Часть III ВТОРНИК И ЛУИС

Глава 9 ПЕРВЫЙ ВЫБОР

Но вот остались позади

Исканья, гнев и боль.

Господь открыл нам путь един,

Чтоб в мире быть с собой.

Редьярд Киплинг, «Выбор»

Собаки были необычные. Это стало ясно в тот самый момент, когда воспитанники СКВП вошли в зал. Блестящая шерсть, сияющие глаза, идеальная осанка, как у конкурсантов на собачьей выставке. Когда они вошли, умолк шум, прервался разговор, казалось, само время остановилось. Полгода я представлял себе этот миг, мечтал о собаке, которая изменит мою жизнь, но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания. Открылась дверь, вошел пес бок о бок с подростком, и я не мог отвести глаз от животного. В его манерах не было ни суетливости, ни неуверенности. Он был сама непринужденность. Через секунду точно так же вошел второй пес. И еще один. И еще. Я вместе с другими ветеранами сидел за столом посреди главного зала СКВП, зажав в руке брошюрку с инструкцией, которую мы изучали, и в благоговении смотрел на собак: они обошли нас и по короткой команде «запрыгивай» умостились на своих зеленых ящиках. Когда они сели, никто не издал ни звука.

Четыре золотых ретривера, один черный лабрадор и один золотистый. На всех псах были жилеты и огромные шлейки для обучения, но животные их как будто не замечали. Они по обыкновению уселись на свои ящики, ожидая команды, словно этот парад перед незнакомцами был в порядке вещей. Последние три месяца ежедневные занятия начинались в один и тот же час, так что для собак тот день действительно ничем не отличался от предыдущих, но для меня, Рикки, Эндрю и Мэри мир остановился, когда псы вошли в зал. Нечто подобное чувствуешь, когда твоя невеста идет к алтарю. Этот момент растягивается, и какая-то часть тебя хочет, чтобы он длился вечно, — чтобы ты мог восхищаться каждой мельчайшей черточкой женщины, которая станет спутницей твоей жизни. А другая часть тебя хочет подбежать к ней, обнять и сказать:

— К черту свадьбу! Поехали отсюда, прямо сейчас, только ты и я!

Золотистый лабрадор предназначался Мэри. Так как девушка потеряла обе руки выше локтей в результате взрыва самодельной бомбы, ей нужна была понятливая собака, которая будет слушаться голосовых команд и которую не нужно будет понукать, натягивая поводок. Реми была застенчивая самочка, маленькая и милая. Ее дрессировали для работы на поводке, прикрепленном к поясу Мэри, и учили приносить разнообразные предметы. Реми явно хотела получить партнера, и у них с Мэри мгновенно возникла связь. С минуты знакомства собака не отходила от девушки и смотрела на нее нежными глазами.

Я хотел такой же связи со своим псом. Особых моментов единения. Мгновенной симпатии и дружбы. Но мне не нужна была покорная собака вроде Реми. Я упрямый, самоуверенный и амбициозный, именно этих качеств я искал в собаке. Я хотел получить общительного лидера, который лучился бы энергией и внушал уважение. Чтобы люди смотрели на моего любимца и видели в нем воплощение того, каким я хотел стать: уверенным в себе и обреченным на успех.

Но больше всего мне нужно было воодушевление собаки. Я отгородился от всех и вся еще до того, как переехал в Нью-Йорк. Даже с родными держал дистанцию, замкнувшись в себе. Больше года не прикасался к живому существу. Я жаждал обнять пса, прижать к груди и почувствовать, как моя любовь возвращается ко мне, стократно преумноженная. Каких усилий мне стоило в то утро удержаться от этого порыва и не броситься обнимать собак! Каждый из нас хотел именно этого: поиграть, погладить и ощутить эту связь с животным.

Вторник, казалось, для такого мало подходил. В то утро он был сама сдержанность. В первый день мы провели с собаками всего два часа — по полчаса с каждой, а в перерыве короткие инструкции Лу. Мэри уже подобрали партнера, а нам еще предстояло определиться. Лу должна была понаблюдать, как мы работаем в паре, и на четвертый день решить, какой пес кому лучше подходит. В первый день нужно было привыкнуть к поводку в руке и выполнять основные двадцать команд.

Эти занятия были бы похожи на обычные монотонные тренировки, но собаки были очень чувствительны. Они ощущали нечто особенное. У них появились новые дрессировщики, которые так и источали симпатию (с этим мы ничего не смогли бы поделать, даже если б захотели), и большинство собак воодушевленно отвечало взаимностью. К середине дня они тыкались в нас носами, лизали руки, а когда мы произносили мою любимую команду «обними», они возбужденно вскакивали, чтобы обняться.

Но не Вторник. Когда я занимался с ним в тот день, он вилял хвостом и казался счастливым, но эмоции не били через край. Другие псы заглядывали мне в рот, ждали команд, а Вторник рассматривал зал и, невнимательный, отходил от меня. Похоже, его больше интересовало то, чем занимаются другие (в особенности его брат Блу, вожак, с которым у них было дружелюбное родственное соперничество), чем то, что приказывал я. Теперь-то я понимаю, что в первое утро пес просто механически выполнял команды, делал то, что должен был, до конца тренировки, пока не пришло время в очередной раз свернуться в своей конуре и заснуть.

После первого дня я положил глаз на брата Вторника — Линуса. Вторник и Блу были энергичными, но, казалось, довольно эгоистичными. Линус был общительной собакой. Он бежал возле меня, задрав голову: видимо, ему нравилась моя компания, он будто ни о чем в мире не тревожился. Его уверенность передавалась и мне, с такой веселой собакой упражнения превращались в забавную игру. Когда мы делали что-то невпопад, пес смотрел мне в лицо, словно уговаривая попробовать еще раз. Благодаря кипучей энергии Линуса и его бесконечному оптимизму трудности будто отступали. После долгих черных месяцев как раз этого я и хотел от собаки-компаньона: чтобы она облегчила мне жизнь.

Однако вместо Линуса утром следующего дня мне в пару дали Вторника. Помню, как мотался из стороны в сторону его зад, когда он впереди меня спускался по лестнице. Вообще-то пес должен был идти рядом, но я не возражал. То, что вчера мне показалось невнимательностью, теперь больше походило на готовность работать, желание отправиться куда-нибудь и увидеть нечто новое, хотя мы всего лишь гуляли кругами.

В то утро мы работали над второй серией команд, в том числе над «дай лапу» и «поцелуй». Для обычных домашних животных эти команды — высший пилотаж, но для Вторника они не составляли труда, поэтому он был все так же рассеян, когда давал мне лапу. Однако когда мы перешли к поцелую, ему все же пришлось сосредоточиться на моем лице. И тогда я вдруг увидел неожиданную для меня искренность в его темных карих глазах. Этот пес был прекрасен. Умен. Но он был такой незаурядный, чувствительный, с глубинной болью в сердце. Когда он сел на задние лапы и начал дергать своими бровями, я чуть не расхохотался — не просто от комичности положения, но и от счастья тоже. Это была не машина, а собака, которая одновременно накапливала и излучала доброту, верность и любовь.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и я чувствовал, что Вторник оценивает меня и саму ситуацию. Он не был застенчив. Он не был эгоистичен. Его мягкие глаза говорили мне, что Вторник жаждет связи, но он слишком умен, чтобы ласкаться только потому, что мне вручили его поводок. Я не знал, почему пес осторожничает и почему он такой ранимый. Не знал, что дружба ему жизненно необходима и что он растерял уверенность в себе, потому что его раз за разом бросали. Не знал, что мне придется постепенно восстанавливать эту умную, нежную собаку, которую увидел в молящих глазах. Но я знал: привязанность Вторника нужно еще заработать, и, когда мне это удастся, она будет глубже и значительнее связи с любой другой собакой после него.

Последние десять минут мы были на седьмом небе. Мы со Вторником запороли все команды, но мне было плевать. Мы были партнерами, с таким спутником я мог бы расти над собой. Каждый раз, когда мы натыкались друг на друга из-за того, что я говорил «рядом» (встань слева), имея в виду «справа» (встань справа), я смеялся восторженно, как ребенок. Вторник не был безупречен, но эту собаку я мог уважать.

— Я выбираю Вторника, — заявил я Лу в конце занятия.

— Еще рано, Луис, — рассмеялась Лу. — Только второй день. После обеда будешь работать с Линусом.

— Нет, после обеда я буду работать со Вторником. Это мой пес.

— Посмотрим, — сказала она.

Но Лу не остановила меня, когда после упражнений на знаки и команды я направился прямиком ко Вторнику. Я знаю, что сделал правильный выбор. Каждая собака уникальна, в ней плотно переплетены личность и индивидуальные причуды поведения, которые никакая дрессура не может полностью искоренить, а следовательно, не каждая собака подойдет конкретному клиенту. Дрессировка мало чего стоит, если у тебя не хватает проницательности, чтобы подобрать правильного хозяина. В этом Лу была дока, она ни за что не позволила бы мне работать только со Вторником, если б не видела, что мы идеальная пара. На карту поставлено было слишком многое: целая жизнь — как моя, так и Вторника.

С того самого мига мы со Вторником стали неразлучны. Оставшуюся часть дня мы вместе отрабатывали упражнения, а потом, когда занятие закончилось, Вторник положил мне голову на колени, и я десять минут его расчесывал. После этого мы прошли в жилую зону позади тренировочного зала — наше первое социальное взаимодействие. Большую часть времени я лежал на кровати (чтобы спина отдохнула) и готовил ужин на маленькой кухне. Вторник был рядом со мной. Похоже, он без слов понял, что теперь останется со мной, и ходил за мной хвостом, воодушевленный новыми обязанностями, — точно то же я чувствовал, служа в армии.

Когда Вторник пришел ко мне в спальню, я подумал, что пес устроится на полу. Вместо этого он залез ко мне в кровать. Я инстинктивно обнял ретривера и прижал покрепче. На самом деле особого выбора и не было. Почти 100-килограммовый мужчина и 40-килограммовый пес могут спать на односпальной кровати только в обнимку. Хотя я в любом случае обнял бы Вторника, даже если бы кровать была два на два метра, потому что так хорошо было, что он лежит рядом со мной.

— Спокойно, Вторник, — прошептал я, когда он начал ерзать, толкая меня задом и пытаясь скособочить кровать. — Спокойно, мальчик.

Я знал, что он не в первый раз спит с человеком, но он уже давно ни к кому не забирался в постель и поэтому был беспокоен и неуверен в себе.

Да, с нами обоими ничего подобного уже давно не случалось. Я уже и не помню, когда в моей кровати ночевал хоть кто-то (бутылка рома не в счет). Но я не колебался ни секунды. Я знал, что так правильно. Когда Вторник был рядом, я чувствовал себя в безопасности, он будто приближал ко мне настоящее и оттеснял от меня прошлое. Поэтому я обнимал его, слушая мягкое дыхание и стук сердца. Так и заснул, неудобно устроив голову между подушкой и стеной, возле мощных плеч ретривера.

Глава 10 КОМПАНИЯ

Лучше быть в цепях, но с друзьями, чем в саду, но с чужими.

Персидская пословица

Мне было хорошо в СКВП с Рикки, Эндрю и Мэри — куда лучше, чем в моей маленькой бруклинской квартире. Это были мои товарищи по оружию. Мои люди. Моя кровь. Они понимали, через что я прошел в Ираке и чего натерпелся от бюрократов Бруклинского госпиталя УДВ, а полученные ими увечья изменили их жизнь так же, как и мою. Ампутации, повреждения позвоночника, ПТСР: в СКВП мы стали как братья, даже Мэри (хотя технически она, думаю, больше подходила на роль сестры).

Даже в худшие периоды мне всегда было спокойнее всего рядом с ветеранами, и в своих немногочисленных попытках контакта после переезда в Нью-Йорк я старался завязать общение именно с ними. В канун нового 2007 года «Проект раненый боец» пригласил своих участников на Таймс-сквер, посмотреть, как огромный стеклянный шар опустится, знаменуя начало нового года. Я всегда хотел на это поглядеть, так что попросил себе пропуск. Праздник приближался, и мысль о нем стала завладевать моим разумом. Я так волновался насчет толпы и организации мероприятия, что начал пить еще накануне. Я имею в виду не 31 декабря, а утро 30-го. К тому времени, когда приехала полиция, чтобы сопроводить нас на Таймс-сквер, я так нализался, что тот вечер был словно город посреди моря, который мерцает огнями на плывущем горизонте: ты не можешь сказать наверняка, есть ли этот горизонт на самом деле или нет.

Я навестил ветерана в больнице согласно «Проекту раненый боец». Это я точно помню, но не могу вспомнить, какое у него было увечье. Я посмотрел первую часть концерта Брюса Спрингстина — результат был плачевный. Сходил на один или два бейсбольных матча команды «Нью-Йорк Мете», опять же изрядно накачавшись, чтобы не сорваться в толпе. Простите мне мою неточность. Я понимаю, что должен знать, на скольких матчах «Мете» побывал, но, похоже, из моей жизни выпали немаленькие куски, особенно в последний год перед знакомством со Вторником.

Другое я помню кристально четко: сгоревшая дотла машина смертника в Синджаре, призыв к молитве, доносящийся из мечети Аль-Валида, вкус яблочного табака, который я курил со своим иракским другом Махером. Во сне я слышу, как свистят сирийские трассирующие снаряды, но не могу вспомнить, какого числа умерла моя бабушка. Детьми мы с братом и сестрой каждую неделю к ней приезжали, она была героем моего детства. Молодая вдова, она благодаря одной только силе воли вывезла сына (моего отца) и дочь (тетю) с Кубы в хаосе, начавшемся после кастровского переворота. Десятки лет проработала медсестрой, потом снова взялась за учебу, в 55 лет получила степень магистра педагогики и стала работать в Министерстве образования. Я был отрезан от родственников, оставшихся на Кубе, и бабушка стала большой частью моей истории. Она много рассказывала мне, прививала наши семейные традиции; например, показала, как жить усердным трудом, не чувствуя горечи и не забывая трагедий прошлого. Она умерла, когда я служил второй срок в Ираке, в мае 2005 года. Я пропустил похороны и поминки, а теперь даже не могу вспомнить, когда именно она умерла, и за это я так злюсь на себя.

Но в СКВП все было иначе. Это был не вынужденный выход в люди, я не говорил себе:

— Ну давай, неудачник, поднимайся и выползай из своей вонючей квартиры, докажи, что ты еще мужик! — как я заставлял себя собраться перед тем новым годом и матчами «Мете».

В этот раз я говорил себе:

— Крепись. Вот оно. Вот твоя жизнь.

В дни перед поездкой в СКВП я раз, наверное, сто отставлял непочатую бутылку закаляя себя перед неизвестностью. Но когда я познакомился с другими ветеранами, мои опасения развеялись, потому что в них я узнал своих. Без рук, без ног, с ортопедическими аппаратами и недоверчивыми глазами. У этих солдат тоже болела душа. Им нужна была помощь. Моим офицерским долгом было проявить лидерские качества и самоконтроль. Я вдруг снова стал капитаном Монталваном, солдатом среди солдат, и это было здорово. Очень здорово. Я так ответственно к этому подошел, что на второе утро лизнул своего соученика, отставного штаб-сержанта Рикки Буна, в его черную голову с ирокезом.

Вообще-то я делал вид, что я пес. Это входило в нашу тренировку: чтобы научиться правильно отдавать команды, мы отдавали их друг другу, как собакам. Рикки проверил мои знания, а когда он наконец приказал «вверх» (собака должна положить передние лапы на предмет, стоящий перед ней), я подумал: «Какого черта, веди себя, как собака!» — и лизнул широкую полосу, проходящую через его голову.

С этого все и началось. Рикки ростом метр шестьдесят три (ну ладно, Рикки, я знаю, что ты читаешь), нет, метр шестьдесят три с половиной, с фигурой растолстевшего шара для боулинга. Он был поручителем, пехотинцем, мечтал зарабатывать отловом преступников; он ни за что не смог бы стерпеть такую глупость. Поэтому поступил, как любой закаленный пехотинец: расхохотался и задумал месть. У Рикки был ирокез и пристрастие к золотым украшениям (а еще очаровательная жена Тэмми, которая терпела и то, и другое, — хотите верьте, хотите нет). Чтобы поставить меня на место, он уморительно изобразил коронную фразу Мистера Ти «жаль дурака»:

— Жаль мне дурака, и этот дурак — ты!

Так просто, восхитительно просто было нам ладить. Но в первые пару дней дружеское общение скорее маскировало наше нервное состояние. Все мы приехали сюда, чтобы заново построить разбитую жизнь, и прекрасно понимали, что будет в случае провала. Естественность пришла, только когда мы определились с выбором собаки. После того как я на второй день настоял, что буду тренироваться со Вторником, мы с ним стали неразлучны — и рядом с этим псом моя жизнь начала замедляться. Лучше я не могу описать спокойствие, снизошедшее на меня. Долгие годы мой разум работал с бешеной скоростью, таща за собой изможденное тело, но Вторник крепко держал меня в настоящем: я всегда касался его, гладил, играл с поводком или ошейником. Тренировка требовала больших усилий, особенно в моем далеко не лучшем физическом состоянии. Я подолгу лежал на диванчике возле кухни, чтобы спина отдохнула. Вторник всегда сидел рядом, почти апатично рассматривая комнату, или же ложился мне на ноги. Ко второму дню у меня появилась привычка касаться пса каждый раз, когда я начинал говорить. Даже тогда это было бессознательное движение. После возвращения из Ирака у меня выработался рефлекс: стоило мне открыть рот, я каждый раз напрягался, — но прикосновение ко Вторнику отчасти давало облегчение.

Так вот, я в шутку поддразнил Рикки. Тот ответил, изобразив Мистера Ти. Его пес Рэйберн в замешательстве посмотрел на хозяина, а Вторник, заметив взгляд Рэйберна, повернулся ко мне, будто спрашивая, в чем дело. Мы с Риком покатились со смеху — и над собаками, и над собой. При этом мы оба касались наших псов для успокоения. Тут вошла Мэри, ведя Реми на поводке, пристегнутом к поясу.

— Если вы, ребята, немедленно не прекратите, — сказала она с улыбкой, — я вас до смерти изобью своими обрубками.

Для Мэри это дорогого стоило. Вряд ли она раньше шутила о том, что потеряла руки. Когда лишаешься конечности в бою, выглядит это очень мерзко. Внезапная, кровавая, невероятно жестокая потеря, а после — длительная и болезненная череда операций и восстановительный период. Мэри потеряла обе руки меньше полугода назад. Ей все еще предстояло несколько операций, ее мучила боль. Девушка пыталась понять, как жить дальше, — а она ведь была так молода, не старше двадцати одного, на вид вообще шестнадцать.

Джаред, ее муж, тоже солдат, приехал с ней в СКВП. Это был крепкий парень, очень тихий, но вежливый. Ни дать, ни взять — пара детей из небольшого городка штага Монтана, неизменно дружелюбные, обычные люди. Часами напролет, клянусь, я подавлял желание обнять их обоих и защитить от этого мира. Все мы это чувствовали, даже Вторник.

Однако Мэри была крепкий орешек. Вот как она писала о своей службе в саперском подразделении: «В меня стреляли, пыряли ножом, били, переезжали машиной, четыре раза взрывали, я была под ракетным, минометным и снайперским обстрелом, мне приходилось зачищать места, где только что убили моих друзей, меня пытался купить какой-то иракец, еще у меня лопнула киста яичника, — а потом самодельное взрывное устройство сработало прямо у меня в руках и оторвало их». Это был перечень травм, ранений и предметов гордости, который может понять только солдат, а выдержать — только очень сильный человек. После такого не сдаются. О таком много не говорят.

И тут на четвертый или пятый день в СКВП Мэри заходит, вальсируя с Реми, и угрожает избить нас с Рикки до смерти… своими обрубками. Это ее слово — «обрубки». Вот он, бойцовский дух американского солдата. Вот оно, свидетельство исцеляющей силы собак-компаньонов. Они наши душехранители. Одно их присутствие внушает ощущение безопасности и спокойствие. Особенно в «медовый месяц», когда ты только что получил собаку и она становится воплощением твоей новой, лучшей жизни. Она дает тебе уверенность, при том что раньше в твоей жизни были только сомнение и тревога.

Но не могу сказать, что в СКВП нам со Вторником было легко. Почти каждый день у меня были пары в университете, поэтому расписание было жесткое. Занятия, занятия, занятия, потом на лекции, потом перерыв, потом еще занятия. Вторник был выдрессирован, а я ничегошеньки не умел, и у нас было всего две недели, чтобы научиться основам новой жизни. Целые часы неудачных попыток вперемежку с короткими всплесками радости от успеха. Вторник знал восемьдесят команд: непросто запомнить столько, по крайней мере человеку. Особенно человеку с ПТСР. И особенно когда Лу все поднимает и поднимает планку.

Когда я наконец выучил «рядом» и «справа» и мы со Вторником мастерски стали вышагивать бок о бок, Лу добавила другие команды.

— Скажи, чтобы он забрался на ящик.

— Стой, Вторник. Хороший мальчик. Запрыгивай.

— Он знает слово «ящик». Можешь сказать «ящик». Теперь скажи, чтобы выглянул в окно.

— Пойдем, Вторник. Хороший мальчик. Рядом. Рядом. Окно.

— Он не знает слова «окно». Как думаешь. Луис, как нам его научить?

— Вверх, Вторник. Это окно. Ок-но. Молодец.

— Теперь попробуй с тростью.

— Смотри, Вторник. Принеси трость. Да, это она. Возьми! Правильно. Апорт! Молодец!

Лу и ее сотрудники изо всех сил старались нас отвлечь. Они открывали двери, когда мы проходили мимо, разбрасывали лакомства перед Вторником (пес должен был их игнорировать). Нам сказали использовать команду «вперед», которая сообщает Вторнику, что последующие команды будут даваться на расстоянии, — а потом отвлекали его креслами-каталками, игрушками для жевания, почтальоном (Лу хотела посмотреть, как Вторник среагирует на незнакомца), другими собаками и зонтиками. Мир — это очень сложная штука, и внезапно раскрывшийся зонтик — это самый безобидный отвлекающий фактор.

На четвертый день, когда Рикки и Эндрю определились со своими собаками, мы начали гулять по территории интерната «Чилдренз Виллидж». На следующий день поехали в фургончике в торговый центр, чтобы поупражняться посреди толпы, а потом вернулись походить вокруг стола в большом зале СКВП, держась неизменной желтой линии. Какая ж это была кутерьма: столько стресса и такая блаженная свобода! Иногда казалось, что мы со Вторником делаем успехи. Порой создавалось впечатление, что мы забываем основные команды, которые три дня назад отработали идеально. Рикки купил Рэйберну кричащий золотой ошейник, и я два дня ходил вокруг него и в меру своих скромных способностей изображал Мистера Ти (к сожалению, это больше походило на Халка Хогана), повторяя:

— Жаль мне собачку, которой придется показываться людям рядом с Рикки Буном.

На следующий день, когда я потянулся, чтобы коснуться Вторника, у меня дрожали руки, и я знал, что только этот контакт с ретривером поможет мне удержаться в настоящем.

Насколько сильно мы продвинулись, я понял, только когда мы поехали на электричке в близлежащий городок — на нашу первую длительную утреннюю прогулку в парке. Знаю, со стороны кажется, что это проще простого, но на самом деле это не так. В парке гуляли толпы народа, и мы со Вторником были несобранны по разным причинам. Я был предельно бдителен и нервничал, а пса привели в восторг белки. Я не смог призвать собаку к порядку, несколько часов провел в состоянии стресса из-за обилия людей, и это серьезно повлияло на мое настроение. Я забыл лекарство в СКВП, приближался полдень, и спина начала болеть, голова закружилась. Я чувствовал, что лекарственных веществ в моей крови почти не осталось, и, когда мы направились к вокзалу, чтобы вернуться в Доббз Ферри, я был в панике и практически без сил — я почти забыл, что Вторник рядом.

Когда подъехала электричка, я был уже на грани. Чувствовал, как пусты мои вены, а мозг словно бился и трепыхался внутри черепа. Мне обязательно нужно было сесть в тот поезд и доехать до лекарства, но у Рикки вышла заминка с Рэйберном. Они не успевали к платформе, а на железной дороге Метро-Норт расписание в середине дня было такое сложное, что никто точно не знал, наша ли это электричка. Поезд затормозил, в ушах нарастало гудение, потом пульсация, потом беспорядочная какофония, когда все начали трещать, стоит ли садиться, или лучше подождать Рикки, или вернуться и обыскать тот дом, или взорвать это здание, или… или… или…

Раньше такая ситуация меня ошеломила бы, привела бы к мигрени, и скорее всего меня бы обильно стошнило. Но в этот раз, вместо того чтобы отключиться, я посмотрел на Вторника. Он спокойно стоял справа и глядел на меня. Ретривер знал, что я взволнован, но это не лишило его уверенности в себе. На самом деле он был сосредоточеннее, чем за все это утро. Пес не подбадривал меня — наши отношения строятся иначе. Он просто ждал, что я приму решение, которое он будет исполнять. И я принял это решение. Вошел в вагон, а все прочие остались на вокзале, и, когда я уселся на свое место, Вторник снова посмотрел на меня. Без сомнения это означало «вот молодец!». Мой пес мной гордился, и я сам стал собой гордиться. Когда вернулись другие, я вольготно устроился на кухне, рядом сидел Вторник, а по кровеносной системе бежало растворенное лекарство.

— И что это вы так долго? — спросил я с улыбкой.

— Я тебя изобью! — пообещала Мэри, замахиваясь культей.

— Тогда возьми лучше стул, — пошутил я, — и сядь.

И тогда Мэри, как всегда, улыбнулась.

Глава 11 ПОДХОДЯЩИЙ ПЕС

Ничто не может затмить свет, льющийся из души.

Майя Анжелу[12]

После электрички я почувствовал себя увереннее. Это была важная проверка, но мне удалось одолеть свою тревогу и с помощью Вторника утихомирить разум. Я ощутил, что после этого пес зауважал меня еще больше, — а может, ему стало комфортнее, когда я сделался его вожаком, и тогда ретривер начал лучше реагировать на мои команды. К началу второй недели обучения мы стали отлично справляться с упражнениями. Погуляйте по кварталу — без проблем. Выключи свет — без проблем. Иди, стой, запрыгни на стул, слезай, подбери трость, иди справа… и это что, все? С этим мы справились бы во сне, даже на нашей крошечной койке с храпящими в трех метрах от нас соседями по комнате — Эндрю и Блу.

Конечно, поведение Вторника оставляло желать лучшего. Ему легко давались команды, но пес все равно то и дело отвлекался. Вместо того чтобы смотреть на дорогу перед собой, ретривер вертел головой и вывешивал язык, если хотел произвести на кого-нибудь впечатление. Мы отрабатывали очередное упражнение: Лу складывала в кучу десять-двенадцать предметов, а я говорил Вторнику принести один конкретный.

— Принеси мячик, Вторник! Хороший мальчик. Теперь принеси носок.

Пес без проблем определял нужный предмет, но после нескольких ходок устраивал круг почета для всех собак и людей в зале: требуемый предмет торчал из его пасти, а уши и длинная шерсть на лапах красиво трепетали позади пса.

— Нельзя ему этого позволять, Луис, — говорила мне Лу. — Ты должен быть боссом.

Лидер в нашей паре определился сразу. Лу всегда повторяет:

— У собаки-компаньона должно быть больше энтузиазма и напористости, чем у хозяина.

Это ее мантра. Вторник проявлял меньше энтузиазма, чем я, но это не его вина. В те две недели ни одна собака не могла быть воодушевленнее меня. Однако в плане напористости мы были идеальной парой. После многих лет офицерской службы у меня был лидерский склад ума и характера; кроме того, я был упрямый, несговорчивый солдат, а Вторник по натуре был отличный второй пилот, подпевала. Он любит веселиться, быть шутником в нашей маленькой стае, и это его качество мне нравится. Я серьезно подходил к тренировке, всегда слушал Лу, но, помимо этого, я видел улыбку Вторника сквозь зажатый в пасти носок и не слишком старался приучить пса к дисциплине. Он был беззаботно-веселой собакой, вызывающей у всех улыбку. Я ведь хотел, чтобы он был собой, так? Ведь именно из-за такого нрава я его и выбрал, так?

Ослепленный счастьем, я не видел проблемы. Вторник выполнял мои команды. Он был внимателен, не отходил от меня, всегда крепко прижимался ко мне в кровати (хотя, возможно, это чтобы не упасть). По сравнению даже с самой любящей, преданной и нежной «обычной» собакой Вторник напоминал присосавшегося к моему лицу осьминога, который туго обвил мне голову своими щупальцами. От этой собаки я не смог бы отцепиться, даже если бы и захотел. Когда я осматривался, то обязательно видел Вторника боковым зрением. Стоило мне сделать шаг, и я чувствовал рывок поводка: это ретривер встал, чтобы последовать за мной. Да что там говорить, он даже в туалет за мной ходил (к счастью, в армии я забыл о том, что такое комфорт и уединение). Вторник всегда был рядом, когда мне нужно было коснуться его, чтобы придать себе уверенности. Он был моим волшебным псом. Я уже полюбил его и зависел от него сильнее, чем от любого другого животного (и от большинства людей) в моей жизни.

Откуда ж мне было знать, что связи у нас еще нет, что, когда собака-компаньон привязывается, она не просто выполняет команды и послушно идет рядом? Мне говорили, что не голос, а поводок — это воплощение связи. Лу сказала мне, что Вторник чувствует все, что я передаю ему через поводок: страх, беспокойство, недоверие, колебание, гордость, силу, уважение и любовь. В конце концов, когда поводок станет не средством контроля, а пуповиной между нами, я сам почувствую эмоции Вторника. Я слышал об этом, но не понимал. Держа в руке поводок, я чувствовал, когда он провисает или натягивается. Чувствовал, когда Вторник хотел пойти в другую сторону, шагать быстрее, остановиться и отдохнуть, — и думал, что это и есть понимание, о котором мне говорили.

Если б я умел считывать эмоции, передающиеся по поводку, я бы, наверное, ощутил… апатию. Хотя нет, не апатию. Я нравился Вторнику — в этом я не сомневаюсь. Ему было в радость находиться рядом со мной, потому что он знал: это приносит мне счастье. Но между нами еще не было связи. Настоящей — не было. Так легко было обмануться во второй день наших занятий в тот момент, когда я увидел потенциал в глазах пса. Легко было представить, что нас свела судьба. Вторник наблюдал за мной. Он знал, что я буду его хозяином. Он меня проверял, он открылся мне одному, сказав: «Вот какой я. Я очень любящий, но мое сердце разбито. Мне нужен человек, который примет меня таким, какой я есть».

Но на самом деле все было иначе. Для Вторника я был просто очередным личным дрессировщиком, как Брендан или Том. Заметьте: я был отличным дрессировщиком, и пес это ценил. В конце концов он проводил со мной все время, даже на ночь оставался. Я давал ретриверу лакомство, когда тот правильно выполнял задание, а ведь он целый год не получал угощений. Я был невероятно нежным. Каждые десять минут становился перед ним на колени и крепко обнимал обеими руками, грубовато встрепывал шерсть на голове и на шее и говорил восторженным, почти дребезжащим голосом, каким обращаются к собакам:

— Ты хороший мальчик, Вторник. Я люблю тебя. Вторник. Ты хороший, хороший пес.

И он это проглатывал. Выпячивал грудь, поднимал голову, губы изгибались в улыбке. Когда я вставал, Вторник распрямлялся и смотрел на меня, готовый к следующей команде. Я применял классический метод одобрения с помощью голоса и прикосновения, но с таким энтузиазмом, какого пес никогда раньше не ощущал. Откуда Вторнику было знать, что я не просто использую очередную технику дрессировки, а ласкаю его от чистого сердца?

Я видел разницу, сравнивая Вторника с другими собаками. Мэри и Реми, например, связь почувствовали мгновенно. Реми не нужна была награда — она и так все бы сделала для своей подруги. А Мэри усовершенствовала дрессировку. Муж обмотал ее плечи двусторонней клейкой лентой, Мэри опустила свои культи в горстку собачьих лакомств, и десять-двенадцать штук приклеились к каждому куску ленты. Когда девушка хотела похвалить Реми, она зубами отрывала награду от скотча и держала во рту. Реми медленно тянулась и с мягкостью, какой я никогда не видел у других собак, смыкала зубы на угощении. Долгий миг они стояли, соприкасаясь губами, а потом Мэри с улыбкой отстранялась. Реми так и лучилась счастьем, ее хвост мощно бил по полу. Именно такую собаку Лу и хотела дать в помощь Мэри: хорошо надрессированное, послушное животное, которое пускает слюни, когда его любят. В первый же миг знакомства Реми протянула руки Мэри и обняла ее, а девушка ответила ей взаимностью. Знаю, знаю: у Мэри не было рук. Как и у Реми. Но когда я говорю «руки», я имею в виду сердце. Сердце, которое война может разбить, даже искорежить, но не уничтожить.

У нас со Вторником были другие отношения. Не в обиду нашим девочкам будь сказано, но мы с ним были слишком сложными натурами для таких проявлений — или, если хотите, раненными в самое сердце. Мы были больше похожи на Рикки и Рэйберна, которые (да не обманут вас одинаковые золотые украшения а-ля чудо-близнецы) все еще на ощупь искали свою связь.

Однако наша связь была покрепче, чем у Эндрю и Блу. Эти двое со скрипом пытались прийти к пониманию. Эндрю был забавный, но очень тихий, флегматичный парень из захолустья штата Миннесота, никогда никого не затруднял, не обременял. Смотрел на диске сериал «Герои Хогана» или «Южный Парк» на сон грядущий и почти все остальное время проводил в четырех стенах. Мне нужен был энергичный пес, которому нравится выбираться из дома и расширять границы своего мира. Эндрю же нужен был спокойный партнер. А еще ему требовалась терпеливая собака, потому что парню недавно ампутировали обе ноги и сделали протезы, и Эндрю еще не научился с ними обращаться как надо.

Блу был из другого теста. В помете Вторника он был вожаком, и ему нравилось быть главным. Если бы хозяин был целеустремленный, энергичный и сильный, Блу был бы для него в самый раз, но флегматичному, неуклюжему Эндрю такой пес не подходил. Несколько раз я видел, как Блу чуть не повалил парня, натягивая поводок, да и команды он выполнял с ленцой. Но Эндрю держался за Блу, даже когда стало очевидно, что ветеран выходит из себя, пытаясь призвать к порядку своевольного пса. Тем не менее несколько дней Лу позволяла этим отношениям развиваться.

Однажды Лу сказала мне:

— Я теряю терпение.

Но это просто обычное брюзжание уроженки Нью-Йорка. У Лу Пикар и терпение, и сердце больше, чем у всех, кого я знаю. В конце концов именно терпение необходимо, чтобы выдрессировать собаку. Терпение — чтобы помочь напуганным искалеченным людям пройти курс занятий, который изменит их жизнь. Только представьте инвалидов, которые входили в эти двери и в отчаянии искали лучшей жизни, но едва в силах были держать поводок. Она помогла им. Подумайте о матерях, которые годами засыпали со слезами на глазах и молились о чуде, которое поможет их больным детям. Лу облегчила эту боль.

Подумайте о таких, как я. Я все поставил на Вторника. Если бы ничего не вышло, вряд ли я смог бы вернуться к прежней одинокой жизни. Я столько надежд связывал с моим будущим псом-компаньоном, что если б вернулся в Бруклин без собаки, это привело бы меня к краху. В лучшем случае я, наверное, стал бы сломленным ветераном, чего так боялся мой отец. В худшем — бездомным или просто умер бы. Лу поняла это, когда выбрала меня для участия в программе. Она знала, что это мой шанс. Она всех нас понимала, вот почему постоянно спрашивала Эндрю:

— Тебе точно подходит этот пес?

— Да, мэм.

Порой мне казалось, что Лу на него давит. Порой я думал, что она зря все время повторяет:

— Тебе подходит эта собака? Ты уверен?

— Я уверен, — раз за разом отвечал Эндрю.

Он не любил вызывать переполох. Не любил привлекать внимание. Думаю, он просто хотел, чтобы Лу оставила его в покое.

К началу второй недели мы взяли собак в кино. Это была награда, но одновременно и непростая задача.

Два часа в темном тесном помещении. Перед нашим уходом Лу отвела Эндрю в сторону.

— Я хочу, чтобы ты взял Джеки вместо Блу.

— Нет, Лу. Все нормально, правда.

— Это кино, Эндрю. Это не обязанность.

Он поколебался.

— Ну ладно.

Когда после сеанса зажегся свет, у них уже была любовь. Целую неделю Эндрю и Блу рвали друг у друга поводок, пытаясь выяснить, кто главный. Два часа — и Эндрю с Джеки уже обнимаются, трутся носами, как влюбленные подростки.

— Пощупай ее уши, Луис, — сказал он мечтательным голосом. — Они такие мягкие!

С Блу Эндрю никогда так себя не вел (хотя, должен признать, он прав: уши у Джеки и в самом деле удивительно мягкие). Думается, такое у парня вообще было впервые в жизни. Уверен, они с Джеки весь сеанс целовались. В переносном смысле, конечно.

Лу знала, что отношения Эндрю и Блу ненормальные, но организация «Щенки за решеткой», спонсор ветеранской программы, ограничила выбор собак. Лу терпеливо ждала, надеясь на лучшее, но в конце концов наплевала на ограничение и выбрала другое животное. Она рискнула финансированием, а возможно, и самой программой, чтобы дать Эндрю собаку, которая ему была нужна.

— Я не могу пообещать тебе «Феррари» и дать «Фольксваген». Я так не работаю, — сказала она мне позже.

Это типичный неромантический образ Лу. Но следующую фразу я запомнил.

— Если я пообещала, что сделаю твою жизнь лучше, то в лепешку разобьюсь, чтобы сдержать слово. И никак иначе.

Вскоре после замены мы ехали в фургончике СКВП на занятие на открытом воздухе, и тут что-то встрепало мне волосы. Я обернулся и увидел, что Эндрю, которому протезы натирали, отогнул протез и чешет под искусственным коленом.

— Убери ногу от моего лица, парень! — сказал я, отпихивая искусственную стопу.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Не моту сказать, что он выглянул из своей скорлупы: Эндрю по природе был тихий. Но после этого случая металлическая нога могла в самый неожиданный момент оказаться в опасной близости от твоего лица.

Насмотревшись, как Эндрю борется с Блу, я стал ценить Вторника еще больше. Я понял, что даже в СКВП нельзя построить отношения с неподходящей собакой. И заметьте: собака не плохая — просто неподходящая для этого человека. Эндрю не был вожаком по природе, поэтому ему нужен был пес, который станет успокаивать парня, когда тот будет рубиться в видеоигры, а не соревноваться с ним за право контроля. После этого я, наверное, раз десять обнял Вторника, думая, как же мне повезло: мне досталась собака, которую я могу любить.

Это не значит, что у нас все было гладко. В конце концов я ненамеренно выбрал сложную натуру: умную собаку, дурашку, которая, посидев между последним рядом кресел и задней стеной кинозала, поняла, что в этом проходе слишком тесно и я не смогу туда пролезть и вытащить хитреца. И что же пес? Стал носиться взад-вперед позади сидений, пока я пытался его поймать, и отказывался выходить. Вот он остановился, нашел что-то съедобное (боюсь даже представить, что именно), но тут же сорвался с места, как только мои пальцы дотянулись до ошейника. Наконец мы поставили людей по краям ряда, и все вчетвером перегнулись через кресла, протянув руки, чтобы схватить пса. Вторник устал от этой игры только через несколько минут. И вот он легкой рысцой выбежал из прохода с беззаботным видом и широченной улыбкой, будто за всю неделю ему не было так весело.

Наверное, на такое поведение можно закрыть глаза в СКВП (хотя Лу со мной обязательно начала бы спорить), но окончание занятий все близилось, и меня все больше беспокоили недостаток внимания Вторника и его шалости, какими бы безобидными они ни казались. Мое отчаяние достигло пика во время поездки в деловой центр Доббз Ферри. Фотограф местной газеты хотел запечатлеть первый выпуск травмированных ветеранов, получивших собак-компаньонов, поэтому мы вчетвером прогуливались перед витринами Доббз Ферри с нашими псами. Остальные воспитанники СКВП, как и положено, шагали спокойно, а Вторник… ну, Вторник есть Вторник. Он выпендривался, скакал вокруг и больше внимания уделял другим собакам и фотографу, чем мне.

Одна из дрессировщиц, видимо, устыдившись поведения моего пса, начала грубым лающим голосом предлагать мне решения. Но я поставил себе цель разобраться с ситуацией по-своему. У меня был целый арсенал мотивационных уловок, от резкой команды до повторения «рядом, рядом», пока Вторник не сосредоточится на мне, но дрессировщица (которая уже не работает в СКВП) была как настоящий сержант-инструктор по строевой подготовке — она настаивала, чтобы я посильнее дернул поводок и таким образом вернул себе внимание пса. Чего-чего, а уж инструкторов по строевой мне хватило по горло, да и Вторнику тоже. Мне совершенно не хотелось удушить собаку, но Вторник отказывался вести себя нормально, а дрессировщица наседала на меня, фотограф ждал — и мой пульс начал ускоряться, я почувствовал знакомую тревогу ПТСР, вползающего в мой разум.

Поэтому я взял перерыв. Встал на одно колено прямо посреди тротуара в центре Доббз Ферри, положил руку Вторнику на загривок и прижался лбом к его лбу. Подождал, пока он не прекратил глазеть по сторонам, а потом начал говорить тихим, спокойным голосом. Не знаю, что именно я ему сказал, но что-то насчет того, что он — мой пес, я — его человек и мы — команда. Я не собираюсь причинять ему боль, но он должен меня слушаться. И тогда я буду любить пса до конца его жизни.

Через несколько секунд я понял, что Вторник слушает. Он пристально смотрел мне в глаза, и на него снизошло небывалое спокойствие. Возможно, та часть его, которая хотела любви, наконец раскрылась. Возможно, он все-таки понял, что у нас с ним что-то новое, непохожее на его предыдущие отношения. Пес прошел через однообразный механический труд, через муштру, его передавали от одного временного хозяина другому, и ретривер каждый раз оказывался в одном и том же состоянии — в одиночестве. Он не знал, что все это время его готовили для меня, но по крайней мере в тот момент понял, что нужен мне. Возможно, и я сердцем и разумом ощутил, что это обоюдная зависимость: я ведь тоже нужен был псу. Наверняка я знал только одно: когда я поднял глаза, все вокруг пялились на нас. Дрессировщики, собаки, ветераны — все. Даже фотограф опустил камеру. Лу Пикар потом сказала мне, что мы застыли на добрых пять минут, хотя я мог бы поклясться, что и полминуты не прошло.

— Что это было такое? — спросила она, когда мы со Вторником встали и пошли бок о бок.

— Теперь все в порядке, — сказал я ей. — Мы поняли друг друга.

Через два дня на электричке направления Метро-Норт мы с ретривером вместе поехали навстречу нашей новой жизни в городе. Не могу вам описать ликование, которое я почувствовал в тот день, легкость, с которой преодолел все этапы путешествия, и оптимизм, с которым смотрел в будущее. Все стало по-другому. Все. Только благодаря Вторнику. У него была небольшая заминка с турникетами в метро (они были такие низкие, шумные, с такими угрожающими «рогатками»), но потом больше двух часов он сидел и шел рядом, как идеально выдрессированная собака-компаньон, спокойно изучая окружающий мир. Но я чувствовал, что ретривер тоже взбудоражен. Чувствовал его радость. Для этого его натаскивали всю жизнь. Нью-Йорк был его Аль-Валидом. Я знал, что нельзя отвлекать пса, когда он работает, но не смог удержаться. На Большом Центральном вокзале я обнял его.

— Теперь только ты и я, дружок, — сказал я Вторнику. — Мы свободны.

Глава 12 ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ

До меня доходит

Какой-то ураган в твоих словах,

Но не слова.[13]

Уильям Шекспир, «Отелло»

С появлением Вторника жизнь определенно стала лучше. Приятно было, что рядом со мной в квартире есть еще одна живая душа. Лу многажды подчеркивала важность установления связи с собаками, а значит, никому, кроме меня, нельзя было прикасаться к ретриверу и общаться с ним первые два месяца нашей совместной жизни. Для меня это было нетрудно: на самом деле это был идеальный расклад. Вне квартиры я чувствовал себя беззащитным, и теперь у меня появилось отличное оправдание, чтобы сидеть в четырех стенах. Вместо того чтобы выходить из дому, мы со Вторником отрабатывали команды. Когда мне или псу становилось тревожно, будь то днем или среди ночи, мы повторяли «сидеть», «рядом», «апорт», «неси», «обними», «стоять», «голос» — все, кроме «займись делом» (это значит, что пора бы Вторнику справить нужду), пока я не начинал кататься по полу, обнимая Вторника и повторяя, какой он хороший мальчик. В первую неделю мы в основном так и общались. Была б моя воля, я бы месяцами жил в этом коконе.

Увы, реальный мир никуда не делся, и мне нужно было с ним контактировать. Поездки в ветеранский госпиталь стали намного легче после того, как я перевелся в манхэттенский и нашел там хорошего лечащего врача, психиатра и терапевта, но занятия в университете все равно были для меня тяжелой нудной работой, особенно лекции по «Основному курсу репортажа и письму».

Я был недоволен этими лекциями по ряду причин, и ПТСР заставляло меня постоянно думать о них. Наши задания — не журналистика, а бумагомарательство — просто полицейские сводки, бормотал я. Преподаватели слишком много внимания уделяют местным нью-йоркским новостям. Планирование бестолковое и противоречивое. Цели туманны. Двухчасовые дискуссии не стоят трехчасового, ускоряющего сердцебиение и вызывающего клаустрофобию болтания в метро.

Все эти причины были справедливы, но я усложнял ситуацию еще и тем, что отказывался следовать плану курса. В эти два года я с головой ушел во внешнюю и оборонную политику. За один только прошедший год я написал передовицы и авторские статьи для таких крупных газет, как «Денвер пост», «Нью-Йорк Таймс» и «Сан-Франциско Кроникл», о проблемах войны и жизни ветеранов, и с такими глобальными вопросами в голове мне было трудно переключиться на местные законы районирования и дискуссии о том, насколько громким может быть клаксон. Боже мой, думал я, неужели эти люди не понимают, что вообще-то идет война?

Война опять стала для меня глубоко личной проблемой. После того как я уехал из Аль-Валида, провинция Аль-Анбар утонула в пучине религиозной борьбы, и я потерял связь с иракскими друзьями. Несколько раз получал весточки от Али, короткие записки, в которых говорилось, что война на границе превратилась в хаос, а иракцы, которых я знал, погибают один за другим. В 2005 году он написал, что его жизнь в опасности, но я не мог связаться с другом: мой официальный армейский электронный адрес был заблокирован. Весной 2008 года Али снова нашелся теперь с отчаянной мольбой. Его жизни и жизни его семьи постоянно угрожала опасность, поэтому они бежали из Ирака. С 2006 года они жили в грязных трущобах Аммана. Иордания предоставила беженцам полугодовые рабочие визы, но не стала продлевать их, а срок действия визы Али уже давно истек. Он перебивался случайными заработками, силясь прокормить семью, а США раз за разом отклоняли его прошение об иммиграции. Чиновники говорили ему: я не заполнил требующиеся бумаги, поэтому нет никакого доказательства, что Али сотрудничал с войсками коалиции. Я и правда никогда не заполнял документов: ведь Али не был платным консультантом — он работал даром, потому что верил в нас.

В течение лета я писал и звонил разным людям, хлопоча об Али: я вспомнил все связи, которые завел за семнадцать лет военной службы. Письма от иракского товарища я получал через полковника Кристофера М. Хикки, командира моего эскадрона в западном Аль-Анбаре, и через сержанта Эрика Пирси, пулеметчика на моем «Хаммере». Я заручился поддержкой Джина Дьюи, который в первое президентство Буша был помощником госсекретаря по Бюро населения, беженцев и миграции, и (через отца) поддержкой Фреда Шика, бывшего заместителя директора Агентства по международному развитию США (USAID), правительственной организации, предоставляющей экономическую и гуманитарную помощь со стороны США по всему миру.

При поддержке отставного капитана морской пехоты Тайлера Будро, с которым мы занимались проблемами ветеранов, я основал благотворительную организацию по помощи Али и другим иракским беженцам. В августе, за несколько месяцев до встречи со Вторником, пока мои сокурсники писали репортажи о местных проблемах Нью-Йорка, я летал с капитаном Будро и двумя профессиональными журналистами на встречу с Али, чтобы показать общественности положение беженцев. Меня ошеломило их количество — 750 000 человек, расселенных по убогим клетушкам в худших частях Аммана, вынужденных рыться в отбросах, заниматься проституцией и продаваться в сексуальное рабство в массовом порядке из-за того, что у них не было разрешения на работу и основных прав человека. Но еще больше меня поразили американские чиновники, которые не составили никакого вразумительного плана по выходу из этого кризиса.

Али повезло. Отчасти благодаря нашим усилиям его особую визу и прошение о предоставлении убежища утвердили. К моему приезду он ждал только последних документов. Али был такой воодушевленный, радостный, он был так благодарен за наши старания. Четыре с половиной года после нашего расставания были крайне трудными, полными ужаса и лишений, но черная полоса подходила к концу. Военное вторжение в Ирак обернулось не так, как он надеялся, но Али ни о чем не жалел. Он все равно верил в Америку. Все равно ценил наши усилия, даже после бездумных провалов.

Я не испытывал такой радости. Али наконец ожидала награда, хоть и с задержкой в четыре с половиной года, но были еще тысячи других беженцев, которые работали с нами и до сих пор страдали. Помогая нам, они рисковали жизнями своих супруг, детей, родителей, родных и двоюродных братьев и сестер, племянников и племянниц (да, на всех этих родственников распространяется кровная месть). Их старания были жизненно важны для нас. Мы принимали их с распростертыми объятьями, пока нам нужна была поддержка. Потом Америка отвернулась от иракских помощников. То, что я видел в Иордании, было не просто предательство друзей, но предательство американского образа жизни. Мы дали иракцам обещания. Конкретные обещания. Помогите нам — и мы вас не бросим. А теперь нашей национальной целью, похоже, было нарушить данное слово и оставить братьев-мусульман.

Моя мультимедийная презентация под названием «Спасти Али» («Saving Ali») и сейчас доступна в Интернете на flypmedia.com. Пересматривая ее сейчас, я вижу, какое напряжение мы испытывали в то время. Лицо Али на протяжении интервью скрыто тенью, потому что тогда он находился под угрозой кровной мести. Сам я давал интервью явно в когтях ПТСР: на записи заикаюсь, не смотрю в камеру, не могу собраться с мыслями. Глаза выпученные, стеклянные, взгляд несфокусированный, обильное потоотделение, несмотря на кондиционер.

Дело было не только в прошении Али. Во время наших разговоров в Иордании я узнал, что Махер, мой товарищ по оружию, который работал в Иракской пограничной службе, убит. Мой лучший друг среди иракцев, весельчак, каких поискать. На мой взгляд, это был самый ценный советник американской армии в западной части Сирийской пустыни. Он постоянно ездил с нами в патрули, так как понимал клановые и этнические проблемы в этой части мира, показал нам десятки тайников с оружием и боеприпасами. Жизнь у нас была очень напряженной, особенно вне базы, но Махер всегда нас веселил. Помню, как-то раз в радиоприемнике нашего «Хаммера» играла песня Энрике Иглесиаса, а мы с Махером подпевали, как два приятеля-студента по пути на пляж. Пятнадцать минут спустя мы с автоматами в руках стояли в комнате, полной народа, и вытаскивали оружие из тайника.

В 2004 году, незадолго до моего отъезда, Махер женился. Он пригласил меня на свадьбу, но армия не позволила мне покинуть пост. Потом он показал мне снимки. Шурук (по-арабски это значит «сияющая») была привлекательная девушка из Эр-Рутбы, родного города Махера. Молодожены выглядели невероятно счастливыми. Они были молоды, влюблены, собирались создать семью. Через несколько недель кто-то бросил ручные гранаты в их дом, крыша обрушилась, взорвались стены. Это было убийство. Месть за то, что Махер помогал нам в Аль-Валиде. И он, и Шурук погибли.

Каждый раз на лекциях по расследовательской журналистике я вспоминал об этом. Каждый раз, когда мне давали задание изучить какую-нибудь проблему какого-нибудь отдельно взятого района Нью-Йорка, я вспоминал по-настоящему трагические истории о страдании, предательстве, на которые никто не обращал внимания. Ах, так ваш кооперативный совет не доволен графиком вывоза мусора? Между прочим, идет война! Общество разваливается. Тысячи погибли. 750 000 иракцев живут в Иордании, и у них не вывозят мусор, у них нет домов, у них нет визы, которая позволила бы им работать.

И Махер убит.

Что и говорить, той осенью я был не в лучшем расположении духа для занятий расследовательской журналистикой и в особенности для последнего мероприятия семестра — вечеринки в квартире преподавателя: закуски, напитки, презентация наших итоговых групповых проектов. Именно таких мероприятий я до смерти боялся: куча людей, замкнутое пространство и выступление перед публикой. До Вторника я бы затрясся мелкой дрожью и расклеился. Мне пришлось бы два дня пить, набираясь мужества, чтобы пойти на эту вечеринку, и даже тогда вряд ли я заставил бы себя туда отправиться. Но теперь у меня был Вторник. Я, конечно, беспокоился, но был уверен, что выдержу это испытание. Мы были вместе всего несколько недель, но мое мироощущение уже изменилось.

Мы со Вторником приехали первыми. Это был намеренный шаг, чтобы я мог заранее изучить квартиру и выбрать безопасное место, куда можно забиться вечером. Я был трезв как стеклышко и достаточно защищен: рядом был Вторник, а в кармане брюк был спрятан нож. Второй приехала симпатичная девушка в красной юбке-карандаше и, к моему вящему ужасу, первым делом Вторник сунул нос ей под подол. Мы оба должны были держать себя в руках, не делать никаких непрофессиональных глупостей. К тому же мне было ужасно стыдно, особенно после того, как я оттащил Вторника и велел вести себя прилично, а он тут же сунул свою морду девушке под юбку и начал там вынюхивать. Лицо Кристины стало точно в тон ее юбке.

Мы над этим от души посмеялись. Девушка, слава богу, держалась молодцом, а Вторник ее очаровал своими нежными карими глазами. Я даже с минуту поговорил с Кристиной и почувствовал прилив сил, оттого что перенес выходку пса. К несчастью, с этого момента все полетело в тартарары. Я с ужасом наблюдал, как квартира заполнялась едва знакомыми мне людьми (хотя я проучился с ними целый семестр). Я чувствовал, как с каждой минутой становится все душнее. Болтовня гудела в моих ушах, и сосредоточиться было невозможно.

Что еще хуже, двое моих однокашников притащили с собой собак. Наверное, они подумали: «Раз Луис приведет с собой Вторника, значит, и другим можно взять собак». Идиотская мысль. На редкость идиотская. Все равно что заявить: «Раз ты приедешь в инвалидном кресле, значит, всем можно прикатить на мотоциклах». Мне плевать, насколько собака воспитана и любима — в любом случае это не то, что мы со Вторником. Не поймите меня неправильно: я знаю, насколько важны собаки, — но домашнего любимца брать с собой не обязательно, это для удовольствия. Тебе хочется взять собаку на вечеринку, но это не необходимо. А мне Вторник нужен как воздух. Я без него не выживу.

Эти собаки были настоящей катастрофой. Шум и толпа их определенно взбудоражили (как взбудоражат любую недрессированную собаку), псы все время кусали Вторника и тявкали. Конечно, Вторник вырос среди собак, но то были отборные, выдрессированные золотые ретриверы. Эти маленькие шавки абсолютно сбили с толку моего компаньона. Он не знал, как вести себя с ними. Все время оборачивался и глядел на сявок, а они ходили за Вторником хвостом по квартире, даже когда он начал их отпихивать головой, чтобы прогнать. Мне нужно было, чтобы партнер был спокоен и чтобы он думал только обо мне, потому что эта многолюдная комната вселяла в меня панику, — но какое уж тут спокойствие?

Когда подошла очередь нашей группы, я был уже не в себе. Любой, кто посмотрел бы мне в глаза, это понял бы. Они выпучились, остекленели и не могли сфокусироваться. Как будто я нализался — хотя то, что я выпил вина, не имело к моему состоянию никакого отношения. Я был подавлен, чуть не вырубался, тревога настолько поглотила меня, что комната бешено кружилась, а мысли слиплись, как блины: эти повизгивающие собаки, и Али, и душная квартира, и иракские убийцы, и буйные багдадские толпы, и смертники, и наша тупая презентация, и непонятно почему погибший Махер… и тут я встал, чтобы представить первую часть доклада нашей группы, начал, запинаясь, объяснять, что презентация не очень удалась, потому что нам дали недостаточно времени для подготовки.

Кто-то из моей группы выкрикнул:

— Это неправда!

Именно тогда горка блинов покачнулась и рухнула, а мысли полетели во всех направлениях. Неправда? Неправда? Я понимаю, почему он так сказал. Из-за меня его оценка была под угрозой. Но неправда? Этот ребенок просто не знает, как близок я был к тому, чтобы ему врезать, потому что в тот момент все начиная с 2003 года в моем мозгу связалось в единую цепь, и все это было правдой — все, включая то, что преподаватель дал нам недостаточно времени для подготовки продуманной и содержательной презентации. В тот миг отрицание любого из этих фактов было равнозначно абсолютному предательству.

Точно не знаю, что случилось дальше. Больше года я вообще не помнил этого вечера, так что настоящая последовательность событий мне неясна. Я знаю: мы поспорили, а потом мы со Вторником ушли. Думаю, презентация продолжалась. Я сдал зачет, но через несколько дней, когда мой разум прояснился, я отказался от курса расследовательской журналистики и вместо этого записался на газетную и журнальную периодику.

Вторника я ни в чем не виню. Если уж на то пошло, я виню преподавателей за то, что они поставили меня в невыносимое для меня положение: и себя самого за то, что повел себя не умнее, чем окружающие: и двух этих собак — в первую очередь этих визгливых собак за то, что они отвлекли нас со Вторником от задачи. Душная квартира, толпа, глупые псы. Это было слишком тяжелое испытание, тем более что наши отношения длились всего несколько недель. Захлебываясь воздухом в метро по дороге домой, я говорил себе: если мы не будем усложнять, у нас все получится.

Глава 13 ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

Я же пойду и отца моего испытанью подвергну —

Сразу ль меня он узнает, как только увидит глазами,

Или, так долго пробывши вне дома, я буду не узнан?

Гомер, «Одиссея».[14]

Тот вечер я похоронил на задворках своей памяти. Непросто было справляться с ПТСР, но что-то подсказывало мне: чтобы выжить, нужно избавиться от черных мыслей. Мой разум и так был полон воспоминаний об Ираке и о том, как мы предали Али, Махера и многих других. Еще той осенью меня все больше волновал Афганистан, я даже опубликовал материал о «бесконечном кошмаре армейских миссий» в этой стране. В статье говорилось, что планом Маршалла, союзническими усилиями по переустройству Европы после Второй мировой войны, руководил Госдепартамент США. А переустройством Ирака из-за несвоевременных и некомпетентных действий Госдепа управляла армия силами солдат. Я столько своего времени посвящал военной катастрофе — как настоящей, так и гипотетической, что в жизни мне как никогда необходима была стабильность.

Кроме того, мы со Вторником готовились к одному заданию, куда более важному, чем занятия в университете. Мы собирались поехать домой и провести День благодарения с моей семьей.

Семья всегда была краеугольным камнем моей жизни. В армию я пошел не из-за семейных проблем и не для того, чтобы сбежать из дому. Благодаря Рональду Рейгану и его видению великого общества, основанного на нравственности и усердном труде, я поступил на государственную службу. Когда Америка нуждалась в нас, Буш сказал людям покупать стиральные машинки (занимайтесь своими делами, а войной займутся военные), а Рейган, как и Кеннеди до него призывал нас подавать личный пример. Я выбрал армию, чтобы послужить обществу. Наверное, это был мой ответ отцу. Он был экономистом и боролся с диктаторским режимом на Кубе с помощью слов и цифр. Подростком я участвовал в уличных гонках, организованных в качестве протеста против Кастро, и поддерживал движение «Эрманос аль рескате» («Братья спасения»), которое поддерживало попытки кубинского народа освободиться от диктатора активными ненасильственными мерами. Хотя папиных методов я не одобрял, но никогда не ставил под сомнение его прямоту, ум и честь. Этим человеком я восхищался. Взрослея, я хотел стать похожим на него, но только по-своему.

Когда я вернулся после первого срока в Ираке, из всех людей я хотел видеть только родителей. Для меня они и были душой Америки.

Но родители не прилетели, чтобы встретить меня в бывшем арсенале в Форт-Карсоне, как все другие семьи. Здесь я сам был виноват. Сказал, что не нужно лететь так далеко, ничего страшного, если я приеду к ним в Вашингтон через несколько недель. Зря я так. Сойти на землю с транспортного самолета после участия в военной кампании было сильным переживанием — одновременно воодушевляющим и сбивающим с толку. Я был переполнен ощущением легкости и радости. Все побежали скорее обнять своих жен, мужей, детей, девушек, родителей, а я пробирался сквозь толпу в одиночестве и чувствовал, как моя радость превращается в разочарование. Я был отрезан от мира, который узнал в Ираке, но так как никто не пришел встретить меня здесь, дома, то частью этого мира я себя тоже не ощущал. Я все шел и шел один с территории бывшего арсенала под яркое солнце Колорадо.

В конце второго срока я не просил родителей встретить меня. Даже не могу сказать почему. Наверное, мне просто никого не хотелось видеть, даже их. К тому времени я стал другим человеком. Изолированным. Тревожным. Постоянно думающим о войне и о прошлом.

Наверное, я не совсем еще вернулся, из-за этого и не хотел встречаться с людьми, которых всегда любил. Как бы я ни прятал свои шрамы от родителей, они все равно все знали. Родители всегда знают. Поэтому мой папа в момент слабости отрезал:

— Ты не станешь одним из этих сломленных ветеранов.

Он не узнавал собственного сына, и ему было страшно.

Через несколько недель он отправил мне электронное письмо, призывая одуматься. Помимо прочего он писал:

«Я поражен, огорчен и обеспокоен (и не только)… Я глубоко убежден, что ты принял неверное решение (отказавшись от места в Нью-Йоркском агентстве по управлению в ЧС), которое может сильно повлиять на твое будущее — и отнюдь не лучшим образом. Некоторые симптомы меня крайне тревожат: например, я считаю (и настаиваю!), что ты напрасно присоединяешься к группам ветеранов-инвалидов. Моему волнению есть несколько причин. Первая: я полагаю, что многие члены таких групп (хотя они поддерживают друг друга) в конце концов попадают в ловушку — порочный круг: помогают один другому извлечь максимальную выгоду из льгот по инвалидности. Тем самым они усугубляют свою немощь и подпитывают желание жить на подачки государства, вместо того чтобы преодолеть инвалидность. Вторая причина: я также думаю, что члены таких групп утягивают друг друга в пропасть, к „наименьшему общему знаменателю“ наподобие слабейшего звена в цепи».

Я ответил восемь часов спустя, в полвторого ночи, и мне кажется, что это мое письмо, как ничто другое, подводит итог выбранному мною после Ирака жизненному пути:

«Папа, я понимаю твои доводы, ценю прямоту, заботу и любовь. Многое из того, что ты говоришь, здраво и разумно. Я определенно не собираюсь скатиться к наименьшему общему знаменателю жизни. Я закрывая глаза на проблемы, которые значительно ослабляют мою способность и возможность преуспевать и жить счастливо.

Я стараюсь быть честным с собой, чтобы выйти из этой ситуации. Для этого я должен идти не по пути наименьшего сопротивления (отрицания), а по тернистой тропе, которая, я знаю, поможет мне развиваться.

Хотя тропа, на которую я сейчас ступил, вызывает у меня определенный страх, я ощущаю больше спокойствия, а следовательно, больше уверенности: я смогу двигаться дальше в соответствии с тем, что собираюсь сделать и каким хочу стать.

Я не жду, что ты в полной мере поймешь меня, потому что мои переживания для тебя — всего лишь личные истории. Но для меня это кровь, пот и слезы, которые поглощают все мое существо…»

Наверное, со стороны мое письмо казалось рассудительным, но на самом деле меня всего трясло. Не думаю, что отец когда-нибудь поймет, как больно мне было потерять его уважение. После этого я будто провалился в кроличью нору. Выразив родителям свое «фи», отправив им письмо о зачислении в Колумбийский университет, я не общался с ними несколько месяцев. Не предупредил, что не приеду на День благодарения. Просто не явился. Небывалый случай для семьи Монталван! Наверное, поэтому в те выходные я залил шары «Бакарди», размышляя над тем, как бы хорошо было заснуть и больше не просыпаться.

Несколько недель спустя, 15 декабря 2007 года, я получил еще одно электронное письмо от отца, в нем говорилось:

«Я был у психиатра, которого мне порекомендовали, чтобы попытаться понять, что между нами произошло. Мы проговорили час, и он посоветовал мне литературу и пару сайтов — все это я изучил.

Хотя я все еще не слишком хорошо понимаю, но теперь осознаю, что не следовало отправлять тебе это письмо, и прошу прощения. Я уважаю твое решение (больше со мной не разговаривать), но если захочешь помочь мне понять, звони в любое время».

Это был серьезный шаг навстречу. Латиноамериканцы поколения моего отца не ходят к психотерапевтам. Никогда не говорят: «Я не понимаю. Пожалуйста, помоги мне». И очень редко извиняются. На следующий день мы созвонились. Не помню, что именно мы говорили, но, услышав его голос, я ощутил колоссальное облегчение. «Можешь рассчитывать на меня… это наша общая беда», — написал он мне следующим вечером. Над этой строчкой я заплакал, сидя в своей необставленной квартире.

Я был в замешательстве. Я все еще злился на отца, но он протянул мне руку, а я ужасно скучал по родителям. Я не мог и подумать о том, чтобы пропустить Рождество в кругу семьи, и не только потому, что боялся еще один праздник провести в пустой квартире на пару с бутылкой. Так что за два дня до Рождества я поступил так, как всегда делал, когда мне нужна была помощь, — позвонил отцу Тиму, священнику-иезуиту из Калифорнии.

Мы познакомились по телефону после моего второго срока в Ираке, весной 2006 года. В то время он не работал на вооруженные силы, но мне его посоветовал друг — такой же солдат, как я. Одно из неофициальных предложений:

— Я знаю, каково тебе, парень, а он может помочь.

Я вырос в католической семье, поэтому без колебаний могу сказать: отец Тим — идеальный священник. Он знает, что такое служба, так как был капелланом при колледже по подготовке офицеров резерва, и еще он был очень образованный человек. У него пять ученых степеней, в том числе доктора философии по нейробиологии, поэтому он понимал, как травмы мозга влияют на мои действия, мысли и самоконтроль. Когда-то отец Тим был алкоголиком. Он тридцать лет упорно работал над 12-шаговой программой, чтобы избавиться от зависимости, — и работает до сих пор каждый день, потому что алкоголик, как и страдающий ПТСР, не может исцелиться полностью. Он очень сострадателен. Очень терпелив и тактичен. Возможно, из-за своего прошлого священник никогда не осуждал мой выбор и мои ошибки. Он слушал. Предлагал выход, но и направлял меня к моим собственным решениям. Глубоко верующий, отец Тим делился со мной своими убеждениями, но никогда не принуждал меня соглашаться и не делал это обязательным условием получения его помощи. Не знаю, со сколькими солдатами он говорил в тот период. Наверное, их были десятки, а то и больше, но все же этот человек всегда был на связи, и днем, и ночью. Я звонил ему в самые тяжелые моменты, часто в четыре часа утра, но он никогда не отказывал мне. Были месяцы, когда мы с отцом Тимом разговаривали каждый день, но он никогда не жаловался.

Когда я рассказал ему о письме папы, он дал мне простой совет:

— Поезжай домой.

Я приехал без предупреждения в разгар Ноче Буэна, нашего традиционного ужина в сочельник. Мама обняла меня, ее щеки блестели от слез. Тяжело было видеть боль и страх на ее лице и осознавать, сколько страданий ей приносит мое состояние. Когда меня обнял папа, я увидел, что он тоже плачет. И тогда я не выдержал, потому что никогда не видел отца в слезах. Это еще одно табу для латиноамериканцев его поколения.

— Прости, — сказал он, но мне не нужны были слова.

Мы обнимались, два здоровенных мужика выше метра восьмидесяти, плакали друг у друга на плече, и больше ничего не нужно было.

Не скажу, что потом все стало легко и просто. Неправда. Я все еще был в тисках ПТСР, и общение с людьми, даже с мамой и папой, духовно меня выматывало. Поэтому я редко разговаривал с родителями в течение следующего года. У меня просто не было сил: то университет, то Бруклинский госпиталь. Но я больше не ненавидел родных. Больше не думал, что они против меня, как армия и общество в целом. Я больше не чувствовал, что отец меня предал. В начале мая 2008 года, незадолго до стычки в метро, я был совсем на пределе. Запутался в бюрократии госпиталя УДВ и отчаянно нуждался в медицинской помощи. Я позвонил папе. Он приехал в Нью-Йорк и пошел со мной на тяжелую для меня встречу с правлением больницы. Даже после этого я не получил ухода, который мне требовался, но присутствие отца помогло мне сохранить разум. Он понимал. Он был на моей стороне.

Поэтому моя поездка в Вашингтон в 2008 году на День благодарения не была рискованной, но тем не менее очень важна для меня. Именно к родителям я в первую очередь обращался в поисках духовной поддержки, поэтому хотел, чтобы они полюбили Вторника. Больше того, я хотел, чтобы Вторник их поразил. Я знал, что они скептически отнеслись к приобретению собаки. Когда я сказал папе, что мой пес знает восемьдесят команд, тот только отшутился:

— Ого! Ты и сам-то столько не знаешь.

Мама ничего не сказала. Она даже отчетливее папы понимала серьезность моего состояния, потому что знала меня лучше, чем кто бы то ни было. Она видела, как я пытаюсь снова приспособиться к жизни в США, читала мои записи и знала, что прошлый День благодарения я напился, спрашивая себя, выполнит ли правительство свои обещания, пока еще не слишком поздно. Мама видела, насколько я изменился, и была в ужасе. Просто в ужасе.

Она не верила, что Вторник решит мои проблемы. Ее сын страдал психическими и физическими расстройствами. Он был один. Возможно, подумывал покончить с собой. Мысль о том, что собака — какая-то собака! — может избавить его от всего этого, казалась ей нелепой. Мама не понимала, как Вторник умеет помогать. Никогда не поймешь, насколько сильно собака-компаньон влияет на жизнь инвалида, пока не увидишь, как она помогает удержать равновесие, успокаивает и выполняет поручения. Такой пес коренным образом меняет повседневную жизнь.

Но кроме того, моя мама не собачница. Ей никогда не нравился мой огромный шнауцер Макс. Она не понимала, как много он значил для меня. Видела только шерсть и грязь. Мама не осознавала, насколько дружба животного может повлиять на твою психологию и настроение… или облегчить одиночество и боль.

Я хотел убедить ее, что взять себе Вторника было хорошей идеей. Я хотел, чтобы мама не волновалась обо мне и не думала, что я упускаю лучшие возможности из-за веры в собаку. Я ходил на терапию — как на индивидуальную, так и на групповую, с другими ветеранами — и регулярно принимал более двадцати разных лекарств от своих разнообразных расстройств. Вторник был дополнением к этим видам лечения, и его присутствие кардинально все меняло. Я рассуждал так: если я сумею в этом убедить такого скептика, как мама, то почувствую больше уверенности в своих шансах на успех. А уверенность — это немало.

Та поездка в Вашингтон ярче всего подтвердила необходимость Вторника. Видите ли, он любит поезда. Так сильно, что, наверное, в прошлой жизни был проводником. Для меня это было чрезвычайно важно, потому что при моем финансовом положении мне приходилось до университета добираться на метро. Подземка была настоящим кошмаром для моего мозга, подточенного ПТСР: я сжимал кулаки и напрягался, у меня начинались приступы клаустрофобии в этом туннеле, полном лиц, в выражениях которых мой разум маниакально искал признаки злого умысла. А Вторника все это приводило в восторг. Я ненавижу спускаться в метро, а Вторник скачет по платформе, ожидая представления. Когда приближается поезд, он оживляется, подходит к краю, чтобы заглянуть в туннель, возбужденный и внимательный. Когда поезд проходит мимо, пес резко поворачивает голову, язык вываливается из пасти, пес делает пару шагов, будто его утягивает следом. Ему нравятся экспрессы, которые не останавливаются на станции, особенно те, что едва замедляют ход и почти на полной скорости с бешеным лязгом несутся мимо. Он всегда наблюдает за последним вагоном, пока тот не скроется из виду, а потом оборачивается ко мне с удивленным выражением, словно только что увидел ракету, улетающую на Луну.

На самом деле ездить в метро вовсе не забавно. Там воняет, полно людей, вагоны дергаются и грохочут в непредсказуемом ритме, тормоза дико визжат на каждой остановке. Весьма мудро было ввести запрет на провоз животных: сомневаюсь, что большинство собак такое выдержит. Один мой знакомый ветеран как-то раз взял в метро кошку в сумке-перевозке. Когда он сошел с поезда, до смерти напуганное животное было мокрое от собственной мочи. Думаю, поэтому в метро такой жуткий запах. Наверное, тот же запах Вторник чует, проходя мимо великого собачьего общественного туалета, известного как пожарный гидрант. Конечно же. Вторнику он нравится.

Ему нравится все. Вот что поразительно в этой собаке. Даже в метро, где он сталкивается с вонью, толпами, грубыми ньюйоркцами и моей сумасшедшей тревогой, Вторник, похоже, наслаждается. Чаще всего я сажаю его перед собой на полу, его плечи меж моих колен. Пес напряженный и бдительный. Он мой физический барьер, я могу в любой момент дотянуться до него, если вдруг понадобится. Ретривер, кажется, ничего не имеет против. Чем больше я волнуюсь, тем спокойнее становится Вторник, и нигде он не бывает таким спокойным, как в метро. Пес может неподвижно просидеть двадцать минут подряд, если нужно. Однако до университета нужно ехать дольше часа, и в конце концов он устает сидеть в одной позе. Если народу не очень много, я позволяю ему лечь на пол или же повернуться ко мне и положить голову на колено — между станциями, когда ему не наступят на хвост. Если вагон битком набит, я сжимаю его коленями и склоняюсь к псу, обхватив за шею и шепча на ухо. Со стороны кажется, что я сдерживаю собаку, чтобы защитить других пассажиров, но на самом деле я обнимаю Вторника, чтобы самому успокоиться.

Поезд до Вашингтона был совершенно другой. Как только поезд появился на станции, сияющий огнями, состоящий из десятков вагонов, язык моего компаньона вывалился из пасти и вся задняя часть тела начала вилять из стороны в сторону. Наверняка Вторник подумал, что мы собираемся в СКВП, потому что только туда мы ездили на настоящей электричке, но не выразил никакого разочарования, когда понял, что мы направляемся в другое место. Просто спокойно лег под большими двойными сиденьями, поднимая голову всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо. Моему компаньону очень понравился проводник. Когда мужчина подошел прокомпостировать билеты, пес наблюдал за ним, подергивая бровями. В конце концов где-то в южном Нью-Джерси мягкое постукивание колес убаюкало ретривера. Время от времени он забирался ко мне на сиденье убедиться, что все в порядке, часто задерживался минуты на две, и мы оба глядели в окно на проносящиеся мимо деревья, линии электропередач и маленькие дома Нью-Джерси и Мэриленда. Когда мой большущий пес лежал возле меня, прижавшись теплым телом к моей руке, чувство было очень приятное. Но в нем не было необходимости. Уже само осознание, что он отдыхает под моим сиденьем, смиряло мой разум.

Поразительно, насколько удобно и естественно мы оба ощущали себя в родительском доме. Задний дворик огорожен, поэтому я отпускал Вторника побегать и играл там с ним, как только появлялась пара свободных минут. Псу очень понравилось спать со мной в большой спальне наверху, а еще (как и всем нам) ему понравился запах маминой стряпни. Вторник мгновенно поладил с папой, который порой очень строго судит о характере. В первый день, когда папа читал газету, ретривер тихонько подкрался сзади и пропихнул голову под согнутую руку отца.

— Не гладь его, — предупредил я, когда папа рассмеялся.

Просьба была странная, я знаю, но Лу вбила мне в голову, что по крайней мере первый месяц никто не должен общаться с моим компаньоном. Не гладить, не похлопывать, не разговаривать, не отвлекать Вторника, когда он работает (а работал он, конечно же, все время). Рику и Мэри, с которыми я проходил двухнедельный курс в СКВП, нельзя было даже своих супругов подпускать к собакам. Это не домашние любимцы, а наши системы жизнеобеспечения. Связь с ними для нас чрезвычайно важна, и Лу не хотела, чтобы что-то мешало созданию партнерского мироощущения, без которого мы не смогли бы добиться успеха.

Поэтому эта фраза была лейтмотивом в те выходные.

— Не гладьте Вторника.

— Не гладь Вторника.

— Прости, но гладить Вторника нельзя.

Моя сестра приехала из Нью-Йорка с двумя детьми. Они обожают собак. Им я эти слова повторил, наверное, раз пятьдесят. От меня до Кристины всего одна станция метро, но мы никогда не навещали друг друга. Я говорил себе: у нее семья, не нужно вмешиваться. Если честно, я не хотел с ней встречаться. Она меня не понимала: подозреваю, что я ее разочаровал. Возможно, она меня даже побаивалась. И тут я являюсь домой, абсолютно сбив с толку ее детей.

— Почему нельзя погладить Вторника, дядя Луис?

— Потому что это не обычная собака. Он мой пес-компаньон. Он работает на меня. Вот почему на нем красный жилет, видите? Он очень умный. Приносит мне ботинки и поддерживает меня на лестницах. А еще напоминает принять лекарства.

Наверное, они подумали, что я совсем выжил из ума.

Сложнее всего было с мамой, но я не давил на нее, чтобы она благосклонно отнеслась ко Вторнику. Конечно, я в первый же вечер показал, как он умеет включать и выключать свет. По моей команде он открыл кухонный шкафчик («открой»), взял свою миску («возьми»), а потом поставил ее на стол («вверх», «тянись», «положи»). Я не пытался убедить маму, просто хотел, чтобы она увидела, насколько Вторник необыкновенный пес. Он был ухожен. Лаял, только если я командовал «голос». Просидел тихонько под столом весь ужин в День благодарения, и только изредка клал нос мне на колено, вежливо прося кусочек индейки. Стоило мне один раз запретить, и Вторник больше не ходил по любимому маминому половику, а для нее это, наверное, был самый важный трюк.

Пес глубочайшим образом изменил мою жизнь, и я знал, что однажды мама это поймет. Я больше стал думать о настоящем и меньше поддавался губительным мыслям. Спал крепче. Стал более общительным. Более уверенным в своем теле. Что мама особенно оценила, я стал меньше пить. Куда меньше. Естественно, я пригубил вина в День благодарения, но у меня пропала потребность в спиртном. Я не пытался утопить свои проблемы в алкоголе или же с его помощью угомонить свои мысли. Я мелкими глотками потягивал вино за компанию, и, думаю, уже за это мама могла бы поблагодарить Вторника. Это дало ей надежду.

— Воспитанный пес, — сказала мама, когда мы уезжали.

Это была не любовь и не совсем уважение, но в устах женщины, которая давала мне в детстве бесконечные уроки манер, это многого стоило.

— Спасибо, Вторник, — сказал я в поезде по пути домой, положив руку ему на плечо, как старому приятелю.

Никогда не поймешь, насколько тебе хочется одобрения со стороны родителей (даже если тебе за тридцать), пока его не потеряешь.

Глава 14 ВТОРНИК ДЫМИТСЯ

У каждой собаки свой праздник бывает.

Джонатан Свифт

В течение долгих зимних каникул в Бруклине я обосновался в своей квартире нью-йоркского стандарта с собакой загородного стандарта. В порыве опустошившего кредитку оптимизма приобрел двуспальную кровать, чтобы мы могли спать вместе. Она заняла целую комнату из двух имеющихся, поэтому я стал использовать ее в качестве рабочего места, когда искал информацию о войне и, в частности, о Нью-Йоркском региональном отделении Управления по вопросам пособий ветеранам. Жертвами его неэффективности и коррупции стали я сам и тысячи других ветеранов (в том ноябре начальник этого отдела получил условный срок за халатность). Ежедневно дрессируя Вторника, я заодно научил его не залезать ко мне на кровать, когда я работаю, и сразу же приобрел привычку похлопывать ладонью по стеганому одеялу и говорить: «Запрыгивай, Вторник. Запрыгивай, здоровяк». Он запрыгивал и прижимался ко мне. Сначала я гасил свет, через несколько часов выключал компьютер, и тогда пес ложился рядом, и я ощущал его жаркое дыхание на своем лице. Я всегда обнимал его и разговаривал с ним. В ответ он мягко тыкался носом, пока я не засну. Потом он уходил и сворачивался на подстилке на полу.

Мне не хватало его тепла, но в остальном такое положение меня устраивало. Я знал, что Вторник всего в нескольких шагах, он наблюдает и прислушивается ко мне. Каждый раз, когда я просыпался от кошмара, дезориентированный, судорожно соображая, где я: в Сансет-Парке, в Аль-Валиде или в разбомбленном доме где-то в южном Багдаде, — Вторник стоял возле кровати и ждал, когда я протяну руку, чтобы коснуться его. Бывало, лежу без сна и разглядываю потолок, слушая его дыхание и подстраивая течение мыслей под его мерный ритм. Через несколько минут Вторник зашевелится, две лапы опустятся на край кровати, а потом я почувствую тепло его дыхания. Он всегда знает, когда я не сплю.

Я купил ему собачьи игрушки и резиновые мячики, чтобы ему не было скучно. Я не готов был выходить во внешний мир, да к тому же стояла зима, а ближайший парк находился в пятнадцати кварталах. Поэтому в свободное от повторения команд время я сидел на диване и бросал теннисный мячик в стену гостиной. Вторник любил гоняться за чем-нибудь, но комната была слишком маленькая, для пса четыре шага от стены до стены. Но Вторник умная собака и быстро наловчился: два легких шага для разбега, потом небольшой прыжок, оттолкнуться от стены, развернуться, шибануть задницей по штукатурке, а потом прискакать ко мне, цокая когтями. Пес легко мог проделать такой трюк тридцать… черт, да все пятьдесят раз кряду — ему это не надоедало. Не лучшее упражнение, но Вторник всегда возвращался ко мне, держа хвост пистолетом, с теннисным мячиком — или носком — в зубах. Ретривер приносил мне ботинки и носки каждое утро, чтобы мне не приходилось наклоняться и напрягать спину. Сколько раз до Вторника я тянул себе спину, нагнувшись за ботинками, — сколько дней было непоправимо испорчено, не счесть. А теперь вместо дней непоправимо портились носки. Пес любил с ними играть, пока нес мне, и в половине случаев я деликатно засовывал покрытые слюной носки в армейские пустынные берцы.

Не считая поездок в университет и госпиталь, если я и выбирался из дому, то обычно ночью. Большинство жителей Сансет-Парка остерегались выходить после двенадцати, потому что уровень преступности в окрестностях достаточно высок. Групповые нападения и квартирные кражи со взломом случались нечасто, но компании парней, без дела шатающихся по Пятой авеню и другим торговым улицам, ночью выглядели еще более пугающими и агрессивными. Обыватели считали, что с теми, кто за полночь бродит по Сансет-Парку, лучше не связываться.

А меня ночь ни капли не смущала. Я не беспокоился об угрозе нападения. В конце концов меня к этому готовили — а что может быть хуже Багдада? — и мне нравились опустевшие улицы. Сложнее всего для меня было ходить по ним днем, когда повсюду люди.

Основной признак ПТСР не страх. Глубочайшее заблуждение. Основной его признак — предельная бдительность. Психологи еще называют ПТСР реакцией «бороться или бежать», потому что мое расстройство по сути — это чрезвычайно возбужденное состояние, в которое обычные люди входят, когда внезапно подвергаются опасности: кровь приливает к голове, мышцы напрягаются, а дыхание замедляется. Ты находишься в режиме выживания, готовый драться или спасаться бегством. У обычных людей это длится всего несколько секунд, но у ветеранов вроде меня, психически изувеченных в бою, такое возбуждение сохраняется практически постоянно.

В революционной книге о ПТСР «Ахиллес во Вьетнаме» один ветеран отругал своего терапевта (автора книги) за то, что тот не замечает окружающего мира. Они множество раз проходили по одной и той же улице, но терапевт никогда не обращал на это внимания. А вот ветеран не только наблюдал за врачом — он знал все его привычки и особенности.

В Сансет-Парке я себя чувствовал точно так же. Большинство людей шагало по улице, не замечая мира вокруг. Я видел это в их глазах, одновременно завидуя их безрассудному ощущению безопасности и ужасаясь такой беззаботности. Я изучал каждого прохожего, исследовал выражение лица, язык тела, обращал внимание на то, как они держат руки, как одеты, куда смотрят. Если человек дважды бросал на меня взгляд, я видел в нем потенциальную угрозу и запоминал не на ближайшие пять минут, а на несколько дней и даже недель.

Дело было не только в людях. В таком чрезмерно настороженном состоянии я очень остро чувствовал окружающую среду. Видел все в мельчайших подробностях. Различал отдельные звуки четче, ловил единичные запахи в густом нью-йоркском воздухе. Запах бензина и ила в сточных трубах, резкий аромат ближневосточных специй мгновенно увлекали меня обратно в Ирак. Я не видел Ирак. Большинству ветеранов вроде меня не кажется, что они вдруг попали в гущу сражения, у них не бывает зрительных воспоминаний наподобие отрывков фильма. Я испытывал ощущение, что я там: адреналин, предельная бдительность, чувство неминуемой опасности. Мой мозг цеплялся за каждое движение в окнах верхних этажей, просчитывал возможные варианты, а глаза оглядывали дверные проемы, припаркованные машины и мусорные контейнеры. Особенно мусорки. В них всегда полно бутылок и оберток. Идеальное место для самодельной бомбы.

Большинство ненавидит крыс. А Вторник их обожает. Он высовывается далеко за край платформы в метро, чтобы получше разглядеть грызуна. В списке самых возбуждающих объектов крысы занимают третье место с небольшим отрывом от поездов и белок. Живые крысы меня не волновали. Они безвредны. Однако при виде мертвой я начинал нервничать. В Ираке повстанцы прятали самодельные взрывные устройства в тушках животных, поэтому к трупам я никогда близко не подходил.

А еще банки из-под газировки. Мятежники могли в такую запихнуть достаточно взрывчатки, чтобы лишить человека рук и половины лица. Они все время так делали. В Сансет-Парке мой разум постоянно искал банки из-под газировки. Я их не сторонился (это ведь сумасшествие — переходить через дорогу, чтобы держаться подальше от алюминиевой банки?), но отдавал себе отчет, где они лежат, и не собирался приближаться.

Все это происходило на бессознательном уровне. Где-то глубоко в мозгу загорались миллисекундные вспышки, но эти предупреждения не оставались в подсознании, как у обычных людей, а взбаламучивали мои мысли. Мой разум на скорости тысяча миль в час мчался в дюжине разных направлений, стоило мне выйти на людную улицу. Отсюда и беспокойство; потому я и проверял, проверял, проверял без конца, пора ли мне действовать.

Лекарства помогали и снимали напряжение лучше, чем алкоголь. Но ничто не успокаивало меня так, как Вторник. Достаточно было видеть, как он спокойно идет в нескольких шагах впереди, чтобы утихомирить разум. В конце концов пса учили обращать внимание на необычное и предупреждать меня при малейшем признаке угрозы. Я боялся несуществующей опасности, но краем глаза видел ретривера и думал: «Вторник спокоен, а значит, ничего там нет, все в порядке».

Конечно, пес не всегда был спокоен. Он никогда не паниковал, но порой отвлекался, особенно в первые месяцы. Это можно понять. Разве может собака, даже такая выдрессированная, как Вторник, не отвлекаться на пронзительную музыку, мигающие огни, проезжающие мимо машины и толпу на Пятой авеню Сансет-Парка? Многие собаки-компаньоны не приживались в Нью-Йорке: слишком много раздражителей. Слишком много бетона вместо травы. По меньшей мере это непростая задача.

Вторник терял сосредоточенность, и от осознания сложностей его положения мне легче не становилось. Когда пес отвлекался, я ощущал неуверенность. Это уж потом я научился считывать реакции собаки. Начал различать, когда он витает в облаках, когда его просто что-то заинтересовало (Белка! Пахнущее мочой дерево!), а когда он насторожен и ожидает опасности. Понимание эмоций Вторника успокаивает меня, потому что псу я могу доверять. Теперь я хожу по улице невнимательный и беззаботный, потому что верю: Вторник предупредит меня об опасности. А вот в первые месяцы, пока я не научился доверять его инстинктам, самым большим подспорьем было просто то, что пес рядом. Он был моим головным дозорным, шел чуть впереди, символически указывая путь. Он был буфером между мной и миром, а еще отвлекающим фактором. Если кто-то собирался посмотреть в мою сторону, в большинстве случаев он сначала смотрел на Вторника, и это приносило облегчение.

И все же я предпочитал ночь, особенно зимой, когда слишком холодно и никого не прельщают долгие прогулки. В том декабре по ночам я одевался, натягивал на Вторника жилет собаки-компаньона и шел в ночной супермаркет или в винный, где перегородка из пуленепробиваемого стекла избавляла меня от необходимости общаться с людьми. Приятно было пройтись: воздух свежий, Вторник скачет рядом, счастливо разминая лапы после долгих часов в четырех стенах. Полагаю, улицы таили в себе неопределенную угрозу: высокие тонкие деревья вдоль моего квартала отбрасывали тени на проржавевшие стальные ограды, желтый фонарь жужжал на углу, дома, в которых днем женщины сидели на складных стульях, теперь черными силуэтами нависали над тротуаром, краска отслаивалась, музыка глухо гудела из открытого окна.

С нижнего конца квартал ограничивает Пятая авеню (бруклинская, а не манхэттенская), главная торговая улица. Здесь ночь раскалывалась; и улица, и тротуары были шире, и хотя почти все здания были заперты, но фонари отгоняли тьму к стенам. Отсюда квартал до винного и два — до ночного магазина, а еще здесь даже зимой группы молодых людей слонялись по тротуарам, стояли, опершись о машины или витрины. Это была по большей части шпана, молодые парни, у которых было слишком много времени. Но на их счет я никогда не волновался. Да, я хромал, но опирался на длинную деревянную трость «Бубба Стик». В своем предельно настороженном состоянии я начинал их оценивать за целый квартал. Когда я подходил достаточно близко, чтобы начать беспокоиться, я уже знал их групповую динамику, настроение и намерения. Они ни за что не смогли бы застать меня врасплох.

Да они никогда и не пытались. Рост у меня больше метра восьмидесяти, я мощный, мускулистый, слегка даже сутулый в своем черном пальто. У меня длинные темные волосы, заметная щетина и мрачное выражение лица, так что выгляжу я как человек, с которым не стоит затевать ссору Особенно при том, что рядом со мной идет большая собака. Возможно, Вторник мягкосердечный золотой ретривер, но у него почти метр в холке, этот пес — сорок кило мышц, и на нашем пути не находилось бандитов, желающих с ним связаться. Кроме того, ни Вторник, ни я не подавали признаков неуверенности. Мы никогда не смотрели шпане в глаза, но эти парни были достаточно умны, чтобы понимать: это не из страха. Я был как сжатая пружина и подсознательно готов к драке. Иногда я, кажется, даже надеялся на потасовку. Потому-то нож лежал в самом глубоком кармане. Я не хотел, чтобы его легко можно было достать.

После винного мы часто проходили еще несколько кварталов вдоль Пятой авеню, потом вверх по боковой улице до Шестой, а затем обратно к моему кварталу. На углу маленький парк. Зеленая табличка гласит, что он называется Рэйнбоу-Парк, но это всего лишь клочок земли, залитый бетоном и окруженный шестиметровой сеткой-рабицей. Внутри — баскетбольная площадка с голыми кольцами и две гандбольные, отделенные друг от друга бетонной стеной. Вторник всегда слегка натягивал поводок и смотрел на меня, когда мы проходили мимо парка. Я знал, чего он хочет, но мне не нравилась эта затея. На ночь парк закрывается. Копы регулярно ездят по Шестой авеню, и они обязательно задали бы пару вопросов любителю поздних прогулок. Такой уж район. Я хотел побаловать Вторника, но мне неприятна была уже одна только мысль о допросе.

Потом я понял, что задняя гандбольная площадка за бетонной стеной не так хорошо просматривается с улицы. Несколько недель я это обдумывал, не обращая внимания на просьбы Вторника. Но однажды ночью, сразу после Нового года, мы с ретривером вынырнули из дома и направились в горку по Шестой авеню.

Было уже за полночь. Изо рта белыми облачками вырывался пар, но единственным звуком было постукивание моей трости. Вторник шел в нескольких шагах впереди, слегка натягивая поводок. На нем не было красного жилета, и пес знал, что сейчас будет что-то интересное. Я ощущал его возбуждение. Увидев парк, собака самую капельку сместилась в его направлении, и это движение было таким незаметным, что почувствовать его мог только человек, держащий поводок.

Несмотря на вежливое предложение, пес ожидал, что я, как всегда, сверну с Шестой авеню — но в этот раз мы перешли через дорогу и остановились у ограды. Ворота не были заперты. Я распахнул их и провел Вторника на гандбольную площадку. Фонари горели вдоль боковой улицы, но бетонная стена между площадками отбрасывала густую тень.

Я медленно опустился на колени, чтобы поберечь спину, и отцепил поводок. Вторник смотрел на меня со своей естественной улыбкой, читая выражение моего лица. Он был возбужден, но, как и подобает идеально воспитанному псу-компаньону, ждал молча. Я взял трость в левую руку и вытащил из кармана теннисный мячик.

— Хочешь поиграть, Вторник?

Он встал, готовый сорваться, но глядел мне в глаза, пока я не бросил мячик о бетонную стену. Мяч отскочил, пролетев над головой Вторника, пес подпрыгнул, развернувшись в воздухе, но зубы клацнули вхолостую. Я рассмеялся, когда ретривер припустил следом за игрушкой в угол площадки, а потом вернулся ко мне, сжимая добычу в пасти.

— Еще разок, Вторник? — спросил я, кидая обслюнявленный мячик.

Пес снова промахнулся и помчался за ним. Вернувшись с трофеем, он уже слегка запыхался.

Я бросал снова. Вторник гнался, мячик бешено скакал по бетонной площадке. Я кидал игрушку под неожиданными углами, высоко и мощно, чтобы пес ее не поймал. Я думал, он устанет, но чем дольше Вторник гонялся за мячиком, тем больше ему хотелось продолжать. У нас в армии есть особое выражение — «дымиться». Мы упражнялись каждое утро так усердно, что пот с нас катил градом. Становилось все жарче, пот испарялся, а в самые изнурительные дни облако влажного пара висело над нашими плечами, как дым.

Когда я уже устал бросать теннисные мячики. Вторник дымился. Это был не пот, ведь собаки не потеют, — это идущий изнутри жар поднимался над его головой. Пес стоял и разглядывал меня сквозь бледное облачко, выдыхая гигантские клубы пара, язык болтался, а выражение на морде — точно как у меня, когда я сам дымился, еще до ранений: изнеможение и радость. Он бы целыми днями так бегал.

До конца зимы мы ходили в Рэйнбоу-Парк. Играли в промежутке между полуночью и пятью утра, когда мир затихал. Жужжали фонари, каждые несколько минут с мягким свистом проезжала машина, но в остальном не было ничего, кроме ударов теннисного мячика о бетонную стену и нечастых похвал: это бессонный ветеран опирался на трость в темноте, а его собака дымилась.

Глава 15 КОШКИ И СОБАКИ

Любви нужно учиться и учиться вновь. Этому нет конца.

Кэтрин Энн Портер[15]

Прожив вместе два месяца, мы начали отлично ладить. У нас развивалось здоровое уважение друг к другу, мы работали над нашей связью, и Вторник начал понимать: это нечто больше, чем мимолетные отношения. Некоторые собаки-компаньоны сидят и смотрят телевизор, потому что так проводят время их хозяева. А Вторник ездил в столицу, играл в Рэйнбоу-Парке и каждые несколько дней на метро добирался до Колумбийского университета и Манхэттенского госпиталя УДВ. Он активный пес, ему это нравилось. Еще больше ему нравились мои любовь и внимание к нему. С подчинением у нас проблем не было: с момента нашей встречи я стал «вожаком стаи», но думаю, после Рэйнбоу-Парка ретривер признал во мне партнера.

И все же было несколько загвоздок, особенно в ситуации общения. Стыдно признаться, но у меня была проблема с уроженцами Ближнего Востока. Стоило мне увидеть такого, и мой мозг начинал лихорадочно искать признаки опасности. Я понимаю, это расизм, но ни в коем случае не ненависть. Вовсе нет. Я обожаю своих иракских друзей и уважаю мусульманский мир. Просто дело в том, что 100 % людей, пытавшихся меня убить (а их было много), были с Ближнего Востока. Добрую часть этих двух лет в провинциях Аль-Анбар, Багдад и Ниневия я изучал лица, пытаясь определить, кто нападет следующим, и в Америке продолжал делать то же самое. Неспособность в нормальном обществе вести себя не так, как в бою, это симптом ПТСР. Разум говорил мне: ну и что, что эти молодые люди с ближневосточной внешностью хорошо одеты и едут на работу в Манхэттен, — это может быть диверсия. Ну и что, что это женщина (особенно, если в платке). Враги частенько переодевались в женщин, а еще были смертницы, которые, приведя в действие бомбу, разлетались на мелкие ошметки. Все эти девственницы в раю — просто дымовая завеса, а на самом деле причины «подвигов» смертников — нищета, пропаганда, глупость и злость (у большинства жестокостей, совершающихся в мире, причины те же), и распространяются не только на мужской пол.

А у Вторника была проблема с кошками. Он их не боялся — просто не доверял. Думал, что они сумасшедшие, его бесила нелогичность их действий и намерений (по крайней мере, с его точки зрения). Как-то раз Лу в шутку рассказала мне, насколько настороженно Вторник вел себя с кошкой, жившей неподалеку от СКВП, но мне кажется, в своем мнении ретривер утвердился только после случая в Сансет-Парке.

Было где-то полдевятого вечера. Для нас со Вторником это трудное время, потому что на улицах все еще полно людей. Мы проходили мимо ресторана «Джорджез» на Пятой авеню, и тут ни с того ни с сего облезлая бродячая кошка бросилась из кустов прямо Вторнику на спину. Это была полноценная атака: кошка выпустила когти, шипела и царапалась. Я был так поражен, что чуть не упал. При всей моей предельной бдительности я не заметил ее прыжка. А прыгнула она с явным намерением отведать крови. К счастью, она приземлилась на жилет Вторника, но вцепилась в ткань накрепко, и пес не мог ее стряхнуть. Он извивался, рычал, пытался укусить, но кошка разместилась так, что до нее нельзя было дотянуться зубами, и она не собиралась выпускать добычу. Я стал размахивать тростью, но Вторник так вертелся, что два или три раза я промахнулся. Наконец, ретривер изогнулся, как бык на родео, кошка слетела с его спины и приземлилась на все четыре лапы возле кустов. Тут же сгорбилась, мгновение поразмыслила, а потом повернулась и снова ринулась на Вторника.

— Да ты что, издеваешься? — воскликнул я.

Кошка была в шаге от пса, она шипела и замахивалась лапой. Вторник пригнул голову и рычал, отгоняя ее прочь. Я тянул за поводок, чтобы ретривер не поранил это сумасшедшее животное, и опирался на трость, стараясь удержать равновесие. Я все повторял:

— Отцепись ты, глупая кошка! Убирайся отсюда! — и изо всех сил размахивал тростью.

Думаю, это было то еще зрелище, потому что скоро вокруг нас собралась небольшая толпа. И кто на иностранном, кто на ломаном английском кричал:

— Брысь, кошка, брысь!

Появился какой-то азиат с метлой, и это был настоящий цирк: кружащая кошка, рычащий Вторник, мелькающие метла и трость. Наконец совершенно невредимая кошка отступила в кусты, а мы со Вторником вернулись в квартиру. Там пес посмотрел на меня, как будто говоря: «Видишь, я же предупреждал, кошки — ненормальные».

Поэтому когда несколько недель спустя я зашел в зоомагазин и увидел в одном из двух рядов женщину в хиджабе, момент был не очень благоприятный. Признаюсь, я немного запаниковал.

— Туда, Вторник, туда! — сказал я, толкая пса во второй проход.

Свернув туда, ретривер замер. Посреди прохода лежала кошка. О, черт! Что теперь? Вторник не собирался идти дальше. Я не собирался идти назад. Кошка лениво смотрела на нас, и не думая двигаться с места. Поэтому мы со Вторником съежились в углу, возле полок с мясными консервами, пока эта милая женщина не ушла (в моем состоянии, клянусь, мне показалось, что она торчала в магазине три недели). Эта история была бы позорной, если б не представляла так наглядно, как мы со Вторником жили в то время. У нас, как и у всех, были свои маленькие проблемки.

С другой стороны, Вторник общительный. Куда общительнее меня. С кошками он не хотел связываться, но у него было врожденное любопытство ко всему остальному, особенно к белкам. На территории Колумбийского университета был уголок, который просто кишел белками, и в начале нового семестра мы со Вторником стали ходить мимо него, чтобы пес мог остановиться и поглядеть на них. Ретривер хотел побегать. Он почти дрожал от возбуждения и из-за этого, кстати, часто писал, правда, не знаю, была ли это биологическая потребность, совпадение, а может, он намеренно метил этот грандиозный беличий заповедник. Но я не мог спустить его с поводка. Это мой пес-компаньон, и я мог позволить ему только помечтать об охоте.

И все же к январю я понял, что в нашем чистеньком коконе скоро грянут перемены. На протяжении нескольких недель, приезжая домой, мы со Вторником слышали шаги маленьких лап за дверью моего домовладельца, Майкла Чанга (он жил на первом этаже против входной двери). Сначала шаги были медленные, потом превращались в быстрое постукивание по линолеуму, которое внезапно заканчивалось глухим ударом о дверь, — это всякий раз заставляло Вторника отпрянуть. После короткой паузы, в течение которой мой пес усиленно принюхивался, слышались возня, высокий скулеж и царапанье когтей по полу: создание за дверью пыталось устроить подкоп.

— Пойдем, Вторник, — говорил я, таща пса к узкой лестнице. Он всегда задерживался, глядя в щель под дверью, но стоило ему отвлечься, и он снова становился прежним Вторником, медленно шел передо мной, чтобы я мог с его помощью сосредоточиться на ступеньках.

Однажды, работая за столом, я заметил, что Вторник, валявшийся в своей вялой дневной позе, подскочил, навострил уши, а потом уставился на дверь. Через несколько секунд я услышал быстрые шаги маленьких лапок по лестнице и частое дыхание у порога. Вот оно.

Это создание выпустили наружу.

Больше ничего не случилось, к вящему разочарованию Вторника. Когда ситуация повторилась, пес умоляюще посмотрел на меня, но я отрицательно покачал головой. Животное поскреблось, поскулило, и я услышал более тяжелые шаги на лестнице.

— Не стучи, — мысленно просил я. — Не стучи.

Не то чтобы я не хотел, чтобы у Вторника были друзья. Мы прошли наш двухмесячный период создания связи, и я не сомневался: пес признал во мне своего вожака. Я колебался по более личным мотивам. Мне было спокойнее, когда Вторник со мной, когда мы только вдвоем, и я не хотел, чтобы меня беспокоили. Я хотел сберечь то время, которое мы проводили вместе, и нашу тихую обитель. Я знал, что в конце концов придется снова налаживать связи с большим миром и что Вторник будет моим проводником туда, но я еще не был готов.

Однако Вторник так искренне оживлялся, что я понял: не смогу долго держать его взаперти. Я слишком сильно его люблю. Так что к маленьким лапам на лестнице, мягкому хныканью и тяжелой поступи я прислушивался все с большим расположением. Иногда я радовался, когда женский голос говорил:

— Пойдем, Велли, пойдем.

Порой даже огорчался, когда они уходили. Я не собирался начинать общение, но был уже готов открыть дверь.

Поэтому с некоторой долей облегчения услышал наконец стук. Это была Хуанг, жена моего домовладельца Майка.

— Можно Вторник поиграет с Веллингтоном? — спросила она.

Я посмотрел вниз. Рядом с женщиной стоял мускулистый французский бульдог раза в три меньше Вторника. Он был почти весь белый, с парой коричневых пятен. Кривые лапы, классическая бульдожья морда: сплюснутый нос, глаза навыкате, болтающиеся брыли и самый сердитый изгиб нижней губы из всех, что я видел. Надо признать: у этой собаки была изюминка.

— Конечно, — сказал я, стараясь сдержать смех.

У моего домовладельца-камбоджийца французский бульдог с английским именем и взглядом на мир, как у настоящего жителя мегаполиса, — очень нью-йоркским.

— Вторник, — я обернулся, — познакомься с Велли…

Бум. Не успел я представить бульдога своему псу.

Вторник уже подскочил к двери. Он даже не остановился для традиционного обнюхивания под хвостом в знак дружбы. Рванул наружу, сбил Веллингтона с ног и повалил на спину. Велли подпрыгнул с коротким гавком, выпятил нижнюю губу, а потом кинулся на Вторника, который с энтузиазмом снова толкнул крепыша, и бульдог уселся на задницу. Они боролись на площадке: маленький Велли пытался прыгнуть на большого Вторника, а тому всегда удавалось его оттеснить, — и тут оба внезапно скатились по ступенькам клубком из лап, шерсти и морд.

Когда мы с Хуанг подбежали к лестнице, Вторник уже вскочил и несся вверх, перепрыгивая по четыре ступени кряду. Веллингтон не отставал, маленькими кривыми лапками пересчитывая каждую ступеньку; но небольшой рост с лихвой компенсировался упорством. На верху лестницы Вторник бросил на меня один короткий взгляд, вывалив язык и дергая бровями, и тут Веллингтон ударил его в бок и впечатал в стену. Псы мгновенно принялись за свое, стали кататься и кусать друг друга. Вторник лежал на спине, а Веллингтон скакал вокруг его головы. Велли схватил моего пса за ухо, тот закинул лапу бульдогу на плечо. Оба пыхтели и фыркали, толкали друг друга, а потом снова покатились по лестнице. Я посмотрел вниз: Вторник, тяжело дыша, сидел на площадке с широкой дурацкой улыбкой на морде.

— Где Велли, Вторник?

Вторник встал, и под ним оказался распластанный Веллингтон с бешеными глазами. Песик уже тяжело дышал своим сплюснутым носом, но он был азартный игрок. Велли вскочил на ноги и помчался вверх по лестнице прямо за Вторником, с чавканьем хватая его хвост.

Хуанг рассмеялась. Я тоже. Было уморительно наблюдать за тем, как маленький коренастый песик нарезает круги вокруг Вторника. У Веллингтона было полно энергии, а Вторник был поумнее. Игриво молотя передними лапами, ретривер загонял Велли в угол, а потом пихал его головой, пока бульдог пытался схватить Вторника за уши и сжать зубами.

— Думаю, они друг другу понравились, — сказала Хуанг.

— Пожалуй, вы правы.

После этого их игры стали похожи на видеоигру «Донки Конг». Стоило нам зайти в дом, дверь Майка и Хуанг распахивалась, и Велли вылетал к нам. Вторник готовился к удару, а потом опрокидывал маленького бульдога на землю, пощипывая его за живот. Веллингтон взбегал по лестнице, пыхтя у Вторника за спиной, а потом оба они снова мчались вниз, а мы с Майком или иногда с Хуанг стояли на первом этаже и смеялись.

Однажды Вторник скатился по ступенькам, весь покрытый белой пылью и кусками штукатурки. Даже стоя в низу лестницы, я видел вмятину, где пес врезался в стену. Майк обратил это в шутку.

— Не волнуйся, я все починю, — сказал он.

Я был хороший жилец. Невероятно тихий (никогда не приводил гостей, не включал музыку, у меня не было телевизора, а сам с собой я говорил разве что вполголоса), патологически опрятный, всегда платил вовремя. По этим причинам я нравился Майку, но пока Велли и Вторник не начали играть вместе, мы с домовладельцем обменялись разве что парой слов. После того, как собаки принялись бедокурить, мы стали болтать в холле. Майк был приятный парень, прошедший концлагерь в Камбодже, отец двоих взрослых детей. Уверен, он удивился бы, если бы узнал, что в течение нескольких месяцев был моим лучшим другом в Нью-Йорке. По крайней мере — единственным человеком, с которым я регулярно общался.

Майку тоже нравилось проводить со мной время. Я знаю это, потому что за следующие несколько месяцев стену на верху лестницы он чинил, наверное, раз десять-двенадцать и каждый раз смеялся.

— Им нравится, — говорил он. — Пусть поиграют.

И действительно, им очень нравилось. Эти двое были полны энтузиазма и любили гоняться друг за другом. Они носились, хотя лестница была шириной всего в несколько шагов, и сталкивались они неслабо. Веллингтон был маленький, но очень крепкий пес.

— Он бегает, прямо как Эммит Смит, — гордо сказал Майк.

И правда. У Эммита Смита, отменного фулбека команды «Даллас Ковбойз», центр тяжести расположен низко, у него мощный бег, его коронный прием — резкая смена направления. Велли бегал точно так же, и Вторник каждый раз разворачивался, когда бульдог болидом носился туда-сюда, но в отличие от Эммита Смита Веллингтон был криволапый, нервный и постоянно тряс задом, будто смешивал «Маргариты» своим обрубленным хвостом. Когда псы боролись, то всеми силами старались взять верх и, падая со ступенек, катились кубарем, кусались, били когтями, пока не ударялись об пол.

Вскоре я сообразил, что из дома нужно выходить на полчаса раньше — на случай если на нас нападет Веллингтон. Двадцать минут собакам на игру. Обычно за это время бульдог выматывался так, что падал с ног, тяжело дыша в изнеможении, и разваливался на прохладном полу у основания лестницы. Частенько к нему присоединялся и Вторник — он тоже, как правило, дымился.

Остальные десять минут, к сожалению, уходили на то, чтобы вычистить из ушей Вторника слюну Велли. У моего золотого ретривера большие висячие уши, и после двадцатиминутного сеанса тягания и кусания с них лилось, как с полотенец для посуды. Вторник был моим другом. Я не мог допустить, чтобы он показался на люди в таком виде. Наверное, когда у тебя в ушах слюни, становится холодно. И неудобно. И, хм… гадко.

Глава 16 НАДЕЖДА И ПЕРЕМЕНЫ

Силу, мужество и уверенность приобретаешь всякий раз, когда приходится остановиться и посмотреть страху в лицо… Ты должен сделать то, что не можешь сделать.

Элеонора Рузвельт

Вторник сделал первый шаг, начав играть с Велли, а я все с большим оптимизмом стал смотреть в будущее, поэтому решил посетить инаугурацию Барака Обамы 20 января 2009 года. Для того, кто страдает ПТСР, это почти так же катастрофично, как ноябрьская вечеринка в квартире преподавателя: душно, шумно и людно. И не двадцать человек, а двадцать тысяч. Счастье, что на этот раз мне не нужно было делать презентацию.

Но и ситуация уже изменилась. Я был уверен во Вторнике, и мы оба уже намного лучше знали, чего ждать от скопления народа. Теперь я понимал, с какими трудностями сталкивается пес-компаньон, особенно в толпе, и морально был готов им противостоять. И, наверное, самое важное: этого мероприятия я не боялся, а предвкушал с восторгом. Эра Джорджа Буша закончилась (именно Буша, а не республиканцев — это два разных понятия), и новый курс, обещанный Обамой, переполнял меня энтузиазмом. Надежда и перемены. Перемены и надежда. На протяжении трех месяцев после выборов — трех месяцев со Вторником — и то, и другое воплощалось в моей жизни.

В течение следующих лет я, как и многие, разочаровался. Нет, я никогда не надеялся, что все изменится в одночасье. Жизнь научила меня, что только непрерывным усердным трудом можно достичь стоящих результатов, и неважно, что ты делаешь: натаскиваешь солдат или учишься добиваться успеха со всеми своими увечьями и собакой-компаньоном. Думаю, именно усердный труд в конечном счете стал для Буша камнем преткновения. Ему все доставалось легко, особенно в молодости, поэтому он не понимал, сколько труда нужно вложить, например, в военное вторжение в страну и установление демократии в глубоко разделенном обществе, где подобного строя никогда раньше не существовало. Он решил, что это будет просто, поэтому и планирование было соответствующее.

А Обама вышел из среднего класса и знал, что такое усердный труд. Думаю, он оценил ежедневные усилия солдат и хотел воздать нам по заслугам. Например, он увеличил бюджет Совета по делам ветеранов, что помогло сгладить серьезную проблему недостаточной заботы о них, однако, к сожалению, до ее окончательного решения было еще далеко. Обама упустил то, что было важнее всего для меня и других избирателей, которых в первую очередь волнуют военные действия: он никогда не требовал ответственности. Командующим (начиная от министра обороны Рамсфелда и вниз по иерархической лестнице), из-за эгоизма и отвратительного планирования которых война полетела ко всем чертям, все сошло с рук. Офицеры, по вине которых в тюрьме Абу-Грейба проводились пытки, не были даже названы, не то что наказаны. Обама лично выбрал генерала Маккристала для руководства военными действиями в Афганистане, а ведь этот человек глубоко замешан в истории бессовестной лжи о том, как умер десантник Пэт Тиллман, бывший профессиональный футболист (как оказалось, погиб Тиллман под обстрелом своих же). Страна будто смотрела со скалы на разбившийся вдребезги автобус, но Обама, как и Буш до него, отказывался признать, что автобусом кто-то управлял. Воистину ответственный шаг.

Конечно, все это было впереди. 20 января 2009 года я праздновал возможность — как нового направления военной миссии США, так и собственной новой жизни. В те выходные я ехал со Вторником в Вашингтон и чувствовал себя свободным. Я направлялся на мероприятие, которое меньше трех месяцев назад вызвало бы у меня жутчайшее беспокойство, но я даже и не думал о толпе. Вместо этого я смотрел на Вторника и смеялся. Мой пес любит поезда. Любит шум, движение, людей, расхаживающих по вагону, пейзаж, проносящийся за окном. Мы со Вторником двигались в верном направлении.

На ноябрьской вечеринке у моего преподавателя все пошло наперекосяк: дурные собаки, плохие воспоминания, морда собаки-компаньона, лезущая под юбку. В Вашингтоне все было с точностью до наоборот. Все, как полагается. Нас со Вторником пригласила организация «Иракские и афганские ветераны Америки» (ИАВА), и мы были в компании своих. Большая часть инаугурации проходила под открытым небом, поэтому не было такой клаустрофобии. Вторник был единственным псом, если не считать ищущих бомбы немецких овчарок у каждого входа, поэтому мою собаку не отвлекали моськи для дамской сумочки.

И Вторник был сосредоточен. Как его компаньон, я всегда считал своим долгом дать псу жизнь, полную радости. Я не знал, как он поведет себя на такой масштабной вечеринке: музыка, огни, шарики и транспаранты, но я готов был скормить ему под столом сколько угодно закусок, чтобы удержать ретривера рядом. Но, как оказалось, волноваться было не о чем. Вторник не оставил меня. Не отошел ни на шаг. Ни разу. Даже когда мимо проходил официант с полной тележкой собачьих галет в форме осликов (ну ладно, это я придумал). Но зато мы с ретривером проехались в полном лифте. Никогда не задумываешься, как ехать в полном лифте с 40-килограммовым псом. На каждом этаже прохаживались люди, а потом резко останавливались, видя смотрящего на них Вторника.

— Служебная собака, — говорил я им.

Понимали ли люди, что это значит? Откуда мне знать — может, они думали, что это собака секретной службы или собака-пограничник, вернувшаяся из Ирака, — но вопросов мне не задавали. На полпути вниз бедного Вторника стиснули, а перед глазами у него оказались задницы, но, похоже, это его ничуть не волновало (и — нет, он их не нюхал… по-моему).

На вечеринке все хотели познакомиться со Вторником. Когда люди узнали, что я травмированный ветеран, а Вторник — моя собака-компаньон, все захотели обнять нас обоих. Конечно же, я им не позволил: мы еще не были к этому готовы. Когда я столкнулся с двумя привлекательными девушками в баре (в прямом смысле столкнулся, потому что было очень людно), пес показал себя идеальным джентльменом, дергал бровями, пока они расхваливали его красоту и манеры.

— Да какого черта! — подумал я. — Это же вечеринка. Разреши им его погладить!

Вторник был в таком восторге, как если бы я разрешил ему погнаться за походной кухней из старых реклам собачьего корма. Линетт и Джери были из Майами, а так как я кубинского происхождения и у меня родственники в Майами, мы быстро перешли к другим темам. О жизни. О том, о чем говорят нормальные люди. Мы проболтали минут двадцать, и мне не стыдно сказать, что это был лучший и самый долгий разговор больше чем за два года (если не считать бесед с родными и домовладельцем). Мне даже дали номер телефона, но, когда эйфория вечеринки рассеялась, я струсил и не позвонил.

Потом подошел Пол Райкхофф, исполнительный директор ИАВА, и отвел меня в сторону. Он хотел меня с кем-то познакомить. Пол прошел в VIP-зал, и мы со Вторником следом. Не знаю, почему нас не остановили амбалы у входа, но вечер был волшебный, все складывалось, и нас пропустили без единого вопроса, хотя какие из нас важные персоны? Думаю, человек с тростью и собакой-компаньоном выглядит не слишком угрожающе.

— А вот и он, — сказал Пол, направляясь к мужчине на другом конце зала.

Похлопал его по плечу и сказал:

— Эй, Эл!

И вот я уже лицом к лицу со звездой передачи «Субботним вечером в прямом эфире», человеком, который гримасничал в фильме «Поменяться местами», с будущим сенатором (результаты выборов в тот момент еще оспоривались в суде) Аланом Стюартом Франкеном. Он был без пяти минут сенатор, и он был знаком с Эдди Мерфи, когда тот был самым смешным человеком на планете.

— Это капитан Луис Монталван, ветеран, раненный в Ираке. А это Вторник, его пес-компаньон, — представил нас Пол.

Как оказалось, Эл Франкен был не просто замечательным актером, но и дружелюбным, умным и практичным человеком. Он искренне интересовался моим мнением по поводу войны, и мы коротко поговорили о моих двух сроках службы и травмах как ментальных, так и физических. Но больше всего Эла интересовал Вторник. Франкен собачник до мозга костей, он рассказал мне о двух своих псах, а я ему — о Вторнике и о том, насколько сильно ретривер изменил мою жизнь. Когда будущий сенатор опустился на одно колено, чтобы погладить Вторника (разве я мог ему отказать?), я заметил, что если он начнет продвигать идею собак-компаньонов для ветеранов, для множества людей это будет очень важно. Мы долго с ним говорили, но я об этом не задумывался, даже когда Эл начал подробно расспрашивать меня о дрессировке Вторника и о программе, которая подобрала пса для меня.

В конце концов Франкен откланялся, а мы со Вторником следующие несколько часов бродили по VIP-секции (раз уж мы туда попали, уйти было бы глупо) в состоянии сдержанной радости. К нам подходило столько известных, узнаваемых людей, чтобы поговорить со Вторником, что к концу вечера я по-настоящему почувствовал себя очень важной персоной — или по крайней мере сопровождающим большой шишки, моей собаки. Когда в небе взорвались фейерверки, знаменуя окончание вечера, мы со Вторником взяли такси, поехали к моим родителям, измотанные, но счастливые, и повалились в кровать, как лучшие друзья в поездке в Канкун на весенних каникулах.

— Ты действительно очень важная персона, Вторник, — сказал я, сдерживая зевок. — Хотя нет, ты очень важная собака.

Вторник лизнул меня в лицо (глуповатый, но милый жест) и положил голову мне на плечо. Уже засыпая, я почувствовал, как пес встал с кровати. Я приоткрыл один глаз и увидел: Вторник подошел к окну и постоял, любуясь двориком в лунном свете.

Через несколько недель мне позвонил Эл Франкен. Он был тронут нашей историей, у него были ко мне еще вопросы. Мы несколько раз побеседовали в течение следующих недель, и вскоре мне стало ясно: он всерьез говорил о собаках-компаньонах. После окончания судебного процесса, когда Франкен официально станет сенатором, Эл планировал внести законопроект по обеспечению травмированных ветеранов обученными псами. Тут я понял, что Вторник и впрямь звезда.

Глава 17 В АВТОБУСЕ

Я ли сумасшедший, что вижу то, чего другие не видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я вижу?

Лев Толстой[16]

Инаугурация президента Обамы была исключением из правил. В повседневной жизни в толпе мне было все так же неуютно. Я всеми силами старался избегать метро, ресторанов, как раньше избегал общения. Но мне стало намного легче ходить по Нью-Йорку днем. Хотя мы со Вторником и не заметили прыжка спятившей кошки, я все больше уверялся в способности пса распознавать опасность.

Есть у него пара причуд. Например, он с недоверием относится к бездомным и всегда меня предупреждает о них. Я понимаю его беспокойство. Бездомные часто встречаются в странных местах: в темных вестибюлях, в кустах, у подножия лестниц в метро. И ведут они себя не так, как все остальные люди: сидят там, где большинство ходит, тянутся к тебе, когда ты идешь мимо, роются в мусорных баках. Я знаю, что неправильно их отделять от общества, особенно при том, что многие из них были изувеченными ветеранами с почти такими же проблемами, как у меня, и я всеми силами пытался помогать им. В хорошие дни я коротко с ними говорил и давал мелочь. В плохие — когда беспокойство было слишком сильным, чтобы общаться, — я просто проходил мимо, не устраивая сцен. Вторник часто смотрел на них чересчур пристально, даже когда бездомные оставались позади нас, и из-за этого я чувствовал неловкость, но я не могу винить пса за это. Его учили обращать внимание на людей, которые ведут себя необычно, и предупреждать хозяина об их присутствии. Эта его специализация не слишком уместным образом показывала, что Вторник выполняет свою работу.

Как ни иронично, но похожий вид специализации стал самым мощным источником душевных травм в моей новой жизни, основой которой стала собака. Все началось в первый же вечер, когда я зашел в магазин во время своей обычной ночной вылазки за продуктами.

— С собаками нельзя, сэр.

— Простите?

— С собаками нельзя.

Я объяснил, что Вторник — мой пес-компаньон, а не любимец, и по закону он может находиться рядом со мной где угодно. В этот магазин я заходил, наверное, раз сто, знал продавца, который вдруг принялся меня допрашивать, но впервые говорил с ним так долго.

— Ладно, ладно. Проходите, — без дружелюбия, а смирившись, произнес он. Как будто сказал: «Покупай и выметайся отсюда как можно скорее».

Этот случай меня встревожил. Я не любил привлекать к себе внимание, как и объяснять, что у меня проблемы со здоровьем. Мне и так-то неловко было заходить в магазины, потому что там слишком много закутков с плохим обзором и недостаточно выходов. Живя со Вторником в Сансет-Парке, я ходил всего в несколько мест, может, в десять, где персонал был мне знаком. Мне трудно было доверять, поэтому приятно было видеть одни и те же лица. Чтобы справиться с ПТСР, прежде всего необходимо знакомство. А в Бруклинском ветеранском госпитале ветеранам с ПТСР на каждом приеме бессовестно подсовывали нового интерна, да он еще и первым делом спрашивал:

— Ну, и что у вас болит?

Как будто никто в этой системе не понимает сути самого калечащего расстройства нынешних солдат.

Меня предали в госпитале УДВ, и в Сансет-Парке тоже предали. Вот что я почувствовал, когда знакомый продавец стал задавать мне вопросы о Вторнике. Когда такое случилось первые несколько раз, я об этом не думал. Сумел вытеснить мысли из головы, опьяненный восторгом в первые недели со Вторником. Но таких случаев становилось все больше, часто по три-четыре в неделю, и это начало меня выматывать. Люди, которым я доверял, отворачивались от меня. Несколько вопросов — это еще ничего, но меня не пустили в мою любимую бакалейную лавку. В единственном буфете, где мне было спокойно, ко мне пристал сначала продавец, принимающий заказы, а потом покупательница. Одна закусочная отказалась найти мне место. В другой с меня взяли деньги и выдали еду, но потом менеджер выставил меня. На двери был знак: «Вход с животными, исключая животных-помощников, воспрещен». Я пытался указать на это менеджеру, но он все равно меня выставил.

— Нет-нет, — говорили владельцы семейных магазинов. — Вам сюда нельзя. Одна собачья шерстинка, и меня закроют.

— Но это пес-компаньон. Он должен войти со мной.

— Нет. Собаки не по закону.

— Он моя собака-помощник. Не по закону не впускать его.

Я понимал, в чем проблема. Многие лавочники были иммигранты, говорили на очень бедном английском. Другие были продавцы с нищенской зарплатой, им бы хоть до закрытия дотянуть. Они не понимали запутанных американских законов и жили в страхе перед Нью-Йоркским департаментом здравоохранения и психической гигиены — одной из самых собакофобских санитарных организаций в стране. Но эти торгаши дискриминировали меня. Они нарушали мои гражданские права. Играли с моим рассудком. Когда у тебя ПТСР, ты зацикливаешься, разум цепляется за вопрос или образ и оживляет его раз за разом. Смерть. Увечье. Предательство. Каждый раз, входя в магазин, я вспоминал все предыдущие случаи дискриминации. Я остро чувствовал каждое предательство, начиная с недостаточного количества солдат в Аль-Валиде и кончая тем, что меня вышвырнули из буфета прошлым вечером. Знаком «С собаками нельзя» обычный мир выталкивал меня, отторгал, потому что я был надломленным, иным — я был недочеловеком.

Представьте, если б владелец магазина каждый день говорил покупателю:

— Простите, в инвалидных креслах нельзя. Нам здесь такие, как вы, не нужны.

То же самое и со Вторником: он для меня как кресло-каталка для человека с парализованными ногами. Владельцы магазинов, правительство, общество — они не хотели меня здесь видеть.

И бог бы с ними, с оскорбленными чувствами, но такие столкновения сказывались на моем здоровье. Вдобавок к ПТСР в Аль-Валиде я получил еще и травму мозга, результат моей первой контузии (потом к ней добавились еще удары по голове). Несколько лет я жил с постоянным звоном в ушах. У меня были настолько унизительные проблемы с памятью, что перед тем как выйти из квартиры, я всякий раз писал небольшую записку: куда я иду, зачем и во сколько меня там ждут. В гнетущие моменты смятения я читал эту записку почти при каждом походе в город, даже если мне и нужно-то было в магазин на углу. Помню, однажды таращился на мужчину, продававшего газеты у выхода из метро, и вдруг почувствовал, как мир начинает от меня ускользать, а потом упал со ступеней и сильно ушиб копчик. До Вторника у меня время от времени случались «отключки» — так я описал эти эпизоды своему терапевту — и я внезапно обнаруживал, что я в тридцати кварталах от дома и совершенно не могу вспомнить, как сюда попал. Далеко пришлось бы брести, особенно при том, что я серьезно хромал, опирался на трость и плелся в темпе 85-летнего старика.

Но хуже всего были мигрени. Назвать их головными болями — все равно что сравнить шутиху с атомной бомбой. Головная боль — это маленький человечек внутри черепа, силящийся выбраться. Мигрень — это две исполинские руки, которые медленно сдавливают голову до размера мячика для гольфа, усиливая боль сантиметр за сантиметром, пока наконец твой череп не взорвется пламенем, разбрызгивая мозги по комнате.

Они происходили по разным причинам, эти атомные взрывы. У меня повышенная чувствительность и к свету, и к звуку, и когда того или другого чересчур много, запускается дробилка. Иногда мне казалось, что причиной головной боли стал физический дискомфорт в спине или в колене. Порой она пробуждалась вообще на пустом месте. Но самым надежным катализатором были чрезмерное напряжение и тревога, а чаще всего беспокойство достигало такого уровня при дискриминации со стороны владельцев магазинов.

И дело было не в словесных перепалках. На гораздо более тонком уровне меня отделяли от остальных, за мной наблюдали. Например, в супермаркете рядом с моим домом сотрудник ходил за нами со Вторником по всему магазину. Не знаю, почему они посчитали это нужным, но, думаю, теперь уже вы понимаете, что для ветерана с ПТСР слежка — это сущий кошмар. Она запустила все мои симптомы: тревогу, предельную настороженность, отчужденность, гнев и, наверное, самое важное — ошеломляющее чувство неминуемой опасности и угрозы. Я был как натянутая струна и через несколько минут почувствовал давление в голове. В тот момент я понял, что мигрень неизбежна, поэтому из последних сил добрел до дома, задернул шторы, выключил свет и лег в темноте как раз в тот момент, когда череп раскололся. В этом состоянии я не мог пошевелиться. Не мог думать. Даже открыть глаза было все равно что всадить две сабли в болевой центр мозга.

При удачном раскладе мигрень длилась час-два. Эти были получше. А те, что похуже, тянулись два дня. Обычно все это время я лежал в темноте с острейшей болью и старался не двигаться. Вторник, знавший, что стоит ему всего лишь лапу положить на кровать, и мой мозг накроют ударные волны, терпеливо ждал в другой части комнаты. Помню, однажды боль была настолько мощная, что я не смог больше терпеть. Дотащился до ванной и включил ошпаривающий душ. Я слышал собственный крик, будто с огромного расстояния, но стоял под обжигающей водой минут двадцать, пока не подкосились колени — тут я понял, что сейчас потеряю сознание. Доплелся до кровати и проспал несколько часов, а когда проснулся, боли не было. Я словно выздоравливал после тяжелейшего гриппа, но на этот раз по крайней мере я был исцелен. Однако это был такой шок для моего организма, что я больше никогда не пробовал лечиться подобным способом.

Вместо этого перестал ходить в тот супермаркет. На самом деле я перестал ходить во все магазины, в которых присутствие Вторника вызывало вопросы или возражения. Я пытался ограничить такие случаи, отгородить их от остальной своей жизни, потому что, хотя 20 % времени меня терзала психическая или физическая боль, это все равно было намного лучше, чем то, что было год назад. Я не позволял неудачным дням и неприятным ситуациям (какими бы мучительными они ни были) умалять то хорошее, что появилось в моей жизни со Вторником и благодаря ему. Впервые за долгие годы я почти всегда был спокоен и уверен в своем будущем. Я не просто выживал, а начал строить новую жизнь и плодотворно трудился. Работал внештатным журналистом, мои статьи начали привлекать внимание, особенно несколько материалов о том, что публичные заявления мэра Нью-Йорка Майкла Блумберга о поддержке ветеранов не подкрепляются действиями. Вскоре меня стали приглашать высказаться о проблемах ветеранов.

Раньше мои публичные выступления были похожи на гору жирной картошки фри: отказаться я не мог, но потом чувствовал тошноту и раскаяние. В марте 2008 года, например, за восемь месяцев до знакомства со Вторником, я поехал в Вашингтон, чтобы принять участие в «Уинтер Солджер», съезде, проводившемся организацией «Иракские ветераны против войны» («Iraq Veterans Against War», IVAW). Среди присутствовавших ветеранов я оказался старшим по званию (капитаном), поэтому и согласился произнести речь перед нескольким тысячами людей — я не мог отказаться, я счел это своим долгом. Что именно я тогда говорил, представляю весьма смутно. Я сомневался, что лекарство поможет справиться с беспокойством, поэтому накачался ромом под завязку. Вот как я разбирался с проблемами тогда, если вообще решался на что-либо. После такого напряжения я почти неделю провалялся в постели.

Со Вторником публичные выступления стали другими. Он дал мне уверенность, но, что еще важнее, он дал мне тему для речи. Разве кому-то могут не понравиться истории о великолепном и отменно выдрессированном золотом ретривере? В основном я выступал в дискуссиях и на местных мероприятиях, но относился к ним серьезно, потому что среди слушателей мог быть один человек, опекун, родитель того, кто страдает от травматического повреждения мозга или ПТСР, того, чью жизнь я мог изменить. Конечно, я был чрезмерно самоуверен. Но я готовился к обсуждаемым темам. Я говорил с жаром. И еще: благодаря Вторнику чаще всего я был трезв как стеклышко. Я все равно обычно забываю, что говорил и даже предмет обсуждения, но помню девушку, которая однажды вела дискуссию. Она была красива, умна и социально ответственна, как раз такие мне нравятся.

И вот я пригласил ее на свидание. Я не был с женщиной один на один с того момента, как моя предыдущая девушка извинилась и бросила меня, оставив на память мой портрет, который сама нарисовала: половины лица нет, вместо нее колючая проволока, пистолеты и гранаты. Больше года я ни с кем никуда не ходил, даже кофе попить. Вот насколько иной стала моя жизнь с появлением Вторника. Он изменил во мне все, даже самое сердце.

Девушка согласилась встретиться со мной у моего дома в Сансет-Парке: я бы просто не выдержал целый вечер в чужом районе. Я запланировал ужин в знакомом ливанском ресторане в Бей-Ридже, до него нужно было немного проехать на автобусе. Непростая задачка, по крайней мере в моем состоянии, но вечер был особенный. Я чувствовал, что это поворотный пункт, дверь назад, в нормальную жизнь, и я собирался идти до конца.

Свидание началось идеально. Девушка была восхитительна, Вторник ей понравился, а я целый день собирался с духом для разговора и в нужный момент снова стал собой, общительным, как раньше. С ней было легко, да еще и Вторник помогал. Мне не приходилось развлекать девушку, потому что пес взял эту роль на себя. Благодаря ему у нас была тема для разговора, было чем заполнить неловкое молчание, а еще ретривер помогал мне расслабиться и наслаждаться моментом. Когда на Пятой авеню остановился автобус, мы смеялись и мило общались к обоюдному удовольствию.

Я пропустил даму вперед, как хрестоматийный джентльмен, каким меня воспитала мама, а потом поднялся вместе со Вторником на подножку.

— С собаками нельзя, — пролаяла водительница.

— А, это моя собака-помощник, — сказал я с улыбкой, ожидая, что она меня пропустит.

— Я говорю: никаких собак, сэр.

— Но это моя собака-помощник.

Она окинула Вторника взглядом, сжав губы.

— Это не собака-помощник.

— Что?

— Я говорю: это не собака-помощник, сэр.

— Нет, Вторник — моя собака-помощник. Видите, у него жилет. Видите, у меня трость.

— У собак-помощников не бывает таких жилетов. У них шлейка с ручкой, за которую можно держаться.

— Это поводырь, — возразил я, стараясь держать себя в руках. — А у меня собака-помощник для инвалидов.

— Сэр, я узнаю собаку-помощника, когда увижу, и этот пес к таким не относится.

Я вытащил мобильник.

— Тогда я звоню копам, — зло сказал я, — потому что я не сойду с этого автобуса.

Я весь взмок. Нехило. В Нью-Йорке стояла зима, градусов тридцать за окном, но у меня по загривку стекал пот. Я пытался произвести впечатление на красивую умную девушку, единственную, с которой я заговорил за последний год, но даже в автобус сесть не мог. Мало того что пришлось взять с собой Вторника. Я люблю его, но когда мужчине приходится брать с собой золотого ретривера просто для того, чтобы не съехать с катушек, этот мужчина вряд ли кажется подходящим кандидатом на роль кавалера.

Я посмотрел водительнице прямо в глаза. Я держал в руке телефон. Больше выходов не было. На свою даму я взглянуть не мог. Не мог даже голову повернуть в ту сторону, потому что знал: все пассажиры автобуса пялятся на меня, и моя одурманенная ПТСР голова начинала кружиться.

— Пожалуйста, — тихо попросил я. — У меня свидание. Пожалуйста, впустите меня.

— Нет, сэр, — громко сказала она, пытаясь меня унизить.

— Тогда я звоню в полицию, — гневно заявил я, — потому что вы нарушаете мои права. Надеюсь, вы сумеете объяснить своему начальнику, почему вы не пустили инвалида в автобус.

Она злобно посмотрела на меня, подождала полминуты, надеясь, что я отступлю, а потом рыкнула и позволила мне пройти. Меня подташнивало и, наверное, трясло, но я победил. Я все-таки сел в городской автобус.

— Держись. Луис, — говорил я себе, заняв место рядом с девушкой и усадив Вторника между коленей. — Держись.

— Ты как?

Я глубоко вздохнул, погладил ретривера по голове.

— Нормально, — сказал я. — Случается такое иногда. Правда, Вторник? Правда, мой хороший?

Я говорю с ним, когда нервничаю, даже посреди диалога.

— Мне так жаль.

— Да ладно, — сказал я.

И посмотрел на нее. Умная, красивая, понимающая. Она улыбнулась, погладила мою руку и…

— Это никакая не собака-помощник.

Я поднял голову. Это была водительница. Она разговаривала с женщиной на переднем сиденье (возможно, это была ее подруга), но нарочно повышала голос, чтобы слышал весь автобус.

— Держись, Луис.

— Надеюсь, тебе понравится ресторан…

— Я уже давно вожу автобус, — продолжала водительница, явно вознамерившись меня унизить. — Я знаю, как выглядят собаки-помощники.

Мой разум крошился.

— Думаю, тебе… э-э… понравится, тебе понравится…

— У собак-помощников шлейка с ручкой.

Это был словно голос ПТСР, включающийся в моей голове и воскрешающий в памяти предательства.

— Никакой не помощник. Помощников я знаю.

Она оскорбляла меня и даже не думала прекратить.

— Он думает, я не знаю помощников. Все я знаю.

— Я не глухой, — сказал я погромче. — У меня другая инвалидность.

Некоторые пассажиры засмеялись. Вторник повернулся и коснулся меня носом. Я обхватил его за шею, и пес прижался к моей груди. По реакции Вторника я понял, что эту фразу я прокричал. Эта водительница давила на меня, оскорбляла меня, провоцировала, чтобы я огрызнулся.

— Извините за собаку, — саркастично сказала она пассажирам на следующей остановке. — Этот мужчина утверждает, что это пес-помощник.

Я ушел в себя. Обнял Вторника и попытался задавить злость. Я чувствовал, что будет мигрень, но оттеснил ее. «Всего пара часов, — подумал я. — Пара часов, и все».

Мы добрались до ресторана, но распорядитель, знавший Вторника, в тот вечер не работал, поэтому пришлось объяснять, что это мой пес-компаньон, что ему не просто можно пройти в ресторан, а не пускать его просто незаконно. Я разозлился сильнее, чем стоило бы в такой ситуации, но беда не приходит одна. Когда я вошел, я был стеснен — хуже некуда. В голове гудели удары, от напряжения подташнивало. Такой важный для меня вечер — и все наперекосяк. В тот миг я не мог отделить вежливый отказ найти для меня место в ресторане от низких оскорблений в автобусе — или от того, как меня выставили из столовой, не успел я дожевать свой гамбургер, или от того, как владельцы магазинов, которым я доверял, сказали мне, что больше не хотят иметь со мной дела, или от того, как якобы союзники яростно напали на меня с ножами в Аль-Валиде.

Я хотел нормальной жизни. Вот и все. Нормальной жизни. Вторник вселил в меня веру, что я ее добьюсь. И я добился бы. Легко. Но само присутствие Вторника, без которого моя мечта не могла осуществиться, одновременно и отнимало у меня возможность жить, как все.

С этой девушкой мы больше не виделись. После ужина я попрощался, позвонил в транспортную службу и поехал домой (что шло вразрез с джентльменским воспитанием). Она была вежливая и понимающая, но через несколько дней прислала мне мейл, в котором написала, что не хотела бы больше встречаться. Мне и без того было нелегко впервые открыться для общения с человеком. А теперь, после этого позорища в автобусе? После того, как я едва высидел этот ужин? После отказа? С меня хватит.

Атомная бомба взорвалась в моей голове, подпитанная отчаянием и разочарованием, и мигрень была так сильна, что я несколько дней не в силах был подняться с постели. Даже Вторник не мог меня утешить. Но он каждую минуту был рядом, пока я наконец не набрался сил и не выкарабкался из постели среди ночи. Я повел пса в Рэйнбоу-Парк и бросал теннисные мячики о бетонную стену со всей злости, до изнеможения — пока мы со Вторником не задымились, как паровоз.

Только через год с лишним я осмелился пригласить девушку на свидание.

Глава 18 РУЧКА ДЛЯ ВТОРНИКА

И я помню, я заплакал, я стонал

и причитал, как старуха.

Я хотел вырвать себе зубы, я не знал,

что мне делать. И я хотел запомнить это.

Я не хотел забыть…

Я не хотел забыть.

Полковник Куртц,

«Апокалипсис сегодня»

Наверное, следует объясниться по поводу ручки для Вторника, раз уж из-за нее начался скандал с водительницей автобуса. В конце концов, она же не на меня посмотрела и решила, что я не инвалид, как некоторые. Или что я «недостаточно физически неполноценен», а поэтому не заслуживаю «особого отношения». Это одна из сложностей ПТСР: душевные раны не оставляют видимых шрамов, поэтому со стороны иногда кажется, что их и нет. Думаю, мне «повезло», что из-за повреждений спины и колена приходится хромать и опираться на трость — два внешних признака увечий, полученных в Ираке.

У Вторника внешний признак — это красный жилет, он всегда на ретривере, когда мы идем в людные места. Это отличает его как собаку-компаньона. После окончания обучения в СКВП я добавил к нему три нашивки: одну от организации «Американские ветераны-инвалиды» («Disabled American Veterans», DAV), вторую — от «Военной медали Пурпурное сердце» («Military Order Purple Heart», MOPH), третью — от «Американских ветеранов» («American Veterans», Am Vets). Я горжусь своей службой, и эти нашивки показывают мою поддержку таким же ветеранам, как я.

На некоторых собак еще надевают шлейку с большой жесткой ручкой, которая используется вместо поводка. По форме она напоминает верхнюю половину костыля: две продольные рейки, большая перекладина сверху и еще одна посредине, чтобы лучше держать равновесие и контролировать собаку. Вот что хотела увидеть водительница. Такая ручка отлично подходит незрячим или людям с ограниченными физическими возможностями, потому что она короткая, и собака всегда будет держаться рядом. Таким образом пес может провести хозяина через тесные проходы и удержать от возможных падений.

Я никогда не пользовался такой ручкой, хотя у меня серьезные проблемы с равновесием и координацией движений. До покушения в Аль-Валиде я был ловким Терминатором, а после стал постоянно падать, что долгое время приводило меня в отчаяние. В основном дело было в физической травме. Я расплачивался за свою покалеченную спину, из-за этого я и не мог контролировать свое тело. Из-за этого я тянул мышцы на тренировках в 2004 году, и в немалой степени именно из-за травмы спины я разорвал надколенное сухожилие в 2006-м. И травма мозга внесла свою лепту. Но столь же серьезно повлияло то, что я потерял уверенность в себе. Мир больше не казался мне безобидным, теперь я не чувствовал себя в нем непринужденно. Я должен был следить за каждым своим шагом, но из-за предельной настороженности голова обычно кружилась, и я не мог сосредоточиться на ходьбе. Ноги отказывались доверять мозгу, и тело восставало. После Аль-Валида у меня было где-то с десяток серьезных падений.

Вторник помогает преодолеть все эти сложности. Он очень быстро понял, что мне не нравятся неровные тротуары, поэтому стал натягивать поводок, чтобы предупредить меня об ухабистом бетоне. В таких случаях он замедляет шаг, позволяя мне задать темп. Если у меня кружится голова, он чувствует мое недомогание и прислоняется ко мне, чтобы я обхватил его за шею и устоял на ногах, пока не пройдет головокружение. Вторник очень тонко чувствует мои потребности, и ко мне вернулась прежняя уверенность в себе. Я знал, что он будет рядом, если я оступлюсь, и благодаря этому осознанию, а также настороженному вниманию Вторника к трещинам в асфальте и прочим помехам я стал реже падать.

Пес стал моим стабилизатором, помогая обрести контроль над разумом и телом, даже без шлейки с длинной ручкой.

Ступеньки все равно были моей проблемой, но для этого на жилете Вторника есть тряпичная ручка. Ступеньки не застигали меня врасплох, так что я просто останавливался, командовал Вторнику «рядом» или «справа» и брался за тряпичную ручку, чтобы удержать равновесие. Через несколько недель не нужно было и командовать. Увидев лестницу, он прижимался ко мне и ждал, пока я возьмусь за его жилет, а потом бережно поддерживал меня на спуске или подъеме.

Все остальное время ходить с ручкой неудобно, а иногда она даже мешает. Да, у меня равновесие ни к черту, я часто падаю, но главная проблема здесь психологическая. Места общего пользования вызывали у меня длительное беспокойство, любое неожиданное общение с людьми — даже если меня кто-нибудь случайно заденет на улице — превращали меня в параноика. В Нью-Йорке на тротуарах обычно полно людей, поэтому Вторник у меня как волнорез. Поводок позволяет ему идти в нескольких шагах впереди меня, поэтому как раз пес первым сталкивается с идущими навстречу, заставляя их расступаться, так что мой мозг может больше не тревожиться о возможной стычке. Какая ирония: черта, которая больше всего беспокоила Лу Пикар, — то, что Вторник шел чуть впереди дрессировщика, — оказалась ценным качеством.

Что важно, в Нью-Йорке толпы никак не избежишь, особенно при том, что в ветеранский госпиталь и в университет я ездил на метро. Нью-йоркская толпа в метро в час пик — боже, это кошмар. Под землей, места на платформе нет, смутное возбуждение пассажиров — и никуда от этого не деться. Эти толпы воскрешали во мне воспоминания о бунте в Аль-Валиде.

Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Многонациональная, почти терпеливая толпа ньюйоркцев не казалась мне бушующей массой иракцев. Туннель не превращался в пустыню, как обычно в кино, а углубление для путей — в земляной вал, отмечавший границу Ирака. Проталкиваясь сквозь толпу, я иногда видел мгновенные проблески лиц из Аль-Валида, но не приравнивал бизнесменов к контрабандистам, а матерей к врагам. Это было не зрительное воспоминание, а психологическое. Я испытывал ощущение, что стою перед этой толпой в Ираке и думаю: мне конец.

Это было в январе 2004-го, вскоре после нападения на меня. За несколько недель до этого поймали Саддама Хусейна, но американская оккупация разваливалась на части. Приказ о закрытии границы мы выполнили за считанные минуты. Не было никакого объяснения — причина могла быть любая: блокирующий маневр во время проведения облав в Багдаде, большой тайник необезвреженных снарядов, пропавших с иракского пункта снабжения боеприпасами, обнаружение особо важной цели — все что угодно. Большинство верило, что в Ираке есть оружие массового поражения. Это просто вопрос времени, его обязательно найдут, может, что еще хуже, даже используют, а мы, полсотни человек в Аль-Валиде, — возможно, единственный рубеж, не допускающий свободного въезда и выезда из Ирака.

Никаких драматических событий не последовало. Только за несколько часов, пока ворота были закрыты, к границе выстроилась длинная очередь из сотен легковых и грузовых машин. Целый день люди безропотно ждали, привычные к бюрократическим задержкам. К закату они начали выходить из автомобилей и просить объяснений. Их пропустят до темноты? А завтра? Здесь, посреди пустыни, нет мобильной сети; жизнь в Ираке опасна, нередки внезапные жестокие убийства, родственники будут волноваться. Эти люди были вежливы, но мы, к сожалению, ничего не могли им сказать. Мы не знали, почему граница закрыта. Понятия не имели, когда ее снова откроют. Мы просто выполняли приказы.

Не помню точно, как долго граница была на замке. Наверное, несколько дней, хотя иногда в наш срок в Аль-Валиде бывало и дольше. В Америке люди взбунтовались бы через десять часов — уж поверьте мне, я это видел в аэропортах. Иракцы были относительно спокойны. Под властью Саддама им тяжело жилось, это их закалило. Они всегда брали с собой еды и питья на несколько дней, потому что привыкли к задержкам.

Но на третий день положение стало угрожающим. Мы временно отменили патрули и держались поближе к базе, понимая, что сейчас главная беда — пограничный КПП. К тому времени тысячи людей скопились на полосе ничейной земли шириной в два километра между Аль-Валидом и сирийской погранзаставой. Большинство уже несколько дней жило в машинах посреди холодной пустыни. Продукты подходили к концу, и от этого страдали маленькие дети, старики и больные. Финансовое будущее людей портилось в кузовах грузовиков. Разлагались трупы. Согласно мусульманской вере хоронить нужно в течение трех дней после смерти, и десятки людей ежедневно подходили к воротам, плача и говоря, что всего лишь пытаются отвезти почивших родственников домой, чтобы похоронить на родной земле. Я знал, что это правда, потому что чувствовал запах: тела разлагались в фанерных гробах.

— Ана аасиф (мне очень жаль), — говорил я. — Я узнаю, что можно сделать.

Я радировал в штаб эскадрона на передовой оперативной базе Байерс, прося разрешения открыть границу, но приказы поступили с самого верха без объяснений и указания сроков — и изменению не подлежали.

— Ана аасиф, — сказал я все более беспокоящимся иракским пограничникам, чьей задачей было сдерживать толпу. — Не пропускайте их.

Иракцы стали выходить из машин. Казалось, сотни людей теснятся у заграждения, отмечавшего границу. Они кричали, потрясали кулаками, но я понятия не имею, что они говорили, я не мог ничего сделать — только отвернуться и уйти.

Наверное, на третью, а может, на четвертую ночь позвонили иракские пограничники, прося подкрепления. Я взял четверых солдат и помчался к границе. Там был настоящий хаос. Полномасштабный, плотно упакованный хаос. Похоже было на концерт под открытым небом, когда колышется людское море, только мы не возносились над этим хаосом, как рок-звезды: волна словно накрыла нас, и толпа бушевала где-то наверху. Было кристально ясно: это критическая точка; двое моих ребят подбежали прямо к ограждению и принялись размахивать прикладами, чтобы отогнать людей. Именно лица тех, кто стоял впереди, орал и тряс кулаками в нескольких шагах от меня, и виделись мне в нью-йоркских толпах.

— Что нам делать, сэр? — все еще размахивая прикладом, крикнул через плечо штаб-сержант Дэнхаус, один из лучших моих парней.

Я посмотрел на иракских пограничников. Они отступили от заграждения, замерев от страха. Когда начнется заварушка, они убегут.

Я знал это, и толпа тоже знала. Тогда я посмотрел на четверых ребят из своего взвода. Сомнений не было. Эти будут биться до конца.

В пехоте меня учили подавлять мятежи, и я точно знал, что делать: схватить двоих-троих самых главных бунтовщиков и посадить под арест. Это поумерило бы пыл толпы. Но у нас недоставало людей даже для захвата — что уж говорить о контроле над бунтом! Я посмотрел в лицо одному из смутьянов, стоявшему ближе всего. Типичный араб среднего возраста, только грязный, голодный и взбешенный. Я видел его отчаяние и знал, что бунтовщики проломят ворота и тогда затопчут нас до смерти. В какой-то момент я все это понял. Представил, как со щелчком прорвется заграждение и толпа рухнет на нас. Я знал, что буду стрелять.

Я вытащил из кобуры пистолет. С суровым взглядом направил его на толпу. Стоявшие впереди посмотрели на меня, они знали, что я здесь главный. Некоторые развернулись и начали проталкиваться назад, пытаясь избежать неминуемого столкновения.

Я нацелил свою «берету» на самого разозленного и горластого иракца. Положил палец на курок и подумал, что будет, если я его пристрелю. Успокоит ли это бунтовщиков? Или разозлит и конфликт только обострится? Это не солдаты. Это доведенные до отчаяния мирные граждане, среди них есть женщины и дети, а я готов в них стрелять. На самом деле еще секунда — и я бы открыл огонь.

— Не отступать, — сказал я своим парням, опуская пистолет и принимая защитную стойку.

Именно этот момент мне вспоминается в нью-йоркской толпе. Ощущение, что меня сейчас растопчут, и осознание, что я умру сражаясь. В Ираке я не отступил. У меня не было выбора. Это была моя работа, и я верил в свое дело. Если бы мы в тот момент потеряли контроль над границей, главные сторонники Саддама сбежали бы или оружие массового поражения проникло бы в Иерусалим, Иорданию, а может, в главный центр оперативных действий, где были собраны многотысячные войска.

Теперь мне все видится иначе. Конечно, не было никакого оружия массового поражения; я даже не уверен, была ли причина закрыть границу. Думаю, это была просто прихоть Л. Пола Бремера или еще какого-нибудь начальника. Это показалось им безвредным шагом, а может быть (только может быть), даже полезным. Не удивлюсь, если через несколько дней они забыли, что закрыли границу, или же намеревались отменить приказ, но ждали следующего совещания, чтобы поднять этот вопрос.

Но каждый раз, закрывая границу, они наносили вред. Каждый день через КПП в Аль-Валиде проезжали иракцы, выходили из машин и целовали землю. Они воздевали руки к небу и славили Аллаха, а потом оборачивались и благодарили нас, американцев, за освобождение. Многие по двадцать лет провели в изгнании, ожидая свержения диктатора. Многие и не чаяли дожить до этого дня и от счастья чуть не рвали на себе дишдаши. И я понимал их восторг. Я сделаю то же самое в тот день, когда падут братья Кастро. Любыми путями отправлюсь на Кубу и поцелую землю, потому что моя родина будет свободна. Я останусь американцем, ведь я родился здесь и здесь мой дом, но я буду работать до седьмого пота ради процветания новой Кубы.

Конечно же, границу в Аль-Валиде пересекали террористы и контрабандисты, дальнобойщики и предприниматели, мошенники и моджахеды. Но в толпе — будь то Нью-Йорк, Вашингтон или мэрия какого-нибудь американского городка — я всегда вспоминаю, что большинство людей в той бунтующей массе были обычными гражданами, которые возвращались домой с восторгом, с оптимизмом, с готовностью помогать нам и создавать новый Ирак. Вместо свободы они обнаружили хаос. Вместо союзников они увидели американскую оккупацию, затянувшуюся, бестолковую, управляемую некомпетентными людьми. Они увидели вооруженных иностранных солдат, которые позволяли продажным иракским «союзникам» разрушать жизни обычных людей. Мы закрывали глаза на коррупцию в собственной армии, на существование «призрачных солдат» на бумаге, рассудив, что никто не заметит пропажи десяти миллиардов долларов в зоне боевых действий. Мы потворствовали надменным сотрудникам частных военных компаний, переплачивали им, а потом сами же прикрывали их преступления. Мы платили еще беспринципным иракцам — защищали тех, чье существование настраивало эту страну против нас, — потому что планирование было никудышное, а солдат было слишком мало, чтобы найти и наделить властью честных граждан.

Мы потеряли их. Неважно, по какой причине, но мы потеряли их, это было предельно ясно. Без сомнения, многие из бывших иракских изгнанников, которые целовали землю и обнимали меня в Аль-Валиде, два года спустя стреляли в нас в Южном Багдаде.

Это тоже было ингредиентом коктейля, который взбалтывался в моем мозгу, когда я оказывался в толпе: не просто воспоминание о том, как меня чуть не растоптали, не просто осознание того, что я способен убить невинных людей, но и чувство вины за нашу неспособность наделить властью честных граждан, за то, что из-за казнокрадов и бездарных военачальников мы не смогли помочь обычным людям, за рост бессмысленного насилия, из-за которого было убито столько моих друзей и солдат.

А в Нью-Йорке я часто отступал. Я не убегал, но десятки раз просто разворачивался и уходил со станции.

Вторник в корне изменил эту статистику. Когда пес со мной, я могу сказать:

— Иди вперед. Вторник.

У меня двухметровый поводок, и по команде «иди вперед» пес удаляется на полную его длину и шагает на таком расстоянии. Вторник без колебаний пробирается сквозь толпу. Люди расступаются, как Красное море, и я иду в безопасной зоне, которую создал пес.

— Слева, — говорю я ему.

Или «справа» — в зависимости от того, где народу поменьше, обычно у самого края платформы.

— Стоп, — приказываю я, натягивая длинный поводок. — Справа, Вторник. Справа.

Он возвращается и садится рядом, поддерживая меня точно так же, как если бы на нем была шлейка с деревянной ручкой. Я жду, пока сердцебиение замедлится, а Вторник навострит уши (первый признак приближения поезда). Конечно же, это не спасение, потому что в вагоне часто намного хуже, чем на платформе, но я всегда знаю, что на крайний случай у меня есть двухметровый поводок и зона безопасности, которую только Вторник может создать для меня.

Вот почему я использую поводок, а не шлейку с ручкой, как у собаки-поводыря. Вот почему я отличаюсь от типичных инвалидов с собакой-помощником. Жаль, что у меня не было времени объяснить все это водительнице автобуса.

Глава 19 РЕЧИ О ВТОРНИКЕ

Не иди позади меня — возможно, я не поведу тебя. Не иди впереди меня — возможно, я не последую за тобой. Иди рядом, и мы будем одним целым.

Альбер Камю

И в самом плохом всегда есть что-то хорошее. Даже полный провал можно обратить себе на пользу, вот почему я так подчеркиваю необходимость ответственности в Ираке. Мы можем добиться большего — и добьемся, если будем честны и станем учиться на своих ошибках. По многим параметрам случай в автобусе был полным провалом, и он сильно ударил по моей уверенности в себе. После унижения на том свидании я всю весну не решался заговаривать с незнакомыми людьми, а из своей скорлупы выбрался не меньше чем через полгода.

Но этот случай также стал для меня откровением, когда я наконец вынужден был признаться людям и себе, что у меня не просто какие-то личные проблемы со здоровьем, нет: я стал частью чего-то большего. По натуре я общителен, я стайное животное, которое любит быть частью сообщества. В жизни я в первую очередь ощущал себя сначала сыном и братом, потом американцем кубинского происхождения, потом солдатом, потом раненым ветераном, всегда считал своим долгом говорить от лица и для блага таких же, как я. Весной 2009 года я осознал, что теперь я еще и инвалид.

Кажется, невелико прозрение, но это важное внутреннее открытие, большой шаг вперед. Большинство получивших ранения солдат не произносят слова на букву «и», предпочитают говорить «травмированный», «восстанавливающийся» или «старающийся приспособиться». Человеку, недавно ставшему инвалидом (в результате автомобильной аварии или взрыва самодельной бомбы в Ираке — неважно), трудно признать, насколько переменилась его жизнь. Слово «инвалид» подтверждает серьезность перемен.

Особенно это касается страдающих ПТСР. Большинство солдат годами отрицает, что у них психическое расстройство, или же близкие люди говорят им:

— Ты выдумываешь, это засело у тебя в голове.

Действительно, в голове, только ведь психические проблемы — это тоже раны, и самые что ни на есть настоящие. Даже если ветераны и смиряются с диагнозом «ПТСР», большинство думает, что это временное расстройство.

— Я справлюсь, — говорят они. — Годик пройдет, и все будет в порядке.

Все знают, что нога, оторванная самодельной бомбой, заново не отрастет, но при этом считают, что травмированный мозг восстановится. Не восстановится. Можно снова начать верить людям, можно снова наладить связь с миром, можно жить полной жизнью, но пережитое останется с тобой навсегда.

Это не обязательно станет для тебя бременем. Не нужно соглашаться с мнением людей вроде моего отца, который написал мне, что ветераны, признающие полученные раны, «углубляют свою немощь и подпитывают желание жить на подачки государства». Мне не нужна милостыня, я не становлюсь слабее оттого, что обращаю внимание на свои увечья. Как раз наоборот. Три года я отрицал свои проблемы, погребая их под лавиной работы и усердного труда. Так я их только усугублял. Когда я признал свое состояние и стал произносить слово на букву «и», я обнаружил, что сломанные позвонки, травма мозга и ПТСР ограничивают мои возможности. Но одновременно дают мне сложные задачи для решения и открывают новые перспективы. После нападения в Аль-Валиде и последующих предательств и травм моя жизнь изменилась, но могла стать не хуже прежней. Инвалидность дает человеку что-то взамен. В моем случае — новый вид служения.

Моя общественная деятельность начиналась как вид самолечения. Когда в 2006 году я начал писать о просчетах в военных действиях, я пытался найти способ объяснить свое ощущение вины, предательства и злости, показать, что мои жертвы, жертвы американских и иракских солдат, которых я уважал — нет, которых любил и которыми восхищался, — что все эти усилия и потери не напрасны. Я был уверен: если мы поработаем над своими стратегическими проблемами, то сможем добиться успеха.

В 2007 году, вникая в проблемы ветеранов, я анализировал ощущение предательства и пренебрежения со стороны армии, которой служил, и сражался со страхом и отчуждением, разрушавшими мою жизнь. Причислив себя к тысячам других раненых бойцов (350 000 ветеранов Ирака и Афганистана сейчас лечатся от ПТСР в госпиталях УДВ), я почувствовал себя не таким беззащитным перед системой — и не таким одиноким.

Вторник (теперь я это вижу) был моим первым шагом за рамки ветеранских прав. Взяв его, я признал, что мое состояние здоровья будет длиться не один год и что мне нужна помощь посерьезнее, чем терапевтические сеансы и лекарства, предоставляемые УДВ. Мысль только мелькнула. В тот момент я отчаянно искал способ выживать. Но глубоко внутри, подсознательно я двигался к другой категории. Собаки-компаньоны не для ветеранов — для инвалидов. Точка.

Поэтому, когда мы со Вторником сталкивались с дискриминацией, я прибегал к своему обычному методу лечения — писал. В армии командующие должны действовать по ситуации, делать поправки на месте и писать докладные, чтобы указать на проблемы и предложить решения. Почему я должен отказываться от этого занятия только из-за того, что больше не ношу мундир? Если мои права нарушали местные предприятия, например прачечная или маленький магазин, я просто старался их научить, образумить. Если корпорация — я писал в региональное отделение или головное управление, оповещая о том, что произошло, каковы были физические и психологические последствия и как они могут улучшить обслуживание инвалидов с собаками-помощниками. Как и во время службы, эти письма были целенаправленной работой, предназначенной для улучшения жизни других. А еще они помогали мне расслабиться. Изложив мысли и чувства на бумаге, я переставал зацикливаться на отдельных неприятных случаях и продолжал жить дальше.

Но случай с автобусом был особый. После такого унижения я был слишком напряжен и обессилен, чтобы писать. Несколько дней лежал в постели — даже после того, как утихла мигрень: запутался в мыслях. Преданный Вторник был рядом. В худшие дни, когда даже не мог сказать, что мне нужно, он забирался на кровать и с мягким вздохом сворачивался клубком возле меня. Я вспоминал о своем прежнем псе, Максе. То, что этот веселый пес был со мной, помогало мне в детстве забыть о хулиганах, которые каждую неделю избивали меня. Но Макс утешал меня бессистемно. Вторник же осознанно заботился обо мне. Такой преданности, верности я не мог бы просить ни от родителей, ни от брата и сестры, ни от одного человека. Такое мог дать только пес. Когда он лежал со мной, по-собачьи вздыхая, то будто говорил: «Отдай мне свою тоску. Я заберу ее — столько, сколько понадобится. Если она убьет нас обоих, ну и пусть. Я здесь».

В рамках своей правозащитной деятельности в этот период я должен был произнести речь в Университете имени Хантера в Манхэттене. Планировалась конференция для тех, кто занимается психическим здоровьем, в основном для терапевтов и сотрудников центров по работе с местной общественностью. Главной темой были «скрытые пациенты» — те, кто нуждается в помощи, но не хочет прийти за ней, — категория, в которую попадало все больше ветеранов: война тянулась уже почти шесть лет. Это была важная тема, и после случая в автобусе я не был уверен, что готов ее обсуждать. В конце концов, ободренный терпением и силой Вторника, я все же решился пойти.

Не помню, заготовил ли я речь заранее. Помню, как стоял перед публикой и чувствовал сокрушительное возвращение симптомов ПТСР: тошноту, тревогу, гул в голове — зал плыл перед глазами. Как всегда в трудную минуту, я взглянул на Вторника. Увидел его беспокойство, но еще и уверенность в моих силах. Его глаза всегда говорят: «Я верю в тебя, Луис».

Я снова посмотрел на укрытую тенью безликую толпу. А потом, вместо того чтобы говорить о проблемах ветеранов, стал рассказывать о Вторнике. Я признался, что пока не появился Вторник, был алкоголиком, не выходил из квартиры и был близок к самоубийству. Но этот пес спас меня. Он помогает справляться с тревогой и фобиями. Удерживает от падения. Следит за моим дыханием. Знает 140 команд…

Я сделал паузу.

— Хотите, покажу? — спросил я, сам себе удивляясь.

— Да! — перекричал кто-то аплодисменты и одобрительный гул.

Я предложил, не проверив, готов ли Вторник выступать, но достаточно было взглянуть в его глаза (он, как всегда, смотрел на меня, задрав голову) — и я перестал волноваться. Он был готов ко всему. Мы начали с азов: сидеть, запрыгивай, дай лапу, принеси, тяни. Мы показали, наверное, 60 или 70 команд, и, хотя публика после каждой хлопала, вскоре у меня появилось ощущение, будто мы со Вторником одни наслаждаемся привычной тренировкой. Напоследок я дал псу листок бумаги, а он отнес его женщине, поднявшей руку в дальних рядах. Люди аплодировали стоя. Когда пес прибежал обратно на сцену, я обнял его от всей души. Ретривер положил мне голову на плечо, и, думаю, публика почувствовала нашу искреннюю привязанность друг к другу, потому что аплодисменты стали еще громче. Я знаю, они почувствовали, потому что после речи к нам подошло несколько человек со слезами на глазах.

Эта конференция повлекла за собой другие «Речи о Вторнике», когда я использовал свои выступления перед публикой для того, чтобы показать, что умеет собака-компаньон. Я выступал в школах, на дискуссиях. Однако чаще всего меня приглашали организации по работе с местной общественностью и независимые жилые центры для инвалидов. Где только не проходили эти встречи: и в спортивных залах, предоставленных церковью, и в лавчонках на первом этаже. Но общее в них было одно: это были первые точки соприкосновения — места, где человек с психологическими проблемами или инвалид скорее всего будет искать помощи, — а сотрудники организаций даже слишком хорошо знали, сколько несчастных среди ветеранов. Но они никогда не видели в деле животное вроде Вторника. Они и не подозревали, сколько всего может хорошая собака.

Выступления раз на раз не приходились, потому что ПТСР — очень переменчивое расстройство. Иногда я чувствовал себя отлично, мои речи были энергичными и оптимистическими. Иногда мне было плохо и тревожно, и я все время думал об отрицательных сторонах моей жизни. Не один только эпизод в автобусе, а десятки случаев дискриминации сформировали мое общение с обычным миром, и иногда я не мог отогнать их от себя. Мы со Вторником полчаса показывали, что он умеет, публика в него совершенно влюблялась, и тогда я спрашивал:

— Разве можно дискриминировать такого пса?

Люди бормотали и качали головами:

— Нет, невозможно.

— Но такое случается, — говорил я. — Постоянно. Не далее как несколько минут назад, в двух шагах отсюда, когда я зашел выпить кофе.

Это была удручающая правда: я то и дело останавливался выпить кофе или чая (вместо спиртного), чтобы успокоиться перед выступлением, и часто присутствие Вторника вызывало возражения.

Но когда я стал рассказывать о ретривере, мой взгляд начал постепенно меняться. Собрания ветеранов всегда хорошо отзывались на мои идеи — невероятно поддерживали меня, — но гражданские инвалиды принимали меня иначе. Те, что жили в независимых жилых центрах, часто приходили на мои выступления, и у многих были поводыри или псы-помощники. Среди ветеранов я был диковинкой: думаю, в то время в США было меньше пятидесяти ветеранов с собаками-компаньонами. Но в этих жилых центрах люди понимали меня, они сталкивались с похожими трудностями. Очевидно, у сообщества инвалидов есть широкая сеть поддержки, потому что в течение нескольких дней после моей первой «Речи о Вторнике» мне стали приходить электронные письма со всей страны от людей, имеющих собак-компаньонов и столкнувшихся с подобной дискриминацией.

Вскоре я заметил закономерность: когда я был зол из-за дискриминации, в большинстве писем читалось отчаяние или безропотность. Конечно же, не у всех владельцев собак-компаньонов возникают трудности при общении. Некоторые, особенно слепые (потому что общество привыкло к собакам-поводырям) или те, у кого уже давно инвалидность, умеют не обращать внимания на дискриминацию как на неприятную данность жизни. Но другие так не умеют. У людей с собаками-помощниками по определению хрупкое здоровье или психика, потому-то им и необходимы псы. Противостояние дискриминации выматывает, особенно тех, кого простая повседневная работа по хозяйству или социальное взаимодействие часто лишают сил как физически, так и эмоционально. Я получил много, слишком даже много писем от людей с собаками-компаньонами — они были готовы сдаться. Они столько раз сталкивались с непониманием и грубостью и боялись новых столкновений, поэтому, по существу, все время сидели в четырех стенах. По большей части в письмах они просто хотели поблагодарить меня за то, что я отстаиваю свою точку зрения.

Эти письма придавали мне сил. Внезапно оказалось, что не я один, придя со Вторником в магазин в Сансет-Парке, пытаюсь убедить владельца продать мне замороженную пиццу. Я стал частью большой группы людей, борющихся за то, чтобы общество их приняло. Когда я писал электронные письма с жалобами, лучшим итогом было не извинение и купон на бесплатное приобретение продуктов, а обещание изменить подготовку продавцов и практику деловых отношений. Я прирожденный организатор и стайное животное по натуре. К тому времени у меня уже набралось где-то сорок расположенных в хронологическом порядке писем для компаний с подробным описанием неприятных эпизодов. Потом вдруг я совершенно случайно понял, что по поводу одного магазина фиксирую случаи скрытой дискриминации, которую легко счесть незначительной — «Они не хотели ничего плохого, вы просто неправильно поняли!» — но в совокупности эти случаи превращались в оскорбительное отношение, изматывающее людей.

Я знал, что эта фиксация важна. Она лаконично и наглядно показывает, почему я часто выходил из себя, общаясь с продавцами и управляющими ресторанов. В каком-то смысле она помогала мне меньше волноваться об ощущении беспомощности и своей раздражительности, особенно в худшие мои дни. Кроме того, таким способом я вносил свою лепту в разрешение этого вопроса. Я считал — и до сих пор считаю, что когда-нибудь в нашей стране начнется серьезное обсуждение проблемы собак-компаньонов. Когда это случится, я собираюсь выложить на стол тридцатисантиметровую стопку писем и сказать: «Леди и джентльмены, вот как живется человеку с собакой-помощником».

Это было отрадное время. Чрезвычайно отрадное. А еще очень напряженное и полное событий. ПТСР и травма мозга вынуждали меня в ярчайших подробностях вспоминать худшие моменты моей жизни. Теперь моя правозащитная деятельность заставляла меня не просто вспоминать, но говорить об этих травмах. В сущности я брал один из худших аспектов своего расстройства и встраивал его в повседневную жизнь. Теперь у моих воспоминаний была цель, и это вдохновляло меня, но все равно приходилось воскрешать в памяти прошлое, и после публичных выступлений я еще долгое время томился в собственном аду. Я часто уходил как в тумане, и Вторник вел меня домой. Но мигрени и яркие ментальные образы случались реже, потому что мой пес распознавал симптомы. В любых обстоятельствах: в квартире, посреди улицы, во время разговора, — как только у меня стекленели глаза и дыхание становилось поверхностным, пес касался меня носом и не прекращал тормошить и трогать лапой, пока я не посмотрю в его обеспокоенные глаза, наклонюсь, обхвачу за шею и скажу:

— Я здесь. Вторник. Не волнуйся. Я здесь.

Эти маленькие напоминания от Вторника были настолько часты, что вскоре я к ним привык. У меня так резко менялось настроение, я так часто задумывался о травмирующих эпизодах как Нью-Йорка, так и Ирака, что такие перебивки стали ритмом моей жизни. Вторник так мастерски поддерживал мою эмоциональную стабильность, что я даже не осознавал, что перенапрягаюсь, слишком много думаю, — в итоге мой режим сна стал совершенно безумным. Я этого не замечал, потому что моя жизнь слишком долго была хаотичной, неупорядоченной, но… однажды, на четвертую ночь без сна, за несколько часов до рассвета, Вторник завыл. Если вы когда-нибудь слышали, как животное плачет в темноте, то знаете, насколько это душераздирающий звук. Эти всхлипы, полные боли и абсолютно искренние, пробили мою грудь, как зазубренное лезвие, а потом, словно ключ, пронзили мое запертое сердце. Я встал с кровати, подошел ко Вторнику, обнял и так просидел с ним до рассвета. Потом надел на него жилет, и мы направились в пункт неотложной помощи.

Через несколько дней я читал, а Вторник подошел и, ткнувшись носом в руку, положил голову на колено. Как всегда, я сразу же проверил свое психическое состояние, пытаясь определить, что не так. Я знал: если Вторник подошел, значит, изменился мой биоритм, потому что пес всегда следит за этим. Но я не мог понять, что же насторожило ретривера. Дыхание? В норме. Пульс? Нет. Остекленевший взгляд или рассеянность? Я потерялся в иракских воспоминаниях? Наступает тяжелый период? Вроде нет, но я знал: что-то определенно не в порядке, — и уже начал волноваться… пока не посмотрел Вторнику в глаза. Мягкий взгляд из-под бугорков бровей — в нем не было ничего, кроме любви.

Когда я положил руку ему на голову, пес залез на кровать, его морда против моего лица. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а потом он медленно лизнул меня. Да, в губы… лизнул подбородок… и нос… медленно обслюнявил мне все лицо своим большим языком. В тот момент Вторник поборол свою недоверчивость и перестал быть просто псом-компаньоном. Просто эмоциональной поддержкой. Просто темой для разговора. В тот момент Вторник стал моим другом.

Глава 20 ЛЕТНИЕ ДЕНЬКИ

Как только решишься надеяться, все становится осуществимым.

Кристофер Рив[17]

К лету 2009 года у меня создалось ощущение, что все налаживается. Али, мой бывший переводчик из Аль-Валида, прилетел из Иордании в Америку и поселился в Нью-Джерси. Он никак не мог найти работу, двухкомнатная квартира была слишком тесна для его семьи, он должен был заплатить правительству Соединенных Штатов за перелет в Америку, но он хотя бы был в безопасности. Настолько, насколько это возможно в самых урбанистических районах северного Нью-Джерси.

Состояние моего здоровья улучшалось. У меня были отличный терапевт и лечащий врач, а новейший курс лекарств — более двадцати препаратов от всех моих расстройств, начиная с тревоги и заканчивая слизистым колитом (моя пищеварительная система так и не восстановилась после Аль-Валида), — действовал так, как и положено.

Лечение ветеранов заметно улучшилось к лету 2009 года. Администрация Обамы значительно увеличила бюджет УДВ, что в итоге позволило обеспечить этим людям более последовательный (хотя часто все равно недостаточный) уход. Травматическое повреждение мозга — вроде того, что я получил в Аль-Валиде, — стало обсуждаться в СМИ, когда появились доказательства, что у футболистов контузии вызывали длительную тревогу, стресс и депрессию — почти те же симптомы, что и у меня. В то же время нация и особенно армия стали серьезно относиться к ПТСР. Хотя многие все еще отрицали губительность этого расстройства и на всех уровнях военной иерархии были командующие, которые плохо обращались со страдающими ПТСР, но большинство уже понимало, что война, насилие и постоянное ожидание смерти наносят психологические травмы, и их нельзя оставлять без внимания. Лечиться от ПТСР стало более доступно и несколько менее позорно даже среди офицеров и военнослужащих. Если бы я получил повреждения в 2008 году, а не в 2003-м, ход моего лечения и даже моей жизни почти наверняка изменился бы — и в лучшую сторону.

Но перед нацией стояло еще много нерешенных задач, и я никому не позволил бы забыть об этом.

С мая по июль десять моих статей были опубликованы в многочисленных местах проведения мероприятий, что заставило США не расслабляться в вопросах Ирака и здоровья ветеранов этой войны.

А как же зверства, которые до сих пор приказывают совершать американским солдатам в Ираке (писал я в «Хартфорд Курант»): от стрельбы по зданиям с целью вызвать ответный огонь и потом прицельно снимать противников и до частых обысков в домах без весомой на то причины?

А как же такие, как младший сержант и армейский следователь Алисса Петерсон, покончившая с собой в сентябре 2003 года после того, как ей объявили выговор за проявление «сочувствия» к заключенным и отказ их пытать? Ее слова, переданные в официальном рапорте о смерти, так и звучат в ушах: «Она сказала, что не знает, как можно сочетать в себе двух разных людей… (Она) не могла в клетке быть одним человеком, а за колючей проволокой — другим».

А тысячи получивших травмы ветеранов, которых дискриминируют при найме в период жуткого кризиса? Работодатели, видите ли, считают, что курс терапии от ПТСР отнимает слишком много времени — или что ветеран, раненный в бою, — это тикающая бомба с часовым механизмом, которая в любой момент может взорваться.

А то, что, по данным корпорации RAND, из 300 000 ветеранов, страдающих ПТСР (из 800 тысяч военных, не меньше двух сроков отслуживших в Ираке и Афганистане), меньше половины обращается за лечением?

А количество самоубийств среди ветеранов, которое и так было ошеломляюще высоко, но национальной проблемой стало лишь в 2010 году, когда число самоубийств в месяц превысило число погибших в бою?

Но даже не принимая в расчет моих статей, моя правозащитная деятельность становилась все активнее. Весной и летом того года сенатор Франкен, представивший свой законопроект об экспериментальном подборе собак-компаньонов для ветеранов, получивших ранения в Ираке и Афганистане, часто упоминал о своей встрече со Вторником на инаугурации Обамы. Он даже говорил о нас в Сенате, и таким образом наши имена попали в официальный бюллетень Конгресса. Такая известность привела к появлению статей в общенациональных СМИ и к приглашениям на благотворительные мероприятия, в результате чего я вскоре завел связи с несколькими организациями, которые предоставляли средства для инвалидов, прежде всего с Бруклинским центром независимости инвалидов (BCID) и Гарлемским независимым жилым центром (HILC). Я был настолько впечатлен, что начал работать с ними над более широкими проблемами комфортности и принятия инвалидов в обществе. Люди там работали добрые и понимающие. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в них большую семью, которую искал с того момента, как ушел из армии. Возможно, они не понимали, что я пережил в Ираке, но понимали мои трудности, потому что и сами прошли через подобное.

Кульминация всех этих событий — по крайней мере психологическая — пришлась на 23 июля 2009 года, когда законопроект сенатора Франкена «Закон о собаках-помощниках для ветеранов» был вынесен на обсуждение в Конгрессе. Вскоре законопроект был утвержден, и это была значительная победа, наполнившая меня надеждой и гордостью не только потому, что вдохновителем был Вторник, но потому, что я знал, насколько сильно собака-компаньон меняет жизнь. В марте мы со Вторником были почетными гостями на благотворительном мероприятии в Сохо «Галерея удивительных животных» («Animazing Gallery»), где мы повысили степень осведомленности общественности о собаках-помощниках и собрали пожертвования для получивших ранения. После этого в статье для «Хаффингтон Пост» я выразил свои чувства по поводу утверждения законопроекта сенатора Франкена. Назывался материал «Для ветеранов счастье — это теплый щенок».

Но нельзя сказать, что в Сансет-Парке жизнь была легкой. Недавно мы со Вторником после двухлетнего расставания вернулись туда, чтобы встретиться с моим прежним домовладельцем Майком Чангом и его французским бульдогом Веллингтоном, и после часовой поездки на метро меня охватила такая тревога, что меня чуть не вырвало. Я работал над этой книгой, и мне нужно было освежить воспоминания, чтобы написать, — иначе я развернулся бы и уехал домой. В каждом квартале было заведение, с которым были связаны неприятные эпизоды, а в одном из них произошел такой вопиющий случай, что одна только мысль об этом полностью погрузила меня в прошлое, и я «отключился» — не помню последние пять минут до дома. Пока я блуждал в воспоминаниях, исполнительный Вторник довел меня до нашего квартала. Слава богу, в прежнем нашем доме я чувствовал себя в безопасности. Майк был такой же жизнерадостный и гостеприимный, как всегда, а Вторник и Велли начали с того же места, где прервались в прошлый раз, врезались друг в друга на полной скорости и бешено забегали вверх-вниз по лестнице. Через двадцать минут они тяжело дышали на полу лестничной площадки, Велли лежал на Вторнике пузом кверху, как дошкольник в обмороке, а мы с Майком хохотали, совсем как раньше.

Но когда мы ушли, у меня появилось мрачное предчувствие, которое я могу сравнить только с приступом клаустрофобии (и это притом, что мы со Вторником вышли с тесной лестничной площадки на открытое пространство). Я свернул со своего маршрута и прохромал четыре квартала до единственного буфета, где мне было спокойно, но там меня не вспомнили и кассир сказал:

— С собаками нельзя.

Я объяснил свою ситуацию, и после долгих колебаний с очевидной неохотой он принял мой заказ. Но когда он ушел, чтобы сделать мне сэндвич, в буфет заглянула женщина и начала возмущаться, поэтому другой служащий повернулся ко мне и сказал:

— Послушайте, сэр, сюда с собаками нельзя.

— Это собака-помощник.

— Ой. Извините.

Мне подали сэндвич, но следующие двадцать минут я сидел, сгорбившись над столом и бормоча себе под нос, и работники буфета боязливо смотрели на меня и мечтали, чтобы я поскорее убрался. Вторник знал, что нужно все время оставаться рядом (намного проще, когда он не привлекает к себе внимание), но все это время пес глядел на меня с сочувствием в глазах. Нет, для меня жизнь в Сансет-Парке не была простой. Вовсе нет.

Но были и хорошие воспоминания, даже чудесные, ведь там мне открылись перспективы, особенно после появления Вторника. Мы вступили в новую фазу наших отношений: мы одновременно были ветераном-инвалидом и его помощником, и мужчиной и его псом.

Помню то утро, когда я впервые взял Вторника на собачью площадку в Сансет-Парк. Сансет-Парк — это большой зеленый участок в пятнадцати кварталах от нашей квартиры (именно отсюда и пошло название нашего района). Собак разрешалось спускать с поводка только в утренние часы, поэтому мы поднялись рано и отправились в особенную поездку. Когда Вторник услышал лай, я заметил, как пес навострил ушки, но решил разыграть его и прошел мимо первого входа. После недолгих колебаний Вторник, громко вздохнув, проигнорировал звук и сосредоточился на тротуаре перед собой. Когда я повернул ко второму входу, он прекратил строить из себя паиньку и чуть ли не потащил меня — «Спокойно, Вторник!» — вверх по короткой лестнице.

Сансет-Парк — это возвышающийся над улицей холм с высокой стеной в основании. Только добравшись до верха лестницы, мы увидели на холме собак, бегающих и резвящихся, и их хозяев, маленькими группками стоящих на верхушке. Бетонная тропинка не была крутой, но человеку с тростью идти по ней достаточно долго, и Вторник отошел от меня на всю длину поводка и тянул за собой, ускоряя шаг.

На верхушке я остановился перевести дух. Сансет-Парк не входит в число самых живописных парков Нью-Йорка: по большей части это трава и скамейки, скрещения бетонных дорожек, молодые деревья и урны, — но зато вид с вершины холма один из лучших в городе. За белым небоскребом и тремя насекомоподобными погрузочными кранами в Бруклинском порту видна смотрящая вдаль, на море, 50-метровая статуя Свободы посреди Нью-Йоркской бухты, а перед ней почти различимый паром «Статен-Айленд Ферри», темное пятнышко в сияющей воде, и белый кильватер, подталкивающий его вперед, к блестящим прямоугольникам и серым теням южного Манхэттена. Потом взгляд цепляется за опоры Бруклинского моста, опутанные кабелями, и скользит дальше, к центральной части города, ко всей южной половине острова, который кажется не больше полутора метров в длину и пятнадцати сантиметров в высоту там, где Эмпайр-стейт-билдинг прокалывает горизонт. Это идеальный образ моей тогдашней жизни. Я был частью Нью-Йорка, но смотрел на него с расстояния. Я понял, что это вопрос времени, и вскоре я снова окунусь в жизнь. Может, поэтому в то утро Манхэттен был прекрасен, как никогда.

Конечно же. Вторник этого не заметил. Не знаю, могут ли собаки видеть на таком расстоянии (Манхэттен был по меньшей мере в трех километрах от нас), но даже если ретривер и мог все это разглядеть, пейзаж его не интересовал. В то утро пес просто стоял и смотрел на меня, ожидая моего следующего шага. Когда я наклонился и расстегнул его жилет, ретривер завилял хвостом и стал нетерпеливо топтаться на месте.

До этого утра я снимал с него жилет только в квартире или после полуночи, когда я хромал с ним мимо темных домов в Рэйнбоу-Парк. Но такое с ним было впервые: яркое солнце, вокруг люди и другие собаки. Расстегивая вторую пряжку, я коснулся его бока и почувствовал дрожь. Я знал: Вторник готов. Возможно, я упоминал: я двигаюсь довольно медленно. Я всегда был методичным человеком. В армии говорят: «Медленно — значит гладко, а гладко — значит быстро».

Я люблю все делать правильно с первого раза. В конце концов второй попытки может и не быть. При всех моих физических повреждениях я стал даже аккуратнее, чем раньше, а может, мне просто требуется больше времени, чтобы соответствовать высоким стандартам, которые я всегда себе задавал.

Когда я снял со Вторника жилет, пес уже трясся в предвкушении. По скорости виляния и положению хвоста видно было, что он готов сорваться с места, но пес оглядел меня на всякий случай, дергая бровями и изучая лицо. Мне не нужно было даже кивать. По моим глазам он видел: я хочу, чтобы он побегал.

— Иди, поиграй!

Чуть только я рот открыл, как Вторник уже стремглав понесся под гору мимо остальных собак так безбашенно, что мне показалось, сейчас он точно грохнется и покатится вниз мохнатым комом. На середине спуска пес притормозил, потом развернулся и помчался обратно, пригнув голову на подъеме, ввинтился в стаю, все-таки врезался и стал валяться с другими псами. Вы когда-нибудь видели, как золотой ретривер, очертя голову, носится солнечным утром? Вы видели восторг на его морде, чистую радость, когда он галопом мчится, кажется, даже быстрее, чем позволяют лапы, а язык свисает до колен? Вы можете представить, каково было Вторнику, который за все три года своей жизни никогда так не бегал?

Я это чувствовал. Волну ликования, исходящую из его души, когда он тормозил с заносом, потом останавливался и припускал в другом направлении, а остальные псы за ним по пятам. Собаки тоже ощущали этот накопленный восторг, и вся стая уже бегала и играла в необузданном веселье. Думаю, другие хозяева тоже все чувствовали, хотя без Вторника я слишком нервничал, чтобы смотреть в их сторону.

Но паники не было. И я не был ошеломлен, хотя ретривера не было рядом со мной впервые за восемь месяцев с того момента, как я взял его. Я как будто переместился. Я такого не ожидал, но когда смотрел, как Вторник скачет и борется с другими собаками, было такое ощущение, будто это я бегаю, прыгаю, делаю то, чего мое тело больше не может.

Через несколько месяцев, в августе 2009 года, в Колумбийском университете наконец утвердили мою просьбу о предоставлении жилья для аспирантов. Я смог бы себе такое позволить, только если б стал делить квартиру с соседом, и это больше года ставило меня в тупик: я чувствовал, что такого не выдержу. Мама предложила мне подать прошение через Отдел услуг для инвалидов, и мне приятно думать, что эта идея показывает: мама начала принимать новые реалии моей жизни. Мои врачи, терапевт, духовник и Лу Пикар из СКВП помогли мне с рекомендациями и документами.

Есть в СКВП что-то особенное. Все организации, дрессирующие собак, обязаны каждый год аккредитовать своих выпускников по программе поведения в обществе. У большинства, как у СКВП, есть система, с помощью которой они поддерживают связь с хозяевами выпускников. Но в СКВП пошли дальше: с ними всегда можно связаться и обратиться за поддержкой. Даже сейчас я звоню им минимум раз в неделю, чтобы спросить совета. Подходит ли такой корм? Как обучить собаку разбираться с этой конкретной проблемой? Что делать с дискриминацией? Почти всегда я разговариваю с самой Лу. Дел у нее по горло: дрессировка собак, подбор компаньона для каждого клиента, и все же с ней всегда можно связаться.

Когда пришло время переезжать в Манхэттен, Лу даже предложила мне свой грузовик. Помогая ей, ее мужу (и еще нескольким добровольцам) грузить мои скудные пожитки, я был уверен, что для нас со Вторником наступают перемены к лучшему. Мы ехали по скоростной автостраде Бруклин-Куинс, ретривер высунул голову из окна, его большие уши развевались, и мою прошлую жизнь вместе с частью злости и разочарования уносило ветром. Позади были два года борьбы, подумал я, и сейчас наконец начнется моя настоящая жизнь после войны.

Глава 21 КРАХ И ВЫЧЕСЫВАНИЕ

Я прохожу спокойно, глазастый, обутый в ботинки. Гневаюсь и тут же забываю про свой гнев. Я иду через конторы, и ортопедические кабинеты, и дворы, где на проволоке просыхает бельё: рубашки, кальсоны и полотенца, и все они плачут медленными мутными слезами.[18]

Пабло Неруда, «Walking around»

Думаю, Манхэттен в любом случае не смог бы сразу оправдать мои ожидания. Расселение студентов я представлял себе в виде социальной чашки Петри, где единомышленники собираются в холлах и почти вынуждены заводить друзей и отношения. На деле общежитие для аспирантов Колумбийского университета представляло собой типичный манхэттенский многоквартирник: малогабаритные однокомнатные клетушки с удобствами, и всюду запертые двери. Порой я случайно сталкивался со студентами возле длинного ряда почтовых ящиков в крохотной передней, но, в общем, я с ними больше нигде не встречался. Случаи дискриминации и оскорблений тоже не прекратились: по поводу Вторника вопросы возникали всюду, от закусочной на углу до почты «Кинко» вниз по улице. Мы со Вторником оказались даже более изолированы, чем в Сансет-Парке, где у нас по крайней мере были Майк и Велли.

Кроме того, я не учел, насколько сильно мой разум, все еще борющийся с ПТСР, будет выбит из колеи сменой привычной обстановки. Возможно, в итоге в Манхэттене мне бы понравилось больше и в итоге здесь я почувствовал бы себя спокойнее, но в первые месяцы этот район обрушил на меня массу новых впечатлений, а из-за неуверенности я впадал в тревожное состояние. На новом месте нужно провести рекогносцировку и наблюдение. Какие окна обычно открыты? Какие люди обычно ходят мимо моего дома? Как выглядят продавцы? Кто и когда вывозит мусор? Мне нужно было знать обычное, чтобы замечать необычное, а в таком месте, как Манхэттен, обычное очень запутано. Впервые с того момента, как укрепилась наша со Вторником связь, моя бдительность снова заработала на всю катушку.

По чудовищному совпадению на мой переезд в Манхэттен пришелся крах моей сети поддержки. Конечно, Вторник был ее ключевым звеном, моим бастионом, но были еще и люди, жизненно необходимые мне для продвижения вперед. Мой терапевт, Мишель, ломала меня и собирала заново по кусочкам уже полтора года, она работала со мной за несколько месяцев до того, как я взял Вторника. Она раньше служила во флоте, это женщина с острейшим умом (оказывается, я по какой-то причине не могу делиться своими эмоциональными переживаниями с терапевтами-мужчинами), ей я поверял свои самые глубокие личные тайны и страхи. К сожалению, в конце лета она уехала из страны. Примерно в то же время мой лечащий врач ушел на пенсию. Эта потеря была для меня почти столь же губительна, потому что лечащий врач — это опора пациента в системе госпиталей УДВ. И последнее, но не по значению: мой чудесный психиатр переехала в Калифорнию вместе с семьей. Без этой «троицы», заботящейся о моем здоровье, я никому не мог доверять, мне не с кем стало обсуждать проблемы и некому стало следить за моим состоянием. Без их профессионального одобрения я не мог прийти на прием к специалисту или получить рецепт на лекарство. Вдруг после года отменного ухода я снова стал обивать грязными сапогами пороги бюрократов в госпитале УДВ, встречаться с интернами в качестве временной меры и крутиться во вращающихся дверях «поставщиков медицинских услуг».

На то, чтобы найти постоянного лечащего врача, мне потребовалось два месяца, и чем дальше тянулась волокита, тем беспокойнее и агрессивнее я становился. Такой сложный курс медикаментозного лечения, как у меня, необходимо постоянно корректировать, потому что препараты взаимодействуют. Той осенью мое снотворное, «эмбиен», перестало помогать после года приема. На самом деле я почти уверен, что именно из-за него не мог заснуть, потому что, выпив его, я становился нервным. В первый месяц в Манхэттене я спал не больше двух часов. Другие лекарства подходили к концу, а так как у меня не было врача, который обновлял бы рецепты, я принимал по полтаблетки, чтобы растянуть подольше. Снова начались боль в спине, диарея, головокружение, неприятные воспоминания заполонили мой разум. То ли от недостатка сна, то ли от нехватки лекарств — точно не знаю — я стал галлюцинировать. Ночью смотрел из окна на знаменитую вентиляционную шахту, или искал новости в Интернете, или просто утомленно лежал в кровати с открытыми глазами, впервые с момента появления Вторника размышляя над тем, куда катится моя жизнь.

На этот раз я чувствовал себя иначе, потому что вдобавок к привычным симптомам я ощущал то, чего не испытывал с момента ссоры с отцом, — глубокое разочарование. В армии нас учили не желать неосуществимого. Важно понимать, на что ты способен как личность и что вы можете сделать как группа, и планировать соответственно. Перенапряжение из-за нереалистичных ожиданий может стать роковым — как для командующего, так и для его подразделения.

Переехав в Манхэттен, я не смог обуздать свои надежды. Я решил, что в Сансет-Парке достиг стабильного этапа, а когда не смог сохранить своего уровня комфортности — не то что повысить, как я надеялся! — я пал духом. Я был разочарован своей отчужденностью, постоянной тревогой, неспособностью присоединиться к студенческой жизни. Но еще сильнее я разочаровался в себе. Почему я не могу сдержать этих демонов? Почему не могу забыть о прошлом? Я знал ответ: я серьезно болен, и я ненавидел эту болезнь, так крепко вцепившуюся в меня. Но даже понимая все это, я не мог избавиться от разочарования. Каждый день терзал себя за то, что не соответствовал собственным ожиданиям.

Раньше, когда меня охватывало отчаяние, я звонил отцу Тиму, иезуитскому священнику, который к тому времени стал уже легендой в тайных кругах анонимных алкоголиков и страдающих ПТСР. Ночные звонки в Калифорнию всегда утишали мою тревогу, а его мудрые слова помогали отдалить от себя воспоминания. Но той осенью отец Тим пошел в армию. Я знал, что, став официальным армейским капелланом, он поможет большему количеству солдат и что это, несомненно, его призвание — но после того как отец Тим отбыл в Ирак, а затем в Косово (Восточная Европа), я не мог больше позвонить ему в любое время. Раньше в самые тяжелые периоды мы говорили каждый день. Теперь с ним можно было связаться в течение всего нескольких часов в неделю, и я считал, что в таком жалком состоянии недостоин отнимать у него и без того скудное свободное время.

Так что у меня оставался один Вторник, мой компаньон, моя половинка, мой друг. Я знал, что положение аховое. Это было видно по Вторнику. Он был изможден из-за беспокойства и недосыпа, осанка у него стала не бодрая, а вялая. У пса почти всегда не хватало сил, чтобы держать хвост, и я не раз видел его с опущенной головой — думаю, это он спал стоя. В конце лета впервые начался кашель (возможно, подхватил у собак в Сансет-парке), а осенью простуда переросла в бронхит. Я возил ретривера к ветеринару проколоть антибиотики, но хотя кашель стал послабее, пес все равно еле ноги волочил, а когда думал, что я не смотрю, пристально изучал меня встревоженными глазами.

Нам нужно было что-нибудь: талисман, привычка, чтобы выкарабкаться из этой ямы. К моему удивлению, секрет был в вычесывании. Оно всегда было частью нашего со Вторником ежедневного ритуала. В конце концов это моя обязанность — чтобы пес выглядел на все сто, потому что я беру его с собой туда, куда другим собакам нельзя. Разве мог бы я этого просить, не приложив усилий к тому, чтобы сделать ситуацию максимально комфортной и приятной? Разве вправе я требовать пропустить мою собаку, если она шелудивая? Или даже просто заурядная? Я считал, что если приду в заведение или учреждение с неухоженным псом, то служащие имеют все основания меня выставить. Мой долг, как хозяина собаки-компаньона, в том, чтобы Вторник смотрелся не просто сносно, а был ухоженнее и воспитаннее самого лучшего домашнего любимца.

Но вычесывание в первые месяцы в Манхэттене было куда тщательнее всего, что было раньше. Иногда мы сидели целый час: Вторник у моих ног или на коленях, а я сосредоточенно делаю длинные неторопливые движения щеткой, извлекая податливую красоту из шерсти Вторника. Я всегда начинал со спины, сперва щеткой, а потом пальцами проводил по плечам и вдоль хребта к хвосту, чувствуя жар его тела. Я вычесывал хвост, в том числе нижнюю часть, где длинная шерсть спутывается. Вычесывал лоб, начиная от бровей, а потом между ушами. Мягко держал пса за плечи и сотню раз нежно проводил щеткой по густой шерсти на шее, а Вторник в это время склонялся мне на плечо и закрывал глаза. Потом пес переворачивался на спину, чтобы я мог вычесать под мышками, живот, лапы, плотную шерсть на икрах. Кажется, что это мелочь, но для нас это было как Причастие, торжественная церемония единения, и мы все утро проводили на полу, моя рука гипнотически двигалась вперед-назад, вытягивая колтуны из шерсти.

После каждого похода на улицу у нас тоже был особый ритуал. Конечно, лекции у меня проходили в университете, но в том семестре у нас было несколько групповых проектов, и я должен был встречаться с сокурсниками после занятий, так что, как бы паршиво я себя ни чувствовал, я часто мотался туда-сюда (и это не считая наших походов на собачью площадку в Морнингсайд-Парке в трех кварталах от дома). Вернувшись в квартиру, я несколько минут посвящал уходу за Вторником. Возле двери у меня всегда стоит коробка детских влажных салфеток, и, сняв с ретривера жилет, я всегда вытирал ему лапы. Полезность таких салфеток, занимающих место в ряду самых недооцененных изобретений человечества, я познал в армии. В Аль-Валиде мы ими вытирались с головы до ног, потому что с душем было туго. Мы называли это «шлюхина ванна», потому что так мы отбивали большую часть вони в перерывах между заданиями (извините за такой образ: это проза солдатской жизни). Почти все мои знакомые бойцы носили с собой салфетки, даже брали на долгие патрули. В Ираке песок проникал всюду, а детские салфетки помогали убрать его со сгиба локтей, с линии волос, с губ, из носа, из ушей и изо всех жутких мест, которые вы можете вообразить. А еще ими было очень удобно чистить оружие. Много вечеров и коротких привалов во время патрулей я провел, протирая свой карабин М4 и девятимиллиметровый пистолет «Беретта» салфетками. Если б не детские подтирки от «Памперс», в Ираке было бы куда больше заедающего снаряжения и, наверное, больше погибших солдат (конечно же, армия этот универсальный продукт не поставляет, так что бойцы покупают его на собственные деньги. Если хотите отправить войскам что-нибудь по-настоящему полезное, посылайте детские влажные салфетки).

В Манхэттене я вытирал лапы Вторника так же старательно, как оружие в Ираке. Каждую подушечку, каждый коготь отдельно, а потом ступню. Не просто для того, чтобы не впустить Нью-Йорк в квартиру, но для здоровья и комфорта Вторника. Камешки, щепки, уличная грязь застревали в трещинах его лап, а я не хотел, чтобы пес подцепил инфекцию.

Вторник спокойно стоял, пока я вытирал ему лапы, осторожно поднимал сначала одну, потом другую. Ему этот процесс не слишком нравился, но он терпел. Стоило мне закончить, пес тут же мчался либо к миске с водой, если хотел пить, либо к изножью моей кровати, где начиналось вычесывание.

Я вычесывал Вторника где и когда только мог, но основной ритуал проходил именно там. Стоило псу увидеть, как я собираю принадлежности, он воодушевлялся. Это была не буйная радость, а радость в духе Вторника, как спокойствие, нисходящее на тебя в предвкушении приятной долгой ванны с душистой пеной. Пес помогал мне собрать все вещи со сдержанным восторгом, лениво помахивая хвостом из стороны в сторону. Когда я садился на пол, скрестив ноги и разложив вокруг принадлежности. Вторник безмятежно подходил ко мне и устраивался на коленях.

Обычно я начинал с когтей — их я подрезаю раз в неделю. Стригу шерсть между пальцев и вокруг подушечек: в ней запутывается больше всего колючек, семян, грязи и других раздражающих попутчиков. Потом я расчесывал пса, проводя по телу сначала щеткой, а потом рукой. Я искал на коже ушибы, воспаленные места, бугорки, чтобы убедиться: это всего лишь узлы мышц или укусы насекомых. Когда однажды я обнаружил у Вторника в боку кисту, то стерилизовал лезвие бритвы, разрезал, выдавил жидкость, а потом перебинтовал ранку. В Аль-Валиде мы научились обращаться с ранениями, ведь ближайшая медицинская палатка находилась в ста километрах от нас, так что эта небольшая операция была сущий пустяк. Бойцы знают, как важно держать себя в идеальной физической форме, и мои ребята никогда не запускали маленькие проблемы (не считая психических, конечно).

— У тебя немножко крови. Вторник, небольшая царапинка на передней лапе, — монотонно бормотал я ему. — Сейчас я вычешу шерсть под подбородком, Вторник, вычешу под подбородком.

Он странно упирался в меня, когда я вычесывал под мышками и подбородок. При этом потешно ерзал задом, я всегда смеялся над этим.

— Хороший мальчик, Тупи, а сейчас живот.

Эта кличка — сочетание Вторника[19] и Снупи. Не знаю, с чего она взялась, но той осенью она стала ключевым символом любви.

— Вот так, Тупи. Хороший мальчик. Тупи.

После вычесывания я чистил псу уши; он позволял мне не просто пройтись ватной палочкой по внешним краям, но залезть глубоко в отверстия. От городского воздуха уши у ретривера были фантастически грязные, при каждой чистке восемь-десять ватных палочек покрывались гадкой коричневой грязью. Вторник никогда не жалуется, что ушная палочка на восемь сантиметров уходит в его голову. Никогда не жалуется, когда я чищу ему зубы специальным приспособлением, которое я могу описать только как палку, покрытую песком с куриным вкусом. Вообще-то псу даже нравится. Как только он видит тюбик, сразу вскакивает и широко улыбается, чтобы я размазал пасту по всем его зубам. Потом он проходится языком по всей пасти, выискивая каждый кусочек, а я глажу друга несколько тихих минут. Это тоже часть нашего обычая: я ласкал Вторника перед каждым этапом нашего ритуала и после него.

В конце концов, когда прекращалось бормотание про Тупи и принадлежности были разложены по местам, Вторник смотрелся отлично. На самом деле он практически сиял, а так как он моя половина, думаю, я и сам выглядел ничего. Но уж чувствовал я себя точно лучше — более расслабленным, более довольным, укрепленным в настоящем моменте — и это ощущение не просто оставалось со мной весь день, но и отражалось на настроении Вторника: в ленивой улыбке и в том, как он дважды тыкался, а потом терся о мое плечо, потом лизал мне шею в благодарность за уход, а потом устраивался вздремнуть на прохладном полу в ванной.

Глава 22 МЕЛОЧИ

Мы не в силах делать великие дела, мы можем делать только мелочи, но с великой любовью.

Мать Тереза

Трудно даже перечислить, что Вторник делает для меня. Все. Каждое утро, только я начинаю ворочаться, он подходит к моей кровати. Открывая глаза, я первым делом вижу его морду, плюхающуюся на покрывало, первым делом слышу его счастливое дыхание и стук хвоста о комод. Как только пес уверяется, что я не собираюсь больше спать, он подходит к изножью кровати — месту старта, запрыгивает сразу на середину постели и сворачивается клубком рядом со мной. Я глажу его 10–15 минут, пока остатки тревоги или обрывки кошмаров уплывают в окно. Ничто с утра не успокаивает лучше и надежнее.

Когда я готов к новому дню, Вторник приносит мне ботинки. Раньше он и носки приносил. Он и сейчас открывает ящик, но слишком долго выбирает пару, к тому же слюноотделение у ретривера обильное, так что носки я беру сам. Сначала расчесываю пса (даже в хорошие мои дни это важный ритуал), потом кормлю и тогда уже причесываюсь и чищу зубы. После еды Вторник устраивает танец счастья: припадает на передние лапы, поднимает зад и вроде как обрушивается головой и передними лапами на половик, скребет его и ерзает сначала на одном боку, потом на другом. Ваша собака так делает? Этот танец полон энергии, глуповатой радости, эти движения завораживают. Думаю, так пес либо избавляется от лишней шерсти, либо помечает свое место, объявляет эту квартиру своей, — но у нас обоих это в первую очередь вызывает прилив эндорфина. Я каждое утро выхожу из квартиры смеясь, а потом снова смеюсь, когда лифт останавливается на нижнем этаже, я отпускаю поводок, Вторник подбегает к половику в передней и повторяет свой танец счастья. Разве есть в мире лучший способ начать день?

Конечно, он выполняет и свои привычные обязанности: помогает мне удержать равновесие на лестнице, выводит меня в мир и постоянно бдит за всевозможными опасностями, от бездомных в кустах до трещин в тротуаре. Когда я ошеломлен, пес всегда рядом, чтобы я мог его погладить. Когда я хочу высказаться на лекции, один взгляд на Вторника — и я спокоен.

Когда у меня тяжелый сеанс терапии. Вторник, ожидающий меня под боковым столиком кабинета, подходит ко мне и стоит рядом, пока не схлынет боль, вина или печаль. Это дар собаки-компаньона (один из многих): он может быть рядом со мной где угодно, даже там, куда обычным собакам нельзя.

Когда я начинаю падать в кроличью нору тревоги или клаустрофобии, даже если я в ресторане, Вторник ткнется носом и вернет меня в настоящий момент своим умильным оптимизмом и очарованием с высунутым языком.

Он может выполнять все задания, которым его учили: открывать двери и шкафчики, включать свет, приносить лекарства, трости, оброненные предметы, газеты и почти все, что весит не больше пяти-девяти кило.

Но мои физические повреждения начали заживать, и так нагружать пса нет нужды. Часто мне просто нужна его смелость, чтобы переступить порог, потому что при клаустрофобии и ПТСР первый шаг труднее всего. В течение жутких месяцев после переезда на Манхэттен я дважды планировал отчаянные поездки к родителям в Вашингтон. Мой отец с осени 2007 года сделал поворот кругом. Он изучил ПТСР и, признав свою ошибку, продолжил работать собой и нашими отношениями. Вместо самого строгого он стал моим ярым сторонником. В трудные времена я хотел быть рядом с ним, но мысль о толпах и поездах, разделяющих нас, заставляла меня остановиться перед дверью квартиры. Вторник тащил меня через порог, а когда мы ехали в подземке на вокзал, было уже сравнительно просто. Вторник брал контроль на себя и вез меня шестьсот километров до дома.

И дело не только в том, что он меня понимает, хотя это немаловажно. По одному моему слову Вторник может отвести меня в десяток мест. Он может меня заменять, он — зеркало моего сердца. Той осенью у моих родителей он был как ребенок, совсем потерял голову от радости. Папа, пожалуй, единственный человек, на которого Вторник прыгает. Пес любит подсовывать голову под руку отцу, читать с ним газеты и валяться в его удобном кресле. Этот восторг и уют для меня бесценны. Они напоминают, что я в безопасности. Что эти люди любят меня и, несмотря ни на что, до сих пор заботятся обо мне.

Для меня невероятно важна его общительность, готовность взаимодействовать с миром. Где бы он ни был. Вторник излучает счастье и любовь. Он хочет, чтобы его заметили, и что-то — наверное, глаза, а может, глуповатая улыбка — подбивает людей подойти к нему. После занятий или даже в университетском дворе симпатичные девушки, которых я не знаю, говорят:

— Привет, Вторник!

И улыбаются. Прохожие на улицах машут или останавливаются сказать:

— Какая красивая собака!

Я все еще терпеть не могу ездить в госпиталь УДВ, но даже в худшие мои дни, когда я не хочу никого видеть, аура Вторника и его любовь помогают мне справиться со всем. Он сидит рядом, смотрит на меня, и я знаю: он хочет, чтобы я его обнял. Поэтому я его обнимаю, и зудящие лампочки и грязные стены больше не кажутся такими уж невыносимыми.

В хорошие дни я не чувствую потребности сидеть потише и убраться поскорее — в такие дни я даже подталкиваю пса и головой киваю на сидящего рядом ветерана. Когда Вторник смотрит на тебя, его невинные и шаловливые глаза затягивают. Его практически невозможно игнорировать.

— Хотите погладить его? — спрашиваю я.

Я умею по виду определять состояние, поэтому знаю, когда ветеран хочет, чтобы его не трогали, или когда он совершенно чокнутый (а таких, увы, много — слишком много). На моей памяти не было ни одного случая, когда мужчина или женщина отказывались погладить Вторника. Обычно они задают пару вопросов о нем, а потом говорят:

— Он совсем как мой пес.

Может, это пес, оставшийся дома. Может, дворняга, которую их подразделение подобрало в Дананге или в Талль-Афаре. Может, пес, который был у них в детстве. В любом случае Вторник становится поводом завязать разговор, способом вспомнить о человечном в расчеловечивающей казенной приемной.

Нечасто, но несколько раз я замечал человека, в одиночестве сидящего напротив, и подходил к нему со Вторником. Это всегда ветеран помоложе меня, вроде тех солдат, с которыми мне выпала честь служить. Может, видя таких парней, я вспоминаю, каким и сам был не так давно, как сидел под тусклыми лампочками, силясь дотерпеть, пока не получу новый набор лекарств, и чувствуя себя просто номером, длинным номером, на который всем, по большому счету, наплевать.

— Хочешь поздороваться со Вторником?

Никогда не забуду, как однажды молодой человек поколебался, потом протянул руку и, ни слова не говоря, стал чесать Вторнику спину и лоб. Пес сначала потянулся к нему, но потом подумал и сел. Молодой человек гладил ретривера несколько минут, даже не взглянув на меня. Когда он наконец убрал руку, моя спина затекла и болела, я всем весом опирался на трость.

— Спасибо, — сказал парень, посмотрев вверх.

Потом я почти увидел, как он снова ушел в себя. Может, он думал об отслуженном сроке. Может, о знакомой собаке. Может, о потерянном друге. Не знаю. Шагая через приемную, мы со Вторником понимающе переглянулись, а потом отвернулись, плюхаясь обратно на место. Ни он, ни я не издали ни звука.

Вот она — уверенность. Вот оно — доверие к псу-компаньону и убежденность в его незаменимости. Думаю, такие моменты родились из поцелуя Вторника той весной, из первой прогулки в собачьем парке и из осознания, что после месяцев упорного труда я заслужил его уважение. Забавно, потому что, когда я это говорю, представляю себе маленького Вторника, счастливого щенка в СКВП. Как и он, я не понимал, что чего-то моему сердцу недостает. А потом Вторник заверил меня — так, как может только собака, — что любит меня безоговорочно и всегда будет рядом.

В конце концов эту связь создают мелочи. Убрать камешек, попавший в стопу, в ту же секунду, как пес захромал. Найти ему укромное местечко облегчиться, как только он начнет припадать на задние лапы. Бросать теннисные мячики, перетягивать носок, кусать его за уши, когда мы боремся, хотя рот потом весь в шерсти, — ведь ему так нравятся грубоватые стайные собачьи игры. А Вторник подбирает предмет, как только я его уроню, а потом протягивает мне с нежным взглядом, говорящим: «Держи, приятель. Не наклоняйся, побереги спину».

Только мне станет плохо, ретривер оказывается рядом. Когда я замечаю, что ему некомфортно, я бросаю все и уделяю ему Время Вторника.

Помню, как однажды на моего пса в Сансет-Парке кинулся питбуль. Было обычное утро, мы гуляли с Майком и Велли, и собаки носились друг за другом, как нерешительный защитник за перевозбужденным Эммитом Смитом. Я заметил, как появился питбуль с молодым пуэрториканцем, но не придал этому значения, пока хозяин не упустил поводок, а его пес помчался под гору и вцепился прямо Вторнику в горло.

Я тут же побежал, вонзая трость в землю. Одно дело возня, совсем другое — агрессия, и я достаточно долго наблюдал за Вторником и другими собаками, чтобы понять: это не дружеское приветствие. Питбуль целил моему псу под грудь, рычал и маневрировал, ища возможности впиться в незащищенное горло. Но если этот зверь думал, что Вторник — легкая добыча, он просчитался. Может, мой компаньон отлично выдрессированный и холеный, не вожак, а подчиненный, но он сильный боец. Он стал рычать и сам затеял защитную атаку: оба пса сплелись, метя друг другу в горло и бешено щелкая зубами, и тут я бросил трость, полез в этот клубок и обхватил шею питбуля, чтобы разнять.

Пес вырывался и клацал пастью, но кто-то протянул руку и схватил его ошейник. Питбуль дернулся вперед, потащив хозяина вниз, какой-то миг мы боролись и пихались все втроем, но парень наконец нашел силы и усмирил своего пса. Молодой человек кричал:

— Calma! Calma![20]

Я убрал руку с шеи питбуля. Вторник тихонько подошел ко мне и, тяжело дыша, положил голову на колено.


Я запустил пальцы в густую шерсть под подбородком, ища раны. Моя окровавленная левая рука оставляла красные полосы на золотой шерсти, но на шее и горле я не находил следов укусов. Ощупал морду и уши, потом всю голову. Вторник смотрел на меня, опустив брови. Я знал: у него проходит прилив адреналина, потому что тело пса тряслось, — но в глазах его не было и тени беспокойства. Они нежно глядели на меня, не отрываясь, как будто о своем состоянии пес мог лучше судить, читая выражение моего лица.

— Простите. Perdóname.[21] Это собака жены.

Я бросил короткий взгляд назад. Кровь была размазана по морде питбуля и капала с руки молодого человека. Я снова вернулся ко Вторнику, ощупывая его тело, приглаживая шерсть и ища укусы. Ничего. Либо питбуль укусил хозяина, либо Вторник крепко тяпнул нападавшего, потому что кровь была не наша.

— Все хорошо, — сказал я Вторнику, гладя и успокаивая его. — Все уже прошло.

Ретривер положил голову мне на ногу. Он дрожал, но я знал: он чувствует себя в безопасности.

— Ты спятил? — послышался голос.

Я снова посмотрел через плечо. Молодой человек ушел, на его месте стоял Майк.

— Кидаться на питбуля!

Я не спятил. Я солдат. Солдат никогда не бросит товарища по оружию, как бы опасна ни была ситуация, как бы мизерны ни были шансы. Броситься защищать Вторника — это была инстинктивная реакция. В армии самое маленькое подразделение — «дружная команда», два солдата, которые защищают друг друга и отвечают один за другого. Мы со Вторником были дружной командой, и я ни за что на свете не дал бы друга в обиду этому питбулю.

Это был момент, когда, думается, я доказал свою преданность Вторнику, а ситуация с моей подругой по СКВП, сержантом Мэри Дейг, проявила, насколько этот пес мне необходим.

Весной 2009 года, где-то через полгода после того, как мы получили собак, в организации «Щенки за решеткой» сочли, что Мэри недостаточно хорошо заботится о Реми. Сказали, что собака набрала вес и она слишком общительна для компаньона, пригрозили отобрать животное у Мэри.

От этой новости мне стало дурно. В прямом смысле. Когда я узнал, что Мэри может потерять Реми, меня стошнило.

Меньше года назад девушке оторвало руки самодельной бомбой, и за шесть месяцев после СКВП она перенесла четыре болезненные операции и длительную восстановительную терапию в Медицинском центре сухопутных войск в Бруксе и в Форт Сэм Хьюстоне (штат Техас). Наверное, Реми было тяжело видеть подругу в таком состоянии, собаке не хватало движения, но Мэри-то было тяжелее. Много, много тяжелее. Реми была ее спасательным тросом. Я знаю, я две недели наблюдал их отношения, видел, с какой любовью Мэри зубами отцепляла собачьи угощения от клейкой ленты поверх культей и с поцелуем передавала Реми. Если бы она потеряла собаку-компаньона на стадии восстановления, это был бы сокрушительный удар по Мэри.

Но плохо мне стало не только из-за сострадания. Мысль о том, что то же может случиться со мной, что я могу потерять Вторника, меня просто опустошила. Летом 2009 года я неожиданно получил возможность слетать на Кубу и принять участие, скажем так, в антикастровской деятельности. Нужно было проникнуть в страну незаметно и налегке, так что Вторника взять с собой не было никакой возможности.

По этой причине я чуть не отказался, но в конце концов решился. Сдал Вторника в любящие и умелые руки Лу Пикар и отправился осуществлять мечту детства.

В поездке я чуть не умер, но не из-за нашего задания: никаких насильственных действий не совершалось ни по плану, ни по воле случая, — а из-за отсутствия Вторника. Думаю, это расставание и нанесенный психологический урон в итоге сказались осенью, когда у меня произошел срыв.

И ведь его не было рядом всего десять дней! Потерять Вторника навсегда? Нет, это немыслимо. Может, я и не могу перечислить все, что этот пес делает для меня, но могу это суммировать и подвести итог: я не могу без него жить.

И не беспокойтесь: собаку Мэри оставили. С гордостью сообщаю, что они с Реми до сих пор счастливо живут вместе.

Глава 23 ВСЕМ ВЕТЕРАНАМ

Лучшее лекарство для тех, кто напуган, одинок или несчастен, — пойти погулять там, где можно в тиши побыть наедине с небесами, природой и Богом. Потому что только тогда человек ощущает, что все так, как должно быть, и что Бог хочет видеть людей счастливыми, среди простой красоты природы.

Анна Франк

К концу года моя жизнь в Манхэттене стала налаживаться. У меня появился новый лечащий врач, психиатр и новый курс лекарств. Я сделал перерыв в своей правозащитной деятельности в пользу ветеранов и инвалидов, на носу были зимние каникулы. Эпизод с профессором, когда мы горячо поспорили насчет того, позволено ли репортерам в военной зоне делать все, что они сочтут нужным, был поворотной точкой, когда закончился тот тяжелый период. После этого я обнял Вторника, а через несколько дней почувствовал, что мое напряжение спадает. На занятиях я стал раскрепощеннее, освоился с ритмом жизни этого района. Ко Дню благодарения я посещал три ресторанчика со столиками под открытым небом на Бродвее — там я мог следить за транспортом и прохожими, расслабляясь и попивая кофе. Закусочная «Томз» на углу 112-й улицы, всеми любимая по комедийному сериалу «Сайнфелд», практически стала моим вторым домом. Как только мы входили в дверь, официантка-гречанка всегда кричала:

— Привет, Вторник!

А потом провожала к тесной кабинке из огнеупорного пластика, где ретривер ложился у моих ног, и другие посетители могли видеть разве что кончик его носа, который пес высовывал из-под стола, чтобы попросить сосиску. Вторник любит сосиски в «Томз».

Он так их любит, что я даже иногда заказываю ему связку. Конечно, они жирные, но я рассудил, что если угостить собаку раз или два в неделю, это не может навредить, а Вторник ведь заслуживал награды. Той весной я заработал его уважение, и это было важно. Радостно было открыть для себя, что мы можем проводить время в парках и на собачьих площадках, как тем летом. Но сама наша жизнь изменилась после того, как любовь Вторника подверглась проверке на прочность во время кризиса, когда пес жертвовал своим здоровьем и счастьем ради того, чтобы быть рядом со мной. Когда меня терзала сильнейшая тревога, я говорил ретриверу идти спать, но он не покидал меня. Когда я в отчаянии пытался позвать его, он оказывался рядом еще до зова, как будто читал мои мысли. Настоящая битва была не с питбулем в Сансет-Парке, когда я пришел на помощь Вторнику, а когда я боролся сам с собой в манхэттенской квартире и ретривер приходил на помощь мне.

Так что, наверное, журналист из «Ассошиэйтед Пресс» появился в неудачный момент. А может, и нет. Может, даже и к лучшему, что позвонил он среди зимы, во время хорошего периода моей жизни, потому что он был изначально настроен враждебно. Я повесил трубку. Через несколько часов журналист отправил мне электронное письмо, в котором признавал, что на меня действительно напали и ранили кинжалом в Аль-Валиде, но при этом заявил, что младший сержант Пэйдж, добивший подстреленного убийцу, и подчиненные мне офицеры дают разнящиеся показания об этом происшествии (учитывая обстоятельства, ничего удивительного). Сотрудник АП даже сомневался, а были ли нападающие на самом деле, хотя в официальном рапорте и данном под присягой заявлении говорится, что были. Потом он использовал тот факт, что я «вновь приступил к исполнению служебных обязанностей через несколько дней без особых видимых затруднений», и тут же принялся обвинять меня в обмане.

«Без сомнения, ПТСР — вещь субъективная, — писал он. — На двоих стоящих рядом людей одно и то же событие подействует по-разному. Кроме того, мне сообщили, что это одно из психологических расстройств, которые легко симулировать».

За годы правозащитной деятельности меня как только ни обзывали. Мои статьи подвергались нападкам, мой сайт оскверняли порнографическими проповедями против моих мнений и идей. Сейчас это естественное явление, которое случается всякий раз, когда кто-нибудь отстаивает свои убеждения. Найдутся критики, и это нормально, но многие их выпады будут мстительными и с переходом на личности, и это ненормально. Изменник? Коммунист? Ладно, я знаю, из чего вы исходите, и при всем уважении не соглашусь. Но лжец? Этого я не понимаю. С чего корреспондент АП вдруг предъявляет необоснованные обвинения? Неужто мы, американцы, так низко пали?

О его мотивах я узнал несколько месяцев спустя, когда 1 мая 2010 года этот журналист опубликовал статью «В потоке случаев ПТСР растет опасность обмана», в которой читателю внушалось, что ветераны в массовом порядке обводят УДВ вокруг пальца. В этой статье ни словом не упоминалось обо мне лично, как не было никаких доказательств систематического симулирования, в ней просто утверждалось, что, по словам «экспертов», возможно, мошенники. Единственным «доказательством» журналиста было сообщение от 2005 года о том, что из 2100 изученных правительством заявлений о признании инвалидности по ПТСР в 25 % случаев стрессовый фактор недостаточно точно документирован. На самом деле, как подчеркнула организация «Ветераны за здравый смысл» («Veterans for Common Sense», VCS) в опровержении этой статьи, в официальном правительственном пресс-релизе об исследовании 2005 года было сказано: «Проблемы с этими файлами скорее административного характера, например, недостача документов, а не обман» (курсив мой).

«В отсутствие доказательств обмана, — говорилось далее в пресс-релизе, — мы не намерены доставлять ветеранам беспокойство широким пересмотром их заявлений о признании инвалидности». И все же в статье корреспондента этот документ использовался для утверждения прямо противоположного. Дошло до того, что журналист АП заявил: если полученные данные применить ко всем выплатам УДВ в том году, то сумма «сомнительных компенсаций» составила бы 860 млн долларов.

Даже доктор Дэн Блэйзер из Университета Дьюка, «эксперт», которому приписывается цитата о том, что ПТСР — «это одно из психологических расстройств, которые легко симулировать», в лучшем случае кажется сомнительной кандидатурой.

Как указала сеть сайтов для ветеранов «Ветеранз Тудэй» в другом опровержении от 7 мая, доктор Блэйзер — гериатрический психиатр, специализирующийся на умственных и физических проблемах пожилых людей, он официально не связан с вооруженными силами. В лучшем случае он периферийная фигура, никак не один из сотен надежных экспертов по ПТСР, с которыми можно было бы проконсультироваться.

Я критикую эту статью не из личных мотивов, хотя обвинения корреспондента меня глубоко задели и в другой период моей жизни, несомненно, вызвали бы ярость, тревогу, паранойю и отчаяние. Последствия до сих пор сказываются на моей жизни, потому как письмо журналиста АП было опубликовано на сайте Gawker.com и распространилось в Интернете. В комментарии Мары Гэй на AOL.com. где меня определили как блогера «Хаффингтон Пост» (я горжусь тем, что публиковал свои статьи на этом сайте, но мои материалы появляются и во многих других изданиях), утверждалось, что «(репортер АП Аллен) Брид в двух шагах от того, чтобы разоблачить Монталвана как откровенного лжеца». В изначальном варианте заглавия статьи, которая теперь называется «Война, ложь и „Хаффингтон Пост“: небылицы ветерана расползаются по швам», даже содержалось слово «надувательство». На следующий день с сайта AOL.com это слово было убрано, но другие сайты уже успели подхватить исходную версию.

Что еще хуже личных оскорблений, так это губительная позиция, выраженная в статье мистера Брида. Я считаю, «Ветеранз тудэй» была права, когда назвала это «намеренным ударом по американским ветеранам» от репортера с «фетишем присвоенного подвига». Основной идеей статьи было то, что упрощение процесса получения льгот сделало появление множества ветеранов-симулянтов почти неизбежным (пусть это до сих пор никак не подтвердилось). Я не говорю, что обмана нет вообще. В докладе генерального инспектора за 2008–2009 годы сообщается о 100 случаях обмана в год примерно на один миллион ветеранов, получающих выплаты по инвалидности (то есть всего 0,01 %), а ведь этот доклад приходился на закат администрации Буша, которая была чрезвычайно бдительна в своем стремлении давать поменьше льгот.

На самом деле настоящая проблема прямо противоположна той, о которой делались предположения в статье Брида: система УДВ настолько сложна, что десятки тысяч ветеранов опускают руки, так и не получив необходимой помощи, а это влечет за собой разрушительные последствия. В статье любовно и в подробностях обсасываются случаи с тремя ветеранами, обвиненными в том, что они добивались получения льгот обманным путем — ни один из них не служил в армии и за последние 15 лет не отправлял заявлений о признании инвалидности. Но в то же время о самоубийстве ветерана в Нью-Мексико, который, прежде чем покончить с собой, рядом с медалью «Пурпурное сердце» положил письмо из УДВ, в статье не сказано ни слова: видимо, автор счел, что это попытка давить на жалость. Какая трагедия, намекает статья, когда ветеран утверждает, что участвовал в Тетском наступлении в 1968 году, хотя на самом деле во Вьетнам попал только в 1969-м, — но обращать внимание на человека, награжденного «Пурпурным сердцем» во время последней нашей войны и покончившего с собой после того, как УДВ его проигнорировало? Это для слезливых слюнтяев.

Такая зацикленность на обмане (хотя сотни ветеранов, просивших о помощи, совершают самоубийства, не говоря уже о тех, кто страдает от алкоголизма, изоляции, кто лишился дома и умер незаметно для мира) является следствием отношения, которое проявил, например, мой отец, когда сказал, что если я ищу помощи, то, значит, опускаюсь до «наименьшего общего знаменателя» человека и присоединяюсь к тем, чья настоящая цель — помочь друг другу «извлечь максимальную выгоду из льгот по инвалидности». Существует убеждение, что страдающие ПТСР — симулянты по натуре, а если бы они были сильнее, как настоящие бойцы, то их недуг прошел бы. Такое отношение отца было для меня очень болезненно, потому что, хотя я никогда всерьез не задумывался о самоубийстве, но его слова утянули меня в долину смерти, где я часто размышлял о своем конце и слишком много ночей почти желал покинуть этот мир.

Но намного опаснее, когда такое отношение преподносит как новость глубокоуважаемая организация, такая как АП, потому что в этом случае новость узаконивается. Она поощряет офицера старой школы, который оскорбляет своих солдат за «трусость» их психологической травмы. Любящих мать или отца, пришедших в ужас от того, насколько изменился их ребенок, заставляет проявить «жестокость из лучших побуждений», не верить или игнорировать, вместо того чтобы облегчить страдания несчастного. Молодого ветерана убеждает в том, что его проблемы — следствие слабости, а настоящие мужчины не чувствуют боли; что признаться в кошмарах, тревоге и антисоциальном поведении — это унизительно для него самого и его семьи.

Все эти сценарии разыгрываются в нашей стране каждый день и влекут за собой вполне реальные опустошительные последствия.

Но эта статья меня и воодушевила. То есть не сама статья, конечно же, а реакция на нее. Ветераны, прошедшие все последние войны, и их близкие со всей страны поднялись и сказали «нет». Мы не допустим возвращения к ужасам Вьетнама, когда наших ветеранов оплевывали и высмеивали. Мы не допустим, чтобы пришедший с войны ветеран казался обществу бременем. Мы не будем стоять на безопасном расстоянии и судить о травме по количеству пущенных пуль и пролившейся на форменную одежду крови; мы не собираемся ввязываться в свару поколений о том, кому сильнее досталось; мы не допустим, чтобы общество зацикливалось на нескольких отрицательных примерах, когда миллионы мужчин и женщин отдали своей родине все и вернулись, покалеченные тем, что делали и видели. Может быть, ПТСР на самом деле вызывает один инцидент, стрессовый фактор — так его называют психиатры, — и возможно, нападение в Аль-Валиде стало таким стрессовым фактором для меня, но, как я узнал в следующие годы, не один этот момент травмировал меня. Некоторые воспоминания всплывают время от времени, например смертник, взорвавший себя в Синджаре, или бунт на границе в Аль-Валиде, — оказывается, психику сильнее всего повреждает само то, что ты находишься в зоне боевых действий, например в Ираке, где тебя постоянно окружает война, но ты редко сознаешь, когда и как придет опасность. Как многие ветераны, теперь я понимаю, что не периодические взрывы кровавого насилия, а ежедневный всплеск адреналина на войне без фронтов и форменной одежды в итоге повреждает разум современных солдат.

Война не похожа на обычную жизнь. На войне каждый регулярно получает травмы и принимает решения, выходящие за грань бледного гражданского существования. Например, в январе 2004 года иракские пограничники арестовали молодого человека, ведшего грузовик, полный поддельных лекарств. По пограничным постам на западной границе Ирака ездило подразделение из двух американских контрразведчиков — переводчика третьей (высшей) категории и штаб-сержанта военной разведки, — и, когда привели этого парня, они оказались в Аль-Валиде. Эти двое допрашивали водителя с час, но, когда он отказался сотрудничать, бросили на бетонный пол, задрали ему ноги, завязали глаза, запихнули в горло тряпицу и стали лить воду ему в рот. Десять минут я смотрел, как следователи американской армии пытали водителя грузовика, слушал приглушенные мокрой тряпкой в горле крики агонии и ужаса.

Этот эпизод — шрам на моей душе. Я до сих пор слышу плеск воды и особенно эти приглушенные отчаянные крики. До сих пор вижу, как его голова билась в сильных руках, как напряглись сухожилия и вздулись кровеносные сосуды на его шее. Это пятно на совести коалиционных сил. Но воспоминания об этом допросе не преследуют меня в отличие от многого из того, что я делал и видел. Я не виню себя за то, что не остановил контрразведчиков. Насколько я знал, их действия не нарушали армейского протокола, а в отсутствие приказов об обратном я должен был довериться мнению следователей. Они знали, что делают. Они не беспокоились о последствиях и не собирались звонить в штаб, запрашивать разрешение на использование жестких методов допроса. Похоже, данный вид пытки они в своей работе применяли регулярно.

Тот шофер не был террористом. После нескольких месяцев в Аль-Валиде я научился отличать фанатиков. Сталкивался с ними лицом к лицу и видел ненависть в глазах. Они не такие, как вы и я. А тому парню просто заплатили, чтобы он перегнал грузовик из Сирии в Ирак. Вряд ли он знал, что внутри. Получается, его пытали напрасно?

Не знаю. В конце концов поддельный препарат оказался смертельным ядом. Полный кузов этой отравы, да еще в условиях иракской нищеты, унес бы жизни десятков людей. Могли погибнуть дети. Сколько? Не знаю. Сколько еще грузовиков было у преступников? Как глубоко проник черный рынок? Может, водителя использовали и вслепую, но тот человек, которому он вез фальшивые лекарства, наверняка знал. Шофер мог стать ключом к тому, чтобы предотвратить сотни невинных жертв.

Легко ли дается решение, когда на одной чаше весов цивилизованные меры, а на другой — жизни? Надо сказать, в зоне боевых действий передо мной порой вставал выбор куда труднее. В сентябре 2005 года в Объединенном центре связи в Талль-Афаре во время операции «Вернуть права» мы получили от иракской полиции сведения, что женщины, бежавшие от предполагаемого налета террористов, были вовсе не женщины, а замаскировавшиеся вооруженные мятежники. Как офицер, возглавлявший этот центр, я дал приказ оцепить здание, а потом помог скоординировать удар ВВС США, сровнявших строение с землей. Я не думаю, что там были гражданские, там не должно было быть гражданских, но, возможно, они там были, потому-то я сторонюсь мусульманок в платках и до сих пор иногда вижу это здание во сне.

Снова и снова я передавал арестованных нашим союзникам, хотя все знали, что они пытают задержанных, требуют за них выкуп и казнят заключенных. То, что применили наши следователи, — ничто в сравнении с тем, что иракцы пережили за последние 20 лет. За два моих срока службы я говорил с десятками иракцев: одних истязали Саддама, у других знакомый или родственник прошел через пытки или исчез. И здесь речь не о десяти минутах ада, как в Аль-Валиде, — человека могли неделями бить по лицу, мутузить металлическими прутьями, месяцами держать в тесной темной норе. Вот почему описанный выше метод контрразведчиков никогда в Ираке не срабатывал: средний иракец уже перенес нечто гораздо более жуткое.

Потому-то этот эпизод с водителем меня не преследует, но мне до сих пор не дает покоя то, что во время своего второго срока я ушел из военной тюрьмы, полной заключенных-суннитов, в южном Багдаде. Те, кто прошел через пытки, сами становятся палачами — такой опыт всегда меняет человека, неважно, был он мучимым или мучителем. Я знал, что некоторых охранников в той иракской военной тюрьме истязали и что заключенные тоже, в свою очередь, подвергались пыткам, возможно, с применением методов, отточенных Хусейном. Я знал, что некоторых казнят, когда я уйду. Еще я знал, что ни на одного из этих заключенных нет ни документов, ни официальных допросов, ни доказательств вины. Некоторые из них, несомненно, были мятежники, другие — невинные люди, арестованные во время уличных облав в основном по религиозному признаку. Чтобы их отделить от остальных, потребовались бы месяцы, и даже тогда это, наверное, было бы невозможно. Настоящий суд почти наверняка отпустил бы их. Но я не мог этого сделать. А пока я работал бы над этой проблемой, другие подразделения моего иракского батальона арестовывали бы других людей, держали бы в камерах и казнили бы без суда. Другие иракские подразделения шли бы в бой без надлежащих тренировки, планирования и подкреплений, причем погибли бы не только они, но еще и мирные граждане из-за паники и небрежности. На 250 едва обученных иракских солдат приходилось шесть американских консультантов — этого достаточно для военной базы, но для Треугольника смерти просто смехотворно.

Поэтому я решил уйти, оправдав свой поступок тем, что это решение уже приняли за меня высшие офицеры армии США. Я посмотрел суннитам в глаза, а потом передал их в руки иракских военных с бессмысленным наставлением обращаться с ними хорошо. Эти люди в камере не моргали в отличие от меня, потому-то я до сих пор четко вижу, как они сидят аккуратными рядками, бормочут молитвы под жужжание кружащих мух и терпеливо ждут своей судьбы.

Такова война. Грязная. Жестокая. Травмирующая. Она реальнее обычной жизни, потому что смерть делает жизнь более осязаемой, и чем ближе ты к смерти, тем острее ты ощущаешь пульс жизни. В Ираке из-за решений солдат ежедневно умирали люди. Погибали из-за решений, которые принимали мои парни и я сам, и я каждый день чувствовал, как по жилам разливается власть и ответственность. Можно сомневаться в правильности моих поступков. Требуйте отчета — пожалуйста. Но, прошу вас, не говорите мне, что нападение в Аль-Валиде было недостаточно травмирующим, или что мои увечья недостаточно серьезны, или что детали недостаточно точные, чтобы я по сей день чувствовал психологическую боль. Никогда не говорите такое солдату, особенно если это ваш друг или сын.

Действия репортера АП глубоко задели меня. Признаю, оскорбительные намеки вонзились в душу и лишили меня сил. Я был сбит с толку и зол: мои раны и послужной список высмеяли, мои боль и усилия последних семи лет сбросили со счетов, назвав обманом. Негативные эмоции подчас чуть не сталкивали меня в пропасть. Но к тому времени благодаря Вторнику я был тверд и неколебим. К тому времени к плохим воспоминаниям примешались хорошие: поцелуй Вторника весной: лето на собачьей площадке: как мы смеялись, как настоящая семья, когда ретривер подсунул морду папе под руку. Я черпал силы из чистой верности ветеранского братства своей задаче (изменить отношение общества к себе) и из того, как переменился мой отец, — это доказывало, что изменения возможны, мощны и подлинны. В конце концов, когда началась клевета, именно к папе я обратился за помощью. И он не подвел. Ни разу. В самый тяжелый период мы созванивались каждый вечер.

А потом, когда в разуме и сердце воцарился покой, я перестал зацикливаться на неприятном и начал вспоминать хорошее. Например, канун Рождества, когда мы со Вторником съездили в Манхессет в гости к моей сестре на Ноче Буэна, большой семейный ужин, праздник зимы. После первого срока службы в Ираке я отстранился от сестры, но в тот вечер мы восстановили нашу связь где-то в сердце, и это было восхитительно. По-настоящему восхитительно. Мы несколько часов напролет смеялись с ее свойственниками, пили вино, ели любимые латиноамериканские блюда: пернил (жареную свинину), тамале и черные бобы с рисом — и одновременно традиционные американские батат, морковь и кукурузу. Я пропустил рождение двоих своих племянников, Люси и Лукаса, пока был в Ираке, да и после моего возвращения мы нечасто виделись, но в тот вечер ярко горели свечи, украшения сияли золотом и серебром, и мы снова стали семьей. Я с нежностью смотрел на ликующих детей и громко смеялся, когда они со Вторником играли в прятки вокруг елки.

Когда мы с ретривером глубоко за полночь вышли из метро в Манхэттене, пошел снег. Улицы были пустынны, Вторник тихо шел рядом, задрав нос, чтобы снежинки падали ему на мордочку. Его шерсть искрилась от снежинок, а когда он тряс головой и плечами посреди мягкой белизны, сыплющейся с неба, это настолько напоминало танец Снупи, что я почти слышал музыку Чарли Брауна на безмолвных улицах по дороге домой. В квартире моя метровая пластмассовая елочка стояла на конуре Вторника и мигала светодиодными лампочками. Я не произнес ни слова и даже свет не включил. Незачем. Вытер Вторнику лапы детскими салфетками, снял ботинки и потом при мерцании искусственных огней моей елочки счастливо устроился в кровати со своим чудесным здоровенным псом.

Глава 24 ТИХАЯ ЖИЗНЬ

Студенты, которым удается первознание, возьмутся и за вторологию.

Вуди Аллен

Последний семестр в Колумбийском университете был непростым — в этот момент появилось большинство ложных обвинений в Интернете, и это было темное, темное время, — но и спокойное, по крайней мере в сравнении с предыдущими годами. Я стал меньше заниматься правозащитной деятельностью, больше посвящал себя общению один на один с военнослужащими и ветеранами, почти всегда по электронной почте. Многие узнали обо мне из статей, интервью, через мероприятия, другим обо мне рассказали друзья-ветераны.

Той весной со мной впервые начали связываться солдаты, с которыми я служил в Ираке. Они не признавали влияния, которое на них оказала война, но через четыре года после возвращения с Ближнего Востока обнаружили, что жизнь их превращается в хаос. Они потеряли девушек, жен, даже детей, некоторые перестали разговаривать с родителями. Они рассказали мне об аргументах, которых не могли понять, о постах, с которых уходили просто потому, что находиться в здании было невыносимо. Они были лишены покоя, подозрительны, злились в таких ситуациях, в которых раньше ни за что не вышли бы из себя. Зациклились. Сомневались сами в себе. Замкнулись, запутались, разочаровались, мучились бессонницей. Некоторые подумывали о том, чтобы снова уйти на войну, в основном потому, что в гражданской жизни они заблудились.

Я отправлял электронные письма, со многими говорил по телефону. Думаю, так проявлялся живущий во мне капитан американской армии. Я чувствовал ответственность перед этими мужчинами и женщинами, особенно перед братьями, с которыми познакомился в Ираке. Я просто не мог оставить их в беде. Это было нелегко, но и капитаном быть тоже никогда не было просто. Солдаты говорили обо всем том, о чем я не мог забыть еще с первого своего срока в Ираке, и это эхо пробуждало жуткие воспоминания. С теми, кого я знал, было тяжелее, потому что разговоры заходили о событиях, в которых я участвовал, и проблемах, с которыми я тоже боролся. Часто я чувствовал, как через телефонную трубку в меня вползает тревога, словно зараза, а в лучших случаях я ощущал, что облегчаю бремя собеседника, взваливая часть груза на свои плечи.

В каком-то смысле это была одна из форм индивидуальной терапии. Даже после шести месяцев в Манхэттене я был одинок и прибегал к солдатской солидарности. Разглядывая свою квартиру, я понимаю, что в этом ничего удивительного. Конечно, я хотел стать частью университета, быть литератором и гуманитарием, но я всегда прежде всего был американским солдатом. У меня полки ломятся от книг, но 80 % из них о вооруженных силах или о войне. В ванной у меня в рамках несколько рекламок рома с видами Кубы, но в комнате все, что висит на стенах, — это напоминания о моей службе, в том числе несколько свидетельств и наград. На комоде стойка с памятными медалями, среди них Бронзовая звезда с дубовым листком, «Пурпурное сердце», «Благодарственная медаль за службу в Сухопутных войсках» со знаком мужества и несколько дополнительных знаков награды в виде дубовых листьев. В кухне спрятаны поглубже три ножа — один из них обоюдоострый, наточенный, как бритва, с лезвием длиной семь с лишним сантиметров, его я всегда держал при себе первые три года после ухода из армии.

Моя квартира-студия, к моему крайнему изумлению, — это микрокосм моей жизни. Стоит взглянуть на нее всего один раз — и вы сразу поймете, что я за человек. Одна маленькая комната, крохотная ванная и кухня. Единственное окно выходит на внутреннюю вентиляционную шахту шириной три метра, а так как я живу на втором этаже, оно еще и забрано добротной решеткой. Доминанта интерьера — двуспальная кровать, которую я купил, ожидая появления в моей жизни Вторника, но теперь с каждой стороны остается всего несколько шагов свободного пространства. Стол в углу, между книжными полками и комодом, но нет ни дивана, ни кресла. Потому что нет места и потребности. Диваны — это для гостей, а у меня мало кто бывает. У меня даже нет кухонного стола. Большую часть жизни я провожу на кровати с ноутбуком или книгой — и, конечно же, со Вторником.

Я знал нескольких солдат, которые, уйдя из армии, стали неряхами, поклявшись никогда больше не застилать кровать по-солдатски. У меня все наоборот. Может, я и покинул ряды армии, но армия не покинула меня. Я до сих пор каждое утро застилаю кровать по-солдатски, уголки простыней и одеял разглажены и подоткнуты. Я по сей день по-военному сворачиваю и храню носки. Аккуратно расставляю книги. Ставлю ноутбук на место — точно в центр стола. Медали у меня висят ровными рядами, на углу комода. Каждые несколько дней я подметаю квартиру (всего девять квадратных метров) и прохожусь щеткой по покрывалу, чтобы собрать противные собачьи шерстинки. Отчасти это мне перешло от мамы, которая всегда была помешана на уборке. Но еще это дисциплина и гордость, две добродетели, которые привила мне армия и которыми я всегда дорожил.

Несмотря на мои усилия, Вторник повсюду. Он в своих мисках на кухонном полу, в огромном теннисном мячике, из которого с двух сторон торчит крепкая веревка (он вечно носится с этой игрушкой, грязный неряха). Моя тумбочка, под которой Вторник обычно спит, свернувшись на одеяле, — это большая собачья конура с оторванной дверцей. Три красных песьих жилета висят на деревянных крючках, как инсталляция на стене у входной двери. Под рамкой моего зеркала фотографии золотых ретриверов, но Вторника на них нет — это просто снимки от друзей и родных, которые знают, как много этот пес значит для меня. У меня в фотоаппарате и ноутбуке сотни фото Вторника, но в квартире его портреты — только в ванной. Не знаю почему. Наверное, в моменты уединенности я хочу видеть Вторника рядом.

Большую часть жизни мы со Вторником проводим здесь, расслабляемся на кровати, перетягиваем друг у друга носки, поздним вечером устраиваем долгие вычесывания. Однажды утром, заправляя кровать, я набросил покрывало на голову псу и прижал. Я просто хотел пошутить, но Вторник бешено забился, а когда через несколько секунд я перестал держать, он пулей метнулся на пол и замер, широко расставив лапы и таращась на меня. Дышал он так, будто только что пережил взрыв атомной бомбы или нападение кошки. Я пытался извиниться, а он посмотрел на меня с минуту, потом тихо ушел к своей миске с водой — освежиться. Десять минут спустя он вернулся ко мне. Телевизора у меня нет, но в то утро я дал ему посмотреть на «YouTube» все ролики, которые он хотел: собака, хлопающая воздушные шарики, собака на скейтборде, собака, стягивающая с маленькой именинницы трусики. Он их обожает.

Наверное, я забыл, насколько псу не понравился фокус с одеялом, потому что через несколько дней я его повторил. Вторник вылетел из-под него, как угорелая кошка, пыхтящий, с безумными глазами. Несколько минут ходил туда-сюда по квартире, злой до крайности, потом вылакал миску воды и плюхнулся на пол в моей крошечной ванной — единственном уединенном месте однокомнатной квартиры. В этот раз, чтобы утешить пса, потребовались ролики не только с собаками, но еще и с лошадьми. С тех пор он шмыгает в ванную, как только я начинаю застилать кровать, и высовывает оттуда нос, чтобы следить за мной. Такова жизнь с собакой.

Помимо прочего, я его балую прогулками на грязной площадке для собак в нескольких кварталах от дома, в Морнингсайд-Парке. Думаю, Вторник любит его не только за свободу, но и за причудливых персонажей, которые там появляются. Большинство собак просто бегает кругами, но есть и ярко выраженные типы. Странная парочка — это карликовый пудель и ротвейлер, которые надышаться друг на друга не могут. Песик пожилой английской леди (сдержанная аристократичность которой вызывает у нас восхищение и белую зависть), вестхайленд-уайт-терьер по кличке Луи — это Трахальщик. Он бы оттрахал фруктовый лед, а когда бы он растаял, Луи оттрахал бы палочку. Вторник терпеливо, но твердо отгоняет неугомонного пса от своих задних лап снова и снова, но когда терьер его достает, Вторник бросает раздраженный взгляд на меня, будто говоря: «Слушай, вожак, можешь что-нибудь с этим сделать?»

И тогда я встаю, отпихиваю Луи к краю собачьей площадки, а потом хромаю назад, к скамье, пока он не изнасиловал мою трость.

Гигантский пудель с фиалковыми глазами — Красавчик. Два йоркширчика, которые только и делают, что гоняются за мячиком и спорят друг с другом. — Братцы-Холостяки. Сидни, помесь чихуахуа и таксы, — это Умник (одновременно и Нелепый). Я люблю умных собак, так что мы с Сидни дружим. Когда он сломя голову мчится ко мне на своих невозможно коротких лапках, я не могу удержаться — к большому неудовольствию Вторника. Он ревнует к Сидни, это очевидно. Как только я беру на руки маленького куцелапого чихутакса (или таксуа, если угодно), тут же ко мне бежит мой большущий золотой ретривер.

А Вторник — Джентльмен. Он любит играть, но никогда не прыгает на других собак и не занимается агрессивным обнюхиванием задниц. Вместо этого он припадает на передние лапы и виляет хвостом, приглашая поиграть. Он не против небольшой драки и умеет за себя постоять в шуточной схватке, но чаще он изучает местность один, счастливо ковыряется в грязи, обнюхивает палки и подлизывается к девушкам, потому что знает: они не могут противиться его чарам. Вторник всегда общителен, но особенно он любит женщин. Забавно наблюдать, как от покрытого мхом старого желудя он несется к девушке, а потом обратно, с высоко задранным хвостом и с разлитым на морде удовольствием. Он дурашка, видит в жизни хорошее и умеет ценить мелочи. Так как он мой двойник, такое мироощущение пса выявляет мои положительные качества. Наверное, поэтому мне так легко смеяться и шутить с другими хозяевами на собачьей площадке: Вторник показал мне, как это делается.

Но той весной без приключений не обошлось. Собачья площадка окружена деревьями, и мой пес все время хотел играть в «принеси-подай». Обычно все было в порядке. Но однажды я сделал обманный замах в одном направлении, потом в другом, а потом, к моему ужасу, палка выскользнула из руки, полетела через всю площадку и попала одной девушке прямо в лоб. Это было ужасно, все равно что испортить воздух в раю. Бедная девушка попятилась, потрясенная и оглушенная, и, ну… у нее довольно обильно шла кровь. Уверен, ей мало помогло то, что высокий латинос с сорокакилограммовой собакой и тростью спешит к ней. Я извинился, протянул детскую влажную салфетку и в конце концов мы разговорились о Вторнике, который стоял в нескольких шагах, глядя на девушку с мягким беспокойством в глазах. Она была невероятно милая и понимающая, особенно для человека, прижимающего к лицу окровавленную салфетку. Под конец мы даже шутили о сбившейся с курса палке. Но в душе я был вымотан (ведь не сразу придешь в себя после того, как разрушишь кусочек рая), и мы со Вторником неделю не возвращались на собачью площадку.

Забавно, но это, наверное, был один из самых длинных разговоров за всю весну.

Какое-то время Вторнику пришлось погулять на холме неподалеку от собачьей площадки. Но ретривер не расстроился: холм — его любимое место. Там всюду трава, а Вторнику нравится чувствовать траву под лапами. Он городской пес, почти все время прикованный к бетонному миру, и ласковая растительность для него особая награда. Я чувствовал его возбуждение каждый раз, когда он скакал по холму в поисках белок, за которыми можно погоняться, а потом, если эти маленькие создания не попадались, плескался в траве, как восторженная рыба. Перекатывался несколько раз просто так, для удовольствия, затем терся сначала одной щекой, потом другой, отталкиваясь задними лапами, потом переворачивался на спину и извивался всем телом. Это были моменты необузданного наслаждения, так отличавшегося от его обычной манеры держать себя, — в такие минуты я всегда подбадривал пса. Он так обнюхивал лужайку? Сомневаюсь. Думаю, ему просто приятно было ощущать прохладу травы в теплый весенний день: мягкая, пахнет, помогает почесать это зудящее место, до которого никак не дотянуться. Кому такое может не понравиться?

Он уверенный в себе пес. Вот как повлияли на него наши отношения: они помогли раскрыть его природные дарования. Вторник любит угождать другим, даже если кто-нибудь останавливается, просто чтобы сказать:

— Ой, он так похож на собаку с плакатов «Бушез Бест»[22] (кстати, это нам говорят почти каждый день).

Ретриверу нравится, когда Руди, управляющий четырех или пяти домов, принадлежащих Колумбийскому университету в этом районе, кричит за полквартала:

— Это Вторник!

— Иди поздоровайся, Вторник, — говорю я ему, отцепляя поводок и похлопывая пса по боку.

Это новая команда, над которой мы работали с ним зимой, ни в одном руководстве по дрессировке собак-компаньонов такой нет. На самом деле Лу Пикар была не слишком-то довольна, когда об этом узнала.

— Он не домашний любимец, — сказала она, качая головой (но, думаю, про себя улыбаясь моей дерзости). — Нельзя поощрять его к общению с другими, когда он работает.

Иногда у меня такое ощущение, что мы со Вторником — одаренные, но несносные ученики Лу, постоянно делающие какие-нибудь глупости как раз тогда, когда она чуть не начала нами гордиться.

Я не тревожусь. Сейчас — уже нет. Моя связь со Вторником такая глубокая и прочная, что я уверен: она не разорвется. В наших отношениях больше нет сомнений, колебаний и настороженности. Нам даже не нужно отрабатывать команды, хотя мы до сих пор отводим на это полчаса каждый день, потому что для Вторника это наслаждение. Даже вне дома часто мне не нужно ничего приказывать, потому что пес и сам уже знает, что делать. Когда мы переходим через Бродвей, например, он всегда сворачивает направо, к закусочным со столиками, выставленными на тротуар. Дать ему команду нужно только тогда, когда я собираюсь налево или вперед, что, если честно, случается редко. Я человек привычки в мире, похожем на клетку хомяка.

— Он хороший пес, Луис, — каждый раз говорит Руди с улыбкой мудрого старожила. — Береги его.

— Не волнуйся, Руди. Я берегу.

В университете Вторник столь же популярен. Той весной, когда он вошел в лекционный зал моего большого курса, люди сразу зашептались, а когда поднялся, собираясь уходить, к нему была прикована сотня глаз. После занятий он встретился со своей подругой Синди, с которой познакомился на площадке для собак. Я отцепил поводок, как только пес ее увидел, и они вдвоем помчались по коридорам факультета журналистики, а я хромал позади. Однажды мы со Вторником зашли в лифт с девушкой, которую я не узнал, и на середине подъема она повернулась ко мне и сказала:

— Вы знаете, здорово все-таки, что у нас на факультете есть четвероногое.

Четвероногое?

— Мне приятно, — сказал я ей, хохотнув. — Спасибо.

А потом погладил Вторника, потому что я всегда так делаю (так уж мы живем) и потому что всегда поражаюсь: будь то фильм «И человек создал собаку», снятый «Нэшнл Джеографик» весной того года, или университетские коридоры, Вторник всюду становится звездой. В какой-то неуловимый момент ретривер превратился из просто «того пса» во «Вторника, пса-помощника», а потом в «знаменитого Вторника».

— Ой! — восклицают люди, увидев его. — Это знаменитый Вторник?

— Поздоровайся, Вторник, — разрешаю я, и он без колебаний идет и заставляет людей счастливо смеяться.

Но еще мой пес умеет успокаивать и лечить. Помню, официантка нашего любимого ресторана прошла через зал к нам и попросила:

— Можно поздороваться со Вторником?

— Конечно, — сказал я.

Она наклонилась к ретриверу и какое-то время его гладила.

— Спасибо, — произнесла она с задумчивой улыбкой. — У меня был ужасно тяжелый день.

У нас в конце квартала рядом с собором Св. Иоанна Богослова есть дом для престарелых с особыми потребностями, и в погожие дни жильцы сидят снаружи — кто на инвалидных креслах, кто в ходунках. Многие из них побаиваются собак, но Вторника знают и любят. Его учили помогать людям со слабым здоровьем, поэтому он разбирается в оборудовании. Но даже если бы его не дрессировали, этот пес настолько смирен и умен, что с ним старики чувствуют себя непринужденно. Всегда так трогательно наблюдать, как эти чудесные ветераны жизни гладят Вторника на солнышке. Я не знаю всех имен даже после многочисленных встреч, но (конечно, звучит странно) Вторник знает. Об этих людях он знает больше, чем я когда-либо осмелюсь спросить.

Вот почему я всегда улыбаюсь, когда мы сидим возле нашего дома на Уэст 112-й улице и кто-нибудь останавливается полюбоваться ретривером.

— Извините, — произносит прохожий, когда замечает меня. — Я не хотел мешать, но просто у вас такая красивая собака!

— Иди поздоровайся, Вторник, — говорю я. — Иди поздоровайся.

Пес тут же вскакивает. Он знает, кто мне нужен — Общительный Парень, Джентльмен, — и он тоже этого хочет. Я улыбаюсь, смотря, как он применяет свои чары к очередному ничего не подозревающему человеку, игриво, но показывая идеальные манеры, трется о его руку.

— Какой дружелюбный! — смеется тот, когда ретривер поворачивается, чтобы его погладили по спине.

Да, дружелюбный. И незаменимый помощник. Теплый и общительный. Преданный. Любящий. Уверенный в себе и открытый; профессионал, подходящий к работе с душой. Это моя трость. Мой балансир. Мои часы, мое расписание приема лекарств, мой наставник и контролер эмоций. Мой компаньон. Мой друг. Мой якорь. Моя надежда. Что еще? Чем еще я могу почтить его?

Я пожимаю плечами.

— Это Вторник, — говорю я.

Загрузка...