1 Истории. Образы. Фантазии

Анастасия Монастырская Девять хвостов Небесного Лиса (Ку-Ли) Роман[1]

…За несколько дней до Рождества мир почувствовал, что Бог вот-вот нажмет на «delete». Собственно, к Богу никаких претензий. Старик и так долго терпел, балуя кредитом по выгодной процентной ставке. Но рано или поздно даже самое плохое кончается, что уж говорить о хорошем.

Пора. Девять дней. Двести шестнадцать часов. Двенадцать тысяч девятьсот шестьдесят минут. Не густо. Но если перевести в секунды, то времени еще очень-очень много. Целая вечность.

…и фляжка с коньяком.

Глаза встретили небо, набухшее снегом и дождем. Если ты есть, Господи, сделай хоть что-нибудь! Дай знак! Порази в сердце! В мысли! В жопу! Еще лучше в печень, она давно заслужила!

Замер, прислушиваясь. Ну? Ну!

Еще, что ли, выпить? Для храбрости! Все равно помирать.

Несколько дней, и все закончится. Никого не будет. Никого и ничего. Еще один Апокалипсис. За ним — Армагеддон.

Модная тема. Конец света — величина постоянная.

Впервые за… долгое время захотелось позвонить ей. Достал мобильник, пробежался. Пусто. Стер — еще тогда, когда.

Ну, что за чертова баба! Даже когда она нужна, ее нет.

Он встал, направился к дому. Под ногами хрустело — словно раздавленные новогодние игрушки.

…Нож вошел этак нежно, деликатно. Стало безвоздушно и невесомо. Стало мягко и тепло. Потом — никак.

Что ж, и такое случается. У каждого свой Апокалипсис.

Господи!

Zero

— Ты знаешь, а он умер, — новость мимоходом, невзначай. Между сообщением о новом платье и квартальной задолженности. Мир рушится — в рапиде. Ломая ногти, с трудом выбираюсь.

— Когда?

— Неделю назад. А ты не знала? Я принесла ему розы.

В голове метроном: «Умер, умер, умер». Выключаю.

Итак, он все-таки умер, Олег. Сыграл в ящик. «Ты, Каська, большая дура. Нашла, чем пугать! Пока мы здесь, смерти нет, когда смерть здесь, нас уже нет». Любил заезженные цитаты…

* * *

Звонок по внутренней связи. Босс.

— Зайди-ка.

Вдруг скрутил приступ тошноты. Как в тот день, когда впервые почувствовала измену мужа.

«Я задержусь, родная, не скучай». Где-то там, в офисе Олег предавался любви с секретаршей. Когда они синхронно достигли оргазма, меня вырвало. Он вернулся в два часа ночи с убедительной версией. Но я сделала вид, что сплю. К девице ничуть не ревновала. Проникнув в чужую суть, знала о ней все. Спустя шесть мучительных недель сделает неудачный аборт. И у нее никогда не будет детей. После секретарши были другие женщины. Возвращаясь, всегда врал. Почти всегда правдиво.

И вот он умер. Почему, чувствуя его тогда, я не почувствовала его сейчас?

…У босса в руках мое заявление, напоказ:

— Почему? — однако ему хватает такта не говорить про мой возраст. В сорок четыре не увольняются. В сорок четыре держатся за место всеми конечностями.

Почему я ухожу? Потому, что надоело. Потому, что работать в женском коллективе — самоубийство. Потому, что невозможно работать с людьми, которых не уважаешь. Потому, что мое сердце покрыто девятью рубцами. И один из них сегодня лопнул.

Но самая главная причина — Марга.

— Ладно, иди.

Под его белой рубашкой бьется изношенное сердце. Вижу левое легкое — красное с черным. Черного намного больше. Странно, он же совсем не курит. Бегает по утрам, пьет свежевыжатый апельсиновый сок и ест спаржу.

Сказать? Еще все можно исправить.

Босс принимает решение за меня:

— Зайдешь туда, где тебя брали, и получишь то, что хочешь получить.

То есть: «Ступай в отдел кадров и забери трудовую книжку».

Может, все-таки предупредить его?

Но кто слушает Кассандру под Новый год…

* * *

Набираю ненавистный номер. Было время, мы считались подругами.

— Алла, это я… Соболезную.

— Не смеши, — Алла скользит по лезвию истерики.

— Как он умер?

— Это все, что тебя интересует? Ни вопроса о завещании! И где твои материнские чувства? Даже не спросила, что сейчас чувствует твоя дочь!

— Ты же знаешь, его деньги меня не интересуют. А моя дочь. Она давно уже твоя. Скажи, как он умер?

— Зарезали. Как свинью. В подворотне. Очень много крови. Он родился в год Кабана, вот его и…

— А как именно?

— Горло ему перерезали!

И вдруг в трубке — до боли знакомое дыхание, Лялькино, четкое и раздельное:

— НИКОГДА. НАМ. БОЛЬШЕ. НЕ. ЗВОНИ!

Иногда я думаю, что Лялька действительно не моя дочь.

Первый

Олег был моим первым мужчиной. Одновременно — другом, мужем, врагом, любовником, проклятием. Олег — отец моей дочери. И муж лучшей подруги. И вот теперь он умер. Ровно месяц назад ему исполнилось сорок семь лет. Тогда мы с ним виделись в последний раз. Почему же я ничего не почувствовала? Неужели мой дар, и он же — мое проклятие, сыграл со мною злую шутку?

* * *

Мне было одиннадцать лет, когда я впервые встретила отмеченного.

Перед началом девичества живот крутило и разрывало. Плакала от боли и предчувствия. Мама повела в детскую больницу. Железный холод каталки, мужские пальцы, коснувшиеся смущенного лона. На безымянном пальце — серебряный перстень, витая печать. И сразу стало спокойно и легко, боль отступила.

— С ней все в порядке? — мама старалась не смотреть, как мужские руки массируют мне живот.

— Да, — и чуть тише добавил: — Нет.

Но это «нет» услышала только я. В голове шумело: визг тормозов, удар и тяжелый шлепок. Я увидела, как он выходит из больницы, ступает на трамвайные пути, и ослепительно белая машина уносит его жизнь.

— Вы сегодня умрете.

— Счастливая, — проблеск узнавания. — Будущее тебе открыто. И настоящее. А я могу видеть только прошлое.

Мы чуть-чуть задержались: ждали, когда на справку для школы поставят нужную печать. А когда вышли на улицу, день сузился до черноты. На боку белой машины, стоявшей поперек трамвайных путей, чернел сгусток.

Я вырвалась и, спотыкаясь, побежала к тому, чьи руки первыми прикоснулись к моему телу. Опоздала.

Доктор лежал на спине, уставившись в черное небо. И в его глазах медленно остывало прошлое. Туда, куда мне не было дороги.

* * *

Кружила поземка. На каблуках я проехалась по асфальту.

— Вот и ты, — Дима уверенно перехватил меня, притянул и бегло поцеловал. Губы ледяные.

— И что ты сегодня напророчила? — усмехнулся он, когда мы оказались в машине.

— Измену и смерть.

— Как банально! — Дима взял короткий старт. Джип легко влился в автомобильный поток. — Предсказала бы мне что-нибудь для разнообразия. Не дрожи. На, согрейся! — протянул фляжку.

Глотнула. Неплохой коньяк.

От Димы пахло быстрым сексом. От фляжки — женским жадным ртом. Смутно знакомым. Знала, что он изменяет, но чтоб перед встречей со мной и прямо в машине…

— И как она? — даже не пришлось играть равнодушие.

Джип дернулся влево. Обошлось — вовремя вывернул.

— Ты о чем?

— А ты не понял? Гуляй, пока молодой.

— Кто тебе сказал? Она?

Она знает о моем существовании, и данный факт ее не устраивает. Риторика: «Зачем тебе эта старуха?».

— У меня мужа убили, — закурила без позволения. Маленькая месть Диме и его автомобилю. — Неделю назад.

— Ты разве замужем? И кто он?

— Крупный бизнесмен.

— Крупнее, чем я?

— Крупнее, чем ты. И еще он отец моей дочери.

— У тебя есть дочь?

— Если есть отец моей дочери, есть и дочь.

— Ты не говорила.

— А ты не спрашивал. — Прожечь, что ли, дорогую обивку сигаретой? Не буду. Все-таки мелко. Никто из нас не обещал друг другу ничего такого, во что можно поверить.

— Не беспокойся. Дочь уже взрослая. И вообще — у нее давно другая мать.

До дома доехали молча.

— Зайду? — спросил и понял бессмысленность вопроса.

* * *

Кончики пальцев стыли. Я спрятала руки в длинных рукавах. Побрела на кухню. Чайник, телевизор. Щелкнула по пульту.

— У вас проблемы? — поинтересовался телевизор. — Вы на грани развода? Потеряли работу? Боитесь за свое будущее? «Салон Кассандры» поможет решить все проблемы. Быстро, эффективно и конфиденциально. Звоните! Звоните прямо сейчас, и уже завтра вы проснетесь счастливым и успешным человеком!

Хоть хватай трубку и звони!

На экране — моя фотография, стилизованная под ретро.

Марга сказала, что образ должен располагать и внушать доверие. Ретро всегда располагает. Люди склонны доверять прошлому. Настоящее не замечают, слишком оно быстротечно. А в будущее мало кто верит: ведь при желании его можно исправить.

Мне не нравилась эта фотография. Слишком многое с ней связано. Но когда за дело берется Марга, лучше не спорить. Все равно настоит на своем. Она счастливый человек — не знает сомнений. Даже если идти по трупам. «Это всего лишь трупы. Мертвая материя. Мертвую материю глупо бояться».

Чпок!

Закончился блок рекламы.

— Россия стоит на распутье, — забубнил телевизор. — И пока мы не примем верное решение. Мировой кризис пришел в наши дома. Сегодня мы спросим ведущего эксперта по экономическим вопросам Сергея Марычева, как, собственно, нам жить дальше. Сергей Леонидович, вам слово.

— Не надоело слово «кризис»? Мне надоело, — сказал Марычев. — Для начала давайте перестанем паниковать и уберем слово «кризис» из лексикона! Предлагаю использовать его второе, китайское, значение: возможности. Попробуем? Заголовки газет: «Мировые финансовые возможности могут попасть в книгу рекордов Гиннеса», «Доллар подпрыгнул от мировых финансовых возможностей. Рубль вообще от них в восторге», «У России пять вариантов выхода из мировых финансовых возможностей». Звучит?

Я его вспомнила. Впрочем, и не забывала. У Марычева необычное лицо — вылепленное наспех, грубо и неумело. Срезанный подбородок, выступающие скулы, жесткая линия рта. Брил голову, и прижатые к черепу уши смотрелись странно и пугающе. Но улыбка хороша.

Мы встречались на каком-то приеме. Олег пригласил меня в самый последний момент. В скромном костюме и почти без макияжа ощущала себя начинающим нудистом. Марычев чувствовал себя примерно так же: тоже скромный костюм и макияж тоже отсутствовал. Он тогда только-только публично отрекся от прошлого, вступил в новую партию, открыл бизнес и теперь не знал, куда девать руки.

Бокалом шампанского соприкоснулся с моим.

— Прекрасный вечер, — неловко улыбнулся. — Вы здесь одна?

— Вроде бы с мужем. А вы?

— Вроде бы с женой.

— С ней? — указала я на чуть поплывшую блондинку в толчее.

— Да. Но как?..

— Люди, долго живущие вместе, становятся похожими друг на друга. Но дело не в этом. Просто я — пророчица.

— Настоящая?

— Настоящая. Кстати! Вернее, некстати. Контракт, на который вы рассчитываете, не состоится. Не переживайте. Через неделю заключите другой, более выгодный.

— Ого! А что еще меня ждет в будущем?

Без усилий приоткрыла шторку его души. Споткнулась на первой же развилке.

— Станете вдовцом. И однажды наши судьбы пересекутся.

Не поверил. Мне никто поначалу не верит.

* * *

После того случая, с доктором, пробудилась пугающая сила. Я видела любовь и расставания, смерть и болезни, взлеты и падения. Видела, но в большинстве случаев боялась говорить. Люди верят хорошим прогнозам и винят тебя в плохих.

— Говори красиво, непонятно и хорошо, — поучала Марга. — Человек хочет счастья и достатка, вот и обещай счастье и достаток. Ему приятно, а с тебя не убудет.

— Я не могу врать.

— Мне же врала. И Олегу, и Ляльке. Ни одно из твоих предсказаний не сбылось.

— Вы — другое. Тебе не понять.

— А ты объясни!

Как объяснить, если сама толком не понимаешь?

Да, я с легкостью предсказывала будущее, бегло читая по книгам судеб. Вот только тех, кто был связан со мной истинной любовью или кровными узами, уберечь не могла.

Ляльке сейчас двадцать один. Полное и безоговорочное совершеннолетие. Полная и безоговорочная ненависть к родной матери.

Не виню. Что она видела со мной? Горы бутылок, лужи блевотины, всклокоченные волосы, голая грудь в драном халате. И женщиной-то не назвать. Олег цедил слова и старался меня не касаться. Очень больно, когда два самых близких человека стараются тебя не касаться. Муж и дочь. Хотя Олега я всегда любила больше, чем Ляльку. Может, она это чувствовала?

Ко мне тогда много народу ходило. Как раз мода на гадания наступила. После нескольких сеансов — традиционный запойный срыв. Алкоголь помогал. Пьяная, я даже смеялась, когда говорила о смерти. Люди тоже улыбались, хоть и неуверенно: если пророчица смеется, значит, ничего плохого не случится.

Однажды в дверь позвонила женщина.

* * *

Есть необратимые дни, после которых жизнь резко меняет русло, а иногда и вовсе заканчивается.

Три месяца мы играли в дружную семью. Олег исправно приходил домой к ужину, пару раз даже принес цветы — белые хризантемы, горькие и растрепанные. Лялька получила первую пятерку по русскому, а я дала себе слово не пить.

От трели звонка мы синхронно вздрогнули.

— Не открывай! — сказал Олег. — Нас нет дома!

Лялька затравленно посмотрела на меня.

На вилке застыл белесый пельмень.

Звонок завис на пронзительной ноте, умоляя о помощи.

И я открыла эту чертову дверь.

Поток чужой боли едва не сбил с ног. Ухоженная, холеная, эта женщина излучала благополучие. Только губы подергивались:

— Я вам хорошо заплачу! Это срочно!

Полоснула взглядом, оставив глубокий порез.

Почему я согласилась? Деньги на тот момент не играли никакой роли. Но вот против лоскутков чужой ауры не устояла.

В коридор выглянула Лялька.

— Это ваша дочка? Большая уже. Вся в маму!

— Я — в папу! — Ляля замахнулась кулачком. — Уходите!

Олег вышел следом за дочерью, поднял на руки и унес. В его молчании я уловила предупреждение, и это разозлило. Все за меня решили!

— Вы поможете? Мне больше не к кому идти.

— Давайте попробуем.

Мы протиснулись в темный закуток — бывшую Лялькину детскую, а теперь мой персональный угол.

Я кивнула на продавленное кресло. Присаживайтесь.

— Как вас зовут?

— Софья.

Имя удивительно ей шло.

— Я не знаю, что мне делать, — она жадно глотала слова. — Мужа своего уважаю, мы двадцать лет вместе. Всякое было, но уважение сохранить удалось. Мы давно уже больше, чем супруги, — родные люди. Но ситуацию, в которой я оказалась, муж не поймет. Со мной такое в первый раз. Какая-то больная, ненасытная страсть. Он младше меня на двадцать лет. Я все время боюсь, что он найдет себе молоденькую девочку и будет с ней счастлив. А я? Что тогда будет со мной?

— Ничего хорошего. Останетесь с мужем — сохраните благополучие и видимость счастливой жизни. Ваш любовник все равно уйдет.

— Когда? К кому? Они вместе работают? Не надо меня жалеть — расскажите!

Она была обречена, но не понимала этого. Мелькнул образ рано состарившегося человека, любившего Софью без всяких условий и обязательств. Просто за то, что она есть. Сердце мужа билось теперь спокойно, намеренно замедляя ритм.

— Неужели вы не понимаете? Я умру без него.

Я и так это знала. Еще одна картинка. Зернистый стоп-кадр в духе Хичкока. Ванна под голубой мрамор. Бурая вода медленно остывает. В глазах так и не усмиренное отчаяние.

— Вы можете что-нибудь сделать? Говорят, вы способны менять будущее.

— Кто говорит?

— Говорят. Ну, сделайте так, чтобы он был со мной. Пожалуйста! Что вам стоит?! Я сегодня от мужа ушла. Назад дороги нет. Он не простит. Все простит, только не это. Он думает, что я его из-за старости бросила. А я из-за любви. Может быть, последней. Ну, пожалуйста! Измените мне судьбу!

Она просила о невозможном, не зная цены этого желания.

— И как же ее менять? — я позволила себе усмешку. — Я ж не врач — там отрезать, здесь пришить.

— Думала, вы знаете. Ритуал, может быть, какой-то? Магический? Приворот? Порча?

Каждый человек умеет три вещи: управлять страной, играть в футбол и проводить магические ритуалы.

— Судьба — не имя, сменить нельзя, можно.

— Что?!

— Изменить ход событий. И то не целиком — флажками отметить, куда идти.

— Я согласна! Делайте!

— Хорошо подумали?

— Хочу быть с ним. Остальное — неважно!

Мальчик был красив, порочен и дерзок. Созданный для глянца, но не для любви. Мальчик за компьютером быстро, словно боясь опоздать, набивал текст — из ошибок и позерства. Вчитываясь, я автоматически исправляла ошибки и мирилась с позерством:

«Привет. Хочешь откровенных разговоров? Тебе нравятся мальчики? А мне нравятся такие, как ты. Какие? Вкусные… ну, блин, зрелые, сексуальные».

Он поглядывал на телефон. Зазвонит?

Дрожа от холода и жажды, я проникла в острые грани его будущего. Едва не порезалась. Пустота в тридцать. Лысина в сорок. Одиночество в пятьдесят. Но сейчас ему двадцать, и его любят.

Судьба осклабилась, бросив вызов. Никогда не говори «невозможно». Скажи: может, да, может, нет.

Поначалу пальцы не слушались, когда я распутывала рисунок судьбы, едва не обрывая основные нити и сложные узелки. Но вот в моих руках оказался пучок разноцветной человеческой пряжи. Осторожно сплела первую косичку, завязала первый мотив, отделяя нужные нити от ненужных. Постепенно проявился и узор разделенной любви — ровный, почти совершенный. Без узелков.

Из носа хлынула кровь. Я плела узор, надеясь успеть.

Успела. Когда вены были готовы взорваться, завязала последний — алый — узелок.

— Все. Он будет с тобой.

Софья с ужасом смотрела на мое белое лицо. По полу расползались кровавые кляксы.

— С вами все в порядке?

Я помотала головой, указав скрюченными пальцами на ее мобильный телефон. Он ожил, издав замысловатую мелодию.

— Да, мой сладкий. Ты один? Соскучился? Конечно, я еду. Муж? Я ушла от него. Скоро получу развод. Что? Ты счастлив?

Она отключила телефон. На губах играла улыбка.

— С ума сойти. Соскучился и даже выключил компьютер. Приготовил ужин и ждет. Подумать только, он ждет меня! — Швырнула деньги на стол, толстую пачку, и сладко потянулась. — Не зря мне вас рекомендовали. Вы действительно ведьма.

Она не спросила, как долго он будет вместе с ней. А я не сказала. Зачем лишать человека столь короткого счастья?

Когда она ушла, я с трудом поднялась с кресла, ничего не чувствуя. Все выжгло. По стеночке, по стеночке. На кухню.

Олег успел выкурить всю пачку. Его глаза, как и мои, были мертвыми. Он знал, что произойдет.

— Опять? — Лялька едва не плакала. — Ты же обещала!

Я достала из холодильника початую бутылку водки и выпила ее всю — винтом.

Дальше — темнота.

* * *

То был, наверное, самый сильный запой. Я стремительно теряла человеческий облик, расплачиваясь за содеянное. Но ни секунды не жалела. Почему-то казалось, что один этот мой поступок перевесит прошлые грехи.

На следующий день Олег забрал дочь и куда-то уехал. Или мне так запомнилось? Не знаю. Сейчас и неважно.

Иногда выныривала из забытья, встречала у порога незваных гостей и ворожила, протискиваясь в узкую щель чужого будущего. Слонялась по квартире, то и дело, натыкаясь на зеркала. Не понимала, откуда в нашем доме столько зеркал.

Уже потом Олег признался, что это был совет психотерапевта: «Ваша жена увидит, во что превратилась, и вернется в семью». Хреновый психотерапевт.

Второй

…Я очнулась.

В жизни ничего не изменилось.

Все так же бухтел телевизор, все так же пальцы студил холод, все так же бил озноб одиночества. В настоящем не было ничего, что могло бы удержать. Если нет Олега, зачем жить?

Телефонный звонок — он всегда внезапен. Даже и тем более, когда его ждешь.

— Что делаешь? — Судя по звукам, Дима сидел в ресторане. Пианист играл «Killing Me Softly». Довольно неплохо играл. Даже по телефону.

— Ужинаю.

— Я по делу.

— Выкладывай.

— Нам надо жить вместе. Тогда я не буду ни с кем встречаться. Тебе же нужен мужчина в доме?!

— Зачем?

— Любой женщине нужен мужчина. В доме. В жизни.



Бросила трубку.

Любой женщине нужен мужчина. Смешно. Мать внушала мне эту мысль с детства: хорошие девочки выходят замуж, хорошие девочки рожают детей, сидят дома и никогда не изменяют мужьям.

Хорошей девочкой я никогда не была. Когда же тебе за сорок, глупо прятаться за мужскую спину.

— И откуда в тебе, глупой бабе, столько феминизма, столько стремления к свободе? — удивлялся Олег. — Ты же из себя ничего не представляешь.

— Что ж ты меня, такую дуру замуж взял.

— Когда я тебя брал, ты дурой не была.

— Получается, ты меня сделал такой?

— Дура!

Он уходил. Хлопок двери — холостым выстрелом. Но я не боялась, что Олег не вернется. Тогда наша связь была сильнее, чем любовь или ненависть. Я была его дурной привычкой. А дурные привычки можно бросать бесконечно.

* * *

Терпение Ляльки лопнуло в мае. Вспомнить бы, какой год на дворе стоял. Ну, неважно — календарные отметины ненадежны. Особенно по прошествии времени.

У нее тогда с учебой проблемы начались, из двоек не вылезала, да и с подружками не задалось. Натура скрытная, в себе все держала. Как я ни пыталась, так и не смогла увидеть, что у нее в душе: плотные тяжелые шторы. Посторонним вход воспрещен.

Я была посторонней.

Фотография того периода. Улыбающийся Олег, напряженная Лялька, и я — бледная тень в иссохшем теле. Я тогда только-только курс лечения прошла. Дала домашним слово, что больше никаких гаданий на дому. Да и вообще наш дом — наша крепость. И в нем не должно быть чужих. Только Олег, Лялька, я и моя маман по праздникам. В виде исключения. Мы обычная нормальная семья. Я домохозяйка. У Олега бизнес начал налаживаться. Деньги в доме были. Вот он и решил:

— Времени у тебя — вагон. Займись чем-нибудь полезным!

— Чем?

— Сиди дома и вари борщи.

Борщи. Время и терпение залечили раны и надломы. И даже Лялькины шторки чуть-чуть приоткрылись. Олег вновь стал со мной спать и теперь находил в сексе свое, извращенное удовольствие. Маман все чаще приходила на ужин — не только по праздникам. Мной были довольны. Не сорваться бы!

— Теперь тебя даже людям можно показывать, — сказала Лялька за семейным ужином. — Как обезьянку.

Олег и маман переглянулись. До этого Лялька вообще никак ко мне не обращалась.

Обиду я проглотила. Она сделала шаг навстречу — и я уцепилась за шанс:

— Разве во мне есть что-то обезьянье? — улыбка через силу. — Я все-таки человек.

— Была когда-то.

— А теперь?

— А теперь ты у нас гадалка! Вешаешь людям лапшу на уши! Дураки верят!

— У каждого есть право верить в то, во что он хочет. Хочешь — в Бога. Хочешь — в черта. Хочешь — в себя. Мне казалось, люди от меня уходят счастливые.

— Уходят. Только недалеко. После твоих сеансов они мрут, как мухи. Ты им всем врешь.

— Не всегда можно говорить правду.

— А кому нужна твоя ложь?

— Ляля! — охолодил Олег.

— Что — Ляля?! Я уже четырнадцать лет Ляля. Ты разве не знал, папочка, что дети алкоголиков рано взрослеют? А твоя жена хоть на человека стала похожа. За что ей отдельное спасибо.

Маман тонко улыбнулась, одобряя действия внучки. Впрочем, Ляльку она всегда поддерживала, видя в ней свое собственное и, возможно, более удачное продолжение.

— Ты куда? — Олег испуганно приподнялся. Забавный такой!

— Пойду, покурю на лестницу.

Конечно, Лялька была права. На все сто. К тому времени я уже привыкла, что все вокруг меня правы.

На лестнице воняло мочой и табаком. Я прижалась к стене и закурила сигарету. Ломало. Зачем мне все это? Ради кого? Чтобы все были довольны? Когда я жила для себя — Олег и Лялька были несчастливы. Когда я жила для них — несчастлива была я. Ну и как разрубить гордиев узел? Уйти? Остаться?

И тут появилась она.

Марга.

* * *

Аккуратный пальчик на кнопке звонка. Она могла стоять часами, нажимая, пока не откроют. В кармане шубки грелись ключи. На моей памяти Марга ими ни разу не воспользовалась.

Прошла на кухню, цокая сапожками.

— Ты помнишь, что тебе завтра работать?

— Помню. Я сегодня уволилась. Сделала все, как ты сказала.

— Тогда выпьем! — Марга терпеть не могла стопки, пила стаканами, никогда не пьянела. — Вздрогнули! Вечная память!

Водка обожгла и охладила. Закусили красной икрой и яблоками.

— Как же ты про Олежека не почувствовала? Тоже мне, пророчица!

В который раз я подивилась глазам Марги: они у нее очень красивые — выбеленные злостью и ненавистью, с черными, почти матовыми зрачками.

— Все мы не совершенны. И сейчас ничего не чувствую. Словно он где-то здесь, живой, но чужой. Не знаю, как тебе объяснять.

— Объяснять — не надо. Побереги слова для клиентов.

— Я даже плакать не могу.

— Разве ты умеешь? — она не чокаясь выпила еще. Мелькнул раздвоенный язычок. Как у змеи. Тот, кто видел Маргу впервые, смущался и невольно отводил взгляд. Сама Марга никогда не говорила о причинах этого дефекта, равно как и о шраме на шее. Шрам маскировала — шарфиком или бархоткой. Сегодня — бархотка.

Она закурила, чуть рисуясь. Знала, что хороша.

— Кто в известность-то поставил? Кто у нас такой добрый?

— Неважно.

— И ты, конечно, тут же позвонила бывшей подружке?

— Алла так ничего толком не объяснила.

— Эта амеба? — плечико презрительно дернулось. — Могла бы и меня спросить. Я бы тебе в подробностях рассказала.

Хруст яблока. Я почувствовала себя змеем, которого Ева лихо обвела вокруг пальца.

— Чего смотришь? Я же в морг ездила.

— Зачем?

— А зачем в морг ездят? Не на экскурсию же! Олежека опознавать. У него до самого подбородка шов. Криво зашили. Не эстетично. И рана в боку — во-от с такой кулак. Амеба наша последний долг отдать так и не смогла, все в обморок валилась. Мне даже как-то неловко стало. Вторая тоже там без толку была. В вашей семье — все амебы.

Вторая — Лялька. У них с Маргой давняя вражда, и теперь уже непонятно, кто побеждает — моя дочь или моя начальница.

— Про его дела тебе что-нибудь сказали? Ну, про дела Олежека?

Значит, он для нее «Олежек». Интересный расклад.

Поняла. Осеклась.

— Жены обычно мало что про дела мужей знают. Особенно бывшие. Любовницы — другой расклад.

— Ревнуешь? — Марга улыбнулась, ступив на твердую почву.

— К прошлому не ревнуют, ревнуют к будущему. Но ты меня удивила.

— Что за жизнь! — она щелкнула зажигалкой. — Только, думаешь, наладилось — и все кувырком!

— Сама проговорилась.

— Я и не скрывала, — Марга была невозмутима. — Олежек давно клинья подбивал, когда еще у вас жила. Сопротивлялась, сколько могла, но потом устала. Он ведь угрожал меня выгнать. А потом взял да и подружку твою привел. Помнишь, как все было?

Если бог хочет наказать, то дает тебе хорошую память. В тот момент, когда Алла вошла в мой дом, меня уже увезли — грязную тушку, скрученную ремнями.

— Мне пришлось уйти. Они были очень рады, кстати. Дочь твоя даже вещей не дала собрать. Выставила на улицу, в чем была. Чего молчишь-то?

— Слушаю.

— Правильно. Слушай.

— И сколько вы уже с ним?

— Какая разница?! Так, время от времени развлекались. Я его пару лет назад снова встретила, — еще щелчок зажигалки. — Былые чувства вспыхнули вновь. Твой муж — сволочь высшей пробы.

— Был.

— Но денег дал. Тебя уговорил. За что ему посмертное человеческое спасибо. И хватит о нем, ладно? — Мелькнул змеиный язычок. — Работаешь с завтрашнего дня, — Марга перешла на деловую волну. — В салон — к десяти. В половине одиннадцатого у тебя запись. Больше не пей. Тебе на сегодня достаточно. Как раз к утру в нужной форме будешь. Мы тебе такой пиар сделаем, будешь в полном шоколаде.

Представила себя в шоколаде. Не сказать, что приятно.

— Может, зря мы это затеяли? Ведь рано или поздно сорвусь. И что ты тогда со мной будешь делать?

— В салоне нарколог есть. Выведет, куда надо. Хочешь — в астрал, хочешь — в нирвану. Для тебя — бесплатно. Бонус от фирмы. Так что не дрейфь. Пара любовных приворотов или что там тебе заказали, и никаких проблем — войдешь во вкус.

На пороге оглянулась — легкая, красивая, грациозная:

— И знаешь что, дорогая? Олежека не жалей. По делам своим получил. Воздалось сволочи.

— По каким делам?

— А то ты не знаешь!

— Он мне про свои дела не рассказывал.

— Странно. Впрочем, теперь неважно. Про дела его забудь. Так, проблемы в бизнесе. Все в прошлом. В последнее время он был совсем никакой. Блеклый, суетный, пить стал. Конечно, не как ты, но без похмелья не обходилось. Деградировал, в общем.

Стопка водки задрожала в руке:

— Марга! Почему не сказала? Я бы ему помогла!

— А что говорить? — она прошлась на каблуках, охорашиваясь. — Чем бы ты ему могла помочь, если себе не можешь? Да и на кой черт он тебе сдался? Даже в постели стал никакой. Так что забудь. Похоронили, и ладно. Перед тобой сейчас совсем другие задачи. Ты же пророчица! Вот и занимайся своим делом!

* * *

Впервые я увидела Маргу на лестнице собственного дома. Соплюха, жалась к батарее, согреваясь. От одежды шел пар. Рваные кеды набухли от влаги и пованивали. Вторые сутки дождь.

Учуяв свежий табачный дым, соплюха повела носом:

— Тетенька, дайте закурить. А прикурить?.. Сигареты у вас, тетенька, вкусные.

— Обыкновенные.

— И обыкновенное может быть вкусным.

— Странное заявление для тинэйджера.

— Мне семнадцать, — она зябко повела плечами. — И причем тут возраст? Кто много видел, мало плачет.

— Лопе де Вега.

Она сделала вид, что поняла:

— Ну да, Вега. Вот и дядя Митя то же самое говорил, пока не помер. Он много поговорок знал — образованный. Выпьет и давай из классики шпарить. Король Лир там, Йорик. Шекспира уважал.

— А от чего твой дядя Митя помер? От водки?

— Под поезд сиганул. Афишу увидел и сиганул. Даже не знаю, чего он в той картинке такого разглядел. Афиша как афиша. «Вишневый сад» в новом составе. Чего он взвыл? Стоял и плакал, я его еле оттащила. Неприлично, когда мужчина плачет, правда?

— Так что там с дядей Митей твоим?

— Да ничего, — она закурила еще. — Несколько дней молчал, потом хлопнул для храбрости — и под поезд. Плохая смерть. Грязная. И людей подвел — состав задержали на два часа, пока его с рельсов соскребали. Люди-то причем? Они же деньги потратили на билеты, а тут дядя Митя в роли Анны Карениной.

— Тебе разве не жаль дядю Митю?

— А чего жалеть? Его ж никто под поезд не толкал. И пить не заставлял. Ну, досталась роль другому. Ну? Сам все решил. Только с ним проще было — мужики не приставали, думали, что я с дядей Митей сплю. А как помер, сразу лапать стали. Пришлось уйти из подвала. Подвал хороший, там горячая вода течет, можно помыться, одежду постирать.

— Родители есть?

— Я ими не интересуюсь. Живут и живут. Я давно сама по себе. Вот как школу закончила.

— Как же родители тебя отпустили?

— Я для них — позор. На выпускном выпила немного, с пацанами гулять пошла, они меня и. Очнулась на скамейке возле родного дома. Отчего, думаю, платьице мое белое в алых разводах, трусы порваны? Мать в истерике. Мол, тварь подзаборная. Отцу по барабану, но к истерике присоединился. Так я в институт и не поступила — из дому ушла. Лето — за городом: ягоды, грибы, речка. Осенью — обратно в Питер. А там, дома, замок новый. И мне места как бы нет. Сначала, конечно, помыкалась, потом привыкла, сама по себе. Только кушать иногда хочется.

Именно тогда это и случилось.

Серый столбик пепла — теплый и горький — вместе с алой капелью упал на ступени. Настоящее смирилось перед будущим.

Дар сам рванулся навстречу жертве. Я не стала удерживать. Впервые за много недель почувствовала свое «я» — свободное, живое, пусть и не похожее на других, но живое.

Подобно бутону, пророчество медленно и сладко раскрывалось, сила росла и крепла, легко подчиняя себе все тело. Останови кто в тот момент — убила бы.

Соплюха вздрогнула и застыла. Глаза распахнулись, принимая вторжение.

Есть судьбы, в которые нельзя вмешиваться: сделаешь только хуже. Я и до Марги встречала таких же мытарей — обреченных, искалеченных от рождения и разрушающих все вокруг и, прежде всего, самих себя. Но у этой девочки была особая — обжигающая — сила. Дай ей волю — от мира мало что осталось бы.

Черный клубок, разматывающийся по спирали. Липкие нити. Осторожно их распутала, пытаясь увидеть малейший проблеск света. Ничего. Тьма. Агрессия. Ненависть. Все, к чему прикасалась эта девочка, превращалось в пепел и боль. Цепочка мертвых имен. Я поняла, ЧТО стало с родителями Марги. И ЧТО на самом деле произошло с дядей Митей. И ЧТО могло произойти со мной.

Почуяв атаку, чужое «я» забилось испуганной птицей. Но я цепко держала. На седьмой спирали открылось сплетение наших судеб — ее и моей. Ничего хорошего эта встреча ни ей, ни мне не сулила. Дальше нить распадалась на две тонкие, почти невидимые. Оставь я тогда все, как есть, Марга в тот же вечер погибла бы. А с ней ушло бы и зло, предначертанное ей и мне от рождения.

Отпустить бы ее тогда. И забыть. Встретились и разминулись. Я заколебалась. Уйти? Но тут увидела второе ответвление — едва державшееся на клубке судьбы. Дарующее право на равновесие. Ее нужно только удержать, отогреть и дать проблеск надежды.

И я дала шанс, вопреки всему тому, что увидела. Прежде всего, вопреки себе.

Качало от слабости. Ноги не слушались. Споткнувшись, я вцепилась в узкое — на удивление сильное — плечо. Она не дернулась. Смотрела на меня задумчиво. И в этом взгляде — понимание того, что с ней сейчас произошло.

— А вы ведь пьете, — сказала она.

— Раньше. Теперь нет. Завязала.

— Это вы так считаете. Впрочем, дело ваше: пить или не пить. Лучше про другое скажите. Как вы ТАК делаете?

— Сама не знаю. Просто дар — видеть прошлое и будущее. Извини, если причинила боль.

— Какие политесы! У меня все нутро наизнанку, но это не боль, а так, полезный опыт. Мозговая клизма.

Я убрала руку с ее плеча. На коже набухал волдырь. Ожог.

— Не думала, что я такая, — сказала Марга. — Одно дело догадываться, другое — знать. Но мне нравится. Спасибо, тетенька.

— Хочешь есть? — я посмотрела на приоткрытую дверь в квартиру. По ту сторону, пылая от ненависти и ревности, к нашей беседе прислушивалась Лялька.

Марга проследила за моим взглядом.

— А дадите?

— Дам. Только тетенькой меня не зови.

— Договорились.

Так я привела ее в дом.

* * *

Если мать не любит сына, то его не станут любить ни жена, ни дочь, ни любовница. Так писал один сербский писатель. Прав.

Но если мать не любит дочь? Станет ли дочь счастливой, и будут ли ее любить?

Мой отец — хороший и нескладный человек — умер, когда мне было десять лет. Сидел за столом и вдруг стал заваливаться. Пролил кофе. Я смочила салфетку и аккуратно протерла. С тех пор не могу видеть разлитый кофе.

Маман переживала недолго. Выдержав полгода, ринулась на поиски женского счастья, предоставив меня самой себе.

— Ты уже взрослая, — красила губы новой польской помадой, потому голос слегка не похожий, смазанный. — Вполне можешь позаботиться о себе. Деньги на тумбочке — это тебе на неделю.

— А ты? Разве сегодня не придешь?

— Зависит от обстоятельств. Ключи у тебя есть. Деньги есть. Не забывай иногда посещать школу. Тебе нужен аттестат.

Я довольно быстро приняла новые правила. Хочешь есть — купи продуктов и приготовь обед. Хочешь спать — стели постель и ложись. Хочешь быть в чистом — постирай. Хочешь не иметь проблем — делай уроки.

Она шла по жизни легко, не замечая на своем пути самого важного, прикрывая собственную никчемность стрекозиной суетой.

Будучи ребенком, я ее боготворила. Став старше, поняла: детская привязанность — еще не любовь. Мы всегда были чужими. И это причиняло боль. Мне, не ей.

* * *

В который раз посмотрела на телефон: ну, давай же, не тяни! звони, черт бы тебя побрал!

Маман позвонит. Знает, что я уволилась. И ей нужны подробности: как отреагировал мой бывший босс, что сказала его любовница, как смотрели на меня в отделе. Из подробностей маман свяжет вполне симпатичное одеяльце, которым будет укрывать чрезмерное любопытство многочисленных подруг: «Не могу же я им сказать, что моя дочь — неудачница. С меня достаточно твоего замужества. До сих пор стыдно в глаза людям смотреть».

Причин моего нынешнего поступка не поймет. И даже авторитет Марги не поможет. Увольнение (по собственному желанию или нет, неважно) — всегда неудача. Проигрыш.

Рядом с маман я, действительно, чувствовала себя неудачницей. Она из тех редких женщин, которые с годами становятся красивее, приобретая благородное изящество. Не растолстела, напротив, после сорока легко сбросила двадцать килограммов, полностью изменив стиль и отношение к жизни.

Ненавидя Олега, маман не уставала подчеркивать свою с ним солидарность в вопросах моего воспитания.

— Ну хорошо, ты возомнила себя предсказательницей. Признаю, что в наши дни — модная специальность. Но ты палец о палец не ударила, чтобы получить соответствующее образование и диплом. Получается, ты шарлатанка.

— Какой диплом, мама?

— Такой! Диплом мага, колдуньи, предсказательницы. Кто там у вас еще есть? Я консультировалась — этому обучают.

— Кто?

— Специально обученные люди.

— А их кто научил?

— Специально обученные люди. С дипломом ты могла бы открыть салон и стать очень известной. Как Ванга.

— Тогда бы ты мной гордилась?

— Тогда бы я тобой гордилась.

И почему мне не все равно? Почему мне так важно, чтобы она меня любила?

Звонок. Что и требовалось доказать.

— Марга у тебя? — фоном музыка и мужские голоса. Умела брать от жизни все, что нужно и что не нужно. — Или уже ушла? Она рассказала про Олежека? Я очень переживаю. Как он мог!

— Мог — что?

— Умереть! С его стороны так неблагородно — оставить тебя мне. И что теперь с тобой делать?

— Мама, Олег умер.

— Ужас, правда?! Ну да с кем не бывает. Он, конечно, был удивительной сволочью. Тебя, опять же, дуру, бросил. С подружкой твоей спутался. Но вот такого финала — нож в спину — не заслужил.

Сиплое дыхание в трубку. Словно подслушивает кто-то.

— У тебя алиби есть?

— Алиби?

— Ну что ты его не убивала! — Шумно отхлебнула из бокала. Солоно и горько. Лимон и текила. — Меня уже допрашивали.

— И что ты сказала?

— Что у вас были очень сложные отношения, и ты вполне могла, — она лизнула соль, — его убить.

В конце концов, я даже не знаю, в какой день погиб Олег, как я могу думать об алиби? Да и зачем?

— Я что-то хотела тебе сказать. Вот память!.. А, вспомнила! Ты ведь завтра у Марги начинаешь работать?

Надо же, уже в курсе. Спасибо Марге. Избавила меня от длительных объяснений.

— Завтра.

— Видела вашу рекламу. Молодцы, со вкусом сделано!

— Мама.

— Что?

— Ты меня любишь? Хоть немножко?

В трубке позвякивали кубики льда.

Неужели так сложно соврать?

— Мне пора, — сказала она наконец. — Кстати, похороны получились красивыми. Жаль, что ты так и не удосужилась проститься с бывшим мужем.

— Ты там была?

— Все приличные люди бывают на похоронах такого уровня.

Я поняла, что давно уже не вхожу в разряд приличных людей.

* * *

Жизнь — как вышивка: у одних узор яркий, красивый, у других — путаный, сплошь из узелков и блеклых нитей. Вроде и узор симпатичный, а все равно — удача мимо скользит. Как ни старайся, тебя не видит.

А у иных и того сложнее: на лицевой сторонке красота и благодать, но стоит только перевернуть вышивку, видишь неприглядную изнанку — напутано, наверчено, грязно. А бывает, коснешься ниточки, вся картинка у тебя в руках рассыпается.

Вот так и с Олегом. Много авансов ему жизнь отмерила. Но где-то он все-таки ошибся и что-то не просчитал, раз его убили.

Пока мы были вместе, я, как могла, угрозу отводила. Умел он вляпываться в сомнительные истории.

— Я, Каська, великий комбинатор. Щелкну тебя по носу, весь мир завертится.

Павлин упитанный. Хвост веером и ну клокотать перед птичником. А птичник знай себе, подзуживает: давай еще, на бис, чтобы публика не заскучала.

Казалось бы, чего проще: жить с предсказательницей. Она тебе всю твою жизнь наперед расскажет и покажет. Однако в отношении близких дар давал сбой. Ведь все должно быть прямо наоборот: кого знаешь и чувствуешь лучше, тому и предскажешь с максимальной точностью — как жить и что делать. Но ни с Олегом, ни с Лялькой, ни с Маргой у меня ничего не получалось.

Олег умер. Марга видела его тело. Ляля. Алла. Даже маман умудрилась побывать на похоронах. Почему же у меня нет ощущения, что его нет? Физически — нет!

Я и раньше, случалось, смотрела в его будущее, а там — как стекло напотевшее: только смутные тени. Поди-ка разбери. Вот и приходилось руны задействовать. Руны ни разу не подвели. Они-то мне и измену подсказали. Только куда ж мне, убогой, с Аллой соперничать?! Я даже узнать толком не смогла, когда они сошлись. Не до того было. Больница за больницей. В себе бы разобраться, где уж чужие отношения понять.

Да и не виню. Вот я тогда и за Олега решила. Зачем ему алкоголичка? Зачем дочери такая мать? Мать, которой постоянно стесняешься? А то, что они от меня с легкостью отказались, моя личная боль. Кто про то сейчас знает!

Водка остужала голову, делала ее ясной и легкой. Я вдруг вернула себе способность не только думать, но и соображать. Итак, Марга спала с моим бывшим. Про нее ничего плохого не скажу, она с любым готова. Секс для Марги — как стакан воды перед едой. Выпил, и меньше есть хочется. Но почему Олег согласился? Ведь он ее ненавидел больше, чем меня, непутевую. Ненавидел? Или я опять что-то пропустила? Думай, Каська, думай. Когда они могли сойтись? Как получилось, что Марга знала об Олеге больше, чем я? И больше, чем его нынешняя жена, Алла?



Получается, Марга и Олег общались за моей спиной. Мой бывший муж и моя. До сих пор не знаю, как охарактеризовать свои отношения с Маргой. Кто она мне? Подруга? Любовница? Начальница? Остановимся на последнем.

Вспомнила разговор с ней в конце октября. Странноватый.

* * *

Она позвонила на работу:

— Скучаешь? Не надоело жить от зарплаты до зарплаты?

— Стабильность не надоедает.

— Неужели?

— Марга, меня все устраивает. Плыву по течению. Мне хорошо.

— Ты тонешь! Еще немного, и пузыри по воде пойдут. И тебе плохо. Ты перестала спать. Почти ничего не ешь и, извини, все чаще прикладываешься к бутылке.

— Я сижу на диете «Пять веселых сырков». Один сырок в день и несколько бокалов вина.

— Оригинально! — И выдержав паузу: — Я сегодня говорила с Олегом. О тебе. Он беспокоится.

— Мы с ним давно в разводе.

— Развод разводом, но близкими людьми вы быть не перестали. Он по-прежнему только тебя и любит. Ну, мне так кажется. Да, ненавидит пунктирно, а так — любит.

— С какой радости ты с ним встречалась?

— Денег просила. Я магический салон открываю.

— В кризис-то? — За окном облетали кленовые листья. Дождливая пряность и грусть. — Ну, и как? Дал?

— При одном условии. Я должна взять тебя на работу. Предсказательницей. Оформление по Трудовому кодексу. Аванс и зарплата. Любая переработка оплачивается свыше. Согласна?

— А если я не соглашусь, денег он тебе не даст. Так?

— Именно. Знаешь же, Олег — человек жесткий, особенно в отношении финансов. Соглашайся, без его и твоей помощи у меня ничего не получится.

— Олег дает деньги на магический салон? Мир сошел с ума!

— Умение признавать ошибки — признак умного человека.

— Только давай без пошлых афоризмов.

— Ладно, без афоризмов. Олег боится, что ты снова начнешь пить. Он признал, что ты должна использовать свой дар.

— Хотя и не верит в него.

— Может, теперь и верит, раз деньги дает. Он вообще странный какой-то стал. Нострадамуса читает. Говорит, хочу понять, где ложь, а где правда. Ты будешь у меня работать?

«Время — не деньги. Время драгоценней, нежели деньги. Время — это жизнь».

— Я буду у тебя работать.

* * *

Как-то быстро потом все закрутилось, завертелось. Даже не было времени осмыслить тот разговор.

Олег читает Нострадамуса? Новость сродни тому, как если бы Папа Римский (неважно, который по счету) вдруг заявил, что он «аццкий сатана».

В начале ноября мы с ним, с Олегом, встретились. Позвонил, пригласил в кафе. Согласилась. Почему? А просто захотелось.

— Плохо выглядишь, — сказал он.

— Алаверды.

— Комплименты всегда были нашей слабой стороной, — сказал он серьезно. — Я сделал за тебя заказ. Надеюсь, твои вкусы не изменились. И ты по-прежнему любишь ягодный чизкейк.

— Люблю.

Он дернулся.

— Марга сказала, ты согласилась?

— Глупо отказываться. Удивлена, что вы с ней общаетесь. Мне казалось, что в основе ваших отношений — ненависть.

— Мы не общаемся. Мы… В общем, неважно. У нас есть общая тема, которая ни ей, ни мне не дает покоя.

— И какая тема?

— Ты. Мы соревнуемся в любви к тебе.

Я рассмеялась. И сменила тему:

— Что нового в твоей жизни? Как Ляля? Алла? Ты счастлив?

— На какой вопрос отвечать?

— На какой хочешь.

Принесли заказ. Чиз-кейк с клубникой и малиной. Как я люблю.

— Отвечать нечего, потому и не ответил. Скажи, Кася, ты никогда не думала, что все мы — часть чьей-то замысловатой игры? Нас дергают за ниточки, и мы движемся в заданном направлении.

— А кто кукловод?

— Хотел бы я знать.

— Что-то случилось?

— Ничего особенного. Просто не покидает ощущение, что моей жизнью кто-то управляет. И делает это весьма топорно. Любое вмешательство раздражает. Я под колпаком, Кася.

— Кризис среднего возраста.

— Красивое название для климакса. Кризис среднего возраста. Ты понимаешь, что две трети жизни прожито, а впереди — полная дисгармония и неустроенность. Климакс как личный Апокалипсис.

— Слишком мрачно смотришь на это. Все не так страшно. Обычные биологические процессы: мы не становимся хуже, мы становимся другими. Только и всего.

— Тогда почему у меня чувство, что я где-то ошибся? И уже не смогу исправить свою ошибку — время вышло.

Я коснулась его руки и с усилием перевернула ладонью вверх. Знакомое переплетенье линий. Длинная линия жизни. Застывшая линия любви. Напряженная линия ума. И несколько крестиков — отметок о прожитых событий. Все, как обычно.

— Что напророчишь?

— Жить будешь долго и относительно счастливо. Черный период пройдет, и станет легче. Ночь наиболее черна перед рассветом.

Олег осторожно высвободил холодную руку.

— Я вот зачем тебя позвал. Тебе ОБЯЗАТЕЛЬНО нужно работать у Марги. Это очень важно.

— Что за идиотские загадки? Олег, что с тобой? Ты заболел? Или тебе твой Апокалипсис, который климакс, в мозг ударил? Или.

— Я получил письмо, — сказал он так страшно, что я запнулась. — Это как свою смерть вдруг увидеть — четко и ясно. Только не спрашивай, что за письмо. Пока не могу сказать, иначе все будет бессмысленно, и мы с тобой ничего не сможем изменить. А если не сможем, то все вокруг погибнут. Понимаешь, Кася? Все! Глупо, когда от тебя зависит судьба мира, а ты ничего не можешь изменить. Замкнутый круг. Мы не вольны распоряжаться своей судьбой. Ею распоряжается кто-то другой, за нас. Мы обречены.

— Какой смысл переживать? Все произойдет своим путем.

— Ну, уж не-ет! Так просто я ИМ не дамся. Я и ИМ такой фейерверк напоследок устрою!

— Решил поиграть в Терминатора?

— Странно, правда? — усмехнулся Олег. — Мы поменялись с тобой местами. Теперь ты — скептик, я — мистический параноик, у которого все мысли только о том, как пережить свой личный Апокалипсис. Думаешь, я спятил? Правильно думаешь. Я сошел с ума. Я сошел с ума в тот момент, когда решил с тобой расстаться. Я ненавидел тебя. Больше всего на свете я ненавидел тебя и свою зависимость от тебя. Ты же — яд, Кася, страшный яд, отравляющий душу и тело. Все, кто с тобой столкнулся, не могут жить без тебя. Как думаешь, о чем мы говорим с Маргой? С Аллой? С Лялькой? Мы говорим только о тебе. Я ненавижу говорить о тебе!

— Ты затем меня и позвал? Еще раз сказать, что я испортила тебе жизнь и ты меня ненавидишь? Не стоило. И так знаю.

— Подожди! Ты не поняла! Я хотел сказать совсем о другом!

— Но сказал об этом. Чиз-кейк удался. Всего хорошего!

Когда я расстаюсь с человеком навсегда, то говорю ему «Всего хорошего!». Он отвечает: «Спасибо!», не подозревая, что я с ним расстаюсь навсегда.

* * *

Луна не давала уснуть: огромный блин, настолько большой, что видны все его пятна — притягательные в своем уродстве.

Ни черта я не знаю о бывшем муже. Как и зачем жил последние годы, о чем думал, о ком беспокоился? Был человек в жизни и будто бы сам себя из нее вычеркнул.

Вот именно — будто бы.

Что-то изначально не складывалось. Почему мне позвонили только сегодня, уже после похорон? Не вчера. Не два дня назад. Не в день смерти Олега, а сегодня, постфактум. Ни времени, ни желания проинформировать жену-алкоголичку, бывшую. Всего-то и надо — набрать семь цифр, назвать дату, время и место гражданской панихиды. Все! Остальное — мое дело, приходить или нет. Меня же поставили в известность во время поминок.

Месяц назад я смотрела на ладонь Олега и видела всего лишь проблемы в бизнесе, нечеткие, размытые, но обычные. Однако насильственная смерть? В подворотне? И почему я ничего не почувствовала? Почему я не вздрогнула в тот момент, когда нож оборвал его жизнь? Как сказала Алла? Зарезали, как свинью.

Стоп! Я поняла, что именно беспокоило. Способ убийства.

Алла сказала, что Олегу перерезали горло. Марга — об ударе в живот. Маман упомянула ранение в спину.

Общее — нож. И общее — Олег.

Значит, кто-то из них говорит правду. Или врут все.

«Я получил письмо. Это как свою смерть вдруг увидеть — четко и ясно. Только не спрашивай, что за письмо. Пока не могу тебе сказать, иначе все будет бессмысленно, и мы с тобой ничего не сможем изменить. А если не сможем, то все вокруг погибнут».

Рванула оконную раму. Холодный воздух, замешанный на дожде и снеге. Балансируя на подоконнике, тихонько позвала его душу, надеясь найти либо в мире живых, либо в мире мертвых.

В ответ — тишина. Я по-прежнему не чувствовала Олега, но вместе с тем знала, что среди мертвых его нет. Как нет и среди живых. Что за чертовщина?

Тогда кого сегодня похоронили?

Третий

Я встала с кровати, сгребла одежду и направилась в ванную — отогреваться и одеваться. Вода — тонкой струйкой, скорее остужая, чем согревая. Кое-как вытерлась, накинув махровый халат. Шесть утра. Горячий кофе. Стареющая, усталая тетка. Тут даже хороший стилист не поможет. Глаза все выдают. Правда, тетка не без способностей. Хотя кому нужны эти способности? Миром правит бездарность, миру она по душе. Нельзя исправить, но должно презирать. Сенека. Дом еще спал. На улице ветер со снегом.

* * *

Салон во дворе-колодце на Невском.

Марге нравился центр города — с мрачной аурой и обманчивой предсказуемостью. Я же сейчас стояла на Среднеохтинском проспекте. В общем, не так уж близко, но не так уж и далеко. Руки в карманы и — вперед.

Оказалась на мосту. Декабрь, но река уверенно противостояла льду, существуя по своим законам. Я перегнулась через перила. Кто вчера думал о самоубийстве?

Ну же.

Визг тормозов.

— С вами все в порядке?

Зеленая «audi». Приоткрытое окно. За черными очками не видать глаз. Мелькнула мысль: зачем даме зимним утром солнцезащитные очки? Как мелькнула, так и пропала.

— Все отлично!

— Вас подвезти?

Добрая самаритянка на Большеохтинском мосту.

Села в теплый надушенный салон.

— Инга.

— Кассандра.

— Ого! Знаковое имя. Пророчите? Гадаете?

— А что еще остается?

— Тоже верно. И как предсказываете? Удачно?

— Не всегда. Если пророчество плохое, никто не верит. Точнее, не хочет верить.

— Например? — У нее тонкие, сильные пальцы. Марге бы понравились.

— Например, когда говоришь человеку, что ровно через год он умрет. Или через месяц. Можете предсказать его реакцию?

— Легко, — улыбнулась. — Мы все знаем, что когда-то умрем, но надеемся, что этого никогда не случится. Ваши слова как выбитая табуретка — оп-па, и нет опоры. Может, в таком случае лучше промолчать?

— Может, да. Может, нет.

— Не поняла. Да или нет?

— Вижу, не знаете этой притчи, — мы уже ехали по Суворовскому проспекту.

— Н-не знаю.

— И ладно. Как-нибудь в другой раз.

— В другой, так в другой.

Затейливая барышня. На вид — глянец: все подобрано, подогнано, прилажено. Но именно обманчивая слаженность — главный диссонанс: за дорогими одежками, хорошими манерами было еще что-то. И это что-то не давало проникнуть в ее «я». Или все дело в темных очках?

— Вот здесь притормозите. Сколько я должна?

Она задумалась.

— А можно я к вам на сеанс приду?

— Приходите. Вот только не знаю, будет ли это правильно.

Она усмехнулась:

— Может, да. Может, нет.

* * *

Никого.

Я открыла дверь. Сразу — мерзкий писк. Ах, да! Сигнализация. Марга предупреждала. Если вдруг что — нагрянут бравые молодцы с оружием наголо.

Зачем ребят напрягать? Код — дата, месяц и год рождения. Не забудешь. Не ошибешься.

Писк сник. Спите, мальчики, спокойно. Тетя Кася на страже родины.

Марга оборудовала мое новое место работы на свой вкус — в духе гадательного салона: с черепами, хрустальными сферами, заунывной музыкой. Новенькие колоды карт, руны, китайские монеты — чего тут только не было. Марге невдомек, что все это не нужно.

— Желание клиента — закон. Если клиент хочет, чтобы ему погадали на картах — погадаешь. С тебя не убудет, а человеку приятно. Я специально узнавала, сейчас модно: руны, Таро, Книга перемен. Астрология — так себе, постольку поскольку. На всякий случай, поучись гороскопы составлять. Всякие там нательные карты.

— Натальные.

— А, значит, умеешь! Очень хорошо. Хочешь, мантию звездочета тебе купим? В магазине розыгрышей видела, со скидкой.

— Марга!

— Извини. Увлеклась.

Комфортно ли мне здесь? Прислушалась к ощущениям. Опасность и нервозность. И предупреждение.

Желание клиента, значит? А вот и он, первый спозаранку, здрасьте! Точнее, она.

— Неужели все так плохо?

Брюки впились в бедра до синевы. Джемпер плотно обтягивал толстые бока. Три подбородка нервно подрагивали.

— Чтобы понять вашу проблему, мне нужно проникнуть в ваше будущее.

— А как?

— Просто позвольте мне сделать это.

Она кивнула.

Всего одна фраза, один кивок, и чужое сознание полностью подчинено. Сахарная вата. Я тонула в липкой субстанции, задыхаясь от запаха жженого сахара и ванили.

Выбралась, чувствуя себя липким и невкусным леденцом.

— Неужели все так плохо?

— Отчего же! У вас два пути. Первый — продолжать жить так, как вы живете.

— И?

— Через три года умрете. От закупорки сосудов.

— А второй?

— Пройти в соседний кабинет к нашему диетологу. Разработать программу похудания. Через два года у вас будет свой бизнес, через пять выйдете замуж за иностранца. За итальянца. Тут могу ошибаться. Может быть, за француза. Будете счастливы и богаты.

— Столько раз худела. А потом снова набирала. И снова худела.

— А почему вы худеете?

— Неприлично быть толстой. В транспорте люди ругаются. Много места занимаю. И муж ушел. Сначала спать не хотел, потом на людях стеснялся, а потом — просто ушел.

— Хотите его вернуть?

— А зачем? Вы же мне итальянца пообещали. Или француза.

— Я в тебе не ошиблась, — похвалила Марга. — Она сейчас у нашего диетолога. По двойному тарифу. Кстати, когда будешь разговаривать с другими, имей в виду, что у нас есть.

— Я знаю штатное расписание.

— Извини.

Марга замялась, что на нее совершенно не похоже.

— Тут к тебе еще гостья.

Я знала, кто.

— Сделай так, чтобы нам не мешали.

* * *

За то время, пока мы не виделись, Алла не слишком изменилась. Разве что стала суше, резче и откровеннее. Светлый свитер и бежевые брюки. На лице — легкий и уместный макияж. Не скажешь, что новоиспеченная вдова.

— Удивлена? Вот проезжала мимо, решила навестить.

— Врешь.

— Ну, хорошо. Еще на прошлой неделе Марга сказала, ты будешь у нее работать. Не смогла сдержать любопытства. Решила посмотреть, неужели ты впрямь вернулась к нормальной жизни.

— И как?

— Смотришься неплохо, — Алла оглядела кабинет. — Кабинет у тебя забавный. Для идиотов.

— «Идиот» в переводе с латинского — человек думающий.

— Сама придумала или в книжке прочитала?

— В книжке. «Идиотка» называется.

— Про тебя, значит.

— Книжка хорошая. Поэтому мне лестно. Мы так и будем обмениваться колкостями?

— Извини, привычка. Ты меня раздражаешь.

Она покрутила в руках хрустальный шар и толкнула ко мне. Шар с легким стуком покатился по мраморной черной столешнице. Я поймала. Обжег пальцы.

Синхронно закурили.

— Как Ляля?

— С учетом обстоятельств весьма неплохо. Пытается шутить. Они с отцом не слишком ладили в последнее время. Ссорились.

— Была причина?

— Сложно сказать, — она стряхнула пепел в блюдце с шоколадом. — Олег в последнее время стал совершенно невыносим. Словно подменили. Когда бывал дома — срывался и кричал. В основном, на Ляльку, конечно. На меня — какой смысл? Мы с ним давно стали чужими людьми.

Я промолчала.

Алла внимательно вглядывалась в мое лицо:

— Рада?

— Чему?

— Тоже верно. Мертвого мужика уже не поделишь. А знаешь, почему я его у тебя увела? Что молчишь? Ведь интересно. А, подруга? Интересно тебе? А увела я его только по одной причине. Подумала, если он тебя ТАК любит в том состоянии, в каком ты была, то уж меня будет любить еще крепче.

— Ну и как?

— Ошиблась. И что он в тебе нашел? Ни кожи, ни рожи.

— Что следователь говорит? Убийцу не нашли?

— Сериалов насмотрелась? — Алла прикурила вторую сигарету. Пальцы слегка дрожали. — Не найдут. Дежурные вопросы. Полное равнодушие. Никому ничего не надо.

— А тебе? Можно частного детектива нанять.

— У-у, какие мы умные! И что? Платить «бабки», чтобы в итоге получить нулевой результат. Да и вообще. Какая разница, почему его убили? Убили и все. Не ты с ним жила в последние годы, не ты терпела весь этот кошмар. Он же параноиком стал!

— А в чем это выражалось?

Лялька точно мне не скажет. Алла — другое дело. Ей явно поговорить хочется, а не с кем. Кроме меня, подруг нет. Горькая ирония: бывшая жена мужа — единственная подруга.

— Пил он много. Сидит перед компьютером сутками, пьет и разговаривает сам с собой. Иногда, правда, в свой офис ездил, там какие-то проблемы начались, но его они совершенно не волновали. Я сначала думала — кризис среднего возраста. У каждого мужика бывает, сама знаешь. Ну, закладывать стал, любовницу завел. Ну и что? С кем не бывает? Пройдет и это. Так что поначалу я его даже и не ругала — все, как в журналах советуют. Романтические ужины, поездки вдвоем, чтобы чувства обновить. Нет, я не спорю, он старался. Честно старался. И так это было видно, что тошно становилось. Лежит со мной, а думает совсем о другом. А потом вообще, как с цепи сорвался. Знаешь, он недели за две до смерти стал фильмы смотреть. С бутылкой, как же без нее. Я на днях дивидишки собирала, все фильмы на одну темы. Апокалипсис. В общем, съехал с катушек наш муженек, Кассандра. Может, и хорошо, что так все вышло. Грех, конечно, говорить, но. Еще немного, и я бы его возненавидела. А получается, что и ненавидеть не за что. Все закончилось.

— Может, ему угрожали?

— Да кому он нужен?! Фирма по швам трещит. Продавать надо, мы с Лялей уже все обсудили. На торги выставим. Нам этот бизнес ни к чему, чего не скажешь о деньгах. Завещание огласят, и начнем подготовку. Жалко, что кризис, много денег не выручишь. Раньше, да, был лакомый кусок.

— Ляля хочет продать бизнес отца?!

— А что тебя удивляет? Молодая девушка — ей нужны деньги. Много денег, чтобы успеть вложить свою молодость и внешность с наибольшей выгодой. К тому же, Олег сам виноват. Она каждый год просила устроить ее в отцовскую фирму, чтобы дело изучить до мелочей. А он отказывал.

— Почему?

— Козлов старых наслушался, партнеров своих заграничных. Они своих детей сознательно в бизнес не пускают: сначала нужно сделать карьеру в другой фирме, и только потом — добро пожаловать в папочкину фирму. Иного пути нет. Олег решил, что это мудро, и дал Ляльке от ворот поворот. Мол, нечего за отцовской спиной прятаться. Welcome во взрослую самостоятельную жизнь! Кто возьмет девчонку без опыта и связей? Вот ты мне скажи, кто?!

— А что, разве она особенная? Тысячи выпускников в таком же положении. Каждый год! Мы сами с нуля начинали.

Алла с презрением передразнила:

— «Разве она особенная?» Хороши родители, нечего сказать! Да, тысячи людей в таком же положении, но у них нет богатого отца, который может помочь. Зачем отдавать силы чужой фирме, когда ты их можешь отдать своей?! Вот Лялька и возненавидела все это. И фирму она ненавидит. И продаст с наслаждением. А там, дай бог, разъедемся. Она замуж выйдет, а я наконец-то поживу в свое удовольствие.

— Замуж? За кого?

— Есть один на примете. Полгода уже встречаются. Хороший мальчик. Обеспеченный. Олег, правда, не очень был доволен, но Лялька его не слушала. Лично мне ее выбор нравится. Правильный выбор.

— Она влюблена?

— Собирается замуж. Отговаривать не стану. — Она дернула молнию на сумке, нервничает. — Поговорили, дорогая, и хватит. Время — деньги. Ближе к делу. Я ведь не лясы точить приехала. Собеседник ты так себе.

— Допустим. Что тебе надо?

— У меня письмо. Разбирала бумаги Олега, нашла. Тебе.

Белый конверт. Узкий. Почерк Олега не спутать. «Кассандре».

— Заклеено, — зачем-то добавила Алла.

— Спасибо. Не ожидала. Могла бы и не отдавать.

— Лялька так и предлагала. Но я решила, что должна выполнить волю Олега. Ты возьмешь этот чертов конверт или нет?! — Алла в сердцах бросила письмо на стол. — Как же мне надоела ваша семейка! И зачем я только со всеми вами связалась!

— Последний вопрос. Ты видела его в морге? Это — он?

— Что я, собственного мужа не узнаю?

— Марга сказала, вам с Лялей плохо стало. И опознала — она.

— Марга?! — Алла метнулась ко мне, схватив за грудки, зашипела в лицо: — ПО. КАКОМУ. ПРАВУ. ЭТА. СУЧКА. МОГЛА ЕГО. ОПОЗНАТЬ. КТО. ОНА. ЕМУ. Я ТЕБЯ. СПРАШИВАЮ. КТО. ОНА. ЕМУ.

— Отпусти, пожалуйста.

Алла сразу обмякла.

— Да. Знаю. Он с ней спал. В нашей кровати. Как я в твоей спала. Наказала она меня. Убить не убила, но почву из-под ног выбила. Я ведь была уверена, что Олег только тебе изменяет, а мне не станет. Где ты и где я? А он Маргу привел. Маргу! Думаешь, он ее хотел? Да он тебя хотел все время! А с ней спал только потому, что она с тобой спит! Знаешь, когда он ее трахал? Только если она после тебя была. И мыться ей запрещал. А она смеялась.

Алла теребила на шее жемчужное ожерелье, вот-вот нитка порвется. Вот-вот. Вот и.

Розоватые бусины брызнули в разные стороны и со звонким стуком упали на пол.

— Теперь и бусы! — Алла встала на колени и стала их собирать. — Чего застыла? Помогай.

Мы ползали по полу, ловя юркие горошины.

Вроде все собрали.

— Не помнишь, сколько их было?



Она не поняла:

— Кого?

— Жемчужин.

— Какая теперь разница? Носить все равно не стану, — тяжело поднялась. — Совсем не так представляла нашу встречу. Ты взяла реванш. Поздравляю!

— Может, помочь? Я могла бы.

— От тебя мне ничего не надо. Тем более, прогнозов. Не лезь в чужую жизнь! У тебя несчастливая рука. Ладно, удачи. Надеюсь, видимся в последний раз. — Сказала почти искренне.

* * *

Жемчуг мы собрали не весь. Марга наступила на бусину.

— Чего она хотела?

Конверт притаился в сумке. В наглухо застегнутой.

— Позлорадствовать. Не получилось.

— Амеба и есть амеба, — Марга быстро просчитывала в уме. — Про нас с Олегом говорила?

— Только что вы спали.

— Это я ей за тебя отомстила! За то, что она в твоей постели с ним кувыркалась. У нее такое лицо было, когда нас увидела! Как чукча, который из тундры вдруг в Эрмитаж! Культурный шок… Ну, извини, пошутила. А про Олега что-нибудь рассказывала?

— Нет.

— А ты, значит, и не спрашивала, — она прищурилась. — Олег на развод подал. Я точно знаю. Только не думай, что из-за меня. Я ему так — развлечение на час. Сказал, что с Аллой жить не может. С Лялькой у них полное взаимонепонимание. В общем, он хотел начать новую жизнь. Ты бы лучше села.

— Когда он подал на развод?

— Месяц назад. Детей у них нет, так что развести должны были быстро. Но Алла уперлась — совместно нажитое имущество, и его надо бы поделить. Если бы он не умер, точно бы развелся.

— Он умер.

Марга щелкнула пальцами перед моим лицом:

— Кассандра, ау! Думай, что делать дальше! Не тупи!

— Ты-то что от меня хочешь?

Марга вздохнула и принялась мне объяснять, как маленькой:

— Если Олег собирался развестись с Аллой, значит, понимал, что в случае его смерти имущество достанется Алле и Ляльке.

Ферштейн? Кому он мог все оставить? Тебе! Ты должна присутствовать на оглашении завещания.

— Ерунда все это. Прошлое надо оставить прошлому.

— Ты же не любишь заезженных фраз, — Марга разглядывала найденную жемчужину. Крупная бусина, розовая и прозрачная.

— Не люблю. Но они очень удобны. Особенно, когда не знаешь, что сказать.

— Ясно. Просто не хочешь влезать во все эти дела и отнимать у дочурки кусочек хлеба с черной икрой. Так? Знала бы, не пустила суку на порог!

— Ты про дочурку?

— Про подружку твою дорогую. Пришла и говорю, называется. Весь настрой тебе сбила.

— Не переживай, на клиентах не скажется.

— Дай бог!.. Только ты в промежутке между клиентами вот о чем подумай: что после Олега останется. Они ведь продадут его фирму. А там и твоя доля есть. Я не про деньги, я про нервы твои, про время, про молодость. Это ваша фирма, Кассандра.

— Лялька передумает. Она сейчас хорохорится, просто в себя еще от шока не пришла, да и Алла надавила. Но она все поймет.

— Тю! — насмешливо «тюкнула» Марга. — На этом месте я всегда плачу. Передумает? Поймет? Чем?! Чем поймет-то! Мозгами? А они у нее есть?! Что она вообще умеет?! Кроме того как родную мать из своей жизни вычеркивать. Ведь до сих пор считает тебя алкоголичкой.

— У нее есть на то причины.

— Возможно. Только между той Кассандрой и этой разница в семь с лишним лет. Ты изменилась, стала другой. И не пьешь только потому, что никто не собирается насиловать твой дар. Впервые в жизни ты на своем месте. Пьют, когда плохо. Пьют, когда хорошо. Но когда нормально — не пьют. Норма — не повод для выпивки, понимаешь? Вот и Олег это понял. Ему всего-то и было нужно создать тебе нормальные условия, в которых ты могла бы жить. Вместо этого он тебя сломал. И отбросил за ненадобностью.

— Марга, все это быльем поросло.

Она стукнула по столу. Подпрыгнул хрустальный череп. Бедный Йорик!

— Мать Тереза! Простила, утерлась, в ножки поклонилась. А фирма? Ты ее амебам отдашь?

— Хорошо, я подумаю.

Марга мгновенно успокоилась, будто я дала ей честное пионерское: бизнес Олега будет наш. Алле и Ляле ни скрепки не достанется.

— Вот и славно! О юристе не беспокойся — найму лучшего. Мы им еще покажем! А теперь — за работу! У нас новый клиент.

* * *

Бесконечный день, сотканный из непростых историй и чужих имен. Рекламная акция: пророчество со скидкой.

Марга вытерла лоб:

— Прости. Я не подумала о том, как тебе тяжело. Больше не повторится. Завтра подкорректирую расписание. Скажем, между клиентом и клиентом перерыв в двадцать минут.

— Минимум полчаса. Мне нужно время, чтобы восстановиться. Вообще-то я бы назавтра взяла отгул.

— После первого дня работы? Ну, ты даешь!

— После первого дня такой работы. Или хочешь меня на износ?..

— Не хочу. Хочу всерьез и надолго. Ладно, подумаем. Будем считать сегодняшний день исключением. А сейчас иди. Вон клиент на пороге топчется. И губы накрась. Лицо у тебя — краше в гроб кладут.

Я покорно вернулась в свой кабинет. Возражать бессмысленно. «К ноге! Место!». Когда люди хотят нас осчастливить, они становятся чрезвычайно навязчивыми. Но чего я ждала от Марги? Понимания? Сочувствия?

Подсознательно хотя бы сочувствия: чтобы она не просто поддакивала, а искренне, от души, чтобы она была на моей стороне. Но она и шага не сделала со своей территории. Сейчас я ей нужна. Исключительно с финансовой точки зрения. И пока я нужна, она будет со мной максимально внимательна и вежлива. Но не так, как мне хочется. А так, как она умеет.

Вот маман неизменно отказывалась от любой попытки ей помочь. «Спасибо, Кассандра, я сама». Даже когда сломала ногу, сама ползла в туалет, отвергая помощь. Сила и самодостаточность.

— Вы позволите?

Нехотя улыбнулась мужичку в несвежей рубахе, издерганному разводом и дележом смешного имущества. Бедняга, он все еще любил бывшую жену.

— Что мне делать, доктор? С ней невозможно, без нее хоть в петлю.

Для него я — доктор. Последняя инстанция. Окончательный диагноз: пациент мертв или пациент еще жив. Срочно в реанимацию! Он готов на все, лишь бы выжить в непутевом браке.

Нырнула. На бешеной скорости понеслась по спирали. Кто бы мог подумать, что под внешностью маленького человечка скрываются столь эмоциональные «американские горки»?! Короткая история: встретились — стали жить вместе — подали на развод. Никакой битой посуды, никаких адюльтеров. Женская усталость и нежелание спать в одной постели. Только на словах можно прожить без любви.

— Завтра у нас суд.

— Разводитесь. Вместе вы все равно не будете. Ваша жена вскоре выйдет замуж.

— А я?

— А вы будете ее любить и встречаться с другими женщинами. Станете писать стихи, выкладывать их в сети, просыпаться от мысли, что она рядом, и засыпать, понимая, что ее нет. Но однажды все пройдет. И вы поймете, что такое настоящая пустота.

Он шумно выдохнул и… заплакал.

Ну, не могу я врать, не могу! И не могу заставить человека жить так, как он не хочет.

Мужчина плакал, как плачут все мужчины, — жалко и некрасиво. Мне было его жаль. Но как раз тот случай, когда ищешь радость в слове «никогда».

— Что мне делать?

* * *

Через десять минут тот же вопрос повторила барышня с подведенными глазами. Черные веки, черный рот и полосатые гетры — белое с черным. На ногах — разбухшие от питерских дождей кроссовки с черными ленточками. Я умилилась этим траурным бантикам.

Девочка влюблена и несчастна.

— Он прислал мне письмо, — черные ресницы шевелились, как лапки паука. — И в нем была.

— Точка.

— Откуда вы знаете?

— Я все знаю.

— Все знать невозможно, — авторитетно заявила она.

Похоже, девочка тоже воспринимала меня как психоаналитика — ни больше, ни меньше.

— Вы только ничего сейчас не говорите, ладно? Сама все скажу. Что-то странное происходит. Копаюсь в себе, но чем дальше, тем хуже становится. Почему так? Не могу спать, не могу есть.

Мне дышать трудно! Все время думаю, почему он так сделал? Зачем? Почему нельзя сказать, что я ему надоела, что он устал, что мы не подходим друг другу? Что он хотел сказать этой точкой, ведь она. Она же многоточие? Правда? И мы все равно будем вместе? Пусть не сейчас, пусть пройдет время, мы станем взрослее, мудрее, и однажды он напишет мне большое письмо, а потом позвонит. И мы будем счастливы.

— От меня-то что хочешь?

— Услышать, что я права. Я плачу такие деньги. Должен быть хороший результат.

— Такой, какой нужен тебе?

Траурные бантики дрогнули. Под кроссовками расплывалось мокрое пятно.

— Что мне делать?

Ее душа — шерстка котенка — пахла молоком, домом и солнцем. Я слегка подула: шерстинки тут же встали дыбом. Шаг за шагом — вот и вся немудреная история. Встретила. Влюбилась. Подчинилась. Страдает. На левой руке косые полосы от бритвы. Демонстрация самоубийства. Но, с другой стороны, почему бы и не пострадать в семнадцать лет?! Потом здоровее будет.

А будет ли, спохватилась я.

Кис-кис. Она доверчиво пошла навстречу, раскрывшись. Год, два, три, четыре. Я листала ее судьбу, как записную книжку. Телефоны, адреса, встречи, расставания. Студентка. Стажер. Молодой специалист. Холеная стерва, знающая себе цену. Все безупречно, все подогнано, ни одной эмоции. Карьера, командировки в ущерб личной жизни.

Но кому сдалась эта личная жизнь? Кому от нее лучше? Тебе? Подчиняясь мужчине, ты уничтожаешь себя.

— Мы будем вместе?

— Нет.

Она кивнула. Результат совсем другой, чем ожидалось, но результат. Хорошая девочка.

— Но вы можете мне сказать, почему он прислал мне эту дурацкую точку? Что он хотел сказать? Это очень важно.

Соврать, что ли? Да и зачем ей правда? Подрастет — сама все поймет. А пока.

— Он написал тебе письмо. Из одного большого предложения. Очень длинного и красивого. Он сказал, что ты самая лучшая, самая настоящая, и что ему повезло, когда он встретил тебя, но ты заслуживаешь лучшего, и он хочет отпустить тебя, чтобы ты была свободной. Он просил тебя не звонить ему, не встречаться. И вообще, он уехал — далеко-далеко, в Австралию. А когда отправил письмо, произошел сбой, вирус, и текст не сохранился. Понимаешь?

— Ага.

Ну и как ей скажешь, что написал он совсем другое — язвительное, злое и убивающее, но в последний момент струсил и оставил всего лишь маленькую и незаметную точку.

Я закрыла глаза и представила ее стервой. С красным бликом на губах и холодными глазами. Когда женщина знает себе цену, у нее есть шанс выжить, сохранив себя. И если даже она не родит детей, не построит дом и не посадит дерево, она останется собой. Если вдуматься, не так уж мало.

* * *

— Остаешься за главного, — Марга благоухала парфюмом и планами на вечер. — В девять придет клиентка. Там простенькая проблема. Управишься за полчаса. Возьмешь с нее деньги, пробьешь чек и поставишь офис на сигнализацию. Потом спи-отдыхай. Поняла? Ну, и славно. Мы все ушли.

Ушли. Тишина. Теплый свет. Кожаный диван. До девяти — еще сорок минут. Мышцы гудели. На хребтине наросла «горбушка» — головы не повернуть. На сколько меня хватит?

Знакомая мелодия. Дима. Успел соскучиться?

— Я звонил тебе, — голос тусклый, с налетом ночных рефлексий. — Тебя нет дома.

— Я на работе.

— Можно, встречу тебя? И мы поедем к тебе.

— Нельзя.

— Ты из-за той женщины? Она для меня ничего не значит.

А ведь не врет — действительно не значит. Смутное имя в веренице лет. Если спустя годы помнишь вкус поцелуя, никогда не забудешь того, кто тебе его подарил. Но бывает и так, что вкус поцелуя стирается через несколько секунд. Что-то было? Что-то было.

Диме суждено помнить меня. Мне — его забыть.

— Деловые отношения. Секс на бизнесе. Ты — совсем другое. Я понял, что не могу без тебя.

— У нас большая разница в возрасте.

— К черту разницу! — (И я поняла, как ему плохо сейчас.) — Хочу видеть тебя! Сегодня! Сейчас!

— Завтра! Во второй половине дня. Я позвоню тебе.

Он принял отказ-обещание — повесил трубку.

* * *

Марга до сих пор пребывает в убеждении: более всех на свете я ненавижу Аллу. Да и как иначе относиться к женщине, занявшей твое место? Но что есть ненависть? Ненависть — как матрешка. Со временем дерево потрескается, лак сотрется. И что останется? Только несколько фигурок, выстроенных по рангу. Возьмешь в руки самую маленькую, покатаешь меж пальцами и… выбросишь за ненадобностью. Или сама затеряется.

Сильнее ненависти — только забвение. Сильнее любви — равнодушие. Равнодушие — лучшая месть. Действует без побочных эффектов, убивает сразу.

Мы с Аллой росли вместе.

Квартиры на одной лестничной площадке — дверь в дверь.

В школе нас принимали за сестер.

— Знаешь, — сказала как-то Алка. — Мне почти двенадцать, а я ни разу не целовалась. Перед людьми стыдно.

Ее губы пахли малиновым вареньем.

— Ничего особенного, — Алла вытерла рот рукавом. — Слюняво и глупо. Думаю, секс намного лучше.

Я обиделась. И ушла. В тот же вечер у меня разболелся живот, и мама повезла в больницу.

…Когда после недельного отсутствия я вернулась в школу, то обнаружила, что Алла сидит за другой партой. И друзья у нее — не я. При встрече она отводила глаза, делая вид, что мы незнакомы. Я очень мучилась. Оттого, что могла ее чем-то обидеть. Делала попытки к примирению — куколки, смешные открытки, календарики. Подарки она принимала. На контакт не шла. И я смирилась — отошла в сторону. Насильно мил не будешь.

* * *

Будьте осторожны, встречаясь со своим прошлым. Нельзя войти в одну реку дважды? Можно. Вот только течение реки может смыть все, чем вы так дорожите.

Я нарушила заповедь. Я приветливо распахнула двери, встречая прошлое. Расцеловалась с ним, как с лучшим другом, вернувшимся из далекого путешествия.

Мы столкнулись случайно. Смешно признаться, в женском туалете. У вытянутых зеркал. Мы синхронно достали расчески и провели по волосам, вглядываясь в отражение.

— Кассандра?

— Алла?

Сколько лет, сколько зим! Что еще говорят в таких случаях? Замужем? Дети? Работа? Что нового? Будто прекрасно осведомлен, что было старого.

Что еще делают в таких случаях? Берут по чашке кофе в ближайшем кафе.

— Замужем?

— Конечно! У меня отличный муж и прекрасная дочь!

И кто тянул за язык!

— Не думала, что ты выйдешь замуж.

— Почему?

— Ты всегда была не от мира сего. Слегка не в себе.

— Все мы меняемся. А что у тебя?

— Разведена. Временно безработная. Снимаю квартиру. — Произнесла спокойно, словно часами репетировала перед зеркалом.

— А дети?

— У меня не может быть детей.

Мне вдруг стало нехорошо. Дар, спавший годы и годы, пока мы с Олегом были вместе, вдруг зашевелился, пробуждаясь от летаргии. В висках — молоточки: сначала еле слышно, но с каждым ее словом убыстряя тревожный ритм. Осторожно, тук-тук, будь осторожна, тук-тук!

Дар крутил внутренности, спазм за спазмом. И я не выдержала мучительной боли. Без всякого желания, скорее по необходимости, заглянула в чужое «я». Тут же вынырнула, захлебываясь. Вязкая холодная чернота. Мазут. Тяжелый. Заполняющий легкие, забивающий глаза.

— Что с тобой? — Алла пила кофе, отставив мизинец. Ее всегда упрекали за эту манерность. Напрасно. Врожденный дефект. Деформация пальца. Недостаток, превращенный в достоинство. — Ты опять не в себе. То бледнеешь, то краснеешь. До климакса нам еще далеко.

— Душно сегодня. Тяжело переношу жару. Голова закружилась.

Она немигающее смотрела. Словно фиксировала каждую деталь в моем образе. И этот образ Алле не нравился. Более того — раздражал!

— Лечиться тебе надо.

— Я здорова. Погода.

— В этом городе иначе не бывает. Ошибочно полагаешь, что живешь, но оказывается, что ты давно уже мертв. Мне пора, — она грациозно поднялась из-за пластмассового столика. Бросила купюру. — Я тебе позвоню.

* * *

— Сегодня встретила школьную подругу.

— У тебя есть подруги? Не знал. Хорошенькая?

— Ухоженная.

— Замужем?

— Похоже, нет.

— Когда познакомишь?

* * *

— У тебя интересный муж. Изменяет?

— Нет, конечно.

— Почему «конечно»? Мой, к примеру, изменял, хотя и не был столь интересен. По сравнению с моим бывшим, твой — Аполлон Бельведерский. Только живой и теплый.

— Просто мужчина, — ляпнула я.

— Оригинальный ответ! Ну, и как он в постели? Хорош? Ладно, не отвечай. Покраснела-то! Значит, хорош. Мужья редко хороши в постели. Береги своего, а то вдруг найдутся желающие прибрать к рукам такое сокровище.

Она рассмеялась. Хрипотца пикантная. Такая, французская. И потому игривая. Но в меру. Алла всегда и во всем знала меру.

Мы сидели на кухне, чаевничали.

— И дочка твоя мне понравилась. Забавная девчушка. Сразу и не скажешь, что от тебя. Вы совершенно не похожи. Больше твою маму напоминает. Кстати, как мама?

— Процветает.

— И в твои дела не влезает? Да ты счастливица! Повезло. — Она прислушалась к голосам Олега и Ляльки. — Но это ведь промежуточный этап, не так ли? А главное — знаешь, что?

— Что?

— Главное — конечный результат.

Захотелось сделать ей больно:

— Почему ты разошлась со своим мужем? Измены?

— Из-за измен глупо расходиться. Даже если он не ложится с кем-то в постель, все равно думает о том, как тебе изменить. Занимается с тобой любовью, а сам блондинку представляет. Или брюнетку. Или рыжую. Да хоть лысую, мне-то какая разница?! Просто он перестал приносить мне радость.

Наверно, я выглядела глупо.

— Ты выглядишь глупо. Повторяю для особо одаренных: с мужем мы развелись потому, что он перестал приносить мне радость. С ним я поправилась на десять килограммов и подурнела. То, как женщина выглядит, в основном зависит от мужчины, с которым она живет. Неужели не знала?

В сравнении с ней я была наивной дурочкой.

— В школе тебя называли провидицей. Говорили, что можешь предсказать будущее. А мне — можешь?

Протянула ладонь. Паутинка линий.

Я увидела линию брака, и стало не по себе.

— Извини. Когда пророчица становится женщиной, она теряет силу. Такое поверье. После замужества я ничего не могу. В смысле — гадать не могу.

Она с минуту изучала мое лицо. Губы кривились.

— Нашла чему верить, — сказала наконец. — Придумала себе сказку. Вот не думала, что люди со временем могут остаться прежними. Ты еще в детстве была глупой коровой. Коровой и осталась.

Звуки вдруг стали четче, запахи — яснее, чувства — обостреннее. И хоть на кухне полумрак, глаза ломило от яркого света. По горлу прокатился клубок забытых пророчеств. Трудно дышать.

— И к тому же совершенно не умела целоваться, — добавила она.

Меня трясло от холода. Собрала грязную посуду, включила горячую воду и подставила ледяные ладони. От раковины шел пар.

Алла сидела в моем доме, как в своем. И мой муж ей понравился, и дочь. И даже кухня.

…Олег вызвался ее проводить.

— Забавная у тебя подруга, — сказал по возвращении. — Грецкий орех. Расколоть можно, но только дверью или щипцами.

— А я кто тогда?

— Ты? Брелок на связке ключей. Даже не видя, найдешь.

Ревность и обида. Олег никогда не говорил со мной столь холодно и равнодушно.

— Я — спать. Идешь?

Сослалась на грязную посуду. А когда Олег заснул, устроилась в комнате Ляльки.

И только под утро, скользя по острой грани сна, вдруг поняла, что меня испугало. Алле так понравилась моя жизнь, что она решила ее позаимствовать. На время. Может быть, и навсегда. Как карты лягут.

Окончание в следующем номере

Михаил Тырин Производственный рассказ Рассказ

— Люсь, я сегодня это… в общем… задержусь, наверно.

Супруга кисло посмотрела на Степченко с экрана нарукавного коммуникатора и подчеркнуто глубоко вздохнула.

— К ужину-то ждать?

— Да не… не успею. В главке совещание. Все будут, начальник РСУ тоже. Слушай, я курицу купил, но с собой-то туда не потащу — оставлю на работе до завтра. Ты уж там сообрази чего-нибудь.

— Да уж соображу, голодными не останемся.

— Ага. Как там Танюшка?

— Нормально, уроки делает. Слушай, сегодня вентиляцию два раза отключали. Ты там скажи своим, дышать же нечем!

— Ага, ладно. Я пойду уже, пора мне.

Степченко отключил связь и шумно выдохнул. Затянул на шее истерзанный дежурный галстук, стряхнул крошки стеклобетона с рукавов, глянул в зеркало, нахмурился.

«Сейчас бы курочки жареной, да в ванной полежать, — с тоской подумал он. — И пивка холодненького кружечку. Нет, две кружечки».

— Едем! — крикнул он шоферу.

* * *

«Ну, Марс — и чего? — думалось ему, пока он глядел в пыльные окошки вездехода. — Пустыня пустыней. Первый день необычно, второй — интересно, а на третий — уже скукота».

В приемной начальника главка царила сутолока. Секретарша шумно требовала от проходчиков, вызванных с Южного Каскада, снимать тяжелые скафандры. Те объясняли, что снимать-одевать их придется ровно до утра.

Григорий Иванович Коржов — дородный и неутомимый начальник главка — отчитывал кого-то по телефону. Его черные пышные брови вздымались и падали, как два хищных ятагана, не предвещая никому ничего хорошего.

Рядом сидел угрюмый и неприветливый гражданин в темно-синем пиджаке — Рухов, начальник отдела капитального строительства из райкома.

Наконец, расселись, подсчитали опоздавших и не явившихся, кое-как начали.

— Так, товарищи, планы у нас меняются, — сходу объявил Коржов. — Американцы попросили делать смычку трубопровода уже через месяц, наши обещали посодействовать.

В кабинете поднялся недовольный гул.

— Какого рожна им неймется! Договорились же ровно идти! — галдели мастера с участков. — Теперь весь план под них гнуть?

— Так, тихо все! — Коржов стукнул по столу линейкой. — Корректировку утвердили в Москве, ничего менять нельзя, пуск второй очереди пройдет по графику. Теперь все думаем, как выкручиваться.

Ответом была новая волна возмущения, но Коржов ее спокойно переждал.

— Пока не замкнем контуры, ветку тянуть смысла нет. Поэтому сразу вопрос: что у нас с цоколем? — грозно вопросил он.

— Кольца давно лежат. Стоим, ждем термоукладчики, — виновато отозвался начальник проходки. — Без гидрозащиты бетонировать нельзя.

— И где они, эти укладчики?

— Так они генераторный корпус делают, вы ж сами сказали, — напомнил кто-то из транспортников.

— Что я сказал?! — вскинулся Коржов. — Я это еще две недели назад сказал, почему до сих пор не сделано?

— Отвердитель ждем, а все рефрижераторы на заливке летного поля. Может, ну его к лешему, этот космопорт? Разровняем площадку быстренько, фонари поставим — вид будет, а больше и не надо.

— Что еще за разговорчики! — сурово взмахнул бровями Коржов. — Сказано вам, пуск по графику. Комиссия прибудет, представители из Москвы, детишки уже стихи учат на праздник.

— Вы, товарищи, видимо что-то не понимаете, — заговорил райкомовский представитель Рухов. Голос его звучал негромко и зловеще. — План мероприятий утвержден в ЦК. Сорвать его и потерять лицо перед американскими партнерами мы не можем — на весь свет осрамимся. А космопорт — и есть наше лицо и первое впечатление. Значение этого объекта недооценивать преступно. Не уложитесь в сроки — вы не себя подведете, а всю страну. По престижу партии ударите, а значит — и всего народа.

«Везде одно и то же, — тоскливо думал Степченко, оглядывая лица сослуживцев. — Куда ни приедешь, везде все не слава богу. Никакой разницы — что плотину на Ангаре ставить, что лунную базу закладывать, что марсианский купол возводить — ни порядка, ни мозгов, ни здравого смысла. Все через задницу, все через такую-то мать».

— Павел Сергеич, а ты чего там притих, в пол смотришь? — Степченко вдруг понял, что Коржов уставился в упор прямо на него.

— А? — растерянно отозвался он.

— «Бэ»! Сам не видишь — в твой участок все уперлось. Сколько еще возиться со своим коллектором собираешься?

— Так у нас все по плану, спокойно работаем, — пожал плечами Степченко.

— Ты это брось! — Коржов мощно погрозил пальцем. — О спокойной работе раньше надо было думать. До того, как партбилет получал. Что у вас там творится, докладывай.

— Перемычки варим. Потом изолировать начнем. Через две недели планировали заглушки ставить и сдавать на качество.

— Две недели! — Коржов аж вскочил. — Нет у тебя двух недель, Степченко! Весь объект ты тормозишь со своим коллектором. Через пять дней начнем керамику в траншеи класть — вот к этому сроку у тебя фланцы должны быть готовы к стыковке, ясно? Если чего надо от меня — сразу говори!

— Ну, надо, конечно, — Степченко неуютно поерзал на стуле. — Людей надо на фибробетон, а то.

— А вот людей — нет! — быстро отозвался Коржов. — Сам видишь, что творится, каждая пара рук на учете.

— Мне бы еще грейдеров — компенсаторы обсыпать, а то вручную провозимся.

— Грейдеры все на летном поле, извини.

— Тогда хоть сварочные автоматы на арматуру. У меня пять человек с плазмой по откосам ползают, как мухи. Полдня на один ярус убиваем.

— Есть у нас автоматы? — Коржов пробежал взглядом по собравшимся.

— Все автоматы на куполе работают, там без них никак, — неохотно ответил кто-то сзади.

— Купол оголять нельзя, сам понимаешь, — развел руками Коржов.

— Ну а как же мне тогда. — Степченко покачал головой. — Разорваться, что ли? Пять дней.

— А ты и разорвись! — Коржов свел брови. — Я же разрываюсь!

— Минуточку, — вновь подал голос райкомовский аппаратчик. — Я вижу, тут не все понимают серьезность момента. Вы, товарищ Степченко, чего-то от нас требовать вздумали — людей, ресурсов. А между тем, мы ждем от вас другого. Не просьб, не жалоб, не нытья. А эффективной работы, даже в этих сложных условиях. А если я сейчас начну жаловаться? А если товарищ Коржов начнет делиться проблемами, что тогда? Мы тут до утра можем сидеть и горевать, а нам работать надо. Результат давать! Раз взяли на себя ответственность — держите планку, вы все-таки коммунист, а не дитя малое.

Степченко аж в жар бросило. Все коллеги, сослуживцы как по команде опустили глаза и примолкли. Все поняли, что вот он — долгожданный громоотвод, на котором сорвет злость начальство.

И хоть бы один рот открыл, хоть бы один вспомнил, что коллекторный участок — единственный, не сорвавший ни дня графика за полгода. Что у Степченко лучшие сварщики и бетонщики, к которым бегают за советом мастера с других участков.

Всем плевать. Все берегут свою шкуру.

— Вы меня поняли, товарищ Степченко? — Рухов глянул исподлобья.

— Да понял, — вздохнул Степченко. — Чего уж непонятного.

* * *

Дома было тихо. Дочка уже спала, Люська же, вся обвешанная бигудями, что-то гладила, размеренно щелкая переключателями гладильной машины.

— Белье развесь, — бросила она, не поднимая глаз.

— Потом развешу, — Степченко сунул в печку тарелку с макаронами и тушенкой. Аппетита, впрочем, не было.

— Опять не в духе? — буркнула жена.

— Да ну их в задницу. В главке полкана спустили, накинулись, словно я им жить мешаю. И ведь припомнят, если чего не так сделаю.

— Все мучаешься? Ну, мучайся. Толку с твоих мучений.

— А тебе какой толк нужен? Денег, что ли, не хватает?

— Денег. Все тебе деньги. У тебя дочка дома год не была, по живой траве не гуляла, солнца не видела. Вот тебе и деньги.

— Пусть в оранжерею сходит, там и трава, и поляна детская.

— Может, еще в горшок с петуньей ее гулять отправишь?

— А что ты разгунделась-то, а? Неужели непонятно, что мне дела надо делать, а не по травке гулять. Успеем еще, нагуляемся. Вторую очередь сдадим — гуляй, сколько хочешь!

— А если ты такой важный и незаменимый, то пусть к тебе относятся, как к важному. А то пинают, как мальчишку, туда-сюда. В отпуск тебе нельзя, на выходные выбраться тебе некогда. Танюшка тебя уже в лицо не помнит.

— Да угомонись ты! Мало меня на работе прессуют, еще ты давай.

— А потому что нечего быть таким размазней! Ты — специалист и гражданин! У тебя права есть! А сам поставил себя, как подмастерье у начальства.

— Слушай, а иди-ка ты к черту!

Степченко пинком отбросил табуретку и выскочил в шлюз, срывая с подвески легкий скафандр.

* * *

Под куполом неторопливо ползали цветные огоньки — работала вторая смена. Степченко выбрался из кабины вездехода и помахал Сереге Лапину — начальнику ночных бригад.

— Сергеич, ты чего это на ночь глядя? — удивился тот.

— Да вот, решил глянуть, как тут дела. В главке новую вводную сегодня дали. Слышь, собери-ка мастеров в вагончике, покалякаем.

— Такие дела, мужики, — проговорил Степченко, когда народ расселся вокруг стола и откинул стекла гермошлемов. — Главк нам сроки сократил. Вдвое, мать его.

— И чего делать будем? — развел руками Лапин.

— А чего делать, впрягаться.

— Нет, Сергеич, ты погоди, — многозначительно поднял палец бригадир-бетонщик Дима Пашутин. — Впрягаться — это одно. А как нам откосы закрывать, если там только на каждую просушку полдня надо?

— Возьму пару сушилок со стенда, они мне с прошлого месяца должны за опалубку. За один проход покрываем откосы, через час можно усадочные швы заделывать.

— Только откуда их запитать, эти сушилки? Нам энергетики лимита не дадут.

— Кинем кабель через восточный сектор прямо с распределителя, я договорюсь.

— Там закрыто все, они пилоны ставят.

— Ничего, в обед быстренько размотаем, оцинковкой накроем, они и не заметят.

— Все равно же не успеваем!

— Ну, что ж делать, в две смены будем выходить. Оплата двойная, естественно.

— С каких шишей, Сергеич? Фонд по зарплате еще в том квартале выбрали, сам говорил.

— Значит, из культфонда буду брать. За деньги не волнуйтесь, будут. Только работайте. Я и сам завтра выйду пораньше, будет надо — на погрузчик сяду или трамбовщик поведу.

— У меня три заявления на отпуска подписано.

— Забудь про отпуска. И вы все — забудьте. Не до шуток. Кстати, обеденные перерывы тоже отменяются — договорюсь, чтобы подвозили еду прямо на площадку.

— Слушай, Сергеич, а ведь керамические трубы нам два раза в неделю отгружают — как без них монтаж закончим? А еще на качество сдавать! Рентгенологи ночью не выйдут, их два дня ждать придется.

— Если не договорюсь со складом, одолжим керамику у Петрова на участке. Или поменяем. Что у нас там осталось? Термопакеты, вроде, лежат?

— Четыре пачки. И герметик, с десяток туб наберется.

— Кстати, насчет рентгенологов! — воскликнул Пашутин. — Они у нас тягач просили, жилые модули передвинуть. Вот пусть баш на баш нас выручают!

— Ну, отлично. Все меня поняли, завтра с обеда выходим — и в ночь работаем. И так — всю неделю.

* * *

В назначенный день космопорт переливался праздничными огнями. Новенькое здание вокзала украсили флагами и лентами. Алели транспаранты над дорожками технопарка. То и дело садились челноки с красными звездами на бортах. Свежеотмытые вездеходы сновали туда-сюда, доставляя почетных гостей в гостиницу.

Во временном надувном куполе расставляли стулья, микрофоны и музыкальные инструменты — готовилась торжественная конференция и концерт.

Степченко неприкаянно бродил по участку, ожидая визита начальства. Наконец, на дорожке появился Коржов в сопровождении своей обычной свиты и райкомовских чиновников.

Он деловито осмотрелся, попинал балки, постучал каблуком по настилу, наконец провел рукой по едва просохшим откосам.

— Хм… а термослой чем наращивали? — пробурчал он. — Автоматом?

— Ручной вибропресс и горелка, — вяло улыбнулся Степченко.

— Хм… хорошо. Хорошо. Ладно, пошли дальше.

Все ушли. Степченко прислонился к кузову погрузчика, закрыл глаза.

В голове засыпающей рыбой трепыхалась одна и та же мысль: «Спать… спать… спать…»

В это же самое время на горизонте сверкнули блики от обзорных стекол американских вездеходов. Заграничные партнеры колонной спешили на русскую базу, чтобы пожать руки советским строителям в ознаменование долгожданной смычки коммуникационного трубопровода.

В числе первых катился эффектный трехосный «крайслер» с ярко-красной кабиной и пучком антенн на крыше.

— Джек, останови-ка на минуту, — сказал единственный пассажир вездехода — ухоженный и моложавый Фред Никсон, директор по корпоративному планированию.

Джек, его помощник, вежливо кивнул, и «Крайслер» затормозил, плавно качнувшись.

Фред поднял солнцезащитный фильтр и всмотрелся вперед. Туда, где среди красной пустыни величественно вздымался стометровый каркас русского купола.

Фред протяжно вздохнул.

— Объясни мне одну вещь, Джек, — попросил он.

— Да, босс, — моментально откликнулся помощник.

— Мы и русские одновременно начали работы на объектах. И ведь корпорация вложила больше средств, чем их Минкосмосстрой, так?

— По моим данным, коммунисты вложили в полтора раза меньше нас.

— При этом мы наняли лучших проектировщиков, операторов, машинистов, так?

— Лучших из лучших, сэр.

— Мы обеспечили нашим людям комфортные условия работы и отдыха, назначили шестичасовой рабочий день, предоставили индивидуальные жилые модули каждому, разработали специальное здоровое питание и комплекс акклиматизационных процедур, верно?

— Профсоюзы следят за этим, сэр.

— Вдобавок привезли сюда новую современную технику, самые мощные генераторы, транспортные средства.

— С этим не поспоришь.

— Так какого же черта, Джек! — Фред хлопнул ладонью по пластиковой панели кабины. — Какого черта русские уже возвели каркас купола, а мы еще топчемся на цоколе?

— Не знаю, сэр, — помрачнел помощник. — Не знаю…

Мария Познякова Много знающий Рассказ

— К-как он в-выг-ля-дит хоть? — спросил Вадим.

— Да вот же, хазаин фотку дал… одна фотка, две, три, — отозвался Ашот. — Гляды, не хочу.

— Мол-ло-дой парень ещ-ще.

— А тэбэ что? Хоть молодой, хоть старый, наше дело маленькое… сам знаэшь.

— Да жа… жалко.

— Что жалко… хазаин приказал, значит, так и будэт… Убрат… и канцы в воду.

Вадим прислушался к вою ветра снаружи, поежился. Даже сюда, в теплую избу, просачивался мерзкий ветришко, поднимал на полу маленькие смерчи, шевелил занавески. Вадим представил себе, что сейчас делается там, снаружи, где по ветру кружатся обломки веток, обрывки листьев, последние осколки осени, — снова передернул плечами.

— Что дра-ажмя дражишь, вот, дравишэк падброс.

— В ко-копеечку вы-ылетит.

— Тю, в копээчку… хазаин нам этих капээчек заплатит, как звезд на небе. Что дражишь, ты завтра на эти капээчки виллу себе купишь, на Рублевке, и ламбардин.

Вадим даже не стал переспрашивать, имеет в виду Ашот — «ламборгини» или что-то другое. Сидел, посасывал сигарету, поглядывал на фото, с которого на него в свою очередь смотрел молодой парень, взгляд какой-то прямой, дерзкий, как будто парень всему миру хочет доказать, что ему не страшно.

Парень… Вадим представил себе парня, маленького, щуплого, представил себе Россию — огромную, бескрайнюю, она казалась бесконечной. И найти в большой России маленького парня казалось невозможным. Да что Россия — кто сказал, что парень спрячется именно здесь, он может быть где угодно, по всей земле, вот мы сидим тут, в уральской глуши, а он уже где-нибудь в Аргентине.

Ничего, Ашот сказал — найдем, значит, найдем, Ашот не первый день у хозяина, Ашот знает, как искать иголку в стоге сена, у Ашота есть какие-то магниты, какие-то рычаги, какие-то. Найдем. Вадим представил себе, как они вылавливают парня где-нибудь в переулке или в подъезде, Вадим нажимает спусковой крючок. Вот это будет сложноватенько, никогда не убивал безоружного, вот так, просто. Там, в Чечне, другое дело, или ты стреляй, или в тебя, уже не думаешь, не помнишь, кто перед тобой — люди или мишени для стрельбы. А здесь…

Вадим отхлебнул горьковатый чай, отодвинулся от разбитого окна, кое-как заткнутого замызганной подушкой. Ничего, как-нибудь получится… нажать на крючок — и все. Вон, Ашот не первый день стреляет, тоже, наверное, первый раз сомневался, боялся чего-то.

«А что бояться, вы хозяева страны, вам вообще бояться нечего».

Слова хозяина… слова из какого-то бесконечного далека. Сейчас и хозяин, и его дом, и большой город, где жил хозяин, казались бесконечно далекими, три года до них скачи — не доскачешь. Здесь не было хозяина, здесь ничего не было, был только ветер, в клочья рвущий последние штрихи умирающей осени.

— А чч-что эт-тот па-па… рень… нат-во-рил-то?

— А, много будэш знат, скора састаришьса, — подмигнул Ашот.

— Не по… по-ложено знать?

— Нэ па-аложено. Наше дэло старана.

— При… при… прис-стрелить?

— Что прыстрэлит… живым вэлели даставыт.

Вадим поежился. Что-то не нравилось ему в этом — живым доставить, доставить неугодного человека шефу живым не предвещало ничего хорошего.

— Молыт будэт о смэрти, — подхватил Ашот, будто читая мысли Вадима, — ох, ш-шайтан…

Вадим закусил губу.

— Знал слышкам многа… и гаварил многа, — кивнул Ашот, — а нэхарашо эта… Мэнше знаэш, крэпче спыш…

Вадим снова выглянул в осеннюю глухомань — велика Россия, холодная, мрачная по осени, засыпает, уползает в свою берлогу, сворачивается клубком. Как только найти в этой России одного-единственного человека, фас, профиль, паспортные данные — иголку в стоге сена, листик в вихре листопада, снежинку в метель. Не придет же сам, не постучит же в дверь — але, привет, вот и я, ребята.

В дверь негромко постучали — и непонятно было, то ли человек топчется на пороге, то ли ветка сиротливо стукает в доски. Вадим поежился.

— Шо, открывай… пасмотрым, кого шайтан прынес… мо-жэт, сосед, иногда за куревом заходыт.

Вадим приотворил дверь, в тепло дома дохнуло осенью, поздней, озябшей, заблудившейся на окраине богом забытой деревеньки. Темнота ночи выпустила тощего человека, снежинки умирали на темных патлах волос.

— Мужики… привет, вот и я.

Вадим повернулся к Ашоту, хотел крикнуть: «Вот и сосед за куревом пришел!» — тут же спохватился, присмотрелся к лицу. Быть не может, осень как будто посмеивалась над ним, впустила его, человека с фотографии, который слишком много знал и оттого должен был слишком мало жить.

— Мужики, выручайте, — он вошел, как-то странно припадая на левую ногу, бочком-бочком устроился за столом, чуть не рухнул со стула, — м-мужики… кофейку не дадите?

Все его тело била мелкая дрожь.

— Можэт, тэбэ ишшо вына французского принэсти из пагрэ-бов? И барашка жареного? — недобро усмехнулся Ашот.

— Вина… можно. Выпить что-нибудь… ох, мужики…

— Налэй ему, Вадык… нэдолга ему осталось. — Ашот, казалось, смягчился, — ой, зря пришол... к хазаину повезем.

— Знаю... давайте... только кофейку глотну, и везите.

— Нэ, нэ сэгодна, — Ашот вытянулся на лежанке, закинул руки за голову, — завтра. Утро вэчера… мудрэнээ.

— Сегодня, мужики, — парень пристроился к столу, отчаянно растирая левый бок, — пожалуйста, сегодня. Выручайте…

— Вы… вы-ручайте... еж... ежжели вы-выруча-ать, тебя вы-выпустить на-адо.

— Не надо… к хозяину везите, — он неловко взял стакан из рук Вадима, сделал несколько глотков, расплескивая винишко, наконец стакан выскользнул, разлетелся брызгами, — ох, простите, сейчас, сейчас уберу.

— Бог про-простит… д-да не рыпа-пайся ты… уй… уймись, сего... сегодня вы-выспись напоследок, завтра по... по... поедем.

— Да нельзя завтра, никак нельзя!

Вадим даже вздрогнул — он никак не думал, что этот человек, еле слышно бормочущий слова, может так кричать.

— Выручайте. Люди… человеки… вы люди, и я человек… договоримся…

— Да вряд ли. — Вадим присмотрелся к человеку, все так же потирающему левый бок, — что тттакое? Больно?

— О-ох… жжет. Сильно жжет.

— Ддда что у ва-вас там, да... дайте пос-посмотрю, — Вадим осторожно отвел руку незваного гостя, посмотрел на добротную куртку, разодранную в клочья, — у-ух ты, кто этттто тттебя тттак… ме-медведь, что ли, за-зацепил?

— Ат мэдвэдя он бы живой нэ ушол, — кивнул Ашот, — сымай куртку, лэчит будэм… тэба вэлели живого-здорового доставыт…

Человек с трудом начал стаскивать куртку, поскуливая и охая от боли, Вадим неумело помогал ему, почему-то боязно было прикасаться к этой одежде. Запах… да даже не в запахе дело, весь бок куртки, там, где было порвано, пропитался иссиня-черной липкой слизью… мазут… нет, не похоже… нефть… тоже не то… краска… слизь переливалась, тускло мерцала, изредка по ней пробегали красноватые огоньки. Под курткой обнаружился когда-то красный пуловер, а с ним еще кое-что — половина пуловера была буквально сожжена дотла.

— Это кто ж тэба так? — Ашот покачал головой. — Кысло-той, что ли?

— Может… не знаю. Ох, мужики, выручайте… вы люди, и я человек.

Наконец, Вадим увидел, что так беспокоило незваного гостя: на левом боку отпечаталась глубокая вмятина, как будто следы трех пальцев и трех когтей, странно расставленных… не по-людски… обезьяна… собака… лемур какой-нибудь, лори-вару-долгопят… нет, не то.

— Кк… кто ж тебббя зац... цепил-то? — спросил Вадим, разглядывая вмятину, покрытую все тем же иссиня-черным налетом.

— Они… они… ну эти… — человек показал тощим пальцем куда-то в потолок, — они… много я про них знаю… ой, много. Мужики… все вам расскажу… это же человечество всё в опасности. Можно… смыть-то у вас где-нибудь эту гадость можно?

— Вон раковына, — отмахнулся Ашот, тут же накинулся на Вадима, — что ты с этой курткой в абнимку ходыш, дран эту хочешь на сэба падцепит? Брос…

— Этт… то тт.... теперь… шефу звонить на... надо?

— Пагады шефу званит… нэ нада.

— Дда наш… нашли жжже его.

— Нашлы… Ты хот панимаэш, каго мы нашли?

— Ну. Этттого… который фас, профиль.

— Ты хот панимаэшь, ат каго он удрал сэйчас?

— Не, не совсем.

— Нэ совсе-ем… всю жизнь он такой был, до правды ему, вишь, до всей надо докопаться. Он же нэ аднаму шефу нашему дарожку пэрэшэл, много кому… такие карьеры из-за нэго крахом летели… такие люди. Ну вот и здэс рэшил до правды до всэй докопаться…

— Где з-здесь?

— Я-то про нэго справки наводил… он то у людей ходит смотрит, кто где дэнги атмывает… а то в тайгу уходыт, в лэса… гдэ мэтэарит Тунгусский, аномалии всакие… этих все ищет.

— Кого… этих?

— Ну этих… которые ему вон, бок изукрасили.

Вадим еще раз посмотрел на тощий бок тощего человека, остервенело растирающего себя перед раковиной — черная слизь не хотела смываться, ее как будто стало даже больше.

— Канчай уже, раковыину нэ испорть, — спохватился Ашот, повернулся к Вадиму, снова заговорил шепотом — ну вот… люди-то еще где-то стерпят, где-то простят… где-то бока наломают… или упрачут куда… а эти-то не пращают. За которыми он смотрел.

— Да кто же? — спросил Вадим, тоже почему-то шепотом.

Человек вернулся за стол — без куртки и пуловера он казался совсем щуплым, будто готовым вот-вот растаять в воздухе.

— Мужики… вы люди, я человек… мне вам много что сказать нужно.

— Нэчэго тэбе нам сказат… — Ашот нехотя встал, потягиваясь — иди сэбэ.

— Да как иди, вы не понимаете… человечество… в опасности. Я много знаю, очень много, я вам рассказать должен.

— Ага, чтобы за нами вон так же ганалис, как за тобой гонятся, — Ашот распахнул дверь, стылый ветер бросил в сени дохлую листву, — ыды давай… ыды.

— Мужики, вы не понимаете.

Он не договорил — не дали договорить. Черная осень за окнами наполнилась зеленоватым сиянием, Вадим даже оглянулся, не подъехала ли какая-нибудь реанимация или чей-нибудь навороченный джип. Никого не было, свет сочился не снизу — сверху, было что-то там — над деревьями, в прорыве облаков, Вадим вытянул шею.

— Да нэ высовывайся ты, мат твою! — гаркнул Ашот. — Хо-чэшь, чтобы и тэбя заграбастали на хрен? А ты ыды, ыды, канай отсюда. Мало тэбя нам на нашу голову, ишшо этих прывел… пшел, пшел…

Человек не сопротивлялся — как-то весь сразу обмяк, поник, поплелся к двери, в черную осень, в седой снегопад.

— Ку-ккуртку-то возьми, — спохватился Вадим.

Человек, казалось, не слышал. У самой двери Ашот сочувственно сунул что-то в руку изгнаннику, Вадим не успел разобрать, что — то ли сигареты, то ли деньги, то ли еще что в дорогу… человек, казалось, не видел, шел — в никуда, навстречу зеленоватому сиянию.

— Дверь за-закроооой, — прошептал Вадим, — а тттто они… и на… нас.

Ашот не двигался, смотрел в черноту ночи, где ярко выделялось зловещее зеленое пятно — и черный силуэт человека на фоне пятна. Вот он подошел совсем близко, поднял руки, будто капитулировал, зеленое сияние вспыхнуло, поглотило его.

— Про-пропаде-ет, бедд… долага, — чуть слышно сказал Вадим.

— Ужэ прапал.

— Да… кккто зна… знает, что они с ним.

— Ч-ш-ш.

— А шшшефу что ска... скажем?

— Да что скажэм… То и скажэм. Ты нэ дрэйфь, бабки наши будут… вэлэно же абэзврэдыт его… ну все, считай, абэзврэдили…

— Страшшшно.

— А что страшно, сам выноват. Это же не люди… это еще с людьми так можно, там паглядел, тут подсмотрел… а с этими… не любят они… когда смотрят… сам выноват… о-ох, шайтан…

— Здесь, пожалуйста.

Летучая машина замерла над тощей просекой, снова вспыхнуло зеленоватое сияние, выпуская темный силуэт. На этот раз тощий человек был закутан в бесформенную дерюжку, едва достигавшую колен заляпанных грязью джинсов.

— Ага, спасибо, мужики… — он махнул рукой вслед ускользающему сиянию, — или кто вы там, не знаю… век не забуду… я человек, вы… не люди… договоримся…

Ветер гонял голые ветви, в спину дышала осень.

Валерий Гвоздей Охота на аллигатора Рассказ

Наживкой был цыпленок.

Джей Хартман насадил тушку на крюк и забросил в желтоватую воду на синтетическом шнуре. Приложил указательный палец к губам, напоминая: режим молчания.

Разумеется, я кивнул.

В дороге помалкивали — чтобы «не спугнуть удачу». И в лодке помалкивали, по той же причине.

Хартман был в линялой ветровке, шортах и спортивных туфлях на босу ногу.

Чувствовал себя здесь, как дома. Весь сосредоточился на охоте.

Лодка дюралевая, широкая, с высоким тентом, выцветшим от солнца. Нас в ней двое.

Познакомились недавно. Джей моих лет, из местных. И тоже без семьи.

Живем по соседству. Он решил приобщить соседа к занятию настоящих мужчин.

Над заводью, окруженной зелеными деревьями, висела тишина, лишь порой вскрикивали птицы. Вились комары, но репеллент, которым мы опрыскались, повергал их в отчаяние.

Вода была спокойна, даже не хлюпала о застывшую лодку.

В Луизиане охота на аллигатора — нечто среднее между рыбалкой и собственно охотой. Подсекать надо уметь, вываживать, стрелять.

Я сегодня в роли пассивного наблюдателя. Возможно — зарабатывать на жизнь придется этим ремеслом, которым здесь промышляют настоящие мужчины.

В тростниках плеснуло. Я понятия не имел, что под водой происходило. Чего не скажешь о Хартмане. Судя по тому, как напряглось его бронзовое лицо, аллигатор заглотил наживку.

Шнур песочного цвета натянулся.

Хартман перекинул свою «лесу» через плечи на спину, готовясь налегать всем телом. В левой руке держал бухту шнура, а правой осторожно повел.

Аллигатор не сопротивлялся, довольный завтраком. Нас пока не видел. И казалось, что к лодке неторопливо подплывает чуть притопленный, шершавый кусок бревна — длиной метра два с половиной.

У Джея блестели глаза.

Он выпрямился. Упираясь левой ногой в рифленый борт лодки, продолжал выбирать.

Подтянув вплотную, Джей вынул из наплечной кобуры под курткой большой револьвер и мягко взвел курок.

Потом рванул шнур.

Нижняя челюсть аллигатора с неприятным влажным стуком легла на край борта.

Его пасть имела характерный изгиб, похожий на улыбку. Жуть.

Крапчатая серая морда с глазами навыкате мотнулась, хвост взбил тучу брызг. Аллигатор попытался уйти.

Хартман рванул сильнее.

Раскрылась огромная, белесая, с голубоватым оттенком пасть в обрамлении частокола зубов, торчащих сверху и снизу. В глубь бледно-розовой гортани уходил сдвоенный шнур.

Туда Хартман и выстрелил.

Шнур опал, расслабился. Аллигатор всплыл, растопырив лапы.

— Один готов, — сказал Джей. — Тут главное — чтобы не увидел человека раньше времени. Если вдруг увидит — начинается морока.

В то утро Хартман добыл еще двух.

Обещал мне, что в следующий раз ловить и стрелять буду я.

Домой отправились до обеда.

Настроение было хорошее. И джип весело гудел, волоча за собой двухколесный прицеп с лодкой.

В салоне из динамиков звучали быстрые, заводные блюзы.

Наверное, окажись наша охота менее удачной, звучали бы не заводные, а печальные.

* * *

Вечером настроение испортилось.

— Как нашли? — спросил я, с подозрением глядя на человека, стоящего у порога.

Еще не стар, а волосы наполовину седые. Причем седые распределились среди не седых равномерно. И шевелюра в целом по цвету напоминала дым.

Кажется, он думал, что приглашу войти. Холодный прием его слегка обескуражил. Стала кислой улыбка, хороший темно-серый костюм будто сморщился, пошел складками.

На крыльце моего дома этот лощеный господин выглядел чем-то инородным, так же, как его длинный черный «мерседес» возле обочины.

Зато я, в несвежей камуфляжной футболке и линялых джинсах, лохматый, с трехдневной щетиной, вполне соответствовал жилищу.

Оно досталось мне от матери восемь лет назад. Мать сюда переехала незадолго до смерти.

Лет двадцать, наверное, дом нуждался в ремонте.

Я тут неделю, обосновался после череды неприятностей, ослабивших мое самомнение.

Адреса никому из знакомых не давал. Был уверен, искать меня здесь, на окраине сонного провинциального городка, не догадается никто. Если вообще кому-то понадоблюсь.

— Вас по телевизору показывали как-то, — сказал нежданный гость, поправив галстук. — И назвали специалистом по розыску метеоритов. Украденных метеоритов.

Я снова посмотрел на черный, запылившийся «мерседес».

Гость напоминал университетского профессора. Типы вроде него редко ездят в одиночку на дальние расстояния. В салоне пусто вроде.

— Это было давно. — Я прикинул. — Года четыре назад.

— Вряд ли вы утратили квалификацию. Следователь НАСА. Можно сказать — призвание.

— И в НАСА я больше не числюсь. Вы кто?

— Я Дубек. Всё прочее несущественно. Хочу нанять вас. Деньги вам нужны?

Хм, нужны ли мне деньги.

— Что намерены искать? — спросил я.

— Камень. Ваш профиль.

— Его похитили?

— В общем, да. Вы беретесь?

Гость улыбнулся мне. Очки поблескивали от закатного солнца.

У него опять возникла иллюзия, что я приглашу. И вновь гостя ожидало разочарование.

— Пока не уверен, — покачал головой я. — При себе у вас есть какие-то материалы? Ну, описание, происхождение, химический состав. Обстоятельства кражи. История поисков.

— Да, конечно. — Дубек вынул из внутреннего кармана флешку. — Тут всё. Держите.

Я взял. Хмуро сдвинул брови:

— Завтра в девять подъезжайте. Скажу, возьмусь или нет.

Повернулся и закрыл дверь.

Он какое-то время топтался на крыльце, раздумывая. Двигатель загудел не сразу.

Придется Дубеку провести ночь в нашей вечно пустой гостинице.

* * *

Если гость полагал, что я тут же вставлю флешку в ноутбук, то плохо знает профессор людей моего типа.

Я лег на диван, уставился в экран телевизора — единственный, пожалуй, элемент скудной обстановки, не покрытый слоем пыли.

Немногие в курсе: метеориты стоят больших денег.

Нужны они специалистам, богатым коллекционерам. Поэтому их крадут и перепродают.

Конечно, больше всего лунной породы. Свои полторы тысячи образцов НАСА хранит в Хьюстоне — для исследований, выставок ежегодно предоставляется не более четырехсот из них.

Лунные камни желающие покупают на аукционах.

Как-то на Сотби русские продали камень чуть ли не за полмиллиона долларов. На менее известных, специализированных аукционах метеориты стоят от сорока до сотни тысяч. Ну и цена, конечно, зависит от размера, качества, наличия-отсутствия сертификата подлинности.

Камни частенько всплывают на черном рынке. Они — хорошее вложение капитала. Они — постоянно дорожают, поскольку спрос всегда превышает имеющиеся предложения.

Казалось бы, выйдя из НАСА, я покинул круг людей, причастных к этому странному для нормального человека бизнесу.

Я взглянул на флешку.

Она лежала на столике, и на ее белом корпусе играли цветные блики от телевизора.

Материалы изучил. Речь в них шла о камне весом шестьсот пятьдесят восемь граммов.

Он хранился в университетском музее. Экспонировался не раз.

Сертификат подлинности — не подкопаешься.

Я почувствовал забытый азарт. Словно охотничья собака, взявшая след.

При встрече утром, побритый, одетый в куртку из черной кожи, серую водолазку, новые джинсы, я сказал Дубеку, что берусь.

В таком виде я больше нравился ему.

До респектабельности университетского профессора, конечно, далеко.

Сразу обсудили материальную сторону. Профессор выложил деньги на расходы и сорок процентов от суммы, в которую мы оценили мои услуги.

С ним можно иметь дело.

Только радоваться. Я, между тем, ощутил смутное беспокойство.

Известно, что университеты не разбрасываются наличностью.

* * *

Поиски в Интернете не дали ничего, как, собственно, и следовало ожидать.

Собравшись в дорогу, я выкатил из гаража синий «форд». Много часов провел в пути. И приблизился к цели путешествия уже поздним вечером.

На холме остановил машину.

Вышел, сунув руки в карманы, смотрел несколько минут на довольно редкое зрелище.

В долине полыхал искусственным светом мегаполис. А над городом широко разметалась в черном, усеянном звездами небе комета. Хвост висел пыльной дугой, словно растрепанной ветром. Ярким, плотным оставалось только ядро.

В появлении комет люди склонны усматривать какие-то грозные предзнаменования.

Как-то меня здесь примут?

Я поехал в город.

Следовало восстановить утраченные связи, вернуться «в бизнес».

Трудность была в том, что теперь я официальным представителем НАСА уже не являлся, мои давние информаторы наверняка это знают.

Что-то будет, наверное, проще, а что-то — наоборот.

Задумавшись, я перестал следить за дорогой и был слегка наказан.

Машина впереди сбавила ход.

Сработала встроенная лазерная система автоматического торможения.

Ударившись грудью о руль, я чертыхнулся.

Отвык давно от больших городов.

Поселился в хорошей гостинице. Нужно соответствовать — я представляю очень богатого «коллекционера».

Номер в традиционном стиле — парчовые шторы, антикварная мебель. Зеленый мрамор и красное дерево. Столики были украшены художественной ковкой.

Провел с утра несколько встреч. Нащупал тонкую ниточку.

В полдень увиделся, наконец, с тем, кто располагал информацией, нужной мне.

Я проявил настойчивость. Кроме того, были деньги на расходы. Профессор сказал, что я не должен робеть, вынимая бумажник.

Я сорил деньгами, что всегда производит впечатление, ускоряет процессы.

Выяснив, что хотел, я самолетом отправился в другой мегаполис.

Нашел правильный тон. Легкий нажим, ласкающий слух шелест купюр.

Вечером того же дня я шагал летным полем к небольшому реактивному чартеру, неся в руке металлический чемоданчик, обтянутый кожей. А в нем лежал, заботливо упакованный, лунный камень.

В моей душе пели райские птицы.

Не скрою, приятно сознавать, что всё-таки чего-то стоишь, после вереницы неудач.

Выходит, я не утратил былой хватки.

Может, нынешняя операция — лишь прелюдия к более значительным переменам в лучшую сторону? Я стану важен, деловит, обеспечен.

Закрыв дверь номера, я поставил чемоданчик в шкаф.

Хотел позвонить своему нанимателю, обрадовать. Но услышал стук в дверь.

Я пошел открывать, думая, что явился кто-то из персонала гостиницы.

На пороге стоял мужчина в сером костюме, средних лет, с худощавым лицом. Про такие лица говорят — «с резкими чертами».

Он широко улыбался, причем напрасно.

У него была неприятная улыбка. Рот великоватый. Губы растянуты, зубы оскалены. При этом взгляд — просто ледяной. Мне он напомнил аллигатора.

— Вы кто? — поинтересовался я, не торопясь впускать незнакомца.

— Не важно! — отрезал гость. — У вас камень. Отдайте.

Весь город в курсе моих занятий?.. Н-да…

Я сдержанно ответил:

— Камень куплен не для перепродажи.

— Вы его перехватили у меня!

— Даже понятия о вас не имел. Должно быть, я сделал более выгодное предложение.

— Вам он не так нужен, как мне!

— Вы что, с Луны свалились?

Гость посмотрел со злостью:

— Не ваше дело!

Про себя я назвал гостя Аллигатором. Чтоб знал.

— Таких образцов на Земле — тысячи, — фыркнул я.

— Нужен этот! Разве деньги решают всё?

Не хватало еще скандалить с ним в коридоре. Мне огласка ни к чему.

Отступив внутрь, я пригласил странного гостя.

* * *

Мы сели в кресла друг против друга.

— Вы же частник, совершенно очевидно, — сказал я. — Закон в Штатах запрещает частным лицам владеть образцами лунного грунта. Закон есть закон.

— Моя забота. А ваша — отдать камень.

— Что в нем особенного? — спросил я. — Что он представляет собой?

Аллигатор помялся. Наконец, проговорил:

— Транспортное средство.

Я вскинул брови:

— Не понял. Камень?..

— Да, камень.

— Для микроорганизмов он — транспорт, конечно. Вы что, микроорганизм?

— В трехмерном пространстве камень проявлен не полностью, и даже — не большей своей частью. Он камень — здесь. Ну а в сумме всех измерений — портал в иные миры. Вернее, он — ключ, открывающий портал.

Кто-нибудь любит, когда морочат голову? Не встречал таких оригиналов пока что.

Я погрозил указательным пальцем:

— О чем вы? Как метеорит, камень или кусок железа, может являться ключом? Эти камни в атмосфере горят, иной раз уходит семьдесят процентов изначальной массы.

— Долго объяснять.

— Уверены, что вы не пришелец?

— Уверен, что вы должны уступить камень.

— Если в самом деле ключ, то почему камень? — допрашивал я.

— Не должен бросаться в глаза.

— Действительно. Какова же технология?

— Уступите камень.

— Чего ради?

— Это похищение заказал я.

— Сами не пытались, если камень так нужен?

— Я не специалист по кражам.

— Я заплатил немалые деньги за камень. Он мой.

— Сколько вы хотите?

— Наверное, и другие порталы есть?

— Конечно.

— Почему не воспользуетесь другими?

— Они все под наблюдением. И ведут на Луну.

— Ведут на Луну?.. Зачем?

— Луна — терминал.

Решив подыграть, я спросил:

— У Марса два терминала, раз два спутника?

Он бровью не повел:

— У Марса — два. Было три.

— А возле Юпитера — шестьдесят семь терминалов?..

— Он более крупная станция. Отдайте камень.

Я потер лоб, на мгновение опустив взгляд. Когда поднял — в лицо мне смотрел длинный черный цилиндр пистолетного глушителя.

Смотрел и пистолет, разумеется. Они же парой ходят.

— Вы не оставили мне выбора, — заявил Аллигатор.

— Пойдете на убийство?

— Через несколько минут я буду уже далеко. Ваш закон не дотянется.

— А мораль?

— Отдайте камень — тогда я не причиню вреда.

— Но вы только что предлагали деньги. Я готов поторговаться.

Аллигатор вскочил, сверкнув глазами:

— Отдайте камень!..

— Он тебе не понадобится, — раздалось за его спиной.

* * *

Гость вздрогнул и — поник. Видимо, узнал голос.

Я тоже узнал. Причем испытал смешанное чувство. Не знаю, чего было в нем больше — удивления, радости или же облегчения. Потому что Аллигатор безвольно опустил пистолет.

Вошли двое мужчин в серых костюмах, с не очень выразительными лицами, в два счета разоружили моего гостя.

В номер прошествовал Дубек.

— Следили за мной? — задал я, в общем-то, риторический вопрос.

— Конечно. — Профессор не смутился. — И довольно плотно.

— Я не заметил слежки.

— Это не означает, что ее не было.

Дубек небрежно махнул кистью руки, и Аллигатора увели.

— Хотели поймать? — спросил я. — Камень лишь приманка? Сам он вас не интересует?

— Почему же. Камень тоже пригодится.

— Вы не служите в университете.

— Вам не все равно?

— Что этот сумасшедший нес о ключах, порталах? Я впервые слышу подобную чушь.

— Да, чушь. А где камень?

— В шкафу.

— Давайте.

Я передал чемоданчик. Дубек раскрыл и проверил. Довольный осклабился:

— Вы хорошо потрудились, — и достал из кармана конверт.

— Хотелось бы знать, что произошло в этой комнате, — сказал я, принимая деньги. — И что находится в чемоданчике.

Дубек невинно улыбнулся:

— Метеорит. А в комнате произошел арест того, кто заказал похищение.

— Как вы поступите с ним?

— С заказчиком?

— Нет, с камнем.

— Верну его на место. Огромное вам спасибо за работу. Всего доброго.

С чемоданчиком в руке, Дубек вышел из номера.

«Верну его на место».

Куда? На Луну?

Встав у подоконника, я посмотрел вниз, на улицу.

Мой наниматель сел в машину, в которой, наверное, уже сидели преступник и конвоиры.

Машина тронулась. Скоро затерялась в потоке автомобилей.

Беспокойство, зародившееся пару суток назад, все не проходило.

Казалось, что события, в которых я поучаствовал, — с двойным, с тройным дном.

Охота на аллигатора.

Кто аллигатор — мне ясно. Кто охотник — тоже ясно.

Камень — наживка.

Тогда кем, вернее, чем был я?

Крючком?..

Но ужас заключался не в этом, конечно.

В мире велась тайная и невероятная по размаху деятельность, имеющая неведомую цель.

Я лишь чуть-чуть с ней соприкоснулся. И меня — обдало холодом.

Что будет, если вдруг узнаю всё?

Превращусь в кусок льда?

Анна Агнич Гамбит с вулканом Повесть

1. Веранда с видом на океан

Ветер пахнет водорослями и солью. Или у соли нет запаха? Вот бы высунуть язык, попробовать ветер на вкус. Но нет, нельзя, неприлично. За столиком на веранде ресторана, кроме Сёмы, ещё трое: Андрей Андреич, Таня и Танюшка. Когда Танюшка замолкает, слышен прибой, особенно если прикрыть глаза. Сёма вдыхает тихоокеанский бриз и повторяет про себя, выстукивая пальцами ритм на колене:

— Я в Мексике, в Акапулько! Это ж надо… вот это да!

Что-то касается ноги, будто тычется носом небольшая собака. Сёма поднимает скатерть, заглядывает под стол. Его движение тотчас копирует Танюшка, она всё повторяет за ним. Таня-старшая смеётся и отдёргивает босую ступню. Её туфля блестит красным лаком под стулом, как выброшенная на берег лодка. Сёма опускает скатерть, смотрит на Андрея Андреича — тот занят обедом и не замечает, как шалит его молодая жена.

Таня взглядывает на Сёму, усмехается и опять трогает пальцами ноги его колено. Чувствуя, как жар поднимается к щекам, Сёма бормочет извинения, выскакивает из-за стола и пробирается между столиками в глубину ресторана. Где-то здесь должен быть туалет. А, вот дверь. Неловко смачивает лицо — раковины низкие, рослому человеку жуть как неудобно. Смотрит в зеркало: лицо красное, оттопыренные уши тоже, на лбу пот.

В зеркале отражаются узоры кафеля, сине-жёлтые извивы напоминают график. Сёма замирает — кажется, нащупал решение одной нетривиальной задачки. Он стоит неподвижно, не спугнуть бы мысль, глядит в точку и бормочет:

— Ага, нет, не канает… а так? А так интересно!

Не думая больше о Тане, возвращается за стол. Андрей Андреич сразу всё понимает, он хорошо знает своего аспиранта:

— Что-то решил, Семён? Что?

— Да ту, дурацкую… с графами. Кажется, можно доказать, у неё нет решения.

— Ну молодец! — восклицает Андрей Андреич и откидывается на стуле, упираясь ладонями в стол.

— После обеда вместе обмозгуем.

Обмозгуем, это значит: проверим доказательство и подготовим черновик статьи. Заниматься этим скучно, но Андрей Андреич считает, нужны сильные публикации. Нужны так нужны, ради научного руководителя можно и поскучать.

Таня ловит Сёмин взгляд, медленно проводит по губам кончиком языка, поворачивается к мужу и спрашивает тягуче, играя голосом, будто поет:

— Андрюшенька, а правду говорят, что твой Сёмочка — гений и будущий нобелевский лауреат?

— Таня, не смущай мне аспиранта, — вступается Андрей Андреич.

Сёма благодарен за это заступничество. У него мало опыта с женщинами, тем более такими яркими и смелыми, как Таня. Днем её открытые платья, танцующая походка и долгие взгляды вгоняют Сёму в краску. Ночью она ему снится.

2. Конференция

Доклад читает Андрей Андреич — Сёма не любит говорить перед залом. Выступления идут своим чередом, интересные перемежаются скучными, а в перерывах Андрей Андреич таскает аспиранта знакомиться с математиками из разных стран. Сёмино имя узнают, он в некотором роде знаменитость.

— Нужно заводить связи в научном мире, — учит Андрей Андреич, и Сёма послушно жмёт руки, называет себя и стоит, пока старшие обмениваются вежливостями.

Это не трудно, он не скучает. В голове всегда крутится какая-нибудь задачка, можно заниматься ею, не слушая собеседников. С математикой Сёме легко и весело, а с людьми бывает тяжело и скучно — слишком сложное поведение, много переменных, не поймёшь, не уложишь в систему. Вот хотя бы та же Таня: зачем она пристаёт к нему, да ещё при муже? Ей должно быть стыдно, а она спокойна и весела, будто так и надо. Как её понять? Себя-то Сёма понимает, тут всё просто. Его тянет к ней, но табу есть табу, и нарушить его нельзя — как нельзя в шахматной партии пожертвовать короля.

Вот если бы Андрей Андреич уехал куда-нибудь, а Таня среди ночи постучалась к Сёме в номер — он бы её не впустил. Тут всё ясно. Неясно другое: она бы пришла или просто дразнит Сёму? Никак не понять, и прямо тоже не спросишь.

Зато с четырёхлетней Танюшкой легко — её он понимает.

3. Мелкий белый песок

Сёма просыпается от стука в дверь, путается в шортах, торопится. Отпирает. В коридоре Танюшка в купальных трусиках, с ведёрком в одной руке и кремом от загара в другой.

— Дядя Сёма! Уже утро.

Спорить не приходится, часы показывают шесть.

— На пляж! — командует девочка, и они спускаются к океану.

Берег почти пуст. Рыбаки выпутывают из сетей и бросают в корзины прыгучую светлую рыбу. Старый мексиканец трогает чёрным пальцем Танюшкину щёку, что-то ласково говорит и кладет в малышкино ведёрко пучеглазого краба. Небольшие волны тонко стелются по белому песку.

Сёма делает зарядку, он упражняет тело каждое утро. Мама говорила, движение держит мозги в форме, а мозги Сёма бережёт. Не пьёт даже пива — когда-то вычитал, что физик Ландау на месяц лишался творческой активности с одного бокала шампанского. Сёма приседает с Танюшкой на плечах, малышка держится за его подбородок и болтает без умолку:

— Дядя Сёма, почему тут песок белый, а у нас дома рыжий?

— Там. Много. Железа, — пыхтит Сёма, пытаясь не сбиться со счёта приседаний.

— Железа? Почему я не видела?

Сёма снимает девочку с шеи, находит ракушку и скребёт острым краем стойку пристани.

— Вот, видишь, железо от воды становится ржавчиной, а она красноватая, видишь?

Девочка тычет пальцем в полоску рыжей грязи на ракушке, размазывает по ладони и восхищённо смотрит на Сёму снизу вверх светло-серыми глазами, точно такими, как у её мамы.

Потом они строят крепость из мелкого белого песка. Волны подходят ближе, песчаные башни оседают, кренятся и падают. Вода зализывает их, оставляя гладкие белые бугорки.

— Ничего, — говорит Сёма, — мы завтра ещё построим.

Андрей Андреич солидно выходит на берег с полотенцем через плечо, чешет грудь, приставляет ко лбу ладонь и озирает окрестности. Он старше Сёмы на какой-то десяток лет, а посмотришь — патриарх да и только. По лестнице сбегает Таня: светлые волосы вразлёт, яркие губы, мелькание загорелых ног. Она посылает Сёме с Танюшкой воздушный поцелуй, один на двоих, на ходу расстёгивает платье, бросает на песок и входит в воду.

Сёма смотрит вслед. Ему грустно видеть, как вода скрывает нежные ямки под коленями, изгиб талии, ложбинку вдоль загорелой спины. Он знает за собой эту особенность, эту острую тоску, когда что-то хорошее исчезает из виду. Его с детства печалило отправление поезда, уход корабля и закат солнца. Когда был совсем маленьким, он не знал, что делать с этой тоской, слишком большой для его тела: он бросался на пол, сучил ногами и рыдал. Сейчас он по-прежнему не знает, что с этим делать, но хотя бы научился не плакать вслух.

Сёма знает за собой и другие странности: когда в голову приходит идея, он ничего не видит вокруг. Стоит, бормочет, смотрит в одну точку. Раз вот так застрял на дороге, машины сигналили, а он не слышал, обдумывал решение задачки. Мама боялась за него, просила ходить в школу окольным путем, не через шоссе. Сёма обещал и держал слово до самого седьмого класса, пока мама была жива. Мамы нет уже давно, а он скучает по ней так же, как в первый год, когда её не стало.

Или вот ещё странная привычка: ставить ботинки носами на север. В интернате его за это ругали дежурные, в универе стало проще — хоть на тумбочку ставь, никому нет дела. В этом чудачестве нет логики — ну и что? Чем плох ритуал, если он дает устойчивость, маленькую иллюзию, что вещи подчиняются его воле, хотя бы некоторые?

Зато ему никогда не приходилось учить таблицу умножения, он знал, не подсчитывая, что семью семь равно сорока девяти — а чему же ещё? Помнил все телефоны и мог спустя неделю вызвать в памяти номер проехавшей мимо машины. В физмат-интернате был шахматным чемпионом, в универе, правда, бросил — пришлось выбирать: шахматы или наука. Занялся математикой, но долго ещё во сне разыгрывал дебюты — он всегда любил динамичный и острый королевский гамбит.

Сёма не выбрал науку сознательно — просто решать задачи стало интересней, чем этюды. По другим предметам успевать было легко, но скучно, жаль времени на чепуху.

Танюшка дёргает Сёму за палец и что-то говорит, кажется, уже давно. Ему делается стыдно — человек обращается, а он ноль внимания. Сёма приседает на корточки, переспрашивает, но всё равно не может понять, чего хочет малышка, потому что в эту минуту её мама выходит из воды.

4. Pez desaparecido (рыба пропала)

В предпоследнее мексиканское утро Сёму будят птицы. Чайки всегда кричат тревожно, а тут закатили просто истерику. Может, кто-то пугает их, какой-нибудь зверь? Приходит Танюшка и тащит Сёму на берег.

Чайки носятся в воздухе. На земле птиц нет, исчезли даже шустрые пичуги, похожие на наших куликов-песочников, вечно выклёвывающие что-то из мелкой волны.

Рыбаки стоят над сетями, тревожно переговариваются, скупо жестикулируют — в этой своей сдержанности они похожи на древних индейцев, какими их представляет себе Сёма. В сетях вместо светлой рыбы ворочается ком водорослей и змеевидных тел. Сёма не знает, о чем толкуют рыбаки, но видит: что-то явно не так. Старый мексиканец машет рукой в океан, повторяет два слова: «Pez desaparecido! Pez desaparecido!». Сёма запоминает их, чтобы потом посмотреть в словаре, и принимается делать зарядку. На пляж выходят Андрей Андреич и Таня.

Начинается отлив. Вода отступает быстро и далеко, слишком далеко, на оголённом дне среди ракушек суетятся крабы. Сёма берёт Танюшку на руки, девочка прижимается к нему. Андрей Андреич встаёт и зачем-то вытряхивает полотенце. Таня подносит руки к губам, смотрит в пустую яму, где только что был океан. Воздух начинает дрожать, будто приближается поезд. Гул растёт, вибрация передаётся в кости, в грудную клетку. Рыбаки бросают сети, бегут к холмам. В океане появляется идущая к берегу полоса. Сёма кричит:

— Бежим! — и, крепко держа Танюшку, мчится в гору к гостинице.



Добежать он не успевает, волна идёт слишком быстро. На пути попадается мощное дерево, метрах в двух от земли оно разделяется на много ветвей, каждая как толстый ствол. Сёма сажает Танюшку в развилку, помогает влезть какой-то женщине, забирается сам. Подбегает Таня, тянет руки, Сёма одним движением втаскивает её наверх. Она лезет выше, а он укрепляется в нижней развилке и, сильно свесясь, тянет руку Андрею Андреичу. Тот уже близко. Сразу за ним — чёрная стена воды. Волна бьёт Андрея Андреича в спину и валит с ног, Сёма видит удивление на его лице.

Больше Сёма ничего не видит — вода захлестывает глаза, накрывает с головой. Он цепляется за ствол, сопротивляется течению, ухитряется держать голову над водой, но выше влезть не может, нельзя отпустить руки, оторвёт и утянет прочь.

Вода течёт и течёт в одном направлении, на берег. Не как волна — накатила, свернулась рулоном и отхлынула, а как река. Небо становится розовым. Цвет сгущается, превращается в красный. Щиплет глаза. Наконец течение замедляется, Сёма влезает выше. Вытирает глаза — на ладони кровь. Видно, обломок доски рассек бровь, вон их сколько кружит на воде. Он берёт у Тани девочку, Танюшка обхватывает его шею и стискивает так крепко, что Сёма просит немного отпустить. Он высматривает Андрея Андреича, но того нигде не видно.

Течение останавливается, вода идет обратно в океан, обнажая берег. Земля покрыта водорослями и обломками, на пляже ни одной скамейки, деревянные грибочки вывернуты с бетонными корнями.

Сёма смотрит вниз, на корни дерева. Почва размыта, ещё одна волна вывернет их из земли. Он спрыгивает, сажает Танюшку на шею, берёт за руку Таню и они бегут наверх к гостинице. Сзади, пока ещё далеко, рокочет следующая волна, наполняя гулом воздух и землю, отзываясь дрожью в костях.

Когда вода спадает окончательно, Сёма с другими мужчинами ходит по берегу, ищет людей, живых и мёртвых. Андрея Андреича среди них нет. Его обнаруживают к вечеру — тело утащило далеко вверх по сухому руслу реки.

В Танином номере опущены шторы, малышка устроила дом под письменным столом — завесилась полотенцами, перетащила туда всех кукол. Дверь в спальню открыта, Таня лежит поверх гостиничного покрывала, смотрит в потолок.

— Жена звонила, — сообщает она без выражения.

— Чья?

— Андрея.

— Как? Разве вы?..

— Вот тебе и как. Простым каком. Пять лет коту под хвост. Пять лет! Теперь его законной змее достанется всё до копейки, а я… — Танин голос прерывается, — а я и его родная дочь останемся голые и босые.

Сёма опускает глаза — ему стыдно это слушать.

5. Задача, которая имеет смысл

В деревянном сарае, пахнущем водорослями и сушёной рыбой, на полу лежат тела. Девять — все, кого удалось найти. Сёма всегда будет помнить полутьму внутри сарая, чёрную после улицы, тонкие полоски солнца, бьющего в щели между досками, и голубые ленты дыма от сигареты полицейского.

Выйдя из сарая, щурясь от яркого света, Сёма пытается вспомнить задачу, что занимала его вчера. Математика всегда помогает отвлечься, найти равновесие. Но впервые в жизни он не может сосредоточиться на решении, всё кажется бессмысленным рядом с этим сараем, где в полосатой тени на полу лежат мёртвые люди. Странная у меня профессия, думает Сёма. Странная и бессмысленная. Ненужная.

Кто-то в форме обращается к нему по-английски, объясняет, что доставкой тела займётся русское посольство. Сёма что-то подписывает, получает бумаги и бредёт к гостинице. Поднимаясь по лестнице, слышит, как страшно кричит женщина. Он бежит бегом, открывает дверь номера — нет, не Таня. Она спит, тихо дышит во сне. В номере пахнет спиртным.

Танюшка играет под столом, шебуршит тихонечко. Сёма садится на пол, малышка подходит, обнимает его за шею, кладёт голову на плечо. Её волосы пахнут океанской водой.

Перед глазами, как бесконечное кино, снова и снова мчится чёрная волна, падает от её удара Андрей Андреич, пена захлёстывает его удивленное лицо.

Сёма замирает, чтобы не спугнуть мысль, смотрит в точку перед собой и неразборчиво бормочет что-то о землетрясениях, нейронных сетях, самообучающихся моделях. Танюшка спит у него на руках, голова её неудобно откинута. За стеной не переставая кричит женщина, но Сёма её не слышит. Он услышит позже, когда придёт в себя. А сейчас он решает задачу, которая имеет смысл.

6. Математические модели

Когда-то геологи пытались делать прогнозы, но теперь эта мода прошла, ученые признали извержения и землетрясения непредсказуемыми. Предвестниками в разные годы объявлялись сейсмические паузы, изменения в грунтовых водах или газах, поведение животных, но надежды не оправдались — слишком много переменных, слишком сложные зависимости.

Сёма ушёл из чистой математики и занимается именно этим безнадежным делом, гаданием на кофейной гуще, попытками смоделировать будущее. Его модели не используют ни одну из научных гипотез, они сами, как умеют, создают теории, выводят их из сейсмических каталогов и прочих данных. Как они справляются, какие зависимости ловят, неизвестно. Вполне может быть, их логика и вовсе недоступна человеку.

Это раздражает коллег с кафедры геологии — учёные хотят понимать процессы, а модели выдают вероятностный список событий с параметрами — и больше ничего. Голый список, без разумных объяснений. И всё же результат ретроспективного прогноза впечатляет геологов.

Для проверки в машину вводят данные за все годы, за которые есть измерения, — кроме последних трёх. Модель выводит зависимости и прогнозирует события на последние три года. Каждая следующая Сёмина модель дает более точный прогноз. У последней ошибки типа «ложная тревога» (false positive) — двадцать процентов, «пропуск цели» (false negative) — сорок пять. По первому параметру это лучший в мире результат.

Проект признают важным, группе дают новый, самый мощный компьютер университета, эдакий монстр, каких в мире — раз, два и обчёлся. Может, у военных есть мощнее, но они не признаются. Разработчики искусственного интеллекта сильно обижаются на Сёму — они выбивали эту машину правдами и неправдами для себя, давили на все рычаги, а досталась она не им.

Сёмина группа торопится перенести модель на новый компьютер — нужно проверить один скверный прогноз. Две последних модели с большой уверенностью пророчат в ближайший год всемирную катастрофу: в районе Курило-Камчатского жёлоба вот-вот извергнется подводный супервулкан. Активность последних лет — это не отдельные очаги, как думали раньше, а проявления одного огромного образования.

В район предполагаемой катастрофы выходят научные суда и подтверждают данные — супервулкан с кальдерой, чуть большей, чем Йеллоустоунская, существует и ведёт себя беспокойно.

Морское дно набухает, идёт трещинами, адский котел может рвануть от первого приличного землетрясения. И тогда четыре тысячи квадратных километров кальдеры провалятся в резервуар с магмой, следом хлынет вода — произойдёт выброс огромной силы и наступит конец жизни на Земле, какой мы её знаем. Цунами обойдёт все океаны, облака пепла закроют солнце, настанет тьма и похолодание на всей планете. Погибнет скот, посевы и три четверти видов растений. На земле настанут годы беспорядков, голода и постоянной зимы.

7. Восьмая модель

Новость о вулкане попала в прессу, газеты и интернет полны подробностей о том, как именно настанет конец света. Каким-то образом журналисты узнали о Сёминых моделях, и он по наивности дал интервью. Теперь он скрывается, на работу пробирается каждый раз другим путем. Оказывается, это жутко неудобно — быть знаменитым. Больше всего ему хотелось бы опровергнуть прогноз своих моделей, уж он давал бы интервью направо и налево, но шансов на это очень, очень мало.

На новом компьютере начинает работать восьмая по счету модель, группа зовет её Восьмёрочкой. Машина считает долго, слишком долго, намного дольше, чем предыдущая. Что она вычисляет? Наверное, обрадовалась новым возможностям и создает другую, лучшую теорию. Сёма вскакивает по ночам, соединяется из дому с университетским компьютером — результатов нет.

Почти через неделю в ночь на воскресенье программа выдаёт список геологических событий за прошлый год. Сёма смотрит на экран, вдыхает — и забывает выдохнуть. Крупные события он знает наизусть и сразу видит: модель не пропустила ни одного. И, что ещё важнее, не предсказала ничего лишнего.

Это странно. Этого не может быть, модели так не работают. Вероятности тоже выглядят нереально: гауссиана торчит на манер выставленного пальца — как если бы был точно известен день происшествия.

Сёма запрашивает отчет о событиях среднего ранга. Восьмёрочка выдаёт список через пять минут, группа сличает его с каталогом — не пропущено ничего. То есть вовсе ничего — отмечены даже сотрясения, вызванные проседанием плиты под искусственным водохранилищем.

Откуда такая точность? Фантастическая, ненормальная точность. Как она это делает? Сёма застывает у экрана, смотрит в одну точку. А, ну конечно! Даже смешно, что сразу не догадался: Восьмёрочка просто-напросто ворует реальные данные, как ленивый школьник подглядывает ответы в конце задачника. Сёму не удивляет, что компьютер ведёт себя как человек, — при такой сложности возможно всё что угодно.

Машину отключают от сетей, но точность по-прежнему ненормальная, она откуда-то считывает список. Откуда? Как её, заразу, перехитрить? Сёму охватывает азарт охотника — поймать, уличить негодницу, выяснить, как она крадёт сведения.

Команда компьютерщиков две недели возится с машиной: экранируют, запитывают от автономного генератора, проверяют входные массивы данных и запускают по новой. В этот раз Восьмёрочка срабатывает быстро — точность прогноза прежняя.

Сёма подключает машину обратно к сети и запрашивает список на будущее, на один следующий месяц — это уже не игрушки, это настоящий прогноз, тут данные не подглядишь. Восьмёрочка выдаёт список — нормального распределения нет как нет, эта силиконовая дурёха по-прежнему думает, что стопроцентно знает, когда и где случится извержение или землетрясение. Сёма посылает прогноз коллегам и ждёт реальных событий.

Долго ждать не приходится: новый остров на Курилах, два средних землетрясения там же и ещё несколько возле Суматры — Восьмёрочка их предсказала все. Коллеги празднуют успех, но Сёме не до того, он хочет понять, как это может быть.

У него есть несколько гипотез, но при анализе все лопаются, будто пузыри в луже. Неужели машина умеет заглядывать в будущее? Но нет, Сёма ещё на первом курсе понял, как устроено время: находясь в его потоке, нельзя увидеть другую точку. Для этого нужно быть вне времени, смотреть со стороны. Доказать этого он пока не может, но в свою интуицию верит.

Он вздыхает, запрашивает прогноз на три будущих года и едет домой — в свою избу у реки. Думать машина будет долго, а в эти выходные ему нужно быть дома пораньше. В субботу обещала приехать жена.

8. Изба-шестистенка

Когда-то на холме у реки лежала большая ремесленная слободка, но город расползся, как Мишкина каша из детской книжки, и теперь только два десятка изб-шестистенок остались между речкой и новостройками. Их каждый год собираются снести, но пока не сносят. Городские звуки сюда не доходят, только шоссе жужжит внизу. В слободе по-прежнему кричат петухи, мекают козы и скрипит журавль столетнего колодца. Электричество здесь есть давно, водопровод соорудил ещё Сёмин отец — правда, соседка баба Феня считает, что из колодца водица лучше. Провели телефон, Интернет тоже есть, так что можно работать из дому.

До недавнего времени вся Сёмина семья жила здесь в просторной тёплой избе. Таня и Сёма ездили в университет на автобусе, сорок минут — и ты на месте. Потом маленькую Танюшку отдали в какую-то особенную гимназию, за учёбу платили её бабушка с дедушкой, и девочка поселилась у них. Таня тоже стала ночевать в городе — там дочь, там работа в пяти минутах. Навещала мужа и сына каждый выходной. Потом реже, потом ещё реже, теперь вот спасибо, если раз в месяц. Оно, конечно, дочке нужна мама, а сыну Юрчику здесь хорошо, нянька баба Феня его обожает, Таня за мальчиком так не присмотрит, как она. Вон какой крепыш растёт на бабы-Фениной домашней стряпне и козьем молоке.

Жена уходит постепенно. Она права, такая женщина не может долго любить его, непрактичного, чудаковатого, замкнутого. Она права в каждом жесте, в наклоне головы, в нетерпеливом передёргивании плеч. У нее есть свойство быть правой без доказательств, она права одним тем, что ходит по земле.

Сёма знает, однажды жена забудет приехать, и он сможет увидеть её только в универе — секретарша декана, красивая и недоступная. Иногда Таня говорит, будто слышит его мысли:

— И не мечтай, Сёмочка, я тебя не брошу! Вот получишь каку-никаку нобелевку, поселимся в городе, снова будем вместе. У нас с тобой, милый мой, потрясающая сексуальная совместимость, куда ж я денусь от тебя? И потом — ты знаменитость! Люди нарочно заходят в деканат поглазеть на меня, твою жену. Ты же у меня гений.

Сёма знает: эти слова могут значить, что значат, а могут и ровно наоборот. Если у них такая совместимость, почему она не приезжает чаще? Понять эту логику невозможно, а вопросы задавать бессмысленно, только нагромождать непонимание и ложь.

Перед приездом жены он отводит Юрчика к бабе Фене, протапливает печь и проветривает спальню — когда Тани нет, Сёма спит в кабинете на топчане.

Дрожать он начинает уже на автобусной остановке, но до поры до времени дрожь остаётся внутри. Таня спрыгивает с подножки, Сёма берёт сумки, целует гладкую щёку и они идут домой. Он ступает в её маленькие следы на узкой тропе в снегу и вдыхает запах духов. Спешит надышаться впрок.

Внутренняя дрожь усиливается, когда они подходят к дому, и становится совсем заметной, когда он вслед за женой входит в сени и роняет сумки на пол. Таня поворачивается к нему, кладет голову на плечо, проводит пальцами по затылку, и Сёме кажется: он взлетает. Обнимаясь на ходу, разбрасывая одежду, путаясь в ней, они добираются до спальни.

Когда жена засыпает, он поднимается на локте и смотрит в её спокойное лицо. Ночевала тучка золотая… Не то чтобы он себя считал утёсом-великаном, но она — она и вправду золотое закатное облачко. Жёлтые волосы, тёмные у корней, лёгкие пальцы, глаза закрыты, но Сёма помнит, они прозрачные и светло-серые, как ранние сумерки над городом. Только что он смотрелся в её глаза, наполовину прикрытые веками, смутные, бессмысленные, прекрасные. Когда она проснётся, у нее будут другие глаза — дневные, смешливые, лукавые. Обманные. Сёма знает, она ему лжёт, но не хочет разбираться, в чём и зачем. Во-первых, всё равно не разберешься, а во-вторых, станешь выяснять, потеряешь, что имеешь.

Он тихо одевается и идёт по снежной тропинке к бабе Фене за Юрчиком. Целый выходной впереди, сутки с половиной, почти два дня. Они будут втроем пировать, мерить сыну новые одежки, распаковывать игрушки. Сёма бросит занятия, только будет проверять, как там Восьмёрочка, — при жене всё равно толком не поработаешь. Потом настанет ночь, и он снова увидит те её глаза, смутные, полуприкрытые. В постели она серьёзна, требовательна и, что особенно ценит Сёма, совершенно, абсолютно, до самого дна правдива.

9. Один

Он провожает Таню на автобус — в этот раз сын тоже едет, у деда день рождения, Юрчика там непременно хотят видеть. Дед с бабой любят малыша, хоть и не родные ему по крови. Его все любят, такой он человек.

Сёма старается не думать, что через год сын пойдёт в школу. Наверное, в ту престижную, куда ходит Танюшка. Как же было тоскливо, когда дед с бабой, родители Андрея Андреича, забрали девочку к себе. Потом уехала Таня. А скоро и Юрчик. Как же он будет тогда — совсем один?

Таня говорит о квартире в городе, но Сёма не верит, что заработает на жилье, вряд ли его проекты принесут деньги. Андрей Андреич, тот умел такие вещи, а вот он не умеет.

Автобус скрывается за поворотом, Сёма идёт домой в морозных сумерках, постепенно ускоряя шаг. Бегом-бегом, скорее-скорее включить компьютер, связаться с университетской сетью, не посчитала ли Восьмёрочка новый прогноз.

Нет, не посчитала. Он бродит по дому, подбирает брошенные вещи. В детской валяется на боку паровоз, блестит синим лаком. Сёма цепляет к нему вагоны и смотрит, как маленький поезд, стрекоча, описывает круги по тонким игрушечным рельсам, вздрагивая на стрелке. Стрелка, думает Сёма, стрелка — это модель поворотного события.

Он уже скучает по сыну. Юрчик не такой, как все, и не такой, как Сёма, разве что уши торчат под тем же углом. В его возрасте Сёма умножал и делил на полную катушку, сам додумался до отрицательных чисел, но когда он пытается заниматься с сыном, тот даже не старается думать. Он пробует угадать верный ответ, чтобы доставить отцу удовольствие. Зато у малыша есть другие таланты. Сёма не знает, как они называются, он только знает, что его мальчик — особенный человек.

По утрам малыш просыпается рано и просит открыть дверь в большую комнату. Не вылезая из постели, он смотрит, как отец растапливает печь высушенными загодя дровами — в доме всегда лежит охапка-другая поленьев возле тёплого бока печи. Потом Сёма делает зарядку. Когда доходит до отжиманий, Юрчик вскакивает, пробегает босиком по холодному полу, взбирается отцу на спину, прижимается тёплым животом. Вместе они отжимаются от пола пятьдесят раз.

Потом Юрчик взбирается на табурет, и Сёма укутывает его одеялом, потому что изба ещё не прогрелась. Малыш внимательно смотрит, как отец жарит яичницу, переводит взгляд с Сёминых рук на лицо и обратно, — и у него сияют глаза. От маленького человека идет волна, тёплая и светлая. И не важно, что ему неинтересны числа, если у него есть вот это, Сёма не знает, как оно называется, он только знает — это лучшее, что у человека может быть.

Он выключает игрушечный поезд, идёт в кабинет-каморку и проверяет, не закончила ли счёт Восьмёрочка. Нет, не закончила. Поворочавшись, он засыпает в своей каморке на топчане. Во сне видит, будто машина посчитала будущее, подтвердила прежний прогноз моделей, и супервулкан рванёт сегодня. Сёма слышит гул, как если бы приближался скоростной поезд, хватает на руки Юрчика и смотрит в окно — Таня с Танюшей там, в городе, за них страшно. Новостройки оседают, кренятся и падают, как размытые башни мелкого белого песка.

10. Наглый тип

Просыпается он от звука — будто снежная крупа, нет, будто дождь сыплет в оконное стекло. Не открывая глаз, прислушивается — кто-то стучит по клавиатуре. Поскрипывает компьютерное кресло, тихо щёлкает кнопка мышки. Сёма открывает глаза. За столом сидит здоровенный тип и смотрит в экран. Что за дела, почему компьютер не проверил отпечаток пальца?

Сёма тянет руку к штанам, пришелец слышит шорох и поворачивается вместе с креслом. Он сидит, развалясь, широко расставив длинные ноги, смотрит насмешливо, выжидающе. Будто наблюдает за подопытным животным — интересным и не опасным.

— e2—e4, — говорит тип, как бы начиная шахматную партию.

Сёма замирает с рукой на весу, пытается вспомнить, где он видел этого мужика, почему так знакомо его лицо. Тип поворачивает голову, убирает волосы с виска и показывает шрам, точно такой, как у Сёмы остался после цунами. Кто-то загримированный под него? Да, вот и свитер тот же, голубой свитер с растянутым воротом, ещё мама связала отцу.

— Нет, не загримированный, клянусь бородой, — отвечает тип на невысказанную мысль и добавляет: — Сейчас я всё объясню.

Он так неприятен в этой своей снисходительности, что хочется сразу, не разбираясь, выставить его за дверь. Сёма натягивает штаны — человек без штанов не так убедителен, не так решительно действует.

— Я, это… знаю, как тебе сейчас, — продолжает тип. — Потерпи, я тут долго торчать не буду. Понимаешь, я сам не очень врубился, что к чему. Но у меня есть гипотеза.

Ага — гипотеза, это интересно! Ввалился, распоряжается, лазит в чужие компьютеры — и у него есть гипотеза. Сёма встает, застёгивает джинсы, надевает такой же, как у пришельца, свитер и стоит, постукивая по бедру подушечками пальцев. Заметив, что пришелец делает точно такое же движение, перестаёт стучать. Тип тоже перестаёт — и улыбается. Сёма не улыбается в ответ, ещё чего.



— Погоди меня выгонять, — говорит тип. — Смешно сказать, но я… короче, я из другого мира, такого же, как твой. Обозначим его «нижний», а где мы сейчас — «верхний». Идёт?

— Ну, — отвечает Сёма неприветливо. Это первое слово, сказанное им с прошлого вечера.

Тип воспринимает реплику как поощрение.

— Я твой двойник и знаю всё, что знаешь ты. Доказать?

— Ну, — отвечает Сёма.

— Помнишь, что было в гостинице после цунами?

— Не надо, — Сёма несвойственным ему жестом выбрасывает перед собой ладонь. Так делала мама, когда хотела кого-то остановить.

11. Посттравматическая терапия

В тот вечер семь лет назад Сёма сидел на полу, держал спящую Танюшку и придумывал, как можно прогнозировать цунами. В голове крутилась парочка жизнеспособных идей. Сёму ничуть не смущало, что он мало понимает в геологии, он надеялся на свои уникальные мозги.

Таня шевельнулась в постели, сказала хриплым со сна голосом:

— Отнеси её в ту комнату и иди сюда.

В горле у Сёмы пересохло. Он уложил Танюшку на диван в проходной комнате и вернулся в спальню. Таня взяла его за руку, потащила в тёплое, мягкое, затягивающее. Прижалась, обвила, зашептала:

— Пожалуйста, Сёмочка, мне сейчас нужно, очень-очень нужно.

Когда Таня уснула, он, опираясь на локоть, смотрел на её милое лицо, на закрытые сейчас глаза. Табу, думал он, какая же это бессмысленная чушь — табу.

Наутро пришла американская старуха. Нет, сначала их разбудила Танюшка — хлопнула дверью, зашлёпала босыми ногами. Сёма нырнул под одеяло с головой.

— Мама, Сёмы нет! Он ушёл без меня на пляж. Я стучала-стучала…

— Да вот же он! — сказала Таня и, ничуть не смущаясь, сдёрнула одеяло с Сёминой головы.

— А где папа?

Сёма обмер. В голове было пусто, ни одного варианта ответа.

— В командировке, — так же спокойно сказала Таня.

Звякнуло об пол ведёрко, Танюшка взобралась на кровать, улеглась между взрослыми, повозилась, устраиваясь, сложила ручки на одеяле и попросила сказку.

В дверь номера постучали. Сёма натянул под одеялом джинсы, отпёр — в коридоре стояла мосластая старуха в розовых шортах. Заговорила по-английски с американским акцентом:

— Меня проинформировали, у вас горе, вы потеряли члена семьи, — старуха ткнула корявым пальцем в блокнот. — Я психолог, пришла оказать посттравматическую помощь. Разумеется, бесплатно.

Из спальни вышла Таня в красном халате, спросила, чего хочет эта сушёная кикимора. Сёма объяснил.

— Переведи ей, — сладко зевнула Таня, — что ты уже оказал мне помощь, — и недвусмысленно прижалась к его голому плечу.

Сёме сделалось неловко, но потом он подумал, что шокировать старуху Тане нужно, это каким-то образом ей помогает — и не стал отодвигаться.

— Ты, бабка, — сказала Таня громко, будто та была глуха, — ты вон лучше той психованной, что вопит с утра пораньше, помоги. Сил нет слушать, заткни её чем-нибудь, что ли.

Старуха, не дожидаясь Сёминого перевода, ответила по-русски, медленно подбирая слова и на удивление правильно их выговаривая:

— Ей трудно помочь, она потеряла ребенка. И нельзя затыкать, у её народа такой обычай, это вид терапии. Слышите, она кричит даже не по-испански — это другой язык, древний.

— О, так ты из наших! Давно тут? — не смутилась Таня. Старуха молчала, а Таню несло, как с горы: — Слушай, хочешь помочь, возьми мою девчонку погулять на часок, а мы займёмся терапией. А чё, нельзя?

Старуха повернулась и заковыляла по гостиничному коридору, сковано переставляя опухшие в коленях ноги. Таня фыркнула и захлопнула дверь.

— А дома сейчас снег, — сказала она негромко, и Сёме стало так её жаль, что заболело в горле.

12. Три гипотезы

— Не надо, — повторяет Сёма, опуская выставленную ладонь. Не надо рассказывать, я сам помню.

— Кто б сомневался! Тогда давай о Восьмёрочке. Знаешь, как она подглядывает ответ? Сядь, а то упадёшь. Она, зараза, создала параллельный мир!

— Где?

— Ну… скажем… в другом измерении.

— Мужик, ты в своём уме? Имей совесть, с математиком говоришь.

— Да какая разница — где? Это рабочая гипотеза! Обозначаем вопрос «где» как требующий доработки, и поехали дальше. Вся фишка в том, что твоя программа создала мир. Мой мир, понял? Она наблюдает его и сообщает тебе, чего как.

— А время?

— А чё время? Она видит всё время модели сразу — прошлое и будущее. Она же снаружи потока, — говорит тип и усмехается.

Понятно, он усмехается потому, что цитирует Сёмину теорию о времени.

— Откуда ты это взял? — не сдаётся Сёма.

— Одна бабка сказала! Нет, кроме шуток, я тоже ещё не очень врубился. Припёр ко мне один наглый тип и наплел. Я подумал-подумал — да и принял как гипотезу. Интересная идея, хоть и завиральная. Вот, проверяю её тут с тобой.

У Сёмы тоже есть гипотеза, даже три. Первая, самая вероятная — это розыгрыш. Вторая — он, Сёма, сошёл с ума и всё это бред, а наглый тип в его свитере просто галлюцинация. И третья — пришелец настоящий, нижний мир существует. Смелое предположение, но именно его хотелось бы рассмотреть подробнее.

— Ты прошляпил ещё одну версию, шпионскую, — ехидничает пришелец.

— А ты что, читаешь мысли?

— Гм… нет. Но я недавно был в твоём… в твоём положении и, как ни странно, точно так же рассуждал. Обалдеть, до чего иначе выглядит партия с другой стороны доски! Вот я сделал первый ход e2—e4 и сижу, жду, пока ты допрёшь своими куриными мозгами ответить e7—e5.

— Сам дурак, — отвечает Сёма, и ему становится весело. Он рассуждает, теперь уже вслух: — Гипотезы гипотезами, тут главное…

— Главное, — подхватывает гость, — как действовать сейчас! Давай по порядку: если тебя разыгрывают, это скучно и не опасно. Ты говоришь: «Я вас раскусил», — и все, инцидент исчерпан. Считаем, ты так и сказал.

— Сказал, — соглашается Сёма. — А если я сошёл с ума, то нужно…

— Вести себя нормально, — подхватывает тип, — чтоб не загреметь в психушку. Не отбиваться от призраков пельменями!

Значит, и эту историю он знает, думает Сёма. Как-то университетский друг перепил и словил белочку. Всю дорогу от магазина до общежития он бросал в чертей замороженными пельменями — как раз хватило двух пачек. А уж в общежитии ему вызвали барбухайку.

— Лады, — соглашается Сёма, — пельменями кидаться не будем.

— Так что, работаем с моей гипотезой? Она хоть интересная.

— Ну давай, а то другие какие-то прямолинейные. Не шпион же ты, в самом деле? Не тянешь ты, мужик, на шпиона!

Оба смеются. Тип хохочет от души, показывая здоровые белые зубы, и становится всё более сносным с каждой минутой.

— Вопрос первый, — говорит Сёма, — кто там к тебе заявился и навешал на уши крупнокалиберную лапшу?

— Да я сам же и заявился! Точно такой, как мы с тобой, в том же свитере, только из нижнего мира.

— Из нижнего? Из твоего нижнего? Что ж, их бесконечное число? Этот, как его, бесконечный спуск из фантастического романа?

— Не думаю. Миры должны слегка отличаться, накапливается же постепенно, ну, знаешь, недетерминированность и всякие там примочки. Так что где-то они кончаются. Иначе откуда бы взяться рычажку?

Пришелец достает из кармана плоскую коробку, поднимает крышку и показывает Сёме. Внутри нарисован человечек, у него из живота торчит рычаг, маленький переключатель на четыре направления. Сейчас он в нейтральном положении.

— Жмёшь эту фиговинку вверх, попадаешь в верхний мир.

— Верхний? Это где модель, которая сочинила мой мир? Бредятина. Мой мир не был создан две недели назад.

— Не создан, а скопирован, вместе со всем прошлым. И вообще, что ты хочешь от гипотезы? Знаешь что? Не хочешь, не жми, — пожимает плечами Сёма-нижний, — мне от этого ни холодно, ни жарко.

— Рычажок… детский сад какой-то. Ты б ещё волосы из бороды дёргал, трах-тибидох! — говорит Сёма и понимает, что непременно нажмёт рычажок: во-первых, любопытно, а во-вторых… ну, любопытно же.

— Ладно, — кладёт коробку на подоконник Сёма-нижний, — потом поиграешь, когда я исчезну.

— Исчезнешь? — Сёма чувствует знакомую тоску.

— А что мне тут век сидеть, друг мой верхний? Нижний мир человека втягивает обратно, это уж точняк, это я лично видел.

13. Цена ошибки

Сёма берёт коробку, вертит, осматривает — исцарапанная коричневая пластмасса, никаких надписей.

— А не рванёт? — цитирует он студенческий анекдот.

— Не, — улыбается пришелец, — я уже жал. Не рвануло, только сюда принесло, к тебе.

— Зачем? Испортить мне утро?

— Ага. Ко мне мой нижний тоже с утра припёрся. Знаешь, чего хотел? Поменять входные данные модели. Эй, эй, не дёргайся! И знаешь что? Он меня уговорил.

— Ну, ты псих! Всё ж пересчитывать потом, неделю времени коту под хвост. Вы там сдурели в своих нижних мирах.

— Это ты сдурел в своём верхнем мире. Тебе нравятся цунами до неба? У нас на Курилах, между прочим, вот-вот рванёт такое, что мало не покажется. У вас, кстати, тоже.

— Полегче, мужик, полегче! Нечего меня пугать. Ну, поменяю я данные — и что? Моему миру от этого ни холодно, ни жарко.

— А моему? Почему бы не спасти мой мир, эдак легко и весело, ещё до завтрака? Настоящий, между прочим, мир, живой, как твой.

— Ты забыл, нижних миров нет, это гипотеза.

— Сёма, взвесь! Взвесь цену ошибки против вероятности — ты же вроде как умеешь считать.

Тут посетитель прав, когда цена события так высока, то почти нулевая вероятность не имеет значения. Вся загвоздка в этом «почти» — почти нулевая. Гипотеза бредовая, но всё же…

— Ладно, — говорит Сёма, — я ничего не обещаю, давай думать чисто теоретически. Какие данные ты поменял бы? Нет, стой, не канает. Твой мир, как мой, так? Ну почти. Представь, литосферные плиты пёрли с одной скоростью и ни с того ни с сего попрут с другой.

— Ну и что? Так наши учёные удивятся. И вообще мы с тобой не будем трогать скорость плит, мы входные данные подчистим, попригасим извержения на Курилах.

— Толково, толково. Мы их уберём, а уж модель сама выкрутится, пересчитает, что там внутри деется… Слушай, она что, изменит прошлое нижнего мира?

— А запросто! По крайней мере Сёма-дважды-нижний был уверен. Я ж эту партию второй раз играю, вот только что играл чёрными, а сейчас с тобой — белыми. Белые начинают и выигрывают: e2—e4!

— e7—e5, — автоматически откликается Сёма, — но я тебе ничего не обещал.

14. Перемена данных

И они вдвоём меняют данные, благо в модели есть режим уточнения уже введённых каталогов. Уменьшают вулканическую активность на Курилах раза в полтора — должно хватить. Модель решит, что супервулкана нет, и — бац, в нижнем мире его не станет.

— Давай под шумок ещё что-нибудь поправим? — воодушевляется Сёма.

— Не увлекайся, брат мой верхний, мы и так до фига рискуем. Я вернусь, а там дикари вокруг костра сидят и ждут, не пошлёт ли дух леса кого-нибудь большого и жилистого для бульона. Или вообще в море плюхнусь — а я ж не плаваю.

— Знаю-знаю, — ворчит Сёма, — я про тебя всё знаю. Ты передо мной, брат мой нижний, как облупленный.

Модель принимает новые данные и начинает менять созданный ею мир — его прошлое и настоящее, так по крайней мере считает Сёма-нижний. Что именно она меняет, неизвестно, скорее всего, глубину залегания магмы под Курилами.

Пришелец говорит, у них есть пара часов, и они вместе продумывают новую версию модели. Сёма никогда не работал с равными себе по скорости и гибкости мышления. Если что-то говорит в пользу неподдельности Сёмы-нижнего, то это редкие, отличного качества мозги. Поди такие подделай, тут никакой имитатор не справится. Работать с ним — наслаждение. Они обедают чаем с бутербродами, жена навезла колбасы и сыра. Смеются, им легко вдвоём.

Сёма-нижний исчезает на половине фразы. Вот он сидит на подоконнике, держит чашку, вот сквозь его свитер просвечивает низкое солнце, вот прорисовывается колодец с журавлём и соседняя бабы-Фенина изба. Пришелец полупрозрачен, лицо у него удивлённое. Потом он исчезает совсем. Чашка падает на пол, раскалывается на равные половинки и лежит, как чертёж сечения — одна половинка с ручкой, другая без.

Сёму охватывает знакомая тоска, та, что приходит, когда кто-то исчезает. Тем более вот так — навсегда. Он вертит в руках исцарапанную коробку с рычажком. Ещё немного подождать, пока машина выдаст результат, убедиться, что в нижнем мире всё путём. Потом нажать и проверить, ведёт ли эта штука на самом деле в верхний мир. Или она никуда не ведёт и всё это глупости. Сказки.

15. Рычажок

Сёма сидит на подоконнике, держит коробку, ждёт. Интересно, зачем нужны три другие положения рычажка? Двинуть, что ли? Нет, пожалуй, нет. Сёма ждёт, постукивает пальцами по колену, смотрит в окно.

По синей тропинке в снегу идет баба Феня, несёт на коромысле пустые цинковые ведра. Широкая синяя тень скользит по искристому снегу. Вёдра качаются, скрипят, сквозь двойную раму заклеенного окна слышно тоскливое «скри-и-ип, скрип, скри-и-ип, скрип».

Сёма задерживает дыхание и — двигает рычажок. Зачем он так сделал, почему не дождался отчёта из нижнего мира, он не знает сам. Может, виновато тоскливое «скри-и-ип, скрип»?

Ничего не меняется, баба Феня идёт к колодцу, вёдра скрипят на коромысле. Впрочем нет, теперь они блестят на солнце, а широкая синяя тень скользит по другую сторону тропинки.

Ага, значит вот оно как, здесь сейчас утро. В верхнем мире всё так же: шторы в клеточку — их повесила Таня, чтобы у Сёмы был уют. Этажерка, книги по геологии, стол с компьютером, топчан. На топчане кто-то спит — из-под одеяла торчит борода. Сёма садится в кресло, прижимает к экрану палец — компьютер узнает отпечаток. Тихо, чтобы прежде времени не разбудить хозяина, Сёма выходит в сеть.

Дата та же, сегодняшнее утро. В Интернете те же новости: супервулкан, конец света, выборы и демонстрации. Такое же страшное цунами в Северо-Курильске, разрушившее город. А что модель? Вот она, голубушка, родная Восьмёрочка, вот её прогнозы. Сёма ищет отличия, их нет.

В компьютере семейные фотографии. Нет-нет, он не лезет в чужую жизнь — это его жизнь: молодые мама с отцом, жена, дети. И всё же он видит их немного иначе, со стороны. Видно, это не совсем его жизнь.

Он всматривается в лицо сына — светло-серые глаза смотрят так же. Мальчик растёт, меняется, уходит — и это правильно, но всё равно грустно, каждый час прощаешься с ним прежним.

16. e2—e4

На топчане шевелится Сёма-верхний. Поднимает голову, смотрит расфокусированными сонными глазами. Ай молодец, с уважением думает Сёма, не вскакивает при виде меня, не орёт!

— e2—e4, — говорит Сёма и спохватывается, верхний же ещё не знает особенного в их ситуации смысла этих слов.

Что творится у него в голове? Ага, соображает, где мог меня видеть. Когда я проснулся, Сёма-нижний показал мне шрам, надо и мне показать. Ух, какие глаза квадратные. О чём он сейчас думает, о своих трёх гипотезах? Нет, это потом. А, помню-помню, сейчас он злится на меня, заносчивого хама. И думает, не загримирован ли я. Сёма говорит, с трудом удерживая смех:

— Нет, не загримированный, клянусь бородой. Сейчас я это… всё тебе объясню.

Он играет знакомую партию, удивляясь, насколько иначе она выглядит с другой стороны доски. И уж вовсе кажется нереальным, что сейчас он спасает свой мир от катастрофы, огромность ситуации не помещается в голове. Сейчас это просто игра, её надо как можно лучше сыграть, вот и всё. А может быть, дело в том, что Сёма уверен в успехе — было бы смешно не договориться с самим собой.

Они проводят вместе почти весь короткий зимний день, им хорошо вдвоём, одно только печалит: мысль, что скоро исчезать. Сёма-верхний, похоже, об этом не думает — слишком много свалилось на него сегодня.

Сёма сидит на подоконнике, держит чашку и замечает, что монитор на столе и шторы на двери становятся прозрачными. Сёма-верхний тает на глазах, лицо у него удивлённое. Значит, я возвращаюсь домой, думает Сёма, мой мир втягивает меня обратно. Ну-ка, ну-ка, чего мы тут понаменяли?

За окном неровным частоколом торчат новостройки — те же, что и прежде. Это уже хорошо. Колодец с журавлём тоже на месте. Бабы Фени не видно, не протоптана тропинка к её избе, окна заколочены.

В комнате всё иначе: нет клетчатых штор, на этажерке ни одной книги по геологии, все по теории игр. На двух корешках Сёмино имя крупными буквами. Он включает компьютер — пароля нет, заходи, кто хочешь. Руки дрожат. Ещё бы, страшно. А кому бы не было страшно?

Сёма сразу видит, с одного взгляда, на первых полосах газет нет ничего о супервулкане. Он читает дальше — нигде ни слова.

А как то цунами в Северо-Курильске? Ага, вот — порт залило, но город цел, почти нет жертв. Сёма сидит, уставясь в точку, — пытается осмыслить, что произошло. Получилось. Неужели получилось? Это что же, можно теперь предотвращать другие беды: войны, эпидемии и неизвестные ещё напасти? Строить модели, спасать людей нижнего мира и надеяться, что в верхнем мире найдётся кто-нибудь, кто позаботится о нас? Или кто-то уже заботится, просто мы об этом не знаем?

17. 0–0—0

Он выходит в университетскую сеть. Модели нет — ни Восьмёрочки, ни какой другой. Проверяет почту, видит письма от незнакомых людей. Что это? Сердце пропускает один удар и начинает колотиться, как сумасшедшее, — в почте письмо от Андрея Андреича. «Поздравляю с премией, ещё не нобелевка, но куда она денется! Привет Марине».

Комната едет в сторону, Сёма успевает схватиться за этажерку — ничего себе закружилась голова.

— Да, конечно, — бормочет он, — Тихоокеанское Вулканическое Кольцо… то же кольцо… Центрально-Американский жёлоб… раз мы здесь поменяли, так оно и там… семь лет назад…

Он уже всё понимает, но ещё не верит себе. Вскакивает так, что опрокидывается кресло, распахивает дверь в Юрчикину комнату — пусто. Ни игрушек, ни детской мебели. Пыль, нежилой запах и старая кровать, на которой умирала мама.

— Нет, нет, не может быть… — бормочет Сёма, уже зная, что может.

Он возвращается к компьютеру, ищет семейные фотографии — их нет. Есть родители, но нет ни Тани, ни детей. На фоне моря грудастая девица в купальнике смеётся в тридцать два зуба и обнимает его, Сёму, весёлого и загорелого. Накатывает тошнота, он сидит, пережидает. Трёт висок — нет привычного шрама, под пальцами гладкая кожа. А, ну да, конечно.

Он набирает телефон родителей Андрея Андреича. Трубку берёт Танюшка. Знакомый тягучий голос дочери — в свои одиннадцать лет она выпевает слова, совсем как её мама когда-то:

— Дядя Сёма? — Да, конечно, он ей больше не папа, но всё равно как удар под дых. — Дядя Сёма, мы вас ждём, все уже собрались, только папы нет и вас!

Несколько секунд невозможно дышать. Наконец он выдыхает:

— Танюшка, где твой брат? У тебя есть брат?

— Нет… — растерянно говорит девочка. Трубка клацает о тумбочку, слышны шаги.

— Сёма, что случилось? — Танин голос звучит иначе, ярче, он так давно не звучал.

— Таня, Таня! Где твой второй ребенок, где мальчик? — он пытается говорить спокойно и не замечает, как срывается на крик: — Таня, одно слово, я прошу! У тебя только Танюшка — и больше нет детей?

— Да, нет, конечно. Погодите, Сёма, вам сейчас Андрюша из университета перезвонит.

Он сгибается, как от боли в животе, сползает на пол. Сына не существует и не существовало никогда. Это самое страшное — что его никогда не было. Жена и дочь, они есть, они живые, хоть и чужие. А Юрчик… Он теперь только в Сёминой памяти, больше нигде. И по мере того, как память будет стираться, он будет исчезать, как пар на стекле.

Надо что-то сделать, чтобы не было так скверно. Куда-то себя деть. Сёма медленно, спотыкаясь бродит по квартире. Забирается в кладовую и скукоживается на полу под полкой с пустыми банками от маминого варенья. Ему нужно полежать здесь в темноте, потому что там, где свет, невозможно быть сейчас. Звонит телефон, Сёма не поднимается, не выходит из кладовой. Женский голос в автоответчике:

— Сёма! Это я, Марина. Да сними же ты трубку!

Кто-то чужой, ненужный отпирает дверь своим ключом, ходит по комнатам, стучит каблуками, зовет чужим ненужным голосом. Наконец хлопает дверь. Становится тихо. Нет, не тихо — где-то кричит женщина. Сёма узнаёт этот крик, это она, та самая женщина из Акапулько.

Завтра он, наверное, соберёт ненужные теперь книги, вынесет их как мусор. Может быть, по дороге к нему придёт идея, он замрёт и будет долго смотреть в одну точку, держа тяжёлые книги на весу и не замечая этого. Но это будет потом.

Он выйдет из кладовой завтра. Или послезавтра. Или через неделю. А пока он лежит в темноте, свернувшись калачиком, слушает крик той женщины из мексиканской гостиницы и пытается разобрать слова. Он сжимает ладонями голову, силится вспомнить их — и вспоминает. Семь лет он, оказывается, хранил их на дне памяти, чтобы они выплыли сейчас. Его губы шевелятся, шепчут, выговаривают незнакомые древние слова — и ему кажется, он начинает их понимать.

Александр Сивинских Rasputin Рассказ

Петербург, 30 декабря 1916 года. Около 3 часов пополуночи.

Надрывно хрипя и матерясь от тяжести моего тела и своих грехов, меня волоком подтащили к проруби, пешнёй выбили зубы, каркнули что-то не по-русски и столкнули тело под лёд. Чёрная, смертельно-холодная вода расступилась сразу до дна — будто открылся колодец в Преисподнюю. Течение с натугой перевернуло меня лицом вверх, смыло грязь стянувших тело пелён, раскинуло руки крестом и понесло. Я то открывал глаза, то вновь закрывал; от этого почти ничего не менялось. Толстый лёд вверху, колючий лёд под веками, вечный лёд в груди. Но вдруг, весь в шлейфах пузырьков, на меня рухнул пожарный багор. Кованый крюк вонзился под нижнюю челюсть, сразу глубоко, до языка.

На этом всё кончилось — для моих убийц, моего Отечества, моего Государя.

Для меня — только началось.

Ленинград, 12 июля 1944 года. Время неизвестно.

Сладко ли нежиться в меду? Спроси у того, кто провёл в нём четверть века и ещё три года, и получишь по роже.

Хранители разбили коньячную бочку, топорами скололи с моего тела засахарившийся до стеклянной твердости мёд, а остатки смыли горячей водой. Грохочущие цепи спустились с потолка, чтоб подхватить под мышки мясницкими крючьями, но я гневно оттолкнул их, воздвигся на колени и вознёс хвалы Господу. Не подложному божку никониан-щепотников, милосердному и всепрощающему, а истинному, карающему, грозному Вседержителю старого обряда.

Потом я начал падать, и крючьям нашлось-таки применение.

Те, кто управлял ими, не церемонились, да я и не ждал сестринских нежностей от этих женщин с мужскими лицами и в мужской одежде. Тем больше удивился, когда на железном корыте с колёсами привезли меня не к выгребной яме и не в пыточную, а к лекарю. Величавый старик в белом халате и с нелепой шапочкой на темени долго мял меня сильными пальцами, выстукивал молоточком, светил в глаза слепящим лучом, ковырялся в телесных дырах блестящими инструментами, а под конец больно сжал ятра.

Я отбросил его руку прочь.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал лекарь. — С учётом того, что вам довелось перенести, можно сказать, что вы настоящий крепыш. Раны зарубцевались, мышечный тонус высокий, все реакции в норме. Немного подлатать, подкормить, и будете как новенький. Простите за каламбур. — Он сделал паузу, ожидая моей реакции. Пауза затянулась сверх всякого приличия, и он не вытерпел: — Ведь ваша настоящая фамилия Новых?

Я безмолвно перебирал бороду, разделяя слипшиеся волоски.

— Почему вы молчите, Григорий Ефимович?

Растянув губы в ухмылке, я обнажил беззубый провал рта.

— Ах вот оно что! Ну, это не страшно, протезы мы вам вставим. Желаете золотые? Фарфоровые?

— Из воронёного златоустовского булату, — прошепелявил я, брызжа медовой слюной. — Да смотри, чтоб с молитвой делали!

Ленинград, 19 июля 1944 года. 17–30.

Зубы вставили через неделю, да так ладно, что казалось — свои. Наконец-то я смог поесть варёной телятины, и ржаного хлеба, и хрустящего малосольного огурца, а не той сладковатой размазни, которой меня потчевал не то слуга, не то тюремщик — косоглазый и кривоногий киргизец Федька.

Трапеза ещё не была закончена, когда в комнату вошли трое военных. Два солдатика с револьверами сразу встали у двери. Третий, обладатель твёрдых, будто щебень, глаз, прошагал к столу и по-хозяйски уселся за него.

— Хлеб да соль, Григорий Ефимович.

— Мы снедаем, а ты не облизывайся, — ответил я, как учил отвечать незваным гостям отец, и отодвинул пищу на край стола.

— Не волнуйся, я сыт, — сказал камнеглазый. — Меня зовут Виктор Семёнович Абакумов. Начальник контрразведки Наркомата обороны СССР.

— Наркомат и Эсэсэсэр — имена воистину демонские. Сатане служишь?

Так просто вывести из себя Абакумова не удалось.

— Я служу своей стране, — сказал он спокойно. — Союзу Советских Социалистических Республик. Одна из республик — Советская Россия. Наркомат расшифровывается как народный комиссариат. Впрочем, у моей организации есть ещё одно название. СМЕРШ. Можешь называть так, если больше нравится.

— Ладно, — сказал я. — Говори, что надо.

— Сейчас идёт война, Григорий Ефимович. Война с Германией, большая и очень тяжёлая. Мы побеждаем, но платим громаднейшую цену. Миллионы советских людей уже погибли и неизвестно, сколько погибнет ещё. Тебя оживили, чтобы ты уничтожил Гитлера.

Я нахмурился. Распутина убивали многажды, но Распутин не убивал никогда.

— Кто таков этот Гитлер? Кайзер? Император?

— Фюрер. Главный вдохновитель немецкого народа. Если его не станет, гитлеровцы мгновенно растеряют боевой дух. Тогда мы их просто раздавим.

— Россия воюет с германцем в одиночку? — Произносить этот самый Союз каких-то там Республик у меня язык не поворачивался.

— Нет. Соединённые Штаты Америки и Великобритания — наши союзники. Япония, Италия и куча мелкой европейской сволочи вроде румын и венгров — на стороне Гитлера.

— Франция?

— Франция разбита. Польша разбита. Сербия сражается. Немцы очень сильны. Поэтому их нужно обезглавить. Гитлер сейчас находится в своей главной военной ставке — «Вольфшанце». Туда тебя и забросят.

— «Вольфшанце»? — переспросил я. Слово было мерзостным и ранило рот, словно обломок зуба.

— «Волчье логово». Это в Восточной Пруссии, район Растенбурга. Операция готовилась совместно отечественной и британской сторонами.

— Обманут вас джентльмены.

— Ты мне эту панику прекрати, — с угрозой сказал Абакумов. — Пророк херов. Своё убийство предвидеть не мог, а туда же…

— Какая паника? Ведомо мне, что так будет. Они ведь всегда обманывают. Умный народ, но подлый. А смертушку-то свою я видел. Как в синематографе видел. Да бежать от неё не желал. Ибо всё в руке Господней. — Я размашисто перекрестился двуперстием.

Абакумов поморщился, будто и впрямь был клеймён Сатаною.

— Далее. Диверсионных групп будет несколько. На случай, если ты не дойдёшь. Кроме того, у нас имеются союзники в окружении самого Гитлера. Главный расчёт — на них. Завтра, с двенадцати до часу пополудни, они взорвут бомбу в кабинете совещаний. Если по какой-либо причине Гитлер останется жив, его наверняка попытаются эвакуировать. Либо бронепоездом, либо самолётом. Будешь ждать фюрера в районе аэродрома. Но не один, а с напарником, который в тонкостях знаком со всей операцией. Тем не менее, командуешь ты.

У него и в мыслях не было, что я откажусь. Да я и не собирался.

— Что за напарник?

— Англичанин. Вернее, еврей. Надеюсь, ты не антисемит?

— Галилеяне — божий народ. Моего секретаря звали Арон Симанович.

— Вот и прекрасно. — Абакумов повернулся к солдатикам: — Позовите мистера Даяна.

Воздушное пространство над Польшей,
ночь с 19 на 20 июля 1944 года.

Огромный, выкрашенный в густо-чёрный цвет аэроплан стряхнул наш планер в ночном небе, как мужик стряхивает соплю с пальцев. Аппаратик из дерева и шёлка клюнул носом, у меня перехватило дыхание, но Мойша выровнял полёт за считаные секунды. Я покрутил головой, однако не смог ничего рассмотреть. Даже звёзд не было. Будто мы не в небесах парили, рядом с ангелами и птичками Божьими, а тонули в океане, заполненном вместо воды отменной китайской тушью. Да и впрямь, какие ангелы ночью? Не встретить бы бесов.

— Долго лететь? — спросил я, наклонившись к затылку галилеянина.

— Часа полтора!

— Тогда спать буду. Разбуди перед приземленьем.

Он соорудил кружок из указательного и большого пальцев.

Надеясь, что это не изображение срамного места или другой какой пакости, я закрыл глаза и в минуту заснул. Приснилась Хиония Гусева, но не сующая с дикими проклятьями нож мне в живот, а ласково кормящая грудью — большой и мягкой, как у Аньки Вырубовой.

Восточная Пруссия, лес Гёрлиц,
20 июля 1944 года. Раннее утро.

Облачённый в пятнистый балахон русского пластуна, гибкий и подвижный, галилеянин был почти незаметен в лесу. Плоская тридцатифунтовая банка с керосином, висевшая у него за спиной на лямках, и скорострельный пистолет-пулемёт Дегтярёва были обмотаны зеленовато-бурыми тряпками — для маскировки. Лицо закрывала тёмная противокомарная сетка, сквозь которую едва виднелась золотая звезда пророка Давыда на чёрной кожаной заплате поверх пустой глазницы.

Я же не скрывался. Незачем. Не тать, но архангел воздаяния, идущий, чтоб свершить Божий Суд. Чёрная косоворотка отменного шёлку, плисовые штаны с лампасом, заправленные в низкие яловые сапожки; расшитый петухами алый кушак. Смазанные коровьим маслом волосы блестели под ранним солнцем. Борода топорщилась дворницкой метлой. Тощий солдатский сидор с немногими нужными вещами был по-таёжному смещён на грудь.

Жадный лесной гнус не приближался ко мне ближе, чем на аршин. Зоркие глаза лесных тварей не видели меня, чуткие носы не обоняли, настороженные уши не слышали. И лишь трепещущие неизъяснимым ужасом сердца гнали прочь — хоть хищника, хоть жертву.

Шагалось легко и даже весело. Лес был не по-нашему чист. Ни бурелома, ни сухих деревьев — всюду чувствовалась рука привыкшего к порядку германца. На что им сдалась Россия, дуракам? Дикую да вольную, её не обиходишь и за тысячу лет. Будь ты хоть сам император Карл Великий.

Спустя три часа резвого хода я поднял длань.

— Стой. Можешь перекурить и оправиться.



Пока галилеянин шумно мочился в ложбинке за кустом черёмухи, я достал из сидора лаковый портсигар с вензелем дома Романовых. Раскрыл. Внутри, в замшевых ямках, лежали востроносые ампулы тёмного стекла и стальной шприц с гранёной иглой. Быстро закатав рукав, я перетянул левый бицепс кушаком, сжал кулак. Синие вены вздулись сибирскими реками в половодье. Из разломленной ампулы потянуло не то цветами, не то коньяком.

— Э-э-э… — протянул мой спутник. — Морфий?

— Прополис. На бензольном спирте. — Я вогнал иглу в вену и медленно надавил на плунжер шприца. Через миг тело затрясло как в лихорадке.

— Ого. Но, кажется, прополис — это сперма пчёл. — Мойша усмехнулся. — Вводить её себе? Отдаёт гомосексуализмом.

Я выждал до поры, когда трясучка начала стихать, и ответил:

— Не сперма, но уза. Клей. Да и тому ли, чей народ горел в Содоме и Гоморре за грехи мужеложества, корить меня?

Галилеянина словно ударили по лицу — упоминание о гибнущих в огне единоверцах срезало его улыбку как ножом. Он щёлкнул зажигалкой, остервенело втянул едкий дым.

— Затуши, — приказал я, опоясываясь. — Выдашь нас своей коптильней.

— Сам разрешил перекурить, — огрызнулся он.

— Затуши.

Он пробурчал какой-то вздор о протухшем кишмише, присел и растёр тлеющий конец сигары о каблук. Башмаки у него были безобразные видом, но крепкие — рыжие, шнурованные, с высокими голенищами и толстенными рубчатыми подошвами. Такими только яйца давить. Или, положим, челюсти. Я провёл пальцем по занывшим вдруг булатным зубам с гравировкой «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и скомандовал:

— Двинули. Я первый.

Теперь идти следовало более осторожно. Патрулей я не опасался: даже столкнувшись с нами нос к носу, они и их псы пройдут мимо. Куда страшней были минные поля, петли, ямы и другие подлые ловушки, которыми густо нашпиговали лес немцы. Будто самый цивилизованный народ Европы превратился вдруг в раскрашенных дикарей Нового Света, добытчиков скальпов и пожирателей человечины.

— Что это? — Галилеянин схватил меня за плечо. — Вон там. Трупы?

В широкой, но неглубокой ложбинке, почти сливаясь цветом с травой, виднелось несколько удлиненных бугорков. Над ними вились мухи.

— Посмотрим, — сказал я.

Тела, истоптанные и разорванные в клочья, уже начали припахивать. Судя по одежде и оружию, это были солдаты, но не русские и не немцы. На некотором отдалении валялся виновник их гибели: боевой тевтонский кабан. Огромный зверь с аршинными клыками, от пятака до хвоста закованный в железные доспехи. Часть бурых от крови броневых пластин была сорвана. Перепаханная пулями плоть под ними напоминала паштет. Приживлённая к кабаньему загривку голова погонщика — белобрысого подростка лет двенадцати в рыцарском шлеме — удивлённо смотрела в небо белёсыми чухонскими глазёнками через дыру на месте отвалившегося забрала.

Экая мерзота! Германцы и впрямь одичали, раз творят такое. Я с гневом плюнул на бесовскую тварь.

Мойша перевернул тело одного из погибших, чертыхнулся.

— Наши.

— Англичане?

— Американцы. Группа «Бастэрдс» лейтенанта Рейна. Я думал, парни действуют во Франции. Какая бесславная гибель — быть затоптанным свиньёй…

— Подбери сопли, — сказал я. — И вперёд. У нас мало времени.

Аэродром военной ставки «Вольфшанце»,
20 июля 1944 года. 13–10.

Фюрер немецкого народа, человек, заливший полмира кровью, выглядел жалко — трясущийся мелкий сморчок, контуженный, посечённый щепками, в запорошенном известковой пылью мундирчике. Я взял поганца за шкирку, как Руслан Черномора, поднял на уровень лица и посмотрел ему в глаза. Он пискнул и тотчас опустил синюшные, набрякшие веки. Но я успел разглядеть в зрачках то, чего не видел никто. Нет, это было не безумие, не одержимость; это была смертная тоска гусеницы, заживо пожираемой изнутри личинками осы. Когда-то этот человечек впустил в себя паразита, надеясь на величие, которое тот пообещал. Величие было достигнуто, только какой ценой? Человечек больше не принадлежал себе. Паразит питался его добротой и любовью, упромысливал его в мозг длинным ядовитым стрекалом и обильно срал ему в душу.

Душа, превращённая в уборную, смердела.

Мне встречались такие страдальцы и раньше. Обычно это были люди гордые, честолюбивые, часто богатые. Купцы, дворяне, писатели, актёришки. Фабриканты, военные, куртизанки. Даже священники. Ко мне самому во время радений на Афоне приходил такой паразит. Червяк в локоть длиной, а толщиной с мизинец, мягкий и кольчатый. С маленькими ручками числом четыре, крошечным личиком непорочной девицы, но бесстыдными чёрными губами дудочкой. Непостижимым образом выполз из обычного камня, весь в сиянии, будто святой, и приступил ко мне, обещая милым голоском безбедную жизнь, злато и власть над людьми. Нужно было лишь впустить его к себе внутрь, чтоб он улёгся вдоль позвоночника. Я порвал гадину надвое и в ужасе отбросил корчащиеся останки. Они светились всю ночь, как бы вопрошая: не ангела ли ты убил, Григорий?

Наутро пришли монахи, забрали увядший прах искусителя и рассказали, что подобные аспиды живут на Луне, в гигантских пещерах, где у них целые города, и являются не демонами, но лунными людьми. К нам попадают со звездопадами. Убивать их грешно, а только и принимать в себя грех сродни прелюбодеянию. Изгонять их должно строгим постом. Одного не сказали монахи, как поступать с изгнанными аспидами.

Позднее оказалось, что изгоняются они также хлыстовскими оргиями, молитвами, оскоплением, тяжёлым трудом, удушением, прижиганием либо утоплением, а вместо убийства можно отдавать их курам. Глупые птицы клевали ползучих лунных человечков веселей, чем мочёный в вине хлеб.

Я видел сотни лунных аспидов, но разжиревших до такой тучности, как у плюгавого фюрера, — никогда. Изгнать его было невозможно. Только убить.

Сунув Гитлера вверх ногами в мешок — он уместился почти целиком, — я поворотился к галилеянину. Тот с бесстрастным выражением на одноглазом лице забивал черномундирных офицеров из усыплённой мной свиты Гитлера. Точно библейский патриарх козлищ. Ножом в сердце. Рука мерно вздымалась и опускалась. На кулаке, обмотанном кожаной повязкой, поблёскивал золотой магендавид. Я ждал, что Мойша будет при этом творить иудейскую молитву или выкрикивать проклятия, но он молчал.

— Хватит, — сказал я. — Уходим.

Он замер с поднятой рукой.

— Я должен прикончить всех. Даже этого будет мало, но я должен…

— Нет, — оборвал его я и, крякнув, забросил мешок с фюрером на плечо.

Мойша разжал пальцы. Нож брякнулся о бетонный пол ангара. Галилеянин аккуратно смотал повязку с кулака, обтер о штанину и надел на голову, спрятав под кожаной полосой пустую глазницу.

Второй глаз был пуст ничуть не менее.

Восточная Пруссия, лес Гёрлиц,
20 июля 1944 года. 15–30.

Мы остановились в знакомой ложбинке. Усадили Гитлера верхом на канистру и примотали медной проволокой, чтобы не сползал. Похоже, он окончательно перестал понимать, что происходит: мелко кивал головой, сбивчиво лопотал, время от времени тихо, но яростно вскрикивал. Я предложил сжечь вместе с ним тела американцев, но Мойша воспротивился.

— Не дело славным парням гореть рядом с падалью.

Фюрер вдруг замер, выпрямил спину, вскинул голову. Прояснившимся взглядом уставился на галилеянина и, тряся сальной чёлкой, прокаркал фразу из трёх и ещё трёх слов. Не русскую, не немецкую, не иудейскую. Вообще не человеческую. Это был язык лунного аспида. Очнувшегося после контузии, собравшегося с силами и приказавшего убить меня.

Сопротивляться силе, способной повелевать целыми народами, Мойша не мог. Он вздрогнул и рывками, как заводной манекен, демонстрирующий в витрине модную шляпу, потянул с плеча пистолет-пулемёт.

Тогда я обеими руками вцепился в бороду, рванул её — до боли, до хруста в челюсти — и промолвил:

— Умри!

Вместе с последним звуком из пылающего жерла моей глотки вырвался снаряд, в который сплавились пули Пуришкевича, юсуповские цианиды, моя дикая ненависть и моя святая вера. Оседланного лунным аспидом сморчка разорвало надвое; рухнувшие наземь останки мгновенно вспыхнули, будто охваченные адским пламенем. Я сшиб оцепеневшего галилеянина с ног, упал рядом.

Взорвалась канистра.

…Мойша раздавил башмаком то, что осталось от фюрерского черепа, вмял прах в землю и глубоко затянулся трещащей сигарой. Ладони у него были сплошь в мозолях: хоронил американцев. Хоть почва в ложбинке и была песчаной, но для рук, отвыкших от крестьянской работы, рытьё братской могилы стало тяжёлым испытанием.

— Бросал бы ты всё-таки курить, — сказал я. — Бесовская привычка.

— Может быть, после войны. Что ты там вырезаешь?

— Закончу, увидишь.

Когда я отошёл от берёзы, по стволу сверху вниз тянулась надпись: «Здесь погребена собака»[2].

Подмосковье, 21 ноября 1944 года.

В этот раз Абакумов пришёл один, без солдатиков.

— Вчера утром Гитлер покинул «Вольфшанце», — сказал он. — Говорят, очень плох, почти потерял голос, подавлен. Но всё-таки жив и продолжает командовать. Десять дней назад лично отдал приказ атаковать союзников в Арденнах.

— Не он. Не настоящий. — Меня колотило после недавнего укола, язык онемел, поэтому я старался говорить коротко. — Двойник. Или артист.

— Теперь это не имеет значения. Наша операция провалилась. Гипноз, магия, сжигание колдунов на кострах окончательно дискредитировали себя. Только броня, снаряды, самолёты. Да ещё русский Ваня со вшами, матом и трёхлинейкой. — Абакумов хлопнул ладонями по столу. — Ты нам больше не нужен, Григорий Ефимович. Ни в каком качестве. Приказом от двадцатого ноября ты лишен инъекций. Сегодняшние уколы — мой личный подарок.

Против воли вырвалось бабское:

— Я же сгнию.

— Ну-ну, отставить нытьё. Не такие мы и звери. Бочка с мёдом уже готова. Мёд алтайский.

— Не пойду в бочку, хоть казните. — Я изо всех сил сжал кулак. Стальная трубка шприца смялась как бумажка.

— Что же, — спокойно сказал Абакумов, — мы ждали такой реакции. Поэтому приготовили альтернативное предложение. Вода Ледовитого океана. Холодная и солёная. Товарищам из экспедиции «Северный полюс» будет поставлена задача не только наблюдать за дрейфом полярных льдов и тем, как любятся белые медведи, но и присматривать за объектом «Г.Е.Р.». Выбирай.

Океан ледяной солёной горечи против бочки тёплой душистой сладости. Разве это выбор? Это готовое решение.

— По лицу вижу, Ледовитый тебя устраивает, — сказал Абакумов. — Признаюсь честно, рад. Свыкся с тобой. Есть в тебе что-то правильное. Основное, первоначальное. Исконное. То, что мы незаметно потеряли вместе с проклятым царизмом. — Он усмехнулся, впервые за время нашего знакомства. — Хочешь что-нибудь напоследок? Женщину? Спиртное? Цыган с медведем?

— Помолиться, — сказал я. — За победу русского оружия.

Воздушное пространство над проливом Маточкин Шар.
22 ноября 1944 года. 13–00, полярная ночь.

Грозный русский вал, ускоряясь, нёсся на Запад. На глазах у потрясённой планеты Россия меняла пол, превращаясь из строгой и целомудренной Родины-матери в жадного до крови и плотских радостей Перуна. Он могучими толчками всё глубже и глубже вторгался в тело Германии, чтобы в конце концов под рёв артиллерии выплеснуть своё торжество алым полотнищем над Рейхстагом.

А меня всё дальше и дальше на север уносил огромный ТБ-3. Там, где пролегает граница между открытой водой и подвижными льдами, пилоты снизятся, отворят бомболюк, и я шагну вниз. Ледовитый океан примет меня и укроет ещё на семьдесят лет. Вернусь я, когда исполнится ровно век со дня моей гибели. Вряд ли большие и малые фюреры с аспидами внутри к тому времени полностью исчезнут. А значит, мне понадобится дюжина прожорливых кур, керосин, медная проволока и решительный помощник. Не обязательно галилеянин.

И уж тем более не обязательно — одноглазый.

Юрий Погуляй У тела снежного кита Рассказ

На шестнадцатый день команде Барри Рубенса, могучего свободного капитана по прозвищу «Монокль», улыбнулась удача. Впередсмотрящий разглядел в бушующей метели труп снежного кита. Добрый знак. На кубрике почти сразу же собрались матросы, сгорающие от нетерпения и жарко обсуждающие: кто и как потратит свою долю добычи.

Однако капитан все равно спустился в трюм, в темную обитель Редана. Снежный кит очень ценный приз, если, конечно, туша еще не испортилась. Но, чувствуя ветер в спину, внимательно смотри под ноги. Может быть, тебя толкают в пропасть.

Про Темного бога забывать нельзя.

Под ногами гудел металлический настил, из холодных недр ледохода «Сорванец» то и дело доносились жуткие стоны обшивки да слышалось низкое тарахтение из двигательного отсека. Воняло здесь, на нижних палубах, так, будто где-то в темноте мрачных переходов и грязных закоулков несколько дней назад умерло что-то большое и омерзительное.

Впрочем, может быть, так оно и случилось. Надо будет вечером на построении пересчитать всю команду. Монокль осторожно спустился по мокрой, кое-где покрытой льдом лестнице на самую нижнюю палубу и замер, прислушиваясь. Здесь начиналась вотчина Редана, и если их шаман не в духе, то лучше сразу же развернуться и оставить безумца в покое. Монокль остановился напротив двери в каюту и собрался с силами. Темный бог, наверное, уже поднимался с черного дна океана, чувствуя столь редкую и ценную вкуснятину, рухнувшую с небес на ледяные просторы. Так что нужно поторопиться, если он хочет опередить владыку глубин.

Фух. Поехали!

Как же он ненавидит это место!

— Прямо по курсу снежный кит, Редан! — сказал он, едва оказался на пороге. Затем включил в темной каюте свет. Шаман, согнувшийся над потрескавшимся столом, дернулся от его слов, поднял голову и «посмотрел» в сторону капитана. Лицо штурмана было замотанно грязными тряпками и бинтами, скрывающими уродливые гнойники и опустевшие глазницы. Подарок путешественнику, которого недобрая судьба занесла за Южный Круг и злобно надругалась над бедолагой, превратив крепкого моряка в протухающую развалину.

Темный бог, как же здесь воняет-то!

— Свежий, — спустя долгую паузу прошелестел Редан. Накинул на голову черный капюшон, прячась от гостя. — Много жира будет. Много мяса.

— Мы успеем? — собственно, ради этого вопроса Монокль и спустился в недра «Сорванца», куда старался не лазать без острой необходимости. К сожалению, шаман отказывался говорить с кем-нибудь кроме капитана. А обойтись без помощи слепого и уродливого колдуна команда не могла.

— Время есть, — сказал Редан.

— Сколько?

— Два дня. Может быть, три, — бесцветно ответил шаман.

Это хорошо. За три дня команда сможет высадиться на лед и разделать упавшего с неба снежного кита. Мясо, жир, шкуры — и «Сорванцу» добыча, и будет что продать потом, в ближайшем из бродячих городов. Хорошо, что не с пустыми руками вернутся. Да и вообще, встреча с китом — счастливая примета. И плевать, мертв ли небесный тихоход, или жив. Главное — это позитивный подход к жизни.

— Ты уверен? — на всякий случай уточнил Барри. С Реданом нужно быть очень осторожным и немножко параноидальным. Уродливый шаман жил в своей вселенной, по своим законам и очень удивлялся, что окружающие о них не знают.

— С юга грядет нечто. Но это не Темный.

Капитан настороженно подобрался:

— Что с юга грядет, Редан?

— Не Темный, — скупо проронил шаман и замолчал.

Еще один ледоход? Но они почти на границе с Южным Кругом. Дальше только мертвый почерневший снег и несущая смерть радужная пленка на воде. Кто мог забраться так далеко, что переплюнул Монокля, отчаяннейшего капитана отсюда и до Блуждающего Шпиля, самого северного города-корабля Содружества?

— Это ледоход, Редан? — поинтересовался Монокль.

Лишь единицы возвращались с юга живыми. Чаще всего экипажи, осмелившиеся поспорить с судьбой и заветами предков, просто исчезали. Но иногда на проломившихся сквозь черный лед кораблях, укрытых саваном смерти, попадались уцелевшие. Так случилось и с Реданом. Его посудина, застрявшая неподалеку от северной границы Круга, была забита гниющими мертвецами, и шаман до сих пор не мог толком сказать, что случилось с командой. Лишь повторял белиберду про плохое место и про то, что там «трещат волосы».

Поживиться на гиблом ледоходе было нечем, и Редан в то путешествие оказался единственной добычей «Сорванца». Весьма ценной, надо сказать, добычей. Потомственный штурман-шаман, с тех пор уже два раза спасший корабль от подъема Темного Бога.

В последний раз он, правда, задержался с предсказанием, и они лишь чудом удрали от повелителя глубин. Монокль до сих пор просыпался в холодном поту от снов, в которых за кормой «Сорванца» трещали взмывающие в небо ледяные глыбы, выброшенные могучим ударом монстра, клацали и рубили воздух гигантские клешни, способные без труда переломить их корабль напополам, и из недр океана поднимался бездумный и жестокий владыка морского мира.

— Это ледоход, Монокль, — сказал шаман.

Еще один, значит.

— Спасибо, Редан! — поблагодарил он штурмана и поспешил наверх, на жилую палубу, где в каютах пахнет благовониями, а не тухлятиной, по чистым трубам бежит горячая вода, а в уютной и теплой кают-компании играют в кости офицеры его команды.

Наверху было не так мрачно и уныло, как в обители шамана. Там можно забыть о пожирающей мир зиме и суровых метелях, швыряющихся ледяной крошкой в обшивку корабля.

Конечно, в такую метель команду придется выгонять на работы пинками. Но снежный кит — это снежный кит. Вряд ли кто, хорошенько подумав, откажется от лишней монетки в мозолистую руку. Особенно, когда до возвращения из похода остается всего ничего.

С погодой не повезло, но если хорошо подумать — вьюга прогонит стаи ледяных волков и белых львов. Работать лучше в бурю, чем под ясным солнышком. Намного безопаснее.

— Крюк, поднимай людей, — громыхнул Монокль, как только вошел в пропахшую куревом кают-компанию. Его старший помощник, плечистый и низкорослый крепыш, моментально поднялся из-за стола и расплылся в широкой, но невыносимо омерзительной улыбке. — У нас один день до прибытия Темного!

— Вынужден прервать нашу игру, джентльмены, — хрипло проговорил Крюк, обращаясь к главному механику-инструментарию и сонному судовому лекарю. — Но дела не ждут. Капитан, почтите ли вы нас своим присутствием?

В глазах помощника горел недобрый огонек, и Барри неожиданно стало грустно и тоскливо. Да… Надо выйти в зиму. Команда давно не видела его снаружи. И он сам недели две не чувствовал снежного дыхания моря. Прятался в уютной рубке.

Плох тот капитан, который забыл запах льда. На место предводителя в таких случаях находится много претендентов. Белоручки должны оставаться в крытых кварталах бродячих городов.

— Мы все должны хорошо поработать, Крюк, — радушно улыбнулся помощнику Монокль и пообещал себе, что когда-нибудь обязательно перережет старпому горло.

Кривой нож для таких целей всегда висел у капитана на поясе.

* * *

Снаружи было холоднее, чем обычно, и даже теплая шуба из меха ледяных волков не спасала от трескучего мороза. Свистел пронизывающий ветер, и каждый его порыв был наполнен мелкой снежной крошкой, разбивающейся о стекла очков. Монокль пританцовывал, борясь с холодом, и смотрел вниз, где рядом с махиной снежного кита суетилась команда «Сорванца». Вьюга почти полностью скрывала людей, но иногда в мельтешении снежинок угадывались темные силуэты, а порою до ушей Барри доносились окрики старпома.

—..и! Кур..!..ать!..ать!!!

Из-под шарфов вырывались белые облачка дыхания, тут же превращающиеся в иней. Волосы в носу уже замерзли, и капитан, поглядывая на юг, то и дело глухо проклинал погоду. Мороз ударил совсем некстати.

Из-за белого безумия метели не видать даже кормы собственного ледохода. Какое уж там наблюдение за обещанными гостями. Но Монокль то и дело оборачивался, зная: шаман не ошибается. Если слепой Редан сказал, что нечто грядет с юга, — значит, оно, несомненно, грядет.

Вот только что это за «нечто»?

Хорошо бы просто еще одна мертвая посудина. На борту неудачливых исследователей можно найти множество ценных вещей, которые потом легко продаются скупщикам в городах; главное — даже не заикаться при продаже, что вещь побывала за Южным Кругом. Иначе товар ляжет мертвым грузом в трюме и станет еще одной грудой бесполезного и опасного для жизни хлама.

С угрюмыми торговцами разговор должен быть коротким. Нашел во льдах, купил в соседнем городе, выменял у сумасшедших адептов Ледяной Цитадели — да какая, вообще, вам разница, джентльмены? Главное, что не с Южного Круга товар!

Последние дни погода никак не хотела улыбаться «Сорванцу». Почти неделю за бортом бушевали метели, и удивительно, как впередсмотрящий вообще углядел тушу снежного кита. Но, слава Темному Богу, не пропустил добычу. Монокль улыбнулся. Мыслями он уже был дома, с поделенной добычей. После сегодняшнего улова он может смело возвращаться назад! Выручки хватит на мертвый сезон, а если подзатянуть ремень, то и больше. Хотя вряд ли он сможет так надолго оставить море…

Оставить хруст льда под окованным носом, позабыть про холодный ветер в лицо и тарахтение двигателей, проталкивающих «Сорванец» сквозь белоснежные просторы. Отбросить эти уютные вечера в кают-компании и утренние вылазки в морозную свежесть.

Ему действительно будет не хватать этих милых будней. Но удивительно: отчего же именно сейчас ему так хочется домой? Во внутренний квартал «Зеленой Станции», с видом на торговую площадь, под мягкое одеяло.

Противоречие какое-то получается.

От дум его оторвал тревожный гудок, продравшийся сквозь свист вьюги.

Барри встрепенулся, вслушиваясь.

— …ал меня! ...а тащи! ...щи!! — донеслось снизу. И крик старпома тут же заглушил еще один гудок. Так и есть. «Нечто с юга».

Капитан, придерживаясь за обледеневшие поручни, осторожно пошел на корму. Там он остановился у фальшборта, оперся на бесполезный сейчас прожектор, и, щуря глаза да чувствуя мягкие толчки ветра в спину, всмотрелся в мешанину снежинок.

— УУУУУУ! — Прогудело ему в ответ.

Через пару минут он увидел черное пятно, прорастающее сквозь метель. Небольшой ледоход, рассчитанный на команду не больше чем двадцать человек, поровнялся с тушей снежного кита и остановился. Монокль облизнул губы, скрытые под тремя шарфами, и скривился, проглотив волос, а затем осторожно направился к трапу.

Его люди с подозрением косились на странный корабль. В этих краях и пиратские ватаги попадались, а с ними разговор недолгий должен быть. Либо их, либо они.

Старпом неторопливо отошел за спины столпившихся моряков. Что-то шепнул одному. Что-то сказал другому. Крюк выбирал ребят покрупнее да посмышленее и, не поднимая лишней суеты, готовился к бою.

Когда Монокль спустился на лед и, нацепив на валенки «кошки», отправился к застывшей посудине, то в душе заплясал неприятный огонек предчувствия. Корабль был не из брошенных. И при этом он пришел с юга.

«Нечто грядет»…

Темный бог, только бы все закончилось хорошо.

Со стороны гостя послышался лязг спускаемого трапа.

— Капитан, — рядом оказался старпом. — Я оповестил благородных джентльменов, и мы порешили идти в атаку сразу же после вашей команды, милейший.

Из-за метели ему пришлось кричать Моноклю на ухо.

Моряки, отобранные Крюком, расходились полукругом, чтобы не загораживать друг другу сектора обстрела. Сам старпом давно уже стащил дальнобой с плеча и теперь, лаская рукоять, поглядывал на ледоход.

— Пока не стреляем. Надо понять, кто это! — проорал ему в ответ капитан.

Борт судна был узнаваемо изъеден водами Южного Круга. Знаковые отметины: кое-где металл запузырился, словно нагретый сыр. Название потекло, изуродовав и без того неразборчивые буквы. Лед в тех местах, где его проламывал нос корабля, почернел.

Моноклю вдруг стало душно. Он неожиданно для себя узнал незнакомца. Поднял руку, запрещая соратникам стрелять.

«ИзоЛьда»… Неужели это «ИзоЛьда»?

По трапу неуклюже спускался закутанный матрос, похожий на смешного медвежонка. Он забавно переваливался с ноги на ногу. Так могут ходить только толстяки.

— Светлый бог, как же я рад вас видеть, господа! — прокричал незнакомец. — Вас послала нам Судьба, не иначе!

Монокль отметил, что старший помощник оказался по левое плечо и как бы невзначай направил ствол дальнобоя в толстый живот моряка.

Но если это «ИзоЛьда»…

— Что за корабль? — крикнул толстяку капитан «Сорванца».

— Исследовательский ледоход «ИзоЛьда».

Опасения Монокля подтвердились. Проклятье!

— Я капитан Эрварос! Прошу подняться на борт, дабы мы могли вести беседу в более подобающих условиях! — проревел, перекрывая вой метели, толстяк. Правой рукой он прикрывался от ветра.

Монокль и Крюк переглянулись. Глаз старшего помощника не было видно за черными толстыми стеклами защитных очков. Интересно, о чем он сейчас думает? С исследователей ведь брать нечего.

Но это же «ИзоЛьда»! Сердце опасно ухнуло, и в глазах на миг потемнело. Разве бывают такие совпадения?

— Мы согласны! — заорал Монокль.

Толстяк махнул им рукой и принялся карабкаться по трапу наверх. Путь обратно давался Эрваросу с большим трудом. Он то и дело останавливался, переводя дух и наполняя душу Барри гневным отвращением. Потому что ему больше всего на свете хотелось оказаться наверху, в рубке «ИзоЛьды». Потому что там он…

Позже!

Внизу, у туши снежного кита, команда «Сорванца» вновь принялась за работу. Моряки справедливо решили: раз обошлось без стрельбы, то и дальше ничего страшного не случится.

А вот буря может закончиться, и кто знает, как далеко от туши бродят голодные стаи местных падальщиков? Встречать тварей лучше под защитой металлических стен, а не среди льдов.

Эрварос открыл люк в рубку, с трудом повернув ржавый рычаг, торопливо вошел внутрь и замер на пороге, замахав гостям руками. Едва Крюк и Монокль оказались внутри — толстяк захлопнул дверь, и вой стихии мигом прервался, а в лицо ударила волна тепла.

Капитан «Сорванца» принялся разматывать шарфы, осторожно поглядывая по сторонам. Внутри «ИзоЛьды» было подозрительно тихо и пусто. И ощутимо чем-то воняло.

Короткий ствол дальнобоя по-прежнему смотрел в пузо толстяка, и тот, оттянувший очки на затылок, занервничал, то и дело поглядывая на Крюка.

Старпом стащил с лица защитную маску и вежливо улыбнулся Эрваросу.

— Благородный джентльмен должен понимать, в какие лихие времена мы живем и какие порядки диктует суровый мир ледяных морей.

Иногда манеры Крюка выводили Барри из себя. Но не сейчас.

— Где Вия? — не стал церемониться Монокль.

Маленькие глазки Эрвароса изумленно расширились.

— Что?! Простите?!

— Где Вия?!

— Простите, а откуда вы…

— Где Вия, долбанный ты мешок с дерьмом! — брызнул слюной Монокль.

Старпом отступил от капитана чуть в сторону, бросил на него странный взгляд. Хорошо, что хоть дальнобой не перевел.

— Вы знаете доктора Рубенс? — неуверенно улыбнулся Эрварос.

Крюк осклабился.

— Это моя жена, идиот! — рыкнул Монокль. — Где она?

«ИзоЛьда» ушла в плаванье два года назад. И, разумеется, пропала. Барри Рубенс умолял Вию не плыть с той экспедицией. Просил взять его с собой. Но та лишь тяжело вздыхала, смотрела понимающе и отрицательно мотала головой.

Так вот и закончилась история их любви. Простить ее за то «бегство» он так и не смог.

— Доктор Рубенс… Больна… Но откуда вы…

— Чем у вас тут воняет?! — вдруг спросил старпом. Он демонстративно потянул носом воздух и сам же вынес вердикт: — Гнильем?

— Пройдемте, — очень тихо и печально сказал толстяк. Развернулся и засеменил по коридору прочь.

* * *

Вия его не узнала. Да и он, если честно, не хотел признаваться себе, что этот гниющий заживо сверток грязных бинтов, брошенный на кровать, на самом деле его рыжеволосая лисичка. Южный Круг поставил на ней свою омерзительную печать. Сожрал то родное, роскошное тело и стер ту смешную родинку на левом бедре. Подло превратил бархатную кожу в уродливые мокрые струпья.

Толстячок, проводивший капитана и старпома в ее каюту, шмыгал носом где-то на пороге. От него тоже несло гнилым, и Монокль уже понимал, отчего Эрварос так и не снимает шарф. Теперь-то Барри ясно видел черную паутинку вен, наползающих снизу на лицо коротышки. Под теплыми тряпками тело капитана пожирала та же зараза, что так изуродовала Вию.

— Что вам от нас нужно? — буркнул Монокль. Больше всего на свете он хотел отобрать у старпома дальнобой и избавить жену от мучений. Вот так встреча… Вот так свидание…

— У нас кончается энга, добрый друг. Наш шаман мертв, и ледоход вот-вот остановится. Нам нужна ваша помощь. Мы должны доставить чрезвычайно важное сообщение в Академию Суши. Не могли бы вы… Отвезти нас туда. Это ошеломительно необходимо. Это изменит нынешний мир до неузнаваемости.

— Сколько вас? — спросил капитан, стараясь не думать, как именно этот кретин собирается менять мир. Вон, Вия уже изменилась…

Старпом бросил на него быстрый взгляд. По-змеиному высунул язык и облизнул обветренные губы.

— Осталось трое… Скорее всего до города доберутся не все, — поник толстяк. — Я не смогу дальше управлять кораблем. Я чувствую, что силы меня покидают. Но мы должны доставить груз! Вы не представляете, насколько это важно!

Очень хотелось проснуться. Закрыть глаза, а затем открыть их и увидеть милое веснушчатое личико Вии, каким он его запомнил. Ее вьющиеся кудри, ее маленький изящный ротик и большие голубые глазки.

Монокль неожиданно для себя почувствовал резь в носу. Опустил взгляд, борясь с нахлынувшей горечью.

Прошлое остается в прошлом.

Вот только разве стоило бросать его ради… этого?! А, Вия? Стоило?

— Светлый бог, прости идиотов, — прошептал Монокль, а толстяк неожиданно взвился:

— Извините, что вы сказали?!

В голосе Эрвароса лязгнула сталь.

— Идиоты вы, я говорю. Чего вам дома не сиделось? Что вы там нашли, за Южным Кругом?! Легче стало, а? Проклятье! Вия была такой красивой… Она была…

— Мы нашли землю, — перебил его Эрварос. Толстяк побагровел от злости. — Мы нашли вам место, где нет Темного Бога! И почти нет снега!

— Да кому нужна такая земля?! — фыркнул Монокль. Хотя внутри что-то екнуло. Земля? За Южным Кругом? — Ты сам-то доволен, что видел ее, а? Посмотри на себя…

— Мы не должны были возвращаться, — сказал толстячок. — Если бы мы остались там, то уцелели бы. Часть команды так и поступила. А мы получили двойную дозу излучения в Южном Круге, капитан. Получили для того, чтобы сообщить в Академию Суши новость и привезти доказательство.

— Доказательство? — встрепенулся старпом, а Монокль недоверчиво посмотрел на Эрвароса.

— Вы вернулись, чтобы…

— Там другой мир, капитан. Там совсем другой мир. В котором ВЫ еще можете оказаться! Благодаря таким идиотам, как МЫ, — теперь перед ними стоял не тот жалкий и неуклюжий коротышка. За маской пухлика и слабака, оказывается, скрывался стальной характер.

— Мы отвезем вас, — кивнул Монокль и выдавил из себя: — простите… Я… Я не знал.

— А что за доказательство?! — напомнил о себе Крюк.

— Мы привезли существо, пойманное на берегу. Оно никогда не выжило бы в наших условиях. Если наших слов будет недостаточно — его изучат в Академии и все поймут. Мы принесли новую эру!

— Покажите, а? — попросил Крюк. И опять облизнулся.

— Идемте, — толстяк посмотрел на Вию, тяжело вздохнул и вышел из каюты.

Старпом последовал за ним, а Монокль чуть задержался, глядя на тяжело и часто дышащую Вию. Ему так хотелось прикоснуться губами к ней прежней, к Вие-Лисичке, к Вие-Рыжей Бестии. Она была такой хорошей, такой доброй.

Два года прошло. Забыть, конечно, не забыл. Но любовь во льдах живет недолго. Вот только отчего же так горько? И что это — обида за то, что она его бросила ради сумасшедшей идеи поиска, или просто чувство утраты?

Поди разберись.

Когда Монокль вышел в коридор, то попытался определиться, куда отправились толстяк и его старпом. Прислушавшись, капитан «Сорванца» выбрал поворот направо и зашагал по металлическим плитам, стараясь прогнать из головы образ Вии.

Ведь им было так хорошо вместе. Почему она ушла? Почему она решила сделать такой вот выбор?

Откуда-то спереди послышался грохот выстрелов из дальнобоя. Монокль даже подпрыгнул от неожиданности и бросился на звук.

Старпом стоял над телом Эрвароса и смотрел на труп какого-то странного, голого животного. Тонкая черная кожица, под которой виднелись сильные мышцы. Лапы мягкие, с белыми носочками, почти без когтей, с такими на льду делать нечего. Маленькие треугольные уши и пасть острых белоснежных зубов.

— Что ты сделал, Крюк? — просипел Монокль.

Старпом дернулся, повернулся к капитану. Навел было на него ствол дальнобоя, но одумался. В очередной раз облизнулся… и улыбнулся.

— С прискорбием вынужден сообщить, что разочарован перспективой изменения привычного бытия.

Крюк вытащил из поясной сумки горючий порошок, сыпанул его на труп животного.

— Я питаю нежные чувства к снегу, мой капитан. Я превозношу мир льда и зимы. Убежден, что именно здесь мне суждено жить и умереть. Перемены, а особенно столь значительные, в мою концепцию реальности не вписываются, увы.

— Стой! — дернулся к нему Монокль.

Щелкнуло огниво, затрещала вспыхнувшая смесь, и пламя охватило чудное создание.

Ради этого, получается, Вия сгнила заживо, вернувшись из-за Южного Круга? Ради этого пожираемого огнем зверя?

Как же обидно-то, а!

Рука сама выхватила из ножен смертоносный клинок. Крюк заметил его движение, попытался развернуться, но капитан был быстрее и сильнее своего помощника. Шаг, поворот, танцуя, уходим влево. Один взмах рукой и все, конец.

Труп старпома повалился на убитого толстяка. В глазах Крюка угасло, едва пробудившись, изумление.

Почему-то сейчас первым делом подумалось, что не всегда снежный кит сулит удачу и хорошие новости. Было бы гораздо лучше, если бы они никогда не встречались.

Ни тогда, прежде, с Вией. Ни сегодня с «ИзоЛьдой».

Монокль закутал обожженную тушу зверя в окровавленную куртку старпома и отправился к выходу. По дороге он заглянул в каюту Вии, минуту постоял над ней, глотая горечь и решаясь, затем пустил возлюбленной пулю милосердия в голову и ушел прочь. Пока он спускался по трапу на лед, несколько раз чуть не упал от резких ударов ветра. Вьюга разошлась не на шутку. Гудели мачты, стучали плохо закрепленные листы обшивки. Стихия злилась на невозмутимых людишек, все еще разделывающих снежного кита.

Монокль надеялся, что в Академии его поймут. Что там удовлетворятся и обгоревшей тушкой, добытой исследователями.

Потому что, если этого им будет мало… Что ж… Тогда он сам соберет корабль и команду для путешествия за Южный Круг. Тогда он собственными гниющими руками притащит этим умникам какую-нибудь хитрую тварь.

Барри Рубенс шел по льду, царапая голубоватую твердь стальными «кошками», и нес на себе обгоревшее тело животного, ради которого его, капитана Монокля, два года назад бросила жена.

Чувствовал он себя престранно…

Виталий Вавикин Звонкие ручьи грядущего Рассказ

Весеннее солнце растопило выпавший за зиму снег, обнажило поля. Эти серые бескрайние поля, в которые, казалось, превратился весь мир. Война осталась в прошлом, но ее эхо все еще гремело над землей. Раскатистое, болезненное эхо, от которого вздрагивало сердце, ожидая новых ударов с воздуха, новых выстрелов, новых жертв…

— Думаешь, здесь все еще остались мины? — спросил Артема его друг Скотти Палмер. Друг, которого Артем приобрел этой зимой. Высокий чернокожий атлет пришел с севера, сказав, что жизнь за горизонтом такая же пустынная, как и в любой другой точке земного шара. Война забрала все, что было создано.

— Но война закончилась, — сказала Светлана, когда ее муж Андрей и его друг Артем хотели повесить Палмера на старом тополе, который умер еще до начала войны и теперь медленно догнивал изнутри, доживая свои последние годы. Андрей отмахнулся от нее, но с линчеванием чужака решил подождать.

— Может быть, кто-то подаст нам сигнал. Скажет, что делать? — Андрей вглядывался в горизонт, откуда пришел Скотти Палмер. Радиоприемники молчали. Ни одного сигнала, словно весь мир действительно вымер. Или затаился. — Откуда ты знаешь наш язык? — спросил Андрей чужака. — Признайся, тебя же послали наши враги!

— А кто ваш враг? — спросил его Скотти Палмер. Андрей замолчал, смутился, снова начал вглядываться в горизонт. Последние бои закончились больше года назад. Бои между своими и чужими, но мирное население было слишком напугано, чтобы выбраться из своих укрытий и узнать, кто же все-таки воюет. А радио и телевидение молчало. Как и сейчас.

— Все не могли погибнуть, — сказал Андрей, вглядываясь в черные глаза чужака. — Ты же здесь. Ты же живой.

— И ты тоже живой, — сказал ему Скотти, затем посмотрел на жену Андрея, на ее живот. — Вам скоро рожать? — спросил он ее. Она кивнула, нахмурилась. — А врач у вас есть?

— Врача нет, — ответил за жену Андрей. Артем тронул его за руку.

— Его рюкзак, — он протянул ему вещи Скотти. — Кажется, там бинты и инструменты врача.

— Вот как? — Андрей взял рюкзак, высыпал его содержимое на землю, закурил, небрежно вороша ногой кипу таблеток и ампул с пенициллином. — Так ты, значит, врач? — спросил он чужака и снова посмотрел на приготовленную ему петлю. Ветер раскачивал старый тополь, и веревка раскачивалась вместе с умирающим деревом. — И где же тогда твои шприцы и все остальное?

— Где-то в рюкзаке, если, конечно, вы их не разбили. — Скотти спросил разрешения закурить и начал рассказывать о местах, откуда пришел. О мертвых местах. — Вы первые, кого я встретил за последние месяцы, — закончил он.

— Понятно, — протянул Андрей и сплюнул себе под ноги.

— Хороший врач нам бы не помешал, — осторожно сказала ему Светлана.

— Верно, — согласился с ней Андрей, посмотрел на чужака. — Ты хороший врач?

— Как и все другие врачи.

— Ты должен быть хорошим врачом, потому что у нас многим нужна помощь.

— Многим? — удивился Скотти Палмер и неожиданно заплакал. Крупные слезы покатились по черным щекам. Губы затряслись.

— Что с тобой? — растерялся Андрей.

— Наверное, просто долго был один, — сказала Светлана, дождалась, когда чужак кивнет, и предложила отвести его в дом и накормить. Это было в начале зимы. Снег еще только начинал падать. Этот редкий, безразличный снег.

— Может быть, придут и другие? — сказал Андрей, наблюдая, как жена ведет чужака в уцелевший кирпичный дом, над залатанной крышей которого клубился белый дым коптящей печи. — Может быть, это только начало? — Он снова устремил взгляд к горизонту, откуда пришел чужак, позвал Артема и велел присматривать за незнакомцем.

— Думаешь, от него можно ждать неприятностей?

— Не знаю. — Андрей закурил еще одну сигарету и плотнее запахнул зимнюю куртку. В эту ночь ему приснилось теплое довоенное лето. Был солнечный день, и они с женой шли по улице их родного города. В огородах частных домов суетились люди. Играла музыка, только Андрей никак не мог разобрать мотив. Не мог он и понять, откуда доносится музыка, пока не заметил старые рупоры, закрепленные на фонарных столбах. «Наверное, это военный марш», — подумал Андрей и тут же услышал взрывы и автоматные очереди. Звуки долетели издалека, но он знал, что война идет в этот край, катит к нему, стуча гусеницами танков по асфальту. И никто не спасется. Никто. Он закричал и проснулся. Светлана лежала рядом и смотрела на него большими напуганными глазами. За окном падал снег. Дрова в печи прогорели, и холод начинал пробираться в комнату. «Когда родится ребенок, будет еще холоднее», — подумал Андрей. Их первый ребенок этого послевоенного мира. Ребенок, которому поможет появиться на свет чужак, незнакомец. — Скотти Палмер, — тихо произнес он. Появившиеся в голове сомнения заставили с первыми лучами солнца подняться и, отыскав чужака, отправиться с ним в ближайший уцелевший лес, чтобы набрать дров. Тележка, на которую они грузили вязанки, была старой и скрипучей. Скотти молчал, работая за двоих. Андрей отослал Артема домой и долго приглядывался к чужаку. — Не очень-то ты похож на врача, — подметил он, наблюдая, как Скотти справляется с тележкой.

— Что это значит?

— Мне кажется, ты слишком сильный для врача.

— Мы все слишком сильные, если смогли выжить. — Палмер выдержал его взгляд, спросил сигарету. Когда вернулся Артем, топоры стучали в разных частях леса.

— Узнал, что хотел? — спросил Артем Андрея, не получил ответа, отыскал чужака. — Вы что, поссорились?

— Я не знаю. Он лишь сказал, что я слишком сильный для врача. — Палмер закончил рубить старое дерево, дождался, когда оно упадет, примяв под собой молодую поросль. — Кем работал твой друг до войны?

— Слесарем.

— Откуда же тогда он знает, каким должен быть врач?

— Может быть, он просто переживает, что ты будешь принимать роды у его жены?

— Почему?

— А ты бы на его месте не переживал?

— У меня нет жены.

— А ты представь, что есть, и что роды у нее принимает Андрей. Скажи, разве ты бы не переживал?

— Переживал.

— Вот видишь!

— Но он ведь слесарь, а не врач.

— Тоже верно! — Артем рассмеялся, затем предложил чужаку сигарету. Они сели на поваленную сосну, достали приготовленный Светланой обед. — Здесь раньше были красивые места, — сказал Артем. — До войны. Тихие, чистые. А как было там, откуда ты пришел?

— До войны?

— Ну конечно.

— Людно.

— Понятно. — Артем помрачнел, спросил чужака о семье.

— Зачем тебе знать об этом?

— Ну не знаю. У нас так принято, понимаешь? Мы так знакомимся.

— Я же говорил, что никто не уцелел.

— У меня тоже все погибли.

— А та девушка, с пневмонией, которой я делаю уколы?

— Мы с ней друзья.

— Мне кажется, ты ей нравишься.

— Правда? — Артем задумался.

— Знаешь, она может и не красавица, но сейчас выбирать не приходится.

— Мы с ней встречались еще до войны.

— Тогда тем более.

— Что тем более?! Это было еще в школе, да и сейчас все изменилось. Нас здесь всего пятеро, и если верить тебе, то вокруг больше никого нет. О каких отношениях можно говорить?! — Артем выбросил недокуренную сигарету и принялся за обед, однако уже вечером, вернувшись в поселение, зашел к Светлане и спросил, не пошла ли Лена на поправку.

— Может, сам спросишь? — предложила она ему. Артем помялся и сказал, что зайдет как-нибудь в другой раз.

— Ей будет приятно увидеть тебя! — крикнула ему уже вдогонку Светлана. Артем вышел на улицу и долго стоял на крыльце, наблюдая, как ветер гоняет по пустому двору бумажный пакет. Небо было темным и неспокойным. В покосившемся сарае хлопала незакрытая дверь. Дверь, за которой была лишь тьма. Темная, густая тьма. Артем вздрогнул, увидев мелькнувшую в темноте сарая тень.

— Кто там? — крикнул он, спустился с крыльца. Подхваченный новым порывом ветра бумажный пакет пролетел перед его лицом. Артем отмахнулся от него, как от назойливой мухи. Дверь в сарай замерла. На пороге застыла темная тень. — Скотти? — недоверчиво спросил Артем. — Что ты там делаешь, черт возьми? — Он подошел еще ближе, все еще не веря своим глазам. — Ищешь туалет? Он есть в доме, где ты поселился. — Артем замер, разглядев блестящие слезы на черном лице чужака. — Тебе плохо? Я могу тебе помочь?

— Мне никто не может помочь. — Палмер отступил во мрак сарая, вытер слезы, надеясь, что их не успел заметить его новый знакомый. Артем притворился, что не заметил, помолчал несколько минут, затем сказал, что у него в доме есть бутылка хорошей водки.

— Или водка тоже не поможет?

— Обычно не помогает, — сказал Палмер, однако от выпивки не отказался. Они дошли до дома Артема. Он поставил на стол стаканы, открыл бутылку.

— Скажешь, когда хватит, — предупредил Артем, однако Палмер молчал, пока он не наполнил его стакан до краев. — Еды собрать?

— Я так. — Палмер выпил, сморщился, закрыл глаза.

— Ого! — Артем налил себе, посмотрел на пустой стакан Палмера, который тот поставил на стол. — Еще налить?

— Как хочешь.

— Да я не жадный, вот только поесть бы надо, а то так опьянеем быстро… — Он замолчал, увидев, что Палмер снова взял стакан, тяжело вздохнул и взял свой. Они снова выпили. Артем положил на стол пачку сигарет. Палмер достал одну, неловко попытался прикурить, продолжая сжимать в левой руке измятую фотографию. — Можно посмотреть? — осторожно спросил Артем. Палмер смутился, словно забыл, что держит фотографию, затем пожал плечами, передал снимок своему новому другу.

— Это твоя жена? — спросил Артем, разглядывая женщину на фотографии. — Красивая.

— Это Каталина.

— Понятно. — Артем кивнул, посмотрел на пустые стаканы, помолчал. — И все-таки я сделаю поесть. — Он ушел на кухню, поджарил хлеб и яйца.

— Пахнет вкусно, — монотонно подметил Палмер. — Кажется, что не ел ничего подобного уже целую жизнь.

— Это все жена Андрея. Не знаю, как она научились печь хлеб, но выходит очень даже неплохо. А вот куриц у нас уже почти не осталось. Наверное, в эту зиму доедим последних.

— Почему тогда не пойдете дальше?

— Дальше? — Артем принес сковороду, поставил на стол, бросил в нее пару вилок. — А куда идти? Здесь же вокруг минное поле.

— Ну, я же пришел.

— Считай, что тебе повезло. — Артем разделил вилкой яичницу в сковороде на две равные части. — Ты ешь давай. — Он дружелюбно улыбнулся. Палмер кивнул, спрятал фотографию. — А знаешь что, — сказал Артем с набитым ртом. — Если хочешь, то можешь оставаться у меня. Комнат у меня много, на дровах сэкономим, да и веселее так.

— А твоя семья?

— А не было у меня семьи.

— Совсем?

— Умерли, когда я еще был ребенком.

— Сожалею.

— Я уже привык, да и давно это было. — Артем снова закурил. Водка согрела желудок, прогнала тревоги. — Ну, а ты как потерял свою Каталину?

— В первый раз или во второй?

— А ты терял ее дважды?

— Сначала изменил ей, и она ушла. А потом началась война… — Палмер взял свой стакан.

— Да. За это, пожалуй, можно и выпить, — согласился Артем.

— Она была моим единственным другом, — сказал Палмер, морщась от выпитого.

— Другом? — Артем задумался. — С женщинами такое редко бывает.

— А ты с той девчонкой?

— С Леной?

— Да.

— Не знаю.

— Ну, она тебе нравится?

— Наверно.

— Тогда хорошо. — Палмер взялся за вилку, доел яичницу, закурил. Артем заговорил об Андрее, затем перешел к его жене, к предстоящим родам, оживился, спросил, были ли у Палмера дети.

— Двое.

— Они тоже…

— Да.

— Черт. — Артем покосился на бутылку. Палмер кивнул. Они выпили молча. — Если бы знать, кто начал эту войну!

— Это уже ничего не изменит.

— По крайней мере, будем знать, кого винить во всем, что случилось.

— Я виню себя.

— За то, что тебя не было с семьей, когда они погибли?

— И это тоже.

— И что бы ты сделал? Как бы ты их защитил?

— Может быть, если бы они были рядом со мной, то выжили бы, как и я?

— Может быть. А может быть, останься ты с ними, то был бы сейчас таким же мертвым. — Артем встретился взглядом с Палмером и сказал, что им стоит выпить еще. — Иначе мы точно подеремся.

— Почему?

— С Андреем у нас всегда так. Он не согласен со мной. Я с ним. Мы всегда сначала спорим, потом ненавидим друг друга.

— Я не чувствую к тебе ненависти.

— Но это ведь была твоя семья и все такое. — Артем нахмурился, пожал плечами, разлил по стаканам остатки водки. — Думаешь, мы выживем?

— Мы уже выжили.

— Я имею в виду — вообще. Завтра, через год. Что, если кроме нас никто не уцелел?

— Тогда война больше не вернется.

— Тоже верно. — Артем снова нахмурился, выпил. — И все-таки, было бы лучше, если кто-нибудь выжил еще. — Он поднялся на ноги, достал из шкафа постельное белье, бросил его на диван, сказал, где туалет, где стоит вода. — И свечи не забудь задуть, когда будешь ложиться.



— Не забуду, — пообещал ему Палмер, прикурил от одной из свечей сигарету и задул остальные раньше, чем Артем ушел в свою комнату. Дрова в неловко сложенной печке все еще горели, и Палмер долго наблюдал за игрой теней на дощатом полу, затем снял ботинки, лег на кровать. Выпитое почти не пьянило. Головокружения не было, но Палмер видел, как медленно вздрагивают темные стены, словно ветер снаружи колышет их, как флаги. Эти монолитные, кирпичные стены. И стены дрожат, меняются. И кажется, что вместе с ними меняется весь дом. Палмер зажмурился. Стены надвинулись на него, сдавили, словно тиски. Он закричал, но сил уже не было. Невозможно было даже дышать. Лишь открыть глаза и смотреть. Весь мир вокруг хотел, чтобы Палмер открыл глаза и смотрел. Смотрел, как он меняется, возвращает его в прошлое, в жизнь, которой уже никогда не будет. Ожившие воспоминания принесли Палмера в уничтоженную войной квартиру, где жили они с Каталиной, вернули запахи, звуки, потянули Палмера в спальню, где на кровати лежала женщина, которую он любил. Но кровать была пуста. Лишь простыни все еще хранили след женского тела, едва заметную тень, подтверждая, что здесь кто-то недавно лежал. Палмер вздрогнул, увидев, как ожил этот силуэт. Бесформенная масса поднялась с кровати, обрела жизнь, протянула к Палмеру руки. Ему снова захотелось закричать, но он снова не смог этого сделать. Бесформенный силуэт обнял его за шею. Холодные губы прижались к его губам. Палмер почувствовал, как дыхание силуэта заполняет его рот, проникает в легкие. Такое же холодное дыхание, как и губы, дарящие поцелуй. И этот взгляд! Взгляд силуэта без глаз. Взгляд из темноты.

— Зачем ты убил меня, Скотти? Зачем ты убил меня? — услышал Палмер голос Каталины. Голос, который проникал ему прямо в голову, прямо в мозг, причиняя боль. Зачем ты убил меня? Зачем? Зачем? Зачем?

— Хватит! — закричал Палмер, упал на колени, закрыл голову руками, сжался, заплакал.

— Эй, с тобой все в порядке? — спросил его Артем. Палмер не ответил. Артем наклонился к нему, тронул за плечо. — Эй, что случилось?

— Я не знаю. — Палмер осторожно открыл глаза. Он лежал на грязном полу. За окнами начиналось утро. Палмер поднялся на ноги, надел ботинки, взял сигарету и вышел на улицу. Выпавший за ночь снег окрасил черную землю грязно-белым цветом. Тощая собака в конуре несколько раз тявкнула, увидев Палмера, замолчала, начала вилять хвостом. Кто-то открыл калитку. Палмер прищурился, пытаясь разглядеть вошедшего во двор человека.

— Что ты здесь делаешь? — спросил его Андрей, погладил тощую собаку. — Артем в доме?

— Да.

— Хорошо. — Андрей поднялся на крыльцо, постоял несколько минут, не решаясь открыть дверь, затем вошел. Артем брился на кухне, увидел Андрея, улыбнулся.

— Завтракать будешь с нами?

— Лена умерла.

— Что?

— Сегодня ночью.

— Но как… — Артем уронил бритвенный станок в раковину, пошел в комнату, чтобы закурить, вернулся, вытер намыленное лицо. — С ней же вчера все было в порядке.

— Жена тоже сказала, что все было нормально, а утром. — Андрей обернулся, желая убедиться, что Палмера нет в доме. — Чужак делал ей какие-то уколы.

— Это же был просто пенициллин, — затряс головой Артем.

— А если нет?

— Что нет? Там на коробке было написано!

— Написать можно, что угодно. — Андрей достал из кармана ампулы из рюкзака Палмера, коробку со шприцами, положил на стол. Артем закурил, долго смотрел за окно.

— Что-то случилось? — спросил их Палмер, заходя в дом. Никто ему не ответил. Палмер увидел коробку со шприцами, ампулы пенициллина. — Зачем это здесь?

— Зачем? — Андрей обернулся. Глаза его были налиты кровью. Он хотел сказать так много, но в итоге не мог сказать совсем ничего. Лишь сделать. Коробка со шприцами упала на пол. Андрей неуклюже надломил ампулу пенициллина, набрал раствор в шприц, заставил Палмера сделать себе укол, затем почти час сидел напротив него и ждал, что чужак умрет. Артем стоял у окна и нервно курил. Одну за другой. Одну за другой.

— Ну, хватит! — потерял он терпение. — Не думаю, что Палмер имеет к этому отношение. Скорее всего, виной всему просто случайность! — Он подошел к Андрею, тронул его за плечо. — Пойдем, нам нужно сделать гроб.

— А что делать мне? — спросил Палмер.

— Можешь пойти с нами, — сказал ему Артем, услышал, как Андрей скрипнул зубами, но притворился, что ничего не заметил. Они вышли на улицу. Морозный воздух трезвил и помогал собраться с мыслями. Ветра не было. На голубом небе застыла пара белых облаков.

— У меня в сарае есть несколько хороших досок, — сказал Андрей. Он зашел в дом и вынес ящик с инструментами. Молотки стучали до обеда. Медленно, неспешно. Несколько раз на улицу выходила Светлана, видела Палмера, спешно уходила обратно в дом. — Не думал я, что все будет так. — Андрей прикрыл пустой гроб крышкой, вынес из сарая две лопаты, сказал, что копать могилу пойдут только он и Палмер. Артем долго смотрел им вслед. Они шли по длинной улице на окраину крохотного города, где находилось кладбище. Палмер молчал. Андрей выбрал место на возвышенности возле молодой сосны. — Думаю, здесь будет хорошо, — сказал он, воткнул в замерзшую землю лопату, закурил, наблюдая за тем, как Палмер начинает копать. — Промерз только верхний слой. Дальше будет легче, — говорил он, затягиваясь сигаретой. Палмер не слушал. Воспоминания снова оживали. Могилы, Каталина, дети. Приступ эпилепсии вернулся как-то внезапно. Палмер упал на холодную землю, забился в припадке. Андрей продолжал курить, наблюдая за ним. Продолжал до тех пор, пока сигарета не сгорела до фильтра, затем поднялся на ноги, взял лопату. Сомнений не было.

— Какого черта ты делаешь?! — заорал на него Артем. Андрей узнал его по голосу, но оборачиваться не стал. — Стой!

— Этот чужак убил Лену!

— Откуда ты знаешь?!

— Мы сделали ему укол утром. Сейчас у него припадок. Значит, у Лены тоже был ночью припадок. Не знаю точно, что в тех ампулах, но что не пенициллин — точно.

— У Палмера уже был припадок утром! До укола!

— Это ничего не меняет.

— Может быть, Лену уже никто не мог спасти?

— Плевать! — Андрей пнул чужака ногой, заставляя перевернуться на спину. Приступ отступал, и Палмер медленно приходил в сознание. Где-то далеко раздавался голос Андрея, а еще дальше голос нового друга — Артема. Холодные лучи солнца блеснули, отразившись от острия лопаты.

— Не надо! — закричал Артем.

— На кой черт ты вообще пошел сюда?! — заорал на него Андрей, снова ударил Палмера несколько раз ногой, снова замахнулся.

— Он не убийца и ты тоже! — Артем увидел, как опустилась лопата Андрея. Еще раз и еще. Сталь рассекла Палмеру плечо, левую щеку, выбила пару зубов. Боль обожгла сознание, вернула трезвость мысли. — Стой! — Артем побежал вперед, надеясь, что успеет остановить Андрея, увидел, как сверкнула острием еще одна лопата. Испачканная в земле сталь воткнулась Андрею точно в горло. Он захрипел, упал на колени, медленно завалился на бок. Палмер разжал пальцы, выронил лопату. Артем подошел, увидел покрытую первым снегом землю, на которую все текла теплая кровь, попятился, сел. Андрей и Палмер не двигались, и Артем думал, что они оба мертвы. Он достал пачку сигарет и закурил. Голова кружилась, и когда он услышал тихий стон Палмера, то решил, что это ему показалось. Но стон повторился. Чужак захрипел и попытался подняться, упал, снова начал подниматься. Артем не двигался. В какой-то момент ему даже показалось, что сейчас поднимется и Андрей. Он посмотрел на своего друга. Из рассеченного горла все еще текла кровь.

— Наверное, мне лучше уйти от вас, — донесся откуда-то издалека голос Палмера. Артем поднял голову, посмотрел на него. — Я не хотел убивать твоего друга. Извини. — Опираясь на лопату, чужак заковылял прочь. Или же не чужак. Артем вспомнил оставшуюся Светлану. Вспомнил о предстоящих родах.

— Подожди! — крикнул он Палмеру, догнал его. — Куда ты пойдешь. Здесь вокруг мины!

— Но ведь как-то я сюда пришел.

— Повезло. — Артем осмотрел его раны, сказал, что нужно сделать перевязку, отвел Палмера в свой дом, неуклюже наложил несколько швов, вернулся на кладбище, похоронил Андрея.

— А где мой муж? — спросила его Светлана, когда он забирал из ее дома тело Лены. Он не ответил. Закоченевшая рука Лены зацепилась за дверной проем. — Подожди, помогу, — сказала Светлана, вышла следом за Артемом на улицу. Он уложил тело Лены в гроб, положил его на старую тележку, на которой они еще вчера ездили за дровами. — Пойду с тобой, — сказала Светлана. Артем встретился с ней взглядом и не смог отказать. До кладбища они шли молча. Молчали и когда Артем копал могилу. Светлана взяла у него сигарету. Хотела спросить о муже, но так и не смогла. Все было каким-то холодным, как начинавшаяся зима. Холод в воздухе, холод в сердце. Словно не осталось совсем никаких чувств. — Андрея убил чужак, да? — тихо спросила Светлана. — Убил так же, как убил Лену?

— Нет.

— Нет? — Светлана заглянула своему последнему другу в глаза и, неожиданно даже для самой себя, кивнула. Они вернулись в дом. Она достала спрятанную Андреем бутылку водки, поставила на стол. — Вот. Он ждал, когда родится ребенок, но сейчас. — Светлана заплакала, отвернулась. Артем налил себе.

— Ты будешь?

— Нет, но ты пей. — Она разогрела ужин, поставила его на стол, отошла к окну и долго смотрела, как Артем ест. — И не стесняйся. Если хочешь, то у меня есть еще.

— Да я уже сыт. — Он выкурил сигарету, выпил еще, заснул. Светлана сняла с него ботинки, укрыла одеялом, долго сидела у окна, наблюдая оттуда, как спит Артем, затем тоже легла. Ей приснилась темная комната без дверей и окон. Лишь где-то высоко вверху горела крохотная лампа. Светлана смотрела на нее и больше всего боялась, что когда-нибудь эта лампа погаснет и она останется в кромешной тьме. Ее тихий плач разбудил Артема. Он подошел к ее кровати, взял за руку. Светлана улыбнулась сквозь сон. — Все будет хорошо, — сказал ей Артем, погладил по голове, дождался, когда она снова крепко заснет, и только после этого ушел. Ночь была звездной и темной. Лишь изредка блестел, словно проплешины, снег. Артем шел домой медленно, неспешно. Длинная улица терялась в темноте и казалась бесконечной. Он все еще был пьян, но холод быстро трезвил мысли, оживлял воспоминания. Андрей, Лена, родные, соседи.

— Я думал, ты больше не придешь, — сказал ему Палмер.

— Почему? — Артем закрыл входную дверь, снял теплую куртку. — Это ведь мой дом. Верно?

— Здесь много домов. — Чужак лежал на диване, закинув на спинку свои длинные ноги. Свет не горел. Лишь трещали дрова в печи.

— Если хочешь уйти, то уходи. — Артем поставил на печь чайник.

— А ты хочешь, чтобы я ушел?

— Я не знаю. Наверно, нет. Нас и так здесь всего трое осталось.

— А жена Андрея? Она знает о том, что случилось с мужем?

— Думаю, будет лучше, если ты постараешься держаться от нее подальше какое-то время.

— А как же роды?

— Не знаю. — Артем заварил себе чай, предложил Палмеру.

— Сейчас бы водки.

— Хочешь напиться и обо всем забыть? Не получится.

— Хочу раны промыть, а то гноиться начинают.

— А. — Артем выкурил сигарету, лег в кровать, но так и не смог заснуть. Лишь ближе к утру ненадолго задремал, услышал далекие взрывы и тут же проснулся, подошел к окну, долго прислушивался, снова лег, снова поднялся, бросил в остывшую печь дров, оделся, пошел к Светлане, чтобы разжечь печь в ее доме. Он вошел в ее дом осторожно, стараясь не разбудить ее. Она услышала шаги, открыла глаза, увидела его в блеклых лучах рассвета, вздрогнула, тихо заплакала. Артем попытался обнять ее, успокоить. Она отстранилась, повернулась к стене, закрыла глаза и лежала так до позднего вечера, пока Артем силой не заставил ее поесть. — Если хочешь, то я теперь могу жить у тебя, — сказал он ей. Она посмотрела на него как-то отрешенно, качнула головой. — Тогда я буду готовить тебе дрова и следить за домом.

— Кур надо покормить.

— Покормлю. — Артем попытался взять ее за руку, но она отстранилась, подошла к окну, сказала, что хочет побыть одна. Артем ушел, долго бродил по безлюдным улицам, надеясь найти в разрушенных домах еду или водку, вернулся злой и с пустыми руками.

— Я все еще могу уйти, если ты хочешь, — сказал ему Палмер. Раны на лице и теле воспалились, и у него был жар. Артем смерил его тяжелым взглядом, но так ничего и не сказал, разделся, лег спать. Заснул почти сразу, снова услышал далекие взрывы, проснулся и уже не сомкнул глаз до утра.

— Я сама могу топить печь, — сказала ему Светлана, когда он пришел к ней.

— Тогда я буду оставлять дрова на пороге, — сказал ей Артем. Она кивнула, дождалась, когда он уйдет, закрыла дверь. В последующие несколько дней она не выходила из дома. Лишь забирала дрова, оставленные на крыльце. Артем дал ей время, чтобы успокоиться, — выждал чуть больше недели, затем осторожно постучал в закрытую дверь. Никто не открыл ему. Он постучал в окно. Светлана увидела его, впустила в дом, велела разуться на пороге, напоила чаем. Вокруг все буквально блестело чистотой. Чистотой, в которой Артем начинал чувствовать себя грязным и неуместным. — Можно я еще как-нибудь зайду? — спросил он, оставляя пакеты с найденными в брошенных домах продуктами. Светлана улыбнулась, но так и не ответила. Больше недели она все еще не выходила из дома, затем Артем увидел вывешенное на веревках постельное белье. Простыни застыли на морозе. Светлана снимала их, неловко ломая и складывая в корзину. Артем предложил помощь. Она не отказалась, но и в дом его не пригласила. Они снова стали чужими, как и до войны. Просто соседи. Лишь когда в конце зимы настало время рожать, Светлана пришла к нему и попросила помощи. Она тяжело дышала, и по лицу ее катились крупные капли пота, которые застывали ледышками на воротнике теплой куртки.

— Я сейчас позову Палмера! — сказал Артем.

— Не надо Палмера! — Светлана схватила его за руку. — Мы сами. Хорошо?

— Хорошо, — неохотно согласился он, но когда он оделся и вышел на улицу, Светлана уже вернулась в свой дом. Она лежала на кровати и тихо стонала. Утреннее солнце светило в заиндевелые окна. — Что мне делать? — спросил ее Артем.

— Пока просто посиди со мной, — попросила она. Он кивнул, подвинул к кровати стул. — Я приготовила обед, так что ты потом сходи на кухню и поешь, — сказала ему Светлана.

— Ты думаешь, все будет так долго?

— Я не знаю. — Она встретилась с ним взглядом и улыбнулась. Артем улыбнулся в ответ. Ближе к вечеру он осторожно предложил Светлане позвать Палмера. Она отказалась. Кричала всю ночь, утром смолкла, задремала на четверть часа, снова начала кричать, затем снова стихла. Артем оделся, выбежал на улицу, привел Палмера. Чужак находился со Светланой до полуночи, затем укрыл ее простыней, вышел, вымыл руки и молча пошел домой.

— Какого черта? — Артем заглянул в комнату, замер, не веря, что все закончилось. — Но ведь ты же врач! — закричал он Палмеру, догоняя его на улице. Холодный ветер гонял над сугробами снег. Артем был не одет, но даже не замечал этого.

— Ты заболеешь, — сказал ему Палмер.

— К черту! — Артем схватил его за руку. — Почему она умерла?

— Ты привел меня слишком поздно.

— Но ты же врач.

— Верно. Врач, а не бог. Ты просил от меня невозможного.

— Ты врешь! Ты врешь! — Артем хотел его ударить, но тело замерзло так сильно, что сил хватило только на то, чтобы расплакаться, упасть на колени, сжаться, забыться. Палмер поднял его на руки и отнес в дом, укрыл одеялами, напоил водкой и долго сидел рядом, пока Артем не уснул. Печка в доме Светланы погасла, в комнаты пробрался холод. Артем и Палмер дождались ранней весны и только тогда похоронили ее. Земля все еще была промерзшей, но им некуда было торопиться. — Не хочу больше оставаться здесь, — сказал Артем, когда теплое солнце растопило снег на полях. Они дождались конца апреля, собрали вещи, провизию.

— Думаешь, здесь действительно все еще есть мины? — спросил Артема Палмер, когда они оказались в поле.

— Надеюсь, что нет. Но если наступишь, то не двигайся. Они не взрываются, пока не поднимешь ногу. — Он обернулся, бросив последний взгляд на далекую окраину города, рассказал о выжившем после войны соседе, который подорвался на одной из мин в этом поле, вспомнил друзей, которых похоронил в эту зиму, сник.

— Все еще винишь меня в их смерти? — спросил его Палмер.

— Нет, — сказал Артем, услышал щелчок сработавшего детонатора мины, замер.

— Это у меня, — сказал ему Палмер.

— Не двигайся!

— Да я уже понял. — Палмер нервно улыбнулся. Артем встал на колени, осмотрел мину под ногой чужака. — Ты ведь поможешь мне?

— Конечно. — Артем отошел в сторону, снова вспомнил всех, кого похоронил в эту зиму. Вспомнил даже свою собаку, которая умерла в начале весны. — Ты только никуда не уходи. — Он развернулся и осторожно пошел по оставшимся следам назад в город, добрался до окраины поля, за которой уже была родная, знакомая земля, снял рюкзак и долго стоял неподвижно, дожидаясь взрыва.

Загрузка...