Полное собрание стихотворений

Се князь изображен Молдавский Кантемир,

Что первый был отцом российскиих сатир,

Которы в едкости Боаловым равнялись

И коих остротой читатели пленялись.

Но только ль что в стихах он разумом блистал?

Не меньше он и тем хвалы достоин стал,

Что дух в нем мудрого министра находился:

И весь британский двор политике его дивился.

Умолкни, ветерок, забудьте, птички, петь,

Престань, поток, журчать, а ты, о лес, шуметь!

Усни, природа вся, и дай на час мне время

Оплакать жизнь мою, котору чту за бремя!

О вы, прекрасные, зеленые места!

Куда девалася днесь ваша красота,

Которой мы всегда с Ирисой восхищались,

Когда здесь воздухом прохладным наслаждались?

Но ах, Ирисы нет! Прошли уж те часы,

В которые я мог все зреть ее красы...

Ирисы больше нет!.. Воспоминанье слезно!

Но что мне здесь стоять и плакать бесполезно?

Пойду хоть к тем местам, где с нею я бывал

И где я истинно блаженство ощущал,

Пойду и током слез тропинки все омою,

По коим бегала любезная со мною!

Вот место, где ее я в первый раз узрел,

Стал вечно пленником и страстью воскипел!..

На этой мураве Ириса отдыхала

И, сонная моя, лобзанья принимала.

Вот здесь, на бережку, я с нею говорил

И, в первый раз еще, любовь мою открыл!

А струйки оных вод свидетелями были,

Как мы взаимную присягу учинили.

Возможно ль мне, увы, сдержати слезный ток,

Когда я ни взгляну на милый сей лесок,

Где вскоре увенчать любовь свою мы льстились,

Но строгостью судьбы друг с другом разлучились!

О рок, почто ты к нам толико ныне строг?

Скажи мне, чем тебя озлобити я мог?

За что столь жестоко невинного караешь

И вечно от меня Ирису отнимаешь?

Но суетен мой вопль! Никем не внемлем он!

Не слышит и сама любезная мой стон:

Уже в других странах Ириса обитает,

А бедный Полидор... с печали умирает!

Что вижу? злая смерть днесь косу поднимает

И Вира поразить с свирепостью алкает!

Оставь, чудовище, стремление свое

И вспомни, чье пресечь стремишься бытие?

Престань ты суетной надеждою гордиться!

Возможно ли тому тобою сокрушиться,

Который сам тебя нередко побеждал

И из когтей твоих жертв многих исторгал?

Беги от здешних мест... но суетно вещанье:

Сугубит смерть свое злодейско пореванье,

Подъемлется коса, — удар уж совершен,

И, ах, почтенный муж вдруг оным стал сражен!

Померкнул огнь очей и живость вся увяла,

Дух к небу воспарил, а плоть земля прияла:

Природе отдан долг, открылся человек...

Расстались, Вир, с тобой, расстались мы навек!

Уж нет тебя, одно лишь имя остается,

О коем память в нас потоле не минется,

Поколь Сарептский ключ, тобою что открыт,

Врачебную своих вод силу сохранит.

За что Ликаста осуждают,

Что вяло пишет он?

Им издан только «Сон»,

Когда же складны сны бывают?

Мой друг, судьба определила,

Чтоб я терзался всякий час;

Душа моя во мне уныла,

И жар к поэзии погас.

Узрю ль весну я? Неизвестно,

Но только то скажу нелестно,

Что если счастлив я в тебе,

Любезна для меня природа

Во все четыре время года,

И не пеняю я судьбе.

Ах, Лиза! мне ль на то сердиться;

Что хочешь ты часы испортить, изломать?

Тем лучше: я не буду знать,

Когда с тобою разлучиться.

Простите, Лары и Пенаты!

Прости и ты, волшебный край,

В котором гении крылаты

Казали мне и в дебрях рай;

Где я мечтами забавлялся,

Где лютый всех знобил мороз;

А я лежал средь нежных роз

И ароматом их питался;

И где в замерзлом ручейке

Видался каждый день с Наядой;

Где куст, береза вдалеке

Казались мне гамадриадой;

А дьяк или и сам судья

Какой-нибудь Цирцеи жертвой.

Ах, как в тебе был счастлив я!

Бывало, и живой и мертвый

Равно повиновались мне,

И я, не выходя из дому,

Чудесил так, что вряд другому

Увидеть даже и во сне.

Лишь месяц лик уставит в воду

И светлу твердь застелет мрак —

То есть как ночь на всю природу

Накинет флеровый колпак —

С восторгом я в тебя вступаю

И, как могучий чародей,

Натурою повелеваю:

Хочу — и зрю толпу людей,

За тридевять земель лежавших

Два века в мать сырой земле,

В их прежнем образе представших

Глазам моим в прозрачной мгле.

Вздохну — и вижу я Темиру,

В ее объятия лечу,

И в тот же миг, наладя лиру,

Что придет на сердце, бренчу.

Еще вздохну — и вмиг предстанет

Покрытый муравою луг;

С улыбкой нежной солнце взглянет,

Вспорхнет зефир, явится друг

С своею арфой сладкогласной

И маю возгласит на ней:

«Спеши, спеши, о май прекрасный,

Любезный вождь весенних дней!

Дохни к нам нежными устами —

И ландыш с розой расцветут;

Тебя с простертыми руками

Прелестны нимфы с неба ждут».

Но время, хоть никто не просит,

На быстрых крылиях своих

Мечты, утехи все уносит,

И я почти лишен моих

Необходимою судьбою!

Ах! скоро, скоро я с тобою

Расстануся, волшебный мир!

Пройдет недели две, не боле,

И я уже на чистом поле

Лечу на тройке, как зефир.

Удалы мчат, закинув гривы,

Земля бежит, и пыль столбом!

Прощайте, дни мои счастливы!

Прощай, отеческий мой дом!

Прощайте, грации и музы!

Увы! невольно сладки узы

Я должен с вами перервать...

Прощай, прощай и ты, о Волга! —

О Марс! о честь! о святость долга!

Скачу, скачу... маршировать.

Священно дружество, о коль твой силен глас!

Под тяжким бременем недугов злых страдая,

В унынии души отрад не ожидая,

Уже я навсегда хотел забыть Парнас;

Уже не строил больше лиру,

Не воспевал на ней ни друга, ни Плениру;

Лишь только, на нее взирая, воздыхал

И слезы из очей безмолвно проливал.

Но днесь твои, мой друг, приятнейшие строки,

Как будто животворны соки,

Влияли жар и силу вновь

В мою, уже хладевшу, кровь

И к музе паки обратили,

С которою меня дни мрачны разлучили.

Покорствуя тебе, долг дружества плачу,

Внемли: я петь стихи печальные хочу.

Божественным владевый даром,

Бессмертный Оссиан, высокий сей певец,

Дермида предал со Оскаром

Потомству дружбы в образец.

И в склонностях, и летах равны,

Сии два друга были славны

Согласием их душ и мужеством равно.

Узнав их, всякий мнил, что сердце в них одно.

В сражениях они друг друга защищали

И вместе лавры пожинали,

Примерной дружбы их узла

И самая любовь расторгнуть не могла.

Уллином в мир произведенна,

Комала, красотой небесной одаренна,

По смерти дней своих творца,

Который низложен Оскаровой рукою,

Была назначена судьбою

Пленить героев двух сердца.

Уже они клянут тот день, который славой

Их подвиг увенчал,

Когда толь сильный враг от их меча упал;

Уже, исполненны любовною отравой,

Во славе счастия не зрят —

Их счастие в любви, ее боготворят.

Довольно ль за отца, Комала! ты отмстила?

Но, ах, сим тень его лишь больше раздражила!

Героев ты пленя, познала горший плен.

Оскар, которым твой родитель умерщвлен,

Кто б мог вообразить? — Оскар тебе любезен!

Вотще ты хочешь быть сама к себе строга,

Вотще желаешь зреть в Оскаре ты врага,

Увы! среди любви рассудок бесполезен! —

«Оскар! — Дермид в слезах ко другу так вещал:—

Оскар! кляни меня: я твой соперник стал —

Комалу я люблю! Но ты пребудь спокоен!

Ты счастлив в ней, я нет...

Вкушай плоды любви, а я оставлю свет;

Умру, слез дружества достоен!

Мой друг! в последний раз ты мне послушен будь,

Возьми свой меч и им пронзи несчаетну грудь!..»

— «Что слышу? — рек Оскар, сугубо изумленный. —

Ужель Дермид меня способным чает быть

Кровь друга своего дражайшую пролить?

Бывал ли таковой злой изверг во вселенной?

Дермид! хотя ты мне совместник по любви,

Но я лишь помню то, что ты мой друг: живи!»

— «Мне жить? Ах, нет! мне век уж не прелестен!

Рази меня, доколь невинен я и честен!

Рази!.. Иль хочешь ты меня толь низким зреть,

Чтоб выю я простер под недостойну руку,

Дабы со страмом умереть?

Оскар, не множь мою ты муку, —

Дай смерть рукой своей, и верь мне, что она

Пребудет для меня и для тебя славна!»

— «Дермид, ты требуешь? О, горестная доля!

Зри слезы... Что сказать?.. Твоя свершится воля!

Но что, ужели ты с бесславием умрешь?

Как агнец, выю сам под острие прострешь?

Нет! Смерть твоя должна быть смертию героя!

Ступай, вооружись, назначим место боя!

Сражен твоей рукой, безропотно паду

Или, сразя тебя, сам путь к тебе найду».

Уже они текут на брег шумящей Бранны,

Где были столько крат победой увенчанны.

Остановляются, в слезах друг друга зрят;

Безмолвствуют, но, ах, сердца их говорят!

Объемлются; потом, мечами

Ударив во щиты, вступают в смертный бой.

Уже с обеих стран лиется кровь ручьями;

Уже забвен был друг — сражался лишь герой,

Но чувство дружества Оскара просвещает:

Оскар, воспомня то, что друга поражает,

Содрогнулся и свой умерил пылкий жар.

Дермид же, в смерти зря себе небесный дар,

Отчаян, яростен, опасность презирая,

Бросается на меч, колеблется, падет

И, руки хладные ко другу простирая,

С улыбкой на устах сей оставляет свет.

Оскар, отбросив меч, очам его ужасный,

Источник пролил слез и горько восстенал:

«Кого ты поразил рукой своей, несчастный? —

На труп взирая, он вещал. —

Се друг твой, се Дермид, тобою убиенный!

А ты, ты, кровию Дермида обагренный,

Еще остался жив! Оскару ль то снести?

Умри, злодей, умри!.. Комала, ах! прости!»

С сим словом путь к своей возлюбленной направил,

Котору посреди смущения оставил.

С пришествием его она узрела свет.

«Но отчего Оскар толь медленно идет? —

Комала говорит. — Печально он взирает

И рук своих ко мне уже не простирает?..

Вздыхает... Небеса! Какой еще удар!

Дражайший мой, скажи, что сделалось с тобою?»

— «Комала! — рек Оскар. —

Внимай, тебе я стыд и грусть мою открою!

Известна ты, что я доднесь в метанье стрел

Подобного себе из воинов не зрел:

Стрела, которую рука моя пускала,

Всегда желаема предмета достигала;

Но днесь — о стыд, о срам, о горька часть моя! —

Искусства я сего, сверх чаянья, лишился,

И славы блеск моей навек уже затмился!

Комала, видишь ли близ оного ручья

Надменный дуб, главу меж прочих возносящий,

И светлый оный щит, внизу его висящий?

Сей щит Гармуров был,

Которого мой меч дни славны прекратил.

Кто б думал, чтоб рука, пославша смерть герою

(О стыд, о вечный стыд! куда тебя сокрою!)

Пронзить в средину щит бессильною была?»

— «Оскар, — с улыбкой дщерь Уллинова рекла, —

Утешься! Мой отец... прости, что я вздохнула,

Хоть властвует любовь, природа не уснула...

Дражайший мой отец в младенчестве своем

Учил меня владеть стрелой и копнем.

Пойдем, любезный мой! Мне счастье вместо дара

Пособит, может быть, загладить стыд Оскара».

Посем они спешат в уединенный лес,

Где им назначен был рок лютый от небес.

Достигши до него, Комала отступает,

Остановляется и лук свой напрягает;

А между тем Оскар скрывается за щит…

Увы! летит стрела и в грудь его разит!..

«Благодарю тебя, — он рек, упав на землю, —

Что от руки твоей, Комала, смерть приемлю!

Достоин я сего: я друга пролил кровь!

Закрой, дражайшая, закрой мои зеницы;

Простись со мной и две гробницы

Любовникам своим готовь!» —

Вздохнул и кончил жизнь... Отчаянна Комала

Не долго труп его слезами орошала:

В Оскаре счастие, вселенну погубя,

Вонзила острый меч немедленно в себя.

Три жертвы, бедственно любовию сраженны,

По смерти стали быть навеки сопряженны.

Чувствительны сердца их вместе погребли

И кроткий памятник над ними вознесли,

Который и поднесь в дубраве существует

И их печальную кончину повествует.

Когда пресветлый Феб с лазуревых небес

В полудни жаркие лучи распростирает

И сладостный зефир во густоте древес,

От зноя утомлен, едва не умирает,

Невинны пастыри незлобивых овец

Стекаются вкушать при гробе сем отраду,

Где, вспомня жалостный почиющих конец,

Лиют потоки слез, забыв идти ко стаду.

Примеры гордости и счастия превратна

Мы видим каждый день.

Стояла лестница у дома благодатна,

И верхняя ее ступень

Всегда с презрением на сестр своих смотрела,

А на последнюю не только не глядела,

Но даже и родней считати не хотела.

«Возможно ль, — говорит, — равняться с ними мне?

Оне

Всегда замараны, по них всечасно ходят.

А я на самой высоте;

Всяк час в опрятности и красоте;

И все ко мне глаза с почтением возводят;

Меня и мой хозяин чтит;

Но вот и он... Что я сказала?

Он тотчас сам то подтвердит».

Ах! как же плохо ты, ступенька, отгадала!

Хозяин инако судил:

Он лестницу оборотил;

Увы! ты на землю спустилась,

А нижняя ступень на самый верх взмостилась.

Прохожий! Буди твой благополучен путь,

Что делаешь ты здесь?

Желая отдохнуть,

Искал я место, где б под тению густою

Прохладу мне найти от солнечного зною;

И вот нечаянно послала мне судьба

Отломки мраморны разрушенна столба.

Нет вечного! и мрамор бренный!

Ты зришь остатки здесь гробницы разоренной.

Но что-то там еще белеется в кустах?

Приближимся... сосуд!

Высокомерный прах!

И ты не уцелел! Как люди безрассудны!

Что вижу я на нем!.. О, боги правосудны!

Какое страшное позорище глазам!

«Лиется кровь по всем местам,

Жилища в пепел превращенны,

Лежат младенцы умерщвленны.

Как звери воины текут,

Ужасну смерть в руках несут,

И жен и старцев заколают,

И тучны нивы попирают!..»

Исчезни от меня ты, ужаса предмет!

Да смотрит на тебя всяк путник с отвращеньем,

Да будет проклят тот, со всем своим киченьем,

Которого хранил ты прах толико лет!..

Но кто был варвар сей?..

Был изверг смертных рода,

Хотя и слыл отцом великого народа:

Он все дал чувствовать нам бедствия войны,

Пришед из дальних мест с мечом в сии страны,

Где наши прадеды, под сенью кротка мира,

Не ведали того, что узы, что порфира;

Но вскоре оные им чужды имена

Познала наша вся, к несчастию, страна.

Как волк, томимый сильным гладом,

Стремится, воя, вслед за боязливым стадом,

Так он лишь с войсками смертоубийц вступил

Во беззащитное и мирное селенье,

Незлобливый народ без брани покорил

И ввергнул в рабское уничиженье.

Потом, чтоб будущим векам

Известной учинить победу горьку нам,

Рушитель нашея свободы и покою

Сей пышный памятник воздвиг своей рукою,

Дымящейся еще в крови... О, суд богов!

В крови, ах! наших праотцов.

Безумный! Он хотел, чтоб даже и потомки

С проклятием его, к нему питали страх;

Но гроба вот его уже отломки.

Со смрадной тиною его уж смешан прах.

Уже без трепета подлейше насекомо

По притупленному мечу его ползет,

Как будто чувствием влекомо,

Что варвара сего уж нет.

Он мертв, но смерть его ему не в облегченье,

Невинный терпит здесь, злодей в аду мученье.

Такая всех тиранов часть!

Ах! лестно ль сей ценой купить верховну власть!

Я лучше соглашусь в посредственной быть доле,

Иметь насущный хлеб да двух овец, не боле,

Из коих бы одну принес еще богам,

Из благодарности за их призренье к нам.

Пойдем отсюда прочь, душа моя стесненна!

Коль добродетель ей мила и драгоценна,

Так следуй же за мной:

Пусть памятник тебя возвеселит другой.

Еще ли царский?..

Нет! простого гражданина,

Которого ты зришь перед собою сына.

(По сем его провел

Тропой, усеянной цветами,

К спокойной хижине, обсаженной древами,

На коих зрелый плод висел.)

Прелестный вид! Но се луч солнца померкает,

Я медлю, а меня семейство ожидает,

Где ж памятник? Пойдем скорей к нему...

Постой,

Взгляни ты на сию обширную долину:

Скажи, что видишь там?

Прекрасную картину!

Здесь вьется виноград, там вижу лес густой;

Здесь рощи, поле там укладено скирдами;

Здесь тучные луга, покрытые стадами.

Вот памятник, моим оставленный отцом!

Во трудолюбии он всем был образцом.

Он первый жителей, войной порабощенных,

Именья, вольности и бодрости лишенных,

Надеждой на богов всесильных ободрил

И от отчаянья к работе возвратил;

Природа их за то сугубо наградила.

Смотри на оный дуб! Под ним его могила,

Котору ископал пред смертию он сам;

Мы каждый день ее цветами осыпаем

И, как он в благости подобен был богам,

То все мы прах его священным почитаем.

Уже опять орлы российски

На дерзостных своих крылах

Несут в пределы византийски

С отчаянием стыд и страх.

Любовь к отечеству, звук славы,

Честонову проникши грудь,

Гласят ему: оставь забавы!

Росс именем и делом будь!

Хотя в стенах роскошна града,

В Москве Честон воспитан был,

Но россы все усердны чада:

Для славы всё Честон забыл.

Пылая благородным рвеньем

Себя во брани отличить,

Желает он со нетерпеньем

В геройский сонм себя включить.

Отец на то соизволяет,

И нежна мать с пролитьем слез

Честона в путь благословляет,

Вруча его в покров небес.

Уже для юного героя

Настал разлуки горький час;

Отец, печаль внутрь сердца кроя,

Простер к нему дрожащий глас:

«Ступай, мой сын, своею кровью

Отечеству венцов искать,

Пылай к нему всегда любовью,

Котору тщился я внушать.

Будь верный сын, будь храбрый воин,

Но будь чувствителен притом:

Сугубо лавров тот достоин,

Кто слезы льет и над врагом.

Прости!» — По сем ему вручает

Ружье, служил с которым сам;

И взоры тотчас отвращает,

Свободу дав своим слезам.

Честон едва сей дар опасный

Приял трепещущей рукой,

Как вдруг... о рок! о день злосчастный!..

Раздался выстрел громовой.

Родители без чувств упали, —

Честон окаменен стоит,

Какой удар судьбы наслали:

Сестра пред ним в крови лежит!

Несчастнейший Честон готовил

Удары смертны на врагов,

Но прежде, ах, сестре устроил

Единокровной смертный ров.

В минуту вечна разлученья

Сестру свою он утешал

В слезах надеждой возвращенья

И лавр принесть ей обещал.

Но се ее закрылись вежды

И в жилах охладела кровь!

Честон! не льстись лучом надежды,

Не лавры, кипарис готовь!

Весь дом объят печали мраком;

Всечасно слышны вопль и стон;

И только то лишь служит знаком,

Что жив с родительми Честон.

Уже в их храмины несчастны

Не проницает солнца свет,

И день и ночь для них ужасны,

И смерть на праге их стрежет.

Прелестна Лизонька! на этом самом поле,

Под этой липою, ты слово мне дала

Сто поцелуев дать; но только сто, не боле.

Ах, Лиза! видно, ты ввек страстной не была!

Дай сто, дай тысячу, дай тьму — всё будет мало

Для сердца, что к тебе любовью воспылало!

Послушай, Лизонька: который из богов

На расточение был скуп своих даров?

Благотворить, не знав пределов, вот их мера!

Считала ли Церера

Все класы, коими она

Чело природы украшает,

Когда ее обогащает?

И Флора милая, с которой ты сходна

Приятностью, красою,

Не щедрою ль, скажи, рукою

Кидает на землю душистые цветы?

Иль нежного возьми в пример Зефира ты:

Он вечно росписи не знает

Всем розам, кои здесь в кусточках лобызает.

По капле ль падает небесная вода

Для освежения полей, лугов от зною?

Не правда ли, что иногда

Юпитер льет ее рекою?

Жалела ль для цветов своих Аврора слез?

Нет! мир свидетель в том, что жители небес

И худо и добро — всё сыплют к нам без меры.

А ты, совместница Венеры,

Которой сын ее вручил такую власть,

Что взглядом можешь в нас рождать бессмертну страсть,

Ты, Лиза, ты теперь... ах! может ли то статься?

Ты хочешь хладной быть и с богом сим считаться!

Жестокая! скажи, считал ли я хоть раз,

Сколь много пролил слез отчаянья из глаз;

Сколь часто, посреди восторгов и желаний,

Я сердце надрывал от вздохов и стенаний?

Сочти все горести, стеснявшие мне грудь,

И после ты сама судьею нашим будь.

Но нет! смешаем всё, и радости и муки;

Пади, любезная, пади в мои ты руки!

Позволь, чтоб я тебя без счета целовал

За столько, столько слез... которых не считал.

Прелеста, веселись! Мой рок уже решился.

Внимай и торжествуй: я с вольностью простился!

Стыжуся слабости, но признаюся в том,

Что стала ты моим отныне божеством:

Тебе и лиру я, и сердце посвящаю.

Но что я о твоей победе возвещаю?

Я падаю к твоим с признанием ногам,

А ты моим словам

С холодностью внимаешь!

Ужели ты не постигаешь,

Какое счастие, какая слава той,

Которая прельстит своею красотой

Питомца муз и Аполлона?

Или не знаешь ты, что властен дать он то,

Пред чем богатство, власть, корона,

Все благи мира — вздор, ничто.

Поэт, примером я, едва воспламенится,

И вмиг в уме его тьма, тьма чудес родится.

В минуту он тебя в богиню претворит

И всех тебе сердца навеки покорит;

Он тотчас даст тебе усмешку, взгляд Авроры,

Гебеи молодость, прекрасную тень Флоры

И всех умильностей и прелестей собор,

Какими грации блистают и Венера;

На что ни взглянешь ты, всё твой украсит взор,

Везде представится иль Книд или Цитера;

Куда ты ни пойдешь, повсюду за тобой

Различные утехи,

Забавы, игры, смехи

Погонятся толпой.

О красоте твоей узнают все пределы;

Из глаз твоих посыплют стрелы,

Которые пронзят и у факира грудь;

Лишь взглянешь, пленник кто-нибудь;

Распустишь волосы свои пред туалетом

Когда бы ни было, зимой ли то иль летом,

Тотчас Зефир готов их кудри развевать

И, прохлаждая, целовать;

К источнику ль свой путь направишь,

Он тише потечет — ты и его заставишь

Удерживать свои блестящие струи,

Чтоб долее глядеть на прелести твои;

На луг ли ступишь ты — цветы на нем родятся;

Лилеи нежные и розы возгордятся,

Надеяся, что ты, Прелеста, их сорвешь

И милому дружку венок из них сплетешь.

Но, верно, на тебя они лишь только взглянут,

С досады и стыда увянут, —

Ты всех, Прелеста, их затмишь!

Под липою ль сидишь,

Где тень тебе готова,

В минуту птички все, не говоря ни слова,

Слетятся, запоют, чтоб слух твой утешать;

Но вздумай только ты к их пению пристать —

Они умолкнут вдруг. Да кто, и в самом деле,

Столь будет дерзновен, чтоб петь при Филомеле?

А что до разума, — о, в том поверь, мой свет,

Что я, который сам изрядный ум имею,

Легко найду и в той, к которой в страсти тлею.

Мне стоит захотеть, и вмиг создашь сонет

Иль песню... что тебе угодно?

Всё напишу, хотя поэту и несродно

Ссужать добром своим других;

Чего не сделаешь для прелестей твоих?

Когда же наконец Киприда раздраженна

За то, что для тебя краса ее забвенна,

Упросит парк пресечь нить жизни твоея...

Прелеста! не страшись нимало, будь спокойна:

Не плача смерть твоя, но зависти достойна!

Прелеста! ты умрешь, но жив останусь я!

Любовник страстный твой в элегии восстонет,

Растреплет волосы и в море слез потонет;

Всё скажет, что сказать Овидии могли,

И ты бессмертною пребудешь на земли.

Любовник твой тебя во храме Мнемозины

Между Глицерии посадит и Корины, —

Не лестная ль тебя, Прелеста, ждет судьба?

Ах, осчастливь же ты любовника, раба,

Который пред тобой клянется Аполлоном,

Что он малейшее желание твое

Священным будет чтить законом!

Возьми, возьми навек ты сердце в дар мое,

Люби меня, хотя для собственныя славы,

Или страшись и жди, что, пересиля страсть,

Забывши верности уставы

И скучась наконец сносить сурову часть,

Со равнодушием навек тебя оставлю,

Другую полюблю, другую и прославлю.

Умен ли я, никем еще в том не уверен;

Пороков не терплю, а в слабостях умерен;

Немножко мотоват, немножко я болтлив;

Немножко лгу, но лгу не ко вреду другого,

Немножко и колю, но не от сердца злого,

Немножко слаб в любви, немножко в ней стыдлив

И пред любовницей немножко боязлив.

Но кто без слабостей?.. Итак, надеюсь я,

Что вы, мои друзья,

Не будете меня за них судити строго.

Немножко дурен я, но вас люблю я много.

Поверю ль я тебе, Кощей,

Что польза от всего на свете происходит?

Какую, например, кто пользу в том находит,

Что разоряешь ты людей?

«Почто ты Ма́зона, [1] мой друг, не прочитаешь?»

— «Какая польза в том?» — «Ты сам себя узнаешь».

— «А ты его читал?»

— «Два раза». — «Хорошо ж, что я не начинал».

Или Юпитер сам с превыспренних кругов

Ко смертным нисходил, чтоб образ им оставить,

Достойнейший царя богов;

Иль Фидий, чтоб черты представить

Имущего перун в руках,

Сам был на небесах.

Нежной страсти плод любезный,

Научись со мной страдать!

Рок судил нам в жизни слезной

Дней счастливых не видать.

В матерней еще утробе,

Сын мой, стал ты сиротой;

Твой родитель, ах! во гробе,

Первый плач не слышал твой!

Лишь взглянул ты на вселенну,

Лютый рок тебе изрек:

«Зри печалью мать сраженну,

Но отца... не узришь ввек!»

Так! его не узришь боле:

Он окончил бытие

На широком чести поле

За отечество свое.

О мой милый! ты не знаешь,

Сколько важен твой урон!

О невинность! ты играешь,

Слыша мой плачевный стон.

Ах! играй, пока есть время,

Скоро, скоро будешь сам

Чувствовать печали бремя,

Стон пускати к небесам.

Как войны потухнет пламень,

Мы искать с тобой пойдем

Кроющий героя камень,

Сердце будет нам вождем.

Тяжкий вздох его мне скажет,

Где супруг мой погребен,

Бедна мать тебе покажет

Прах того, кем ты рожден.

Ах, отцу, супругу мертву

Долг последний воздадим;

Пролием слез токи в жертву

И простимся... вечно с ним!

«Кто хочет, тот несчастья трусь! —

Философ говорил. — Ко отвращенью бедства

Я знаю верны средства:

Я в добродетель облекусь».

— «Ну, подлинно! — сказал невежда.—

Вот сама легкая одежда!»

«Он врал — теперь не врет».

Вот эпитафия, когда Бурун умрет.

Мне лекарь говорил: «Нет, ни один больной

Не скажет обо мне, что не доволен мной!»

«Конечно, — думал я, — никто того не скажет:

Смерть всякому язык привяжет».

О ты, котора утешала

Меня в мои спокойны дни,

Священну дружбу воспевала.

Любовь и радости одни, —

Забудь твой глас, о нежна лира,

Иль повторяй единый стон!

Отъемлет жизнь мою Пленира,

Исчезло счастие, как сон!

Тверди по всякую минуту

Темирину над сердцем власть,

Ее ко мне жестокость люту,

Мою к ней пламенную страсть!

Но, ах, ты тем не успокоишь

Мою растерзанную грудь,

Лишь торжество ее удвоишь,

Нет, лучше ты безгласна будь!

Молчи, доколь судьбы во гневе

Устремлены меня карать,

Виси на кипарисном древе, —

Не буду на тебя взирать.

Виси, безмолвствуя, доколе

Мой искренний, любезный друг

На Марсовом пребудет поле...

Увы, и он смущает дух!

Когда войны погаснет пламень,

Быть может, что младый герой,

Спеша ко мне, увидит камень,

Не омочен ничьей слезой;

Увидит в прахе тут висящу,

Любезна лира, и тебя,

Расстроенную и молчащу, —

Восстонет он, меня любя!

Восстонет и смягчит слезою

Засохши струны он твои,

Потом дрожащею рукою

Страданья возвестит мои.

Он скажет: «Доримон был вреден

Себе лишь только самому,

Он ветрен был, несчастлив, беден.

Но друг всегда был друг ему».

Любезный попугай! давно ли ты болтал

И тем Климену утешал!

Но вот уж ты навек, увы, безгласен стал!

Султан и попугай — все в мире умирает.

Ах, пусть хоть чучела твоя напоминает

Вралям, которые всё врут,

Что также и они со испущеньем духа

К отраде ближних слуха

Досадные уста когда-нибудь сомкнут!

Глядите: вот Ефрем, домовый наш маляр!

Он в списываньи лиц имел чудесный дар,

И кисть его всегда над смертными играла:

Архипа — Сидором, Кузьму — Лукой писала.

Красавиц не видал, да их и не бывало;

Пригожих несколько, иль очень, очень мало;

Прелестной ни одной, —

Но вижу я теперь ее перед собой.

Уныл внезапу лавр зеленый,

Уныл и долу преклонен!

Восстани, свыше вдохновенный,

Восстани, бард, сын всех времен!

Бери обвиту крепом лиру;

Гласи на ней, поведай миру

Печаль чувствительных сердец,

Стон воинов непобедимых,

В слезах среди трофеев зримых;

Гласи... Потемкина конец!

О, коль ужасную картину

Печальный гений мне открыл!

Безмолвну вижу я долину;

Не слышу помаванья крыл

Ни здесь, ни там любимца Флоры —

Всё томно, что ни встретят взоры!

Поникнул злак, ручей молчит;

И тот, кого весь юг страшится,

Увы! простерт на холме зрится —

Простерт, главу склоня на щит!

Герой — геройски умирает

В виду попранных им градов

И дух свой небу возвращает

Средь ратников, своих сынов!

Почил — и вопль вокруг раздался,

И шумный глас молвы помчался

Вливать в сердца печаль и страх!

Синил,[1] Бендеры изумленны,

Героев слыша вопль плачевный

В поверженных от них стенах;

Очаков, гордый и под прахом,

Чудится и сомненья полн,

Чтоб тот, кто был дракону страхом

В степях, вертепах, среди волн,

Кто рану дал ему глубоку,

Был общему подвластен року!

И черный Понт, надув хребет,

Валит, ревет во слух Селиму,

Объяту думой, нерешиму:

«Воспрянь! уже Перуна нет!..»

Но чьи там слышу томны лиры

С Днепровых злачных берегов?

Чей сладкий глас несут зефиры?

То глас не смертных, но богов,

То вопиют херсонски музы:

«Увы! расторглись наши узы,

Любитель наш навек с тобой!

Давно ль беседовал ты с нами

И лиру испещрял цветами,[1]

Готовясь в кроволитный бой?

Давно ль Херсон, тобой украшен,

Цветущ на бреге быстрых вод,

Взирал с своих высоких башен

На твой со славою приход?

Давно ль тебя мы здесь встречали

И путь твой лавром устилали?

Давно ль?.. » — и боле не могли...

Из рук цевницы покатились,

Главы к коленам их склонились,

Власы упали до земли.

Где, где не плачут и не стонут

Во мзду Иракловых заслуг?

В слезах там родственники тонут;

Там одолженных страждет дух;

Там, под соломенным покровом,

Зрю воина в венке лавровом

Среди родимыя семьи;

Он алчно внемлющей супруге

Рассказывает, как на юге

Князь подвиги творил свои;

Как в поле бился с супостатом;

Как во стенах его карал,

Как кончил жизнь... Тут белым платом

Текущи слезы утирал...

Слеза бесценная, священна,

Из сердца чиста извлеченна! —

О витий, что твоя хвала!

Но сею ль жертвою одною

Воздашь, Россия, днесь герою,

Которым славима была?

Нет! сын твой вечно будет громок!

Потемкина геройский лик

Увидит поздный твой потомок

И возгласит: «Он был велик!»

И вольный грек, забыв железы,

Прольет пред ним сердечны слезы;

И самый турк, нахмуря взор,

Сынам своим его покажет:

«Се бич наш был!» — вздохнув, он скажет —

И муз его прославит хор.

Сними с себя завесу.

Седая старина!

Да возвещу я внукам

Что ты откроешь мне.

Я вижу чисто поле;

Вдали ж передо мной

Чернеет колокольня

И вьется дым из труб.

Но кто вдоль по дороге,

Под шляпой в колпаке,

Трях, трях, а инде рысью,

На старом рыжаке,

В изодранном колете,

С котомкой в тороках?

Палаш его тяжелый,

Тащась, чертит песок.

Кто это? — Бывший вахмистр

Шешминского полку,

Отставку получивший

Чрез двадцать службы лет.

Уж он в версте, не боле,

От родины своей;

Все жилки в нем взыграли

И сердце расцвело!

Как будто в мир волшебный

Он ведьмой занесен;

Всё, всё его прельщает,

В восторг приводит дух.

И воздух будто чище,

И травка зеленей,

И солнышко светлее

На родине его.

«Узнает ли Груняша? —

Ворчал он про себя, —

Когда мы расставались,

Я был еще румян!

Ступай, рыжак, проворней!» —

И шпорою кольнул;

Ретивый конь пустился,

Как из лука стрела.

Уж витязь наш проехал

Околицу с гумном —

И вот уж он въезжает

На свой господский двор.

Но что он в нем находит?

Его ль жилище то?

Весь двор заглох в крапиве!

Не видно никого!

Лубки прибиты к окнам,

И на дверях запор;

Всё тихо! лишь на кровле

Мяучит тощий кот.

Он с лошади слезает,

Идет и в дверь стучит —

Никто не отвечает!

Лишь в щелку ветр свистит.

Заныло веще сердце,

И дрожь его взяла;

Побрел он, как сиротка,

Нахохляся, назад.

Но робкими ногами

Спустился лишь с крыльца,

Холоп его усердный

Представился ему.

Друг друга вмиг узнали —

И тот и тот завыл.

«Терентьич! где хозяйка?» —

Помещик вопросил,

«Охти, охти, боярин! —

Ответствовал старик, —

Охти!» — и, скорчась, слезы

Утер своей полой.

«Конечно, в доме худо! —

Мой витязь возопил. —

Скажи, не дай томиться:

Жива иль нет жена?»

Терентьич продолжает:

«Хозяюшка твоя

Жива иль нет, бог знает!

Да здесь ее уж нет!

Пришло тебе, боярин,

Всю правду объявить:

Попутал грех лукавый

Хозяюшку твою.

Она держала пристань

Недобрым молодцам;

Один из них поиман

И на нее донес.

Тотчас ее схватили

И в город увезли;

Что ж с нею учинили,

Узнать мы не могли.

Вот пятый год в исходе, —

Охти нам! — как об ней

Ни слуха нет, ни духа,

Как канула на дно».

Что делать? Как ни больно...

Но вечно ли тужить?

Несчастный муж, поплакав,

Женился на другой.

Сей витязь и поныне,

Друзья, еще живет;

Три года, как в округе

Он земским был судьей.

Прелестна Грация, служа́щая Венере,

Или, по крайней мере,

Субреточка подобной ей,

Прими в знак дружбы ты моей

В подарок веер сей,

Могущий быть тебе заменою Зефира…

Когда Амур, властитель мира,

Или, ясней сказать, любовь

Прольет свой сладкий огнь в твою чистейшу кровь,

Когда он по твоим всем жилкам разольется

И новое твое сердчишечко забьется, —

Припадков таковых, Анюта, не страшись.

Прибегни к вееру, машись, машись, машись

И вмиг почувствуешь в крови своей прохладу,

Единую, увы, для ваших сестр отраду.

Вотще мы, гордостью безумною надменны,

Мечтаем таинства провидеть сокровенны

И в ясных небесах планету зреть свою!

С парфянами ли мы, с британцами ль в бою,

На суше ль, на валах перуны в них бросаем,

Когда и как умрем?.. увы, того не знаем:

Пределы смертного известны лишь богам!

Нет, не возможно знать в жару сраженья нам,

Тогда как смерть равно с обеих стран карает,

Кому бессмертных суд победы лавр вручает!

Мы ведаем лишь то, что рок неизбежим,

Что всюду с нами смерть, хотя ее не зрим,

И что погибельны везде ее удары:

Землетрясение, болезни, яд, пожары

Лишают жизни нас и в недрах тишины,

В той самой хижине, в которой рождены.

Но рок свой предузнать старание напрасно!

Единый только тот, который любит страстно,

Имеет оный дар, чтоб ведать свой предел,

Не вострепещет он быть целью вражьих стрел;

Без страха под собой разверстое зрит море,

Когда Борей с волнами в споре,

И с треском молнии сверкают в небесах.

Вотще пред ним Харон на черных парусах

Стигийский мутный ток поспешно рассекает

И новой добычи алкает!

Предстань очам его, любезная, в тот час;

Взгляни с умильностью, простри свой нежный глас,

Скажи ему: «Живи!» — и во мгновенье ока

Счастливый смертный сей увидит паки свет...

Любовь, любовь сильней вседействующа рока,

Любовь отъемлет жизнь и оную дает!

Что слышу?.. О, приятна весть!

Питомец Аонид любимый,

Порока враг непримиримый,

Стяжал заслугой нову честь!

Излейте, звуки скромной лиры,

Сердечну радость вы мою!

А вы несите их, зефиры,

К тому, которого пою!

Уже я вижу, восхищенный,

Его с надеждою в глазах,

Ведущего пред трон священный

Вдовицу робкую в слезах,

Тесниму сильного рукою;

Там дряхлый Марс стоит с клюкою,

К сынам его я внемлю глас:

«Благодарите, чада, бога!

Дошел до царского чертога,

Дошел мой стон, мой плач за вас!

Отныне жребий ваш устроен:

Вы сыты, — я умру спокоен».

Там он удерживает меч,

Которым юность в бездне бедствий,

Несчастных расточенья следствий,

Стремится дни свои пресечь.

«Постой, отчаянный! — вещает. —

Иль ты не знаешь россов мать?»

И взоры скромны отвращает,

Чтоб слез своих не показать.

О музы, правящие нами!

Ликуйте днесь, ликуйте вы!

Украсьте вечными цветами

Священные свои главы;

Сойдите с Пиндовой вершины

И пред лицом Екатерины

Воспойте должну ей хвалу,

Коварства посрамя хулу;

Она ток милостей сугубит

К тому, кого сам вождь ваш любит

И кто сим богом предызбран

Предать бессмертью в песнях лирных

Владычицу морей обширных,

Пяти держав и многих стран.

Мне Хлоя сделала решительный отказ.

В досаде на нее и горести безмерной,

Вчера я говорил: «Уже в последний раз

Был в доме легковерной!»

А ныне поутру, не знаю как и сам,

Опять я там!

Под розово-сребристым небом,

Возжженным лучезарным Фебом,

Виляючи туда-сюда,

Летят, летят, спускаясь ниже,

К зеленой роще ближе, ближе

И вьются около гнезда —

Нашли, и обе вдруг запели!

Опять вы, птички, прилетели

На милу родину свою —

Какой восторг! какая радость!

Весна, весна! Природы младость!

Ты паки здесь, и я пою!..

Везде, везде Амур летает,

Любовь и счастье разливает,

И самы, вижу, небеса

С землей любовью сопряглися;

Там резвые струи слилися;

Здесь обнялися древеса;

Там кролик, притаясь в кусточки,

Колеблет вздохами листочки;

Там нежит слух бряцанье лир;

Там Дафнис шороху внимает,

А Хлоя сзади обнимает;

Там шепчет с розою зефир...

Но чьим невидимым я гласом

Внезапу сладко восхищен?

Не сам ли Феб со всем Парнасом

Снишел сюда, весной прельщен?

Я оглушен! я млею! таю!

Восторжен, весел, унываю!

Небесный глас! небесна трель!

Умолк — и Пан свою свирель

Попрал мохнатою ногою;

И Дафнис, преклонясь на Хлою,

Еще внимает сквозь ветвей —

Почий на лаврах соловей!

Ликуй, весна, краса природы!

Тебе земля, тебе и воды,

Всё, всё творенье гимн поет!

Но кто се с гор, вдали бегуща,

В деснице лук златой имуща,

От взоров тихий луч лиет?

Мелькнула — и незрима стала!..

И се, се паки воссияла

Уже в лазурных небесах!

Весь мир в безмолвье погрузился —

И зрак ее изобразился

Недвижим в сребряных водах;

Цветочек исподволь бледнеет,

Над рощею простерлась мгла,

Хребты исчезли, холм синеет:

Се нощь свинцовый скиптр взяла!

Уснуло всё! — Покой священный!..

Певец, весною вдохновенный,

Не смеет более бряцать,

Но сердце в нем еще пылает,

Еще, еще оно алкает

Красу природы созерцать.

Восторг, восторг души поэта!

Ты мчишь на дерзостных крылах

По всем его пределам света!

Тобой теперь он на валах

И воздувает пенны горы;

Тобою вмиг в чертог Авроры,

Как быстра мошка, возвился—

И вмиг стремглав падет в долину,

Где нет цветов, окроме крину,

В которой Ганг с Невой слился...

И в тот же миг — дрожу и млею!

Между эфиром и землею

С хребтов кавказских, льдяных гор,

Куда не досягает взор,

Сквозь мерзлы облака вещает,

Как чрево Этны, ржет, рыгает!

Уже не смертного то глас,

Големо каждое тут слово,

Непостижимо, громко, ново,

Соплещет сам ему Пегас!

Уже не слышны лирны струны,

Но токмо яркие перуны,

Вихрь, шум, рев, свист, блеск, треск, гром, звон —

И всех крылами кроет сон!

Прекрасный голубчик! Скажи мне, отколе,

Куда и к кому ты столь быстро летишь?

Душист ты, как роза, цветущая в поле;

Кого ты, голубчик, кого веселишь?

Я служу Анакреону,

А любезный сей певец

Получил меня в награду

От Венеры за стихи;

С той минуты, как ты видишь,

Письма я его ношу,

И теперь лечу к Батиллу,

Кто пленяет всех сердца.

Господин мой обещает

Скоро дать свободу мне,

Но, хотя бы то и сделал,

Я останусь всё при нем.

Что за радость мне летати

По полям и по горам,

Укрываться на деревьях

И питаться чем-нибудь,

Если я во всем доволен,

Хлеб клюю всегда из рук

Самого Анакреона

И вино с ним вместе пью?

Пью за ним из той же чаши,

А насытясь им, вспрыгну

На его тотчас я темя

И тихохонько кружусь,

А потом его крылами

Я своими обойму

И, слегка спустясь на лиру,

Забываюся и сплю.

Дай собой налюбоваться,

Мила крошечка моя!

С завистью, могу признаться,

На тебя взираю я.

Ты спокойно почиваешь

И ниже во кратком сне

Грусти, горести не знаешь,

День и ночь знакомых мне.

Лишь проснешься, прибегают,

С нежной радостью в глазах,

Мать, отец тебя лобзают

И качают на руках.

Все в восторге пред тобою,

Всех ты взоры веселишь,

Коль улыбкой их одною

Или взглядом подаришь.

Чувство горести бессильно

Долго дух твой возмущать;

Приголубь тебя умильно,

И опять начнешь играть.

Часто слезы теплы льются

И сердечушко дрожит,

А уста уже смеются. —

О незлобный, милый вид!

Но, увы! дни быстро мчатся,

Вступишь в возраст ты другой,

Рок и страсти ополчатся,

И прости твой век златой!

Ах! я опытом то знаю,

Сколько я сердечных слез

Проливал и проливаю,

Сколько муки перенес!

Смерть родных и сердцу милых,

Страсти, немощь, хлад друзей...

Часто в мыслях я унылых

Жизни был не рад моей.

Но скреплюся и отселе,

Если снова загрущу,

При твоей я колыбеле

Томно сердце облегчу.

Так твои веселы взгляды,

Твой спокойный, милый зрак

Пролиют мне в грудь отрады

И души рассеют мрак.

О невинность! ты, как гений,

Шлешь целение сердцам!

Я, хоть несколько мгновений,

Был теперь невинен сам.

И давно погибшу радость

В бедном сердце ощутил.

Милый ангел мой, ты младость

Хоть на час мне возвратил!

Тише, ласточка болтлива!

Тише, тише; полно петь!

Ты с зарею вновь счастлива, —

Ах! а мне пришло терпеть.

Я расстаться должен с милой

На заре, к моим слезам...

О луна! твой свет унылый

Краше солнышка был нам!

Тише, ласточка болтлива!

Тише, тише; полно петь!

Ты с зарею вновь счастлива, —

Ах! а мне пришло терпеть.

Знать, и сонная мечтала

О любови ты своей:

Ты к утехам рано встала,

А я к горести моей!

Тише, ласточка болтлива!

Тише, тише; полно петь!

Ты с зарею вновь счастлива, —

Ах! а мне пришло терпеть.

О, когда б и ты имела

Участь, равную со мной!

Ты б молчала, а не пела

И встречала день с тоской.

Всяк в своих желаньях волен.

Лавры! вас я не ищу;

Я и мирточкой доволен,

Коль от милой получу.

Будь мудрец светилом мира,

Будь герой вселенной страх, —

Рано ль, поздно ли, Темира,

Всяк истлеет, будет прах!

Розы ль дышат, над могилой

Иль полынь на ней растет, —

Всё равно, о друг мой милый!

В прахе чувствия: уж нет.

Прочь же, скука! прочь, забота!

Вспламеняй, любовь, ты нас!

Дни текут без поворота;

Дорог, дорог каждый час!

Может быть, в сию минуту,

Милый друг, всесильный рок

Посылает парку люту

Дней моих прервати ток.

Ах! почто же медлить боле

И с тоскою ждать конца?

Насладимся мы, доколе

Бьются в нас еще сердца!

Дрожащею рукою

За лиру я берусь,

Хочу, хочу петь Хлою,

Но в сердце я мятусь.

Какой мне ждать награды

За мой, о Хлоя! стих?

Но, ах! быть другом правды

Есть должность лет моих.

В сей день тебе свершилась

Тридцатая весна —

Увы! еще затмилась

Зараза с ней одна!

Еще одна морщина

Прибавилась к другим—

О, прелестей кончина!

В тебе-то смерть мы зрим.

Ах! кстати вы, морозы

Декабрьские, пришли:

Уже поблекли розы,

Что на щеках цвели.

И лилия желтеет

У Хлои на грудях,

Хотя зефир и веет

Еще в ее кудрях.

Амуры, утирая

Ручонкою глаза,

Уж вьются, воздыхая,

Под светлы небеса.

А грации, гордяся

Бессмертной красотой,

В насмешку ей, резвяся,

Кричат: «О время! стой!»

Но ты... зевнула, Хлоя?

И мне уже невмочь, —

Так скажем же мы двое

Друг другу: добра ночь!

Во сне ли сладком я мечтаю,

Иль истину в восторге зрю?

Мир! Мир! — отвсюду я внимаю: —

Хвала всемощному царю!

«Мир! Мир!» — гласят орудий громы

Колебля, потрясая домы;

«Мир!» — звуки возвещают лир;

«Мир!» — старец вопиет согбенный,

И к персям родшей преклоненный

Младенец повторяет: — «Мир!»

О радость! о восторг всеместный!

Здесь непритворна красота

С улыбкой искренней, нелестной

Целует жениха в уста,

Не возгнушаясь смрадом серным.

Там с чадолюбием безмерным

Объемлет сына нежна мать;

С невесткой напрерыв лобзает

И внучатам повелевает

С отца, героя, меч снимать.

Там юноша румяный, здравый

С весельем серп кривой острит,

С гремящей незнакомый славой

В незлобном сердце говорит:

«Кормилец мой! едва войною

Не разлучен я был с тобою;

Но бог теперь нам мир послал.

Спеши, спеши ты, лето красно!

Отныне мне ты не ужасно,

Пожну, что в осень засевал».

Там воины поют походы

В кругу внимающих отцов

Иль составляют хороводы

С толпой пастушек, пастушков;

Как братья с ними цепь сплетают,

Как легки соколы летают,

Не прикасаясь к мураве.

На ратнике венок пестреет,

А шлем его пернатый веет

У земледельца на главе.

Ура! смирился враг кичливой!

Ликуй! любимый славы сын!

Ликуй, и лавром и оливой

Увенчан храбрый славянин!

Ликуй и, позабыв злодеев,

Почий отныне средь трофеев,

Почий по тягостных трудах!

Довольно ты гремел во брани:

Вкушай плоды, приемли дани —

Ты царь на суше и водах.

О Бардус! [1] не глуши своим нас лирным звоном;

Молвь просто: человек... смесь Бардуса с Невтоном.

Без друга и без милой

Брожу я по лугам;

Брожу с душой унылой

Один по берегам.

Там те же всё встречаю

Кусточки и цветки,

Но, ах! не облегчаю

Ничем моей тоски!

Срываю я цветочек

И в мыслях говорю:

«Кому сплести веночек?

Кого им подарю?»

Со вздохом тут катится

Из сердца слезный ток,

И из руки валится

Увядший в ней цветок.

Во времена счастливы,

Бывало, в жаркий день,

Развесистые ивы,

Иду я к вам под тень.

Пошлете ль днесь отраду

Вы сердцу моему?

Ах! сладко и прохладу

Вкушать не одному!

Всё, всё постыло в мире!

И персты уж мои

Не движутся на лире,

Лишь слез текут струи.

Престань же петь, несчастный!

И лиру ты разбей;

Не слышен голос страстный

Душе души твоей!

Ну, всех ли, милые мои, пересчитали?

Довольно, право, ведь устали!

Послушайте меня, я сказку вам скажу;

Садитесь все вокруг, да чур... уж не жу-жу!

Однажды адский воевода,

Вы знаете, кто он? —

Угрюмый бородач, по имени Плутон,

Зовет к себе богов проворна скорохода,

Эрмия, и дает приказ:

«Ступай на землю ты в сей час

И выбери мне там трех девушек пригожих,

Или хоть вдовушек, лишь с фуриями схожих,

А эти уж стары, пора им отдохнуть!»

Меркурий порх — и кончил путь

Скорей, чем два раза мигнуть.

С минуту погодя и важная Юнона

Ирисе говорит с блистательного трона:

«Послушай, душенька, не можешь ли ты мне

Найти в подлунной стороне

Трех девушек прекрасных,

Невлюбчивых, бесстрастных

И целомудренных, как чистых голубиц?

Мне очень хочется привесть Венеру в краску...

Поверю ль я, что все смиренья носят маску

И нет упорных ей ни жен, ниже девиц!»

Ириса также порх, и по земному шару

Кидается и тут и там,

По кротким хижинам, по гордым теремам,

По кельям, — нет нигде толь редкого товару!

Взвилася бедная опять под небеса.

«Возможно ль! Что за чудеса? —

Увидевши одну, Юнона закричала. —

О непорочность! что ты стала?»

— «Богиня, — воздохнув, посланница рекла. —

Из рук находка утекла!

Сыскались было три, которы век не знали

И имени любви, но, ах, к моей печали,

Я йоздно уж пришла: Эрмий перехватил!»

— «Ах он негодница! да кем он послан был?»

— «Плутоном». — «Как! и хрыч затеял уж измену?»

— «Нет, фуриям на смену».

Птичка, вырвавшись из клетки,

Долго в воздухе кружит,

От зеленой даже ветки,

Быв напугана, дрожит.

Далеко гнездо свивает;

Не глядит на мягкий дерн:

По несчастию уж знает,

Что где роза, там и терн.

Всем, кто чувствует, в природе

Мила вольность дорога,

Лишь любовник во свободе

Видит злейшего врага.

Он, смотря на те оковы,

В коих долго так стенал,

Всякий день досады новы

От жестокой получал.

Воздыхает и, слезами

Окропя их, говорит:

«Не хочу расстаться с вами,

Пусть любезна уморит!»

Коль надежду истребила

В страстном сердце ты моем,

Хоть вздохни, тиранка мила,

Ты из жалости по нем!

Дай хоть эту мне отраду,

Чтоб я жизнь мою влачил,

Быв уверен, что в награду

Я тобой жалеем был!

Если б в нашей было воле

И любить и не любить,

Стал ли б я в злосчастной доле

Потаенно слезы лить?

Нет! на ту, котора к гробу,

Веселясь, мне кажет путь,

За ее жестокость, злобу,

Не хотел бы и взглянуть.

Но, любовь непостижима,

Будь злодейкою моей —

Будешь всё боготворима,

Будешь сердцу всех милей.

О жестокая! любезна!

Смейся, смейся, что терплю!

Я достоин... участь слезна!

Презрен, стражду и... люблю!

Любовны утешенья

Минутами летят,

Любовные мученья

Веками тяготят.

Как был любим Анютой

У сих прозрачных вод,

Казался день минутой;

А ныне день как год.

Ужели позабыла,

Вдруг став ты жестока,

Что прежде говорила,

Сидев у ручейка?

«Ручей доколе станет

В брегах своих журчать,

Анюта не престанет

Любви к тебе питать».

Но ручеек всё льется,

По камешкам шумит;

Жестокая ж смеется,

Не то уж говорит.

Любовны утешенья

Минутами летят,

Любовные мученья

Веками тяготят.

Бывало, я с прекрасной

Подругой вместе жил,

Толико ж мною страстной,

Сколь я ее любил.

То роза нежна в цвете…

Ах! с чем ее сравнил?

Ей нет сравненья в свете —

Я счастлив, счастлив был!

Здесь часто мы сидели,

Я нежностью дышал.

Сколь сладко птички пели

И ты, ручей, журчал!

Я, с милою бывая,

Всё лучшим находил:

Здесь образ видел рая!—

Ах! счастлив, счастлив был!

Но роща опустела,

Ручей смущен слезой;

И птичка улетела

Вслед милой, дорогой!

Теперь... грущу всечасно

И весь мне мир постыл —

Увы! страдать ужасно

Тому, кто счастлив был.

Воспитанник любви и счастия богини,

Он сердца своего от них не развратил,

Других обогащал, а сам как стоик жил

И умер посреди безмолвныя пустыни.

Не твоего ль, Израиль, сына

Чудесно видим между нас?

Течет шагами исполина

И к солнцу простирает глас:

«Стой, солнце!» — и остановляет!

Три нощи в нощь совокупляет

И оным чудом из чудес

Связует мышцы вознесенны,

Ломает сабли изощренны

И копий сокрушает лес!

Се ты, о Навин, наш Суворов!

Предмет всеобщих днесь похвал,

Благословений, разговоров!

Се тако ты, герой, летал

На крылиях бессмертной славы

И сонмы буйные, лукавы,

Сынов Моссоховых громил;

Блеснул мечом — и сонмы пали,

Другие в бегстве восклицали:

Притек, узрел и победил!

Кто росс — и ныне не восплещет,

От радости не вострепещет,

Сердечных чувств не пролиет

И не сплетет венка герою?

Еще, еще гремим тобою,

О друг и славы, и побед!

О старец, к вечности идущий

Всяк миг путем полубогов,

Благоговение влекущий

И чад России и врагов!

Еще, еще пред целым светом

Востек ты орлием полетом,

Востек — и молнию пустил!

Стократ, о узы Филарета,

Звучавшие толь многи лета,

Стократ Суворов вас отмстил!

И ты, прах Шуйского священный,

Вкушай, прах царский, днесь покой,

Уже тебя иноплеменный

Не станет попирать ногой.

«Карай!» — рекла императрица —

И се... се польская столица

Тобой, Алкид, сокрушена,

Тобой, невинных мститель стона!

«О, горе мне! — валясь со трона,

Вопила в ярости она, —

Навек попранна я колоссом!

Но кий народ, какая власть

Не будет одоленна россом?

Греметь, карать — его есть часть!

Ударь в него, стократ отгрянет!

Низвергни в бездну, он восстанет

Еще ужаснее, сильней!

И кто их вождь?.. Дрожи вселенна!»

Но, граф, душа твоя смиренна

Хвалой смущается моей,

Ты кротким мне вещаешь взором:

«Восторг певцов меня не льстит,

Ни самый Феб с священным хором

Хвалой меня не ослепит».

Так, вождь! Твой лавр: быть церкви сыном,

Усердным, верным гражданином,

Готовым прать ехидн, химер,

Лишь праздности страшиться ига.

Вся жизнь твоя — разверста книга,

Могуща подавать пример,

Как в мире чтить себя заставить,

Не предками — собой блистать,

Отечество, себя прославить

И в род и род не умирать.

Коль разум чтить должны мы в образе Шатрова,

Нас, боже, упаси от разума такова.

«Будь счастливей в твоем теченьи! —

Так брату сын Сатурнов рек, —

В каком, о брат мой, огорченьи

И сколь медлительно я тек!

Увы, что видел ежечасно,

То вспомнить горько и ужасно!

Весь мир, всех бедствий в океан

Низвержен, плавает и тонет;

Здесь сын природы в узах стонет

Пришельца из дальнейших стран;

А там, где с велелепна трона

Под меч влечен был полубог,

Кто прежде оком без закона

Владеть судьбой народов мог,

Там самые сии народы,

Не внемля гласу днесь природы,

Отвергнув и ее творца,

Разбили оного скрижали

И смерть, ужасну смерть, избрали

На место нежного отца.

Она их бог, пред ней дымится

Вседневно кровь невинных жертв;

Друг друга, родший чад страшится,

Кто ныне жив, тот завтра мертв.

Там фурии трясут змеями,

И смертны проливать ручьями

Взаимно кровь устремлены;

Валятся грозны исполины,

Падут полки, горят долины,

И гибнут целые страны.

Се образ страждущего мира!»

Умолк... и в веяньи зефира

В глубоку вечность отлетел.

О, буди счастливей, взываем

И мы к тебе, небесный гость!

Да паки мир сей будет раем

И потребится в оном злость;

Да мудрость с правдой воцарятся

И смертный им лишь воскурит;

Да вопль и стоны претворятся

Во сладки гласы Пиерид;

А росс, Алкид неутомимый,

Свой шлем и меч непобедимый

Цветущей пальмой да увьет!

И под Минервиным эгидой,

С торжественным возлегши видом,

На вечных лаврах отдохнет.

Други! время скоротечно,

И не видишь, как летит!

Молодыми быть не вечно;

Старость вмиг нас посетит.

Что же делать? Так и быть,

В ожиданьи будем пить.

Пусть арак ума убавит

Между нас у остряков!

Он сердца зато заставит

Говорить без колких слов.

Лучший способ дружно жить —

Меньше врать, а больше пить,

Посмотрите, как уныла

Вся природа на земли;

Осень рощи обнажила;

Ах! и розы отцвели.

Как же грусть нам усладить?

Чаще пунш с араком пить.

О арак, арак чудесный!

Ты весну нам возвратил;

Ты согрел, как май прелестный,

Щеки розами покрыл.

Чем же нам тебя почтить?

Вдвое, втрое больше пить.

Куда мне, сердце страстно,

Куда с тобой бежать?

Здесь должен я всечасно

Печаль мою скрывать.

Друзья мои пеняют,

Что я всегда уныл:

Увы! они не знают,

Таков ли прежде был.

Ах! некогда на лире

И я, резвясь, играл;

И я путь скромный в мире

Цветами устилал!

О, грустно вспоминанье!

Не медлим ни часа,

Пойдем сокрыть стенанье

В дремучие леса!

Там горестью глубокой

Никто не укорит;

Ни имени жестокой

При мне не повторит.

Пускай один с тобою

Я буду горевать;

И непрестанно Хлою

Винить — и обожать.

Юность, юность! веселися,

Веселись, пока цветешь;

Пой, пляши, люби, резвися!..

Ах, и ты как тень пройдешь!

Други, матери природы

Слышите ль приятный глас?

Составляйте ж хороводы,

Пойте, ваш доколе час.

В жизнь однажды срок утехам,

Пролетя, не придут вновь!

Дайте руку играм, смехам,

Призовите и любовь.

А певца, который с вами

Уж резвиться устарел,

Увенчайте хоть цветами,

Чтоб еще он вам пропел.

Юность, юность! веселися,

Веселись, пока цветешь;

Пой, пляши, люби, резвися!

Ах, и ты как тень пройдешь!

О любезный, о мой милый!

Где ты власть небесну взял?

Ты своей волшебной силой

Нову жизнь и душу дал.

Прочь, печали и напасти!

Прочь, заботы!.. вас уж нет!

Покоряся нежной страсти,

Я гляжу на новый свет.

Всё в нем лучше, веселее,

Всё об милом говорит;

Даже солнышко светлее

Для меня теперь горит;

Даже я сама кажуся,

Милый, лучше от тебя;

Величаюся, горжуся,

Больше чувствую себя;

Лучше, кажется, играю

И приятнее пою;

Всё мне рай и всем питаю

Страсть, любовь к тебе мою, —

Страсть, навеки воспаленну!

Что скажу я наконец?..

Ты украсил всю вселенну,

Ты мой ангел, мой творец!

О Геслер! где ты взял волшебное искусство?

Ты смертному даешь, какое хочешь, чувство!

Иль гений над тобой невидимо парит

И с каждою струной твоею говорит?

Сердца томного биенье,

Что вещаешь мне в сей час?

Отчего в крови волненье,

Слезы капают из глаз?

Звук приятный и унылый,

Ты ль сему виною стал?

Ах! когда в глазах у милой

Я судьбу мою читал,

Сердце также млело, билось,

Унывало, веселилось

И летело на уста!..

Но что! Иль Феб или мечта

Играет надо мною?

Внезапу всё покрылось тьмою;

Слышу лишь топот бурных коней,

Слышу гром с треском ядер возженных,

Свист стрел каленых, звуки мечей,

Вопли разящих, стон пораженных,

Тысячей фурий слышу я рев.

Прочь, прочь, ты жалость! смерть без пощады!

Ад ли разинул алчный свой зев?..

Увы! то одного отца несчастны чады,

То братия, забыв ко ближнему любовь,

То низши ангелы лиют друг друга кровь,

Дыша́т геенною, природу попирают

И злобой тигров превышают!

О смертны! о позор и ужас естества!

Вы ль это дело рук и образ божества!

Ах, не шли гонцов ко граду,

Верна, милая жена,

Погаси свою лампаду,

Ты навек уже одна!

Не напрасно предвещали

И тебе, нежнейша мать,

Сны ужасные печали:

Перестань уж сына ждать!

Перестань! Уж он страдает

С лютой смертию в борьбе,

Томным взглядом подзывает

Друга нежного к себе.

И с последнею слезою

«Друг, — вещает, — не тоскуй!

Дай проститься... Бог с тобою!..

Бедну матерь... поцелуй»...

Сокройся от меня, терзательна картина,

Юдоль печалей, мук, о бедствующий мир!

Но чей я внемлю глас, сладчайший лебедина,

Нежнейший томных арф, стройнейший громких лир?

О коль величествен! Я с оным возвышаюсь!

Восторжен! к тверди восхищаюсь,

Уже над тучами парю!

Что чувствую и что я зрю?

Я солнцы зрю незаходимы;

Зрю солнца солнцев горний храм;

Там светодарны херувимы

Бряцают по златым струнам,

В восторге распростерши крилы.

И движут стройные светилы.

О непостижность! что со мной?

Где смертного несовершенства?

Я в море плаваю блаженства!

Я вне себя! — Стой, Геслер, стой!..

Лишаюсь сил, изнемогаю...

И лиру пред тобой бросаю.

Если б ты и не сказала,

Что сегодня праздник твой,

Муза б тотчас отгадала,

Что родилась ты весной,

В дни торжественны природы,

В это время, как она

Небо, солнце, землю, воды

Украшает после сна.

Ты и телом и душою

Дочь весны являешь нам;

Так же мило быть с тобою

Молодым и старикам;

Так же, как она, прелестна,

Молода и весела,

И, как ей, равно всеместна,

И тебе от всех хвала.

В сей день, как росс, простерши руки,

Блажит творца сквозь нежных слез,

Разлей и ты сладчайши звуки,

Сопутница друзей небес,

О, движима восторгом лира!

Бряцай не нарушенье мира, —

Прочь, прочь, войны и сама тень!

Но благостей залог судьбины,

Рождения Екатерины

Драгой и нам и чадам день!

О радость!.. В день сей небесами,

Монархиня, ты нам дана,

Бессмертна многими венцами

И боле, чем войной, славна!

Хотя и ею век твой громок.

Но храбрый росс славян потомок;

Его и предок гром бросал;

Ведом отвагой, не компасом,

Летел в ладье и грозным гласом,

Взмахнувши копие, вещал:

«Давай, грек, дань! иль алчный пламен!

Пожрет тебя и Царьград с ним!

На камне не оставим камень,

Сожжем, разрушим, истребим!»

Бесстрашна грудь — наследство наше,

Но, что всего любезней, краше,

Образование сердец.

Луч просвещенья, кротость нрава —

Се твой нам дар, се лучша слава

И лучший царский твой венец!

Тобою совесть воцарилась;

Преломлен меч, но зло дрожит,

И вся Россия превратилась

В обитель нежных аонид;

Тобой безродные призренны,

Томимы гладом насыщенны;

Скорбящие — исцелены;

Жилища их — священны храмы,

Тебе курящи фимиамы,

О матерь северной страны!

Кто ж росс, кто с сердцем — и хвалою

Твоей не будет умилен?

Какой питомец муз тобою

В парении не воскрилен?

О, что за гимны слух мой внемлет!

Восторг, восторг меня объемлет!

Мне будущий открылся век...

Продлись, о сладкое мечтанье!

Отсюду слышу восклицанье:

«То ангел был, не человек!

Его лучи на нас блистают!» —

И се усердною рукой

Цветами стар и млад венчают,

Богиня, зрак любезный твой.

О царие, судеб владыки!

Вы благостью одной велики,

Лишь тем завидна ваша часть!

Завоеватель царств преславен;

Но добрый царь — бессмертным равен!

И се твоя, царица, часть.

Пускай тщеславный предается

Морским изменчивым волнам,

На полных парусах несется

К некому счастью иль бедам.

Бекетов! малым кто доволен,

Тому век бедным не бывать!

Он больше счастлив, больше волен,

Чем толь завидуема знать,

Котора от косого взгляда,

В алмазах, в золоте кругом

И на диване парчевом,

Внутрь сердца терпит муки ада.

Перуны чаще шлют удары

К вершинам неприступных гор

И с большей силой вихри яры

Колеблют дуб, страшащий взор.

Под низкой кровлей безопасней,

Спокойнее, мой милый, жить:

Чем выше башня, тем ужасней.

Ее паденье должно быть.

Мудрец в бедах ждет лучшей части

И тем свой подкрепляет дух,

А в счастьи сторожит свой слух,

Не крадутся ль к нему напасти?

Угрюмый север наш морозы,

Снег, иней, мглу низводит к нам,

Но и у нас прелестны розы

Цветут, алеют по лугам.

Теперь мы томными очами

С унынием на всё глядим,

А завтра, может быть, и сами

С весельем дружбу заключим.

Всегда ль бог Пинда [1] с грозным луком?

Нередко светлый Аполлон,

Прервав златые лиры сон,

Пленяет оной сладким звуком.

Льстивый друг моей цевницы!

Вот стихи тебе — прочти:

Недалеко от столицы,

К Петергофу на пути,

Есть китайская лачуга,

Иль, учтивее, — пагод;

Там без милой и без друга

Не китайский бог — урод,

А к жрецу его подходит...

Добрый друг своих друзей

Дни смирнехонько проводит,

Не боясь лихих людей.

Он тебя с любезным братом

На обед к себе зовет;

Ни фарфором он, ни златом

Перед вами не блеснет,

Но Усердие вас примет,

Дружба скажет: в добрый час!

Смела Искренность обнимет

И за стол посадит вас,

А Веселость по стакану

Поднесет чего-нибудь...

Ах! не худо быть и пьяну;

Всё вздыхать — устанет грудь.

Заведен в лесок тоскою

На свободе погрустить,

Вспомянуть прелестну Хлою

И слезу из глаз пролить, —

Я твою услышал лиру,

Милый наш Анакреон!

Ты бесстрастну пел Темиру

И пускал из сердца стон.

«Дайте, боги, — я воскликнул, —

Мне Н<елединского> дар!

Верно б, Хлои грудь проникнул

Мой, увы, несчастный жар!»

Кто с тобою не восстонет,

Нежный, пламенный певец?

Ах, твой глас и камень тронет,

У тебя лишь ключ сердец!

Почтенный лик! Когда б ты был изображен

С перуном пламенным на берегах Кагула,

Где гордый мусульман растерзан, низложен

И где земля в крови несчастных жертв тонула;

Тогда бы, на тебя взирая, каждый рек:

«Румянцев, славный вождь!» — и мимо бы протек.

Но здесь, здесь всяк тебя прохожий лобызает:

Здесь не герой в тебе блистает,

Прославивший себя единою войной,

Обрызган кровию врагов среди сражений,

Но друг, но ближний мой

И благотворный гений!

«Ай, как его ужасен взор! —

Бормочет швед. — Он горче хрена!»

— «Ах, как он мил», — твердит Климена.

Как разрешить сей странный спор?

И тот и та, конечно, правы:

Любимец граций он и славы.

Возможно ль, как легко по виду ошибиться!

Когда б знаком я не был с ним,

То, право, бы готов божиться,

Что это вощаной на вербе херувим.

Родятся лилии, родятся мухоморы —

Глядишь, безмолвствуешь и потупляешь взоры.

«Завидна, — я сказал, — Терситова судьбина:

Чин знатный, и что год, то дочь ему иль сына!»

— «Да, он не без друзей, — ответствовали мне, —

И при дворе и при жене».

Когда и дружество струило слез потоки,

На мраморе сии начертывая строки,

Что ж должны чувствовать, увы, отец и мать?..

О небо!.. и детей ужасно нам желать!

«Дамон! Кто бытию всевышнего не верит,

Тот, верно, лицемерит».

— «Нет, случай Рифмина лишь произвесть возмог,

А Локка и Боннета — бог».

Прочь, затеи стихотворства!

Я уж вас не призову,

Ныне вижу без притворства

Двух амуров наяву.

Больше милы, чем прекрасны,

Точно их любезна мать,

И, что лучше, не опасны,

Можно их расцеловать.

О Филлида! утешайся

Даром сим благих небес

И отнюдь не огорчайся,

Что уже твой май исчез.

И природой, и судьбою

Столько быв награждена,

Будь довольна, и с тобою

Будет вечная весна.

Кто в страсти не ревнив? И можно ли дивиться,

Что сердце, пленное тобой, всего страшится

И думает, что ты, душа души моей,

Не меньше, как и мне, мила природе всей?

Так! всё в природе дух мой ревностью смущает:

И солнце, кажется, ярчей к тебе пылает;

Нежнее, чем других, и резвый ветерок

Касается тебя сквозь флеровой платок;

И даже воздух тот, пускай всю слабость знаешь,

Который ты с своим дыханием мешаешь,

И воздух... словом всё, мне кажется, со мной

Прельщается тобой!

Настроив томну лиру,

Я песенку играл

И милую Эльвиру

Игрою утешал.

Она с улыбкой нежной

Глядела на меня.

Взор ангельский любезной!..

Смутился сердцем я.

Потом она запела —

Умолк и соловей!

Душа моя горела

Любовью страстной к ней.

Под кустиком скрываясь,

Амур, резвясь, шумел;

К нам тихо приближаясь,

Пустить стрелу хотел.

«Напрасно, бог вселенной,

Ты хочешь грудь пронзать, —

Сказал я, восхищенный, —

Напрасно сердце рвать!

Оно покорно милой,

Одной покорно ей,

Оно горит Эльвирой,

Не в власти я твоей».

Голубочек сизокрылый,

Голубочек нежный, милый!

Отчего ты так уныл,

Легки крылья опустил?

Отчего ты всё вздыхаешь,

Плачешь, стонешь, иссыхаешь?

Где девался твой покой,

Век счастливый, золотой?

Прежде с милой пред зарею

Ты с голубкою своею

Страстно-страстно ворковал,

Не томился, не вздыхал.

Где теперь твоя любезна?

Видно, часть постигла слезна!

Не о том ли ты грустишь?

Ах! ее не оживишь.

Не один ты, друг мой, стонешь,

Не один в печали тонешь;

Злую грусть и я терплю...

Я — жестокую люблю.

Всяк подвиг божеству возможен,

Бессмертна! нет тебе препон!

Еще венец к венцам приложен,

Еще возвысился твой трон!

Брать крепки грады россам мало, —

Рекла — и царства вдруг не стало!

И сильных вождь оцепенел!

«Где Польша? — вздрогнув, размышляет, —

Где ж будет, — в ужасе вещает, —

Российским подвигам предел?»

Нигде!.. Царица несравненна!

По сердцу ты народ нашла;

С тобой нам целая вселенна

Для храбрых подвигов мала.

И где противиться нам смеют?

Все слабы! Взглянем — и бледнеют;

Сверкнем булатом — и падут.

Да встанут страшны Энкелады,

Да кинут в россов гор громады,

Восхощешь ты — и тех попрут.

Но да молчит перун отныне

Державного орла в когтях!

Творец судил Екатерине —

Да царствует во всех сердцах!

И се невиданны народы

Чрез шумные камчатски воды

С подоблачных Кавказских гор

Гласят к ней сердцем и устами:

Владей, как бог незримый, нами!

Простри и к нам твой светлый взор!

Но что? И ты, страна блаженна,

С цветущих двинских берегов,

Венком оливным увязенна,

И ты среди твоих сынов

Чело покорное склоняешь?

И ты, Курляндия, желаешь

Екатерины дщерью быть?

О радость! о восторг! о слава!

Красуйся, Росская держава!

Чей блеск, чью мочь с твоей сравнить?

Ликуй с престола полвселенны

И ты, владычица сердец,

Чрез кою барды вдохновенны

Бессмертный обретут венец.

О! кто тебе в величьи равен?

Твой каждый шаг полезен, славен,

А трон незыблем: он стрегом

Сей верной грудью, сим колоссом,

С железной булавою россом —

Поднимет — и раздастся гром!

Во всяком роде есть безумцы и буяны:

И глупы обезьяны

Однажды вздумали туда же рассуждать

И на Юпитера роптать,

Зачем изволил он лишь людям; скипетр дать!!

«Неужто люди нас, — кричат они, — умнее?

Неужто руки их для скипетра длиннее?

Неужели и в нас таких же нет даров:

Проворства, памяти иль, например, зубов

Для собственной защиты?

Так, точно ни за что Юпитером забыты!»

— «Изрядно же, — сказал им громовержец бог: —

Даю я вам на царство право;

Вручаю вам кротов и племя лис лукавых,

И зайца, славного давно проворством ног.

Довольны ль? Выбирайте сами,

Кто всех умней, кому царем быть между вами?»

— «Мне! Мне! — все в голос тут. — Нет, мне, а не ему».

— «Пустое! Я умней». — «Нет, я!» — «Так никому, —

Юпитер произнес, — И слушать вас не стану».

Читатель! Понял ли рассказ?

Оставим всё творцу: он знает лучше нас,

Что дать Петру и что Ивану.

Внуши, земля! владыки мира,

Народы! преклоните слух:

Высоку песнь взыграет лира,

Святый меня восхитил дух:

Я возношуся, я пылаю,

Я в горних небесах читаю

И важны истины пою!

Внемлите: сколь ни процветает,

Но тщетно, тщетно уповает

На силу человек свою!

Се яко кедр с холма высока

Главу подъемлет к небесам;

Бог рек — и во мгновенье ока

Повергла смерть его к стопам.

Что ваша сила в день кончины,

Надменны счастьем исполины?

Увы! от смерти нет щита!

Тогда и раб и друг оставит;

Ни брат, ни родший не избавит

Ниже ценою живота.

Нет искупленья! Нет отрады!

Еще ваш терем всех дивит,

Еще во цвете вертограды,

Но кто в них пиршество творит? —

Пришлец, пришлец, ко злату жадный,

Кто, яко волк несытый, гладный,

С весельем вашей смерти ждал;

А вы... вы в персть преобращенны,

И сан, и вы уже забвенны,

И самый след ваш здесь пропал!

Но коль мы редко вспоминаем

Ужасну истину сию,

Всечасно равных погребаем,

А чтим бессмертной жизнь свою.

Предавшися сует прельщенью,

Как звери токмо побужденью

Покорствуем своих страстей:

Зияет бездна перед нами,

А мы с закрытыми очами

Упоеваемся над ней!

И се... стремглав в нее упали!

О, горе, горе будет тем,

Которы слабых угнетали

В минутном счастии своем!

Невинных вздох не пропадает,

Творец на лица не взирает,

И страшный ад неумолим.

Злодеи! бойтесь, трепещите!

А вы, гонимы, не ропщите!

Есть бог, есть вечность обоим.

Как царства падали к стопам Екатерины,

Росс Шелехов без войск, без громоносных сил

Пустился в новый свет чрез бурные пучины

И три народа [1] ей и богу покорил.

Когда блестящий день,

Явившись на земле, прогнал угрюму тень

Задумчивыя нощи

И светом землю устилал,

Сидела горлица на кустике близ рощи.

Случилося тогда, что мальчик тут гулял,

Гулял, резвился, забавлялся

И бегать там и сям пускался.

В руках у мальчика была

Каленая стрела.

Он птицу зрит уединенну,

Добыче радуется сей.

Подходит ближе к ней.

Какой же ужас вдруг его объемлет!

Не рад добыче он, не рад стрелам своим.

Он внемлет,

Как горлица, сраженна им,

Трепещет и вздыхает.

Он видит кровь ее, текущую ручьем, —

И жалость пробудилась в нем,

Он сам тут плакать начинает.

О ты, что остроумием своим,

Улыбкой, смехом злым,

Своими едкими словами,

Как острыми стрелами

Разишь сердца людей!

Проникни в сердце тех, которых уязвляешь.

Тогда, чем смех ты возбуждаешь,

Исторгнет слезы из очей.

Однажды дома я весь вечер просидел.

От скуки книгу взял — и мне сонет открылся.

Такие ж я стихи сам сделать захотел.

Взяв лист, марать его без милости пустился.

Часов с полдюжины над приступом потел.

Но приступ труден был — и, сколько я ни рылся

В архиве головной, его там не нашел.

С досады я кряхтел, стучал ногой, сердился.

Я к Фебу сунулся с стишистою мольбой;

Мне Феб тотчас пропел на лире золотой:

«Сегодня я гостей к себе не принимаю».

Досадно было мне — а всё сонета нет.

«Так черт возьми сонет!» — сказал — и начинаю

Трагедию писать; и написал — сонет.

В черной мантии волнистой,

С цветом маковым в руках

И в короне серебристой —

В тонких, белых облаках —

Потихоньку к нам спустилась

Тишины подруга, ночь,

Вечера и теней дочь,

Лишь на землю появилась.

Всё покрыла темнотой.

Шум, тревоги улетели,

Не поладив с тишиной.

Замолчали тут свирели,

Птички песен не поют.

Спят зефиры, дремлют рощи,

Ручейки чуть-чуть текут.

Милый спутник тихой нощи,

Сон слетел за нею вслед.

Нежною своей рукою

Манит от трудов к покою

И рекой обильной льет

Усыпленья нектар сладкой.

Из-за облачка украдкой

Смотрит скромная луна.

Серебро свое она

То в заснувший луг бросает

Сквозь березовых листов,

То лучом своим играет

Со струями ручейков.

Я не сплю — и наслаждаюсь

Ночи сладкой тишиной,

И природою прельщаюсь.

Клоя, друг любезный мой!

Ах! зачем я не с тобой

Ночи сладостью питаюсь?

Ах! Зачем тебя здесь нет?

Ночь была б еще милее,

И луна тогда б щедрее

Рассыпала тихий свет.

Сокрываяся в лесочке

Иль качаясь на кусточке,

Песнею тебя своей

Забавлял бы соловей.

Приходи, мой друг сердечный,

Приходи в луга сии!

В здешней жизни скоротечной

Услаждай ты дни мои,

Дружбой услаждай своею!

Кто в сем мире одарен

Дружелюбною душею,

Тот и в горестях блажен.

Приходит нищ сюда — за прах сей бога просит;

Приходит дружество — вздох, стон в груди приносит;

Отец и мать по нем лишь горесть в жизни зрит —

Увы! ее признак, кто на месте сем лежит.

Кто бы подумать мог? — Прелеста — обезьяна, —

Едва увидев свет, смеялась над слоном;

Гордясь проворством легка стана

И маленьким своим лицом,

Кривлялась перед ним, род величая свой.

«Куда годишься ты? — слону так говорила, —

Тебе судьба определила

Нескладной быть горой».

А слон

Между животных есть Катон;

Насмешницу сию тотчас молчать заставил,

Он так ее исправил:

«Чем дар иметь других дразнить,

Кривляния тому виною,

Что обезьяний род презрен везде собою.

Шутов, насмешников и братью их

Все вашею роднёю величают,

Все обезьянами их называют.

Пошла же с глаз моих

С своими фиглями, скачками,

Не смейся ты над нами;

Ин хоботом своим так подхвачу тебя,

Что молнии скорей слетишь вверх у меня!

На сей раз молодость твою лишь извиняю,

И правило тебе мое я оставляю:

Насмешки, едкость слов —

Забава дураков».

Обманывать и льстить —

Вот все на разум правы!

Ах! как не возопить:

«О времена! о нравы!»

Друг только что в глазах,

Любовницы лукавы

И верны на словах —

О времена! о нравы!

Сын и́дет в дом сирен

Вкушать любви отравы;

Там тятя, старый хрен! —

О времена! о нравы!

Вдовы́ от глада мрут,

А театральны павы

С вельможей дань берут—

О времена! о нравы!

За слово и за взгляд

Текут ручьи кровавы;

Друг друга все едят —

О времена! о нравы!

Не полно ли, друзья?

Вам шутки и забавы,

А ведь ответчик я —

О времена! о нравы!

Я моськой быть желаю,

Всегда чтобы храпеть;

Нет нужды, что залаю

И что не буду петь.

В одном бы теплом фраке

Я круглый год ходил

И датской бы собаке

За лай презреньем мстил.

Не видел бы отмены

Пред аглицким щенком

В приемах от Климены,

Когда б попал к ней в дом.

Лизал бы ее ручки

Всегда с ним наравне,

И все бы были сучки

Равно любезны мне.

Коль моська б изменила,

К болонской бы пристал,

Не тратил бы чернила,

Элегий не писал.

Но в моську превратиться

Не можно мне вовек,

Так что ж пустым и льститься?

Пусть буду человек.

Ты принял скиптр Екатерины —

Монарх! Зри север, юг, восток;

Зри оба мира половины:

Сей мощный скиптр писал их рок,

Владел и сушей и морями

И царства покорял с царями;

Но грозен, гибелен врагам,

Он зиждил памятник России,

Его же ввек почтут стихии;

Он блеск давал ее сынам.

Давал и даст он им конечно,

О Павел! и в твоих руках;

Род орлий познается вечно

И в чадах и сынов в сынах.

И ты ль не будешь в мире громок?

Ты Иоаннов двух потомок,

И кровь Петра в крови твоей;

Ты сын владевшия полсветом;

Ты россов царь — и стал предметом

Внимания вселенны всей.

Ступай, наследник царств и славы!

Любой к бессмертию тропой;

Вещай властителям уставы;

Карай противников войной.

Се тысячи нелобедимых,

Всегда в триумфах, в лаврах зримых;

К победам новым на пути

Они вдруг крылья опускают,

И царска слова ожидают,

Которым светом потрясти.

Постойте, пламенны герои!

Монарху подвиг предстоит

Важнейший низложенья Трои:

Он прежде правды вземлет щит

И твердыми идет стопами

Не дщерей разлучать с отцами,

Не кровь невинных проливать,

Но гидр — страшнейших, чем Лернейски,

Ужаснейших, чем львы Немейски, —

Идет пороки он карать.

Идет — и лесть уже бледнеет,

Дрожит обман с двойным лицом,

И злато роскоши тускнеет

Пред медным воина щитом;

Он кинет взор — и злость низложит;

Речет — мздоимство уничтожит

И слабых с сильными сравнит. —

О! где я, где? Иль в новом мире?

Летай рука моя по лире!

Вся кровь от радости кипит!

Друг смертных, гений в багрянице,

Глагол его есть глас отрад

Гонимым, сирому, вдовице

И благо миллионов чад;

Талант, достоинства, заслуги

Любимцы суть его и други,

А стражею любовь сердец;

Отвсюду разные языки

Торжественны возносят клики:

О Павел, Павел! наш отец!

Цветет Россия вертоградом,

Сияет радости лучом!

Весь с весью, град стязует с градом

В избытке, в первенстве своем;

Все, все сокровища природы,

Что внутрь земли, что кроют воды,

Возникшими пред Павлом зрю:

И горы злато источают,

И океаны извергают

Левиафанов в дар царю.

Но что! Куда летят Язоны

Поверх ярящихся валов?

Каким странам несут законы

И страшну мощь своих громов?

Не кройтесь в глубину, наяды!

Спокойся, мир! то росски чады,

Любители наук и муз,

Летят отважнейшим полетом

Обогатиться новым светом,

Вступить с Уранией в союз.

О, коль приятно царско бремя

Для благотворныя души!

Смири свою ты наглость, время!

А ты, о истина! впиши

Надежной, смелою рукою

Царя, плененного тобою,

На трон отцов сволх восход!

Едва облекся он в порфиру,

Вдруг жертвенник возникнул миру,

И славный — счастлив стал народ.

Вдруг скиптр его, как жезл волшебный,

Тел чад, сил рождших воскресил

И радости бальзам целебный

Во грудь отчаяния влил.

О Павел! будешь чтим веками:

Ты начал властвовать сердцами,

Ты с первым шагом приобрел

На нашу верность новы правы

И воспарил ко храму славы,

Как к солнцу бодрственный орел.

Блажен тот муж, кто к Безбородке

Не бродит с просьбой по утрам,

Но миленькой одной красотке

Приносит в жертву фимиам;

Кто к почестям, чинам не падок

И пышной жизнью не прельщен,

Не знает крымских лихорадок,

Ни смрада магистратских стен,

Кто Келлера страшится взора,

От Машек с Ульками бежит

И в доме грабежа, раздора

Над банком в полночь не корпит.

Кто ныне к той любви не тает,

Не млеет завтра от другой,

Прелестных Остенш цену знает,

Но боле свой ценит покой,

И кто ни волей, ни неволей

Дел с ябедой не начинал,

Но, быв своей доволен долей,

Спокойно ел, и пил, и спал!

Он, как Михайлов, утучнится

И будет свеж, как брат его;

И даже ночью не приснится

Ему лихого ничего!

Взглянул ли наш монарх на копие Беллоны —

Пиши паденье царств, низверженные троны;

Вещает — радостну Россию ты поставь;

Задумался — весь мир во счастии представь.

Покорствуя судеб уставу,

Здесь некто положил отцовский шлем с пером,

Меч предков, их любовь к отечеству и славу,

А сам — на козлы сел и хлопает бичом.

Что мне об ней сказать?

К другим и я, бывало,

Легко мог надписи писать,

Но милую хвалить, как ни хвали, — всё мало!

Лишь взглянешь на нее, захочешь ты узнать;

Узнавши, будешь обожать.

Одним тебя стихом, любезна, опишу;

Ты всё мне — я тобой и вижу, и дышу.

Хорош бы Фока был, да много говорит;

Привыкши турков бить, он и своих морит,

Парис и Марс, о том ни слова,

И Адонис, когда хотел,

Меня видали без покрова;

Но как увидел Праксител?

Леандр, в последний раз возникнув из валов,

Молил взирающих сквозь зарево богов:

«О боги, боги! допустите

Взглянуть мне на нее и после потопите!»

В надежде будущих талантов

И вечных за стихи наград,

Родитель спит здесь фолиантов,

Умерший... после чад.

Поверит ли кто мне? — Всегда, во всех местах

Я слышу милую и вижу пред собою;

Она глядит из вод, она лежит в цветах,

Она мне говорит и дуба под корою,

Она и облачно поутру золотит,

Она в природе всё и красит и живит.

О страсть чудесная! чем боле открываю

Угрюмой дикости в местах, где я бываю,

Тем кажется милей, прелестнее она;

Но ах, надолго ль, сей мечтой обольщена,

Блаженствует душа пылающая, страстна?

Минуту — и опять душа моя несчастна

Томится, и опять всё меркнет для меня!

«Где Лора? — глядя вкруг, я думаю, стеня.

Где Лора?» — ни она, никто не отвечает!..

И страждущий Петрарк на камень упадает

Без памяти, без чувств, так холоден, как он,

Лишь эхо отдает глухой и томный стон.

С цветущей младости до сребряных власов

Шувалов бедным был полезен;

Таланту каждому покров,

Почтен, доступен и любезен.

Где Дафнис? Где он воспевает,

Любитель рощ от юных лет?

Мне рощи глухо отвечают:

Его уж нет! Его уж нет!

Он умер! Смерть неумолима!

Почто похитила у нас

Так скоро пастушка любима?

Его ли был увянуть час?

Но ах! погаснул в сердце пламень,

И само сердце стало прах!

Где Дафнис? Зрим лишь серый камень

И бедну мать над ним в слезах!

Так буря вдруг искореняет

Кусточек с первою весной;

Пришла пастушка — помышляет:

Где миленький кусточек мой?

В ужасный день его отхода

От мира в райские поля

Покрылась мраком вся природа:

Грустили небо и земля.

В полудни солнце бледно стало;

Вдруг пожелтел зеленый луг;

Ничто не пело, не дышало;

Лишь только ветер выл вокруг.

Лишь горы страшно отдавали

Рыданье пастушков и стон.

Взошла звезда, а мы в печали

Забыли ночь, забыли сон.

Румяно утро возвратилось,

И друга нам уж не видать!

Сильнее сердце в нас забилось,

Сильнее стали горевать.

Тогда никто не шел ко стаду,

Никто свирель не шевелил;

Но каждый горести в отраду

Горячи слезы молча лил.

О Дафнис, Дафнис! все утехи

С тобою вместе утекли;

Прощай отныне игры, смехи!

Навеки праздники прошли.

Тоска в лугах, тоска средь леса;

Нигде покойных нет минут;

Уже и Флора и Палеса

От мест отчаянья бегут.

В садах плоды уже не зреют;

На пашнях нива не взошла;

В долинах, розы не алеют, —

Полынь с крапивой поросла.

Наш друг своим приятным взглядом

Всему приятность придавал;

Так лозы милы виноградом,

Доколе он на них блистал.

Он был душа всех и забава;

Он лучший был из нас певец;

Он был полей краса и слава

И друг чувствительных сердец.

Но полно! вопли бесполезны;

Запрем в груди свою тоску,

Пойдем воздать, друзья любезны,

Священный долг наш пастушку.

Прочь все от нас уборы! Скинем

Со шляп цветочные венки;

Сберемся вместе, опрокинем

Обвиты елью посошки.

Пойдем на тихую долину,

Где спит прах друга моего;

Оплачем там его кончину,

Восхвалим душу мы его.

Поставим памятник там жалкой,

Посадим кипарис над ним;

Усыплем бледною фиалкой

И скромну надпись начертим:

«Был Дафнис милый и пригожий —

Он здесь теперь в земле сырой.

Увы! где розы след? Прохожий,

Почти ты прах его слезой».

«Мужчины счастливы, а женщины несчастны, —

Селеста милая твердит. —

Их рок прелестною свободою дарит,

А мы всегда подвластны».

Так что ж? Поспорю в том, прекрасная, с тобой,

Я вольность не всегда блаженством почитаю:

Скажи: ты сердцу мил! — свободу и покой

Тотчас на цепи променяю.

Ты клялась мне, ты божилась,

Что и рок не властен в том,

Чтоб ко мне ты пременилась

И вздохнула о другом.

Но увы! я вижу ясно

Обольщение мое:

Ты твердишь любовь всечасно,

А я чувствую ее.

Ты лишь клятвы вымышляешь,

А я в сердце их храню;

Ты терзаешь, умерщвляешь,

А я всё тебя люблю!

«Что с тобой, любезна, стало?

Не слыхать твоих речей;

Всё вздыхаешь, а бывало,

Ты поешь как соловей».

— «С милым пела, говорила,

А без милого грущу;

Поневоле приуныла:

Где я милого сыщу?»

— «Разве милого другого

Не найдешь из пастушков? —

Выбирай себе любого:

Всяк тебя любить готов».

— «Хоть царевич мной прельстится,

Всё я буду горевать;

Сердце с сердцем как сдружится,

Уж не властно выбирать»,

О любовь! приятна мука!

Сколь твоя чудесна власть!

Ни холодность, ни разлука,

Никакая в свете страсть

В нас тебя не истребляет;

Бедно сердце всё щемит,

Тает, тлеет, изнывает —

Нет надежды, а горит.

Возьмите, боги, жизнь, котору вы мне дали!

Довольно с юных лет я втайне воздыхал,

Но вечно горести, всё новые печали...

Конец терпению!.. Я мучиться устал!

Рожденный всех любить без хитрости, без злобы,

Далек от пышности и почестей мирских,

Я счастье полагал во счастии родных,

И что же? — только их я обнимаю гробы!

Увы, и этой мне отрады не иметь!

Любезный, милый брат, ты в сердце лишь остался.

Не буду твоего и праха даже зреть:

Далеко от своей ты родины скончался.

Супруга, мать, сестры тебя всечасно ждут,

А ты последнее дыханье испускаешь;

Ни стону вкруг тебя, ни вздохам не внимаешь,

И хладною рукой во гроб тебя кладут.

О, тягостный удар, невозвратима трата!

Что в сердце мне теперь? Одна любовь лишь брата

Могла в него бальзам успокоенья лить...

И брата больше нет... ах, полно, полно жить!

Что слышу, Диц! смычок, тобой одушевленный,

Поет, и говорит, и движет всех сердца!

О сын Гармонии, достоин ты венца

И можешь презирать язык обыкновенный! [1]

«Ну, видел спуск я трех шаров!»

— «Что ж было?» — «Вздулись и упали

Все в сторону — и проскакали

Куракин, Зубов и Орлов».

Стреляй, о милый враг, в два сердца, не в одно;

А иначе навек несчастливо оно.

Открыт, как истина; без крыл, как постоянство;

Оружие его в невинности одной;

Дитя, но всех сердца он брал в свое подданство, —

Таков был, говорят, сын Лады в век златой!

Где ж ныне он? Увы! нам это неизвестно;

Мы только чтим его и ищем повсеместно.

Он дома — иль Шолье, иль Юм, или Платон;

Со мною — милый друг; у Вейлер — Селадон;

Бывает и игрок — когда у Киселева,

А у любовницы — иль ангел, или рёва.

Друг изящного в природе

И судья а ла козак,

Поперек идущий моде,

Неприятель всяких врак;

Муз и музыки любитель,

Голубков, дроздов гонитель,

Грубый скиф по бороде,

Нежный Орозман душою,

Не по светскому покрою,

Одинаковый везде;

Не ханжа и не ласкатель,

О любезный созерцатель

В банях бабьей красоты!

Плюнь на светски суеты,

О поклонниче Заиры!

И склонись на голос лиры,

Почитающий тебя.

Дай увидеть мне себя

На свободе, в чистом поле;

Сделай честь ты хлебу-соле

Нового в лесу жильца.

Покажись — и хоры птичек,

Соловьев, дроздов, синичек,

Все, увидя мудреца,

Встрепенувшися крылами,

Громко-звонко запоют

И мне весточку дадут,

Что Аркадий милый с нами!

О дом, воздвигнутый Голицыным для псов!

Вещай, доколь тебя не испровергло время,

Что он всего собачья племя

Был истинный отец, блюститель и покров.

Постигнув с юных лет тщету и скоротечность,

Сей инок житие пустынное избрал,

И, кроясь от живых, он взором обнимал

Минувшее и вечность.

Гордись пред галлами, московский ты Парнас!

Наместо одного Лебреня есть у нас:

Херасков, Карамзин, князь Шаликов, Измайлов,

Тодорский, Дмитриев, Поспелова, Михайлов,

Кутузов, Свиньина, Невзоров, Мерзляков,

Сохацкий, Таушев, Шатров и Салтыков,

Тупицын, Похвиснев и наконец — Хвостов.

Один предобрый муж имел обыкновенье,

Вставая ото сна и отходя ко сну,

Такое приносить моленье:

«Хранитель ангел мой! спаси мою жену!

Не дай упасть ей в искушенье!

А ежели уж я... не дай про то мне знать!

А если знаю я, то дай мне не видать!

А если вижу я, даруй ты мне терпенье!»

Нет голоса во мне, а всё я говорю

И худо и добро; сержусь, благодарю,

Хвалю, браню и ложь и правду разглашаю,

И в тысячи местах вдруг слышен я бываю;

Всегда и важен и шутлив,

Умен и глуповат, и дурен и красив;

Еженедельно я иль в месяц возрождаюсь,

И только лишь рожусь, в продажу отпускаюсь.

Я братьями богат, названье нам одно;

Однако в свете мы зовемся не равно.

Узнали? Нет? Еще прибавим:

У нас нет матери, зато

Мы сотни две отцов представим,

И это не причтет в обиду нам никто,

Я бел и сер, легок, бездушен и собою

Во многом сходствую с молвою.

Суворова здесь лик искусство начертало,

Да ведают его грядущи времена:

Едина царства им не стало,[1]

А трем корона отдана.

Се росс, агарян бич, сарматов покоритель,

Защитник Австрии, Италии спаситель.

Какой ужасный, грозный вид!

Мне кажется, лишь скажет слово,

Законы, трон — всё пасть готово...

Не бойтесь, он на дождь сердит.

«Кого вам надобно?» — «Я дом ищу Разврата».

— «Которого, сударь? их в городе два брата».

— «Богатого». — «Как тот, так и другой богат».

— «Не очень складного». — «Не мелодец и брат».

— «Он крут обычаем». — «И тот, избави боже!»

— «Жена красавица». — «И у другого тоже».

— «Короче, тот рогат, которого ищу».

— «Какой же случай!.. я молчу».

Даруй мне, муза, тон согласный

С унынием души моей,

А ты, о добрый иль несчастный,

Склони свой слух и пожалей!

Дамон недавно был душою,

Утехой в дружеских пирах,

Резов был, как зефир весною,

Пригож, как роза на лугах.

Он взором гнал печаль и скуку,

Устами радость сообщал.

Друзьям своим давая руку,

Тогда ж и сердце отдавал.

Вчера, при месячном сиянье,

Друзьям, прощаясь, говорил:

«Как грустно с вами расставанье!»

И взор на них остановил.

Бьет час, потом — и весть несется,

Печальна весть: Дамона нет!

В Дамоне сердце уж не бьется,

Исчезнул вмиг весенний цвет!

Тут в первый раз еще познали

Дамона к Лизе жарку страсть:

Он таял, но, увы, к печали!

Душ прямо нежных это часть!

Их слезы издают на камедь.

Дамон, не могши потушить

Снедавший сердце лютый пламень,

Решился сам себя убить.

Я не архангел Гавриил,

Но, воспоен пермесским током,

От Аполлона быть пророком

Сыздетства право получил.

Итак, внимай, новорожденна,

К чему ты здесь определенна:

Ты будешь маменьке с отцом

Отрадой, счастьем, утешеньем,

Любезна пола украшеньем

И в добронравьи образцом;

Ты будешь без красы приятна,

Без блеска острых слов умна,

Без педантизма учена,

Почтенна и без рода знатна,

И без кокетства всем мила,

Какою маменька была, —

Вот мой урок и похвала,

Едва ли не впоследни пета!..

Когда ты, Маша, расцветешь,

Вступая в юношески лета,

Быть может, что стихи найдешь —

Конечно, спрятанны ошибкой, —

Прочтешь их с милою улыбкой

И спросишь: «Где же мой поэт?

В нем дарования приметны».

Услышишь, милая, в ответ:

«Несчастные недолголетны;

Его уж нет!»

Дельфира! вот стихи, которых ты желала!

Но боле от меня вперед не ожидай,

Ты знаешь, я попал в поэты невзначай

С тех пор, как ты меня узнала.

Тогда я молод был, притворствовать не знал,

Ты показалась мне мила и добродушна,

Такою я тебя в стихах и называл,

И лира завсегда была тебе послушна.

Увы, как худо знал тогда я нравы, свет!

Я думал, что везде — в Аркадии поэт;

Я думал, как пчела сбирать в собраньях соты,

Учиться ловкости, свой разум украшать,

Давать красивые языку обороты,

Чтоб более потом в стихах моих блистать;

Но что же я нашел?.. Прощайте, лестны виды!

Все стихотворчески мечты!

Прощайте, грации, и сильфы, и сильфиды!

Что вместо их, поэт, увидел в свете ты?

Там к дарованиям холодность иль презренье;

Тут осторожность, подозренье.

К кому пристать и чем начать свой разговор?

Там целый день молчат, потупя в карты взор;

Здесь заняло умы вчерашне производство;

Там хвалят бархатов московских превосходство

Иль мысль свою кладут на именинный пир;

А там один с другим в пресильном жарком споре.

Что новый старого красивее мундир!

Певец от скуки, в горе

Переменяет круг, имея только дар

Живее чувствовать прекраснейшего цену;

Поет он Делию, иль Дафну, иль Климену,

Поет их острый ум, любезность, милый нрав,

Нимало не искав

Другого награжденья,

Как только с ними обхожденья,

Приятных для него в их обществе минут,

Но что ж его хвалы и здесь произведут?

Муж, видя мадригал супруге, ужаснется

И всем рассказывать знакомым понесется,

Что наш питомец муз пленен его женой,

Которая его играет простотой,

Без памяти от ней! — Жена из потаканья,

А более боясь от мужа увещанья,

Усмешкой иногда иль взглядом подтвердит —

И вдруг наш бедненький пиит

Пойдет у всех за селадона.

Вот жребий здесь певцов и деток Аполлона

В награду за хороший стих!

Он в летах молодых не слишком нам ужасен,

Но в зрелость дней своих

Виною городских быть басен,

Признаться, тяжело, и легче во сто раз

Быть в обществе немым и позабыть Парнас.

Нет, Хлоя! не могу я страсти победить!

Но можно ли тебя узнать и не любить?

Ах! ты даешь мне ум, воспламеняешь к славе,

Рассееваешь грусть и исправляешь в нраве;

Год жизни я отдам за этот райский час,

Чтоб видеть мне тебя, чтоб слышать мне твой глас,

И часто мысль одна: увижу завтра Хлою —

Уже на целый день веселья мне виною.

Смейтесь, смейтесь, что я щурю

Маленьки мои глаза,

Я уж видел, братцы, бурю,

И знакома мне гроза.

Побывал и я средь боя,

Видел смерть невдалеке,

Так не стыдно для покоя

Погулять и в колпаке.

Чей это, боже мой, портрет?

Какими яркими чертами

Над впалыми ее глазами

Натиснуты все сорок лет!

Темира! виноват; ты точно отгадала.

Прости! всё лгал перед тобой:

Любовь моя к другой,

А не к тебе пылала;

Другою день от дня,

Час от часу прельщался боле;

Другой по всем местам искал я поневоле,

Жестокости ее кляня.

Равно и в песнях нет ни слова,

Которое бы я от сердца написал:

«Прелестная! мой бог! жестокая! сурова!» —

Всем этим я тебя для рифмы называл.

Так точно я вздыхал, лил слезы пред тобою,

А в сердце занят был тогда совсем другою.

Да что в тебе и есть? согласен, милый взгляд...

Отменной белизны зубов прекрасных ряд...

Густые волосы, каких, конечно, мало:

Для трех бы граций их достало...

Две ямки на щеках, вместилище зараз...

Любезность, ум — и всё тут было —

Пустое, чтоб кому из нас

Всё это голову вскружило!

Бедно сердце! как решиться,

Забывать или любить?

Но, любя ее, крушиться,

Без отрады слезы лить,

Вечно мучиться, томиться!..

«Даром, даром!» — говоришь,

И любить ее велишь.

Ах! люблю ее, пылаю!

Разум, душу, милый взгляд —

Всё в ней, всё я обожаю,

Но к себе я вижу хлад!..

«Полно, полно!.. забываю!» —

Разум! ты меня крепишь

И забыть ее велишь.

Позабуду! — Но доколе? —

Ах! пока не встречусь с ней:

Я опять тогда в неволе

Милых мне её цепей.

«Грустно, грустно быть в сей доле!

Грустно!» — сердце, ты твердишь,

А любить ее велишь.

Прочь, слабое дитя! не будь в моих очах!

Иль гряну громом — и ты прах!

Для лука моего Перун твой не опасен:

Дитя, как я, и сам ужасен.

Надменный, видишь ли гигантов жребий злой,

Попранных громовой стрелой?

А ты, гремящий бог, взгляни на прелесть Леды —

И будь же лебедь, в знак победы!

«Я разорился от воров!»

— «Жалею о твоем я горе».

— «Украли пук моих стихов!»

— «Жалею я об воре».

«Увы, — Дамон кричит, — мне Нина неверна!

Лукавый пол! твой дар лишь только лицемерить!

Давно ли мужем мне своим клялась она?..»

— «И мужем?.. можно ль не поверить!»

Влеком унынием сердечным,

Пойду я с лирой в те места,

Где сном дарит природа вечным,

Где спит и скорбь, и суета.

Там добродетельной Эльвиры

Над прахом слезы я пролью

И с тихим звуком томной лиры

К безмолвным теням воспою:

Мир вечный вам! вкушайте сладость

Спокойства в пристани от бед;

Теперь для вас печаль и радость

Уже ничто: для вас их нет!

Уже вам боле не ужасны

Удары, пораженья злых,

Ни тайны ковы не опасны,

Ни явное гоненье их.

Уже никто судом бесчинным

Не может дух ваш отравить,

Из чистых, правых сделать винным

И в сердце острый меч вонзить.

Нет! сердце в вас уже не бьется,

Оно спокойно всякий час,

Уже оно не отзовется

Ниже любезнейшей на глас.

Чувствительный! вкушай отраду,

Сверша теченье бурных дней,

Не бойся сладкого ты жду

Обворожающих очей;

Не бойся более презренья

И колких порицаний ты

В награду твоего смиренья,

Незлобна сердца простоты.

Ах! долго ли и мне, несчастну

Здесь страннику, влачить мой путь?

Когда пройду я степь ужасну?

Пора, пора уж отдохнуть!

Привесьте к урне сей, о грации, венец:

Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.

В спокойствии, в мечтах текли его все лета,

Но он внимаем был владычицей полсвета,

И в памяти его Россия сохранит.

Сын Феба! возгордись: здесь муз любимец спит.

«О чем ты сетуешь, прелестная Харита?»

— «Увы! С любимым я певцом разлучена!

Послала смерть Петру, ошибкою она

Сразила Ипполита».

Любовь любовию пленилась

И с Душенькой соединилась,

А эта Душенька от душечки родилась,

И сердце наконец

Без сердца для сердец

Их связно связь изобразило.

Читатель! Что ж бы это было?

Кто отгадал? спрошу вас я:

Галиматья!

Прохожий! пусть тебе напомнит этот стих,

Что всё на час под небесами:

Поутру плакали о смерти мы других,

А к вечеру скончались сами.

Любовник в первый день признаньем забавляет;

Назавтра — говорят: несносно докучает;

На третий слушают, не поднимая глаз;

В четвертый — с робостью отказ;

На пятый — слабое упорство и смятенье;

В шестой — ни да, ни нет, и страх, и сожаленье;

В седьмой — без головы;

В осьмой — увы!

Друзья! сестрицы! я в Париже!

Я начал жить, а не дышать!

Садитесь вы друг к другу ближе

Мой маленький журнал читать:

Я был в Лицее, в Пантеоне,

У Бонапарта на поклоне;

Стоял близехонько к нему,

Не веря счастью моему.

Вчера меня князь Д<олгоруко>в

Представил милой Рекамье;[1]

Я видел корпус мамелюков,

Сиеса, Вестриса, Мерсье,[2]

Мадам Жанлис, Виже, Пикара,[3]

Фонтана, Герля, Легуве,[4]

Актрису Жорж и Фиеве;[5]

Все тропки знаю булевара,

Все магазины новых мод;

В театре всякий день, оттоле

В Тиволи и Фраскати, в поле.[6]

Как весело! какой народ!

Как счастлив я! — итак, простите!

Простите, милые! и ждите

Из области наук, искусств

Вы с первой почтой продолженья,

Истории без украшенья

Идей моих и чувств.

Против окна в шестом жилье,

Откуда вывески, кареты,

Всё, всё, и в лучшие лорнеты

С утра до вечера во мгле,

Ваш друг сидит еще не чесан,

И на столе, где кофь стоит,

«Меркюр» и «Монитер» разбросан,

Афишей целый пук лежит:

Ваш друг в свою отчизну пишет;

А Журавлев уж не услышит! [1]

Вздох сердца! долети к нему!

А вы, друзья, за то простите

Кое-что нраву моему;

Я сам готов, когда хотите,

Признаться в слабостях моих;

Я, например, люблю, конечно,

Читать мои куплеты вечно,

Хоть слушай, хоть не слушай их;

Люблю и странным я нарядом,

Лишь был бы в моде, щеголять;

Но словом, мыслью, даже взглядом

Хочу ль кого я оскорблять?

Я, право, добр! и всей душою

Готов обнять, любить весь свет!..

Я слышу стук!.. никак за мною?

Так точно, наш земляк зовет

На ужин к нашей же — прекрасно!

Сегюр у ней почти всечасно:

Я буду с ним, как счастлив я!

Пришла минута и моя!

Простите! время одеваться,

Чрез месяц, два — я, может статься,

У мачты буду поверять

Виргилиеву грозну бурда;

А если правду вам сказать,

Так я глаза мои защурю

И промыслу себя вручу.

Как весело! лечу! лечу!

Валы вздувалися горами,

Сливалось море с небесами,

Ревели ветры, гром гремел,

Зияла смерть, а N.N. цел!

В Вестминстере свернувшись в ком,[1]

Пред урной Попа бьет челом;

В ладоши хлопает, на скачке,

Спокойно смотрит сквозь очков

На стычку Питта с Шериданом,

На бой задорных петухов

Иль дога с яростным кабаном;

Я в Лондоне, друзья, и к вам

Уже объятья простираю —

Как всех увидеть вас желаю!

Сегодня на корабль отдам

Все, все мои приобретенья

В двух знаменитейших странах!

Я вне себя от восхищенья!

В каких явлюсь к вам сапогах!

Какие фраки! панталоны!

Всему новейшие фасоны!

Какой прекрасный выбор книг!

Считайте — я скажу вам вмиг:

Бюффон, Руссо, Мабли, Корнилий,

Гомер, Плутарх, Тацит, Виргилий,

Весь Шакеспир, весь Поп и Гюм;

Журналы Аддисона, Стиля...

И всё Дидота, Баскервиля![2]

Европы целой собрал ум!

Ах, милые, с каким весельем

Всё это будет разбирать!

А иногда я между дельем

Журнал мой стану вам читать:

Что видел, слышал за морями,

Как сладко жизнь моя текла,

И кончу тем, обнявшись с вами:

А родина... всё нам мила!

Седящий на мешках славяно-русских слов,

От коего мы спим, а цензоры зевают,

Кто страшен грациям, кого в листочках Львов,

А Павлом Юрьичем домашни называют,

Рек сам себе: «Я врать досель не уставал,

Так подурачимся ж еще мы для забавы».

Он рек — и вмиг свахлял из щепочек

«Храм славы!»

Сотиньус, рот разинув, пал,

А Львов вприсядку заплясал.

«Что за журнал?»

— «Не хватский».

— «Кто же читал?»

— «Посадский».

— «А издавал?»

— «Сохацкий!»

«Что легче перышка?» — «Вода», — я отвечаю.

«А легче и воды?» — «Ну, воздух». — «Добрый знак!

А легче и его?» — «Кокетка». — «Точно так!

А легче и ее?» — «Не знаю».

Я счастлив был во дни невинности беспечной,

Когда мне бог любви и в мысль не приходил;

О возраст детских лет! почто ты бы не вечной?

Я счастлив был.

Я счастлив был во дни волшебств, очарований,

Когда любовью свет и красен лишь и мил;

Дождуся ли опять толь сладостных мечтаний?

Я счастлив был.

Я счастлив был во дни надежды, уверенья,

Когда Кларисы взгляд меня животворил;

Одни желания уж были наслажденья!

Я счастлив был.

Я счастлив был во дни восторгов непрерывных

И сердцу милых бурь! Как я тогда любил!

Увы! тогда не пел я в песнях заунывных:

Я счастлив был.

Как сын проклятия, скитаюсь

Издавна я по всем странам;

Уйти от горести стараюсь,

Но горесть всюду по следам.

Увы! лишь вспомню страсть несчастну...

Прости, мой ум! прости, покой!

Я вижу фурию ужасну,

Бегу ее — она за мной!

Всю молодость провел в стенаньи;

Состарелся, а всё влачу

Любови цепь в тоске, в изгнаньи,

И тщетно смерти я хочу!

«Ступай далеко, — мне сказали, —

Там знают жалость». Что ж? и там

Безумца лишь во мне искали,

Смеялись бедного слезам!

О дети счастья, грех смеяться!

Я без ума, но я ваш брат;

Что мы предвидим? Может статься,

Несчастней будете стократ.

Страшитеся любви опасной

И пожалейте вы о том,

Кто, розою пленясь прекрасной,

Уколот был ее шипом.

Два разные, мой друг, прозванья ты мешаешь

Людей, которые не сходствуют ни в чем;

Итак, когда ты их не знаешь,

То я тебе скажу о том и о другом:

Один приятный был писатель,

Другой едва ли и читатель;

Один стихи, другой лишь вексели писал;

Тот в Панову свирель, а этот в банк играл.

Как! Рифмин жив еще и телом и душой?

А я уже сказал: ему и нам покой!

«Кто как ни говори, а Нина бесподобна!

Прелестна — в сторону, но как она умна!

С каким познаньем! как скромна!

Как горлинка, незлобна!

Какая добра мать, как любит всех друзей!»

— «И мужа?» — «Ну... он сносен ей».

Поэт Оргон, хваля жену не в меру,

В стихах своих ее с Венерою сравнял.

Без умысла жене он сделал мадригал

И эпиграмму на Венеру!

Здесь мать двух близнецов почила в цвете дней;

Один на часть отцу, другой оставлен ей.

Не дрогнет начертать на камне сем резец:

«Здесь прах смиренный жены, отшедшей к богу,

Свет суетный об ней забудет наконец,

Но бедный и сюда откроет к ней дорогу

И теплую слезу в уплату принесет:

Плоть гибнет, но добро из рода в род живет».

«Полвека стан его возили в сей юдоле!»

— «И только?» — «А чего ж вам боле?»

Люблю — есть жизнью наслаждаться,

Возможным счастьем упиваться,

Всех чувств в обвороженьи быть.

Любил же — значит: полно жить!

Яснее: испытать собою,

Что клятвы — слов каких-то звон;

Что нежность — хитрости игрою;

Невинность — маска; счастье — сон!

Здесь добрый Еропкин, свершив свой жизни круг,

На время опочил, как солнце лучезарно.

Быть может, некогда потомство благодарно

Воздвигнет обелиск во мзду его заслуг;

Быть может!.. между тем смиренный муз любитель

Приносит в дань ему, что в силах: только стих.

«Москва! — он говорит, — се твой второй спаситель![1]

Москва! Рим древний жив... в героях лишь своих».

Во славу троицы певцов

Журнал для толка, а не вкуса

Имеет быть и впредь в печатне Гиппиуса.

Хвостов. Кутузов. Салтыков.

Без имя Рифмодей глумился сколько мог

Над глупостью — хвалить в стихах красивый слог.

Не худо бы потом на вкус слепить сатиру,

А там и здравый смысл ухлопать в добрый час

И кончить тем свою поэтику для нас;

Тогда уж смело дуй в свою перунну лиру!

Стени, дочь нежная, над урною отца!

Я сам в смущении забыл талант певца:

Не в силах петь вождя героев,

Достигшего седин под лаврами средь боев;

Но доброму отцу, но другу лишь людей

Вздох сердца посвящаю

И оком, полным слез, со брега жизни сей

Тень милую для нас в мир лучший провождаю.

Как этот год у нас журналами богат!

И «Вестник от карел» и «Просвещенья сват»,

«Аврора» и «Курьер московский», — не Европы,

И грузный «Корифей» — дорожник на Парнас…

Какой для чтения запас!

Нахальство, Аристарх, таланту не замена;

Я буду всё поэт, тебе наперекор!

А ты — останешься всё тот же крохобор,

Плюгавый выползок из <гузна> Дефонтена.

Ему плетет венец терновый Каллиопа,

А родина давно признала в нем Эзопа.

Не понимаю я, откуда мысль пришла

Клеону приписать Фуфоновой «Цирцею»?

Цирцея хитростью своею

Героев полк в зверей оборотить могла,

А эта — мужа лишь, да и того в козла!

Слуга покорный тем и этим в тот же час;

Закутан весь, как водолаз;

На лыжах — как остяк; как сатана — с рогами.

Амур ли то? Скажите сами!

Слушай всякий, кто с ушами,

Чтоб недаром я кричал.

Ночь усеяна звездами;

Било час, второй настал.

Спи, кащей, одним ты глазом,

А другим гляди востро:

Вот уж в се́нях; он как разом

Всё утащит серебро.

Вместе ль ты, сосед, с женою?

Не кладися на запор:

Лезет гость к тебе трубою;

Черт на вымыслы провор.

Эй, рифмач! храпеть не дело

Над бумагой со свечой:

Долго ль вспыхнуть? Всё сгорело!

Так и мне беда с тобой,

Частный! Слышишь ли, как вою,

Исполняя твой приказ?

Если нет, так я утрою

Для тебя в последний раз.

Слушай всякий, кто с ушами,

Чтоб недаром я кричал;

Темна ночь храпит над нами;

Било час, второй настал.

«Ты ль это, Буало? Какой смешной наряд!

Тебя узнать нельзя, совсем переменился!»

— «Молчи! нарочно я Графовым нарядился:

Сбираюсь в маскерад».

Пусть Клио род его от Рюрика ведет, —

Поэт, к достоинству любовью привлеченный,

С благоговением на камень сей кладет

Венок, слезами муз и дружбы орошенный.

Младая пленница! не проклинай войну;

Забудь отечество: не ты, но я в плену!

Твой взор мне столько ж мил, как первый луч денницы.

Но что! ты слезы льешь сквозь длинные ресницы?

Жаль друга, государь!

А где же он?

Убит,

Иль, может быть, в сию минуту он бежит.

Я заменю его.

Ах, другу нет замены!

Зри слезы, царь, мои.

Они мне драгоценны!

Что хочешь ты сказать, небесна красота?

Он целовал меня и в очи и в уста;

Спал на груди моей... он в сердце и поныне.

Довольно: я хочу покорствовать судьбине;

Но, Вайна, вот покров: сокрой им от меня

Ты прелести свои!

Пускай пойду, стеня,

Дражайшего искать средь трупов убиенных

Или скитаться с ним в пустынях отдаленных.

Ступай, куда тебя звезда твоя ведет;

Да будет милая хранима небесами!

Да проклят тот, кому желание придет

Похитить поцелуй, уступленный с слезами!

Что пред соперницей Эраты наше пенье!

Она лишь голосом находит путь к сердцам,

Я лиру положу К<уракино>й к ногам

И буду сам внимать в безмолвном восхищенье.

О, тяжкой жизни договор!

О дщерь полубогов! нет и тебе свободы!

Едва родилась ты, что твой встречает взор?

Свивальники, сироп и оды!

Подзобок на груди и, подогнув колена,

Наш Бавий говорит, любуясь сам собой:

«Отныне будет всем поэтам модным смена!

Все классики уже переводимы мной,

Так я и сам ученым светом

Достоин признан быть классическим поэтом!»

Так, Бавий, так! стихи, конечно, и твои

На лекциях пойдут в пример галиматьи!

Лапландский князь, жених гренландския княжны,

В день свадьбы, простудясь, горячкой умирает.

Тревога, брачные свечи погашены,

Стон, слезы; наконец любовник оживает.

Внемли и выступи, народ,

Попарно свой устроя ход!

Вы помнить роль свою старайтесь!

А вы? — вы с такты не сбивайтесь!

О князь! итак, ты мой!

А ты моя, княжна!

Акт кончится, и ты со мной сопряжена!

О боги! о судьба! о счастие! о сладость!

Народ! пляши и пой! дели со мною радость!

Воспляшем, воспоем, докажем нашу радость!

Ты болен, милый князь?

Озноб во мне и жар!

Увы!

Прости!.. прости!

Несноснейший удар!

Завистливая смерть! о рок бесчеловечной!

Народ! пляши и пой в знак горести сердечной!

Воспляшем, воспоем в знак горести сердечной!

Супруг твой оживет: прерви, царевна, стон!

Невинною трех парк ошибкой умер он.

О царь! будь паки жив!

Мои ли это ноги?

Княжну ль еще я зрю?.. О милосерды боги!

Дражайший князь! пойдем, пойдем скорее в храм!

Народ! пляши и ней похвальну песнь богам!

Воспляшем, воспоем похвальну песнь богам!

Пловец под тучею нависшей,

Игралище морских валов,

Не зря звезды, ему светившей,

Покоя просит у богов.

К покою простирают длани

И Мидии роскошный сын,

И мужественный витязь в брани

Пространных Фракии долин.

При старости и жизни в цвете

Всегда в отраду нам покой,

Непокупаемый на свете

Ниже и пурпура ценой!

Нередко грусть и сильных гложет

В их позлащенных теремах,

И ревность ликторов не может

Отгнать от них заботы, страх.

Но кто же более проводит

В покое круг летящих дней?

Лишь тот, кто счастие находит

Среди семейства и друзей;

Приютной хижиной доволен,

Наследьем скромным от отца,

В желаньях строг, в деяньях волен

И без боязни ждет конца;

Чужд зависти, любостяжанья,

Днем весел, в ночь покойно спит!

Почто нам лишние желанья,

Коль смерть внезапу нас разит?

Почто от пристани пускаться

Во треволненный океан,

Бездомным сиротой скитаться

Под небосклоном чуждых стран?

Мать-родину свою оставишь,

Но от себя не убежишь:

Умолкнуть сердце не заставишь

И мук его не усмиришь!

Ни день, ни час не в нашей воле;

Счастливцев совершенных нет!

Так будем же в смиренной доле

Сносить равно и мрак и свет!

Ахилл толь рано жизнь оставит,

Титан два века будет жить;

Кто знает, чью из нас прибавит

Иль укоротит парка нить?

На пажитях твоих красивых

Пестреет стадом каждый луг

И ржание коней строптивых

Разносит гул далече вкруг.

Тебя богатство, знатность рода

В червлену ризу облекли,

А мне фортуна и природа

Послали в дар клочок земли;

Таланта искру к песнопенью

На лад любимых мной творцов

И равнодушие к сужденью

Толпы зоилов и глупцов.

Потомство! Россиян завидуй торжеству:

Монарх их возвратил народам чуждым правы,

Европе мир, царям достоинство державы

И храмы божеству.

Откуда визг и крик далече раздается?

Читатель рассмеется,

Когда ему скажу, что́ этому виной:

Ребята, на площадь собравшися толпой,

На воздух пузырьки в соломенку пущали;

Но игры детские не далеки от ссор:

Они за пузырьки в такой пришли задор,

Что начали игрой, а дракой окончили.

Не той ли важности у нас

В журналах авторские брани?

Воюют целый год за буки и за аз,

А мы зевотою за то им платим дани.

Некстати, а хвалю пример Карамзина:

Что ставит он в отпор хулителям? Беспечность.

Он зритель пузырей: и что же их война?

Зоилам часовать; его твореньям вечность.

Кого не увлечет талант сего поэта?

Ему никто не образец:

Он сыплет остротой, но завсегда мудрец

Еще в младые лета.

Великий человек и духом и делами!

Тебе подобные родятся лишь веками.

На чуждых берегах, где властвует тиран,

В плену мы слезы проливали

И, глядя на Евфраф, тебя воспоминали,

Родимый Иордан!

На лозах бледных ив, склонившихся к реке,

Качались томно наши лиры;

Увы, а мы от них, безмолвные и сиры,

Сидели вдалеке!

Рабы (вкруг нас ревел свирепой стражи глас),

В неволе пользы нет от стона;

Воспряньте духом вы и песнею Сиона

Пролейте радость в нас!

Ах! нам ли песни петь среди своих врагов,

Они с отчизной разлучили,

Где наша колыбель, где сладость жизни пили,

Где наших персть отцов!

Прилипни навсегда язык к устам моим,

Замри рука моя на лире;

Когда забуду я тебя, древнейший в мире,

Святый Иерусалим!

Напомни, господи, Эдомовым сынам [1]

Ужасный день, когда их злоба

Вопила: смерть им, смерть и пламень вместо гроба!

Рушь всё: престол и храм!

Но горе, горе злым: наш мститель в небесах,

Содрогнись, чадо Вавилона!

Он близок, он гремит, низвергайся со трона,

Пади пред ним во прах!

Таланты все в родстве; источник их один,

Для них повсюду мир; нет ни войны, ни грани, —

От Вислы до Невы чрез гордый Апеннин

Они взаимно шлют приязни братской дани.

И ангелы в плоти не дольше роз живут.

Увы! где прелести, любезность без искусства?

Где милый нрав и ум, возвышенные чувства,

Моя отрада, жизнь?.. всё тут!

Потомство! вот Петров,

Счастливейший поэт времен Екатерины:

Его герои — исполины;

И сам он по уму и духу был таков.

Чего ты требуешь, Измайлов, от меня?

Как! мне, лишенному поэзии огня,

В глубокой старости забытому Парнасом,

Пугать и вкус и слух своим нестройным гласом!

Увы! всему пора: и я был молод, пел;

С восторгом на венок Карамзина смотрел

И состязался с ним, как с другом, в песнопеньи...

Его уж нет! Теперь душа моя в томленья

Глядит на кипарис, глядит на небеса

И ждет в безмолвии свидания часа.

Природа вновь цветет, и роза негой дышит!

Где юный наш певец? Увы, под сей доской!

А старость дряхлая дрожащею рукой

Ему надгробье пишет!

Была пора, питомец русской славы,

И я вослед Державину певал

Фелицы мощь, погром и стон Варшавы, —

Рекла и бысть — и Польши трон упал.

Пришла пора... увянул, стал безгласен

И лиру прах в углу моем покрыл;

Но прочь свое! мой вечер тих и ясен:

Победы звук меня одушевил.

Взыграй же, дух! Жуковский, дай мне руку!

Пускай с певцом воскликнет патриот:

Хвала и честь Екатерины внуку!

С ним русский лавр цвесть будет в род и род.

Счастливый Писарев! Мне ль, старцу, близ могилы

В альбоме грации страницу занимать

Между младых певцов?.. Но грации так милы!

Любимец их так добр!.. Не смею отказать.

Не ведаю, какой судьбой

Червонец золотой

С Полушкою на мостовой

Столкнулся.

Металл сиятельный раздулся,

Суровый на свою соседку бросил взор

И так с ней начал разговор:

«Как ты отважилась со скаредною рожей

Казать себя моим очам?

Ты вещь презренная от князей и вельможей!

Ты, коей суждено валяться по сумам!

Ужель ты равной быть со мною возмечтала?»

— «Никак, — с покорностью Полушка отвечала, —

Я пред тобой мала, однако не тужу;

Я столько ж, как и ты, на свете сем служу.

Я рубищем покрыту нищу

И дряхлой старостью поверженну во прах

Даю, хоть грубую, ему потребну пищу

И прохлаждаю жар в запекшихся устах;

Лишенна помощи младенца я питаю

И жребий страждущих в темнице облегчаю,

Причиною ж убийств, коварств, измен и зла

Вовек я не была.

Я более горжусь служить всегда убогим,

Вдовицам, сиротам и воинам безногим,

Чем быть погребену во мраке сундуков

И умножать собой казну ростовщиков,

Заводчиков, скупяг и знатных шалунов,

А ты»... Прохожий, их вдали еще увидя,

Тотчас к ним подлетел;

Приметя же их спор и споров ненавидя,

Он положил ему предел,

А попросту он их развел,

Отдав одну вдове, идущей с сиротою,

Другого подаря торгующей красою.

«Сколь счастлив тот, кто Дружбу знает!

Ах, можно ль с ней сравнить Любовь!

Та, я слыхала, нас терзает,

Тревожит сердце, дух и кровь;

А ты, о Дружба, утешаешь

И, как румяная заря,

Сердца в нас греешь, не сжигаешь,

Счастливыми навек творя».

Вчера так Лиза рассуждала

(Ей отроду пятнадцать лет),

Она сама еще не знала,

Что есть ли сердце в ней иль нет.

Пленясь прекрасною мечтою,

Желает всякий час иметь

Подобье Дружбы пред собою,

Чтоб больше к ней благоговеть.

«Сколь буду, говорит, я рада,

Имея образ, Дружба, твой!

В уединенном месте сада

Поставлен храмик будет мной,

А в храмике твой зрак священной;

Я — жрицей бы его была».

По сем с душою восхищенной

Невинность к резчику пошла.

Резчик ее представил взору

Богини точный истукан

Без прелестей и без убору,

Вид скромной и простой ей дан.

«Что вижу? — Лизонька вскричала —

И тени прелестей тут нет,

С какими в сердце начертала

Любезной Дружбы я портрет!

Постой... я зрю дитя прекрасно,

Ах, это Дружество и есть!

Вот бог, которым сердце страстно!»

Потом, спеша его унесть,

«Нашла! нашла!» — она твердила.

Вотще художник ей гласил:

«Ведь ты Любовь, Любовь купила!»

Зефир сих слов не доносил.

Хотя Надежда ввек

Со Страхом не дружилась,

Но час такой притек,

Что мысль одна родилась,

Как в той, так и в другом,

Какая ж мысль смешная:

Оставить свой небесный дом

И на землю идти пешком,

Узнать — кого?.. людей желая.

Но боги ведь не мы, кому их осуждать!

Мы до́лжны рассуждать,

Умно ли делаем, согласно ли с законом,

Не нужно ль наперед зайти к кому с поклоном?

А им кого просить? Все перед ними прах.

Итак, Надежда захотела

И тотчас полетела;

Пополз за ней и Страх.

Чего не делает охота!

Они уж на земле. Для первыя ворота

Везде отворены;

Все с радостью ее встречают

И величают,

Как будто им даны

Майорские чины.

Напротив же того, ее сопутник бродит

И, бедненький, нигде квартиры не находит.

«Постой же! — Страх сказал. — Так, людям я назло,

Нарочно к тем ворвуся силой,

Которым больше мой не нравен вид унылой».

Сказал и сделал так.

Читатель, если не дурак,

То, верно, следствий ждет чудесных

Прихода сих гостей небесных,

И не ошибся он.

Лишь только на землю они спустились,

Вдруг состояния людские пременились:

Умолк несчастных стон;

Смиренна нищета впервые улыбнулась,

Как будто уже к ней фортуна оглянулась,

А изобилие, утех житейских мать,

Всечасно стало трепетать.

Какая же тому причина?

Мне сказывали, та, что случай иль судьбина,

Пускай последняя, Надежду привела

К искусну химику в убогую лачугу,

А спутника ее ко Плутусову другу

И дом заводчика в постой ему дала.

Шмель, рояся в навозе,

О хитрой говорил Пчеле,

Сидевшей вдалеке на розе:

«За что она в такой хвале,

В такой чести у всех и моде?

А я пыхчу, пыхчу, и пот свой лью,

И также людям мед даю,

А всё как будто нуль в природе,

Никем не знаемый досель».

— «И мне такая ж участь, Шмель! —

Сказал ему я, воздыхая. —

Лет десять как судьба лихая

Вложила страсть в меня к стихам.

Я, лучшим следуя певцам,

Пишу, пишу, тружусь, потею

И рифмы, точно их кладу,

А всё в чтецах не богатею

И к славе тропки не найду!»

Чума и смерть вошли в великолепный град,

Вошли — и в тот же миг другой Эдемский сад!

Где с нимфами вчера бог Пафоса резвился,

В глубокий, смрадный гроб, в кладбище превратился.

Ужасно зрелище! Везде, со всех сторон

Печально пение, плач, страх, унылый звон;

Иль умирающа встречаешь, или мертва,

Младенец и старик — всё алчной смерти жертва!

Там дева, юношей пленявшая красой,

Бледнеет и падет под лютою косой;

Там, век дожившая, вздох томный испускает,

И вздоху оному никто не отвечает;

Никто!.. полмертвая средь стен лежит пустых,

Где только воет ветр, и мыслит о своих

Сынах и правнуках, чумою умерщвленных.

В один из оных дней, вовеки незабвенных,

Приходит в хижинку благочестивый муж,

Друг унывающих, смиренный пастырь душ,

Приходит — и в углу приюты ветхой, бедной,

При свете пасмурном луны печальной, бледной,

Зрит старца, на гнилых простертого досках,

Зрит черно рубище, истлевше в головах,

Кувшин, топор, пилу, над дверию висящу,

И боле ничего... Едва-едва дышащу,

Он старцу тако рек: «Готовься, сыне мой,

Прияти по трудах и бедствиях покой;

Готовься ты юдоль плачевную оставить,

В которой с ну́ждою мог жизнь свою пробавить,

Где столько горестей, забот, печали, слез

В теченье дней твоих ты, верно, перенес».

— «Ах, нет! — ответствовал больной дрожащим гласом.—

Я тяжко б согрешил теперь пред смертным часом,

Сказав, что плохо мне и горько было жить.

Меня небесный царь не допускал тужить.

Доколе мочь была, всяк день я был доволен,

Здоров, пригрет и сыт и над собою волен.

Кормилицы мои — топор был и пила…

А куплена трудом и корочка мила!»

Исполнен пастырь душ приятна изумленья

Вещает наконец: «И ты без сожаленья

Сей оставляешь мир?» Болящий отвечал:

«Хоть белый свет и мил, но я уж истощал

И боле не смогу достать работой хлеба,

Так лучше умереть!» Он рек — и ангел с неба,

Спустяся в хижину, смежил ему глаза...

И канула на труп сердечная слеза.

Какой-то добрый человек,

Не чувствуя к чинам охоты,

Не зная страха, ни заботы,

Без скуки провождал свой век

С Плутархом, с лирой

И Пленирой,

Не знаю точно где, а только не у нас.

Однажды под вечер, как солнца луч погас

И мать качать дитя уже переставала,

Нечаянно к нему Фортуна в дом попала

И в двери ну стучать!

«Кто там?» — Пустынник окликает.

«Я! я!» — «Да кто, могу ли знать?»

— «Я! та, которая тебе повелевает

Скорее отпереть». — «Пустое!» — он сказал

И замолчал.

«Ото́прешь ли? — еще Фортуна закричала. —

Я ввек ни от кого отказа не слыхала;

Пусти Фортуну ты со свитою к себе,

С Богатством, Знатью и Чинами...

Теперь известна ль я тебе?»

— «По слуху... но куда мне с вами?

Поди в другой ты дом,

А мне не поместить, ей-ей! такой содом».

— «Невежа! да пусти меня хоть с половиной,

Хоть с третью, слышишь ли?.. Ах! сжалься над судьбиной

Великолепия... оно уж чуть дышит,

Над гордой Знатностью, которая дрожит

И, стоя у порога, мерзнет;

Тронись хоть Славою, мой миленький дружок!

Еще минута, всё исчезнет!..

Упрямый, дай хотя Желанью уголок!»

— «Да отвяжися ты, лихая пустомеля! —

Пустынник ей сказал. — Ну, право, не могу.

Смотри: одна и есть постеля,

И ту я для себя с Пленирой берегу».

Как над несчастливым, мне кажется, шутить?

Ей-богу, я и сам готов с ним слезы лить;

И кто из нас, друзья, уверен в том сердечно,

Что счастлив будет вечно?

Послушайте! Я вам пример на то скажу.

С Перепелихою жил Заяц чрез межу;

Она и он во всем довольны;

Места владенья их привольны:

Лесисты, хлебные, воды не занимать,

И, словом, есть уж где побегать, попорхать,

Но льзя ли будуще узнать?

Вдруг лаянье вдали собачье раздалося,

И сердце кровию у Зайца облилося.

Вскочил — и ну бежать, прощай, любезный бор!

Охотники кричат: «Ату! ату! обзор!»

А дерзкая Перепелиха

Лепечет: «Я ведь не трусиха,

Давай за ними полечу

И ссоре их похохочу.

Ай, Заяц! ай, сосед! какие ж прытки ноги!

Ахти! уж и пристал! Сверни! сверни с дороги!

Куда ты мечешься? Сюда, сюда, косой!

Ну... поминай, как звали!

А хвастался передо мной.

Меня бы ни орел, ни ястреб не догнали,

Увидели б, как я черкнула... ай! ай! ай!»

И в когти к соколу попалась невзначай.

Однажды Шарлатан во весь горланил рот:

«Ступай ко мне, народ!

Смотри и покупай: вот порошок чудесный!

Он ум дает глупцам,

Невеждам — знание, красоток — старикам,

Старухам — прелести, достоинства — плутам,

Невинность — преступленью;

Вот первый способ к полученью

Всех благ, какие нас удобны только льстить!

Поверьте, говорю неложно,

Чрез этот порошок возможно

На свете всё достать, всё знать и всё творить;

Глядите!» — И народ стекается толпами.

Ведь любопытство не порок!

Бегу и я... но что ж открылось перед нами?

В бумажке — золотой песок.

Прелестная Лизета

Лишь только что успела встать

С постели роскоши, дойти до туалета

И дружеский совет начать

С поверенным всех чувств, желаний,

Отрад, веселья и страданий,

С уборным зеркалом, — вдруг страшная Пчела

Вокруг Лизеты зажужжала!

Лизета обмерла,

Вскочила, закричала:

«Ах, ах! мисс Женни, поскорей!

Параша! Дунюшка!» — Весь дом сбежался к ней;

Но поздно! ни любовь, ни дружество, ни злато —

Ничто не отвратит неумолимый рок!

Чудовище крылато

Успело уже сесть на розовый роток,

И Лиза в обморок упала.

«Не дам торжествовать тебе над госпожой!» —

Вскричала Дунюшка и смелою рукой

В минуту Пчелку поимала;

А пленница в слезах, в отчаяньи жужжала:

«Клянуся Флорою! хотела ли я зла?

Я аленький роток за розу приняла».

Столь жалостная речь Лизету воскресила.

«Дуняша! — говорит Лизета. — Жаль Пчелы;

Пусти ее; она почти не уязвила».

Как сильно действует и крошечка хвалы!

«Возможно ли, как в тридцать лет

Переменилось всё!.. ей-ей, другой стал свет! —

Подагрик размышлял, на креслах нянча ногу. —

Бывало, в наши дни и помолиться богу,

И погулять — всему был час;

А ныне... что у нас?

Повсюду скука и заботы,

Не пляшут, не поют — нет ни к чему охоты!

Такая ль в старину бывала и весна?

Где ныне красны дни? где слышно птичек пенье?

Охти мне! знать, пришли последни времена;

Предвижу я твое, природа, разрушенье!..»

При этом слове вдруг, с восторгом на лице,

Племянница к нему вбежала.

«Простите, дядюшка! нас матушка послала

С мадамой в Летний сад. Все, все уж на крыльце,

Какой же красный день!» — И вмиг ее не стало.

«Какая ветреность! Вот модные умы! —

Мудрец наш заворчал. — Такими ли, бывало,

Воспитывали нас? Мой бог! всё хуже стало!»

Читатели! Подагрик — мы.

«Да что ты, долгий, возмечтал?

Я за себя и сам, брат, стану», —

Грудцою наскоча, вскричал

Какой-то карлик великану.

— «Твои, мои — права одни!

Не спорю, что равны они, —

Тот отвечает без задору, —

Но мой башмак тебе не впору».

В начале мирозданья,

Когда собор богов,

Не требуя себе ни агнцев, ни цветов,

Всех тварей упреждал желанья,

В то время — слух дошел преданием до нас —

Юпитер в милостивый час

Дал книгу человеку,

Котора заменить могла библиотеку.

Титул ей: «Разум» — и она

Самой Минервою была сочинена

С той целью, чтобы в ней все возрасты узнали

Путь к добродетели и счастливее стали;

Однако ж в даре том небесном на земли

Немного прибыли нашли.

Читая сочиненье,

Младенчество одни в нем видело черты;

А юность — только заблужденье;

Век зрелый — поздно сожаленье;

А старость — выдрала листы.

Не диво ли? Осел вдруг ипохондрик стал!

Зарюмил, зарычал,

Зачем неправосудны боги

Быкам крутые дали роги?

А он рожден без них, а он без них умрет!

Дурак дурацкое и врет;

Он, видно, думал, что в народе

Рога в великой моде.

Как Обезьяну нам унять,

Чтоб ей чего не перенять?

Ну, и она богам пенять:

Зачем, к ее стыду, печали,

Они ей хвост короткий дали?

«А я и слеп! Зажмите ж рот!» —

Сказал им, высунясь из норки, бедный Крот.

В преддверьи храма

Благочестивый муж прихода ждал жреца,

Чтоб горстью фимиама

Почтить вселенныя творца

И вознести к нему смиренные обеты:

Он в море отпустил пять с грузом кораблей,

Отправил на войну любимых двух детей

В цветущие их леты

И ждал с часа на час от милыя жены

Любови нового залога.

Довольно и одной последния вины

К тому, чтоб вспомнить бога.

Увидя с улицы его, один мудрец

Зашел в преддверие и стал над ним смеяться.

«Возможно ль, — говорит, — какой ты образец?

Тебе ли с чернию равняться?

Ты умный человек, а веришь в том жрецам,

Что наше пение доходит к небесам!

Неведомый, кто сей громадой мира правит,

Кто взглядом может всё творенье истребить,

Восхочет ли на то вниманье обратить,

Что неприметный червь его жужжаньем славит?

Подите прочь, ханжи, вы с ладаном своим!

Вы истинный веры чужды.

Молитвы!.. нет тому в них нужды,

Кто мудрыми боготворим».

— «Постой! — здесь набожный его перерывает. —

Не истощай ты сил своих!

Что богу нужды нет в молитвах, всякий знает,

Но можно ль нам прожить без них?»

Бедняк, не евши день, от глада

Лил слезы и вздыхал;

Богач от сытости скучал,

Зеваючи средь сада.

Кому тяжелее? Чтоб это разрешить,

Я должен мудреца здесь слово приложить:

От скуки самое желанье отлетает,

А горести слезу надежда отирает.

Вчера подслушал я, две разных свойств Лисицы

Такой имели разговор:

«Ты ль это, кумушка! давно ли из столицы?»

— «Давно ль оставила я двор?

С неделю». — «Как же ты разъелась, подобрела!

Знать, при дворе у Льва привольное житье?»

— «И очень! Досыта всего пила и ела».

— «А в чем там ремесло главнейшее твое?»

— «Безделица! с утра до вечера таскаться;

Где такнуть, где польстить, пред сильным унижаться,

И больше ничего». — «Какое ремесло!»

— «Однако ж мне оно довольно принесло:

Чин, место». — «Горький плод! Чины не возвышают,

Когда их подлости ценою покупают».

Амур, Гимен со Смертью строгой

Когда-то шли одной дорогой

Из света по своим домам,

И вздумалося молодцам

Втащить старуху в разговоры.

«Признайся, — говорят, — ты, Смерть, не рада нам?

Ты ненавидишь нас?» — «Я? — вытараща взоры,

Спросила Смерть их. — Да за что?»

— «Ну, как за что! за то,

Что мы в намереньях согласны не бываем:

Ты всё моришь, а мы рождаем».

— «Пустое, братцы! — Смерть сказала им в ответ. —

Я зла на вас?.. Перекреститесь!

Людьми снабжая свет,

Вы для меня ж трудитесь».

Настала ночь, и скрылся образ Феба.

«Утешьтесь! — месяц говорит. —

Мой луч не менее горит;

Смотрите: я взошел и свет лию к вам с неба!»

Пусть переводчики дадут ему ответ:

«Как месяц ни свети, но всё не солнца свет».

Его величество, Лев сильный, царь зверей,

Скончался.

Народ советовать собрался,

Кого б из трех его детей

Признать наследником короны,

«Меня! — сын старший говорил. —

Я сделаю народ наперсником Беллоны».

— «А я обогащу», — середний подхватил.

«А я б его любил», —

Сказал меньшой с невинным взором.

И тут же наречен владыкой всем собором.

Ругатель, клеветник на Эхо был сердит,

Зачем, кого он ни поносит,

О ком ни говорит,

Оно везде разносит.

«Чтоб гром пришиб, — кричал в досаде клеветник, —

У Эхо злой язык!

Возможно ли? Скажи ты слово,

Уже оно тотчас готово

За мною повторить

И новых на меня врагов вооружить.

Теперь ни в клевете, ни в брани нет успеха:

Никто не слушает меня, и всё от Эхо!»

— «Напрасно ты меня винишь, —

С усмешкой Эхо возразило. —

Не хочешь ты, чтоб я слова твои твердило,

Зачем же говоришь?»

В гостиной на столе два Веера лежали;

Не знаю я, кому они принадлежали,

А знаю, что один был в блестках, нов, красив;

Другой изломан весь и очень тем хвастлив.

«Чей Веер?» — он спросил соседа горделиво.

«Такой-то», — сей ему ответствует учтиво.

«А я, — сказал хвастун, — красавице служу,

И как же ей служу! Смотри: нет кости целой!

Лишь чуть к ней подлетит молодчик с речью смелой,

А я его и хлоп! короче, я скажу

Без всякого, поверь мне, чванства

И прочим не в укор,

Что каждый мой махор

Есть доказательство Ветраны постоянства».

— «Не лучше ли, ее кокетства и жеманства? —

Сосед ему сказал: — Розалии моей

Довольно бросить взгляд, и все учтивы к ней».

Бедняк, живой пример в злосчастии смиренья,

Согбенный старостью, притом лишенный зренья,

С котомкой чрез плечо и посохом в руке,

Бродил по улицам в каком-то городке,

Питаясь именем христовым, —

Обедом, не всегда, наверное, готовым;

Но он и в бедности сокровищем владел:

В вожатом друга он примерного имел.

Кто ж это? брат, сестра родная

Иль просто родственник? Нет, выжлица дворная,

Которую Слепец Добрушкой называл;

Не по́ шерсти он ей, по свойствам имя дал.

Снурочком к поясу привязана слепцову,

Она всегда была его послушна слову;

Бежала перед ним, то глядя на него,

То вдоль по улице чутьем своим искала

Благотворителя. Не раз сама бывала

Без пищи до ночи, — всё это ничего...

Терпела и молчала.

Однажды мой Слепец

Бредет с собачкой мимо школы.

Откуда ни возьмись мальчишка-удалец.

Ну теребить Слепца, трясти за обе полы,

Потом, собачку отвязав,

«Ступай, — кричит он ей, — даю тебе свободу.

К чему тебе за добрый нрав

Покорствовать уроду

И по миру ходить? Знай нищий свой порог

У церкви, стой он там и жди, что пошлет бог».

Добрушка слушает и к старцу только жмется,

Как будто думая: «Кто ж без меня займется

Несчастным? Нет, не разлучусь с тобой!»

«Ступай же, дурочка», — толкнув ее ногой,

Шалун еще сказал; она к земле припала

И молча на Слепца умильный взор кидала.

«Так сгинь же вместе с ним!» — повеса закричал

И, делая прыжки, к собратьи побежал.

А нищий ощупью, дрожащею рукою

Вожатку на снурке за пояс прицепил

И благодарною кропил ее слезою.

Жестокий эгоист! а ты не раз бранил

Смиренным именем добрейшей твари в свете!

Содрогнись: ты один у басни сей в предмете.