Популярная конспирология. Путеводитель по теориям заговора

Эпидемии и вирусы

Если страхи по поводу продуктов питания образуют один полюс вызывающего паранойю подключения тела к глобальной сети обмена, то на втором полюсе расположились популярные образы эпидемиологии.

Можно утверждать, что невыдуманные красочные рассказы о несчастном теле, которое губят неизвестные ранее болезни, теперь взывают тот же ужас и волнение, что и картины, нарисованные кинорежиссерами, вроде Кроненберга. Действительно, тревога, вызванная в 1995 году вирусом Эбола в бывшем Заире, и совпавший с этим событием выход фильма «Эпидемия» в глазах отдельных комментаторов указывали на куда более зловещую связь между вымыслом и фактами, чем большинство из нас захотело бы себе представить.

В фильме «Эпидемия» мы сталкиваемся с приступами индивидуальной паранойи по поводу тела, особенно явные в сцене, где ученый, которого играет Дастин Хоффман, опасается, что биозащитный костюм четвертого уровня, надетый на его коллегу (Рене Руссо), поврежден. Но в то же время в фильме есть и более широкая по контексту сюжетная линия, связанная с конспирологией и вписывающаяся в традиции фильма «Штамм „Андромеда“» (1971) с намеками на участие высших правительственных чинов в секретной разработке биологического оружия в виде новых болезней.

Будь то на телеканале CNN или в кинотеатре, зрелище сотрудников Центра по контролю за болезнями, работающих в биозащитных костюмах в Африке, создает поразительно параноидальный образ, отражающий скрытые в джунглях опасности, которые теперь, благодаря международным авиаперелетам, оказались рядом, как настойчиво напоминает нам «Горячая зона»: «Опасный вирус, обитающий в дождевых лесах, находится на расстоянии в пределах суточного перелета до любого города на Земле».

Можно говорить о том, что раздутое внимание массмедиа к вызывающим тревогу, но крайне редким и «экзотическим» болезням, типа вируса Эболы, геморрагической лихорадки Ласса, вируса Ханта и некротизирующего фасциита (вызываемого так называемыми «пожирающими плоть» бактериями) — это просто зашифрованное изображение СПИДа. Быть может, эта болезнь ужасает с не меньшей силой, но ее признание в глазах общественности как серьезной проблемы зачастую очень проблематично. Можно даже сказать, что эти захватывающие сцены просто помогают отвлечь внимание от более неотложных, но куда менее эффектных напастей, которые сегодня преследуют Америку, — в первую очередь стоит говорить о возвращении туберкулеза в бедные городские районы.

Новый поджанр охоты за вирусом с его хвастливыми сказками о действующих в одиночку эпидемиологах-детективах, обнаруживающих единственный источник загадочной болезни, предлагает современную фантазию на тему героических достижений медицинской науки в эпоху, когда однажды побежденные болезни возвращаются вновь и сложная симптоматика затрудняет установку диагноза.

Образ чиновника из американского Центра по контролю за болезнями, храбро шагающего по долине реки Конго, действует как идеологическая компенсация промахов политики США в Сомали, которая не так давно закончилась бесплодным хаосом. О героике и пугающей угрозе защитных костюмов в духе научной фантастики (любимая тема тех же «Секретных материалах») напомнила и серия учений по отражению террористической атаки с применением биологического оружия, особенно показательно проведенных в Нью-Йорке. Расхаживающие по Бродвею сотрудники аварийно-спасательной службы в «защитных» костюмах представляют собой параноидальный образ нулевой защиты в городе с «нулевым допуском».

В условиях Нового Мирового Порядка, когда болезнь захватывает весь земной шар, не остается уголка, где можно было бы укрыться.

В рассказах о новых болезнях часто сходятся внутренние описания клинических симптомов и теоретические оценки этиологии, а также эпидемиологии ранее неизвестных заболеваний. Кроме того, эти рассказы охотно приспосабливаются к более «буквальным» конспирологическим теориям.

Нигде этот двойной акцент не чувствуется так, как в случае с эпидемией СПИДа, образ которой нередко и оказывается и настойчиво буквальным, и призрачно символичным. Где-то за два десятилетия, пока общественность тревожилась, о СПИДе было столько написано, что в одной главе невозможно описать широту и силу реакции, вызванной этой эпидемией. Но параноидальная риторика телесной паники, равно как и более прямолинейных конспирологических теорий, никогда не исчезала из большей части того, что в этой связи изливалось на поверхность.

В предисловии к своей второй книге о сексуальных нравах постфеминистского «поколения X» Кэти Ройфе, вспоминая, где была она со своими друзьями, когда они услышали в новостях, что у Мэджика Джонсона обнаружен ВИЧ, пишет о том, что для ее сверстников это сообщение было равносильно убийству Кеннеди в прошлую эпоху. И хотя Ройфе здесь, конечно, преувеличивает, ее наблюдение действительно отражает то, каким образом эпидемия СПИДа повлияла на поколение 1980-1990-х годов. Замечание Ройфе напоминает нам, что, как и в случае с убийством Кеннеди, конспирология — это одно из главных объяснений эпидемии СПИДа в самых разных сообществах.

С эпидемией СПИДа связано множество конспирологически ориентированных историй, предлагающих разные сценарии на тему происхождения этой болезни и целей тех, кто, как предполагается, несет ответственность. Эти оценки были сформулированы и восприняты самыми разными людьми и выполняют не менее разнообразные функции для каждой группы.

Короче говоря, какой-то одной основной характеристики конспирологии СПИДа, которая помогла бы нам выявить и забраковать их заранее, не существует. Напротив, следует поставить каждую из них в определенный исторический и политический контекст. Впрочем, различные конспирологические истории можно разделить на два больших (но не всегда единственных) лагеря: те, в которых рассказывается об основных жертвах СПИДа, и те, в которых речь идет об основных источниках власти, причем рассказывают об этом люди, пострадавшие от СПИДа больше всего.

На протяжении всей истории Запада болезни, связанные с сексом, сопровождались громкими нравоучениями, в которых половая жизнь приравнивалась к греху и ответственность за недуги чаще всего возлагалась на самих страждущих.

Эпидемия СПИДа породила крайнюю форму подобной риторики, когда, согласно широко распространенному взгляду, пропагандируемому новыми правыми политиками и неявно подхваченному массмедиа, эта «чума» является следствием (если не наказанием) аморального и ненормального поведения геев, наркоманов, употребляющих вводимые внутривенно наркотики, и негров гаитянского происхождения (первоначально эти три группы входили в четверку так называемой «группы риска 4Г», где четвертыми были больные гемофилией).

Как известно, Джерри Фолуэлл провозгласил: «СПИД — это Божье наказание обществу, которое нарушает Его законы». На протяжении 1980-х годов отдельные правые комментаторы заявляли, что эпидемия СПИДа была заговором, организованным СССР для того, чтобы ослабить Америку, и тем самым возрождали прежнюю маккартистскую склонность знак равенства между «комми» и «голубыми», причисляя и тех, и других к проводникам антиамериканского влияния. В условиях обострившейся при Рейгане «холодной войны» в советской прессе появились сообщения (которые, по-видимому, сначала всплыли в Индии, а потом были подхвачены двумя врачами из Восточной Германии) о том, что ВИЧ был выведен американскими военными как биологическое оружие в военных лабораториях в Форт-Детрик.

Хотя это в какой-то степени и странно, но заявления по поводу причастности коммунистов можно услышать и по сей день, при этом исследование Уильяма Кэмпбелла Дугласа «СПИД: Конец цивилизации» (1992) не утратило своего значения. Эта книга оказала влияние и на черную общину, и на крайне правых, представляя собой один из примеров запутанных и нелегких союзов, сопровождающих культуру заговора. В книге Дугласа утверждается, что Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) — это коммунистический фронт, конечной целью которого является исчезновение западной цивилизации, — или во всяком случае белого гетеросексуального богобоязненного сообщества, которое Дуглас считает цивилизацией. Как и коммунисты, Дуглас винит геев-мужчин в распространении СПИДа в Америке. В своей статье в журнале Spotlight он объяснял, что «злится на гомосексуалистов из-за Холокоста, который они нам всем устроили».

Вдобавок к этим явным конспирологическим теориям, обвиняющим тех, кого эпидемия коснулась больше всего, СПИД вызвал необычайно сильную моральную панику. Два десятилетия в массмедиа, массовой культуре и слушаниях в Конгрессе постоянно мелькали паникерские сообщения. Достаточно вспомнить случай с Райаном Уайтом, тринадцатилетним мальчиком, которого выгнали из школы, когда выяснилось, что он заражен ВИЧ, или сообщения о нападении на школьницу в Бруклине в 1995 году, которое якобы совершил мужчина со шприцем, или состоявшийся в 1998 году суд над чернокожим Нушоном Уильямсом, которого обвинили в убийстве молодых женщин, потому что он с ними спал, зная, что является носителем ВИЧ.

Эти истории привлекли внимание к случаям, которые играют на самых худших людских страхах (особенно перед черными и геями), и часто символически используются вместо более взвешенного анализа ситуации в целом. Тон этих рассказов обычно апеллирует к чувству общей паники, которая способствует продвижению ограничительной модели «публичной сферы» под флагом паранойи.

В унисон с широкой социально-политической тенденцией, о которой мы писали ранее, большая часть паникерских рассуждений на тему СПИДа вертится вокруг проблемы риска. Государственные кампании в сфере здравоохранения и предупреждения в массмедиа, в которых говорится об «обмене телесными жидкостями», одновременно и достаточно конкретны, чтобы напоминать о фильмах ужасов, и слишком расплывчаты в своем уклончивом отказе точно назвать представляющие опасность телесные жидкости и действия, а также объяснить причины, по которым они опасны.

Поначалу массмедиа пересказывали страшные истории о случайных уколах, сделанных медицинским персоналом, или страхи заразиться от глотка из общего церковного потира, или при поцелуе, или, как в случае с коллегами Мэджика Джонсона, опасения заразиться через его кровь [во время случайной травмы] на поле.

В этих историях с отвратительными подробностями сходятся все разновидности кошмарных сценариев на тему «обмена телесными жидкостями», намекающие на то, что некоторые способы заражения крайне маловероятны. По этой логике все телесные жидкости, по сути, оказываются «загрязнены». В этой связи не удивительно, что сексуальные практики, предполагающие «обмен телесными жидкостями» в малой степени или вообще его отсутствие, независимо оттого, насколько они безопасны, приобретают все большую известность. Так, например, садомазохизм можно рассматривать как форму контролируемой сексуальной опасности и возбуждения, но без обмена телесными жидкостями. Точно так же секс по телефону стал одной из бурно развивающихся сфер, основанных на запертой в карантин ментальности 1980-1990-х, выражающейся в формуле «Просто скажи нет!», — разрешенная форма электронного сношения, которая не дает телесным жидкостям перемешиваться.

Вопрос о том, есть ли повод паниковать (по сути, оправдана ли хоть сколько-нибудь паранойя) сложными путями обсуждается на всем протяжении эпидемии СПИДа. В начале 1980-х годов в гей-сообществе разразились острые споры о том, как отнестись к апокалиптическим сценариям, которые стали исходить от эпидемиологов, — махнуть на них рукой или наоборот отнестись с повышенным вниманием. В 1983 году Ларри Крамер, один из самых влиятельных активистов того времени, в одной из своих статей настаивал на том, что «если эта статья не выбьет из вас дурь, значит, вы и правда в беде», поскольку, по мнению Крамера, это был единственный способ, при помощи которого геи могли изменить свой опасный, по его мнению, образ жизни, в особенности отказаться от своего пристрастия к бане.

Впрочем, другие предупреждали, что раздувать эсхатологическую панику и соглашаться с повальным закрытием бань значило поддаться реакционной программе новых правых. Похожий спор о том, следует ли отрицать, что СПИД является болезнью «геев» (или «черных»), делая упор на сам половой акт, а не на личности, или все-таки рассматривать СПИД как особую проблему отдельных групп, раз уж он по-прежнему больше всего поражает «группы риска», продолжился и в последующие годы.

Обратной стороной эта трудная дилемма повернулась для гей-активизма тогда, когда мейнстрим решил признать СПИД угрозой. На протяжении первых нескольких лет эта болезнь считалась главным образом проблемой геев, и сравнительно мало делалось для изучения причин смерти людей или для продвижения способов, предотвращающих новые смертельные случаи заболевания. И лишь в 1987 году, в День благодарения (примерно шесть лет после начала эпидемии в Америке, на протяжении которых было зарегистрировано 25 644 погибших от СПИДа людей) президент Рейган поручил Министерству здравоохранения и социального обеспечения, как он эффектно выразился, «как можно скорее определить, насколько вирус СПИДа проник в наше общество».

В этом замечании сквозит логика заражения, приравнивающая вирус иммунодефицита человека к беспорядочным половым связям, угрожающим осквернить непорочное тело американского народа. Таким образом СПИД был вписан в риторику, разделяющую общество на «наше население» (читай: белое, гетеросексуальное, моногамное, не употребляющее наркотики, ориентированное на семейные ценности) и так называемые «группы риска 4Г».

Впрочем, эта классификация претерпела изменения первый раз примерно в 1983 году, когда выяснилось, что носителями ВИЧ могут быть женщины и дети (а значит, вирус может быть среди «нас»), а потом летом 1985 года, когда обнаружилось, что Рока Хадсона лечили от заболеваний, связанных со СПИДом. Для широких масс это открытие означало либо то, что каждый из «нас» может оказаться «одним из них», либо то, что болезнь может захватить и «основное население». Собственно, именно так и было сказано в редакционной статье в U.S. News AIDS // Practices of Freedom: Selected Writings on HIV/AIDS (London: Rivers Oram, 1994), 153–155. and World Report в январе 1987 года: «внезапно их болезнь стала нашей».

Путаница вокруг деления на «тех, кто в безопасности» и «тех, кто рискует» привела к кризису понимания, ибо акцент сместился на заражение. Сенатор Джесси Хелмс, к примеру, настаивал на том, что «логический вывод из результатов анализов — перевод инфицированных на карантин». Таким образом, к 1987 году официальная точка зрения, продвигаемая в разных изданиях по вопросам здоровья, переключилась на мысль о том, что потенциально под угрозу СПИДа попадали все, и паническая риторика стала нарастать. Однако отдельные авторы, преимущественно из числа правых, стали подвергать сомнению эпидемиологическую статистику и утверждать, что вероятность «гетеросексуальной чумы» лишь миф.

Эти заявления нередко приобретали форму иконоборческой риторики, свойственной конспирологическим разоблачениям, поскольку одновременно внушали ложное чувство безопасности тем, кто относился к «нормальному» обществу: они оказывались в безопасности только лишь благодаря своей гетеросексуальной ориентации (независимо от того, чем они на самом деле занимались). Кроме того, эти истории усилили панику вокруг «неестественного» поведения гомосексуалистов, которые, по мнению морального большинства, и навлекли на всех болезнь.

Однако в последнее время вопрос о том, были ли пугающие эпидемиологические сценарии ВИЧ-инфекции преувеличены в конспирологических целях, приобрел новое звучание. Все больше авторов начинают оспаривать устоявшееся мнение о том, что в Центральной Африке в зоне СПИДа проживает двадцать миллионов человек, зараженных ВИЧ, а также возражают против того, что инфекция будет распространяться и дальше. Так, Чарльз Гешектер, профессор истории стран Африки и Америки из Беркли, утверждает, что масштабы ВИЧ-инфекции в Африке крайне преувеличены, поскольку на этом континенте СПИД определяется иначе.

Как и во всем мире, в Африке диагноз СПИД ставится в случае положительного анализа на ВИЧ и при наличии симптомов одной из нескольких болезней. Но, как утверждает Гешектер, в Африке на результаты ВИЧ-анализов полагаться нельзя. Более того, в перечень заболеваний, сопутствующих СПИДу, входят не только редкие оппортунистические инфекции, которые обычно связаны со СПИДом на Западе, но также и диарея, потеря веса и туберкулез. Иммунодефицит, вызванный недоеданием, — обычное для Африки явление, продолжает Гешектер, а значит, многие случаи обычных, хотя и столь же смертельно опасных заболеваний, записываются на счет СПИДа.

Если Гешектер считает, что западная медицина на колонизаторский манер неуместно навязывает Африке свои методы, то в глазах других исследователей та же самая ситуация выглядит как намеренная, почти конспиративистская попытка раздуть данные статистики. Участники активистской группы HEAL (Health Education AIDS Liaison) утверждают, что статистика по заболеванию СПИДом в Африке преувеличена из-за неправильных диагнозов. Делается это для того, чтобы получить с Запада больше денег на исследования и гуманитарную помощь, которые иначе не получить на «прозаические», но такие же, как СПИД, смертельно опасные проблемы типа хронического недоедания. Сторонники этой точки зрения считают, что западные фармацевтические компании и международные организации, например ВОЗ, активно участвуют в этом процессе, потому что поставка дорогих лекарств и вакцин для анализов огромному количеству африканцев входит в их интересы.

Хотя обнаруженные активистами HEAL «факты» могут оказаться ложными, и, несмотря на то что их позиция слишком уж созвучна доводам реакционеров, утверждающих, что Западу нечего волноваться по поводу СПИДа, все же не так просто отмахнуться от разумных мыслей, лежащих в основе этих рассуждений, причислив их к разряду измышлений фанатичных конспирологов. По крайней мере, обращая внимание на историю медицинской науки в более широком контексте, на ее текущее состояние со всеми присущими ей недостатками, начинаешь задумываться, всегда ли транснациональные фармацевтические компании лучшим образом удовлетворяют интересы пациента.

Хотя СПИД, несомненно, пугает и озадачивает, может легко показаться, что реакция на это заболевание подчас сопровождается чрезмерной паникой. Как мы видели ранее, за последние два десятилетия широко распространилось параноидальное беспокойство по отношению к телу и его уязвимым точкам, однако похоже, что этого общего объяснения недостаточно для оценки специфической культуры телесной паники, связанной с эпидемией СПИДа.

По одной из версий, эту панику разожгли реакционные силы, старающиеся объединить страх перед этой болезнью со страхом перед (гомо)сексуальностью через нагнетание паники вокруг опасностей, связанных с беспорядочными половыми связями вообще и с анальным сексом в частности. Так, Сьюзан Зонтаг утверждает, что паника вокруг СПИДа, сопровождаемая конспирологическими версиями, была использована новыми правыми для наступления не только на гомосексуальность, но и на весь проект сексуального освобождения, начавшегося в 1960-х годах. Более того, разжигание страха и предрассудков способствует выработке трудного консенсуса, поскольку подвергнутый карантину индивидуализм начинает представлять и медицинскую мудрость, и здравый смысл в контексте личных и социальных отношений.

Прислушиваясь к заявлениям тех же Ляруша и Фолуэлла, мы могли бы задуматься: действительно ли новые правые цинично и в полной мере контролируют свою риторику? Порой их параноидальное осуждение анального секса кажется искренним (в том смысле, в каком оно имеет отношение к фобии), а не цинично выдуманной (в смысле манипулирования) моральной паникой. В своем убедительном анализе изображений СПИДа в массмедиа Саймон Уотни утверждает, что «теория моральной паники» в отношении истерической риторики, окружающей эпидемию СПИДа, не может «ответить на вопросы относительно того, как работает воображение и подсознание».

Как доказывает Уотни, понять того, почему реакция массмедиа и новых правых оказалась настолько гомофобной, можно лишь приняв во внимание такие психические механизмы, как проекция, отсутствие идентификации, отрицание, вытеснение и т. п. Из-за психоаналитический характера этой терминологии может показаться, что Уотни вот-вот переведет панические реакции на СПИД в разряд патологически параноидальных и тем самым помешает их дальнейшему анализу.

Более того, может создаться впечатление, что увязывание паранойи с гомосексуальностью, как у Саймона Уотни, лишь повторяет классический анализ Фрейдом паранойя в случае с больным Шребером, когда паранойя объяснялась отрицанием гомосексуальности. Но здесь как раз и есть существенное отличие. Во-первых, анализ Уотни в меньшей степени применяется к уникальной психической жизни отдельных людей, чем к психическому формированию целой культуры, в условиях которой угроза заражения гомосексуальностью служит сохранению границы между нормальным и девиантным.

Во-вторых, в книге «Сдерживая желание» утверждается, что реакция на распространение СПИДа не столько породила новые страхи, сколько обратилась к уже существующим, и в итоге истерическая реакция на эпидемию СПИДа явилась не внезапной и необычной вспышкой, а нормальным (и порой по-заговорщически систематическим) проявлением установившейся гомофобии, которая определяет сексуальные и социальные отношения в обществе. По сути, Уотни вносит свой вклад в то, что Ив Кософски Седжвик называет «цепочкой убедительных и идущих вразрез ответов на доводы Фрейда», которые «закрепили параноидальное состояние как единственное предпочтительное состояние для понимания не самой гомосексуальности (как это наблюдается во фрейдистской традиции), а скорее механизмов гомофобного и гетеросексистского давления на нее».

Хотя оценка Уотни и кажется убедительной, все же она не дает нам полной картины. Мы должны принять во внимание и чу роль, какую конспиративистские представления о гомосексуальности вообще и эпидемии СПИДа в частности сыграли в формировании идеологии новых правых.

Так, Синди Паттон пишет о том, что манерная пародия геев-активистов на паранойю новых правых по отношению к гомосексуалистам впоследствии была вполне буквально воспринята новыми правыми. Они привязались к этому розыгрышу как к доказательству (со всей его прямотой) того, насколько опаснее оказывается «заговор» против американского образа жизни, который даже не считает нужным скрывать себя. Паттон искусно распаковывает дискурсивную логику, с помощью которой новые правые используют конспирологическую интерпретацию эпидемии СПИДа для разжигания гомофобии, чтобы сформулировать и укрепить свою новую идентичность — белые гетеросексуальные консерваторы — как приведенного в боевую готовность меньшинства.

В этой модели язык заговора выглядит скорее дискурсивной структурой, выполняющей культурную работу для группы, разделяющей эти взгляды, а не признаком квазиклинической паранойи. Анализ Паттон дает модель осмысления паникерской, параноидальной реакции гомофобов-правых, которой не грозит ни скатиться в рассуждения об индивидуальной психопатологии, ни завершиться намеренным квазиконспиративистским выводом о коварной манипуляции упомянутыми страхами со стороны циничных знатоков-стратегов из рядов новых правых, к чему склоняется, например, Сьюзан Зонтаг. В этом смысле можно говорить о телесной панике, используя все виды анализа по отношению к механизмам проекции, отрицания и т. д., но в то же время не придерживаться психоаналитической концепции расстройства психики у людей, эту панику озвучивающих.

В отличие от параноидальной риторики таблоидов и новых правых, склонной рассматривать эпидемиологическую связь между жертвами в контексте заговора, существуют и другие версии эпидемии СПИДа, в которых упор делается на сговор могущественных корпораций в сфере «медицинско-военно-промышленного комплекса». Начало одному из направлений этих конспирологических воззрений положила научная деятельность Питера Дьюсберга, Нобелевского лауреата в области биохимии и авторитетного специалиста по ретровирусам.

В ряде книг и статей Дьюсберг обращает внимание на нестыковки в научных исследованиях. Он утверждает, что СПИД вовсе не обязательно вызывается ВИЧ, и указывает на необходимость учитывать множество других ослабляющих иммунитет факторов. Взгляды Дьюсберга можно интерпретировать как требование признать сложность СПИДа как иммунологического синдрома, при изучении которого необходимо учитывать широкую совокупность влияний окружающей среды на человека.

В сущности, этот аргумент говорит о сложной и множественной связи между причиной и следствием. Но вызов, брошенный Дьюсбергом устоявшимся научным представлениям о ВИЧ/СПИДе, можно с такой же легкостью присовокупить к мнениям тех, кто винит в расползании эпидемии «беспутный образ жизни» городских геев.

Вопрос о связи между ВИЧ и СПИДом был затронут и в ряде журналистских расследований. Оспаривать традиционные научные представления журналисты начинают с утверждения «все, что ты знаешь, — ложь», поддерживаемого сторонниками контркультурных теорий заговора. Джад Адамс, Джон Лаурицен и Джон Раппопорт — все они зацепились за неясности, связанные с тем, как был открыт ВИЧ, а также наличествующие в диагностике и лечении СПИДа.

Так, Раппопорт рассказывает запутанную историю о том, как в 1984 году Роберт Галло выделил ВИЧ, и указывает на то, что это открытие кажется либо мошенническим промышленным шпионажем (а значит, Галло украл это открытие у Люка Монтаньера из Института Пастера), либо поспешным выводом, с тех самых пор определяющим все развитие исследований СПИДа с их многомиллиардным бюджетом. Вместе с другими авторами Раппопорт называет фармацевтические компании (и стоящую за ними огромную исследовательскую сеть, финансируемую правительством) истинными виновниками всей истории вокруг СПИДа. Отталкиваясь от утверждения о том, что СПИД является результатом иммунологического ослабления, которое может быть вызвано многими причинами, эти авторы заявляют, что поскольку азидотимидин (одно из основных лекарств, замедляющих течение СПИДа, использовавшееся в начале эпидемии) настолько ядовит, то он скорее усугубляет СПИД, чем лечит.

Хотя эти расследования могут предоставить немало убийственных сведений о нечестности ученых и о наживе фармацевтических компаний, все же в них речь идет только о том, что сговор корпораций, чьи интересы тесно переплетены, очень даже может оказаться заговором. Зато сторонники других точек зрения куда более открыто рассуждают о конспирологических корнях СПИДа. Как мы уже видели, такие авторы, как Уильям Кэмпбелл Дуглас, выстроили историю об экспериментах по созданию биологического оружия в Форт-Детрике и опытах с вакцинами, проводившихся ВОЗ. Другие начинают с тех же самых «фактов», но приходят совсем к другим выводам. Все эти версии цепляются за один момент, обнаруженный в протоколе заседания от 9 июня 1969 года подкомиссии палаты представителей по расходам на Министерство обороны США, во время которого, судя по всему, обсуждалось, насколько реальной является возможность создания американскими военными биологического оружия, способного перехитрить иммунную систему человеческого организма.

Доктор Дональд Макартур, заместитель директора отдела исследований и технологии министерства обороны, показал, что «молекулярная биология развивается очень быстрыми темпами, и, как считают маститые биологи, через пять-десять лет возможно создание биологического агента, которого не существует в природе и против которого нельзя приобрести естественный иммунитет», то есть болезни, которая, как добавляет Макартур, «могла бы оказаться невосприимчивой к иммунологическому и терапевтическому процессу, на который мы полагаемся, сохраняя относительную свободу от инфекционных заболеваний».

Эти слова воспринимаются как прямое доказательство того, что американское правительство планировало разработать в качестве биологического оружия именно такую болезнь, какой обернулся СПИД.

Те, кто склоняется к теориям заговора, добавляют это кажущееся пророческим заявление Макартура к тому факту, что впервые СПИД был зарегистрирован среди сексуально активных геев Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, и это притом, что первые проявления этой болезни были замечены в 1979 году, спустя лишь год после того, как более тысячи «немоногамных» нью-йоркских геев участвовали в тестовой программе, в ходе которой проверялась новая вакцина от гепатита. К 1984 году почти две трети этой группы умерли от сопутствующих СПИДу болезней. Похожие испытания вакцины были проведены и в других крупнейших городах Америки с похожими «случайными» уровнями смертности. Кроме того, отмечается связь между тем фактом, что самое высокое доля ВИЧ-инфицированных первоначально наблюдалась как раз в тех районах Африки, где под руководством ВОЗ проводилась программа вакцинации против оспы.

Начиная с первых лет развития эпидемии СПИДа в гей-сообществе циркулирует множество конспирологических теорий по поводу того, что вспышка этой эпидемии в одной из самых униженных социальных групп была не случайна, скорее это доказательство того, что направленная на геноцид риторика разжигающих ненависть гомофобов стала наконец явью.

Алан Кэнтвелл, врач, лечащий геев, написал несколько книг и статей, в которых эти подозрения объединены в полноценную теорию заговора. В заключении он задается вопросом: «Неужели Новый Мировой Порядок требует миллионов смертей?.. Сколько еще человек должно умереть от СПИДа, чтобы люди заговорили о тайном геноциде?»

Как и Кэнтвелл, свое монументальное 600-страничное исследование «Новые вирусы — СПИД и Эбола: Природа, случайность или умысел?» Леонард Горовиц начинает с изложения материалов слушаний по биологическому оружию, состоявшихся в 1969 году. Горовиц подробно рассказывает об особенностях ВИЧ с научной точки зрения — текст его книги насыщен схематическими изображениями молекул вируса и обширными цитатами из научных работ и ссылками на них.

Он утверждает, что совершенное Галло в 1983 году открытие ВИЧ якобы не было открытием как таковым в частности потому, что Галло участвовал в длительных экспериментов с новыми ретровирусами, которые изучались якобы для того, чтобы доказать, что рак вызывается вирусом, но в действительности служили дорогостоящим маневром, за которым скрывалась разработка новых и неизлечимых болезней, играющих роль биологического оружия.

Затем Горовиц переходит к не менее подробному рассказу о «глубокой политике», стоящей за развитием программы по созданию биологического оружия, реализация которой после того, как в 1972 году этот проект был якобы закрыт президентом Никсоном, тайно продолжилась по приказу Генри Киссинджера. По сути, как подчеркивается в переполненной подробностями саге Горовица, именно на Киссинджере завязаны все те усилия, которые были направлены на остановку роста населения во всем мире, в результате чего Киссинджер предстает как главная угроза мировой безопасности, а следовательно, и непрекращающемуся процветанию Америки.

Горовиц утверждает, что, как и ВИЧ, вирус Эбола также был искусственно создан и появился либо случайно (в результате перекрестного заражения вакцинами, испытываемыми на лабораторных обезьянах), либо был разработан специально.

Как и в случае с другими конспирологическими теориями СПИДа, вопрос о существовании злого умысла предполагается само собой разумеющимся и не требующим никаких доказательств. Кэнтвелл, принимающий во внимание долгую историю антигомосексуальных предрассудков, убежден, что за теперешней ужасной ситуацией стоят гомофобные элементы общества.

Еще острее и масштабнее вопрос о заговорщических намерениях встает в работе Горовица, и хотя автор приводит множество документов в качестве доказательств, все же ему не удается предложить ни одной явной улики. Горовиц, однако, убежден в том, что он смог показать, что для изобретения подобного оружия имелся научный потенциал и политическая воля, и уже не важно, вышло ли все так, как задумывалось, или все произошло в результате эксперимента, который вышел из-под контроля. Резонанс может значить больше доказательств.

Притом, что у Горовица имеется собственная ограниченная политическая программа, его рассказ о склонности правительств и фармацевтических компаний к геноциду был подхвачен «Нацией ислама». Как упоминает сам Горовиц в эпилоге к «расширенному справочному изданию», опубликованному в 1998 году, Алим Мухаммед, министр здравоохранения «Нации ислама», попросил его обратиться к собранию во главе с Луисом Фарраханом. «Нация ислама», которую убедило описанное Горовицем опасное заражение вакцин неизвестными или, возможно, искусственно созданными вирусами, рекомендовала черной общине бойкотировать все программы обязательной вакцинации американских детей.

Итак, эпидемия СПИДа во многом оказывается логической, но наводящей ужас кульминацией нарастающей волны телесного хоррора. Как мы уже писали, эта эпидемия привела к одним из самых важных шагов по стирания границ между индивидуальным телом и телом политики. Распространение вирусов, связанное с этой болезнью, породило серьезную тревогу по поводу размывания границ как между отдельными людьми, так и внутри человеческого организма. С одной стороны, научные и популярные описания ВИЧ охотно заимствуют риторику заговора, говоря об аутоиммунном разделении на «я» и не-я. С другой стороны, происхождение этого заболевания оказалось встроено в модели обвинения, многие из которых, как мы видели, отдают конспиративизмом.

Многие говорят, что сейчас гораздо важнее противостоять «заговору молчания» (по поводу недостаточно эффективного здравоохранения, к примеру), чем пытаться установить конспирологические истоки ВИЧ в прошлом. По мнению этих людей, в том, чтобы найти виноватых в необъяснимой болезни, может, и есть эмоциональный смысл, но только это служит ложным утешением. Другие, со своей стороны, предупреждают, что приверженность недоказуемым и неуместным конспирологическим теориям не просто отвлекает внимание от проблемы, но и наносит явный вред, отвращая людей от безопасного секса, например.

Эти доводы неотразимы не в последнюю очередь потому, что конспирологические теории винят тех, кто уже стал жертвой эпидемии. Но какие-то из этих конспирологических повествований могут служить достойному похвалы стремлению привлечь внимание к обычно немыслимой теме участия США в разработке биологического оружия и, что еще важнее, порой к постыдной практике фармацевтической промышленности, биомедицинских исследований и органов государственного регулирования наподобие Управления по контролю за продуктами и лекарствами.

Кроме того, эти концепции указывают на то, что официальные версии происхождения СПИДа (самая известная из них — теория, связанная с африканской зеленой обезьяной, но существует также и гипотеза Ричарда Престона, согласно которой СПИД является экологической местью тропических лесов) так же невероятны, как и альтернативные конспирологические версии. Не исключено, что конспирологические теории СПИДа вводят в заблуждение и сами выросли из заблуждений, но они способны указать путь к пониманию взаимопроникновения человеческого тела и глобального тела политики.

Рассказ Горовица о сговоре Киссенджера и Галло, объединяемых мальтузианскими целями, несомненно, бьет мимо цели как своими выводами, так и своими деталями. Но собранные им наблюдения о сговоре правительства, военных и корпоративной науки ведут к анализу, который мало кто готов проделать. Прослеживать связи (будь то эпидемиологические или заговорщические) между индивидуальной и национальной иммунными системами в эпоху СПИДа стало пугающе трудной задачей не в последнюю очередь потому, что когда-то безопасное параноидальное разделение между «я» и другим стало размываться.

Какие-то конспирологические работы упрощают эти сложные взаимосвязи, обвиняя какого-нибудь одного злобного заговорщика и называя какой-нибудь один момент в происхождении вируса иммунодефицита человека. Зато другие формы уже небезопасной паранойи вслушиваются в это пугающее взаимопроникновение телесного и корпоративного, предлагая объяснения, которые колеблются между буквальным и метафорическим и размывают границу между ними. Следовательно, сценарии телесной паники могут обеспечить насыщенный, пусть и искаженный, способ представления форм взаимосвязи человеческого тела и тела государства, точные карты которых не созданы до сих пор.