Полное собрание стихотворений

Где буйны, гордые Титаны

Смутившие Астреи дни?

Стремглав низвержены, попраны

В прах, в прах! Рекла... и где они?

Вопи, союзница лукава

Отныне ставшая рабой:

«Исчезла собиесков слава!»

Ходи с поникшею главой:

Шатайся, рвись вкруг сел несчастных

Вкруг древних, гордых, падших стен

В терзаньях совести ужасных

И век оплакивай свой плен!

А ты, гремевшая со трона

Любимица самих богов,

Достойна гимнов Аполлона!

Воззри на цвет своих сынов

Се веют шлемы их пернаты,

Се их белеют знамена,

Се их покрыты пылью латы,

На коих кровь еще видна!

Воззри: се идут в ратном строе!

Всяк истый в сердце славянин!

Не Марса ль в каждом зришь герое?

Не всяк ли рока властелин?

Они к стопам твоим бросают

Лавровы свежие венки.

«Твои они, твои! — вещают, —

С тобой нам рвы не глубоки;

С тобою низки страшны горы.

Скажи, скажи, о матерь, нам,

Склоня величественны взоры,

Куда еще лететь орлам?»

Куда лететь? кто днесь восстанет,

Сарматов зря ужасну часть?

Твой гром вотще нигде не грянет:

Страшна твоя, царица, власть!

Страшна твоя и прозорливость

Врагу, злодею твоему!

Везде найдет его строптивость

Препон неодолимых тьму;

Везде обрящутся преграды:

Твои, как медною стеной,

Бойницами прикрыты грады,

И каждый в оных страж герой;

Пределы царств твоих щитами,

А седмь рабынь твоих, морей,

Покрыты быстрыми судами,

И жезл судьбы в руке твоей!

Речешь — и двигнется полсвета,

Различный образ и язык:

Тавридец, чтитель Магомета,

Поклонник идолов, калмык,

Башкирец с меткими стрелами,

С булатной саблею черкес

Ударят с шумом вслед за нами

И прах поднимут до небес!

Твой росс весь мир дрожать заставит,

Наполнит громом чудных дел

И там столпы свои поставит,

Где свету целому предел.

О радость! дайте, дайте лиру:

Я вижу Пинда божество!

Да возвещу в восторге миру

Славянской музы торжество

И новый блеск монаршей славы!

Талантах возвратились правы:

Герой, вельможа, судия!

Не презирайте днесь певцами:

Сам Павел их равняет с вами,

Щедроты луч и к ним лия.

Се глас его, глас благотворный,

Несется до морских валов,

При коих, жребию покорный,

Кидает мрежи рыболов.

«Возвысь чело! — ему вещает. —

Царь иго с плеч твоих снимает:

Твой предок Ломоносов был!»

О Павел! Ты единым словом,

Не потрясая мира громом,

Себя к бессмертным приобщил.

Падут надменны пирамиды

С размаху Кроновой руки;

Сотрутся обелисков виды;

Исчезнут Ксерксовы полки

И царства, ими покоренны;

Но дарования нетленны!

В потомстве, северный Орфей,

Вторый возникнет Ломоносов,

И поздный род узнает россов

О благости души твоей.

И я питомец Аполлонов:

Так умолчу ль в сей важный час!

Судьба решится миллионов;

Взор мира обращен на нас,

И свыше громовержец внемлет:

Младый сподвижник восприемлет

Обет, который всех святей:

Быть стражем и отцом полсвета!

Утешь нас радугой завета,

О бог судеб! о царь царей!

Даруй твой суд царю младому,

Да будет другом правды он;

Любезен добрым, грозен злому,

Дальнейшего услышит стон;

Народов разных повелитель,

Да будет гений-просветитель,

Краса и честь своим странам!

Да будут дни его правленья

Для россов днями прославленья

И преданы от них векам.

Монарх! под сими небесами,

На сем же месте, Иоанн

Приял геройскими руками

Венец, которым ты венчан.

Благоговей к своей порфире:

Ее носил великий в мире,

Сам Петр на мочных раменах!

Благоговей пред сей державой:

Она горит, блистает славой

Премудрыя, одной в женах!

Да ниспошлет бессмертна внуку

Свой дар сердцами обладать;

Да укрепит монаршу руку

Кормилом царства управлять!

О ветвь о кровь Екатерины!

При ней корабль наш[1] чрез пучины

Отважно к счастию летел;

При ней россиянин, сын славы,

Вселенной подавал уставы

И жребием ее владел.

Не изменимся и с тобою:

Тебе душ а ее дана!

Я вижу, вижу пред собою,

Монарх! грядущи времена:

Россия в силе возрастает

И обелиски воздвигает

Во мзду заслуг своих сынов;

Гремят в ней Пиндары, Платоны,

О дни златые!.. Миллионы,

Несите сердца вместо слов!

Гряди на трон России с богом,

Гряди, отечества отец!

Будь счастья нашего залогом

И утешением сердец!

Цари всемощны и священны:

Хотят — и смертные блаженны

И на земле вкушают рай!

Им небо власть свою вручило;

Всходи, о новое светило!

И благостью в веках сияй.

Какое зрелище пред очи

Представила ты, древность, мне?

Под ризою угрюмой ночи,

При бледной в облаках луне,

Я зрю Иртыш: крутит, сверкает,

Шумит и пеной подмывает

Высокий берег и крутой;

На нем два мужа изнуренны,

Как тени, в аде заключенны,

Сидят, склонясь на длань главой;

Единый млад, другой с брадой

Седою и до чресл висящей;

На каждом вижу я наряд,

Во ужас сердце приводящий!

С булатных шлемов их висят

Со всех сторон хвосты змеины

И веют крылия совины;

Одежда из; звериных кож;

Вся грудь обвешана ремнями,

Железом ржавым и кремнями;

На поясе широкий нож;

А при стопах их два тимпана

И два поверженны копья;

То два сибирские шамана,

И их словам внимаю я.

Шуми, Иртыш, реви ты с нами

И вторь плачевным голосам!

Навек отвержены богами!

О, горе нам!

О, горе нам!

О, страшная для нас невзгода!

О ты, которыя венец

Поддерживали три народа,[1]

Гремевши мира по конец,

О сильна, древняя держава!

О матерь нескольких племен!

Прошла твоя, исчезла слава!

Сибирь! и ты познала плен!

Твои народы расточенны,

Как вихрем возмятенный прах,

И сам Кучум,[1] гроза вселенны,

Твой царь, погиб в чужих песках!

Священные твои шаманы

Скитаются в глуши лесов.

На то ль судили вы, шайтаны, [2]

Достигнуть белых мне власов,

Чтоб я, столетний ваш служитель,

Стенал и в прахе, бывши зритель

Паденья тысяч ваших чад?

И от кого ж, о боги! пали?

От горсти русских!.. Мор и глад!

Почто Сибирь вы не пожрали?

Ах, лучше б трус, потоп иль гром

Всемощны на нее послали,

Чем быть попранной Ермаком!

Бичом и ужасом природы!

Кляните вы его всяк час,

Сибирски горы, холмы, воды:

Он вечный мрак простер на вас!

Он шел как столп, огнем палящий,

Как лютый мраз, всё вкруг мертвящий!

Куда стрелу ни посылал —

Повсюду жизнь пред ней бледнела

И страшна смерть вослед летела.

И царский брат пред ним упал.

Я зрел с ним бой Мегмета-Кула,[1]

Сибирских стран богатыря:

Рассыпав стрелы все из туда

И вящим жаром возгоря,

Извлек он саблю смертоносну.

«Дай лучше смерть, чем жизнь поносну

Влачить мне в плене!» — он сказал —

И вмиг на Ермака напал.

Ужасный вид! они сразились!

Их сабли молнией блестят,

Удары тяжкие творят,

И обе разом сокрушились.

Они в ручной вступили бой:

Грудь с грудью и рука с рукой;

От вопля их дубравы воют;

Они стопами землю роют;

Уже с ник сыплет пот, как град;

Уже в них сердце страшно бьется,

И ребра обоих трещат;

То сей, то оный на бок гнется;

Крутятся, и — Ермак сломил!

«Ты мой теперь! — он возопил, —

И всё отныне мне подвластно!»

Сбылось пророчество ужасно!

Пленил, попрал Сибирь Ермак!..

Но что? ужели стон сердечный

Гонимых будет...

Вечный! вечный!

Внемли, мой сын: вчера во мрак

Глухих лесов я углубился

И тамо с пламенной душой

Над жертвою богам молился.

Вдруг ветр восстал и поднял вой;

С деревьев листья полетели;

Столетни кедры заскрыпели,

И вихрь закланных серн унес!

Я пал и слышу глас с небес:

«Неукротим, ужасен Рача, [1]

Когда казнит вселенну он.

Сибирь, отвергала мой закон!

Пребудь вовек, стоная, плача,

Рабыней белого царя!

Да светлая тебя заря

И черна ночь в цепях застанет;

А слава грозна Ермака

И чад его вовек не вянет

И будет под луной громка!» —

Умолкнул глас, и гром трикратно

Протек по бурным небесам...

Увы! погибли невозвратно!

О, горе нам!

О, горе нам!

Потом, с глубоким сердца вздохом

Восстав с камней, обросших мохом,

И сняв орудия с земли,

Они вдоль брега потекли

И вскоре скрылися в тумане.

Мир праху твоему, Ермак!

Да увенчают россияне

Из злата вылитый твой зрак,

Из ребр Сибири источенна

Твоим булатным копием!

Но что я рек, о тень забвенна!

Что рек в усердии моем?

Где обелиск твой? — Мы не знаем,

Где даже прах твой был зарыт.

Увы! он вепрем попираем

Или остяк по нем бежит

За ланью быстрой и рогатой,

Прицелясь к ней стрелой пернатой,

Но будь утешен ты, герой!

Парящий стихотворства гений

Всяк день с Авророю златой,

В часы божественных явлений,

Над прахом плавает твоим

И сладку песнь гласит над ним:

«Великий! Где б ты ни родился,

Хотя бы в варварских веках

Твой подвиг жизни совершился;

Хотя б исчез твой самый прах;

Хотя б сыны твои, потомки,

Забыв деянья предка громки.

Скитались в дебрях и лесах

И жили с алчными вояками, —

Но ты, великий человек,

Пойдешь в ряду с полубогами

Из рода в род, из века в век;

И славы луч твоей затмится,

Когда померкнет солнца свет,

Со треском небо развалится

И время на косу падет!»

Примите, древние дубравы, —

Под тень свою питомца муз!

Не шумны петь хочу

Не сладости цитерских уз;

Но да воззрю с полей широких

На красну, гордую Москву,

Седящу на холках высоких,

И спящи веки воззову!

В каком ты блеске ныне зрима,

Княжений знаменитых мать!

Москва, России дочь любима,

Где равную тебе сыскать?

Венец твой перлами украшен;

Алмазный скиптр в твоих руках;

Верхи твоих огромных башен

Сияют в злате, как в лучах;

От Норда, Юга и Востока —

Отвсюду быстротой потока

К тебе сокровища текут;

Сыны твои, любимцы славы,

Красивы, храбры, величавы,

А девы — розами цветут!

Но некогда и ты стенала

Под бременем различных зол;

Едва корону удержала

И свой клонившийся престол;

Едва с лица земного круга

И ты не скрылась от очес!

Сармат простер к тебе длань друга

И остро копие вознес!

Вознес — и храмы воспылали,

На девах цепи зазвучали,

И кровь их братьев потекла!

«Я гибну, гибну! — ты рекла,

Вращая устрашенно око. —

Спасай меня, о гений мой!»

Увы! молчанье вкруг глубоко,

И меч, висящий над главой!

Где ты, славянов храбрых сила!

Проснись, восстань, российска мочь!

Москва в плену, Москва уныла,

Как мрачная осення ночь, —

Восстала! всё восколебалось!

И князь, и ратай, стар и млад —

Всё в крепку броню ополчалось!

Перуном возблистал булат!

Но кто из тысяч видим мною,

В сединах бодр и сановит?

Он должен быть вождем, главою:

Пожарский то, России щит!

Восторг, восторг я ощущаю!

Пылаю духом и лечу!

Где лира? смело начинаю!

Я подвиг предка петь хочу!

Уже гремят в полях кольчуги;

Далече пыль встает столбом;

Идут России верны слуги;

Несет их вождь, Пожарский, гром!

От кликов рати воют рощи,

Дремавши в мертвой тишине;

Светило дня и звезды нощи

Героя видят на коне;

Летит — и взором луч отрады

В сердца унывшие лиет;

Летит, как вихрь, и движет грады

И веси за собою вслед!

«Откуда шум?» — приникши ухом,

Рек воин, в думу погружен.

Взглянул — и, бледен, с робким духом

Бросается с кремлевских стен.

«К щитам! к щитам!— зовет сармата, —

Погибель нам минуты: трата!

Я видел войско сопостат:

Как змий, хребет свой изгибает,

Главой уже коснулось врат;

Хвостом всё поле покрывает».

Вдруг стогны ратными сперлись —

Мятутся, строятся, делятся,

У врат, бойниц, вкруг стен толпятся;

Другие вихрем понеслись

Славянам и громам навстречу.

И се — зрю зарево кругом,

В дыму и в пламе страшну сечу!

Со звоном сшибся щит с щитом —

И разом сильного не стало!

Ядро во мраке зажужжало,

И целый ряд бесстрашных пал!

Там вождь добычею Эреве;

Здесь бурный конь, с копьем во чреве,

Вскочивши на дыбы, заржал

И навзничь грянулся на землю,

Покрывши всадника собой;

Отвсюду треск и громы внемлю,

Глушащи скрежет, стон и вой.

Пирует смерть и ужас мещет

Во град, и в долы, и в леса!

Там дева юная трепещет;

Там старец смотрит в небеса

И к хладну сердцу выю клонит;

Там путника страх в дебри гонит,

И ты, о труженик святой,

Живым погревшийся в могиле,

Еще воспомнил мир земной

При бледном дней твоих светиле;

Воспомнил горесть и слезой

Ланиту бледну орошаешь,

И к богу, сущему с тобой,

Дрожащи руки простираешь!

Трикраты день воссиявал,

Трикраты ночь его сменяла;

Но бой еще не преставал

И смерть руки не утомляла;

Еще Пожарский мещет гром;

Везде летает он орлом —

Там гонит, здесь разит, карает,

Удар ударом умножает,

Колебля мощь литовских сил.

Сторукий исполин трясется —

Падет — издох! и вопль несется:

«Ура! Пожарский победил!»

И в граде отдалось стократно:

«Ура! Москву Пожарский спаc!»

О, утро памятно, приятно!

О, вечно незабвенный час!

Кто даст мне кисть животворящу,

Да радость напишу, горящу

У всех на лицах и в сердцах?

Да яркой изражу чертою

Народ, воскресший на стенах,

На кровах, и с высот к герою

Венки летящи на главу;

И клир, победну песнь поющий,

С хоругви в сретенье идущий;

И в пальмах светлую Москву!..

Но где герой? куда сокрылся?

Где сонм и князей и бояр?

Откуда звучный клик пустился?

Не царство ль он приемлет в дар? —

О! что я вижу? Победитель,

Москвы, отечества, спаситель,

Забывши древность, подвиг дня

И вкруг него гремящу славу,

Вручает юноше державу,

Пред ним колена преклоня!

«Ты кровь царей! — вещал Пожарский.

Отец твой в узах у врагов;

Прими венец и скипетр царский,

Будь русских радость и покров!»

А ты, герой, пребудешь ввеки

Их честью, славой, образцом!

Где горы небо прут челом,

Там шумныя помчатся реки;

Из блат дремучий выйдет лес;

В степях возникнут вертограды;

Родятся и исчезнут грады;

Натура новых тьму чудес

Откроет взору изумленну;

Осветит новый луч вселенну —

И воин, от твоей крови,

Тебя воспомнит, возгордится

И паче, паче утвердится

В прямой к отечеству любви!

Конец благополучну бегу!

Спускайте, други, паруса!

А ты, принесшая ко брегу,

О Волга! рек, озер краса,

Глава, царица, честь и слава,

О Волга пышна, величава!

Прости!.. Но прежде удостой

Склонить свое вниманье к лире

Певца, незнаемого в мире,

Но воспоенного тобой!

Исполнены мои обеты;

Свершилось то, чего желал

Еще в младенческие леты,

Когда я руки простирал

К тебе из отческия кущи,

Взирая на суда, бегущи

На быстрых белых парусах!

Свершилось, и блажу судьбину:

Великолепну зрел картину!

И я был на твоих волнах!

То нежным ветерком лобзаем,

То ревом бури и валов

Под черной тучей оглушаем

И отзывом твоих брегов,

Я плыл, скакал, летел стрелою —

Там видел горы над собою

И спрашивал: который век

Застал их в молодости сущих?

Здесь мимо городов цветущих

И диких пустыней я тек.

Там веси, нивы благодатны,

Стада и кущи рыбарей,

Цветы и травы ароматны,

Растущи средь твоих: зыбей,

Влекли попеременно взоры;

А там сирен пернатых хоры,

Под тень кусточков уклонясь,

Пространство пеньем оглашали —

И два сайгака им внимали

С крутых стремнин, не шевелясь.

Там кормчий, руку простирая

Чрез лес дремучий на курган,

Вещал, сопутников сзывая:

«Здесь Разинов был, други, стан!»

Вещал и в думу погрузился;

Холодный пот по нем разлился,

И перст на воздухе дрожал.

А твой певец в сии мгновенья,

На крылиях воображенья,

В протекших временах летал.

Летал, и будто сквозь тумана

Я видел твой веселый ток

Под ратью грозна Иоанна;

И видел Астрахани рок.

Вотще ордынцы безотрадны

Бегут на холмы виноградны

И сыплют стрелы по судам:

Бесстрашный росс на брег ступает,

И гордо царство упадает

Со трепетом к его стопам.

Я слышал Каспия седого

Пророческий, громовый глас:

«Страшитесь, персы, рока злого!

Идет, идет царь сил на вас!

Его и Юг и Норд трепещет;

Он тысячьми перуны мещет,

Затмил Луну и Льва сразил!..

Внемлите шум: се волжски волны

Несут его, гордыни полны!

Увы, Дербент!.. идет царь сил!»

Прорек, и хлынули реками

У бога воды из очес;

Вдруг море вздулося буграми,

И влажный Каспий в них исчез.

О, как ты, Волга, ликовала!

С каким восторгом поднимала

Победоносного царя!

В сию минуту пред тобою

Казались малою рекою

И Белы и Каспий, все моря!

Но страннику ль тебя прославить?

Он токмо в искренних стихах

Смиренну дань хотел оставить

На счастливых твоих брегах.

О, если б я внушен был Фебом,

Ты первою б рекой под небом,

Знатнейшей Гангеса была!

Ты б славою своей затмила

Величие Евфрата, Нила

И всю вселенну протекла.

Гремит!.. благоговей, сын персти!

Се ветхий деньми с небеси

Из кроткой, благотворной длани

Перуны сеет по земли!

Всесильный! с трепетом младенца

Целую я священный край

Твоей молниецветной ризы,

И весь теряюсь пред тобой!

Что человек? парит ли к солнцу,

Смиренно ль идет по земле,

Увы! там ум его блуждает,

А здесь стопы его скользят.

Под мраком, в океане жизни,

Пловец на утлой ладие,

Отдавши руль слепому року,

Он спит и мчится на скалу.

Ты дхнешь, и двигнешь океаны!

Речешь, и вспять они текут!

А мы... одной волной подъяты,

Одной волной поглощены!

Вся наша жизнь, о безначальный!

Пред тайной вечностью твоей

Едва минутное мечтанье,

Луч бледный утренней зари.

Служитель муз, хочу я истины воспеть

В стихах, неслыханных доныне:

Феб движет, — прочь, враги святыне!

А вы, о юноши!.. внимать, благоговеть!

Царям подвластен мир, цари подвластны богу

Тому, кто с облачных высот

Гигантам в ад отверз дорогу,

Кто манием бровей колеблет неба свод.

Владей во всей земле ты рудами златыми,

А ты народов будь отцом,

Хвались ты предками своими,

А вы талантами, геройством и умом, —

Умрете все: закон судьбины непреложен;

Кто б ни был — мал или велик,

Пред смертью всяк равно ничтожен;

В сосуде роковом нет жребиям отлик!

За царскою ль себя трапезой насыщает,

Пернатым внемлет ли весной,

Ко сну ль главу на пух склоняет —

Злодей всегда зрит меч, висящий над собой.

Сон сладкий только дан оратаям в отраду:

Он любит их смиренный кров,

Тенистой рощицы прохладу,

Цветы и злак долин, журчанье ручейков.

Пусть грозный океан клокочет под валами,

Пусть буря черными крылами

При блеске молний восшумит —

Мудрец на брань стихий спокойно с брега зрит.

Один громадами стесняет рыб и давит,

Казною пропасти бутит

И на зыбях чертоги ставит —

Но где он от забот, печали будет скрыт?

Безумец! ты бежишь от совести напрасно:

Тиран твой сердца в глубине;

Она с тобою повсечасно

Летит на корабле и скачет на коне.

Что ж пурпур, аромат и мраморы фригийски?

К чему фалернское вино?

Почто взносить мне обелиски,

Когда спокойствия мне с ними не дано?

Нет! злату не бывать души моей кумиром;

Мои желанья: скромно жить,

Не с завистью — с сердечным миром,

И счастье в уголку сабинском находить.

Лети, корабль, в свой путь с Виргилием моим,

Да сохранят тебя светила благотворны:

И Поллукс, и Кастор, и тот, кому покорны

Все ветры на водах, и та, котору чтим

Богиней красоты, всех радостей душою.

Лети! и принеси безвредно по волнам

Ты друга моего к Аттическим брегам:

Дражайшу часть меня; я отпустил с тобою!

Конечно, твердою, дубовою корой,

Тройным булатом грудь была вооруженна

Того, в ком перва мысль родилась дерзновенна

Неверной поручать стихни жребий свой!

Ни дожденосные, зловещие гиады,

Ни африканский ветр, ни бурный Аквилон,

Ни Нот, не знающий пощады,

Не сделали ему препон.

И что они? какой род смерти был ужасен

Тому, чей смелый взор: был неподвижен, ясен,

Когда зияла хлябь, горой вздымался вал,

Из волн чудовища скакали

И стрелы молний обвивали

Верхи Эпирских грозных скал?

Так, втуне от небес народы разделенны,

Обширные моря в предел им положенны!

Афетов дерзкий сын все смеет одолеть:

Хотел, и мог сии пространства прелететь;

Хотел, и святость всех законов нарушает,

И даже огнь с небес коварно похищает.

О святотатство, сколь твой гибелен был след!

По свету океан разлился новых бед,

И неизбежна смерть, но медленна дотоле,

Удвоила свой шаг и всех разит по воле!

Но только ли? Дедал, родившийся без крыл,

Отважно к солнцу воспарил;

Алкид потряс пределом ада!

Где нашей дерзости преграда?

Мы, в буйстве, даже в брань вступаем с божеством.

И Диев никогда не отдыхает гром.

Кто в блесках молнии нисходит?

Колеблет гласом гор сердца?

И взором в трепет всё приводит?

Падите пред лицом творца!

Се меч в его десной сверкает,

А в шуйце вечные весы,

Се к вам, народы, он вещает —

О страх! о грозные часы!

«Не мни, гласит, о род строптивый!

Загладить жертвами свой грех,

Когда во гневе суд правдивый

Приду изречь на смертных всех!

Что мне до ваших всесожжении,

До ваших жертв и тучных стад?

Бог пьет ли кровь своих творений?

Бессмертный чувствует ли глад?

Я всю вселенную объемлю

И в длани жизнь ее ношу;

Я вздоху насекомых внемлю;

Хощу, и солнце погашу.

Пожри же мне своей душою,

Очисти совесть от грехов,

И непорочных уст хвалою

Да будет славим бог богов!

Но да прильпнет язык к гортани

Твоей, о грешный человек!

Не простирай ко мне ты длани

И не блажи меня вовек!

Тебе ли бога песнословить,

Коль духом не живешь о нем;

Коль ад спешишь себе готовить

В порочном житии твоем?

Из уст твоих течет яд лести

И злоба ухищренных змей;

Ты брату ков творил из мести,

Корысти разделял татей.

О лицемеры! вечно ль стану

Я гром удерживать в руках?

Вострепещите! гряну, гряну

И уничтожу яко прах!»

Парю душой к тебе, всечтимый,

Превечно слово, трисвятый!

Блажу тебя, непостижимый,

Всемощный, безначальный, сый!

Блажу и сердцем восхищаюсь,

Зря тьмы, куда ни обращаюсь,

В творении твоем чудес!

Велик равно ты в насекомом,

Как в бурях, к нам ревущих с громом

С недосягаемых небес!

Где пункт начатия вселенны?

Что в солнце огнь питает твой?

Чем звезды в тверди утвержденны,

И что вращает шар земной?

Откуда сонмы вод пустились

И вкруг земли совокупились

В неизмеримым океан?

Что вне его, что вне эфира?

Кто в тайнах сих, о творче мира!

Участником твоим избран?

Никто, никто в твоем совете!

Непроницаем твой покров!

Седящий в неприступном свете,

Над мириадами: миров,

Ты взором солнцы возжигаешь,

Ты манием мири вращаешь,

Ты духом ангелов творишь,

И словом, мыслию одною —

Сию пылинку пред тобою —

Громаду света истребишь!

Скажи мне, По́нтикус, какая польза в том,

Что ты, обиженный и сердцем и умом,

Богат лишь прадедов и предков образами,

Прославивших себя великими делами,

Что видим их везде во храмине твоей?

Здесь Гальба без носу, Корванус без ушей;

А там, в торжественной Эмилий колеснице,

С лавровой ветвию и копием в деснице;

Иль Курии в пыли, в лоскутьях на стене.

Что прибыли, что ты, указывая мне

Шестом иль хлыстиком на ветхие портреты,

Которы у тебя коптятся многи леты,

Надувшись, говоришь: «Смотри, вот предок мой,

Начальник римских войск, — великий был герой!

А, это прадед мой, разумный был диктатор!

А это дедушка, вот прямо был сенатор!»

А сам ты, внучек, что? Герои на стенах,

А ты пред ними ночь всю пьянствуешь в пирах;

А ты ложишься спать тогда, как те вставали

И к бою со врагом знамена развивали.

Возможно ль Фабию гордиться только тем,

Что пред Иракловым [1] взлелеян алтарем

И с жизнью получил названье Альборога,

Когда сей правнучек законный полубога

Честолюбив и горд лишь славой праотца,

А сам вялее, чем падуйская овца?

Когда он дряблостью прапрадедов бесславит,

Когда его их шлем обыкновенный давит,

Коль тени самые дрожат героев сих

С досады, видя лик его между своих?

Надменный! титла, род — пустое превосходство!

Но дух, великий дух — вот наше благородство!

Будь Кассий, Павел, Друз, но буди по делам;

Показывай их дух, а не портреты нам!

Когда в тебе их ум, их дельность, добры нравы,

То консул ты иль нет — достоин вечной славы;

Ты знатен, и тогда с Силаном наравне

Ты честь отечеству и мил, бесценен мне;

Тогда возрадуюсь тебе, как Озириду![1]

Но чтобы, истинным героям я в обиду,

Их недостойное исчадие почтил!

Не будет! я б себя тем вечно посрамил.

Что имя? Разве нет вседневного примера,

Что говорят, сойдясь с старухой: «Вот Венера!» —

А с карлой: «Вот Атлант!» — и кличут тигром, львом

Негодного щенка с обрубленным хвостом?

Рубеллий! трепещи гордиться предков чином:

Недолго и тебя прозвать нам Кимерином.

Ты столь возносишься породою своей,

Как будто сам и блеск и знатность придал ей.

«Я род мой, говоришь, с Цекропа начинаю;

А ты из подлости, из черни!» — Уступаю;

Честь предку твоему и должная хвала!

Однако ж эта чернь нам витию дала,

Защитника в правах безграмотна дворянства;

Однако ж эта чернь, скажу еще без чванства,

Дает блюстителей законов нам, судей,

Которы тщанием и тонкостью своей

Для пользы общества их узлы разрешают

Иль темный оных смысл нередко объясняют;

И ежели Евфрат среди своих брегов

Мятется и дрожит от имени орлов,

Когда вселенная покорствует римлянам —

То тем одолжены мы храбрым плебеянам.

А ты, скажи мне, чем отечеству служил

И что от древнего Цекропа сохранил?

Лишь имя... О бедняк! о знатный мой повеса!

Ты то же для меня, что истукан Гермеса:

Тот мраморный, а ты, к бесславию, живой —

Вот вся и разница у статуи с тобой.

Чем отличаются животны, как не силой?

Один конь быстр, горяч; другой ленивый, хилый;

Того, который всех на скачке передит,

Следами сыплет огнь и вихрем пыль крутит,

Мы хвалим, бережем и ежедневно холим;

А клячу за ничто продать на торг отводим,

Хотя б Гарпинова отродия была;

Равно и ты презрен, коль знатные дела,

Которыми твои прапрадеды сияют,

Лишь только нам твою ничтожность озаряют.

Достоинство других нам блеска не дает:

От зданья отними столпы — оно падет;

А скромный плющ растет без страха и не гнется,

Хотя и срубишь вяз, вкруг коего он вьется.

Итак, желаешь ли уважен быть, любим?

Знай долг свой: в брани будь искусен и решим,

В семействе друг, в суде покров, защитник правых,

И лжесвидетелей, кто б ни были, лукавых,

Забыв и род, и сан, и мощь их, обличай;

За истину на всё бестрепетно дерзай,

Хотя бы Фаларид, подвигнут адским гневом,

Грозил тебе за то вола разжженным чревом:

Нет нужды! Изверг тот, урод, не человек,

Кто думает продлить бесчестием свой век!

Пускай для них полет свой остановит время;

Но жизнь, должайша жизнь без чести тяжко бремя!

Так жизни ль жертвовать, сим нескольким часам,

Тем самым, для чего и жизнь любезна нам?

Рубеллий! тот уж мертв, кто казни стал достоин,

Хотя он и поднесь над устрицами воин,

Которых сотнями глотает на пирах,

Хоть всякий день еще купается в водах,

Настоянных цветов и амбры ароматом.

Когда же наконец ты хитростью, иль златом,

Иль и заслугами взойдешь на верх честей,

Став, например, главой обширных областей,

Не будь, не будь своим предместникам подобен,

Толико ж, как они, мздоимен, горд и злобен;

Не лей союзных кровь, смягчай их горьку часть

И в правосудии являй свою лишь власть;

Твори, что глас тебе законов возвещает,

И помни, что сенат в возмездье обещает:

Отлику или гром! Так, гром, которым он,

За слезы вдов, сирот, за их сердечный стон,

Сразил Нумитора с жестоким Капитоном,

Сих алчных кровопийц!.. Увы! что пользы в оном,

Коль Панса грабит то, что Натта пощадил?

Не долго ты, Керип, спокойствие хранил;

Неси скорей, бедняк, домашние уборы,

Весь скарб под молоток, пока не придут воры;

Продай всё и молчи, а с просьбой не тащись,

Иль и с последними ты крохами простись;

Хотя и в старину не более щадили

Друзей, которых мы мечом усыновили,

Но им сносней была отеческая власть;

В то время было что у деток и украсть:

Дома их красились Мироновой работой,

Сияли золотом еще, не позолотой;

Где кисть Паразия, где Фидия резец

Оставили векам в изящном образец.

А Верресу соблазн! так, всё сие богатство

Украдкой перешло... какое святотатство!..

Бесстыдна Верреса с Антонием в суда.

Несчастным сим принес мир более вреда,

Чем самая война! Но что похитишь ныне?

Заросшие поля, подобные пустыне,

С десяток кобылиц иль пары две волов...

Быть может, пастуха, отеческих богов,

Быть может, инде бюст — кумир уединенный;

Добыча бедная! но им урон бесценный,

Затем, что это их последнее добро!

Грабитель! смело грабь и злато и сребро

Трусливых родиян, коринфян умащенных —

Чего бояться их, всех в роскошь погруженных?

Но пощади жнецов, питающих наш град,

Столицу праздности, позорищ и прохлад!

Но галла ты не тронь, ибернца также бойся;

И что взять в Африке? О! там, не беспокойся,

Давно уж Марий[1] был. Страшись, страшись привесть

В отчаянье людей, в которых сердце есть!

Ты можешь захватить и домы их и селы;

Но вырвешь ли из рук их щит, их меч и стрелы?

Булат, булат еще останется при них.

Но обратим к тебе, о Понтикус, наш стих.

Когда подвластные в тебе увидят друга,

Отца и судию; когда твоя супруга

Не будет города и веси обтекать,

Чтобы, как Гарпия, несчастных хлеб снедать, —

Тогда, хоть Пикусов будь внучек, я согласен;

Пожалуй, выбирай из повестей и басен

Любого в прадеды: пусть будет он Титан,

Хоть самый Промефей — почту твой род и сан.

Но если, ослепясь своим высоким саном,

Ты будешь не судьей — мздоимцем и тираном;

Когда ты ликторов секиры притупишь

И руки кровию союзных обагришь,

Тогда твой знатный род против тебя ж восстанет,

Он первый на тебя проклятьем страшным грянет,

И первый мерзости, ты коими покрыт,

Как яркий пламенник пред миром озарит:

Преступник чем знатней, тем более он винен!

Смотри, как Дамазин и гнусен и бесчинен:

Вдоль места, где его почиет предков прах,

Летит на шестерне, имея бич в руках!

Смотри, как званием возницы он гордится!

И кто же? консул сам! кто боле осрамится?

Конечно, в ночь его не сторожит никто;

Но месяц с небеси, но звезды видят то!

Увидим, погоди, и все, коль скоро минет

Срок консульству его; тогда он тогу скинет

И в белый день во всей предстанет славе нам,

Возжами бья коней усталых по бокам;

Тогда он станет сам ходить уже за ними,

И клясться будет он богами не иными,

Как лишь Гипоною,[1] висящей на стене

В конюшне у него! «Он молод, — скажут мне, —

И мы ведь были то ж». Я и не спорю, были!

Но с первой бородой себя переменили.

Срок буйства юных лет быть должен короток.

Согласен я и в том, что слишком тот жесток,

Который молодость ни в чем уж не прощает;

Но консула ль простить? того ль, кто посещает

Все подлые места, какие в Риме есть,

Тогда как молодость, порода, долг и честь

Зовут его на Рейн, на берега Дуная,

В Армению, на Нил, где, лавры пожиная,

Он мог бы заслужить бессмертия венец?

О Цезарь! где найдешь вождей ты наконец?

Ищи, ищи их впредь не в сонме отличенных,

Не в Остии — в местах, разврату посвященных;

Там, там ты их найдешь в толпе бродяг, рабов,

Между Цибелиных неистовых жрецов,

При бубнах на полу простертых и храпящих;

Всяк первый, всякий брат в вертепах сих смердящих.

И всё там общее: стол, чаша и постель;

Забыть самих себя — есть главная их цель.

Когда б ты, Понтикус, узнал, что твой служитель,

Последний самый раб, попал в сию обитель,

Скажи мне, как бы с ним за это поступил?

Конечно бы его надолго заключил

В Луканию или в тосканские темницы! [2]

Что ж тем, которые бесчестят багряницы?

О век! что и бойцу вменяют в срам и студ,

Тем могут щеголять Воллезиус и Брут!

Кто родом был знатней Цетега, Катилины?

Казалось, не было завидней их судьбины!

Какой просторный был им к славе предков след!

Но что ж? в свирепости и галлов превзошед,

Они острят мечи и раздувают пламя,

Чтоб ночью, развернув мятежническо знамя,

Разрушить, сжечь дома, и храмы, и весь Рим!

Но консул бодрствует, преграды ставит им;

Стрежет их все шаги, сограждан ободряет,

И словом, не мечом, республику спасает.

Кто ж этот, кто отвел от нас враждебный рок?

Марк Туллиус, пришлец арпинский, новичок! [1]

Но Рим его почтил не теми именами:

Он лавры Августа всегда кропил слезами,

А Туллия — отцом отечества нарек.

Кто ж, Понтикус, теперь твой знатный человек?

По мне, так лучше будь потомком ты Терсита,[2]

Но с мужеством, с душой Ахилла именита!

Иван! запри ты дверь, защелкни, заложи

И, кто бы ни стучал, отказывай! Скажи,

Что болен я; скажи, что умираю,

Уверь, что умер я! Как спрятаться, не знаю!

Откуда, боже мой, писцов такой содом?

Я вижу весь Парнас, весь сумасшедших дом!

И там и здесь они встречаются толпами,

С бумагою в руках, с горящими глазами,

Всех ловят, всех к себе и тянут и тащат,

И слушай их иль нет, а оду прокричат!

Какой стеной, какой древ тенью защититься,

Чтоб этот скучный рой не мог ко мне пробиться?

Бесперестанно он копышется везде,

Гоняется за мной на суше, по воде,

Заползывает в грот, встречается в аллее,

Я в церковь, он туда ж! И, что всего мне злее,

Гонимый голодом и стужей с чердака,

Не даст спокойно мне и хлеба съесть куска!

То подлый стиховраль, в котором, без рожденья

Иль смерти богача, нет силы вображенья;

То крупный господин, слагатель мелочей,

То автор в чепчике, то бедный дуралей,

Который, быв лишен чернилицы, в замену

На привязи углем исписывал всю стену;

То молодой судья, наместо чтенья прав,

Кропающий экспромт, до полночи не спав;

Все, все — кто возгордясь моими похвалами,

Кто ж недоволен мной — дождят в меня стихами!

И я ж еще другим обязан дать ответ,

Артуру, для чего охоты в детях нет

К судейству! всё стихи мои тому виною!

А Корну, для чего он не прельщает Клою.

О ты, без коего не мог бы мир узнать,

Что станут на меня и за меня писать,

Спаситель дней моих! яви еще услугу

Ты ныне своему признательному другу:

Скажи, как с этой мне разделаться чумой?

Какое зелие глупцов отгонит рой?

И что опасней мне, их дружба или злоба?

Ах, видно, не иметь отрады мне до гроба!

Как друг, боюсь их од, как недруг — клеветы:

Там скука, здесь вражда, и всё страдаешь ты!

Но кто там? — Кодр. — Конец с моею головою!

С стихами, как с ножом, стоит он надо мною.

Вообрази, мой друг, к чему я осужден!

Ты знаешь, что я лгать и льстить не сотворен!

Молчать мне — тяжело; назвать чистосердечно

Писателя в глаза вралем—бесчеловечно;

А слушать вздор его — тотчас изобличусь,

Какая мука! Что ж? взяв кроткий вид, сажусь,

Вздохнувши перед ним с учтивостью зеваю,

В молчании бешусь; но наконец бросаю

Все с автором чины и прямо говорю:

«За вашу вежливость ко мне благодарю.

Вы с дарованием, однако... подержите

Тетрадку вашу с год». — «Что вы сказать хотите?» —

Вскричал привыкший век пером своим чертить,

И по охоте врать, и по охоте жить;

Привыкший рифмовать вседневно с ранним светом,

Покояся еще под авторским наметом,

Которого мохры, не отлетая прочь,

Целуют нежные Зефиры день и ночь.

«Год целый! — повторил. — Так вам не полюбилась?

Тем большая во мне доверенность родилась:

Возьмите же ее и, что угодно вам,

Прибавьте, выкиньте, на всё согласье дам».

«Могу ль отрады ждать к моей суровой доле, —

Другой мне говорит, — две милости, не боле!

Во-первых, дружества, потом же сто рублей!»

— «А вы кто?» — «Я в числе Дамоновых друзей,

И с просьбой от него: вы с герцогом в союзе;

Склоните взор его Дамона к бедной музе?»

— «Но ваш почтенный друг сто раз меня бранил».

— «Ах! сколько ж он и слез раскаяния лил!

Уважьте просьбу вы, иль гнев его опасный:

Дамой издателем журнала «Беспристрастный»,

И к Курлову[1] столу бывает приглашен».

Что за пакетище! еще ли не взбешен?

Посмотрим: «Скудных сил се плод новорожденный,

Трагедия! Пока отец ее смиренный

Во мраке принужден от всех себя таить,

Благоволи отцом сиротки этой быть!»

Опять забота мне! За правду б он озлился;

Я промолчал. С другой он просьбою явился:

Отдать ее играть! Я ожил; с давних лет

Меж скоморохами и мною связи нет!

Трагедии отказ. Писатель раздраженный

Кричит: «Да гибнет весь актеров род презренный!

А я сейчас в печать трагедию отдам:

Пусть судит публика!.. Еще я с просьбой к вам:

Нельзя ли слова два сказать об ней Линтоту?»

Как! этому срамцу? И он свою щедроту,

Что не взял за печать, всем станет возносить!

Ну, хоть поправьте же — вам скучно, может быть?

Но я (мне на ухо), что выручу, всё с вами!»

Признаться, тут его обеими руками

Я обернул к дверям, промолвя: «Вот поклон

Тебе за твой дележ! Теперь же... просим вон!»

Мне часто говорят: «Уж быть беде с тобою!

Не тронь ты тех и тех, не схватывайся с тою!»

Какая нужда мне до глупости людей?

Пусть хвастает осел длиной своих ушей;

Что может сделать он? — «Что может он? лягаться!

Таков-то и глупец». — Я колок, может статься;

Но можно ль говорить о глупости слегка?

По крайней мере мне всё сносней дурака.

Неустрашимый Кодр, где есть тебе примеры?

Весь свет против тебя: и ложи, и партеры

Со всех сторон бранят, зевают и свистят,

И шляпы на тебя и яблоки летят.

Ни с места! ты сидишь! Честь Кодру-исполину!

С каким трудом паук мотает паутину!

Смети ее, паук опять начнет мотать:

равно и рифмача не думай обращать!

Брани его, стыди; а он, доколе дышит,

Пока чернила есть, перо, всё пишет, пишет

И горд своим тканьем, нет нужды, что оно,

Дохни, так улетит, — враль мыслит: мудрено!

Но, впрочем, где ж моя вина перед глупцами?

Лишаю ль их утех моими я стихами?

Кодр меньше ль от того доволен сам собой?

Престал ли надувать Милорд подзобок свой?

Расстался ли Циббер с кокеткой и патроном,

Которому он льстил? Мор меньше ль франмасоном?

Не тот ли же Генлей оратор подлецов?

Не то же ль действие Филипсовых стихов

Над сердцем и умом ученого прелата?

А Сафо?.. «Боже мой! оставишь ли хоть брата?

Не страшно ли вражду навлечь таких людей?»

Страшнее во сто раз иметь из них друзей!

Дурак, бранив меня, смешит, не досаждает,

А ласкою своей беситься принуждает:

Один мне том своих творений приписал

И боле ста врагов хвалой своей ругал;

Другой, с пером в руках, моей став рыцарь славы,

Ведет с журналом бой; иной—какие нравы!—

Украв мою тетрадь, печатать отдает;

Иной же ни на час покоя не дает,

Везде передо мной с поклоном: подпишися!

А многие еще — теперь, мой друг, дивися,

Как часто с глупостью сходна бывает лесть, —

И безобразие мое мне ставят в честь!

«Ваш нос Овидиев; вы так же кривошея,

Как и Филиппов сын, а с глаз...» — Нельзя умнея!

Довольно уж, друзья! И так в наследство мне

Лишь недостатки их осталися одне.

Не позабудьте же, как слягу от бессилья,

Представить точно так лежавшего Виргилья;

А как умру, сказать, что так же, наконец,

Скончался и Гомер, поэзии отец.

Откуда на меня рок черный накачался?

Почто я с ремеслом безвыгодным спознался?

Какой злой дух меня пером вооружил?

О небо! сколько мной потраченных чернил!

Но льзя ль противиться влечению природы?

От самой люльки я в младенческие годы

Невинным голосом на рифмах лепетал.

О, возраст счастливый, в котором я сбирал

Цветы, не думав быть уколот их шипами,

И удовольствия не вспоминал с слезами!

Но, стихотворствуя, по крайней мере я

Не отравлял минут незлобного житья

Родителей моих. Моя младая муза,

Со добродетелью ища всегда союза,

Наставила меня ее лишь только петь,

В бедах и горестях терпение иметь,

Питать признательность, ничем не загладиму,

К тебе, о нежный друг! за жизнь, тобой храниму.

Но скажут: для чего ж в печать он отдает?

Ах, с счастием моим кто в слабость не впадет?

Вальс, тонкий сей знаток; Гренвиль, сей ум толь нежный,

Сказали мне: пиши, питомец муз надежный!

Тальбот, Соммерс меня не презрили внимать

И важный Аттербур улыбкой ободрять;

Великодушный Гарт был мой путеводитель;

Конгрев меня хвалил, Свифт не был мой хулитель,

И Болингброк, сей муж, достойный вечных хвал,

Друг старца Драйдена, с восторгом обнимал

В отважном мальчике грядущего поэта.

Цвети же, мой венок, ты бесконечны лета!

Я счастлив! я к тебе склонял бессмертных взгляд;

По ним и мой талант и сердце оценят!

Что ж после мне Бурнет и все ему подобны?

Ты помнишь первые стихи мои незлобны?

Тогда еще не смел порок я порицать,

А только находил утеху рисовать

Цветочки, ручеек, журчащий средь долины;

Обидны ли кому столь милые картины?

Однако ж и тогда Гильдон меня ругал.

Увы! он голоден, бог с ним! — я отвечал.

За критику моих стихов я не сержуся:

Над вздорною смеюсь, от правильной учуся.

Но кто наш Аристарх? кто важные судьи,

Которых трепетать должны стихи мои?

Обильные творцы бесплодных примечаний,

Уставщики кавык, всех строчных препинаний.

Терпеньем, памятью, они богаты всем,

Окроме разума и вкуса; между тем

И мертвым и живым суд грозный изрекают,

Сиянием чужим свой мрак рассеивают,

И съединением безвестных сих имен

С славнейшими дойдут до будущих времен;

Так в амбре червяков мы видим и солому.

Но, кроме критиков, уйду ли я от грому

Писателей, и чем себя от них спасать?

И дельно! для чего их цену открывать?

Но Тирса я хвалил, а недоволен мною

За то, что слишком Тирс доволен сам собою.

Хваля писателя, потребно нам открыть

Не то, каков он есть, но чем он хочет быть

Увядшия красы портрет всегда несходен;

Ее и лоб и глаз, а говорит: негоден.

Один корячится, надувшись, дичь несет

И то высокостью поэзии зовет;

Другой рисовкою быть хочет отличаем;

Иной метафорой, и ввек непонимаем;

А этот, навсегда рассоряся с стыдом,

До самой старости живет чужим добром;

В год собственных стихов напишет нам с десяток,

И то чтоб показать в таланте недостаток;

Обновы музе шьет из разных лоскутков,

Щечится, тратить скуп, а всё из бедняков!

Скажи же, что они удачно выбирают, —

Какой поднимут вопль! Вот как певцов ругают!

Все в голос закричат: да и чего хотим?

И самый Аддисон прострелен будет им! —

Пускай же мрут они в безвестности презренной!

Но если я скажу, что автор есть почтенной:

Исполнен разума, умеющий равно

Как мыслить, так и жить, которому дано

В словах приятным быть, в творениях высоким

И ловкость съединять с учением глубоким; .

Он к чести щекотлив, в изящное влюблен,

Рожден быть счастливым, для славы сотворен;

Но думает, как все властители Евфрата,

Что крепок скиптр в руках удавкой только брата;

Надмен к соперникам, но в сердце к ним ревнив;

Бранит с учтивостью, коварствует, хвалив;

Улыбкою грозит, лаская ненавидит;

Украдкою язвит, но явно не обидит,

Наукам должен всем, а гонит их в другом,

На Пинде он министр, в Виндзоре остряком;

Считает критику проступком уголовным,

Вертит и властвует народом стихословным

В сенатике своем, как друг его Катон....[1]

Смеетесь?— плачьте же: сей автор... Аддисон!

Ах! кто не поражен сим жалким сочетаньем

Столь малыя души с столь редким дарованьем!

На что притворствовать? Я сам самолюбив

И обществу скучать стихами не ленив!

Конечно, и мои различные творенья,

В листах, и мокрые, лишь только из тисненья,

Гуляют в Лондоне у дрягилей в руках,

И пышный их титул приклеен на стенах

По многим улицам; но не боюсь улики,

Чтоб, в глупой гордости, хотел я сан владыки

Присвоить сам собой над пишущей толпой,

Чтоб новые стихи сбирал по мостовой.

Они родятся, мрут, а я об них не знаю;

На лица эпиграмм нигде не распускаю

И тайно ничего в печать не отдаю;

Ни желчи на дела правительства не лью

В кофейных, праздности народной посвященных;

Ни жребья не решу пиес новорожденных,

В партерах заводя и в ложах заговор;

И проза, и стихи, и самых муз собор —

Всё мне наскучило, и всё я уступаю

От сердца Бардусу. — Но, кстати, вспоминаю,

Как Феб средь чистых дев сияет с двух холмов,

Дебелый Меценат сидит в кругу льстецов

И услаждается курения их паром;

Святилище его, украшенно Пиндаром

С отбитой головой, отверсто лишь тому,

Кто пишет вопреки и сердцу и уму;

И каждый враль в него вступает без препоны.

От вкуса Бардуса там все берут законы;

И чтобы раз хотя попасть к его столу,

Иной по месяцу поет ему хвалу.

Таков-то Бардус наш! Однако ж кто поверит.

Чтоб тот, который все дары так верно мерит,

Так ловит, не нашел их... в Драйдене одном?

Но знатный господин с ученьем и умом

Не завтра, так вперед вину свою познает:

Он голодом морит, по-царски погребает.

Вельможи! славьтеся хвалами рифмачей;

Дарите щедро тех, кто вас еще тупей;

Любите подлость, лесть, невежество Циббера,

Кричите, что ему не видано примера;

Пускай он будет ваш любимец и герой,

А добрый, милый Ге пусть остается мой!

Дай бог не знать и мне, как он, порабощенья!

О, если бы я мог, без рабства, обольщенья,

Почтенным быть всегда в почтенном ремесле,

Считать весь мир друзей в умеренном числе;

Для утешенья их употреблять все силы,

Читать, что нравится, а видеть, кто мне милы;

На знатного глупца с презрением смотреть

И с знатным иногда свидания иметь!

Чего мне боле? Я к большим делам несроден;

Спокоен, без долгов, достаток мой свободен;

Читаю Отче наш, пишу и по трудах

Я, слава богу, сплю, не бредя о стихах;

И жив иль нет Деннис, не думаю нимало.

«Не написали ль вы что нового?» — бывало,

Жужжат мне. Боже мой! как будто для письма

Я только и рожден! в вас, право, нет ума!

Ужель я не могу чем лучшим заниматься?

Пристроить сироту, о друге постараться!

«Вы были с Свифтом? Он мне встретился сейчас;

Уж, верно, что-нибудь готовится у вас?»

Божусь, что ничего; болтун и сам божится:

«Не верю!.. но ведь Поп в стихах не утаится!»

И первый злой пасквиль, достойный быть в огне,

Чрез два дни мой знаток приписывает мне!

Увы! и самый дар Виргилия несносен,

Когда, невинности смиренной вредоносен,

Злословит доброго и вводит в краску дев.

Пусть грянет на меня, не медля, божий гнев,

Коль скоро уязвлю, в словах или на лире,

Хотя одиножды честного мужа в мире!

Но барин с рабскою и низкою душой,

Скрывающий ее под лентою цветной;

Но злой, готовящий ков пагубный, но скрытный

Таланту, красоте невинной, беззащитной;

Но Шаль, который всем, тщеславяся, твердит,

Что он мой меценат, что я его пиит,

Везде мои стихи читает и возносит;

Когда же кто меня от зависти поносит,

Тогда он промолчит, чтоб не нажить врагов;

Который на часу и ласков и суров,

И ежели не зол, так враль, всегда готовой

И тайну разболтать для весточки лишь новой,

И, злой давая толк мной выданным стихам,

Сказать: «Он метил в вас» — придворным господам.

Вот, вот мои враги! я вечный их гонитель,

Я бич, я ужас злых, но добрых защититель.

Страшись меня, Генлей! Как! этот часовой

Минутный червячок под пылью золотой?

Достойна ль бабочка быть в море потопленна?

Так раздави ж ногой ты червяка презренна,

Который, возгордясь, что ночью светит он,

Везде ползет, язвит и смрадом гонит вон;

Все в обществе цветы дыханьем иссушает.

С утра до вечера Генлей перелетает

От Пинда к Пафосу, как ветреный Зефир;

Но хладен близ красот, но глух к согласью лир.

Так выученный пес пред дичию вертится,

Теребит, но вонзить зубов в нее боится.

Вглядись в него: я бьюсь с тобою об заклад,

Какого рода он, не скажешь мне впопад!

Мужчина, женщина ль? не то и не другое,

Едва ль и человек, а так... что-то живое,

Которое всегда клевещет иль поет,

Иль свищет, иль хулу и на творца несет;

Пременчивая тварь: в кокетстве хуже дамы,

То философствует, то мечет эпиграммы,

Пред женщинами враль, пред государем льстец,

Сердечкин и нахал, и пышен, и подлец.

Таков прекрасныя был Евы искуситель,

Невинности ея и рая погубитель:

Взор ангела имел сей ядовитый змей,

Но даже красотой он ужасал своей;

Для видов гордости приветливым казался

И для тщеславия смиренно пресмыкался.

Но кто по чувствиям сердечным говорит,

Приветлив, а не подл, не горд, а сановит,

И знаем без чинов, без знатности и злата?—

Поэт: он ни за что не будет друг разврата.

Всегда велик душой и мыслями высок,

Ласкать самим царям считает за порок:

Он добродетели талант свой посвящает

И в самых вымыслах приятно поучает:

Стыдится быть врагом совместников своих,

Талантом лишь одним смиряет дерзость их;

С презрением глядишь на ненависть бессильну,

На мщенье критики, на злость, вредом обильну,

На промах иногда коварства и хулы,

На ложную приязнь и глупые хвалы.

Пускай сто раз его ругают и поносят

И глупости других на счет его относят;

Пусть безобразит кто, в глаза его не знав»

В эстампе вид его иль в сочиненьи нрав,

И если не стихи, порочит их уроки;

Пускай не престают сплетать хулы жестоки-

На прах его отца, на изгнанных друзей;

Пусть даже, наконец, доводят до ушей

И самого царя шишикалы придворны

И толки злых об кем и небылицы вздорны;

Пусть ввек томят его в плачевнейшей судьбе, —

О добродетель! он не изменит тебе;

Он страждет за тебя, тобой и утешаем.

Но знатный мной браним, но бедный презираем!—

Да! подлый человек, кто б ни был он такой,

Есть подл в моих глазах и ненавидим мной:

Копейку ль он украл иль близко миллиона,

Наемный ли писец иль продавец закона,

Под митрою ли он иль просто в клобуке,

За красным ли сукном сидит, иль в шишаке,

На колеснице ли торжественной гордится,

Иль по икру в грязи по мостовой тащится,

Пред троном иль с доской на площади стоит.

Однако ж этот бич, который всех страшит,

Готов на самого Денниса в том сослаться,

Что, право, он не столь ужасен, может статься;

Признался б и Деннис, когда бы совесть знал,

Что даже и враля он бедность облегчал.

Кричат: «Поп мстителен, Поп в гордости примером!»

А он столь горд, что пил с Тибальдом и Циббером!

А он столь мстителен, что и за целый том

Ругательств, на него написанных Попом,

Ни капли не хотел чернил терять напрасно!

В угодность милой, Шаль бранит его всечасно;

А он в отмщение желает всей душой,

Чтоб эта милая была его женой.

Но пусть Поп виноват и стоит осужденья:

За что ж бранить его виновников рожденья?

Кто смел обидчиком отца его назвать?

Злословила ль об ком его смиренна мать?

Не троньте ж, подлецы, вы род его почтенной:

Он будет знаменит, доколе во вселенной

Воздается должная, правдивая хвала

За добрые стихи и добрые дела.

Родители его друг с другом были сходны:

И родом и душой не меньше благородны;

А предки их, любовь к отечеству храня,

Отваживали жизнь средь бранного огня.

Но что достаток их? — Не мздой приобретенный;

Законный: сей отец, мной вечно незабвенный,

Наследник без обид, без спеси дворянин,

Супруг без ревности и мирный гражданин,

Шел тихо по пути незлобивого века;

Он в суд ни одного не позвал человека

И клятвой ложных прав нигде не утверждал;

Он много о своих познаньях не мечтал;

Витийство всё его в том только состояло,

Что сердце завсегда словами управляло;

Учтив по доброте, от опытов учен,

Здоров от трезвости, трудами укреплен,

Он знаком старости имел одни седины.

Отец мой долго ждал часа своей кончины;

Но скоро, не томясь, дух богу возвратил,

Как будто сладким сном при вечере почил.

Создатель! дай его признательному сыну

Подобно житие, подобную кончину,

То в зависть приведет и царских он детей.

Довольствуйся, мой друг, беспечностью своей,

А мне, лишенному спокойства невозвратно,

Мне с меланхолией беседовать приятно.

О! если бы могла сыновняя любовь

Хотя у матери согреть остылу кровь;

Прибавить жизни ей и на краю могилы

Поддерживать ее скудеющие силы,

Покоить, утешать до смертного часа

И отдалить ее полет на небеса!

«Что за диковинка? лет двадцать уж прошло,

Как мы, напрягши ум, наморщивши чело,

Со всеусердием всё оды пишем, пишем,

А ни себе, ни им похвал нигде не слышим!

Ужели выдал Феб свой именной указ,

Чтоб не дерзал никто надеяться из нас

Быть Флакку, Рамлеру и их собратьи равным

И столько ж, как они, во песнопеньи славным?

Как думаешь?.. Вчера случилось мне сличать

И их и нашу песнь: в их... нечего читать!

Листочек, много три, а любо, как читаешь—

Не знаю, как-то сам как будто бы летаешь!

Судя по краткости, уверен, что они

Писали их резвясь, а не четыре дни;

То как бы нам не быть еще и их счастливей,

Когда мы во сто раз прилежней, терпеливей?

Ведь наш начнет писать, то все забавы прочь!

Над парою стихов просиживает ночь,

Потеет, думает, чертит и жжет бумагу;

А иногда берет такую он отвагу,

Что целый год сидит над одою одной!

И подлинно уж весь приложит разум свой!

Уж прямо самая торжественная ода!

Я не могу сказать, какого это рода,

Но очень полная, иная в двести строф!

Судите ж, сколько тут хороших есть стишков!

К тому ж, и в правилах: сперва прочтешь вступленье,

Тут предложение, а там и заключенье —

Точь-в-точь как говорят учены по церквам!

Со всем тем нет читать охоты, вижу сам.

Возьму ли, например, я оды на победы,

Как покорили Крым, как в море гибли шведы;

Все тут подробности сраженья нахожу,

Где было, как, когда, — короче я скажу:

В стихах реляция! прекрасно!.. а зеваю!

Я, бросивши ее, другую раскрываю,

На праздник иль на что подобное тому:

Тут найдешь то, чего б нехитрому уму

Не выдумать и ввек: зари багряны персты,

И райский крин, и Феб, и небеса отверсты!

Так громко, высоко!.. а нет, не веселит,

И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!»

Так дедовских времен с любезной простотою

Вчера один старик беседовал со мною.

Я, будучи и сам товарищ тех певцов,

Которых действию дивился он стихов,

Смутился и не знал, как отвечать мне должно;

Но, к счастью — ежели назвать то счастьем можно,

Чтоб слышать и себе ужасный приговор, —

Какой-то Аристарх с ним начал разговор.

«На это, — он сказал, — есть многие причины;

Не обещаюсь их открыть и половины,

А некоторы вам охотно объявлю.

Я сам язык богов, поэзию, люблю,

И нашей, как и вы, утешен так же мало;

Однако ж здесь, в Москве, толкался я, бывало,

Меж наших Пиндаров и всех их замечал:

Большая часть из них—лейб-гвардии капрал,

Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий

Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий,

Уродов страж, — народ всё нужный, должностной;

Так часто я видал, что истинно иной

В два, в три дни рифму лишь прибрать едва успеет,

Затем что в хлопотах досуга не имеет.

Лишь только мысль к нему счастливая, придет,

Вдруг било шесть часов! уже карета ждет;

Пора в театр, а там на бал, а там к Лиону,[1]

А тут и ночь... Когда ж заехать к Аполлону?

Назавтра, лишь глаза откроет, — уж билет:

На пробу в пять часов... Куда же? В модный свет,

Где лирик наш и сам взял Арлекина ролю.

До оды ль тут? Тверди, скачи два раза к Кролю;[1]

Потом опять домой: здесь холься да рядись;

А там в спектакль, и так со днем опять простись!

К тому ж, у древних цель была, у нас другая:

Гораций, например, восторгом грудь питая,

Чего желал? О! он — он брал не с высока;

В веках бессмертия, а в Риме лишь венка

Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:

«Он славен, чрез него и я бессмертна стала!»

А наших многих цель — награда перстеньком,

Нередко сто рублей иль дружество с князьком,

Который отроду не читывал другова,

Кроме придворного подчас месяцеслова,

Иль похвала своих приятелей; а им

Печатный всякий лист быть кажется святым.

Судя ж, сколь разные и тех и наших виды,

Наверно льзя сказать, не делая обиды

Ретивым господам, питомцам русских муз,

Что должен быть у них и особливый вкус

И в сочинении лирической поэмы

Другие способы, особые приемы;

Какие же они, сказать вам не могу,

А только объявлю — и, право, не солгу, —

Как думал о стихах один стихотворитель,

Которого трудов «Меркурий» наш, и «Зритель»,[2]

И книжный магазин, и лавочки полны.

«Мы с рифмами на свет, — он мыслил, — рождены;

Так не смешно ли нам, поэтам, согласиться

На взморье в хижину, как Демосфен, забиться,

Читать да думать всё, и то, что вздумал сам,

Рассказывать одним шумящим лишь волнам?

Природа делает певца, а не ученье;

Он не учась учен, как придет в восхищенье;

Науки будут всё науки, а не дар;

Потребный же запас—отвага, рифмы, жар».

И вот как писывал поэт природный оду:

Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,

Что Рымникский Алкид поляков разгромил

Иль Ферзен их вождя Костюшку полонил,

Он тотчас за перо и разом вывел: ода!

Потом в один присест: такого дня и года!

«Тут как?.. Пою!.. Иль нет, уж это старина!

Не лучше ль: Даждь мне, Феб!.. Иль так: Не ты одна

Попала под пяту, о чалмоносна Порта!

Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме черта?

Нет, нет! нехорошо; я лучше поброжу

И воздухом себя открытым освежу».

Пошел и на пути так в мыслях рассуждает:

«Начало никогда певцов не устрашает;

Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить

Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?

С Румянцевым его, иль с Грейгом, иль с Орловым?

Как жаль, что древних я не читывал! а с новым—

Неловко что-то всё. Да просто напишу:

Ликуй, Герой! ликуй. Герой ты! — возглашу.

Изрядно! Тут же что! Тут надобен восторг!

Скажу: Кто завесу мне вечности расторг?

Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света

И то, и то... А там?.. известно: многи лета!

Брависсимо! и план и мысли, всё уж есть!

Да здравствует поэт! осталося присесть,

Да только написать, да и печатать смело!»

Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!

И оду уж его тисненью предают,

И в оде уж его нам ваксу продают!

Вот как пиндарил он, и все, ему подобны,

Едва ли вывески надписывать способны!

Желал бы я, чтоб Феб хотя во сне им рек:

«Кто в громкий славою Екатеринин век

Хвалой ему сердец других не восхищает

И лиры сладкою слезой не орошает,

Тот брось ее, разбей, и знай: он не поэт!»

Да ведает же всяк по одам мой клеврет,

Как дерзостный язык бесславил нас, ничтожил,

Как лирикой ценил! Воспрянем! Марсий ожил!

Товарищи! к столу, за перья! отомстим,

Надуемся, напрем, ударим, поразим!

Напишем на него предлинную сатиру

И оправдаем тем российску громку лиру.

Бард безымянный! тебя ль не узнаю?

Орлий издавна знаком мне полет.

Я не в отчизне, в Москве обитаю,

В жилище сует.

Тщетно поэту искать вдохновений

Тамо, где враны глушат соловьев;

Тщетно в дубравах здесь бродит мой гений

Близ светлых ручьев.

Тамо встречает на каждом он шаге

Рдяных сатиров и вакховых жриц,[2]

Скачущих с воплем и плеском в отваге

Вкруг древних гробниц.

Гул их эвое [3] несется вдоль рощи,

Гонит пернатых скрываться в кустах;

Даже далече наводит средь нощи

На путника страх.

О песнопевец! один ты способен

Петь и под шумом сердитых валов,

Как и при ниве, — себе лишь подобен —

Языком богов!

Державин! ты ль сосуд печальный, но драгой,

Объемлешь и кропишь сердечною слезой?

Твою ли вижу я на кипарисе лиру,

И твой ли глас зовет бесценную Плениру?

Зовет ее и вдруг пускает вопль и стон.

О, участь горькая! о, тягостный урон!

Расстался ты с своей возлюбленною вечно!

Прости, сказал ей вслед, веселие сердечно!

Рыдай, певец, рыдай! тебя ли утешать?

Ах, нет! я сам с тобой душой хочу стенать.

Достойна вечных слез столь милая супруга:

Три люстра видел ты вернейшего в ней друга;

Три люстра ты ее прельщался красотой,

Умом, и чувствами, и ангельской душой.

Сколь часто, быв ее деяниям свидетель,

В восторге мыслил я: «Краса и добродетель!

Ах, если бы всегда встречались вместе нам!»

Сколь часто заставал сиротку и вдовицу,

Лобзавших щедрую Пленирину десницу!

Сколь часто в тишине, по зимним вечерам,

Приятною ее беседой научался,

Дышал невинностью и лучшим возвращался—

Довольней и добрей — в смиренный домик мой!

Бывало, ясною сопутствуем луной,

И в мыслях проходя все наши разговоры,

К жилищу твоему еще стремил я взоры;

Стремил и с чувствием сердечным восклицал:

Блажен ты, добрый муж! ты ангела снискал!

И где ж сей ангел днесь? и где твое блаженство?

Увы! всё в мире сем мечта, несовершенство!

Твой ангел к своему началу воспарил,

И рок печаль и плач в храм счастья поселил!

Теперь ты во своих чертогах как в пустыне,

И в людстве сирота! Уж не с кем наедине

И скуку, и печаль, и радость разделить;

К кому сердечные в грудь таинства пролить?

Кто отягченный ум заботами, трудами

Утешит, облегчит нежнейшими словами?

Кто первый поспешит дать искренний совет?

Кто первый по тебе от сердца воздохнет?

Кто первый ободрит бессмертной лиры звуки

И прежде всех прострет на сретение руки?

К кому теперь, к кому в объятия лететь?

Что делать, что начать?.. Крушиться и терпеть!

Конечно, так судьбы всемощны предписали,

Чтоб счастье и напасть познал ты, сын печали!

Но воззрим к вышнему! — Кто манием очес

Волнует океан, колеблет свод небес

И солнцы и миры творит и разрушает —

Тот страждущих целит, упадших поднимает.

Что может более порадовать певца,

Как в лестный дар принять от сына

Почтенный лик его бессмертного отца!

Мне не дозволила судьбина

Быть подвигов его певцом.

В то время, как метал он молнию и гром,

Я бедный ратник был, не боле,

И видел не Парнас, но ратное лишь поле;

Я только пению Петрова соплескал,

Который звучною трубою,

Сквозь мрачны веки, путь герою

В храм славы отверзал.

Но мог ли б я и днесь быть чести сей достоин?

Довольно и того мне жребия в удел,

Что рядовый на Пинде воин

Давно желанный лик героя приобрел!

Украшу им свою смиренную обитель,

И, глядя на него, я в мыслях буду зритель

Поверженных градов России ко стопам,

Дрожащих агарян, окованных сарматов

И гибели по всем местам

Надменных супостатов.

А если от такой картины утомлюсь,

Тогда я к сыну обращусь,

И тотчас грустну мысль рассеет луч спокойства,

Забуду вмиг следы печальные геройства

И, сладостной пленен мечтой,

Увижу в райском восхищенье

Всеобще дружество, любезность, просвещенье,

Весь мир одной семьей и всюду век златой.

Не скоро ты, мой друг, дождешься песней новых

От музы моея! Ни фавны рощ дубовых,

Ни нимфы диких гор и бархатных лугов,

Ни боги светлых рек и тихих ручейков

Не слышали еще им незнакомой лиры.

Под мраком грозных туч играют ли зефиры?

Поет ли зяблица, как бури заревут

И с гибкого куста гнездо ее сорвут?

До песней ли и мне под гнетом рока злова?

Еще дымится пепл отеческого крова,

Еще смущенна мысль всё бродит в тех местах,

Недавно где земле навеки предан прах,

Прах старца,[1] для меня толико драгоценна!

Каких же песней ждать от сердца огорченна?

Печальных. Но почто мне грациям скучать,

Когда твой нежный глас их будет услаждать?

Пускай они твое Послание[2] читают

И розовый венок любимцу соплетают;

Пускай Херасков, муж, от детства чтимый мной,

То в мир фантазии пусть кажет за собой,

То к райским красотам на небо восхищает,

То на цветущий брег Пенея провождает

И, даже в зиму дней умом еще цветя,

Манит на лирный глас крылатое дитя

И с кротостью влечет, нежнейших чувств владетель,

Любить поэзию, себя и добродетель.

Пускай Державин всех в восторг приводит дух;

Пускай младый герой, к нему склоняя слух,

Пылает и дрожит, и ищет алчным взглядом

Копья, чтобы лететь потрясть землей и адом.

Притворства и в стихах казать я не хочу:

Поется мне — пою; невесело — молчу

И слушаю других иль, взявши посох в руку,

В полях и по горам рассеиваю скуку;

Разнообразности природы там дивлюсь

И сколки слабые с нее снимать учусь.

Как волжанин, люблю близ вод искать прохлады;

Люблю с угрюмых скал гремящи водопады;

Люблю и озера спокойный, гладкий вид,

Когда его стекло вечерний луч златит.

А временем идя — куда, и сам не зная —

Чрез холмы, чрез леса, не видя сеням края

Под сводом зелени, вдруг на свет выхожу

И новую для глаз картину нахожу:

Открытые поля под золотою нивой!

Везде блестят серпы в руке трудолюбивой!

Какой приятный шум! какая пестрота!

Здесь взрослый, тут старик, с ним рядом красота;

Кто жнет, кто вяжет сноп, кто подбирает класы;

А дети между тем, амуры светловласы,

Украдкой по снопу, играючи, берут,

Кряхтят под ношею, друг друга ею прут,

Валяются, встают и, усмотря цветочек,

Все врознь к нему летят, как майский ветерочек.

Ах! я и сам готов за ними вслед лететь!

Уже недолго мне и на цветы смотреть:

Уже я с каждым днем чего-нибудь лишаюсь.

Иду под тень кустов—ступлю и возвращаюсь

С поникшей головой: там нет уж соловья!

Сегодня у пруда остановился я:

И ласточки над ним кружилися, вилися,

И серы облака по небесам неслися.

Ах! скоро, милый друг, неистовый Эол

Помчится на крылах шумящих с гор на дол,

Завоет, закрутит, кусты к земле приклонит,

Свинцовые валы на озеро нагонит,

В пещерах заревет и засвистит в дуплах

И с воздухом смесит и листвия и прах:

День, два — и, может быть, цветочка не застану;

День, два — и, может быть... как знать?.. и сам увяну!

«Прочь от нас, Катон, Сенека,

Прочь, угрюмый Эпиктет!

Без утех для человека

Пуст, несносен был бы свет.

Младость дважды не бывает,

Счастлив тот, который в ней

Путь цветами устилает,

Не предвидя грозных дней».

Так мою настроя лиру

И призвав одну из муз,

Дружбу, сердце и Темиру,

С ними пел я мой союз.

Пел, не думая о славе,

Не искав ничьих похвал:

Лишь друзей моих к забаве

Лиру я с стены снимал.

Всё в глазах моих играло,

Я в волшебной был стране:

Солнце ярче луч бросало

И казалось Фебом мне.

В роще ль голос разольется

Сладкопевца соловья,

Сердце вмиг во мне забьется —

Филомелу вспомню я.

С нею вместе унываю

И доволен, что грущу!..

Но почто я вспоминаю

То, чего уж не сыщу?

Утро дней моих затмилось

И опять не расцветет;

Сердце с счастием простилось

И мечтой весенних лет.

Резвый нежных муз питомец,

Друг и смехов и утех,

Ныне им как незнакомец

И собой пугает всех.

Осужден к несносной скуке

Грусть в самом себе таить —

Ах! и с другом быть в разлуке,

И от дружбы слезы лить!..

О любимый сын природы,

Нежный, милый наш певец!

Скоро ль отческие воды

Нас увидят наконец?

Скоро ль мы на Волгу кинем

Радостный, сыновний взор,

Всех родных своих обнимем

И составим братский хор?

С нами то же, что со цветом:

Был — и нет его чрез день.

Ах, уклонимся ж хоть летом [1]

Древ домашних мы под тень.

Скажем им: «Древа! примите

Вы усталых пришлецов

И с приязнью обнимите

В них друзей и земляков!

Было время, что играли

Здесь под тенью мы густой —

Вы цветете... мы увяли!

Дайте старости покой».

Какое зрелище для нежныя души!

О Грёз! дай кисть свою иль сам ты напиши!

В румяный майский день, при солнечном восходе,

Тогда, как всё цветет и нежится в природе,

Всё нектар пьет любви, весной своей гордясь, —

(Отмена скромная, на люльку опустясь,

Ни молвить, ни дышать не смея,

Любуется плодом бесценным Гименея,

Любуется его улыбкою сквозь сон

И чуть не говорит: «Как мил... и точно он!..»

Итак, Климена, ты теперь уже спокойна:

Ты счастлива, ты мать и ею быть достойна!

Уже любимых ты певцов,

Делиля, Колардо с Торкватом, забываешь

И в скромную свою диванну мудрецов,

Бюффона, и Руссо, и Локка, призываешь;

И даже в этот час, как Терпсихора всех

Зовет чрез Фауля [1] в свой храм забав, утех,

Как пудры облака покрыли туалеты,

Как всё в движении: флер, шляпки и корсеты,

Картоны, ящики, мужья и сундуки, —

Сколь мысли у тебя от шума далеки!

Сидишь, облокотясь, над книгою смиренно,

Сидишь, и всё твое понятие вперенно

В систему, в правила британского творца,

Который только сух для одного глупца.

Вся мысль и всё твое желание, чтоб сына

Соделать звания достойным гражданина.

О, подвиг сладостный, священный искони!

Климена! увенчай ты им прекрасны дни.

Кто более тебя во способах обилен?

Не матери ль одной достоин сей предмет?

Глас матери всегда красноречив и силен.

Так, умница! храни, лелей ты нежный цвет

Под собственной рукою

И удобряй его учения росою.

Пекись, чтоб излиял он райский аромат,

Когда желанный день созрения настанет;

Да усладит твое и сердце он и взгляд

И в осень дней твоих весну твою вспомянет!

А ты, дитя, залог дражайший двух сердец!

Живи и усугубь их счастье наконец:

Будь честен, будь умен, чувствителен, незлобен,

Приятен, мил, — во всем будь маменьке подобен!

Ах, когда бы в древни веки

Я с тобой, Филлида, жил!

Например, мы были б греки;

Как бы я тебя хвалил!

Под румяным, ясным небом

В благовонии цветов,

Оживленных кротким Фебом,

Между миртовых кустов —

Посреди тебя с супругом

Сел бы твой Анакреон,

И, своим упрошен другом,

Стал бы лиру строить он.

Вы б и гости замолчали,

Чтоб идеи мне скопить,

И малютки б перестали

Пестру бабочку ловить.

Как в саду твоем порхала

В мае пчелка по цветам,

Так рука б моя летала

Резвой лиры по струнам.

Там бы каждый мне цветочек

К пенью мысли подавал:

Милый, скромный василечек

Твой бы нрав изображал.

Я твою бы миловидность

И стыдливость применил

К нежной розе; а невинность

С белой лилией сравнил.

Ты б растрогалась, вскочила —

Я уверен точно в том —

И певца бы наградила

Поцелуем и венком.

Но, увы! мой ум мечтает;

Сколь далек я от Афин!

Здесь не Флора обитает,

А Мороз, Бореев сын!

Нежный ученик Орфея!

Сколь меня ты одолжил!

Ты, смычком его владея,

Голубка мне возвратил.

Бедный сизый Голубочек .

Долго всеми был забвен;

Лишь друзей моих веночек

Голубку был посвящен.

Вдруг навеяли зефиры,

Где лежал он, на лужок,

Глас твоей волшебной лиры

И воскреснул Голубок!

Он вспорхнул и очутился

Милой грации в руках:

На клавир ее спустился

И запрыгал на струнах.

Я глядел и сомневался,

Точно ль он передо мной:

Мне пригожей показался

И милей Голубчик мой!

Стонет сизый голубочек,

Стонет он и день и ночь;

Миленький его дружочек

Отлетел надолго прочь.

Он уж боле не воркует

И пшенички не клюет;

Всё тоскует, всё тоскует

И тихонько слезы льет.

С нежной ветки на другую

Перепархивает он

И подружку дорогую

Ждет к себе со всех сторон.

Ждет ее... увы! но тщетно,

Знать, судил ему так рок!

Сохнет, сохнет неприметно

Страстный, верный голубок.

Он ко травке прилегает,

Носик в перья завернул;

Уж не стонет, не вздыхает;

Голубок... навек уснул!

Вдруг голубка прилетела,

Приуныв, издалека,

Над своим любезным села,

Будит, будит голубка;

Плачет, стонет, сердцем ноя,

Ходит милого вокруг —

Но... увы! прелестна Хлоя!

Не проснется милый друг!

Видел славный я дворец

Нашей матушки — царицы;

Видел я ее венец

И златые колесницы.

«Всё прекрасно!» — я сказал

И в шалаш мой путь направил:

Там меня мой ангел ждал,

Там я Лизоньку оставил.

Лиза, рай всех чувств моих!

Мы не знатны, не велики;

Но в объятиях твоих

Меньше ль счастлив я владыки?

Царь один веселий час

Миллионом покупает;

А природа их для нас

Вечно даром расточает.

Пусть певцы не будут плесть

Мне похвал кудрявым складом:

Ах! сравню ли я их лесть

Милой Лизы с нежным взглядом?

Эрмитаж мой — огород,

Скипетр — посох, а Лизета

Моя слава, мой народ

И всего блаженство света!

Что с тобою, ангел, стало?

Не слыхать твоих речей;

Всё вздыхаешь! а бывало,

Ты поешь как соловей.

«С милым пела, говорила,

А без милого грущу;

Поневоле приуныла:

Где я милого сыщу?»

Разве милого другого

Не найдешь из пастушков?

Выбирай себе любого,

Всяк тебя любить готов.

«Хоть царевич мной прельстится,

Всё я буду горевать!

Сердце с сердцем подружится —

Уж не властно выбирать».

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги! [1] припевай.

Мил, любезен василечек—

Рвя, доколе он цветет;

Солнце зайдет, и цветочек...

Ах! увянет, опадет!

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги! припевай.

Соловей не умолкает,

Свищет с утра до утра;

Другу милому, он знает,

Петь одна в году пора.

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги! припевай.

Кто, быв молод, не смеялся,

Не плясал и не певал,

Тот ничем не наслаждался;

В жизни не жил, а дышал.

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги! припевай.

Всё ли, милая пастушка,

Всё ли бабочкой порхать?

Узы сердца не игрушка:

Тяжело их разрывать!

Ах! по мне и вчуже больно

Видеть горесть пастушка!

Любишь милое невольно!

Любишь прямо — не слегка!

Будь в любовной ты науке

Ученицею моей:

Я с Филлидой и в разлуке,

А она мне всех милей.

Ах! когда б я прежде знала,

Что любовь родит беды,

Веселясь бы не встречала

Полуночный звезды!

Не лила б от всех украдкой

Золотого я кольца;

Не была б в надежде сладкой

Видеть милого льстеца!

К удалению удара

В лютой, злой моей судьбе

Я слила б из воска яра [1]

Легки крылышки себе

И на родину вспорхнула

Мила друга моего;

Нежно, нежно бы взглянула

Хоть однажды на него.

А потом бы улетела

Со слезами и тоской;

Подгорюнившись бы села

На дороге я большой;

Возрыдала б, возопила:

Добры люди! как мне быть?

Я неверного любила...

Научите не любить,

Всех цветочков боле

Розу я любил;

Ею только в поле

Взор мой веселил.

С каждым днем милее

Мне она была;

С каждым днем алее,

Всё как вновь цвела.

Но на счастье прочно

Всяк надежду кинь:

К розе, как нарочно,

Привилась полынь.

Роза не увяла —

Тот же самый цвет;

Но не та уж стала:

Аромата нет!..

Хлоя! как ужасен

Этот нам урок!

Сколь, увы! опасен

Для красы порок!

По чести, от тебя не можно глаз отвесть;

Но что к тебе влечет?.. загадка непонятна!

Ты не красавица, я вижу... а приятна!

Ты б лучше быть могла; но лучше так, как есть.

Задумчива ли ты, смеешься иль поешь,

О Хлоя милая! ты всем меня прельщаешь:

Часам ты крылья придаешь,

А у любви их похищаешь.

Кто б ни был ты, пади пред ним!

Был, есть иль должен быть владыкой он твоим.

Пускай от зависти сердца в зоилах ноют,

Хераскову они вреда не нанесут:

Владимир, Иоанн [1] щитом его покроют

И в храм бессмертья проведут.

Державин в сих чертах блистает;

Потребно ли здесь больше слов

Для тех, которых восхищает

Честь, правда и язык богов?

Я лучшей не могу хвалы ему сказать:

Мать дочери велит труды его читать.

Целуйте вы сей лик,

О матери семейств, и вы, отроковицы!

Не страшен боле враг спокойствию столицы:

Суворова стоит на страже ученик.[1]

Вот милый всем творец! иль сердцем, иль умом

Грозит тебе он пленом:

В Аркадии б он был счастливым пастушком,

В Афинах — Демосфеном.

Янтарная заря, румяный неба цвет;

Тень рощи; в ночь поток, сверкающий в долине;

Над печкой соловей; три грации в картине —

Вот всё его добро... и счастлив! он поэт!

Вот мой тебе портрет; сколь счастлив бы я был,

Когда б ты иногда сказала:

«Любезней и умней его я многих знала;

Но кто меня, как он, любил?»

И это человек?

О времена! о век!

На урну преклонясь вечернею порою,

Амур невидимо здесь часто слезы льет

И мыслит, отягчен тоскою:

«Кто Душеньку мою так мило воспоет?»

Быть может, мудреца сей памятник не тронет;

Но друг к нему прострет умильный, слезный взгляд;

Но добрый, нежный сын всегда над ним восстонет,

И бедный... вспомнит час отрад.

Любезного и прах останется ль безвестным?

Дубянского был дар — гармонией прельщать;

Страсть — дружба и любовь; закон — быть добрым, честным;

А жребий — бурну жизнь в пучине окончать. [1]

Здесь тихая могила

Прах юноши взяла;

Любовь его сразила,

А дружба погребла.

Здесь бригадир лежит, умерший в поздних летах.

Вот жребий наш каков!

Живи, живи, умри — и только что в газетах

Осталось: выехал в Ростов.

Прохожий, стой! во фрунт! скинь шляпу и читай:

«Я воин, грамоты не знал за недосугом.

Направо кругом!

Ступай!»

Начать до света путь и ощупью идти,

На каждом шаге спотыкаться;

К полдням уже за треть дороги перебраться,

Тут с бурей и грозой бороться на пути,

Но льстить себя вдали какою-то мечтою;

Опомнясь, под вечер вздохнуть,

Искать пристанища к покою,

Найти его, прилечь и наконец уснуть...

Читатели! загадки в моде;

Хотите ль ключ к моей иметь?

Всё это значит в переводе:

Родиться, жить и умереть.

Как мило жили в старину!

Бывало, в теремах высоких

В кругу красавиц чернооких

Певцы поют любовь, войну,

Любви и храбрости победы!

Но мы не так живем, как деды!

И пенье смолкло в теремах.

Дай для красавиц я спою,

Как в старину певцы любили.

Бывало, и меня хвалили!

Напомним молодость свою.

Жил-был когда-то вождь великой

С своею дочкой Милоликой

Во белокаменной Москве.

Бояры, витязи, князья

Вкруг Милолики увивались;

Но тщетно счастием ласкались:

Никто не мог тронуть ея,

Никто, кроме певца младова!

Она таилась, он ни слова;

Но у любви есть свой язык.

Певец лишь только по ночам

Под старой липой, близ светлицы,

Пел прелести своей царицы,

Бряцая лиры по струнам;

Душа его из уст летела!

Он пел, а Милолика млела

И воздыхала у окна.

Узнал о страсти их отец,

И гордость в нем вострепетала!

«Позор ты мой, не дочь мне стала!

О стыд! кто мил тебе?.. певец!»

Сказал — и в терем запирает.

Дочь только в мыслях отвечает:

«Что знатность! сердцу все равны!»

Она под стражей, а певец

И день и ночь на томной лире

Бряцает: «Нет мне счастья в мире!

Настал отрадам всем конец!

Увижусь ли еще я с милой?

Внемли, о небо, вопль унылый:

Отдай ее иль смерть пошли!»

Поет он день, поет другой,

На третий — утренне светило

Несчастну жертву озарило:

Отец низводит дочь с собой;

Она... едва на труп взглянула,

Увы!.. в последний раз вздохнула.

Красавицы! песнь эта — быль.

Что так печально ты воркуешь на кусточке?

Тоскую по моем дружочке.

Неужель он тебе, неверный, изменил?

Ах, нет! стрелок его убил.

Несчастная! страшись и ты его руки!

Что нужды! ведь умру ж с тоски.

Кого мне бог послал среди уединенья?

Я, дедушка, со стороны;

Иду до ближнего селенья

На праздник красныя весны.

Чего же ищешь ты под тению кусточков?

Богатой ленты нет, так я ищу цветочков,

Чтоб свить себе венок и скрасить мой наряд:

Там есть красавица Людмила, говорят.

Но знаешь ли, где ты, соперница Людмилы?

Не ведаю...

Ты рвешь цветы с ее могилы.

Пускай кто многими землями обладает,

В день копит золото, а в ночь недосыпает,

Страшася и во сне военныя трубы, —

Тибулл унизился б, желав его судьбы;

Тибулл в убожестве, незнатен... но доволен,

Когда он в хижинке своей спокоен, волен,

Живет с надеждою, с любовию втроем

И полный властелин в владении своем.

Хочу, и делаю: то в скромном огороде

Душисты рву цветы и гимн пою природе;

То тропки по снуру прямые провожу,

То за прививками младых дерев хожу;

То гряды, не стыдясь, сам заступом копаю;

А иногда волов ленивых загоняю;

Иль весело бегу с барашком на руках,

Который позабыт был матерью в лугах.

Богам усердный жрец, я первенцы земные

Всегодно приношу на алтари святые:

Палесе жертвую домашним молоком,

Помоне каждым вновь родившимся плодом;

А пред тобой всегда, Церера златовласа,

Я вешаю венок, сплетенный мной из класа.

О Лары! некогда я в жертву приносил

Прекрасных вам тельцов: тогда... богат я был!

А ныне и овна считаю важным даром.

Но я и в бедности благодаренья с жаром

Любимого из них закланию предам;

Да воскурится пар от жертвы к небесам

При песнях юности беспечной и веселой,

Просящей от небес вина и жатвы зрелой!

Услышьте, боги, наш сердечный, кроткий глас

И скудные дары не презрите от нас!

Первоначальный дар, вам, боги, посвященный;

Простейший был сосуд, из глины сотворенный.

Я о родительском богатстве не тужу;

Беспечно дней моих остаток провожу;

Работаю, смеюсь, иль с музами играю,

Или под тению древесной отдыхаю,

Которая меня прохладою дарит.

Сквозь солнца иногда дождь мелкий чуть шумит:

Я, слушая его, помалу погружаюсь

В забвение и сном приятным наслаждаюсь;

Иль в мрачну, бурну ночь, в объятиях драгой,

Не слышу и грозы, гремящей надо мной;

Вот сердца моего желанья и утехи!

Пускай Мессале льстят оружия успехи,

Одержанные им победы на войне!

Пускай под лаврами, на гордом он коне,

С полками пленников, при плесках в Рим вступает

И славы своея лучами поражает;

А я... пускай от всех остануся забвен!

Пусть скажут обо мне, что робким я рожден,

Но Делии вовек не огорчу разлукой;

Одна ее слеза была б мне тяжкой мукой.

Прочь, слава! не хочу жить в будущих веках;

Пребудь лишь ты в моих, о Делия, глазах:

С тобой и дика степь Тибуллу будет раем;

С тобою он готов быть зноем пожигаем

И ночи на сырой земле препровождать.

Ах! может ли покой и одр богатый дать

Тому, кто одинок и с пламенной душою?

О Делия! я жизнь лишь чувствую с тобою;

Один твой на меня умильный, страстный взгляд

Бесценней всех честен, триумфов и наград!

Но всё пройдет… увы! и Делии не станет!

Быть может... нет! пускай твой прежде друг увянет;

Пускай, когда чреда отжить ему придет,

Еще он на тебя взор томный возведет;

Еще, готовяся на вечную разлуку,

Дрожащею рукой сожмет твою он руку,

Вздохнет... и на твоей груди испустит дух.

О Делия! душа души моей и друг!

Ужель на мой костер ни слезки не уронишь?

Нет! сердце у тебя не каменно: ты стонешь,

Рыдаешь, Делия! — и нежные сердца

Желают моему подобного конца.

Исчезни, грустна мысль! Что будет, не минует;

Почто ж душа моя до времени тоскует?

Еще Сатурн моих не серебрил власов;

Еще я крепок, здрав, по благости богов;

Не унывай, Тибулл, и пользуйся годами!

Укрась чело свое ты свежими венками

И посвяти любви сей быстрый жизни час,

В который жаркий спор утехою для нас

И смелый, дерзкий шаг есть подвигом геройства:

Отважность и любовь — то молодости свойства.

Начальствую ль как вождь иль сам я предводим,

Равно я в сей войне велик, неутомим.

Сверни же предо мной знамена, Марс кровавый!

И не прельщай меня бессмертной в мире славой;

Готовь трофеи ты с увечьем для других:

Пред ними все венцы! я счастлив и без них;

Богатства не хочу, а нужное имею,

И, что всего милей, — я Делией владею!

Поэту ль своего таланта не любить?

Как смертный, осужден к премене повсечасной,

Он старится, но всё принадлежит прекрасной:

Не в сердце, так в ее альбоме будет жить.

Нечаянный мне дар целую с нежным чувством!

Лестнее сердцу он лаврового венца.

Кто ж та, которая руки своей искусством

Почтила... в старости счастливого певца?

Не знаю, остаюсь среди недоумений!

Так будь же от меня ей имя: добрый гений.

Вступая в новый год, любезная Климена,

Не бойся, чтоб в судьбе твоей произошла

Какая перемена;

Ты будешь завсегда приятна и мила,

И лет твоих считать друзья твои не станут:

Душой прекрасные не вянут.

«Сестрица, душенька!» — «Здорово, братец мой!»

— «Летал, летал!» — «А я до устали шаталась!»

— «Где взять любовников? все сгибли как чумой!»

— «Где други? ни с одним еще не повстречалась!..»

— «Какой стал свет!» — «Давно уж это говорят».

—«Все клятвы на песке!» — «Услуги в обещанье!

Под именем моим Корысть боготворят».

— «А под моим — Желанье».

Вы истинный поэт! скажу вам беспристрастно,

Вы сами рифмы плесть умеете прекрасно.

Какой высокий дух в поэзии у вас!

Я часто вашу мысль отгадываю в час.

А ваш в эклогах стих так прост, невинен, плавен!

И самый Теокрит едва ль вам будет равен.

Ах! в ваших басенках не меньше красоты;

Мы как условились срывать одни цветы.

Но ваши буриме... о! это верх искусства!

А в ваших мелочах какой язык и чувства!

Когда б отечество хотело вас ценить...

Когда б наш век умел таланты ваши чтить,

Конечно б вас листом похвальным наградили.

А вам бы монумент давно соорудили.

Дождемся, может быть. — Хотите ль, мой поэт,

Послушать строфы две?

Прочесть ли вам сонет

На прыщик Делии?

Ах! мне его читали.

Известен автор вам?

Прозванья не сказали,

Но видно по стихам, что он семинарист:

Какие плоскости! Язык довольно чист,

Но вкуса вовсе нет; вы согласитесь сами.

Однако ж он хвалим был всеми знатоками.

А я и вам и им еще сказать готов,

Что славный тот сонет собранье рифм и слов,

Немного зависти...

Во мне? избави боже!

Завидовать глупцам и быть глупцом — всё то же,

Сонет, сударь, хорош, скажу вам наконец;

А доказательство... я сам его творец.

Вы?

Я.

Не может быть, по чести, это чудо!

Конечно, мне его читали очень худо,

Иль я был развлечен — Но кончим этот спор;

Я вам прочту рондо.

Парнасский, старый сор,

Над коим лишь себя педантам сродно мучить.

Так, следственно, и вам не может он наскучить.

Прошу, сударь, своих имен мне не давать.

Прошу и вас равно меня не унижать.

Пошел, тащись, тугой, надутый умоборец!

Пошел, ползи ты сам, водяный рифмотворец!

Пачкун!

Ветошник!

Враль!

Ругатель под рукой!

Когда бы не был трус, ты был бы сам такой.

Пошел проветривать лежалые творенья!

А ты ступай, беги просить у муз прощенья

За нестерпимый свой, проклятый перевод,

За изувеченье Горация...

Урод!

А ты каков с твоим классическим поэтом?

Стыдись пред справщиком, стыдись пред целым светом!

Но ни один журнал меня не оглашал,

А ты уже давно добычей критик стал.

Я тем-то и горжусь, рифмач, перед тобою,

Во всех журналах ты пренебрежен с толпою

Вралей, которые не стоят и суда,

А я на вострие пера их завсегда,

Как их опасный враг!

Так будь и мой отныне

Сейчас иду писать в стихах о Триссотине!

И только их прочтут, зеваючи, друзья.

Пожалуй, мучь себя, не испугаюсь я

И гряну сам в стихах!

А мы им посмеемся.

Довольно! я молчу, на Пинде разочтемся!

Ни злато, ни чины ко счастью не ведут:

Что в них, когда со мной заботы век живут?

Когда дух зависти, несчастным овладея,

Терзает грудь его, как вран у Промефея?

Ах, это сущий ад! Где ж счастье наконец?

В укромной хижине: живущий в ней мудрец

Укрыт от гроз и бурь, спокоен, духом волен,

Не алча лишнего, и тем, что есть, доволен;

Захочет ли за луг, за тень своих лесов

Тень только счастия купить временщиков?

Нет! суетный их блеск его не обольщает:

Он ясно на челе страдальцев сих читает,

Что даром не дает фортуна ничего.

Придет ли к цели он теченья своего,

Смерть в ужас и тоску души его не вводит:

То солнце после дня прекрасного заходит.

Примером в этом нам послужит Филемон.

С Бавкидой с юных лет соединился он;

Ни время, ни Гимен любви их не гасили:

Четыредесять жатв вдвоем они ходили

За всем в своем быту, без помощи других.

Всё старится; остыл любовный жар и в них —

Однако в нежности любовь не ослабела

И в чувствах дружества продлить себе умела.

Но добрых много ли? Разврат их земляков

Подвигнул наконец на гнев царя богов:

Юпитер сходит к ним с своим крылатым сыном —

Не с громом, не в лучах, а так, простолюдином,

Под видом странника, — и что ж? Везде отказ,

Везде им говорят: «Нам тесно и без вас,

Ступайте далее!» Отринутые боги

Пошли уже назад, как влеве от дороги,

Над светлым ручейком, орешника в тени,

Узрели хижину смиренную они

И повернули к ней. Меркурий постучался.

В минуту на крыльце хозяин показался.

«Добро пожаловать! — сказал им Филемон.—

Вы утрудилися, дорожным нужен сон —

Ночуйте у меня, повечеряя с нами;

Спознайтесь с нашими домашними богами:

Они скудельные, но к смертному добры.

У предков был и сам Юпитер из коры,

Но менее ль за то они в приволье жили?

Увы! теперь его из золота мы слили,

А он уже не так доступен стал для нас!

Бавкида! там вода; согрей ее тотчас;

Поставим хлеб и соль; мы скудны, но усердны;

Дай всё, что боги нам послали милосердны!»

Бавкида хворосту сухого набрала,

Потом погасший огнь в горнушке разгребла

И силится раздуть. Вода уже вскипает;

Хозяин путников усталых обмывает,

Прося за медленность его не осудить;

А чтоб до ужина им время сократить,

Заводит с ними речь, не о любимцах счастья,

Не о влиянии и блеске самовластья,

Но лишь о том, что есть невинного в полях,

Что есть полезного и лучшего в садах.

Бавкида между тем трапезой поспешает,

Стол ветхий черепком сосуда подпирает,

Раскидывает плат, кидает горсть цветов

И ставит хлеб, млеко и несколько плодов;

Потом худой ковер, который сберегала

На случай праздников, по ложу разостлала

И просит на него возлечь своих гостей.

Уже они, среди приветливых речей,

За вечерей вином усталость подкрепляют;

Но сколько ни пиют, вина не убавляют.

Бавкида, Филемон недвижимы стоят,

Со изумленьем друг на друга мещут взгляд,

И оба с трепетом пред путниками пали.

По чудодействию легко они познали

Того, кто вздымет бровь и зыблет свод небес!

«О боже! — Филемон дрожащий глас вознес. —

Прости невольного минуту заблужденья!

И мог ли смертный ждать такого посещенья?

О гость божественный! где взять нам фимиам?

Прилична ль наша снедь, толь скудная, богам?

Но чем и самый царь их угостит достойно?

Простым усердием: вот всё, что нам пристойно!

Пусть море и земля им пиршество дадут:

Всесильные ему дар сердца предпочтут».

Бавкида с речью сей беседу оставляет

И входит в огород; там перепел гуляет,

Которого сама взлелеяла она;

Признанием к богам и верою полна,

Уже она его во снедь для них готовит;

Уже дрожащими руками птичку ловит,

Но птичка от нее ушла к стопам богов,

И милосердый Дий невинной дал покров.

Меж тем вечерня тень с гор пала на долины.

«Чета! иди за мной, — сказал отец судьбины. —

Сейчас свершится суд: на родину твою

Весь гнева моего фиал я пролию

И смерти всё предам! пусть злые погибают:

Ни хижин, ни сердец они не отверзают».

Бессмертный рек и, горд, к хребту направил путь;

И ветр, предвестник бурь, ужасно начал дуть.

Бавкида, Филемон, на посох опираясь,

Под тяжкой древностью трясясь и задыхаясь,

Едва-едва идут; но с помощью богов

И страха взобрались на ближний из хребтов.

Вдруг сонмы грозных туч под ними разразились

И с шумом реки вод губительных пустились,

Вал гонит вал и мчит всё, что ни попадет:

Скот, кущи и людей... исчезли, следа нет.

Бавкида родине вздох сердца посвящает

И взором, полным слез, у бога вопрошает:

«Пусть люди... но почто животных он казнит?»

Но чудо новое внезапу их разит:

Явился пышный храм, где куща их стояла;

Обмазка — мрамором, солома златом стала,

И тяжкие столпы по всем ее бокам

В минуту вознесли главы ко облакам!

Внутрь храма был везде представлен на порфире.

В страх будущим векам, сей дивный случай в мире —

Невидимо ваял всё это божий перст.

Супруги мнят, что им Олимп уже отверст:

В смятеньи, вне себя, на всё кругом взирают.

«Бог, велий в благости! — потом они вещают. —

Мы видим храм; но кто служители ему?

Кто будет возносить к престолу твоему

Молитвы путников? О, если бы мы оба

Могли сподобиться в сем званьи быть до гроба!

О, если бы при том и гений смерти нас

Коснулся обоих в один и тот же час,

Чтоб мы друг по друге тоски не испытали!»

— «Да будет так, — сказал им бог, — как вы желали!»

И было так. Теперь дерзну ль поведать вам

О том, чему едва могу поверить сам?

В день некий путники в ограде сей божницы

С благоговением стояли вкруг двоицы

И слушали ее о бывших чудесах.

«Издревле, — Филемон вещал им, — в сих местах

Была весь грешников, жилище нечестивых;

Но Дий не потерпел сих извергов кичливых:

Он рек, настал потоп и всех их потребил.

Остались только мы — так бог благоволил!»

Тут Филемон взглянул на кроткую супругу,

И что? уже она, простерши руки к другу,

Вся изменяется, приемлет древа вид!

Он хочет ей сказать, обнять ее спешит;

Нет сил поднять руки, уста его немеют;

Супруга и супруг равно деревенеют;

Пускают отрасли, готовятся цвести;

Друг другу говорят лишь мыслию: прости!

Один предел и срок власть божья им послала:

Муж праведный стал дуб, Бавкида липой стала;

И зрители, все враз воскликнув: чудеса! —

В молчаньи набожном глядят на небеса.

Предание гласит, что к сим древам священным,

Под тяжестью даров бесчисленных согбенным,

Супруги на поклон текли из дальных стран,

По слуху, что им дар чудотворенья дан;

И те, которые к ним с верой приходили,

В цвету и в зиму дней друг друга век любили.

В Москве ль я наконец? со мною ли друзья?

О, радость и печаль! различных чувств смешенье!

Итак, еще имел я в жизни утешенье

Внимать журчанию домашнего ручья,

Вкусить покойный сон под кровом, где родился,

И быть в объятиях родителей моих!

Не сон ли был и то?.. Увидел и простился

И, может быть, уже в последний видел их!

Но полно, этот день не помрачим тоскою.

Где вы, мои друзья? Сверитесь предо мною;

Дай каждый мне себя сто раз поцеловать!

Прочь посох! не хочу вас боле покидать,

И вот моя рука, что буду ваш отныне.

Сколь часто я в шуму веселий воздыхал,

И вздохи бедного терялись, как в пустыне,

И тайной грусти в нем никто не замечал!

Но ежели ваш друг, во дни разлуки слезной,

Хотя однажды мог подать совет полезный,

Спокойствие души вдовице возвратить,

Наследье сироты от хищных защитить,

Спасти невинного, то всё позабывает —

Довольно: друг ваш здесь, и вас он обнимает.

Но буду ли, друзья, по-прежнему вам мил?

Увы! уже во мне жар к пению простыл;

Уж в мыслях нет игры, исчезла прежня живость!

Простите ль... иногда мою вы молчаливость,

Мое уныние? — Терпите, о друзья,

Терпите хоть за то, что к вам привязан я;

Что сердце приношу чувствительно, незлобно

И более еще ко дружеству способно.

Теперь его ничто не отвратит от вас,

Ни честолюбие, ни блеск прелестных глаз...

И самая любовь навеки отлетела!

Итак, владейте впредь вы мною без раздела;

Питайте страсть во мне к изящному всему

И дайте вновь полет таланту моему.

Означим остальной наш путь еще цветами!

Где нет коварных ласк с притворными словами,

Где сердце на руке, [1] где разум не язвит,

Там друг ваш и поднесь веселья не бежит.

Так, братья, данные природой мне и Фебом!

Я с вами рад еще в саду, под ясным небом,

На зелени в кустах душистых пировать;

Вы станете своих любезных воспевать,

А я... хоть вашими дарами восхищаться.

О други! я вперед уж весел! может статься,

Пример ваш воскресит и мой погибший дар.

О, если б воспылал во мне пермесский жар,

С какою б радостью схватил мою я лиру

И благ моих творца всему поведал миру!

Да будет счастие и слава вечно с ним!

Ему я одолжен пристанищем моим,

Где солнце дней моих в безмолвьи закатится,

И мой последний взор на друга устремится.

У Льва родился сын. В столице, в городах,

Во всех его странах

Потешные огни, веселья, жертвы, оды.

Мохнатые певцы все взапуски кричат:

«Скачи, земля! взыграйте, воды!

У Льва родился сын!» И вправду, кто не рад?

Меж тем, когда всяк зверь восторгом упивался,

Царь Лев, как умный зверь, заботам предавался,

Кому бы на руки дитя свое отдать:

Наставник должен быть умен, учен, незлобен!

Кто б из зверей к тому был более способен?

Не шутка скоро отгадать.

Царь, в нерешимости, велел совет собрать;

В благоволении своем его уверя,

Препоручил избрать ему,

По чистой совести, по долгу своему,

Для сына в менторы достойнейшего зверя.

Встал Тигр и говорит:

«Война, война царей великими творит;

Твой сын, о государь, быть должен страхом света;

И так образовать его младые лета

Лишь тот способен из зверей,

Который всех, по Льве, ужасней и страшней».

— «И осторожнее, — Медведь к тому прибавил, —

Чтоб он младого Льва наставил

Уметь и храбростью своею управлять».

Противу мненья двух Лисе идти не можно;

Однако ж, так и сяк начав она вилять,

Заметила, что дядьке должно

Знать и политику, быть хитрого ума,

Короче: какова сама.

За нею тот и тот свой голос подавали,

И все они, хотя себя не называли,

Но ясно намекали,

Что в дядьки лучше их уж некого избрать:

Советы и везде почти на эту стать.

«Позволено ль и мне сказать четыре слова? —

Собака наконец свой голос подала. —

Политики, войны нет следствия другова,

Как много шума, много зла.

Но славен добрый царь коварством ли и кровью?

Как подданных своих составит счастье он?

Как будет их отцом? чем утвердит свой трон?

Любовью.

Вот таинство, вот ключ к высокой и святой

Науке доброго правленья!

Кто ж принцу лучшие подаст в ней наставленья?

Никто, как сам отец». Тигр смотрит как шальной,

Медведь, другие то ж, а Лев, от умиленья

Заплакав, бросился Собаку обнимать.

«Почто, — сказал, — давно не мог тебя я знать?

О добрый зверь! тебе вручаю

Я счастие мое и подданных моих;

Будь сыну моему наставником! Я знаю,

Сколь пагубны льстецы: укрой его от них,

Укрой и от меня — в твоей он полной воле».

Собака от царя идет с дитятей в поле,

Лелеет, пестует и учит между тем.

Урок был первый тот, что он Щенок, не Львенок,

И в дальнем с ним родстве. Проходит день за днем,

Уже питомец не ребенок,

Уже наставник с ним обходит все страны,

Которые в удел отцу его даны;

И Львенок в первый раз узнал насильство власти,

Народов нищету, зверей худые страсти:

Лиса ест кроликов, а Волк душит овец,

Оленя давит Барс; повсюду, наконец,

Могучие богаты,

Бессильные от них кряхтят,

Быки работают без платы,

А Обезьяну золотят.

Лев молодой дрожит от гнева.

«Наставник, — он сказал, — подобные дела

Доходят ли когда до сведенья царева?

Ах, сколько бедствий, сколько зла!»

— «Как могут доходить? — Собака отвечает. —

Его одна толпа счастливцев окружает,

А им не до того; а те, кого съедят,

Не говорят».

И так наш Львеночек, без дальних размышлений

О том, в чем доброту и мудрость ставит свет,

И добр стал и умен; но в этом дива нет:

Пример и опытность полезней наставлений.

Он, в доброй школе той взрастая, получил

Рассудок, мудрость, крепость тела;

Однако же еще не ведал, кто он был;

Но вот как случай сам о том ему открыл.

Однажды на пути Собака захотела

Взять отдых и легла под тению дерев.

Вдруг выскочил злой Тигр, разинул страшный зев

И прямо к ней, — но Лев,

Закрыв ее собою,

Взмахнул хвостом, затряс косматой головою,

Взревел — и Тигр уже растерзанный лежит!

Потом он в радости к наставнику бежит

И во́пит: «Победил! благодарю судьбину!

Но я ль то был иль нет?.. Поверишь ли, отец,

Что в этот миг, когда твой близок был конец,

Я вдруг почувствовал и жар и силу львину;

Я точно... был как Лев!» — «Ты точно Лев и есть, —

Наставник отвечал, облившися слезами. —

Готовься важную услышать, сын мой, весть:

Отныне... кончилось раве́нство между нами;

Ты царь мой! Поспешим возвратом ко двору.

Я всё употребил, что мог, тебе к добру;

Но ты... и радости и грусти мне причина!

Прости, о государь, невольно слезы лью...

Отечеству отца даю,

А сам... теряю сына!»

Кто на своем веку Фортуны не искал?

Что, если б силою волшебною какою

Всевидящим я стал

И вдруг открылись предо мною

Все те, которые, и едут, и ползут,

И скачут, и плывут,

Из царства в царство рыщут,

И дочери судьбы отменной красоты

Иль убегающей мечты

Без отдыха столь жадно ищут?

Бедняжки! жаль мне их: уж, кажется, в руках...

Уж сердце в восхищеньи бьется...

Вот только что схватить... хоть как, так увернется,

И в тысяче уже верстах!

«Возможно ль, — многие, я слышу, рассуждают, —

Давно ль такой-то в нас искал?

А ныне как он пышен стал!

Он в счастии растет; а нас за грязь кидают!

Чем хуже мы его?» Пусть лучше во сто раз,

Но что ваш ум и всё? Фортуна ведь без глаз;

А к этому прибавим:

Чин стоит ли того, что для него оставим

Покой, покой души, дар лучший всех даров,

Который в древности уделом был богов?

Фортуна — женщина! умерьте вашу ласку;

Не бегайте за ней, сама смягчится к вам.

Так милый Лафонтен давал советы нам

И сказывал в пример почти такую сказку.

В деревне ль, в городке,

Один с другим невдалеке,

Два друга жили;

Ни скудны, ни богаты были.

Один всё счастье ставил в том,

Чтобы нажить огромный дом,

Деревни, знатный чин, — то и во сне лишь видел;

Другой богатств не ненавидел,

Однако ж их и не искал,

А кажду ночь покойно спал.

«Послушай, — друг ему однажды предлагает, —

На родине никто пророком не бывает;

Чего ж и нам здесь ждать? — Со временем сумы.

Поедем лучше мы

Искать себе добра; войти, сказать умеем;

Авось и мы найдем, авось разбогатеем».

— «Ступай, — сказал другой, —

А я остануся; мне дорог мой покой,

И буду спать, пока мой друг не возвратится».

Тщеславный этому дивится

И едет. На пути встречает цепи гор,

Встречает много рек, и напоследок встретил

Ту самую страну, куда издавна метил:

Любимый уголок Фортуны, то есть двор;

Не дожидался ни зову, ни наряду,

Пристал к нему и по обряду

Всех жителей его он начал посещать:

Там стрелкою стоит, не смея и дышать,

Здесь такает из всей он мочи,

Тут шепчет на ушко; короче: дни и ночи

Наш витязь сам не свой;

Но всё то было втуне!

«Что за диковинка! — он думает. — Стой, стой

Да слушай об одной Фортуне,

А сам всё ничего!

Нет, нет! такая жизнь несноснее всего.

Слуга покорный вам, господчики, прощайте

И впредь меня не ожидайте;

В Сурат, в Сурат лечу! Я слышал в сказках, там

Фортуне с давних лет курится фимиам...»

Сказал, прыгнул в корабль, и волны забелели.

Но что же? Не прошло недели,

Как странствователь наш отправился в Сурат,

А часто, часто он поглядывал назад,

На родину свою: корабль то загорался,

То на мель попадал, то в хляби погружался;

Всечасно в трепете, от смерти на вершок;

Бедняк бесился, клял — известно, лютый рок,

Себя, — и всем и всем изрядна песня пета!

«Безумцы! — он судил. — На край приходим света

Мы смерть ловить, а к ней и дома три шага!»

Синеют между тем Индийски берега,

Попутный дунул ветр; по крайней мере кстате

Пришло мне так сказать, и он уже в Сурате!

«Фортуна здесь?» — его был первый всем вопрос.

«В Японии», — сказали.

«В Японии? — вскричал герой, повеся нос. —

Быть так! плыву туда». И поплыл; но, к печали,

Разъехался и там с Фортуною слепой!

«Нет! полно, — говорит, — гоняться за мечтой».

И с первым кораблем в отчизну возвратился.

Завидя издали отеческих богов,

Родимый ручеек, домашний милый кров,

Наш мореходец прослезился

И, от души вздохнув, сказал:

«Ах! счастлив, счастлив тот, кто лишь по слуху знал

И двор, и океан, и о слепой богине!

Умеренность! с тобой раздолье и в пустыне».

И так с восторгом он и в сердце и в глазах

В отчизну наконец вступает,

Летит ко другу, — что ж? как друга обретает?

Он спит, а у него Фортуна в головах!

Против Калифова огромного дворца

Стояла хижина, без кровли, без крыльца,

Издавна ветхая и близкая к паденью,

Едва ль приличная и самому смиренью.

Согбенный старостью ремесленник в ней жил;

Однако он еще по мере сил трудился,

Ни злых, ни совести нимало не страшился

И тихим вечером своим доволен был.

Но хижиной его Визирь стал недоволен:

«Терпим ли, — он своим рассчитывал умом, —

Вид бедности перед дворцом?

Но разве государь сломать ее не волен?

Подам ему доклад, и хижине не быть».

На этот раз Визирь обманут был в надежде.

Доклад подписан так: «Быть по сему; но прежде

Строенье ветхое купить».

Послали Кадия с соседом торговаться;

Кладут пред ним на стол с червонными мешок.

«Мне в деньгах нужды нет, — сказал им простачок. —

А с домом ни за что не можно мне расстаться;

Я в нем родился, в нем скончался мой отец,

Хочу, чтоб в нем же бог послал и мне конец.

Калиф, конечно, самовластен,

И каждый подданный к нему подобострастен;

Он может при моих глазах

Развеять вмиг гнездо мое, как прах;

Но что ж последует? Несчастным слезы в пищу:

Я всякий день приду к родиму пепелищу;

Воссяду на кирпич с поникшей головой

Небесного под кровом свода

И буду пред отцом народа

Оплакивать мой жребий злой!»

Ответ был Визирю до слова пересказан,

А тот спешит об нем Калифу донести.

«Тебе ли, государь, отказ такой снести?

Ужель останется раб дерзкий не наказан?» —

Калифу говорил Визирь наедине.

«Да! — подхватил Калиф. — Ответ угоден мне;

И я тебе повелеваю:

Впредь помня навсегда, что в правде нет вины,

Исправить хижину на счет моей казны;

Я с нею только жить в потомках уповаю;

Да скажет им дворец: такой-то пышно жил;

А эта хижина... он правосуден был!»

Уж ночь на Петербург спустила свой покров;

Уже на чердаках у многих из творцов

Погасла свечка и курилась,

И их объятая восторгом голова

На рифмы и слова

Сама собой скатилась.

Козлова ученик

В своем уединеньи,

Сидевший с Гением в глубоком размышленьи,

Вдруг слышит стук и крик:

«Где, где он? Там? А! Здесь?» — и видит пред собою

Кого ж? — Князь Ветров шарк ногою!

«Слуга покорнейший! а я, оставя бал,

Заехал на часок за собственным к вам делом.

Я слышал, в городе вас все зовут Апеллом:

Не можете ли вы мне кистию своей

Картину написать? да только поскорей!

Вот содержание: Гимен, то есть бог брака,

Не тот, что пишется у нас сапун, зевака,

Иль плакса, иль брюзга, но легкий, милый бог,

Который бы привлечь и труженика мог, —

Гимен и с ним Амур, всегда в восторге новом,

Веселый, миленький, и живчик одним словом,

Взяв за руки меня, подводят по цветам,

Разбросанным по всем местам,

К прекрасной девушке, боготворимой мною —

Я завтра привезу портрет ее с собою, —

Владычица моя в пятнадцатой весне,

Вручает розу мне;

Вокруг нее толпой забавы, игры, смехи;

Вдали ж, под миртами, престол любви, утехи,

Усыпан розами и весь почти в тени

Дерев, где ветерок заснул среди листочков...

Да! не забыть притом и страстных голубочков —

Вот слабый вам эскиз! Чрез два, четыре дни

Картина, думаю, уж может быть готова;

О благодарности ж моей теперь ни слова:

Докажет опыт вам — прощайте!» И — исчез.

Проходит ночь; с зарей, разлившей свет с небес,

Художник наш за кисть — старается, трудится:

Что ко лбу перст, то мысль родится,

И что черта,

То нова красота.

Уже творец картины

Свершил свой труд до половины,

Как вдруг

Почувствовал недуг,

И животворна кисть из слабых рук упала.

Минута между тем желанная настала:

Князь Ветров женится, хотя картины нет.

Уже он райские плоды во браке жнет;

Что день, то новый дар в возлюбленной княгине;

Мила, божественна, при всех и наедине.

Уж месяц брака их протек

И Апеллесову болезнь с собой увлек.

Благодаря судьбину,

Искусник наш с постели встал,

С усердьем принялся дописывать картину

И в три дни дописал.

Божественный талант! изящное искусство!

Какой огонь! какое чувство!

Но полно, поспешим мы с нею к князю в дом.

Князь вышел в шлафроке, нахлучен колпаком,

И, сонными взглянув на живопись глазами:

«Я более, — сказал, — доволен был бы вами,

Когда бы выдумка была

Не столь игрива, весела.

Согласен я, она нежна, остра, прекрасна,

Но для женатого... уж слишком любострастна!

Не можно ли ее поправить как-нибудь?..

Какой мороз! моя ужасно терпит грудь:

Прощайте!» Апеллес, расставшись с сумасбродным,

Засел картину поправлять

С терпением, артисту сродным;

Иное в ней стирать, иное убавлять,

Соображался с последним князя вкусом.

Три месяца пробыв картина под искусом,

Представилась опять сиятельным глазам;

Но, ах! знать, было так угодно небесам:

Сиянье их совсем затмилось,

И уж почти ничто в картине не годилось.

«Возможно ль?.. Это я? —

Вскричал супруг почти со гневом. —

Вы сделали меня совсем уже Хоревом,[1]

Уж слишком пламенным... да и жена моя

Здесь сущая Венера!

Нет, не прогневайтесь, во всем должна быть мера!»

Так о картине князь судил,

И каждый день он в ней пороки находил.

Чем более она висела,

Тем более пред ним погрешностей имела,

Тем строже перебор от князя был всему:

Уже не взмилились и грации ему,

Потом и одр любви, и миртовы кусточки;

Потом и нежные слетели голубочки;

Потом и смехи все велел закрасить он,

А наконец, увы! вспорхнул и Купидон.

Утешно вспоминать под старость детски леты,

Забавы, резвости, различные предметы,

Которые тогда увеселяли нас!

Я часто и в гостях хозяев забываю;

Сижу повеся нос; нет ни ушей, ни глаз;

Все думают, что я взмостился на Парнас;

А я... признаться вам, игрушкою играю,

Которая была

Мне в детстве так мила;

Иль в память привожу, какою мне отрадой

Бывал тот день, когда, урок мой окончав,

Набегаясь в саду, уставши от забав

И бросясь на постель, займусь Шехеразадой.[1]

Как сказки я ее любил!

Читая их... прощай, учитель,

Симбирск и Волга!.. всё забыл!

Уже я всей вселенны зритель

И вижу там и сям и карлов, и духов,

И визирей рогатых,

И рыбок золотых, и лошадей крылатых,

И в виде кадиев волков.

Но сколько нужно слов,

Чтоб всё пересчитать, друзья мои любезны!

Не лучше ль вам я угожу,

Когда теперь одну из сказочек скажу?

Я знаю, что оне неважны, бесполезны;

Но всё ли одного полезного искать?

Для сказки и того довольно,

Что слушают ее без скуки, добровольно

И может иногда улыбку с нас сорвать.

Послушайте ж. Во дни иль самого Могола,

Или наследника его престола,

Не знаю города какого мещанин,

У коего детей — один был только сын,

Жил, жил, и наконец, по постоянной моде,

Последний отдал долг, как говорят, природе,

Оставя сыну дом

Да денег с сотню драхм, не боле.

Сын, проводя отца на общее всем поле,

Поплакал, погрустил, потом

Стал думать и о том,

Как жить своим умом.

«Дай, — говорит, — куплю посуды я хрустальной

На всю мою казну

И ею торговать начну;

Сначала в малый торг, а там — авось и в дальный!»

Сказал и сделал так: купил себе лубков,

Построил лавочку; потом купил тарелок,

Чаш, чашек, чашечек, кувшинов, пузырьков,

Бутылей — мало ли каких еще безделок! —

Всё, всё из хрусталя! Склал в короб весь товар

И в лавке на полу поставил;

А сам хозяин Альнаскар,

Ко стенке прислонясь, глаза свои уставил

На короб и с собой вслух начал рассуждать.

«Теперь, — он говорит, — и Альнаскар купчина!

И Альнаскар пошел на стать!

Надежда, счастие и будуща судьбина

Иль, лучше, вся моя казна

Здесь в коробе погребена —

Вот вздор какой мелю! — погребена?.. пустое!

Она плодится в нем и, верно, через год

Прибудет с барышом по крайней мере вдвое;

Две сотни — хоть куда изрядненький доход!

На них... еще куплю посуды; лучше тише —

И через год еще две сотни зашибу

И также в короб погребу,

И так год от году всё выше, выше, выше,

Могу я наконец уж быть и в десяти

И более — тогда скажу моим товарам

С признательною к ним улыбкою: прости!

И буду... ювелир! Боярыням, боярам

Начну я продавать алмазы, изумруд,

Лазурь и яхонты и... и — всего не вспомню!

Короче: золотом наполню

Не только лавку, целый пруд!

Тогда-то Альнаскар весь разум свой покажет!

Накупит лошадей, невольниц, дач, садов,

Евнухов и домов

И дружбу свяжет

С знатнейшими людьми:

Их дружба лишь на взгляд спесива;

Нет! только кланяйся да хорошо корми,

Так и полюбишься — она неприхотлива;

А у меня тогда

Все тропки порастут персидским виноградом;

Шербет польется как вода;

Фонтаны брызнут лимонадом,

И масло розово к услугам всех гостей.

А о столе уже ни слова:

Я только то скажу, что нет таких затей,

Нет в свете кушанья такова,

Какого у меня не будет за столом!

И мой великолепный дом

Храм будет роскоши для всех, кто мне любезен

Иль властию своей полезен;

Всех буду угощать: пашей, наложниц их,

Плясавиц, плясунов и кадиев лихих —

Визирских подлипал. И так умом, трудами,

А боле с знатными водяся господами,

Легко могу войти в чины и в знатный брак...

Прекрасно! точно так!

Вдруг гряну к визирю, который красотою

Земиры-дочери по Азии гремит;

Скажу ему: «Вступи в родство со мною;

Будь тесть мой!» Если он хоть чуть зашевелит

Противное губами,

Я вспыхну, и тогда прощайся он с усами!

Но нет! Визирска дочь так верно мне жена,

Как на небе луна;

И я, по свадебном обряде,

Наутро, в праздничном наряде,

Весь в камнях, в жемчуге и в злате, как в огне,

Поеду избочась и гордо на коне,

Которого чепрак с жемчужной бахромою

Унизан бирюзою,

В дом к тестю-визирю. За мной и предо мною

Потянутся мои евнухи по два в ряд.

Визирь, еще вдали завидя мой парад,

Уж на крыльце меня встречает

И, в комнаты введя, сажает

По праву руку на диван,

Среди курений благовонных.

Я, севши важно, как султан,

Скажу ему: «Визирь! вот тысяча червонных,

Обещанные мной тебе за перву ночь!

И сверх того еще вот пять, во уверенье,

Сколь мне мила твоя прекраснейшая дочь,

А с ними и мое прими благодаренье».

Потом три кошелька больших ему вручу

И на коне стрелой к Земире полечу.

День этот будет днем любви и ликований,

А завтра... О, восторг! о, верх моих желаний!

Лишь солнце выпрыгнет из вод,

Вдруг пробуждаюсь я от радостного клика

И слышу: весь народ,

От мала до велика,

Толпами приваля на двор,

Кричит, составя хор:

«Да здравствует супруг Земиры!»

А в зале знатность: сераскиры,

Паши и прочие стоят

И ждут, когда войти с поклоном им велят.

Я всех их допустить к себе повелеваю

И тут-то важну роль вельможи начинаю:

У одного я руку жму;

С другим вступаю в разговоры;

На третьего взгляну, да и спиной к нему.

А на тебя, Абдул, бросаю зверски взоры!

Раскаешься тогда, седой прелюбодей,

Что разлучил меня с Фатимою моей,

С которой около трех дней

Я жил душою в душу!

О! я уже тебя не трушу;

А ты передо мной дрожишь,

Бледнеешь, падаешь, прах ног моих целуешь,

«Помилуй, позабудь прошедшее!» — жужжишь...

Но нет прощения! Лишь пуще кровь взволнуешь;

И я, уже владеть не в силах став собой,

Ну по щекам тебя, по правой, по другой!

Пинками!» — И в жару восторга наш мечтатель,

Визирский гордый зять, Земиры обладатель,

Ногою в короб толк: тот на бок; а хрусталь

Запрыгал, зазвенел и — вдребезги разбился!

Итак, мои друзья, хоть жаль, хотя не жаль,

Но бедный Альнаскар — что делать! — разженился.

Ах, сколько я в мой век бумаги исписал!

Той песню, той сонет, той лестный мадригал;

А вы, о нежные мужья под сединою!

Ни строчкой не были порадованы мною.

Простите в том меня: я молод, ветрен был,

Так диво ли, что вас забыл?

А ныне вяну сам: на лбу моем морщины

Велят уже и мне

Подобной вашей ждать судьбины

И о цитерской стороне

Лишь в сказках вспоминать; а были, небылицы,

Я знаю, старикам разглаживают лицы:

Так слушайте меня, я сказку вам начну

Про модную жену.

Пролаз в течение полвека

Всё полз, да полз, да бил челом,

И наконец таким невинным ремеслом

Дополз до степени известна человека,

То есть стал с именем, — я говорю ведь так,

Как говорится в свете:

То есть стал ездить он шестеркою в карете;

Потом вступил он в брак

С пригожей девушкой, котора жить умела,

Была умна, ловка

И старика

Вертела как хотела;

А старикам такой закон,

Что если кто из них вскружит себя вертушкой,

То не она уже, а он

Быть должен наконец игрушкой;

Хоть рад, хотя не рад,

Но поступать с женою в лад

И рубль подчас считать полушкой.

Пролаз хотя пролаз, но муж, как и другой,

И так же, как и все, ценою дорогой

Платил жене за нежны ласки;

Узнал и он, что блонды, каски,

Что креп, лино-батист, тамбурна кисея.

Однажды быв жена — вот тут беда моя!

Как лучше изъяснить, не приберу я слова —

Не так чтобы больна, не так чтобы здорова,

А так... ни то ни се... как будто не своя,

Супругу говорит: «Послушай, жизнь моя,

Мне к празднику нужна обнова:

Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан;

Да слушай, душенька: мне хочется экран

Для моего камина;

А от нее ведь три шага

До английского магазина;

Да если б там еще... нет, слишком дорога!

А ужасть как мила!» — «Да что, мой свет, такое?»

— «Нет, папенька, так, так, пустое...

По чести, мне твоих расходов жаль».

— «Да что, скажи, откройся смело;

Расходы знать мое, а не твое уж дело».

— «Меня... стыжусь... пленила шаль;

Послушай, ангел мой! она такая точно,

Какую, помнишь ты, выписывал нарочно

Князь для княгини, как у князя праздник был».

С последним словом прыг на шею

И чок два раза в лоб, примолвя: «Как ты мил!»

— «Изволь, изволь, я рад со всей моей душею

Услуживать тебе, мой свет! —

Был мужнин ей ответ. —

Карету!.. Только вряд поспеть уж мне к обеду!

Да я... в Дворянский клуб оттоле заверну».

— «Ах, мой жизненочек! как тешишь ты жену!

Ступай же, Ванечка, скорее»; — «Еду, еду!»

И Ванечка седой,

Простясь с женою молодой,

В карету с помощью двух долгих слуг втащился,

Сел, крякнул, покатился.

Но он лишь со двора, а гость к нему на двор —

Угодник дамский, Миловзор,

Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной.

«Ах! я лишь думала! как мил!» — «Слуга покорный».

— «А я одна». — «Одне? тем лучше! где же он?»

— «Кто? муж?» — «Ваш нежный Купидон».

— «Какой, по чести, ты ругатель!»

— «По крайней мере я всех милых обожатель.

Однако ж это ведь не ложь,

Что друг мой на него хоть несколько похож».

— «То есть он так же стар, хотя не так прекрасен»,

— «Нет! Я вам докажу». — «О! этот труд напрасен».

— «Без шуток, слушайте: тот слеп, а этот крив;

Не сходны ли ж они?» — «Ах, как ты злоречив!»

— «Простите, перестану…

Да! покажите мне диванну:

Ведь я еще ее в отделке не видал;

Уж, верно, это храм! Храм вкуса!» — «Отгадал».

— «Конечно, и... любви?» — «Увы! еще не знаю.

Угодно поглядеть?» — «От всей души желаю».

О бедный муж! спеши иль после не тужи,

И от дивана ключ в кармане ты держи:

Диван для городской вострушки,

Когда на нем она сам-друг,

Опаснее, чем для пастушки

Средь рощицы зеленый луг,

И эта выдумка диванов,

По чести, месть нам от султанов!

Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там,

Рассматривает всё, любуется, дивится;

Амур же, прикорнув на столике к часам,

Приставил к стрелке перст, и стрелка не вертится,

Чтоб двум любовникам часов досадный бой

Не вспоминал того, что скоро возвратится

Вулкан домой.

А он, как в руку сон!.. Судьбы того хотели!

На тяжких вереях вороты заскрипели,

Бич хлопнул, и супруг с торжественным лицом

Явился на конях усталых пред крыльцом,

Уж он на лестнице, таща в руках покупку,

Торопится свою обрадовать голубку,

Уж он и в комнате, а верная жена

Сидит, не думая об нем, и не одна.

Но вы, красавицы, одной с Премилой масти,

Не ахайте об ней и успокойте дух!

Ее пенаты с ней, так ей ли ждать напасти?

Фиделька резвая, ее надежный друг,

Которая лежала,

Свернувшися клубком,

На солнышке перед окном,

Вдруг ветрепенулася, вскочила, побежала

К дверям и, как разумный зверь,

Приставила ушко, потом толк лапкой в дверь,

Ушла и возвратилась с лаем.

Тогда ж другой пенат, зовомый попугаем,

Три раза вестовой из клетки подал знак,

Вскричавши: «Кто пришел? дурак!»

Премила вздрогнула, и Миловзор подобно;

И тот, и та — о, время злобно!

О, непредвиденна беда! —

Бросаяся туда, сюда,

Решились так, чтоб ей остаться,

А гостю спрятаться хотя позадь дверей, —

О женщины! могу признаться,

Что вы гораздо нас хитрей!

Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога?

Муж, в двери выставя расцветшие два рога,

Вошел в диванную и видит, что жена

Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна;

Он ближе к ней — она проснулась,

Зевнула, потянулась;

Потом,

Простерши к мужу руки:

«Каким же, — говорит ему, — я крепким сном

Заснула без тебя от скуки!

И знаешь ли, что мне

Привиделось во сне?

Ах! и теперь еще в восторге утопаю!

Послушай, миленький! лишь только засыпаю,

Вдруг вижу, будто ты уж более не крив;

Ну, если этот сон не лжив?

Позволь мне испытать». — И вмиг, не дав супругу

Прийти в себя, одной рукой

Закрыла глаз ему — здоровый, не кривой, —

Другою же, на дверь указывая другу,

Пролазу говорит: «Что, видишь ли, мой свет?»

Муж отвечает: «Нет!»

— «Ни крошечки?» — «Нимало;

Так темно, как теперь, еще и не бывало».

— «Ты шутишь?» — «Право, нет; да дай ты мне взглянуть».

— «Прелестная мечта! — Лукреция вскричала.—

Зачем польстила мне, чтоб после обмануть!

Ах! друг мой, как бы я желала,

Чтобы один твой глаз

Похож был на другой!» Пролаз,

При нежности такой, не мог стоять болваном;

Он сам разнежился и в радости души

Супругу наградил и шалью и тюрбаном.

Пролаз! ты этот день во святцах запиши:

Пример согласия! Жена и муж с обновой!

Но что записывать? Пример такой не новый.

В Москве, которая и в древни времена

Прелестными была обильна и славна,

Не знаю подлинно, при коем государе,

А только слышал я, что русские бояре

Тогда уж бросили запоры и замки,

Не запирали жен в высоки чердаки,

Но, следуя немецкой моде,

Уж позволяли им в приятной жить свободе;

И светская тогда жена

¹⁰ Могла без опасенья,

С домашним другом иль одна,

И на качелях быть в день светла воскресенья,

И в кукольный театр от скуки завернуть,

И в роще Марьиной под тенью отдохнуть, —

В Москве, я говорю, Ветрана процветала.

Она пригожеством лица,

Здоровьем и умом блистала;

Имела мать, отца;

Имела лестну власть щелчки давать супругу;

²⁰ Имела, словом, всё: большой тесовый дом,

С берлинами сарай, изрядную услугу,

Гуслиста, карлицу, шутов и дур содом

И даже двух сорок, которые болтали

Так точно, как она, — однако ж меньше знали.

Ветрана куколкой всегда разряжена

И каждый день окружена

Знакомыми, родней и нежными сердцами;

Но все они при ней казались быть льстецами,

Затем что всяк из них завидовал то ей,

³⁰ То цугу вороных коней,

То парчевому ее платью,

И всяк хотел бы жить с такою благодатью.

Одна Ветрана лишь не ведала цены

Всех благ, какие ей фортуною даны;

Ни блеск, ни дружество, ни пляски, ни забавы,

Ни самая любовь — ведь есть же на свету

Такие чудны нравы! —

Не трогали мою надменну красоту.

Ей царствующий град казался пуст и скучен,

⁴⁰ И всяк, кто ни был ей знаком,

С каким-нибудь да был пятном:

«Тот глуп, другой урод; тот ужасть [1] неразлучен;

Сердечкин ноет всё, вздыханьем гонит вон;

Такой-то всё молчит и погружает в сон;

Та всё чинится, та болтлива;

А эта слишком зла, горда, самолюбива».

Такой отзыв ее знакомых всех отбил!

Родня и друг ее забыл;

Любовник разлюбил;

⁵⁰ Приезд к пригоженькой невеже

Час от часу стал реже, реже —

Осталась наконец лишь с гордостью одной:

Утешно ли кому с подругой жить такой,

Надутой, но пустой?

Она лишь пучит в нас, а не питает душу!

Пожалуй, я в глаза сказать ей то не струшу.

Итак, Ветрана с ней сначала ну зевать,

Потом уж и грустить, потом и тосковать,

И плакать, и гонцов повсюду рассылать

⁶⁰ За крестной матерью; а та, извольте знать,

Чудесной силою неведомой науки

Творила на Руси неслыханные штуки! —

О, если бы восстал из гроба ты в сей час,

Драгунский витязь мой, о ротмистр Брамербас,

Ты, бывший столько лет в Малороссийском крае

Игралищем злых ведьм!.. Я помню, как во сне,

Что ты рассказывал еще ребенку мне,

Как ведьма некая в сарае,

Оборотя тебя в драгунского коня,

⁷⁰ Гуляла на хребте твоем до полуночи,

Доколе ты уже не выбился из мочи;

Каким ты ужасом разил тогда меня!

С какой, бывало, ты рассказывал размашкой,

В колете вохряном и в длинных сапогах,

За круглым столиком, дрожащим с чайной чашкой!

Какой огонь тогда пылал в твоих глазах!

Как волосы твои, седые с желтиною,

В природной простоте взвевали по плечам!

С каким безмолвием ты был внимаем мною!

⁸⁰ В подобном твоему я страхе был и сам,

Стоял как вкопанный, тебя глазами мерил

И, что уж ты не конь... еще тому не верил!

О, если бы теперь ты, витязь мой, воскрес,

Я б смелый был певец неслыханных чудес!

Не стал бы истину я закрывать под маску, —

Но, ах, тебя уж нет, и быль идет за сказку.

Простите! виноват! немного отступил;

Но, истинно, не я, восторг причиной был;

Однако я клянусь моим Пермесским богом,

⁹⁰ Что буду продолжать обыкновенным слогом;

Итак, дослушайте ж. Однажды, вечерком,

Сидит, облокотясь, Ветрана под окном

И, возведя свои уныло-ясны очи

К задумчивой луне, сестрице смуглой ночи,

Грустит и думает: «Прекрасная луна!

Скажи, не ты ли та счастливая страна,

Где матушка моя ликует?

Увы! неужель ей, которой небеса

Вручили власть творить различны чудеса,

¹⁰⁰ Неведомо теперь, что дочь ее тоскует,

Что крестница ее оставлена от всех

И в жизни никаких не чувствует утех?

Ах, если бы она хоть глазки показала!»

И с этой мыслью вдруг Всеведа ей предстала.

«Здорово, дитятко! — Ветране говорит. —

Как поживаешь ты?.. Но что твой кажет вид?

Ты так стара! так похудела!

И бывши розою, как лилия бледна!

Скажи мне, отчего так скоро ты созрела?

¹¹⁰ Откройся...» — «Матушка! — ответствует она. —

Я жизнь мою во скуке трачу;

Настанет день — тоскую, плачу;

Покроет ночь — опять грущу

И всё чего-то я ищу».

— «Чего же, светик мой? или ты нездорова?»

— «О нет, грешно сказать», — «Иль дом ваш не богат?»

— «Поверьте, не хочу ни мраморных палат».

— «Иль муж обычая лихого?»

— «Напротив, вряд найти другого,

¹²⁰ Который бы жену столь горячо любил».

— «Иль он не нравится?» — «Нет, он довольно мил».

— «Так разве от своих знакомых неспокойна?»

— «Я более от них любима, чем достойна».

— «Чего же, глупенька, тебе недостает?»

— «Признаться, матушка, мне так наскучил свет,

И так я всё в нем ненавижу,

Что то одно и сплю и вижу,

Чтоб как-нибудь попасть отсель

Хотя за тридевять земель;

¹³⁰ Да только, чтобы всё в глазах моих блистало,

Всё новостию поражало

И редкостью мой ум и взор;

Где б разных дивностей собор

Представил быль как небылицу...

Короче: дай свою увидеть мне столицу!»

Старуха хитрая, кивая головой,

«Что делать, — мыслила, — мне с просьбою такой?

Желанье дерзко... безрассудно,

То правда; но его исполнить мне нетрудно;

¹⁴⁰ Зачем же дурочку отказом огорчить?..

К тому ж, я тем могу ее и поучить».

«Изрядно! — наконец сказала.—

Исполнится, как ты желала».

И вдруг, о чудеса!

И крестница, и мать взвились под небеса

На лучезарной колеснице,

Подобной в быстроте синице,

И меньше, нежель в три мига,

Спустились в новый мир, от нашего отменный,

¹⁵⁰ В котором трон весне воздвигнут неизменный!

В нем реки как хрусталь, как бархат берега,

Деревья яблонны, кусточки ананасны,

А горы все или янтарны, иль топазны.

Каков же феин был дворец — признаться вам,

То вряд изобразит и Богданович[1] сам.

Я только то скажу, что все материалы

(А впрочем, выдаю я это вам за слух),

Из коих феин кум, какой-то славный дух,

Дворец сей сгромоздил, лишь изумруд, опалы,

¹⁶⁰ Порфир, лазурь, пироп, кристалл,

Жемчуг и лалл,

Все, словом, редкости богатыя природы,

Какими свадебны набиты русски оды;

А сад — поверите ль? — не только описать

Иль в сказке рассказать,

Но даже и во сне его нам не видать.

Пожалуй, выдумать нетрудно,

Но всё то будет мало, скудно,

Иль много-много, что во тьме кудрявых слов

¹⁷⁰ Удастся Сарское Село себе представить,

Армидин сад иль Петергоф;

Так лучше этот труд оставить

И дале продолжать. Ветрана, николи

Диковинок таких не видя на земли,

Со изумленьем все предметы озирает

И мыслит, что мечта во сне над ней играет;

Войдя же в храмины чудесницы своей,

И пуще щурится: то блеск от хрусталей,

Сребристая луны сражался с лучами,

¹⁸⁰ Которые б почлись за солнечные нами,

Как яркой молнией слепит Ветранин взор;

То перламутр хрустит под ней или фарфор...

Ахти! Опять понес великолепный вздор!

Но быть уж так, когда пустился.

Итак, переступя один, другой порог,

Лишь к третьему пришли, богатый вдруг чертог

Не ветерком, но сам собою растворился!

«Ну, дочка, поживай и веселися здесь! —

Всеведа говорит. — Не только двор мой весь,

¹⁹⁰ Но даже и духов подземных и воздушных,

Велениям моим послушных,

Даю во власть твою; сама же я, мой свет,

Отправлюся на мало время —

Ведь у меня забот беремя —

К сестре, с которою не виделась сто лет;

Она недалеко живет отсюда — в Коле;

Да по дороге уж оттоле

Зайду и к брату я,

Камчатскому шаману.

²⁰⁰ Прощай, душа моя!

Надеюсь, что тебя довольнее застану!»

Тут коврик-самолет она подостлала,

Ступила, свистнула и вмиг из глаз ушла,

Как будто бы и не была.

А удивленная Ветрана,

Как новая Диана,

Осталась между нимф, исполненных зараз;

Они тотчас ее под ручки подхватили,

Помчали и за стол роскошный посадили,

²¹⁰ Какого и видо́м не видано у нас.

Ветрана кушает, а девушки прекрасны,

Из коих каждая почти как ты... мила,

Поджавши руки вкруг стола,

Поют ей арии веселые и страстны,

Стараясь слух ее и сердце услаждать.

Потом, она едва задумала вставать,

Вдруг — девушек, стола не стало,

И залы будто не бывало:

Уж спальней сделалась она!

²²⁰ Ветрана чувствует приятну томность сна,

Спускается на пух из роз в сплетенном нише;

И в тот же миг смычок невидимый запел,

Как будто бы сам Диц за пологом сидел;

Смычок час от часу пел тише, тише, тише

И вместе наконец с Ветраною уснул.

Прошла спокойна ночь; натура пробудилась;

Зефир вспорхнул,

И жертва от цветов душистых воскурилась;

Взыграл и солнца луч, и голос соловья,

²³⁰ Слиянный с сладостным журчанием ручья

И с шумом резвого фонтана,

Воспел; «Проснись, проснись, счастливая Ветрана!»

Она проснулася — и спальная уж сад,

Жилище райское веселий и прохлад!

Повсюду чудеса Ветрана обретала;

Где только ступит лишь, тут роза расцветала;

Здесь рядом перед ней лимонны дерева,

Там миртовый кусток, там нежна мурава

От солнечных лучей, как бархат, отливает;

²⁴⁰ Там речка по песку златому протекает;

Там светлого пруда на дне

Мелькают рыбки золотые;

Там птички гимн поют природе и весне,

И попугаи голубые

Со эхом взапуски твердят:

«Ветрана! насыщай свой взгляд!»

А к полдням новая картина.

Сад превратился в храм,

Украшенный по сторонам

²⁵⁰ Столпами из рубина,

И с сводом в виде облаков

Из разных в хрустале цветов.

И вдруг от свода опустился

На розовых цепях стол круглый из сребра

С такою ж пищей, как вчера,

И в воздухе остановился;

А под Ветраной очутился

С подушкой бархатною трон,

Чтобы с него ей кушать,

²⁶⁰ И пение, каким гордился б Амфион,

Тех нимф, которые вчера служили, слушать:

«По чести, это рай! Ну, если бы теперь, —

Ветрана думает, — подкрался в эту дверь...»

И, слова не скончав, в трюмо она взглянула —

Сошла со трона и вздохнула!

Что делала потом она во весь тот день,

Признаться, сказывать и лень,

И не умеется, и было бы некстате;

А только объявлю, что в этой же палате,

²⁷⁰ Иль в храме, как угодно вам,

Был и вечерний стол, приличный лишь богам,

И что наутро был день новых превращений

И новых восхищений;

А на другой день то ж. «Но что это за мир? —

Ветрана говорит, гармонии внимая

Висящих по стенам золотострунных лир.—

Всё эдак, то тоска возьмет и среди рая!

Всё чудо из чудес, куда ни поглядишь;

Но что мне в том, когда товарища не вижу?

²⁸⁰ Увы! я пуще жизнь мою возненавижу!

Веселье веселит, когда его делишь».

Лишь это вымолвить успела,

Вдруг набежала тьма, встал вихорь, грянул гром,

Ужасна буря заревела;

Всё рушится, падет вверх дном,

Как не бывал волшебный дом;

И бедная Ветрана,

Бледна, безгласна, бездыханна,

Стремглав летит, летит, летит —

²⁹⁰ И где ж, вы мыслите, упала?

Средь страшных Муромских лесов,

Жилища ведьм, волков,

Разбойников и злых духов!

Ветрана возрыдала,

Когда, опомнившись, узнала,

Куда попалася она;

Все жилки с страха в ней дрожали!

Ночь адская была! ни звезды, ни луна

Сквозь черного ее покрова не мелькали;

³⁰⁰ Всё спит!

Лишь воет ветр, лишь лист шумит,

Да из дупла в дупло сова перелетает,

И изредка в глуши кукушка завывает.

Сиротка думает, идти ли ей иль нет,

И ждать, когда луны забрезжит бледный свет?

Но это час воров! Итак, она решилась

Не мешкая идти; итак, перекрестилась,

Вздохнула и пошла по вязкому песку

Со страхом и тоскою;

³¹⁰ Бледнеет и дрожит, лишь ступит шаг ногою;

Там предвещает ей последний час ку-ку!

Там леший выставил из-за деревьев роги;

То слышится ау; то вспыхнул огонек;

То ведьма кошкою бросается с дороги

Иль кто-то скрылся за пенек;

То по лесу раздался хохот,

То вой волков, то конский топот.

Но сердце в нас вещун: я сам то испытал,

Когда мои стихи в журналы отдавал;

³²⁰ Недаром и Ветрана плачет!

Уж в самом деле кто-то скачет

С рогатиной в руке, с пищалью за плечьми.

«Стой! стой! — он гаркает, сверкаючи очьми.—

Стой! кто б ты ни шел, по воле иль неволе;

Иль света не увидишь боле!..

Кто ты?» — нагнав ее, он грозно продолжал;

Но, видя, что у ней страх губы оковал,

Берет ее в охапку

И поперек кладет седла,

³³⁰ А сам, надвинув шапку,

Припав к луке, летит, как из лука стрела,

Летит, исполненный отваги,

Чрез холмы, горы и овраги

И, Клязьмы доскакав высоких берегов,

Бух прямо с них в реку, не говоря двух слов;

Ветрана ж: ах!.. и пробудилась —

Представьте, как она, взглянувши, удивилась!

Вся горница полна людей:

Муж в головах стоял у ней;

³⁴⁰ Сестры и тетушки вокруг ее постели

В безмолвии сидели;

В углу приходский поп молился и читал;

В другом углу колдун досужий[1] бормотал;

У шкафа ж за столом, восчанкою накрытым,

Прописывал рецепт хирургус из немчин,

Который по Москве считался знаменитым,

Затем, что был один.

И всё собрание, Ветраны с первым взором:

«Очнулась!» — возгласило хором;

³⁵⁰ «Очнулась!» — повторяет хор;

«Очнулась!» — и весь двор

Запрыгал, заплясал, воскликнул: «Слава богу!

Боярыня жива! нет горя нам теперь!»

А в эту самую тревогу

Вошла Всеведа в дверь

И бросилась к Ветране.

«Ах, бабушка! зачем явилась ты не ране? —

Ветрана говорит. — Где это я была?

И что я видела?.. Страх... ужас!» — «Ты спала,

³⁶⁰ А видела лишь бред, — Всеведа отвечает. —

Прости, — развеселясь, старуха продолжает, —

Прости мне, милая! Я видела, что ты

По молодости лет ударилась в мечты;

И для того, когда ты с просьбой приступила,

Трехсуточным тебя я сном обворожила

И в сновидениях представила тебе,

Что мы, всегда чужой завидуя судьбе

И новых благ желая,

Из доброй воли в ад влечем себя из рая.

³⁷⁰ Где лучше, как в своей родимой жить семье?

Итак, вперед страшись ты покидать ее!

Будь добрая жена и мать чадолюбива,

И будешь всеми ты почтенна и счастлива».

С сим словом бросилась Ветрана обнимать

Супруга, всех родных и добрую Всеведу;

Потом все сродники приглашены к обеду;

Наехали, нашли и сели пировать.

Уж липец зашипел, всё стало веселее,

Всяк пьет и говорит, любуясь на бокал:

³⁸⁰ «Что матушки Москвы и краше и милее?»—

Насилу досказал.

Сын севера! суров и хладен твой клима́т;

Ужасны льды твои, но счастлив ты сто крат:

В тебе и бодрый дух, и богатырска сила.

В Сицилии ж вулкан; чума на бреге Нила.

Медведя Лев спросил: «Через твою берлогу

Позволь мне проложить военную дорогу».

— «Нельзя!» — сказал Медведь; и в шубу нос уткнул.

Что ж сделал Лев? — Перешагнул.

Простой цветочек, дикой,

Нечаянно попал в один пучок с гвоздикой;

И что же? От нее душистым стал и сам. —

Хорошее всегда знакомство в прибыль нам.

«Как я велик!» — дитя со столика вскричал.

А нянька говорит: «Сниму, так будешь мал».

Богач с надменною душою!

Смекай заранее: урок перед тобою.

Скрипица пошлая упала и разбилась.

Скрипач ее склеил,

И скрипка из дурной — прекрасной очутилась.

Тот, верю, стал умней, кто в школе бедствий был.

«Что сделалось с тобою ныне?

О милый куст! ты бледен стал;

Где зелень, запах твой?» — «Увы! — он отвечал. —

Я на чужбине».

При пятом Льве Медведь за правду лез из кожи,

Вол сдабривал поля и был неутомим;

Конь смелостью блистал. Короче заключим:

Велик монарх — отличны и вельможи.

Тигр, ужас всех зверей, подняв кровавы взоры,

Морфея умолял, чтоб сон к нему послал.

«Для извергов, тебе подобных, — бог сказал, —

Готовлю я не мак, но совести укоры».

«Прочь, наглый, прочь ты, Шмель! — вскричала утром Роза. —

Ты осквернишь меня; ты мне страшней мороза».

— «Прощаю спесь твою: ты только расцвела;

Я вечером приду, авось не будешь зла».

Пел Лебедь, и моих всех чувств он был владетель.

«Ты весел? — я его, растроганный, спросил.

«Да, — он ответствовал, — час смерти наступил».

Спокойно жизни путь свершает добродетель.

«Я царь земной!» — Порок в надменности изрек.

«А я царю небес мой жребий поручила», —

Смиренно Доблесть говорила.

Решись и выбирай, бессмертный человек!

Отрады луч блеснул у Скорби на челе:

«Что этому виной? — Фортуна вопросила. —

Давно ль твой томный взор поникнут был к земле?»

— «Я малостью слезу сиротки осушила».

Чиж, в птичник залетя, прельстился им как раем.

Раздолье! пьет и ест одно он с Попугаем.

Но долго ль? Нет! Скворец там заклевал его. —

Опасно выходить из круга своего.

Во храме Жертвенник преступника скрывал.

«Как? — Правосудие вопило раздраженно. —

Скрывать преступника!» — «Да, — Жертвенник сказал.—

Несчастие священно».

Садовник сетовал, что долго плод не зреет;

А плод судил: вина не от моих семян:

Дай больше света мне, и буду я румян. —

Без солнца и талант в созрении коснеет.

Еж говорил, что он из одного презренья

К мирскому скрыл себя во мрак уединенья.

«Сосед! — сказала Мышь, — рассказывай другим;

От мира злой не прочь, но в мире тесно с ним».

Березка выросла пред домом кривобока:

Пришлось выкапывать; но корни так ушли

Далёко в глубину, что вырыть не могли. —

История порока.

Мартышка, с нежностью дитя свое любя,

Без отдыха его ласкала, тормошила;

И что же? Наконец в объятьях задушила.—

Мать слабая! Поэт! остереги себя.

Между Репейником и розовым кустом

Фиалочка себя от зависти скрывала;

Безвестною была, но горестей не знала, —

Тот счастлив, кто своим доволен уголком.

«Ты всё с утятами». — «Кому ж ходить за ними?

Я высидела их». — «Но что тебе они?

Чужие». — «Нужды нет! хочу считать моими». —

Кто любит помогать, тот всякому сродни.

Честон был поражен кинжалом, но слегка.

Дан промах, так и быть! Злодей вскричал: «Отселе

По крайней мере знак останется на теле». —

Черта клеветника.

Со светлым червячком встречается Змея

И ядом вмиг его смертельным обливает.

«Убийца! — он вскричал. — За что погибнул я?»

— «Ты светишь», — отвечает.

Свет полон чудаков: Медведь Лисе был друг;

И с Тигром и Слоном хлеб-соль она водила,

Но никого в своем соседстве не любила,

А пуще всех своих подруг.

У сетки сторожа добычу, Птицелов

Давнул Змею, а та в него вонзила жало,

И вмиг его не стало! —

Нередко гибнет злой, другому строя ков.

Индеек не на вкус пришел павлиний рост,

«Какой, — кричат, — урод!» А он в ответ злодейкам

Лишь только раздувал свой изумрудный хвост. —

Творенье гения — ответ его индейкам.

Садовник, яблоко отняв у Обезьяны,

Вскричал: «Оно мое!» — и тотчас раскусил.

«Неправда, а мое! вы сильны, так и рьяны», —

Из яблока ему Червь бедный возразил.

«Скажи мне, есть ли зверь,

Которого бы я замашки не схватила?»

— «Конечно, нет; но всякий, мне поверь,

Стыдится захотеть, чтоб ты его учила».

В Амуре на холсте всё жизнию дышало;

Невинность перед ним горит, потупя взор.

Артист встревожился: «Что значит сей укор?

Что надобно еще Амуру?» — Покрывало.

Сыны Османовы вопили: «Мщенье, мщенье!

Наполним ужасом и кровью все места!»

А вы что им в отпор, о воины Христа? —

«Прощенье».

Орел стремил полет свой к Фебову престолу,

А Филин говорил: «От солнца мука нам».

Так доблесть ясный взор возводит к небесам,

Злодейство опущает долу.

«Зачем ты льнешь?» — Магнит Железу говорил.

«Зачем влечешь меня?» — Железо отвечало.—

И в нас бы сердце то ж, прелестный пол, сказало:

Природу одолеть превыше наших сил.

Убийца, чтоб спастись от строгости судей

И казни, весь дрожа, бежал через плотину,

Споткнулся и в реке нашел свою кончину. —

Суд Промысла везде найдет тебя, злодей!

Обиду мстя, Пчела

В обидчика вонзила жало.

«И возгордилася?» — «Нимало:

На язве умерла».

«Прочь, дале! близ тебя лежать я не хочу», —

Хлеб Свечке говорил; а та ему: «Напрасно;

Чем хуже я тебя? Подумай беспристрастно:

Ты кормишь — я свечу».

Волк, полуночный тать,

Схватил козленочка. «Не смей его терзать, —

Воскликнул Лев, — пусти!» И Волк ему послушен.

Подлец всегда свиреп; герой великодушен.

«Несносный жребий мой! то вверх, то вниз лечу;

Вперед, назад меня толкают.

Ракете смех, а я страдаю и молчу». —

Проситель! и с тобой не лучше поступают.

«Не амбра ль ты? — подняв Ком, персти я сказал.—

Как от тебя благоухает!»

— «Нет, — он мне отвечает, —

Я Ком простой земли, но с розою лежал».

«Над Черепахою нельзя не прослезиться».

— «Спасибо! что б тебя растрогать так могло?»

— «Легко ль носить свой дом, повсюду с ним тащиться?»

— «Что в пользу, то не тяжело».

Средь храма, ниц челом, Моллак молился вслух:

«Всезрящий! ты мне всё: пошли мне воздаянье!»

А нищий в уголку шептал, смиря свой дух:

«Отец! дай мне отжить в сердечном покаяньи!»

«С умом ли, Капля, ты? Меня пробить взялась!

Меня, гранитную! Ты, право, стоишь смеха».

Но Капля молча всё кап, кап... и пробралась. —

Настойчивость — залог успеха.

«Поэт и горд еще! — сказал спесивый Клим. —

А чем богат? Ума палата!»

— «Купи бессмертие себе ценою злата, —

Ответствовал Поэт, — и я смирюсь пред ним».

Неугомонное и вздорное Желанье

Пред днем завсегда толклось как на часах.

«Постой же, — он сказал, — отныне в обузданье

Пускай сопутствует ему повсюду Страх».

Блестящий тысячью Ирисиных цветов,

Из мыла Пузырек на воздухе гордился;

Но дунул ветр, и вмиг он в каплю превратился. —

Судьба временщиков.

Поэт случайно в честь и круг бояр попал;

Но буря зависти против его восстала,

И всюду разнеслось: певцу грозит опала.

«Так я был в случае? вот новость!» — он сказал.

За Перепелом Пес вдоль нивы крался летом,

Но Перепел не слеп: он с места вмиг спорхнул

И песню с высоты в насмешку затянул:

«Изменник! ты берешь ползком, а я полетом».

«Что мне зима? — сказал Подснежник, ранний цвет. —

Пускай ее страшатся розы;

Я все превозмогу и бури, и морозы». —

Для гения препоны нет.

С чего Конь пышет, ржет? — Гортань дерут Уздою,

Ослабили Узду, и Конь пошел на стать. —

Властитель! хочешь ли спокойно обладать?

Держи бразды не вкруть, но мощною рукою.

«О Пчелка! меж цветов, прекраснейших для взора.

Есть ядовитые: отравят жизнь твою;

Смотри же не садись на каждый без разбора!»

— «Не бойся: яд при них; я только нектар пью».

Юпитер Коршуну сказал: «Твоя чреда,

Орел в опале: будь его преемник власти».

И вдруг раздор, грабеж, все взволновались страсти.

Ошибка в выборе — беда.

Один угрюмый Врач подобен был тирану:

Больной отчаянье в глазах его читал.

Другой участием, приветством жизнь вливал. —

Так бережно целить нам должно сердца рану.

Цветной горох под суд хозяина попал

За то, что, возгордясь, всех братьев презирал;

И вот как приговор был справедлив и точен:

«Цвет мил на час, а Плод питателен и прочен».

«Ты книги всё грызешь: дивлюсь твоей охоте!

Умнее ль будешь ты? Пустая то мечта», —

Сказала Крысе Мышь, жилица в темном гроте.

Ответ был: «Что мне ум? Была бы лишь сыта».

«Скот глупый взял перед! и по какому праву? —

Шумела Выжлица. — Иль я не удала,

Иль обгоню его на славу». —

Не много славы в том, чтоб обогнать Осла.

«Что вижу? Истукан мой в прахе! Мщенье, мщенье, —

Вскричал Деспот, себя равнявший с божеством, —

Накажем смертью дерзновенье!

Кто низложил его? кто этот враг мой?» — Гром.

По ветру, без весла, Челнок помчался в море,

Ударился в скалу и раздробил свой бок.

На жизненной реке и нам такое ж горе:

Без мудрости прощай наш утлый челночок!

Что вздумалось тебе сухие апологи

Представить критикам на суд?

Ты знаешь, как они насмешливы и строги. —

Тем лучше: их прочтут.