Вечер

Когда Антон вошел в свою квартиру, часы на комоде пробили шесть раз. А солнце прошивало каскадами света и кухню и комнату: отыгрывалось за многие дни ненастья. И скромная квартира сияла, как никогда.

«Будто почуяла что-то особенное, — подумал Антон о матери, — ишь как надраила полы!»

Но вообще-то он уж чересчур подозревал мать. Она, конечно, не могла ничего определенного знать про планы Ивана Бульдозериста насчет сватовства. Просто мать всегда содержала квартиру в чистоте. И сын с дедом помогали ей. На полах были расстелены дорожки, сплетенные из разноцветных тряпочек. Их плел дед. Ветошь Антон собирал ему на свалке. Эти разноцветные тряпочки свозили на свалку из швейных и трикотажных мастерских города. Старики Заливановки плели из них коврики, потом продавали свои изделия на барахолке и тем подрабатывали. Дед Федор склонял и Антона к этому ремеслу, но ничего путного из этого не вышло.



Дверь в комнату открылась, вошли дед и Степанцов, на вытянутой руке которого покачивался бидончик. В комнате запахло медовухой. Единственный глаз конюха радостно сверкал, а второй был прикрыт, как у пирата, черной кожаной ленточкой. Вид грозный, а на деле сосед был смирнее Ласки, особенно боялся начальства и вообще всех, кто повышал голос.

Он поставил бидончик на середину стола и широким жестом пригласил деда с Антоном.

У деда повлажнели глаза.

— Нет, ты скажи, — дед продолжал, видно, начатую со Степанцовым беседу, — что ему власть, если он так думает — пора, мол, вообще барак ликвидировать.

Антон догадался, что разговор о нем.

— А нас батя сек за пререкания, — сказал Степанцов, — и дед сек, и дядья секли, и все, кому не лень, лупцевали нас. Так мы старших не смели обсуждать.

— Ну и что из вас вышло? — огрызнулся Антон. — Покорные шестерки!

— Вот кроет! — восхитился дед.

— Давай, давай, дуй по нам! — усмехнулся Степанцов. — Ты ученый, а мы темные. Мой Савка и тот спрашивает надысь: бать, а бать, ты почему у нас простой конюх? И как я ему объясню, что батя его сил много имел, а не знал, куда их переводить. Мотался по свету, как угорелый, думал все деньги заробить, какие есть… Сперва землю пахал, потом лес валил, на Камчатке рыбу ловил, в шахте тачку катал, под Воркутой рельсы укладывал на путя, а теперь вот конюшу. И кроме лошади, никому не нужон становлюсь со своей силой человечьей. Да и сила уж не та…

— Это без отца он больно самостоятельным стал, — сказал дед про Антона.

Вошла мать, и Антон понял, что сейчас самое время уйти на чердак, где любил он подолгу просиживать с книжкой.

— Я пошел к себе, — сказал Антон. — Заливать будет, приходите все наверх.

Хорошо бы, шагая по коридору, думал Антон, чтобы наводнение разметало хозяйство Бульдозериста: его брусчатый дом, высокий забор с кулацкой триумфальной аркой, стайку с поросенком и курицами, сарай, доверху набитый дровами, десять соток огорода, бревна… Тогда бы Иван с горя забыл про сватовство к Нине Федоровне, оставил бы их в покое. Дружить с Заусенцем — это одно, но представить себя пасынком Ивана Антон не мог.

«Давай, наводнение, шпарь! — мысленно приказывал он воде, — Разнеси нашу шарагу, поставь все на место, заставь попереживать».

Седая лестница с широкими ступенями вела на крышу сеней, а дальше три шага и — дверца на чердак…

Примерно через час на плоскую крышу взобрались дед со Степанцовым и стали разглядывать окружающую местность в дедов артиллерийский бинокль. У деда на груди поблескивала медаль «За боевые заслуги». Награду эту дед надевал в ответственных случаях.

— Смотри вон туда, на перемычку, — приказывал он Степанцову. — Обстановка ненормальная.

Конюх смотрел в одну половинку бинокля, как в подзорную трубу.

— Чегой-то там деется, — согласился Степанцов, — струйка прорвалась вроде.

— Какая струйка! — возмутился Антон. — Без бинокля видно — целая протока уже!

— Преувеличивать силы противника не следует, — дед одернул рубаху, — но и преуменьшать не надо.

— Вода скоро будет на свалке, деда!

— Встретим, как полагается, — пробормотал дед. — Маленьких — на чердак! А взрослые станут на оборону барака!

Степанцов опустил руку с биноклем, его глаз потускнел.

— Антон, возьми моих ребятишек на ночь к себе, — проговорил конюх просительно, — сохранней будут на случай чего.

— Пусть лезут, — ответил Антон, — я настелю им сена.

Он тоже взял бинокль и навел его на перемычку.

Совсем недавно Иркой приносил сверху густой запах цветущей черемухи. Этот ни с чем не сравнимый запах перебивал навозный дух конного и свалки, будоражил кровь, звал забиться в цветущие острова. Но теперь сверху катился холод и шум большой ледниковой воды. В бинокль было видно, как треплет взъяренная река кусты на залитых островах, как пробиваются эти кусты торпедами-бревнами и как пенится вода около берегов.

А возле перемычки целый поток устремился в старое русло. В бинокль ясно различима картина разрушения гребня с редкой щеточкой деревьев. Большие куски глины разваливались под напором струи. В мутных волнах волочились кусты и деревья. Проран расширялся.

По ту сторону реки синело несколько милицейских машин.

— Милиция понаехала, — сказал Степанцов. — Чо боятся?

— Уже трусят в поселок проехать, — ответил Антон. — Мостик шатается, увязнуть можно, потом совсем не вылезешь из Заливановки!

— Просто спокойны за нас, — заверил дед.

— Верно! — единственное око Степанцова снова просияло. — И не такое видывали. Чо горевать, айда, Николаевич, — медовушка-то хороша, будто парное молочко!

— Медовуха отменная, — отозвался дед и начал спускаться по лестнице.

Загрузка...