задето, он держался суховато и натянуто; впрочем, я его понимала. Он подал мне сигарету, щелкнул зажигалкой. Я положила калькулятор и тут заметила тот самый «Экран». Щурясь от сигаретного дыма, полистала его до фотографии Миронова.

— Почему зеленые? — спросила я.

Тобольский заложил руки за спину.

— Понятия не имею.

— Художнику нравится зеленый цвет, — развивала я свою тему. — Он не футурист?

— Художнику четыре года, — сдержанно ответил Тобольский. — Дочь моего сослуживца. Иногда заезжает с ней по дороге из садика.

«Заезжает!»

— Да, — согласилась я. — В четыре года еще можно позволить себе раскрашивать окружающее теми красками, какие тебе нравятся, — я положила журнал. — Однако мне пора домой. Дядя меня, наверное, заждался. Я не предупредила его, и он не любит, когда я опаздываю к ужину.

Тобольский не стал меня задерживать. Самолюбия у него оказалось больше, нежели желания, и я решила, что мне не стоит на это обижаться. С той же суховатой вежливостью он подал мне пальто, удержался от каких-либо прощальных нежностей.

Но спросил:

— Заглянете еще, надеюсь? По пути.

— Конечно, — сразу согласилась я. — Где еще я найду такой живой огонек.

Тобольский вышел со мной на крыльцо.

Черное небо висело над крышами домов. Падал снег.

— Я провожу вас до автобуса, подождите.

— Не нужно.

— Темно.

— Будет вам. Мне не четыре года. Ступайте домой, а то простудитесь.

Оступаясь на застругах застывшей земли, я выбралась из тупичка на уличный тротуар.

Не знаю, где меня увидела Шарапова. Вероятнее всего, она уже подходила к дому, когда мы с Тобольским стояли на крыльце. Она спряталась за углом, и я прошла мимо, не заметив ее.

Здесь, на городской окраине, уличного освещения не было. Светильники горели далеко впереди у перекрестка, где проходили маршруты городских автобусов. Белый незатоптанный пушистый ковер покрывал и тротуар, и асфальт улицы; редкие следы автомашин продавили темные полосы, убегавшие к перекрестку. Пешеходов тоже не было. Одинокий, торопящийся мужчина шмыгнул мимо, поскользнулся, толкнул меня локтем: «Простите, пожалуйста!» — поправил шапку и быстро прошагал вперед меня, оставляя на снегу черные следы.

Я шла и размышляла, так ли уж мне сегодня повезло, что я нашла владельца свечи, лежавшей на подоконнике в кухне, — домик стоит в стороне от городских маршрутов, и сослуживец Тобольского, конечно, возит дочь на собственной машине. Найти его теперь не составит труда… Но как подозревать в грязных делах человека семейного, отца четырехлетней дочери?

И вот я шла в рассеянной задумчивости, глядя себе под ноги, не смотрела по сторонам и, конечно, не следила, идет ли кто следом за мной…

Мне нужно было перейти на левую сторону улицы. Я сошла с тротуара.

Дорожники, нивелируя улицу, срыли уклон ее бульдозером, опустив полотно дороги, и решили пока не трогать тротуар — покрытая снегом обочина пологим метровым откосом спускалась вниз на дорожный асфальт. По снегу скользнули лучи фар подходившего грузовика, он шел по моей стороне, и я остановилась на самом краю обочины, чтобы его пропустить.

И тут же боковым зрением уловила чье-то движение за своей спиной, быстро мелькнувшую тень. Я только успела повернуть голову и отклонилась назад.

Шарапова промахнулась в толчке, ее вытянутые руки, которые должны были ударить меня в спину, только царапнули по рукаву и сорвались. Шарапова поскользнулась, сбила меня с ног, и мы вдвоем покатились с откоса обочины на дорогу, прямо под колеса приближающейся машины.

Снег был скользкий, Шарапова пыталась удержаться, но не смогла. Она так и скользила впереди меня, и машина первой ударила бы ее. Мне удалось рывком развернуться на живот, я ухватила Шарапову за пальто, а сама раскинула ноги и носками сапог зацепилась за неровности обочины. Водитель грузовика все видел, он, конечно, нажал на педаль тормоза и отвернул влево передние колеса, насколько успел.

Если бы он не нажал на тормоз, то машина спокойно прошла бы мимо. Но зажатые намертво задние колеса пошли юзом, их заносило вбок, и они стремительно надвигались на нас.

Больше я ничего сделать уже не могла, я только откинула голову в сторону и подтянула Шарапову к себе. Черное колесо ударило Шарапову по боку, и машина тут же остановилась.

Я не сразу смогла подняться.

Лежала на откосе, а мои ноги, раскинутые циркулем, где-то вверху по-прежнему цеплялись носками сапог за края обочины. Опираясь руками, я сползла на дорогу. Увидела на снегу свою шапку, кое-как надела ее и уже потом поднялась на ноги.

Шарапова не шевелилась. Я не беспокоилась, догадываясь, что у нее шок, шок от испуга. Резиновая покрышка колеса плашмя ударила ее по боку, ударила не сильно. Руками удерживая Шарапову, я хорошо ощутила толчок — серьезно пострадать она не должна была.

Шофер, выскочивший из машины, стоял возле нас, застывший как столб.

Я наклонилась, подхватила Шарапову под мышки. Тогда она сама, цепляясь за колесо, встала вначале на колени, потом на ноги. Повернулась ко мне, качнулась. Я хотела ее поддержать, она отшвырнула мою руку.

Свет лампочки заднего фонаря отражался в ее глазах, я несколько секунд молча смотрела на нее, затем повернулась к шоферу. Тот же фонарь освещал и его лицо — шофер был молодой, совсем юноша, щеки его от испуга были белые, как падающий снег, он не мог выговорить ни слова и, кажется, даже не дышал. И только увидя, как Шарапова поднялась на ноги, он зашевелился, заморгал глазами, растерянно задвигался.

— Вот что, паренек! — сказала я. — Не пугайся. К счастью, ничего страшного не случилось, ты ни в чем не виноват. Это мы сами поскользнулись на дороге. Но вот подруга моя, кажется, ушиблась. Ты довези ее до дому.

— Да, да! — закивал шофер. — Довезу, конечно, довезу…

— Садись в машину, — сказала я Шараповой.

Она продолжала молча смотреть на меня. Я отвернулась.

— Дура ты, Лариса! — тихо сказала я и, обойдя машину, перешла улицу.

Я не оглядывалась. Услышала, как за моей спиной хлопнула дверка кабины, загудел мотор и машина ушла. Тогда я обернулась — на дороге уже никого не было.

Я достала платок, отряхнула пальто и джинсы. Пушистый снег смягчил падение, немножко побаливали колени, которыми я ударилась, пытаясь задержаться на откосе, и джинсы на коленях были сырые. Дома, вероятно, обнаружится два-три синяка — пустяки.

Не трудно было догадаться, как Шарапова появилась здесь, хотя работала в вечернюю смену. Брагин не хотел остаться передо мной в долгу — видимо, я сильно ударила его головой по носу, — он быстренько съездил за Шараповой в поликлинику, обрисовал ей ситуацию и привез сюда. Выпивший — мог наткнуться на инспектора, но рискнул. Шарапова не успела захватить нас с Тобольским и, увидя меня уже уходящей, — пошла следом. Шла и думала, конечно, думала, — чем могло закончиться мое свидание с Тобольским. Возможно, собиралась остановить меня, бросить в лицо оскорбление, сказать что-то, и не находила слов…

Моя остановка на обочине, появление машины — и распаленное ревностью сознание толкнули ее на отчаянный поступок.

Признаюсь, все-таки я не ожидала от Шараповой такой свирепости — ведь она толкнула меня навстречу смерти. Мало чего изменило в наших эмоциях появление цветных телевизоров и микрокалькуляторов. Мы по-прежнему, как и во времена строительства пирамид, можем неуправляемо и любить, и ненавидеть, и сейчас мне было даже странным, что я могла думать иначе.

Я не села в автобус, прошла мимо остановки — на ходу лучше думалось.

Что там ни говори, а Брагин сделал хороший ход. Еще бы чуть-чуть…

Я спросила себя: не многовато ли в моей работе этих самых «чуть-чуть»? И в деле Аллаховой, когда я разоблачила бухгалтера Башкова, а он перевернул лодку, в которой мы сидели. Я могла бы и утонуть, и замерзнуть в осенней холодной воде Обского моря… да и замерзла бы, наверное, не разыщи меня Максим… Могла быть избита дружками мстительной Жаклин, неосторожно попавшись на нехитрое ее приглашение… Может, где-то я себя опрометчиво веду? Да вроде нет — простое соединение случайностей. Доля риска, конечно, есть… Так риск, как говорит мое начальство, нам по штату положен.

Снеговой заряд прошел, отдельные крупные снежинки еще ложились на лицо, я либо смахивала их перчаткой, либо они успевали растаять и холодными капельками сбегали за воротник.

Наверное, не нужно рассказывать полковнику о сегодняшнем происшествии. К делу, которое я веду, это отношения не имеет, как я считаю. А полковник Приходько может заключить, что я излишне резво начала входить в опасное сближение со своими подозреваемыми, и если это те самые, которых мы ищем, то я могу встретиться и с более серьезными неприятностями, и полковник постарается меня от них уберечь и, чего доброго, передоверит продолжение раскрытия кому-либо другому, более осторожному. А несмотря на все мои сомнения, азарт охотника мешал мне остановиться, я начала этот поиск и сама доведу его до конца…

Вот про пуговицу я расскажу.

4

— Какая пуговица? — спросил полковник Приходько.

— Обыкновенная, — ответила я. — Пластмассовая, размером с копеечную монету, молочного цвета и с серебристой полоской по ободку. Похожа на пуговицу от женской блузки. Но могла быть пришита и к рубашке самого Тобольского.

— А могла и просто потеряться из домашнего набора, — заметил полковник.

— Могла потеряться, — согласилась я. — Но когда человек собирается пришивать пуговицу и роняет ее на пол, то обычно поднимает ее. Правда, если она закатится под диван и ему лень ее доставать, то он возьмет другую. Но пуговица не похожа на новую, серебристая полоска по ее ребру чуть потерлась и около отверстий остались следы иголки. Пуговица была, несомненно, пришита и оторвалась. Или ее оторвали… Я, конечно, не брала ее в руки, вероятно, на ней еще остались следы пальцев, и даже если эта пуговица с блузки Зои Конюховой, то отпечатки, думаю, будут не ее.

Полковник Приходько не спросил меня, почему я не захватила пуговицу с собой, видимо, согласился — пусть все подозрительные вещи пока остаются на своих местах. Достаточно того, что эту пуговицу я увидела.

— Что ж, — заключил он, — хорошо бы, конечно, удостовериться, что эта пуговица с одежды Зои Конюховой. Не нужно было бы вам продолжать, прямо говоря — небезопасные поиски в потемках. А кто хоронил Конюхову? — спросил полковник Бориса Борисовича.

— Ее подруги из училища. Мать не могли найти, она и на БАМе успела сменить место работы. Писем от нее не было.

— Вот — мама! — вздохнул полковник. — Ты все же, Борис Борисович, про пуговицу следователю расскажи. А что мы про шоферов выяснили?

— Пока только анкетные данные. Старый ГАЗ шестьдесят девять, номер двадцать восемь — двадцать пять, приписан к гаражу Геологоуправления. Водитель — Брагин Геннадий Семенович, тысяча девятьсот шестидесятого года рождения. Был женат — разошелся. Сейчас прописан на жительство в общежитии геологов, но частенько ночует где-то в городе. По работе ничем ни положительным, ни отрицательным не отмечен, от ГАИ замечаний нет. Но выпить, говорят, любит. А с Тобольским в институте работает Завьялов Борис Аркадьевич. Живет на Ботаническом жилмассиве с тещей — матерью жены. Жена два года назад умерла от саркомы. Осталась дочь четырех лет. Имеет машину «Жигули» белого цвета, номер тринадцать — тридцать девять. Инженер-электрик, закончил НЭТИ, инженер по приборам. Хорошо работает, фото на Доске почета висит.

— Вот, — заметил полковник Приходько, — и этот на Доске почета. Вроде кругом порядочные люди, а мы за ними в щелочку подглядываем. Нехорошо, а?

— Аллахова тоже на Доске почета была, — не удержалась я.

— Была, — согласился полковник, — но про нее мы уже знали, кто она и что. А вот про сегодняшних наших подозреваемых пока плохого не знаем ничего. Неудобно, поди, подглядывать?

— Бывает, — пришлось согласиться мне.

— Вот то-то, что бывает… А что прикажете делать? Меня начальство уже спрашивало. Так, между прочим. Любопытствовало, — и полковник Приходько повертел ладонью, иллюстрируя, как любопытствовало начальство. — Как мое частное дело движется? Времени-то многовато вроде прошло… Как видите, Евгения Сергеевна, не вам одной неудобно, мне вот тоже неудобно, вроде взял обязательство, а выполнять не тороплюсь. Только и сделал, что вас в мутное дело втравил, за порядочными людьми подглядывать. Со всеми, поди, уже познакомились?

— Почти. Бориса Завьялова еще не видела.

— Легки вы на руку, быстро в контакты входите. Удивляюсь вашей общественной коммуникабельности. И не комплименты говорю — на самом деле так. Вон и Борис Борисович головой кивает — соглашается. Выпивать, поди, с новыми знакомыми приходится?

— Иногда приходится. Самый быстрый способ контакта.

— Самый быстрый… — покряхтел полковник. — Как ты, Борис Борисович, на это дело смотришь?

— Да как смотрю? Нормально смотрю, — улыбнулся Борис Борисович и продолжал уже серьезно: — Программа у Евгении Сергеевны, прямо говоря, — нелегкая. Помочь ей чем-либо мы не можем. Вся ее роль — сплошная импровизация. А тут уж как обстоятельства подскажут.

— С волками жить — водку пить, — уронил полковник.

— Удерживаюсь, по возможности, — сказала я.

— А как вы вообще к этой компании относитесь, интуиция эта самая ваша?

Я чуть помолчала.

— Пока без интуиции, просто к ним присматриваюсь, за разные мелочи цепляюсь. И хотя прямых улик до сих пор нет… даже могу допустить, что все они к нашей истории отношения не имеют — бывают иногда такие мысли, — но вижу, что они не настолько порядочные, чтобы их ни в чем нельзя было подозревать. Думаю, кое-кто из них способен и на насилие, а может, и на что-либо большее. Вот это и помогает мне, как вы говорите — подглядывать. Жду, может, кто из них случайно имя Зои Конюховой помянет. Или у кого-либо вешалку увижу, на болтиках. Пока только так.

— Чего я побаиваюсь, Евгения Сергеевна, — сказал полковник. — Вот вы, как говорите, к ним приглядываетесь, смотрите, как бы они к вам приглядываться не начали. После Аллаховой у вас в городе кое-какие знакомые остались, могут догадаться, какую скрипку вы играли в той партии.

— Город большой, — мало вероятности, что меня кто-то увидит. Да и район другой.

— Все верно — и город большой, и район другой, и вероятность мала вроде бы. У меня сосед пять тысяч по спортлото выиграл, всего одну карточку купил — и выиграл. А там вероятность — одна на миллион. Вот вам и случайность! У вас дело посерьезнее, случайности тут ни к чему.

— Я уже думала об этом.

— Ну-ну! — подбодрил полковник.

— Проиграла за каждого, кто и как себя ведет, если кто-либо что-то услышит про меня и начнет соображать, кто я такая, случайно ли я среди них появилась, а если не случайно, то насколько я опасна для них. Все-таки я больше о каждом из них знаю, чем они обо мне. И думаю о них уже не один день.

— Интересно, и что же надумали?

— Трудно будет им поверить, что я не тот человек, за которого себя выдаю. Ведь в компании Аллаховой самым умным, надо признать, был бухгалтер Башков. Но и он до последнего момента не был уверен, кто я и что собираюсь делать. Я сама пошла на провокацию.

— Это я знаю. Согласитесь, что с Башковым вам еще просто здорово повезло.

— Согласна, повезло. Но и потом у него полной уверенности не появилось и он за ответом ко мне домой пришел.

— Башков-то пришел. Но вы сами сказали, что он умный и понял, что к чему. Но ваши мальчики — это не те умники. Хотя могу согласиться, что подозрение, что вы сотрудник милиции, может где-то вас даже защитить, если они сообразят, что за вашей спиной все УВД, которое так просто вас в обиду не даст. Но это хорошо, если они сообразят. А если они просто перепугаются и с испугу за нож схватятся?

В словах полковника Приходько была своя логика, тут мне нечего было возразить. Я промолчала.

— Вот, вот! — сразу накинулся на меня полковник. — Знаю я вас, Евгения Сергеевна, все-таки не любите вы по сторонам посматривать.

Я, конечно, вспомнила про последнюю встречу с Шараповой, но промолчала.

— Береженого — Бог бережет! — продолжал полковник. — Это и про нас с вами сказано… Ну, что вы молчите? Борис Борисович, хоть ты с ней поговори, а то я, вижу, своими лекциями по технике безопасности Евгении Сергеевне уже до смерти надоел.

Борис Борисович кивнул мне.

— Она будет осторожней, — сказал он.

— Я буду осторожной, товарищ полковник, — повторила я.

Когда я вернулась домой, Петр Иваныч и Максим сидели на кухне и пили кофе. Вернее, кофе пил один Максим, а Петр Иваныч — свой жиденький чаек.

— Бессовестные, не могли меня подождать! А что же вы пьете пустой кофе, Максим? Вы же с работы, сто километров отмахали и, конечно, есть хотите.

— Он сказал, что не хочет, — сказал Петр Иваныч.

— Максим, в отличие от вас, воспитанный, и не хотел вас затруднять. Через десять минут будет готов омлет.

— Спасибо…

— Спасибо вы скажете потом. А я и сама есть хочу. Зато Петру Ивановичу не дадим ни кусочка.

Сделать омлет, как известно, быстро и просто, важно только как следует раскалить сковородку. Электроплита у нас работала исправно, и я сумела уложиться в обещанный срок.

Когда с омлетом было покончено, я заварила свежего кофе, Петр Иванович плеснул в чашечку, за компанию, своего жиденького чайку и опустил сухарик.

— О чем мужчины сплетничали без меня? — спросила я.

— Сплетничали? — сразу вооружился Петр Иванович. — Сплетничать — занятие женское, мужчины обмениваются информацией.

— Хорошо, — мирно согласилась я. — Давайте вашу информацию.

— Чего же вы спрашиваете? А где ваша хваленая интуиция? Догадайтесь.

— Попробую.

На кухне я заметила на подоконнике книгу и, не заглядывая в нее, по цвету переплета заключила, что это томик Куприна из домашней библиотеки Петра Ивановича. И сообразить, кому он здесь мог понадобиться, мне было уже нетрудно.

— Так мы слушаем, ясновидящая? — веселился Петр Иванович.

— Конечно, я еще не волшебница и не берусь охватить все темы вашей мужской высокомудрой беседы. Но думаю, так или иначе, разговор коснулся женщины.

— Ну, положим, — неохотно согласился Петр Иванович. — Хотя здесь не требуется какой-либо особой сообразительности. Когда разговаривают двое мужчин, естественно подумать, что разговор рано или поздно коснется женщины.

— Конечно, — согласилась я. — Особенно, когда разговаривают два таких прожженных ловеласа, как вы с Максимом. Но, так или иначе, вам потребовалось уточнить одну черту человеческого характера в женском исполнении. И тут за авторитетом Максим обратился к Куприну.

— Почему именно — Максим? — не унимался Петр Иванович. — У меня тоже могли быть вопросы к женщине.

— Тогда на подоконнике в качестве справочника лежал бы не Куприн, а, скажем, Джек Лондон. Максиму была нужна «Суламифь».

Тут Петр Иванович промолчал. Он только взглянул на Максима, затем они оба обеспокоенно уставились на меня. Тогда я первая перешла на шутку:

— Думаю, Куприн нашел верный эпиграф к своей «Суламифи». — А вы как считаете, Петр Иванович? Могли бы вы задушить свою Дездемону?…

5

Новому направлению моих поисков можно было дать кодовое название «шоферы».

Следователь Никонов исходя из материалов, собранных в его тощей палочке, сделал, думаю, верный вывод, что Зою Конюхову к ее последней автобусной остановке привезли на машине, вероятнее всего — легковой, а следовательно — частной. И хотя «газик» Геологоуправления был государственной принадлежности, но, по возможностям его использования шофером Брагиным для личных надобностей, он в число подозреваемых тоже попадал. К водителю его нужно было приглядеться повнимательнее, сведения Бориса Борисовича требовали уточнения.

Неожиданное обострение моих отношений с Брагиным поставило меня перед дополнительными трудностями.

Я уже тяжело корила себя, что так нерасчетливо и опрометчиво пошла на поводу у эмоций и стукнула — и, видимо, достаточно больно — его по носу. И надо же мне было? Подумаешь, оскорбленная женская добродетель!…

И в то же время до какой ступени я могу позволить себе опуститься?

Полковник Приходько, конечно, догадывался, что в той среде, где я веду свой розыск, моя роль молодой женщины, никем и ничем не защищенной от мужских посягательств, заставит меня входить в какие-то рискованные контакты с теми молодыми людьми, у которых уважение к женщине не является отличительной чертой характера. Это были те самые детали моей работы, о которых он думал, но, разумеется, ничего посоветовать не мог, предоставив мне самой, моему женскому такту и здравому смыслу устанавливать нормы подобных взаимоотношений… но и не забывать о задаче, которую мне так или иначе следовало решить. Все это было за пределами его опыта, его знаний и такта. И сейчас он просто беспокоился за меня, как все мужчины преувеличивая трудности моего положения… Я это чувствовала и была бесконечно благодарна ему за такое отеческое беспокойство.

И в то же время полковник Приходько был человеком дела, напоминая мне командиров прошедшей войны, которые самоотверженно посылали в опасные разведки своих сынов и дочерей…

С Брагиным придется подождать, самолюбию его надо дать остыть. А вот с Борисом Завьяловым, отцом футуристки-дочери, для встречи вроде бы помех не было. Он меня пока не знал.

По крайней мере, я тогда так думала…

Все данные о нем, какие собрала служба Бориса Борисовича, ничего мне не подсказывали и ни на что такое не намекали. Нужно было самой поглядеть на него.

Применяя красочный, хотя и поистершийся одесский оборот — я еще не знала, что от этого буду иметь. От интуиции здесь было мало толку, думать о Завьялове плохо мне по-прежнему мешала его четырехлетняя дочь, которая предпочитает черному зеленый карандаш.

Хотя Завьялов тоже посещал домик Тобольского, мне не хотелось повторять испытанную уже схему встречи, как в случае с Брагиным. Однообразие приемов могло выглядеть подозрительно нарочитым и для сообразительного человека могло явиться причиной к дополнительным размышлениям.

Встречаться с Завьяловым в институте, где работал Тобольский, не хотелось по тем же соображениям.

Но каждый день — за исключением субботы и воскресенья — Завьялов утром, перед работой, отвозил дочь в детский садик, а в конце рабочего дня опять ехал и забирал ее домой. Пока была жива его жена, это, вероятно, делала она, так как работала поблизости, в КБ завода, в ведении которого и находился садик. После смерти жены Завьялов не стал ничего менять. Я не знаю, каким он был мужем, но как к отцу у меня к нему вопросов не было.

Узнать адрес детского садика для Шерлоков Холмсов службы Бориса Борисовича проблемы, разумеется, не составило. Они просмотрели списочный состав детей и нашли там среди прочих и Ксению Завьялову, 1980 года рождения. Узнав это, я еще подумала, что дочь Бориса Завьялова вполне может дожить до 2050 года, до времени, когда наука и техника обещают нам и объемное телевидение с эффектом присутствия, и туристические рейсы на Луну, и домашних роботов, и многое другое… Вот только будут ли люди и в 2050 году еще убивать друг друга — об этом ни гуманитарные, ни все прочие науки ничего сказать не могли.

Свою программу я начала с того, что обследовала квартал, где находился данный детский садик, и, конечно, нашла — должно же мне хотя бы в чем-то везти — опять же промтоварный магазинчик «Ткани» — старенький и неказистый, но имеющий большое окно, выходившее на улицу, через которое, если встать вплотную к подоконнику и смотреть налево, можно увидеть подъезд детского садика и калитку в заборчике из зеленого штакетника.

Я знала, что Завьялов по пути из садика частенько заезжал к Тобольскому — это в мою схему не входило, но Борис Борисович помог мне и здесь, он разузнал, что каждую пятницу Тобольский после работы с четырех до шести вечера посещает курсы английского языка, которые проводились там же в институте. Можно было думать, что Завьялов тоже об этом знает и в этот день не поедет к Тобольскому.

Получив все эти сведения, я в эту же пятницу, в четыре часа, сразу со своего склада отправилась в магазин «Ткани».

На улице была оттепель, кое-где даже капало с крыш; служба погоды еще вчера, когда на улице стоял десятиградусный мороз, храбро выдала сводку: повышение температуры до нуля градусов. Я еще удивилась, а Петр Иванович не очень. Он сказал, что Сибирь — женского рода и так же непостоянна в характере своем, и тут сибирская погода свою службу не подвела.

Я бродила по магазинчику среди развешенных тканей, изображая покупательницу, которая толком не знает, какая расцветка штапеля ей к лицу… и старалась держаться поближе к окну, поглядывая в сторону зеленой калиточки, из которой торопящиеся мамы, реже — папы и совсем редко — бабушки и дедушки вывозили на саночках своих будущих Курчатовых, Карповых и Плисецких.

Я не уловила момента, когда на улице появились белые «Жигули», заметила машину, когда она уже стояла неподалеку от детского садика. Номер машины я разобрать не могла, но то, что это «Жигули», разглядела хорошо и поспешила покинуть магазинчик.

У дверей я остановилась и увидела, как к «Жигулям» подходит мужчина в коричневой куртке, мохеровом берете и неизбежных джинсах, а рядом с ним, заглядывая ему в лицо, семенит девочка, в тулупчике и тоже мохеровой шапочке. Очевидно, это был Завьялов с дочерью, и никто другой.

Девочка сама открыла заднюю дверку, вскарабкалась на сиденье и опустила дверное стекло.

И тут же из-за «Жигулей» вывернула синяя «Нива», направляясь в мою сторону. Я подумала, что такая деталь может сработать на меня, быстро шагнула на дорогу и подняла руку. В машине уже сидело трое, я ожидала, что машина не остановится, однако водитель притормозил.

А Завьялов уже садился за руль своих «Жигулей».

Тогда я просто махнула рукой водителю «Нивы», как бы не желая ехать в столь тесной компании, лишив его надежды заработать на бензин, и машина пошла прочь.

Завьялов, видимо, заметил, что я останавливала «Ниву». Подъезжая ко мне, он сам сбавил ход и остановился, прежде чем я подняла руку. Еще не успела ему что-либо сказать, как он повернулся к дочери:

— Как, Сенька, подвезем тетю?

Я выпрямилась и промолчала. А девочка выглянула поверх опущенного стекла, внимательно оглядела меня широко по-детски распахнутыми голубыми глазами.

— Подвезем, — сказала она.

Завьялов с серьезным видом, как будто только и дожидался ее согласия, распахнул мне переднюю дверку.

— Садитесь, Евгения Сергеевна, — сказал он. — Вам до цирка?

В моей, пусть пока не такой уж большой, работе оперативника, особенно когда выдаешь себя не за того, кто ты есть, я уже стала привыкать ко всяческим неожиданностям и, принимая их как должное, старалась не удивляться, но сейчас, по правде сказать, несколько оторопела и чуть задержалась взглядом на лице Завьялова… Нет! Я была уверена, что никогда раньше его не видела, но он таки меня знал, даже знал, где я живу.

— До цирка, — с опозданием ответила я. — Можно я сяду с вашей девочкой?

Я открыла заднюю дверку и устроилась рядом с девочкой.

Завьялов тронул машину.

Я пока не знала, что мне говорить и как мне держаться, ожидая, когда сам хозяин или дочь как-то прояснят ситуацию.

— Познакомься, Сенька, с тетей Женей, — сказал Завьялов, не поворачиваясь. Мы приближались к перекрестку, а там зажегся желтый.

— А почему я ее раньше не видела? — спросила девочка.

— Вот теперь увидела.

Девочка повернулась ко мне, и мне стало чуть не по себе от ее доверчивого любопытного взгляда.

— Меня зовут Ксения, — сказала она. — Это папка меня Сенькой зовет. Но вы тоже можете меня так называть.

— Я буду звать тебя Сеней.

— А папа — Борис Аркадьевич, да вы, наверное, и сами знаете.

Да, я знала, как зовут Завьялова, но он этого, думаю, не знал, а я не могла лгать, глядя в ясные детские глаза, и только молча кивнула в ответ.

— Он вас уже катал на машине?

— Еще нет.

— А почему? Он всех наших знакомых катает, и тетю Тому, и тетю Лару, и дядю Вадю…

— Сенька, — перебил ее Завьялов, — не приставай к тете Жене с вопросами, — поворачивая направо, он быстро глянул на меня с чуть заметной улыбкой. — Озадачил вас, вижу, Евгения Сергеевна?

— Признаюсь.

— Видел вас у Ларисы на дне рождения. Через дверь. Заходить мне некогда было — Сенька в машине ждала. Лариса и объяснила: кто вы и как к ней попали.

— Ясно, — сказала я.

Завьялов притормозил, пропуская замешкавшегося на дороге старичка с авоськой, из которой торчали горлышки пустых молочных бутылок.

Завьялов видел мое лицо в зеркале заднего обзора, а я быстро взглянула на его профиль — как утверждал Грин: профиль более точно передает содержание человека, нежели его фас… Впалые щеки, четко выраженные скулы, жесткие губы, грубоватый короткий нос… моя хваленая интуиция молчала. Вот разве только улыбался он как-то принужденно, как будто совсем этого не хотел, глаза не улыбались — одни губы.

— Евгения Сергеевна, — сказал он, — уж коли случай вас ко мне в машину посадил, просьба у меня к вам… Вы очень торопитесь домой?

— Домой? Нет, не тороплюсь. Вы хотите нас с Сеней покатать?

— Если бы! Тут дело чуть серьезнее, только не обижайтесь на просьбу.

— Пожалуйста.

— Сегодня в ЦУМ детские шубки привезли. Хочу купить Сеньке новую. День рождения у нее скоро. Да и выросла она из своей старой дубленочки.

— Вот! — показала Ксения. — Руки из рукавов вылазют.

— Вылезают, — поправил Завьялов.

— Вылезают. И дырки…

— Хочу вас попросить шубку нам выбрать. Матери у нас нет. А я покупатель плохой. Неудачливый. Не умею покупать.

— Не умеет! — подтвердила Ксения. — Сапожки купил, а они сразу порвались.

— Да, — отозвался Завьялов со своей слабой улыбкой. — У сапожек через неделю застежка отскочила. Так и тут, боюсь, куплю что-нибудь не то. А вы специалист…

— Ну, какой я по шубам специалист!

— Все же лучший, нежели я.

Завьялов знал, не только где я живу, но и кем работаю. И хотя это ему могла рассказать все та же Лариса, у меня мелькнула мысль, что он, кажется, знает про меня больше того, что она могла ему рассказать. Вот тут я вспомнила полковника: «один шанс на миллион…»

— Поедемте, тетя Женя! — и Ксения просительно положила свою ручку на мою. — А то папка шубу купит, а у нее все пуговки сразу пообрываются.

— Поедем, Сеня, — сказала я. — Купим, если есть хорошие шубки. А пуговицы нужно сразу еще раз пришить, плохо это делают в мастерской.

Машину Завьялов оставил на платной стоянке возле ЦУМа. В магазин мы прибыли вовремя, только прошли в отдел детской одежды, как дежурная повесила на входе символическую ленточку.

— Последние десять штук остались, — объяснила она покупателям.

Хотя и из последних, но шубка нам попалась хорошая, из мягкого пушистого меха, почти не отличимого от настоящего. Мне, собственно говоря, негде было и проявить свои способности, я только последила, чтобы шубка не оказалась короткой или тесной, или перекошенной при пошиве.

Ксения, что ни говори — будущая женщина! — кокетливо вертелась перед зеркалом, голубые глазки ее счастливо поблескивали, я так и оставила ее в новой шубке, а старую попросили завернуть, что продавщица и сделала. Мы возвращались к машине, и Ксения шла, держа меня за руку, и довольная поглядывала то на меня, то на отца, на меня даже чаще, и все расспрашивала, сколько белочек пришлось застрелить, чтобы сшить такую хорошую шубку. Я сказала, что она может быть спокойна, так как на ее шубку белочек не пошло ни одной. Я говорила с ней весело и непринужденно, отчаянно стараясь, чтобы мое лицо выражало именно то, что она хотела бы видеть.

Завьялов шел рядом, молчаливый и суровый, и я могла объяснить это тем, что на моем месте так же могла бы идти его жена, может быть, он до сего времени помнил о ней, и все это окончательно не укладывалось в схему моего поиска.

Он открыл дверку кабины, забросил на заднее сиденье сверток со старой шубкой, наклонился, чтобы открыть дверные фиксаторы, и, когда выпрямился, задел головой за верхний край дверки. Воротник куртки отогнулся, а я стояла за его спиной и увидела, как на изнанке воротника сверкнули как бы две заклепки.

Но это были не заклепки.

6

Медленно поднималась по ступенькам лестницы на свой четвертый этаж.

Как бы несла на плечах тяжеленный рюкзак, возвращаясь из утомительного туристского похода, когда устаешь так, что только о том и думаешь, как бы наконец добраться до дома, сбросить со спины свинцовую тяжесть и сказать облегченно: «Ну, все!»

Я открыла дверь, сняла пальто, но не смогла освободиться от тяжести рюкзака, так и прошла с ним в комнату и присела на кровать.

Услышала, как на кухне завизжала кофемолка, как забрякали чашки. Я знала, что Петр Иванович уже сидит за столом и ждет, как я войду, скажу «добрый вечер!» и мы будем пить кофе, вернее, кофе буду пить одна я, а Петр Иванович — сердце! — нальет себе из чайника жиденького чайку.

Вешалка на болтиках…

Все, что я увидела за сегодняшний день, весь облик Бориса Завьялова, его отношение к дочери — все это рождало у меня стойкое ощущение протеста против того жестокого предположения, которое мы сделали, услышав от гардеробщика про эту полоску кожи, прикрепленную двумя болтиками к воротнику.

У нас не было ни одного явного, точно уличающего факта, мы хватались за каждую случайную деталь. Были подозрения, я цепляла их одно за другое, пока на конце цепочки не оказалась судьба голубоглазой девочки, которая на многие годы — если не навсегда! — может потерять отца.

Мне не хотелось быть колесом, которое раздавит ее жизнь, но и свернуть в сторону я уже не могла.

«Тетя Женя, вы придете к нам в гости?»

Нет, милая девочка, в гости к твоему отцу если и придут люди, то незнакомые, чужие люди, но только не я!…

Петр Иванович, удивленный моей необычной задержкой, осторожно постучал в дверь, я сказала: «Да, да!» — он заглянул, встретил мой взгляд и погасил улыбку.

— Я там ваших беляшей принес, — сказал он. — По дороге случайно купил.

Мне уже было известно, как «случайно» попадались ему по дороге мои любимые мясные беляши, — конечно, ходил сам за ними к ЦУМу, где на площадке перед магазином торговали всяческими пирогами из термосов шустрые толстощекие буфетчицы, в белых халатах, натянутых поверх болгарских дубленок.

Я сбросила свою слишком теплую водолазку и надоедливые, назойливые джинсы. Натянула домашний халатик и уютные замшевые тапочки. В ванной комнате вгляделась в зеркало, попробовала проиграть на лице одно из выражений «все хорошо, все хорошо!», но ничего не получилось.

Петру Ивановичу разглядеть мое настроение не составило труда.

Я молча запивала горячим кофе свежие беляши, а Петр Иванович прихлебывал из чашечки свой жиденький чаек и тоже помалкивал. Он догадывался, что у меня что-то не так. И хотя лично знал полковника Приходько и не один год, однако точно понимал, что такое служебная дисциплина, и никогда не любопытствовал по поводу моей «нетовароведческой» работы. Так и сейчас, помочь мне чем-либо, каким-то советом он, понятно, не мог, а ободряющие похлопывания по плечу сам не терпел.

Он вышел на мое настроение с другого боку.

— Я был постарше вас, когда стал милицейским очеркистом, — начал он задумчиво, как бы сам с собой, но вслух, — и вскоре убедился, насколько мы, да и не только мы, а все так называемое культурное население планеты, беспомощны в лечении своих общественных недугов. Человек — существо мыслящее и эмоциональное, прогнозирование его поступков и проступков — задача, не имеющая однозначного решения. Появившиеся криминология и криминалистика были и остаются весьма приблизительными науками. Единственную заслугу, скажем, нашей советской криминалистики я вижу в том, что она внесла какой-то порядок в определение проступка, в его оценку. Криминалисты подсчитали — и, на мой взгляд, довольно точно — число всяческих наказуемых проступков, насчитали их двести шестьдесят девять и составили Уголовный кодекс РСФСР. Получился каталог проступков, если хотите — ценник, по которому и определяется плата за каждое то или иное нарушение установленного порядка, или иначе — Закона. Виновника наказываем либо материально, либо лишением свободы. Мы ставим себе в заслугу, что отказались от наказаний плетьми или розгами, так сказать, благородно не оскорбляем человека действием, однако зло по-прежнему пытаемся лечить злом, зная, что это плохой метод лечения, особенно для запущенных нарушителей. Для оправдания часто вспоминаем Маркса и Ленина, однако ничего своего так и не придумали.

— А можно здесь вообще что-либо придумать?

— Это вы меня спрашиваете или интересуетесь тем, что говорят криминалисты?

— Что говорят криминалисты, я и сама знаю. Как-никак — пятерку получила в школе по этому предмету.

— Да ну? — деланно удивился Петр Иванович. — Тогда вы знаете здесь столько же, сколько ваши бывшие преподаватели.

— А психология?

— При чем тут психология? Психологи знают не больше криминалистов. Они то и дело друг на друга показывают.

— Ну не скажите! — заступилась я.

— Я все-таки — эмпирик! — отмахнулся Петр Иванович. — Все проверяется фактами, практикой. И если ваша психология вкупе с криминалистикой сумеют убавить Уголовный кодекс хотя бы на одну статью, я первый на коленях покаюсь в своем заскорузлом недоверии к сим великим наукам.

— Неужели вам, — продолжала я нападать, — за все время, пока вы занимались, да и занимаетесь, милицейскими делами и видели просчеты нашего правопорядка, неужели вам ни разу не приходили в голову какие-либо эмпирические выводы?

— Да как не приходили… приходили, конечно.

— Поделитесь.

— Вам — специалисту, который с самой криминалистикой на «ты», все это покажется несерьезным.

— Ну, а все-таки.

Петр Иванович задумчиво повозил чайной ложкой по клеенке, затем откинулся на спинку стула и с решительным и задорным видом посмотрел на меня.

— Скажем так… Хотя криминалистика — наука весьма приблизительная, но, думаю, и в ней — как, скажем, в физике — должен сработать закон Бора: хорошая теория, чтобы быть верной, должна быть немножко сумасшедшей.

— Помню такое, — согласилась я. — И что же, у вас появилась сумасшедшая теория?

— Представьте себе!

— Вот это да!… У него есть готовая теория, а он молчит. Давайте ее сюда.

— Только прошу не смеяться.

— Обещаю. Да какой тут может быть смех…

— Вот именно — какой уж тут смех. Тут не до смеха… А теория, в приближенном ее изображении, такова. Преступление — это, вообще-то, конечно, аномалия в нормальном человеческом поведении. В одной и той же ситуации один человек совершает проступок, а другой — нет. Это позволяет сделать вывод, что у преступника в сознании не хватает какого-то качества, если хотите — особого витамина. Назовем его витамин «КУ».

— Никогда о таком не слыхала.

— И не мудрено. Это я придумал такое название: «КУ» — витамин культуры. В общем значении этого слова.

— Весьма любопытно.

— Вы уже ухмыляетесь?

— Боже упаси! Я слушаю.

— Вам — специалисту, на «отлично» усвоившему криминалистику, — не утерпел все же Петр Иванович, — должно быть известно, что большинство преступающих закон — духовно обедненные люди. У них в сознании, в отделе, где должны храниться, скажем, изображение Сикстинской мадонны, музыка Чайковского, стихи Пушкина и Блока, романы Толстого, Гюго, Тургенева — что в общей совокупности я и называю витамином «КУ», — так у них в этом отделе ничего такого нет. Пусто! Авитаминоз! Ни культуры, ни духовности! А ведь этот отдел очень часто определяет поведение человека. Не всегда, конечно, но в большинстве случаев. Вспомним Горького! «Всем, что во мне есть хорошего, я обязан книгам!» Вот, к примеру, можете вы представить себе молодого человека, который любит, читает и знает хотя бы только художественную литературу, и вдруг он лезет в форточку за чужим добром, а?

Я вспомнила о своих новых знакомых, многие из которых имеют высшее образование — а некоторые почитывают даже Фрейда, — а я подозреваю их, даже не в воровстве, а куда более тяжком преступлении…

— Согласна, — тем не менее сказала я. — Не будем пока говорить об исключениях — можно быть малограмотным и культурным, нравственным человеком.

— Да! — подхватил Петр Иванович. — Обойдем частные случаи. Будем говорить не о порядочных, а о нарушителях.

— Конечно, — опять согласилась я. — Если человек читает мне стихи Есенина и Лермонтова, мне уже не просто представить его в темном переулке, где он собирается стащить с прохожего пыжиковую шапку. Значит, вы называете это авитаминозом. И что же делать, когда установлен диагноз?

— Лечить его.

— Каким образом?

— А как лечат антабусом хронических алкоголиков.

— В принудительном порядке?

— Именно! В принудительном порядке! Профилактически это сделать трудно. Пока человек на свободе, мы не можем его заставить раскрыть книжку, если уж в школе его не сумели к этому приучить. Но не будем забывать о статистике повторных преступлений. Нарушитель выходит из колонии и часто опять возвращается в нее. Авитаминоз «КУ» — заболевание стойкое. Хроническое. А пока, чем мы лечим такой авитаминоз в колониях? Преимущественно — трудом. Правда, есть в колониях и школы, где мы доводим уровень образования нарушителя до установленного государством минимума. Но в основном лечим трудом. Труд — это, конечно, хорошо. Но часто это просто ритмическое упражнение для мускулов, но не для ума… «И сердце холодно, и спит воображенье», но участок серого вещества мозга — «отдел культуры» — так и остается пустым. По-моему, если у нарушителя есть хотя бы незаконченное среднее, то физике и химии его уже можно не учить. Ни к чему. Но вот к искусству, к ощущению прекрасного приобщать нужно обязательно. Искусство — это, конечно, и музыка, и живопись, но книга проще и доступнее. И приучать его читать книги мы должны обязательно. И сочинения они должны писать, и стихи читать… Все-таки я вижу — вы улыбаетесь?

— Нет, нет, это я так… Просто представила себе, как матерый бандюга и насильник будет читать вслух: «Прости, небесное создание, что я нарушил твой покой…»

— Да, согласен — смешно! А вы помните, сколько прогрессивных не ко времени, а поэтому смешных идей похоронили в свое время умные, но недальновидные люди? А эти идеи упрямо возвращались в жизнь, только с опозданием на много лет… Я бы дополнил наши правила содержания нарушителей в колониях статьей: за успешное освоение гуманитарных наук освобождать нарушителя из колонии досрочно! Ну не может же человек не перемениться, — начал уже горячиться Петр Иванович, — если он хотя бы прочитает Тургенева, Джека Лондона и Пушкина. Могучие глаголы гения способны выжечь скверну в самых запущенных сердцах. Мы все одинаковыми приходим в этот мир. Только иным из нас не повезло, и мир прекрасного не пробился в наше сознание. Я как-то писал очерк о матером уголовнике, который провел в заключении шестнадцать лет. Шесть лет в тюрьме, за особо тяжкое преступление. Среднюю школу закончил в колонии. Внешне примерного поведения стал человек. А вышел на свободу, через год опять банду организовал и человека убил. Подумайте, мы его лечили шестнадцать лет! Да за это время его кандидатом наук можно было сделать!

Я с удовольствием смотрела на Петра Ивановича, слушала его пылкие рассуждения о перевоспитании витамином «КУ» погрязшего в грехах человечества. Увлекшись, он храбро потянулся было к кофейнику, — я подвинула к нему его чайничек, и тут заметила, как Петр Иванович стал слегка морщиться и поводить левым плечом, — а я уже знала, что это значит, тут же накапала ему корвалола, прямо в чай, заставила выпить и направила отдыхать. Он еще пытался пробиться на кухню с новыми идеями, но я безжалостно выпроводила его, заявив, что несчастное человечество как-нибудь доживет до завтрашнего утра, а вот ему уже сегодня может понадобиться телефон «03». Петр Иванович поупирался немного, заявил, что я узурпатор, что он может вполне спокойно рассуждать на любую тему, однако я усадила его в кресло, закрыла пледом и принесла отличный детектив братьев Вайнеров.

— Самое здоровое чтение, — сказала я, — и не ухмыляйтесь, пожалуйста, так утверждали Айна Ахматова и Мариэтта Шагинян, а они были умные женщины, значит, понимали, что говорят.

Я вернулась на кухню и невольно подумала: сколько же у Петра Ивановича сохранилось в душе такой юношеской, пусть наивной, но и оптимистической романтики! Витамин «КУ»! Надо же придумать! Я была в два раза моложе его, а такое мне и в голову бы не пришло.

Смешная, но достаточно «сумасшедшая» идея несколько рассеяла мое минорное настроение. Кроме того, дополнительно я перемыла всю посуду на кухне, а по опыту знаю, что это тоже весьма здоровое занятие — если отнестись к нему с должной старательностью — и хорошо помогает освободиться от неприятных назойливых мыслей. Я позволила себе — в который уже раз! — усомниться в надежности своего поиска. И синеглазая девочка стала на пути моих подозрений, как знак: «Въезд воспрещен», и я уже не возражала свернуть куда в сторону со своей наезженной магистрали расследования. Не было ни надежных улик, ни достоверных фактов, а вешалка на болтиках могла искусственно прилепиться к моим детективным рассуждениям.

Я бы даже согласилась разработать новую версию, в неизвестном мне пока направлении, в надежде, что ребята Бориса Борисовича тоже не сидели сложа руки и, может, отыскали какую-нибудь «зацепочку», как любил выражаться полковник Приходько.

Закончив кухонные дела, я захватила с подоконника «Смену» с шахматными задачками и направилась к себе.

Проходя мимо телефона, почему-то выжидающе задержалась возле него, хотя звонить ко мне, кроме Максима, вроде было некому, а Максим уехал в свою обычную командировку по области…

Нет!… Пожалуй, рано нам списывать в раздел ненаучной фантастики разные там предчувствия, телекинез и им подобное, только потому, что этого не может быть, потому что не может быть никогда… Телефон зазвонил раньше, чем я дошла до своих дверей.

От первых же услышанных слов на меня как бы повеяло холодком.

Мне звонила Лариса Шарапова.

Звонила ко мне домой по телефону, номер которого она не могла бы вроде узнать, так как он записан на фамилию Петра Иваныча.

«Ты меня прости, пожалуйста… — говорила она и голос у нее был предельно виноватый, а в трубке что-то потрескивало, — знаю, что я ревнивая дура… я уже разговаривала с Вадимом… это все Генка Брагин — приехал, наболтал, вот я и сорвалась…»

Я слушала и размышляла: каким образом она могла выйти на мой телефон; вероятно, звонила на склад и попала на кого-то из сотрудников, так как Рита Петровна мой телефон ей бы не дала… Я отвечала принужденно, кажется, невпопад: «Ладно, пустяки, бывает…» — и все в таком же роде, обещала встретиться и положила трубку.

В задумчивости я стояла возле телефона и, когда он зазвонил опять, даже вздрогнула, сама не знаю почему.

Да, сегодня был мой день. Это звонил Борис Борисович.

Соблюдая наши правила игры, он сообщил свою новость, употребляя общие слова и не называя ни имен, ни фамилий, — да и не нужно было ничего и называть, я все поняла и так… У сестры-хозяйки в больнице, куда «скорая» привезла Зою Конюхову, обнаружилась ее невостребованная одежда: пальто, юбка, белье… и беленькая капроновая кофточка с пластмассовыми пуговками, белыми пуговками с серебристой полоской по ободку. Самая верхняя пуговка была, очевидно, оторвана — сохранились только обрывки ниток…

— Начальство знает? — только спросила я.

— Начальство прибудет в понедельник, — ответил Борис Борисович, выжидающе помолчал, а мне больше не о чем было его спрашивать, сказал: — До свидания! — и положил трубку.

Умница Борис Борисович! Он не стал мне ничего советовать, доверившись моей сообразительности. Полковник Приходько, вероятно, начал бы подумывать, не вывести ли меня из дела, так как по всему видно, что я вроде бы вышла на настоящих виновников. Борис Борисович был моложе своего начальника на десяток лет, и не то чтобы меньше тревожился за меня, но также понимал мое желание довести свой поиск до конца.

Пуговица, конечно, была уликой, но пока только для меня…

Сейчас же я ни о чем таком не думала, я все еще держала в руке телефонную трубку, слушала монотонное: туу… туу… туу… Для меня это был уже не зуммер телефона, а набатный колокол, который нес голубоглазой девочке неизбежную беду.

И до понедельника осталось всего три дня…

Я прошла к себе, забыв возле телефона свою «Смену» с шахматными задачками. Долго вертелась в постели, никак не могла уснуть. Вернулась к телефону за журналом. Попутно прислушалась возле дверей Петра Ивановича — вроде бы он спал спокойно. Опять улеглась в постель, включила ночник у изголовья, раскрыла «Смену». Постаралась отключиться от насущных забот и сосредоточиться на решении сложной трехходовки. Наконец сообразила, что оба хода белые делают одним конем, который и сплетает вокруг черного короля матовую сеть. Решение оказалось непростым, и то, что я таки до него додумалась — значит, еще могу кое-где соображать! Я отложила журнал, уткнулась носом в подушку, спать… спать… — уговаривала я себя и уже совсем забылась, как сквозь полусонное сознание — как бы включили тихую магнитофонную запись — пробился тоненький голосок: «Тетя Женя, а вы придете к нам в гости?» — и сон опять ушел от меня.