Последняя ночь на Извилистой реке

Глава 7. «Беневенто» и «Авеллино»

Дом был старым и немало пострадал от близкого соседства с рекой Коннектикут. Несколько его квартир тоже пострадали, но не только от реки. Одну изрядно доконали студенты Уиндемского колледжа, жившие здесь в шестидесятые годы. Тогда квартплата была низкой. Теперь она повысилась, хотя и не слишком. На реке Коннектикут провели очистные работы, и город Браттлборо стал привлекательнее. Квартира повара располагалась на втором этаже. Дом стоял на Мейн-стрит, но окна квартиры выходили на другую сторону, позволяя наслаждаться панорамой реки Коннектикут. По утрам Доминик обычно спускался в свой пустой ресторан и на такой же пустой кухне варил себе кофе эспрессо. Из окон кухни тоже был неплохой вид на реку.

На первом этаже этого обветшалого дома всегда помещался либо магазин, либо ресторан. Через дорогу с ним соседствовали магазин одежды армейского и флотского образца и местный кинотеатр «Лэтчис».

Мейн-стрит тянулась от подножья холма до его вершины. Дом, где жил повар, находился примерно посередине. Если идти вниз, мимо «Лэтчиса», то попадешь на Канал-стрит и рынок, где повар закупал большинство продуктов для ресторана. Двигаясь дальше, доберешься до поворота к больнице и торговому центру. Улица выводила к федеральному шоссе 91, нескольким автозаправочным станциям и обычным в таких местах заведениям быстрого питания.

Если же подниматься вверх по Мейн-стрит, через некоторое время дойдешь до «Книжного подвала» — весьма неплохого книжного магазина. Здесь известный ныне писатель Дэнни Эйнджел выступал на своих творческих вечерах. (После выступления и ответов на вопросы начиналась раздача автографов.) Здесь же повар познакомился с двумя своими вермонтскими приятельницами. В «Книжном подвале» все знали Доминика дель Пополо (в прошлом Бачагалупо) как мистера Эйнджела — отца знаменитого романиста. Естественно, все знали и то, что мистер Эйнджел владеет лучшим в городе итальянским рестораном.

После того как Дэниел выбрал себе псевдоним, Доминику пришлось подстроиться под сына.

— Черт бы вас подрал! Вы оба должны быть Эйнджелами. Так всем понятнее, — сказал им Кетчум. — Сами знаете: яблоко от яблони недалеко падает. Вам же проще будет.

Однако Кетчум настаивал, чтобы Доминик сменил еще и имя.

— Не хочешь стать Тони? — спросил отца Дэнни.

Разговор происходил четвертого июля 1967 года. Кетчум тогда своими фейерверками чуть не спалил старый фермерский дом. Малыш Джо был просто зачарован красными огненными гроздьями. Последний фейерверк уже погас, а он все никак не мог успокоиться, крича во все горло.

Имя Тони тоже было слишком итальянским, но все же давало столь нужную повару анонимность. Дэнни считал, что имя понравится отцу: ведь тот восхищался Тони Молинари. Покинув Бостон, Доминик уже через несколько дней почувствовал, как ему не хватает общества этого человека. Тони Эйнджел, в недавнем прошлом Доминик дель Пополо, а еще раньше — Бачагалупо, будет скучать и по Полу Полкари. Конфуз, случившийся в конце августа, ничуть не изменил отношение Доминика к изготовителю пиццы.

Нет, Тони Эйнджел винил не Пола Полкари. Он винил Кетчума, считая, что это из-за его объяснений Ковбой ушел из «Vicino di Napoli» живым. Кетчум один и виноват. Сплавщик думал: приехал, показал, как обращаться с дробовиком, и после этого любой спрячется на кухне, возьмет Карла на мушку и нажмет на спусковой крючок. Держи карман шире! Кетчуму, умеющему стрелять из чего угодно, надо было бы учесть, что люди — они разные. И потому очень важно, кто будет целиться и нажмет (либо не нажмет) на спусковой крючок. Тони Эйнджел и не подумал обвинить в провале мягкого, доброго Пола.

— У тебя Кетчум виноват всегда и во всем, — не раз говорил отцу Дэнни.

Однако в данном случае Кетчум действительно был виноват.

Находись тогда в кухне не Пол, а Молинари, Доминик дель Пополо смог бы вновь стать Домиником Бачагалупо и вернуться к Кармелле в Бостон. И уж конечно, повару не понадобилось бы превращаться в Тони Эйнджела. А писатель Дэнни Эйнджел тоже отказался бы от псевдонима и писал бы под своим настоящим именем Дэниел Бачагалупо. Под своим настоящим именем он выпустил бы четвертый роман — его первый бестселлер. И пятый, который к 1983 году успели перевести более чем на тридцать языков.

— Ты виноват, Кетчум, — сказал своему давнему другу повар. — Даже Кармелла успела бы дважды выстрелить в Карла из твоей «итаки», пока Ковбой пялился на нее. Клянусь, даже тупой уборщик столов сумел бы нажать на спусковой крючок!

— Прости, Стряпун. Это были твои друзья — я-то их не знал. Ты бы мне заранее рассказал, что среди них есть слюнтявые пацифисты!

— Прекратите взаимные обвинения! — не выдержал Дэнни.

Что теперь говорить? Это было шестнадцать лет назад (точнее, в августе будет). Ну не сумел тогда Пол Полкари нажать на спусковой крючок «итаки» двадцатого калибра. Время все равно назад не повернешь. Так думал повар, потягивая эспрессо и глядя на реку Коннектикут.

Когда-то по этой реке сплавляли бревна. В зале ресторана (его витрины, естественно, выходили на Мейн-стрит, и взгляд посетителей упирался в афишу фильмов, которые шли в «Лэтчисе») повар повесил большую черно-белую фотографию лесосплава в Браттлборо. Теперь уже никто не гонял бревна по рекам Вермонта и Нью-Гэмпшира.

В штате Мэн лесосплав продержался дольше: все шестидесятые и половину семидесятых. Потому Кетчум работал преимущественно в тех краях. Последний раз бревна поплыли из озера Мусхед[94] по реке Кеннебек[95] в семьдесят шестом году. Конечно же, Кетчум был в гуще событий. Он позвонил (разумеется, за счет повара) из бара приморского города Бат[96], где Кеннебек впадал в Атлантический океан.

— Я тут пытаюсь отвлечься от местного парня с верфи. Меня так и тянет нанести ему какое-нибудь телесное повреждение, — признался Кетчум в самом начале разговора.

— Не забывай, Кетчум: ты в чужом штате. Местные власти обязательно встанут на сторону парня с верфи.

— Да плевать мне на него, Стряпун. Ты знаешь, сколько стоит сплав бревен по воде? Весь путь от места, где их свалили, до лесопилки? Около пятнадцати центов за корд! Сплав по воде жутко дешев!

Этот довод повар слышал великое множество раз. «Я ведь могу повесить трубку», — думал Тони Эйнджел, но оставался на линии. Возможно, ради безопасности неизвестного ему рабочего с верфи.

— А перевозка бревен по суше обходится в шесть и даже в семь долларов за корд! — кричал Кетчум. — Начнем с того, что большинство дорог в Новой Англии не ахти какого качества. Представляешь, если по ним понесутся лесовозы с водителями-придурками? Как ты говорил, Стряпун? «Мир случайностей»? Нет, вроде «мир несчастных случаев». Вот и представь, что будет, если тяжеленный лесовоз врежется в машину или автобус с лыжниками!

Здесь Кетчум был прав. Лесовозы уже стали причиной нескольких страшных аварий. Раньше можно было спокойно ездить по всей Новой Англии. Конечно, люди и тогда гибли от столкновения с лосем или пьяным водителем. Но лесовозы заполонили все дороги: федеральные и местные. И среди водителей действительно попадались отчаянные придурки.

— У нас придурочная страна! — орал в трубку Кетчум. — Всегда найдут способ сделать дешевое дорогим и лишить парней заработков!

Разговор внезапно оборвался. За несколько секунд до этого повар услышал чьи-то недовольные выкрики, шарканье ног и прочие звуки начинающейся потасовки. Кому-то не понравилось слушать, как Кетчум поливает грязью родную страну. Возможно, тому самому парню с верфи. (Позднее Кетчум назвал его «вонючим патриотом».)

По утрам, ставя тесто для пиццы, повар любил послушать радио. Когда-то Нунци учила его, что тесто должно подняться дважды. Может, и глупая привычка, но повар ее усвоил. Пол Полкари (а уж он-то знал толк в изготовлении пиццы) говорил Тони Эйнджелу, что два поднятия лучше одного, но не являются обязательными. В тесте для пиццы, которое повар готовил в столовой Извилистого, недоставало одного существенно важного компонента.

Тогда, почти тридцать лет назад, он сказал Крошке и Мэй — двум толстухам, работавшим у него подсобницами, — что корочка у его пиццы могла быть и послаще. Вспомнив про Крошку, он вспомнил ее неуклюжую шутку. Она прикинулась, будто подавилась сэндвичем, а когда повар стал ей помогать, захохотала и призналась, что очень любит, когда ее вот так лапают. Но это было потом. Сначала их разговор касался исключительно пиццы. Повар сказал про корочку.

— Ты никак спятил, Стряпун? У твоей пиццы такая корочка — пальчики оближешь.

— По-моему, туда нужно добавить меда, — сказал Крошке Доминик Бачагалупо.

Но меда среди его припасов не оказалось, и он попытался заменить мед кленовым сиропом. Замена оказалась неудачной: кленовый сироп сразу ощущался на вкус. Потом повар забыл о меде, но Мэй не забыла. Она где-то достала мед и принесла ему, нарочно задев его своей толстой ляжкой.

Повар так и не простил Мэй ее слов насчет Индианки Джейн. Она тогда сказала, что они с Крошкой «недостаточно индейские», чтобы удовлетворить вкус повара.

— Вот, достала тебе меда, Стряпун, — сказала Мэй. — Помнишь, ты хотел добавить его в тесто для пиццы?

— Я передумал, — коротко ответил повар.

Но он не передумал. Ему просто не хотелось связываться с Мэй. Неизвестно, какое еще коленце выкинет эта похотливая жена рабочего лесопилки.

Потом, уже в «Vicino di Napoli», Пол Полкари рассказал ему рецепт своего теста для пиццы. К муке, воде и дрожжам Нунци всегда добавляла немного оливкового масла: одну-две чайные ложки, не больше. Пол в свое тесто клал еще и пару чайных ложек меда. Масло делало тесто нежным и позволяло выпекать пиццу с тонкой корочкой, которая не сохла и не ломалась. Мед придавал корочке сладковатый вкус, оставаясь неразличимым. А ведь в Извилистом повар додумался до этого сам. Оставалось лишь проверить…

Принимаясь за тесто для пиццы, Тони Эйнджел почти всегда вспоминал, как едва не изобрел медовую добавку. Казалось, он давным-давно забыл о толстухе Крошке и еще более толстой Мэй. И вот сегодня, сидя на кухне своего ресторана в Браттлборо, почему-то вспомнил. Ему пятьдесят девять. Сколько же этим старым сукам? Они были старше его, значит, за шестьдесят. У Мэй уже тогда были внуки, и некоторые из них — ровесники ее детям от второго брака.

Потом радио отвлекло Тони от мыслей. Он тосковал по тем временам, когда его звали Домиником. Радио напоминало ему о прошлом. В Бостоне все было лучше: и станция, которую они обычно слушали в «Vicino di Napoli», и музыка. Он стал вспоминать музыку разных эпох. Вспомнив пятидесятые, Тони-Доминик поморщился. Отвратительная тогда была музыка. А вот в шестидесятые и семидесятые музыка стала просто на удивление хорошей. Теперь она снова испортилась. Ему нравился Джордж Стрейт — «Amarillo by Morning» и «You Look So Good in Love»[97]. Но сегодня Тони пришлось выслушать подряд две песни Майкла Джексона («Billie Jean» и «Beat It»[98]). Джексона Тони Эйнджел не выносил и удивлялся, как Пол Маккартни мог опуститься до того, чтобы вместе с Джексоном написать «The Girl Is Mine»[99]. Ее сегодня тоже крутили утром. А теперь в пространстве кухни «Дюран Дюран» пели «Hungry Like the Wolf»[100].

В шестидесятые годы, когда повар жил в Бостоне, музыка действительно была лучше. Даже старый Джо Полкари любил подпевать Бобу Дилану, а его сын всегда отбивал ритм на макаронной кастрюле, если передавали «I Can Get No Satisfaction»[101]. А кроме «Роллинг стоунз» и песен Дилана по радио часто крутили Саймона и Гарфанкела[102] и, конечно же, «Битлз». Внутри себя Тони и сейчас слышал голос Кармеллы, певшей «The Sound of Silence»[103]. В кухне «Vicino di Napoli» они танцевали под «Eight Days a Week»[104], «Ticket to Ride[105] и «We Can Work It Out»[106]. А разве забудешь «Penny Lane[107] и «Strawberry Fields Forever»?[108] Да, «битлы» совершили настоящий переворот в музыке.

Повар выключил радио. На кухне его ресторана в Браттлборо стало тихо. Он запел «All You Need Is Love»[109]. Однако смена фамилии с Бачагалупо на дель Пополо, а потом и превращение в Тони Эйнджела не улучшили певческих способностей повара. Очень скоро песня «Битлз» стала напоминать другую песню — «Light My Fire», старый хит группы «Дорз»[110]. У повара эта песня была связана с неприятными воспоминаниями о его бывшей невестке Кэти. Она обожала «Дорз», «Грейтфул Дэд»[111] и «Джефферсон Эйрплейн»[112]. Песни первых двух нравились и повару, но Кэти была очень похожа на Грейс Слик[113], и потому Тони Эйнджел никак не мог любить то, что пели ребята из «Джефферсон Эйрплейн»: «Somebody to Love» и особенно «White Rabbit»[114].

Незадолго до переезда в Айову Дэниел с женой и малышом приехали в Бостон, где вручили Джо заботам повара и Кармеллы, а сами покатили в Нью-Йорк, чтобы послушать концерт «Битлз» с трибуны стадиона «Ши»[115]. Кто-то из великосветской родни Кэти достал им билеты на это грандиозное зрелище, собравшее более пятидесяти тысяч зрителей. Это было в августе. Кармелла любила возиться с малышом. Как и отец, он родился в марте, и ему шел шестой месяц.

Назад молодые родители приехали в изрядном подпитии. Должно быть, еще в Нью-Йорке «отметили» концерт и в пьяном виде поехали в Бостон. Дэнни заплетающимся языком объявил, что они всего на минутку: возьмут малыша и поедут в Нью-Гэмпшир.

— В таком виде вы никуда не поедете. Тем более с ребенком, — заявил им повар.

В тот вечер пьяная Кэти и устроила им шоу. Раскачиваясь, как дешевая шлюха из бара, она пела «Somebody to Love» и «White Rabbit». После этих похотливых, вызывающих ужимок повар и Кармелла больше уже не могли без содрогания смотреть на Грейс Слик и слушать ее пение.

— Да брось ты, отец, — хорохорился Дэнни. — Мы же доехали сюда. Я в отличной водительской форме. Давай нам Джо, и мы поедем. Мы все не поместимся в вашей квартире.

— Ничего, одну ночь вытерпите, — стоял на своем повар. — Малыша мы возьмем к себе, а вы с Кэти ляжете в твоей комнате. Комплекция вполне позволяет вам спать вдвоем на односпальной кровати.

Дэнни рассердился, но смолчал. Зато Кэти просто распоясалась. Она пошла в ванную и, не закрыв дверь, уселась на унитаз. Она шумно мочилась, и это было слышно всем. Дэнни взглянул на отца, словно хотел сказать: «А чего еще ты ждал?» Кармелла молча ушла в спальню и закрыла дверь (малыш Джо уже давно крепко спал). Из ванной Кэти вышла совершенно голой.

— Давай раздевайся. Если хочешь покувыркаться на односпальной кровати, начнем без проволочек, — заявила она мужу.

Она говорила так, словно свекра рядом не было.

Повар, конечно же, знал: все это дешевая бравада. Его сын и Кэти не имели привычки шумно трахаться где придется. Однако пьяной Кэти хотелось убедить в этом повара и Кармеллу. Она вела себя так, будто ежеминутно испытывала оргазм. Правда, тогда оба пьяных родителя заснули сразу же, как только улеглись. Ночью маленькому Джо приснился кошмарный сон, но они даже не проснулись от его криков.

Утром отец и сын не разговаривали. Кармелла старалась не смотреть на Кэти. Но незадолго до отъезда будущего писателя Дэниела Бачагалупо в Айову отец позвонил ему.

— Если ты и дальше будешь так пить, то не напишешь ничего стоящего. Просыпаясь, ты даже не помнишь, о чем писал вчера. Я бросил пить, поскольку не научился держать себя в рамках. Возможно, это наследственное, но ты тоже не умеешь держать себя в рамках. Подумай, что тебе важнее: выпивка или литература.

Тони Эйнджел не знал, что именно случилось с его сыном в Айове, но какое-то событие заставило Дэнни бросить пить. Тони и не хотел этого знать. Повар был уверен: что бы ни случилось с его любимым сыном в Айове, это наверняка было связано с Кэти.

Тесто для пиццы было замешено и успело один раз подняться. Повар накрыл миски влажными кухонными полотенцами, после чего запер ресторан и отправился вверх по Мейн-стрит к «Книжному подвалу». Ему очень нравилась работавшая там молодая женщина. Она всегда приветливо встречала его и часто ела у него в ресторане. Иногда он выставлял ей бутылку вина «за счет заведения». Заходя в «Книжный подвал» и здороваясь с продавщицей, Тони начинал разговор с непременной шутки:

— Ну хоть сегодня вы меня познакомите с какой-нибудь женщиной? Предпочтительно моего возраста или чуть моложе.

Повару по-настоящему нравилось жить в Браттлборо и быть владельцем итальянского ресторана. В первые годы он ненавидел Вермонт, правильнее сказать — ненавидел Патни, совершенно не похожий на Браттлборо. («Патни — это альтернатива городу», — любил повторять он.)

Тони скучал по Норт-Энду («По кое-каким грешкам», — добавлял Кетчум). Он привык к совсем другим людям. Патни был полон хиппи и прочей публики без определенных занятий. Единственной их «работой» была реклама собственного образа жизни. В нескольких милях от городишки обосновалась какая-то коммуна. В ее названии было слово «клевер», но остальных слов Тони не помнил. Похоже, коммуна была чисто женской, и это наводило повара на подозрения, что все ее обитательницы — лесбиянки.

В мясном отделе «Патни Кооп» работало существо неопределенного пола, вечно резавшее себе пальцы. Мясник должен разделывать мясо, а не заниматься членовредительством.

— Отец, да пойми ты: там работает женщина, — устал повторять одно и то же Дэнни.

— Откуда ты знаешь? Ты раздевал ее, что ли? — упирался повар.

Тем не менее Тони Эйнджел открыл в Патни свою пиццерию. Он не жаловал Уиндемский колледж — тот казался ему «ненастоящим» (повара не волновало, что сам он в колледже не учился и не знал, каким должен быть «настоящий» колледж). Студентов он именовал не иначе как «придурки» или «тупые задницы». При этом повар как-то забывал, что основной доход ему приносят как раз студенты этого «ненастоящего» колледжа.

— Только давай без христозапоров. Не вздумай назвать свою берлогу «Пиццей от Эйнджела». Слова «Эйнджел» в названии вообще быть не должно, — заявил повару Кетчум.

Помнится, Кетчума очень обеспокоило, что Дэнни и отец выбрали себе фамилию Эйнджел, и беспокойство это не ослабевало, а, наоборот, возрастало. Карл наверняка помнил, что гибель настоящего Эйнджела являлась причиной (реальной или выдуманной) отъезда повара и его сына из Извилистого.

Имя своему малышу Дэнни выбрал сам. Вообще-то он собирался назвать ребенка в честь своего отца — Домиником-младшим. Кэти тогда воспротивилась: ее не устраивало ни само имя Доминик, ни приставка «младший». Но Дэнни отказался давать малышу фамилию своего псевдонима. Джо остался Бачагалупо. И Дэнни, и повар помнили: Карл не мог без запинки произнести эту фамилию. Врядли Ковбой смог бы правильно ее написать, даже если от этого зависела бы судьба его жирной задницы. Ну и что, если Джо остался Бачагалупо? Кетчуму пришлось смириться. Но теперь Кетчум постоянно сетовал на их выдуманную фамилию Эйнджел.

Одно время повар часто думал о Дженнаро Каподилупо — своем сбежавшем отце. В ушах Тони Эйнджела до сих пор звучали названия двух городков близ Неаполя, совпадавшие с названиями провинций: Беневенто и Авеллино. Эти названия он впервые услышал от матери (она произнесла их во сне). Мальчишкой Тони верил, что отец действительно вернулся в окрестности Неаполя, откуда был родом. Когда он вырос, ему уже было все равно. Если тебя когда-то бросили, зачем разыскивать бросившего?

— И не вздумай сделать другой промах и назвать свою пиццерию «Окрестности Неаполя», — твердил повару Кетчум. — Ковбой итальянского не знает, но даже такой пень, как он, однажды может допереть, что «Vicino di Napoli» означает «В окрестностях Неаполя»[116].

И потому повар назвал свою пиццерию в Патни «Беневенто». Аннунциата произнесла имя этого города первым, и его никто не слышал, кроме ее сына. Невероятно, чтобы чертов Ковбой сумел уловить какую-то связь между Беневенто и сбежавшим поваром.

— Все равно это звучит слишком по-итальянски. Уверяю тебя, Стряпун, — никак не мог успокоиться Кетчум.

Пиццерия стояла на шоссе 5, перед развилкой в центре городка, где шоссе уходило на север, к бумажной фабрике и «ловушке для туристов»[117] под названием «Баскетвилл». В том же направлении, только чуть дальше, находился и Уиндемский колледж. Это был правый отворот развилки. Тех, кто выбирал левый отворот, ждала встреча с местным универсальным магазином (а также с его продовольственным отделом, где мясником работало существо неопределенного пола), после чего дорога уходила в сторону Вестминстер-Веста. Несколько в стороне от левого отворота стояла местная начальная школа. Дэнни она очень не нравилась, поскольку не соответствовала стандартам Эксетера. К счастью, на Гикори-Ридж-роуд, где и поныне жил писатель Дэнни Эйнджел, была неплохая промежуточная школа[118], которая сразу же пришлась ему по душе.

После второго класса Дэнни отправил сына в эту школу. Джо учился весьма успешно и сумел поступить в Нортфилд-Маунт-Хермон[119] — частную среднюю школу, вполне отвечающую высоким требованиям его отца. Эн-эм-эйч, как сокращенно называли это учебное заведение, находилось в получасе езды от Браттлборо на юг, в соседнем Массачусетсе. Путь от Патни занимал туда полчаса. В восемьдесят третьем году Джо учился в выпускном классе. За все годы учебы он часто навещал и отца, и деда.

У себя в квартире повар сделал дополнительную гостевую комнату, которая всегда была готова к приезду внука. Раньше в этом помещении была кухня, но второй кухни Тони не требовалось, и он удалил всю кухонную «начинку», оставив лишь водопровод и канализацию. Помимо комнаты дед сделал для внука просторную ванную, окно которой выходило на реку Коннектикут. Большая ванна напоминала ему ванну Кармеллы, стоявшую в ее прежнем жилище на Чартер-стрит, где не было горячей воды. Тони так и не знал наверняка, подглядывал ли Дэнни за купаниями Кармеллы. Но он прочитал все пять романов сына и в одном наткнулся на соблазнительного вида полную итальянку, любившую подолгу плескаться в ванне. У этой женщины был пасынок того возраста, когда мальчишки начинают мастурбировать, и он, подглядывая за мачехой, буквально изнурял себя дрочкой. (Ванная примыкала к его комнате, и смышленый парнишка провертел в двери комнаты дырочку.)

В романах Дэнни Эйнджела встречались мелкие, вполне узнаваемые детали, но повар все чаще замечал другие, которые его сын наверняка выдумал. Если размер ванны и комплекция итальянки еще были как-то связаны с Кармеллой, характер мачехи из романа ничем не напоминал характер вдовы дель Пополо. Сколько повар ни искал, на страницах романов сына ему встречались лишь крайне поверхностные сведения, касавшиеся его и Кетчума. (В одном романе второстепенный персонаж сломал себе запястье; в другом такой же второстепенный персонаж обожал странное ругательство «Христозапор!».) Тони Эйнджел и Кетчум сходились во мнении: в романах нет существенно важных черт, раскрывающих суть их дорогого и любимого Дэнни.

— А куда же спрятался наш парень? — не раз спрашивал повара Кетчум.

В четвертом (и самом знаменитом) романе Дэнни Эйнджела «Отцы Кеннеди» главный герой получал такую же отсрочку, какая уберегла самого писателя от Вьетнамской войны. Однако герой был мало похож на того Дэнни, которого повар с Кетчумом знали и любили.

Был в «Отцах Кеннеди» и женский персонаж, частично списанный с Кэти. Дэнни Эйнджел назвал ее Кейтлин. Миниатюрная, постоянно чем-то занятая и обладающая сверхъестественной способностью изменять. С трудом верилось, что она спасла столько «отцов Кеннеди» от отправки во Вьетнам. Она вступала в один брак за другим и вела себя с очаровательной искренностью и непосредственностью. Чтение этого романа вызвало у повара и Кетчума ощущение, что Кэти, вероятно, любила делать минет. Однако Кейтлин не была полной копией Кэти.

— Что-то в этой Кейтлин вызывает симпатию, — сказал своему давнему другу Тони Эйнджел.

— Я бы сказал то же самое, — согласился Кетчум. — Подожди, кончится тем, что она тебе даже понравится!

Кейтлин нравилась всем своим мужьям (особенно в конце их отношений с нею). Никто сам не решался ее оставить. А все дети, рожденные и покинутые матерью… читателям так и не суждено было узнать, что эти дети думали о своей матери. Роман заканчивался на отмене президентом Никсоном отсрочки категории 3-А, хотя до конца войны оставалось еще пять медленно текущих лет. В заключительных главах Кейтлин представала потерянной душой. С ней творилось что-то неладное: она звонила всем своим бывшим мужьям и просила разрешения поговорить с детьми, уже не помнившими матери. Автор не раскрывал душевных переживаний Кейтлин, но косвенно вызывал читательскую симпатию к ней.

Кетчум с поваром прекрасно знали: Кэти ни разу не позвонила Дэниелу и не выразила желания поговорить с Джо. Похоже, ей было совершенно наплевать на то, как они живут и что с ними. Правда, Кетчум всегда говорил: если Дэнни станет знаменитым, Кэти даст о себе знать.

Когда роман «Отцы Кеннеди» вышел в свет и Дэнни действительно стал знаменитым, Кэти так и не подала о себе вестей. Зато он получил письма от нескольких «отцов Кеннеди». В основном письма были благосклонными. Дэнни сознавал: все эти отцы испытывают общее чувство вины. Когда-то они, наверное, думали, что должны отправиться во Вьетнам, или (как Дэнни) даже хотели попасть на войну. Теперь все они понимали, как им повезло.

Роман хвалили за иной взгляд на Вьетнамскую войну и обнажение невосполнимого ущерба, нанесенного Америке этой войной. Война разделила страну. Молодые отцы в романе, возможно, станут (или не станут) хорошими отцами. И пока было слишком рано говорить, отзовется ли на их детях вред, нанесенный той войной (Дэнни очень образно назвал этих детей «билетами из Вьетнама»). Большинство критиков считали Кейтлин самым запоминающимся персонажем и истинной героиней романа. Она пожертвовала собой ради спасения нескольких молодых мужчин. Она оставляла их и своих детей, чувствуя, что содеянное будет преследовать ее.

Однако Кетчума и повара роман здорово рассердил. Они надеялись, что хоть на страницах книги Кэти получит по заслугам. Но Дэнни этого не сделал, наоборот, он превратил свою бывшую жену-шлюху в настоящую героиню.

Письмо одного «отца Кеннеди» Дэнни сохранил, чтобы показать сыну, когда тот вырастет. Такой день настал. Со времени публикации романа прошло несколько лет. Джо учился в предпоследнем классе Нортфилд-Маунт-Хермона. Ему совсем недавно исполнилось семнадцать, и он только год назад получил водительские права. Прочитав письмо, Джо предложил отцу показать его деду и Кетчуму. Дэнни и Джо много говорили об этом письме, о сказанном явно и об угадываемом между строк. Кетчум и повар высказывались осторожно, поскольку их отношение к Кэти было иным, нежели у Дэнни.

Письмо написал отец-одиночка по имени Джефф Рис, живущий в Портленде в штате Орегон. Оно начиналось словами: «Как и вы, я — один из “отцов Кеннеди”. Один из глупых парней, спасенных Кэти Каллахан. Я не знаю, сколько всего нас. Мне известен еще один (кроме нас с вами). Одновременно с письмом вам я пишу и ему. Мне грустно сообщать вам обоим, что себя Кэти спасти не смогла. Только нас, глупых парней, рвущихся на войну. Подробностей я не знаю, знаю только, что она умерла от случайной передозировки».

Джефф не написал, от передозировки чего. Наверное, посчитал, что Дэнни и так знает, чем злоупотребляла Кэти. Правда, за время их совместной жизни они не принимали сильнодействующих наркотиков. Только иногда покуривали марихуану. Выпивки и немного «травки» им было более чем достаточно. (В письме Джеффа Риса не было ни слова о самом романе. Наверное, он все-таки прочитал «Отцов Кеннеди», пусть и запоздало. Возможно, Джефф достаточно быстро понял, что Кейтлин — это совсем не Кэти. Читала ли Кэти «Отцов Кеннеди» или другие романы Дэнни Эйнджела, об этом Джефф Рис умалчивал. Во всяком случае, Кэти каким-то образом узнала, что Дэниел Бачагалупо стал Дэнни Эйнджелом. Кто еще мог бы сообщить Рису такие подробности?)

Посчитав, что сын достаточно вырос и ему можно показать это письмо, Дэнни поехал в Нортфилд-Маунт-Хермон. В старом спортзале, называемом учениками «Джеймс Джим», было пусто. Сезон соревнований по борьбе еще не начался. Отец и сын сидели на наклонном деревянном барьере, окружавшем арену. Они читали и перечитывали письмо, рассказывавшее о матери Джо. Быть может, ее сын надеялся, что когда-нибудь мать даст о себе знать? Дэнни никогда не рассчитывал получить весточку от Кэти, но и он думал, что она попытается установить контакт с сыном.

В свои семнадцать Джо Бачагалупо уже брился. Он выглядел старше своих лет. Но его поведение еще не утратило черт детской открытости и непосредственности, напоминавших отцу о мальчике Джо и малыше Джо. Наверное, это и заставило Дэнни сказать сыну:

— Прости меня за то, что у тебя не было матери и что я не нашел женщины, способной заменить тебе мать.

— Но заменить — это не просто хорошо сыграть свою роль, — сказал Джо.

Он по-прежнему держал в руке письмо, где рассказывалось о смерти его матери от передозировки наркотиков. Потом Дэнни придет мысль: сын смотрел на письмо, словно это была иностранная банкнота. Любопытная, экзотического вида, но в данный момент совершенно бесполезная.

— Зато у меня есть отец. Ты всегда находился рядом, — продолжал Джо — И дед. Ты же знаешь, он мне как второй отец. И еще Кетчум.

— Да, — только и мог ответить писатель.

Говоря с юным Джо, Дэнни иногда не знал, говорит ли он с ребенком или с мужчиной. Но он ощущал странную тревогу. Была ли она частью его давней, детской тревоги, заставлявшей Дэнни подозревать, что Джо утаивает от него какие-то стороны своей жизни? Или недосказанность, свойственная отцу и Кетчуму, их вечное утаивание чего-то мучили Дэнни вопросом, насколько открыт (или закрыт) его Джо.

— Я просто хотел убедиться, что у тебя все хорошо, — сказал сыну Дэнни.

Но его сын, ребенок и мужчина одновременно, знал: в устах отца слова «все хорошо» имели более глубокий смысл. Под этими словами отец подразумевал жизненные успехи и удачи. А еще Дэнни подразумевал под словами «все хорошо» защищенность, словно регулярные беседы отца с сыном могли обезопасить Джо (ребенка или мужчину) от жизненных невзгод и случайностей. Позже, думая об этом, Дэнни склонился к мысли, что такова, быть может, писательская ноша, когда тревоги, которые он испытывал как отец, накладывались на поведение персонажей его романов и влияли на его отношение к своим героям.

В тот день, когда он привез сыну письмо Джеффа Риса, Дэнни поразило собственное отношение к известию о смерти Кэти. Нечто нереальное: малозначительный эпизод, который в пьесах обычно происходит за сценой. Письмо издалека, от незнакомого человека, превратило Кэти во второстепенный, выдуманный персонаж. Если бы Дэнни не бросил пить, наверное, и он кончил бы жизнь аналогичным образом. Либо несчастный случай, либо самоубийство. Некогда многообещающий, подающий надежды молодой писатель превратился бы в заурядный персонаж. Он и умер бы не на виду, а где-нибудь «за сценой». Отец оказался совершенно прав насчет выпивки: наверное, их неумение пить и впрямь было «наследственным».

«Он хотя бы не пишет о Рози… во всяком случае, пока не пишет», — писал Кетчум своему старому другу.

Сплавщику было шестьдесят шесть. Письма неграмотного Кетчума нравились Тони Эйнджелу больше, чем нынешние, когда он научился читать. Женщина из библиотеки, которую он называл «учительницей», выполнила свою миссию. Однако, научившись читать и писать, Кетчум стал еще язвительнее. Наверное, его друг уже больше не слушал с таким вниманием, как прежде. Когда сам не умеешь читать, поневоле приходится внимательно слушать чтение других. И потому книги, которые сплавщику читали, он понимал лучше тех, что теперь читал сам. Кетчум язвительно высказывался по поводу всего, что прочел. (Между прочим, Кетчум считал, что повар тоже стал язвительнее.)

Дэнни Эйнджелу недоставало «девичьего» почерка Нормы Шесть. И конечно же, он очень жалел о прекратившемся влиянии этой женщины на Кетчума. При всем ее странном характере, живя с Пам, сплавщик не чувствовал себя одиноким. А сейчас Дэнни остро ощущал его одиночество. Писатель давно признал роль Нормы Шесть — посредницы в переписке Кетчума с ним и отцом.

В 1983 году Дэнни исполнился сорок один год. Когда мужчинам переваливает за сорок, большинство из них уже не ощущают себя молодыми. Однако восемнадцатилетний Джо знал, что у него сравнительно молодой отец. Даже ровесницы Джо (и девчонки помладше) в Нортфилд-Маунт-Хермоне говорили ему, что его знаменитый отец прекрасно выглядит. Возможно, он и выглядел прекрасно, но только не в сравнении с Джо.

Молодой человек был почти на восемь дюймов выше отца и деда. Его мать Кэти тоже не отличалась высоким ростом, но в роду Каллаханов все мужчины были рослыми. Легкокостными, но рослыми. Повар говорил, что высокий рост как раз и является причиной их «патрицианских замашек».

Ему и Кармелле тогда было просто тошно на свадебном торжестве: оба постоянно чувствовали снисходительно-пренебрежительное отношение к себе. Свадьбу родня Кэти закатила шикарную, в дорогом частном клубе на Манхэттене. Кэти к тому времени была на третьем месяце. Невзирая на потраченные деньги, угощение никуда не годилось. Каллаханы не понимали толка в еде. Эти люди привыкли не есть, а перекусывать и выпивать немыслимое количество коктейлей. Похоже, что со своими громадными деньгами они утратили потребность в еде. Так потом рассказывал Тони Эйнджел Кетчуму, который в то время сплавлял лес по реке Кеннебек. Сплавщик позвонил Дэнни и сказал, что сейчас у него работы невпроворот и он никак не может приехать из штата Мэн в Нью-Йорк. Но в действительности Кетчум не приехал на свадьбу, поскольку об этом его попросил повар.

— Кетчум, я же тебя знаю. Ты притащишь с собой свой браунинговский нож и винтовку двенадцатого калибра. Ты перестреляешь всех Каллаханов, какие тебе попадутся, в том числе и Кэти, а потом ножом оттяпаешь Дэнни пару пальцев.

— А у тебя, Стряпун, что, нет таких же мыслей?

— Есть, конечно. И Кармелла с нами тоже согласится. Но мы решили не вмешиваться. У этой шлюхи Каллахан родится ребенок, нам не чужой. И благодаря ее ребенку мой ребенок не попадет на жуткую войну.

Поэтому Кетчум никуда не поехал. Потом он говорил, что Стряпун поступил правильно, все-таки поехав на эту поганую свадьбу. Если бы он туда не поехал, потом, когда Джо начал стремительно тянуться вверх, повара могли бы одолевать сомнения, кто же является отцом его внука. Ведь Кэти трахалась со всеми без разбору. Что, если она забеременела от другого и потом вышла за Дэниела? А так повар понимал: внук ростом пошел в Каллаханов. И конечно же, внешне Джо был очень похож на Дэниела, который едва дотягивал ему до груди.

У Джо было телосложение гребца, но греблей он не занимался. В Вермонте, где он вырос, ему очень нравилось кататься на лыжах с гор, и он здорово этому научился. Его отцу такой вид спорта не нравился. В лыжный сезон Дэнни предпочитал скоростным спускам с гор лыжные прогулки по пересеченной местности. Писатель не оставлял своих пробежек: это помогало ему думать и мысленно прокручивать эпизоды романов.

Поступив в Нортфилд-Маунт-Хермон, Джо увлекся борьбой, хотя его телосложение было отнюдь не борцовским. Повар думал, что здесь, скорее всего, на внука повлиял Кетчум. (Кетчум борьбой не увлекался, он любил подраться в барах, но его любимый стиль потасовки скорее напоминал борьбу, чем бокс. Обычно Кетчум не бил своих противников, пока те не оказывались на полу.)

Когда Кетчум впервые приехал в Эн-эм-эйч посмотреть соревнования с участием Джо, сплавщик совсем не разбирался в правилах. Помнится, Джо засчитали захват. Его противник распластался на спине.

— А теперь бей его! — заорал Кетчум. — Бей! Самое время!

— Кетчум, это не драка, а соревнование, — шепнул ему Дэнни. — Правила запрещают бить противников.

— Черт, но ему было так легко ударить того парня. Лежачего бить легче.

Соревнования продолжались, и своего следующего противника Джо почти пригвоздил к полу. Он применил полунельсон: обхватив шею соперника, Джо пытался разложить его на лопатки.

— Джо захватил шею соперника не с той стороны, — прокомментировал Кетчум, обращаясь к повару. — Если рука вблизи затылка, ты противника не задушишь. Нужно было захватывать возле горла.

— Пойми, Кетчум: Джо пытается всего-навсего разложить того парня на обе лопатки, а не душить, — объяснял другу Тони Эйнджел.

— Удушение запрещено правилами, — добавил Дэнни.

Джо выиграл соревнование в индивидуальном зачете, и, когда состязания закончились, Кетчум спустился на арену пожать ему руку. Тогда сплавщик впервые очутился на борцовском ковре. Ощутив податливую поверхность ковра, он поспешил вернуться на деревянный пол стадиона. Ему казалось, будто он ступил на что-то живое.

— В этом — первое неудобство, — заявил Кетчум. — Ковер слишком мягкий. На нем ты противника не поколотишь.

— Кетчум, здесь борются, а не дерутся, — терпеливо продолжал свои объяснения Дэнни. — Достаточно прижать соперника к полу или разложить на обе лопатки.

Но Кетчум не успокоился и решил показать Джо более удобный способ разложения на лопатки.

— Смотри, захват надо делать внизу живота. Потом заламываешь ему одну руку за спину, — с жаром объяснял Кетчум. — Затем подсовываешь свою руку вниз и двигаешь его правый локоть, пока он не окажется возле правого уха этого парня. Поверь мне, он мигом распластается на спине. Какой дурак захочет заработать вывих плеча?

— Руку противника разрешается сгибать не более чем на сорок пять градусов, — просветил старого сплавщика Джо. — Прежние правила допускали болевые и удушающие захваты. Но сегодня причинять боль противнику нельзя. Это против правил, и тебя могут удалить с соревнований.

— Христозапор! И тут как везде! — поморщился Кетчум. — Как что-то хорошее, обязательно нужно взять и изгадить правилами!

Тем не менее, побывав на нескольких соревнованиях, Кетчум полюбил борьбу.

— Скажу тебе честно, Стряпун: когда я увидел впервые их борьбу, то подумал, что это вроде бабьей драки. Но когда ухватишь основной смысл, можно даже угадывать, кто победит. Но только не в зале, а, скажем, на автостоянке. И чтобы судья не торчал рядом.

Джо удивлялся частым приездам Кетчума на соревнования. Старый сплавщик ехал практически через всю Новую Англию, чтобы посмотреть на Джо и команду Эн-эм-эйч по борьбе. В выпускном классе у них была отличная команда. К четвертому году пребывания Джо в Нортфилд-Маунт-Хермоне Кетчум посетил больше матчей, чем отец и дед парня.

Соревнования проводились по средам и субботам. В среду ресторан Тони Эйнджела был закрыт, и потому повар иногда ездил посмотреть выступления внука. Но он не мог себе позволить закрыть ресторан в субботу, хотя и понимал, что все самые важные состязания (в особенности отборочные) проводились именно по субботам. Дэнни Эйнджел видел половину состязаний с участием сына, поскольку писателю приходилось много ездить, выступая на творческих вечерах и презентациях своих книг и переводов. Только Кетчум ухитрился побывать почти на всех «драках» Джо, как он упорно их называл.

— Ты пропустил хорошую драчку, — говорил обычно Кетчум, звоня повару или Дэнни, чтобы сообщить им результаты состязаний с участием Джо.

Пока Дэнни Эйнджел не выпустил свой бестселлер «Отцы Кеннеди», он и не знал о существовании в издательствах отделов рекламы. Но теперь, когда издатели рекламировали его книги, Дэнни понял, что просто обязан включиться в этот процесс. Его романы переводили на разные языки. Естественно, переводы запаздывали на несколько месяцев или лет. Так что Дэнни каждый год обязательно куда-нибудь ездил и где-нибудь выступал.

Когда отец бывал в отъезде, а у него самого не было тренировок и соревнований, Джо проводил выходные у деда в Браттлборо. Нередко и его друзья по Нортфилд-Маунт-Хермону вместе с родителями приезжали пообедать в итальянский ресторан Тони Эйнджела. Иногда Джо помогал деду на кухне и в зале. «Как в старые времена», — думал повар, наблюдая за внуком. Впрочем, не совсем так: старшеклассника Джо Тони Эйнджел видел гораздо чаще, нежели старшеклассника Дэнни. Неудивительно, что у деда с внуком установились особые отношения. Имея такого помощника, как Джо, Тони мог позволить себе отдохнуть. Повар ловил себя на мысли, что сына, когда тот был в возрасте Джо, он критиковал чаще и серьезнее. А внук был его любимцем.

Однокашникам Джо очень нравился Кетчум.

— Этот свирепый мужик со шрамом — он что, твой дядя? — часто спрашивали ребята.

— Нет. Кетчум — давний друг нашей семьи. Раньше он работал на лесосплаве.

— А скажи, Джо, тот рослый человек с крепким рукопожатием когда-нибудь занимался борьбой? — однажды спросил тренер. — Мне кажется, занимался. У него прекрасные данные.

— Официально он не выступал, — уклончиво ответил Джо.

— Ты не знаешь, откуда у него этот шрам? — продолжал расспросы тренер. — Похоже, его здорово ударили по голове.

— Нет. Это не от состязаний. Память о медведе.

— О медведе?

— Только не спрашивайте у Кетчума, — попросил Джо. — Жуткая история. В лесу на него напал медведь. Кетчум не хотел убивать его, но пришлось. А вообще-то он любит медведей.

Джо Бачагалупо унаследовал от отца не только внешнее сходство, но и частичку творческого воображения. Однако Дэнни тревожила в сыне заметная безудержность. Нет, не безудержность воображения. Это никак не проявлялось в его борцовских поединках. Там парень усвоил «технику безопасности» и вел себя вполне благоразумно. Но Дэнни был уверен: в Джо есть черта, которая не передалась ему ни от него, ни от деда.

Возможно, вкус к риску Джо унаследовал от своей матери. Кэти Каллахан любила рисковать. Джо обожал скорость. Ему нравилось стремительно нестись на лыжах, стремительно гнать машину. Его отношения с девушками отличались еще большей стремительностью. Дэнни казалось, что сын слишком рискует.

— Может, это у него от Кэти, — сказал Дэнни, делясь своими мыслями с отцом.

— Возможно, — лаконично ответил повар.

Тони Эйнджелу не хотелось думать, что его любимому внуку передались привычки той ужасной женщины.

— А может, Дэниел, это у него от твоей матери. Ведь Рози любила рисковать. Спроси Кетчума, он подтвердит.

За время, потраченное на рассматривание материнских фотографий, Дэнни мог бы написать роман. Но, узнав правду о странных отношениях матери с отцом и Кетчумом, он прекратил это занятие. Он даже попытался отдать снимки отцу, но Тони Эйнджел их не взял.

— Нет, Дэниел, они твои. Я и так ее отчетливо вижу. Вот здесь, — добавил он, постучав по виску.

— Тогда Кетчуму предложу.

— У Кетчума достаточно фотографий твоей матери, — сказал повар.

Когда они с отцом спешно уехали из Извилистого, Дэнни жалел, что между страницами материнских книг остались ее снимки. Впоследствии Кетчум прислал ему часть фотографий. «Вот, нашел в одной из ее книг, — обычно писал сплавщик. — Думаю, тебе будет приятно».

Дэнни нехотя оставил снимки матери у себя. Джо нравилось их рассматривать. Возможно, повар был прав и от бабушки, которую Джо никогда не знал, ему передались «гены риска». От нее, а не от Кэти. С фотографий на Дэнни смотрела красивая женщина с выразительными синими глазами, и не было в ее образе ни намека на пьяную бунтарку, увлекшую двоих пьяных мужчин на черный лед Извилистой. Об этом снимки Рози Бачагалупо, в девичестве Калоджеро, умалчивали.

Тони Эйнджел не решался спросить сына напрямую, замечал ли тот пристрастие Джо к выпивке. Вопросы всегда были косвенными, в форме намеков.

— Может быть, иногда, на их вечеринках, — говорил отцу Дэнни. — В моем присутствии Джо не пьет.

— На глазах у родителей все дети паиньки, — вздохнул повар.

Поразмыслив над словами отца, писатель Дэнни Эйнджел понял, что повар прав. Это не пустое беспокойство. О некоторых сторонах наследия Кэти Каллахан забывать нельзя. А Дэнни знал о Кэти больше, чем хотел бы помнить. Прежде всего, ее бесконтрольное пьянство. У Кэти оно сочеталось с отнюдь не эпизодическим курением марихуаны. Когда они жили вместе, он травкой не более чем баловался. Но Кэти любила забить косяк, и как следует.

Возможно, кто-то не согласится, что Уиндемский колледж забился в предсмертных судорогах еще до конца Вьетнамской войны, но это так. С одной стороны, уменьшение числа призываемых в армию (а затем отмена обязательного призыва), и с другой — неспособность администрации расплачиваться по кредитам привели в 1978 году к закрытию колледжа. Дэнни Эйнджел почувствовал признаки заката Уиндема намного раньше. В семьдесят втором он покинул колледж, согласившись вернуться в Айову и преподавать в Писательской мастерской. Роман «Отцы Кеннеди» еще не был написан, и тридцатилетнему автору приходилось зарабатывать на жизнь преподаванием. А для сочетания работы и творчества Айова-Сити был лучшим местом. (Когда есть серьезные студенты, занятые собственным творчеством, у тебя достаточно времени, чтобы писать самому.)

Вернувшись в Айова-Сити, Дэнни Эйнджел опубликовал второй роман и принялся за третий. Для Джо, пока он не стал подростком, этот город был несравненно лучше заштатного Патни. Хорошие школы (что неудивительно для университетского города) и совсем иной стиль жизни. Конечно, Айова-Сити отличался от бостонского Норт-Энда (особенно по части ресторанов), но Дэнни был рад сюда вернуться.

Отцу писатель предоставил свободу выбора: Тони Эйнджел мог переехать в Айова-Сити или остаться в Патни. Дэнни хотелось сохранить свое вермонтское жилище. Перед уходом из Уиндемского колледжа писатель купил фермерский дом на Гикори-Ридж-роуд, который до сих пор только арендовал. Возможно, отец захочет остаться в округе Уиндем. Тогда ему не придется тратиться на жилье.

Вопрос о том, где повару жить дальше, упирался в Кармеллу. За пять лет существования пиццерии «Беневенто» Тони Эйнджел часто ездил за продуктами в Бостон. Путь туда занимал два с лишним часа — далековато для такого рода покупок. Но отец убеждал Дэнни, что настоящее мясо для своей пиццы он может найти только на мясном рынке «Абруццезе» в Норт-Энде. Там же, в знакомых местах, он закупал сыры, маслины и оливковое масло. Однако Дэнни прекрасно понимал: отцовские поездки связаны прежде всего с желанием повидать Кармеллу. Повар и вдова дель Пополо не могли полностью оборвать отношения.

«Беневенто» не требовал особого напряжения сил. По сравнению с Извилистым и Бостоном управляться с пиццерией в этом бедном городишке было сравнительно легко. Здание повар купил у местного сорокалетнего хиппи, именовавшего себя «мастером вывесок». Судя по всему, дела у этого «мастера» шли неважнецки. Поговаривали, что это он делал вывеску для «Лэтчиса» и написал слово «театр» на английский манер[120]. (Вывеска была основательная и дорогая, и владелец кинотеатра несколько лет не мог собрать денег, чтобы заказать новую.) Из слухов повар узнал, что у «мастера вывесок» была чудаковатая жена, которая занималась керамикой. Жена от него ушла, оставив на память печь для обжига. Эта печь и подсказала Тони Эйнджелу мысль открыть пиццерию.

К тому времени, когда Дэнни позвал отца в Айова-Сити, Тони несколько устал от возни с пиццерией. Он мечтал о собственном ресторане, а не о разновидности забегаловки. Отношения с Кармеллой двигались к закату. Однажды она заявила повару, что их случайные встречи заставляют ее чувствовать себя кем-то вроде проститутки. А ей всегда хотелось законных отношений. После этих слов у повара внутри что-то оборвалось. Должно быть, случайные встречи с ним Кармелла причисляла к грехам, в которых исповедовалась в церкви Святого Леонарда или в церкви Святого Стефана. (Исповедование в грехах было чисто католическим занятием, никогда не находившим отклика в душе повара.)

«И почему бы не посмотреть, как там жизнь на Среднем Западе?» — думал Тони Эйнджел. Если продать «Беневенто» сейчас, он получит пусть небольшие, но деньги. А если дожидаться, когда Уиндемский колледж пойдет ко дну, о чем говорил Дэнни, кому тогда в Патни нужна будет пиццерия?

— А почему бы тебе просто не выпустить пламя из твоей печи для пиццы? — спросил его Кетчум. — Потом делаешь кислую физиономию и идешь получать страховку.

— Так это ты сжег Извилистый? — спросил его повар.

— Нашел о чем жалеть, Стряпун! Когда Извилистый горел, он давно уже был поселком-призраком. Торчал, как бельмо на глазу.

— Там были дома, среди них — моя столовая. Это не просто дрова.

— Если тебя так задел этот маленький пожар, тогда лучше продавай свою пиццерию, — посоветовал повару его старый друг.

Пожар, уничтоживший поселок Извилистый, едва ли был «маленьким». Кетчум виртуозно спланировал поджог. Он выбрал безветренную мартовскую ночь, накануне сезона распутицы. Это было еще до того, как Карл бросил пить, — потому Кетчуму все и сошло с рук. Помощника шерифа не могли найти. Впрочем, если бы и нашли, разбудить пьяного Ковбоя было невозможно.

Будь ночь ветреной, Кетчуму хватило бы одной спички и поселок сгорел бы вместе со стоявшим на отшибе зданием столовки. Но это было опасно: огонь мог перекинуться на лес. Даже при мартовской сырости, когда в лесу полно снега, он мог загореться. Кетчум не хотел рисковать. Он любил лес. Он ненавидел лишь поселок Извилистый и столовку. (В ночь гибели Рози Кетчум едва не отхватил себе левую руку, стоя на кухне столовой и слушая доносившиеся сверху рыдания Стряпуна. Джейн тоже была наверху и пыталась успокоить повара и унять отчаянно кричавшего Дэнни.)

В ночь поджога Извилистого Кетчум приехал туда с запасом дров. Должно быть, он привез не меньше трех четвертей корда. Из них Кетчум сложил два костра: один в самом поселке, на территории заброшенной лесопилки, а другой — там, где когда-то была кухня столовой. Оба костра запылали с разницей в несколько минут. Кетчум смотрел, как горит ненавистный ему поселок. К утру Извилистый сгорел дотла. Для разжигания костров Кетчум привез ламповое масло с запахом сосны. Керосин и бензин оставляли следы на земле и в воздухе, и тогда было бы понятно, что поселок-призрак кто-то поджег. Зато от лампового масла не оставалось ничего — только невинный запах сосны. А дрова, привезенные для костров, были хорошо высушены и сгорели бесследно.

— Кетчум, ты ничего не знаешь о вчерашнем пожаре? — спрашивал его потом помощник шерифа.

Кое-как протрезвев, Карл на следующий день поехал осматривать место происшествия и увидел следы шин.

— Я видел следы шин. По-моему, это твой пикап.

— А я и не скрываю, что был там, — спокойно заявил копу Кетчум. — Как увидел зарево, сразу рванул туда. Жаль, ты валялся в отрубе и не видел. Такой костер! Он горел почти всю ночь. Я даже съездил за пивом и вернулся, чтобы досмотреть.

(Впоследствии Кетчум часто сожалел, что помощник шерифа бросил пить.)

Отношения между Ковбоем и Кетчумом не были дружескими ни прежде, ни потом, особенно после того, как Карл узнал про убийство Джейн и все остальное. Карл понимал: мальчишка убил индианку без злого умысла, случайно. Но на это Ковбою было плевать, хотя он и был зол на Кетчума за утаивание правды. Сильнее всего Карла злило, что Стряпун трахался с Джейн в то время, когда она «принадлежала» ему, Карлу. И вот за это помощник шерифа собирался убить повара, о чем он недвусмысленно объявил Кетчуму.

— Знаю, ты мне все равно не скажешь, где теперь Стряпун, но передай этому хромоножке: я обязательно до него доберусь. И тебе советую остерегаться, чтобы не попасть под горячую руку.

— А я всегда остерегаюсь, Карл, — только и ответил ему Кетчум.

Старый сплавщик и словом не обмолвился про своего пса, которого он называл «замечательным животным». Если Ковбой решит наведаться к Кетчуму, его там ожидает сюрприз. Естественно, все, кто постоянно жил на верхнем Андроскоггине, наверняка знали про собаку Кетчума. Должно быть, знал и Карл. Секрет заключался не в наличии пса, а в его свирепости. (Естественно, один и тот же пес не мог бы охранять Кетчума в течение шестнадцати лет. Вероятно, это был сын или внук первого «замечательного животного», заменившего сплавщику Пам Норму Шесть.)

— Я всегда говорил: Вермонт слишком близок к Нью-Гэмпширу, чтобы вам тут было спокойно, — сказал Кетчум повару и Дэнни. — По-моему, будет просто здорово, если вы оба свалите в Айову. И малышу Джо наверняка там понравится. Айова — это ведь тоже индейское название. Черт побери, когда-то индейцы жили здесь повсюду. И что эта страна с ними сделала? Поневоле задумаешься, какие вообще намерения у Штатов. Вьетнам — не первое место, где мы обмазались дерьмом. Куда движется эта тупая, придурочная страна? Я так думаю: если бы все эти мертвые индейцы — в Айове и в других местах — вдруг ожили, они бы нам так и сказали: вы непременно пожнете то, что посеяли.

Возвращаясь из «Книжного подвала» в свой ресторан, повар ковылял по Мейн-стрит, пытаясь найти точное определение политическим взглядам Кетчума.

Этот девиз был выбит на нью-гэмпширских номерных знаках. Кетчум, вне всякого сомнения, относился к людям, предпочитающим жить свободными или умереть. Сплавщик всегда считал, что Америка катится прямиком в ад. Интересно, он хоть когда-нибудь голосовал? Кетчум с недоверием относился к любому правительству и ко всем, кто туда входил. По мнению Кетчума, численность придурков и задниц всех мастей превышала число разумных людей. Только этим еще можно оправдать существование законов и необходимость следовать правилам. (Разумеется, самому Кетчуму законы были не писаны, он жил без правил, за исключением своих собственных.)

Повар остановился и с восхищением посмотрел сверху на свой ресторан. О таком ресторане он всегда мечтал.

Авеллино был еще одним городком близ Неаполя (так же называлась и провинция). Нунци во сне всегда произносила это название вторым. На вывеске значилось ЕДА, а не КУХНЯ, и это было правильно. По той же причине Тони Эйнджел всегда думал о себе и называл себя стряпуном, а не шеф-поваром. Не такие у него способности, чтобы называться шефом. В глубине души бывший Доминик Бачагалупо (как он скучал по своему настоящему имени!) всегда чувствовал себя поваром из поселка, где жили лесорубы, сплавщики и рабочие лесопилки.

Вот Тони Молинари — это настоящий шеф-повар. И Пол Полкари тоже. Тони Эйнджел многому у них научился. Он узнал то, чему Нунци никогда бы его не научила. Но, наблюдая за ними, он понял: в мастерстве ему никогда не сравниться с Молинари и Полом.

— Ты, Гамба, не чувствуешь рыбу, — стараясь говорить как можно мягче и сочувственнее, сказал ему однажды Молинари.

И это было правдой. В меню «Авеллино» значилось всего одно рыбное блюдо. Если повару удавалось купить кальмаров, он готовил их с макаронами. (Тони долго на медленном огне варил кальмаров в пряном соусе маринара, с черными маслинами и кедровыми орешками.) Обычно кальмары попадали в Браттлборо в замороженном виде. Повар доверял замороженным продуктам. Из свежей рыбы наиболее надежной была меч-рыба. Тони Молинари научил повара готовить ее с лимоном, чесноком и оливковым маслом (под рашпером или на решетке), добавляя свежий розмарин (когда удавалось найти) или сушеный майоран.

Повар не готовил и традиционные кондитерские деликатесы, называемые по-итальянски dolci. Пол Полкари осторожно намекнул ему, что у него нет чутья на десерты, точнее — на итальянские десерты. Он хорошо умел готовить сладкие блюда, принятые в поселках лесорубов и сплавщиков, — пироги и нехитрый коктейль из рома, лимонного сока и мяты. (В Вермонте его черничные и яблочные пироги шли на «ура».) В «Авеллино» он готовил блюдо из фруктов с мягким сыром, и многие завсегдатаи считали это десертом.

Любование своим рестораном отвлекло Тони Эйнджела от мыслей о политических воззрениях Кетчума. В том, что люди называли прогрессом (в основном это касалось всевозможных машин и устройств), Кетчум напоминал луддита. Он не только сожалел о сокращении лесосплава, но даже утверждал, что появление бензопил повлияло на качество сплавляемых бревен! (Зато Кетчум обожал винтовки и дробовики, эта была единственная отрасль прогресса, не вызывавшая осуждения у старого сплавщика.)

Кетчума нельзя было отнести ни к либералам, ни к консерваторам. Пожалуй, он был сторонником свободы воли и, конечно же, вольнодумцем. А в молодые годы — еще и повесой и распутником. Ну почему, стоило повару задуматься о Кетчуме, его мысли обязательно выносило на сексуальный план? (Доминик Бачагалупо, кем он был до превращения в Тони Эйнджела, знал причину, и его всегда угнетало, когда мысли о Кетчуме застревали в этой нише.)

Кетчум просто разъярился, узнав, что отец, сын и внук возвращаются из Айовы в Вермонт. Однако Писательская мастерcкая и так была более чем благосклонна к Дэнни. Поначалу они предложили ему двухлетний контракт. Он попросил продлить контракт еще на год, и просьба была удовлетворена. Но летом семьдесят пятого года, когда Джо исполнилось десять лет, семья возвратилась в округ Уиндем. Дэнни любил свой старый фермерский дом в Патни. Отец решительно не хотел здесь жить. Вьетнамская война окончилась, Уиндемский колледж медленно умирал. И потом, Тони Эйнджелу никогда не нравился Патни.

Второй и третий романы не принесли Дэнни никаких доходов. А вот повару, пока они жили в Айове, удалось увеличить свои сбережения. Денег хватило, чтобы купить квартиру и нижнее помещение в том самом доме на Мейн-стрит. Вскоре на первом этаже открылся ресторан «Авеллино». Дэнни в то время приходилось постоянно ездить в соседний штат Массачусетс, в город Саут-Хэдли, где он преподавал в колледже Маунт-Холиок[121]. Ближе преподавательской работы для него не нашлось. Этот добропорядочный, со сложившимися традициями, женский колледж находился почти в двух часах езды от Патни. Зимой, когда шел снег, время в пути увеличивалось еще минут на сорок. Тем не менее Дэнни нравилось жить в Патни. Немаловажную роль здесь сыграло и наличие хорошей промежуточной школы, куда можно было дойти пешком. Джо окончил там восемь классов и поступил в Нортфилд-Маунт-Хермон.

Повар продолжал обратный путь, качая головой в такт своим мыслям. Дэнни действительно любил жить на природе. А Тони Эйнджелу подобная жизнь не нравилась. Норт-Энд сделал из него горожанина. Или, во всяком случае, человека, привыкшего к более населенному месту. А Дэнни стойко держался за свой Патни и целых три года ездил такую даль в этот женский колледж, пока не вышел его роман «Отцы Кеннеди». Роман сразу стал бестселлером и навсегда освободил писателя от необходимости зарабатывать на жизнь преподаванием.

На сына внезапно свалилась куча денег, и повар волновался (он и сейчас волновался), как это подействует на юного Джо. Дэниелу к этому времени было тридцать шесть, и слава, наряду с высокими гонорарами, уже не могла вскружить ему голову. Однако Джо было только тринадцать, и мальчишка, как говорят, однажды проснулся сыном знаменитого отца. На любого тринадцатилетнего подростка отблеск родительской славы мог наложить не самый лучший отпечаток. Не случится ли этого с Джо? И наконец, были женщины, с которыми Дэниел общался до и после превращения в автора бестселлера.

К моменту переезда в Айова-Сити писатель жил с одной из своих бывших студенток Уиндемского колледжа. У нее было мужское имя — Фрэнки.

— В моем имени на конце стоит игрек[122], — любила повторять она, по-детски надувая губки.

В Айова-Сити она не поехала. Повар мысленно перекрестился. Не хватало им еще только этой юркой маленькой хищницы!

Как-то повар не выдержал и заметил сыну, что негоже спать со своими студентками.

— Когда я начал с ней спать, она уже не была моей студенткой, — оправдывался Дэнни.

Но Фрэнки действительно у него училась, кажется, год с небольшим. Она принадлежала к числу «вечных студентов» Уиндемского колледжа, которые так и оседали в Патни. Они учились в колледже, оканчивали или бросали его, но почему-то не уезжали, а продолжали болтаться рядом. Дэнни так и не мог понять, что же их держит в этом заурядном городишке.

Однажды эта девица зашла к своему бывшему преподавателю и… просто осталась у него.

— А чем Фрэнки занимается весь день? — спросил у Дэнни отец.

— Пытается быть писательницей. Ей нравится атмосфера колледжа. И потом, они с Джо неплохо ладят.

Фрэнки делала кое-что по дому и немного готовила (если, конечно, это можно было назвать готовкой). Почти всегда эта диковатая особа ходила босиком, даже зимой, когда по фермерскому дому гуляли сквозняки и Дэнни постоянно топил две печи. (Тони Эйнджел заметил, что в Патни буквально поклоняются дровяным печам, предпочитая их более современным видам отопления. Повар просто возненавидел этот городишко.)

У Фрэнки были русые прямые волосы и сутулая спина. Она носила смешные старомодные платья (повар помнил, что такие платья носила Нунци) и не признавала лифчиков. Ее подмышки (когда повару удавалось их увидеть) всегда оставались невыбритыми. Должно быть, ей было года двадцать два или двадцать три. А Дэниелу к моменту их переезда в Айову перевалило за тридцать.

В Айова-Сити в жизни писателя тоже мелькали молодые женщины (среди них — одна из его студенток), но отношения с ними заканчивались достаточно быстро. Когда Дэнни Эйнджел стал знаменитым, а его сын превратился в подростка, молодых женщин вокруг автора бестселлера стало еще больше. (Повар помнил трех или четырех, которые были заметно старше сына, две из них — его иностранные издательницы.)

Фермерский дом к тому времени превратился в настоящую усадьбу. Старый дом писатель сделал гостевым, а для себя и Джо построил новый. Кроме этого, Дэнни выстроил еще и «писательскую хижину», как он называл совсем небольшой домик, где он писал. («Ничего себе хижина!» — думал Тони Эйнджел.) При скромных размерах «хижина» была оборудована душевой кабиной. Естественно, там был телефон, телевизор и небольшой холодильник.

Дэнни нравилось жить на природе, но он не сделался затворником: отсюда и дом для гостей. Кого-то он просто хотел видеть, с кем-то приходилось поддерживать отношения по издательским делам, которые способствовали знакомству с достаточным числом людей из разных городов. В Патни часто кто-нибудь гостил, включая и женщин писателя. «Хорошо ли подростку видеть все эти случайные романы отца? Не сделается ли он сам эдаким плейбоем?» — нередко спрашивал себя повар. Дэнни задавал себе схожий вопрос, однако деда эта сторона волновала больше, чем отца. Когда парню восемнадцать лет, нужно следить и за тем, чтобы он не пристрастился к выпивке. Это повар тоже знал. В характере Джо хватало озорства и беззаботности. К тому же он любил сборища.

С началом Вьетнамской войны власти понизили возраст, разрешающий потребление спиртного, с двадцати одного года до восемнадцати лет. В этом была своя логика: если зеленых юнцов отправляли умирать, так почему бы им не позволить вкусить некоторые радости жизни? После войны возраст снова повысили до двадцати одного года, но это произошло лишь в восемьдесят четвертом году. А пока, насколько знал Тони, ребята пользовались фальшивыми удостоверениями личности. На такие липовые бумажки повар вдоволь насмотрелся в «Авеллино». У его внука она тоже была.

Но сейчас деда серьезно беспокоило, что отношения внука с девушками развивались с той же стремительностью, с какой он гонял на машине. А в таких делах раннее начало и поспешность грозили не меньшей бедой, чем выпивка. Это бывший Доминик дель Пополо (в прошлом Бачагалупо) испытал на себе, не получив ничего, кроме неприятностей. И Дэниелу его ранние амурные истории тоже не принесли ничего хорошего.

Как ни скрывала Кармелла правду, а Тони все-таки узнал, что она застукала Дэниела со своей племянницей Джози. Повар не сомневался, что его сын успел трахнуть нескольких девиц ди Маттиа и еще кого-нибудь из кланов Саэтта и Калоджеро. Юный Джо если и был свидетелем некоторых отношений отца с женщинами, то уже взрослых, а не щенячьей дури, когда-то устраиваемой Дэниелом с его «поцелуйными кузинами». Впрочем, сын писателя и сам был не промах. Дед знал: Джо провел достаточно ночей в женском спальном корпусе Эн-эм-эйч. (Просто чудо, что парня не поймали и не вышвырнули из школы, особенно в последние месяцы его выпускного года!) Впрочем, неудивительно, что внук рассказывал деду вещи, которые не решился бы рассказать отцу.

В ту страшную ночь — их последнюю ночь в Извилистом — повар молился. Он никогда не молился ни до, ни после. А тогда он просил у Бога дать ему время. Повар шептал слова своей молитвы, видя личико сына за ветровым стеклом «понтиака». (Дэниел сидел на пассажирском сиденье, словно не сомневался, что отец благополучно затащит тело мертвой Джейн на кухню Карла и вернется.)

Говоря о романах Дэнни Эйнджела (о том, что в них было, и в особенности о том, что автор оставил за рамками), повар и Кетчум оба безошибочно замечали одну особенность. В книгах много места отводилось тому, чего боялся Дэнни. Возможно, его страхи были порождены воображением. Так думал Тони, проверяя тесто для пиццы (оно еще недостаточно поднялось). В романах Дэнни Эйнджела оживали кошмары, мучившие душу писателя, и прежде всего — страх потерять ребенка, знакомый любому родителю. В каждом романе обязательно было нечто (обстоятельства или человек), угрожающее ребенку или детям. Не в последнюю очередь дети подвергались опасности просто потому, что были слишком малы или молоды!

Тони Эйнджел почти перестал читать, причем уже давно. Правда, он исправно покупал книги в «Книжном подвале» (по рекомендациям сына и Кетчума). Но, прочитав первую главу, повар откладывал книгу. Книги напоминали ему об отношениях между Кетчумом и Рози, об «уроках чтения» и о том, чем они оказались. Единственными книгами, которые повар прочитывал от начала до конца, были романы его сына. Это Кетчум, освоив грамоту, читал все без разбору. Тони так не мог.

Повару были известны самые жуткие страхи сына: Дэниела ужасало, что с дорогими ему людьми может приключиться беда. Эти мысли превратились в навязчивые. Страхи подхлестывали писательское воображение. Повар знал, откуда они: из детских страхов Дэниела. Если писатель Дэнни Эйнджел обдумывал какую-то ситуацию, воображение мгновенно рисовало ему наихудший ее исход. Дэнни шел сорок второй год, но в том, что касалось воображения, сын повара по-прежнему оставался ребенком.

На тихой кухне своего любимого ресторана «Авеллино», почти через тридцать лет после их бегства из Извилистого, повар снова обратился к Богу. Он молился о том, чтобы Бог позволил ему пожить еще. Повару хотелось помочь внуку преодолеть сложности подросткового возраста. Многим парням удается миновать опасную полосу только к тридцати годам. Дэниелу было двадцать два, когда он женился на Кэти. (Вне всякого сомнения, он рисковал!) Что, если и Джо будет крутить-вертеть по жизни до тридцати? А если с внуком что-нибудь случится, повар молил, чтобы сам он был еще жив и смог бы позаботиться о Дэниеле. Он представлял, какая громадная помощь может понадобиться сыну, если с Джо что-нибудь произойдет.

Тони Эйнджел посмотрел на молчащий приемник и протянул руку, чтобы включить его и любой дурацкой музыкой прогнать мрачные мысли. Затем ему подумалось, что вместо радио будет лучше написать Кетчуму. Однако повар не сделал ни того ни другого. Он продолжал молиться. Казалось, слова молитвы приходят к нему из ниоткуда. Как повар ни старался, ему было не остановить этот поток.

Тут же, на кухне, рядом с кулинарными книгами, в хронологическом порядке стояли разные издания романов Дэнни Эйнджела. В мире не существовало более почетного места для произведений Дэнни, и писатель это знал. Чтобы успокоиться, повар стал разглядывать корешки книг. Но тревожные мысли не оставляли его.

После «Семейной жизни в округе Коос» Дэнни выпустил «Микки». Повар стал вспоминать, когда это было: в семьдесят втором или в семьдесят третьем. Первый роман сын посвятил мистеру Лири, хотя, учитывая содержание «Микки», здесь посвящение старому учителю английского было бы куда уместнее. Но Дэнни сдержал обещание и второй роман посвятил отцу. «Моему отцу Доминику Бачагалупо» — гласило посвящение, выглядевшее довольно странно, поскольку автором романа был Дэнни Эйнджел, а Доминика к тому времени звали Тони или мистером Эйнджелом.

«Никак наш парень решил выболтать секрет своего псевдонима?» — посетовал Кетчум. Но как оказалось — это даже к лучшему. Когда четвертый роман сделал Дэнни знаменитым, псевдоним автора воспринимался само собой разумеющимся. В литературных кругах почти все знали, что Дэнни Эйнджел — это псевдоним, но лишь немногие помнили настоящие имя и фамилию писателя или хотели их узнать. (Мистер Лири был прав, говоря, что есть более легкие фамилии, нежели Бачагалупо. Например, многие ли, даже в литературном мире, знают настоящее имя Джона ле Карре?)[123]

Неудивительно, что Дэнни, споря с Кетчумом, отстаивал свое решение. Помощник шерифа был весьма далек от литературы. С этим соглашался даже сплавщик. И потом, когда «Микки» только вышел, его прочли немногие. Лишь четвертый роман, сделавший Дэнни известным, заставил читателей обратиться к его ранним вещам. Вот тогда-то все и начали читать «Микки».

Ярким персонажем «Микки» (хотя и не главным героем) был пожилой одинокий ирландец, преподававший английский язык в школе имени Микеланджело. Роман строился на последней встрече главного героя со своим бывшим учителем, с которым он неожиданно столкнулся на стриптиз-шоу в заведении «Олд Хауэрд». Повар заподозрил здесь некоторое сходство с реальными событиями. Главный герой учился в Эксетере и явился в «Олд Хауэрд» с несколькими своими однокашниками. Его учитель был просто списан с мистера Лири. Такое трудно придумать. Вероятно, эпизод был взят из жизни, во всяком случае, отец писателя думал так.

Третий роман вышел в семьдесят пятом, вскоре после их возвращения из Айовы в Вермонт. До сих пор повар считал, что слова «поцелуйная родня» обозначают не слишком близких родственников, испытывающих сексуальный интерес друг к другу. Оказалось, что нет. Теперь его занимало: один ли он так понимал эти слова? Третий роман Дэнни назывался «Поцелуйная родня». (В действительности смысл этого выражения был куда более невинным и подразумевал дальних, но все же родственников, которые при встрече целуются. Всего-навсего.)

Повара радовало, что третья книга сына не посвящена родственницам Дэнни в кланах Саэтта и Калоджеро, — ведь мужчины обоих кланов могли расценить такое посвящение по-своему. Роман описывал первый сексуальный опыт мальчишки-подростка из бостонского Норт-Энда. Он работал уборщиком столов в ресторане, и его соблазнила дальняя родственница, которая была немного старше и работала в этом же ресторане официанткой. Повар сразу понял: официантка списана с той шлюхи Элены Калоджеро. Во всяком случае, внешность девицы в точности совпадала с внешностью Элены. Однако и повар, и Кармелла были уверены, что невинности Дэнни лишился все-таки не с нею, а с племянницей Кармеллы Джози ди Маттиа.

Вероятней всего, роман был чистой выдумкой или попыткой выдать желаемое за действительное. Так считал повар. Однако там встречались подробности, особенно задевавшие отца писателя. Например, когда парень сообщил, что уезжает в школу-интернат, официантка разорвала с ним отношения. Чуть ли не с первой страницы эта развратная девка говорила ему, что вообще-то она хотела трахаться не с ним, а с его отцом. (Характер отца в романе почти не был раскрыт, автор лишь называл его «новым поваром», работавшим все в том же ресторане.) Отвергнутый мальчишка уехал в интернат, питая ненависть к отцу, поскольку ему думалось, что в конце концов официантка добьется своего и соблазнит его отца.

Конечно же, это выдумки! Повар даже на мгновение не желал поверить в правдивость такого сюжета. Он листал книгу, разыскивая то место, где поезд отходит с Северного вокзала и мальчишка смотрит из вагонного окна на отца, стоящего на перроне. Бывшему уборщику столов вдруг стало невмоготу глядеть на отца, и он перевел глаза на мачеху. «Я знал: когда я увижу ее снова, она наверняка потолстеет еще на несколько фунтов», — писал Дэнни Эйнджел.

— Как ты смел написать такое про Кармеллу? — кричал на сына повар, впервые прочтя оскорбительную фразу.

— А это не Кармелла, отец, — ответил Дэнни.

(Хорошо, возможно, мачеха в «Поцелуйной родне» и не была Кармеллой, однако роман Дэнни Эйнджел посвятил вдове дель Пополо.)

— Что, тяжело жить в семье, где есть писатель? — спросил у повара Кетчум. — Напишет Дэнни что-то про нас, мы злимся. Не напишет — тоже злимся. И еще злимся, если он не пишет о себе. О себе настоящем. Я уж не говорю о том, как он приукрасил в романе свою бывшую женушку. В жизни она и близко не напоминала эту Кейтлин!

Его друг был прав. Произведения Дэниела ошеломляли своей автобиографичностью и в то же время — ее отсутствием. (Дэнни с этим не соглашался. Его первые рассказы, которые он писал еще в школе и показывал только мистеру Лири, шокировали смесью воспоминаний и выдумки. То и другое было сильно раздуто и теперь изумляло повзрослевшего автора так же, как некогда покойного Майкла Лири. А его взрослые произведения совсем не были автобиографичными. Так думал о своих романах писатель Дэнни Эйнджел.)

Повару не удалось найти в «Поцелуйной родне» страницу со сценой отъезда. Тони поставил книгу на полку. Его глаза задержались на четвертом романе, который Кетчум прозвал «сотворителем славы». Тони Эйнджелу не хотелось даже смотреть на «Отцов Кеннеди» с фальшиво выписанной Кэти. Однако книга не только сделала его сына знаменитым. Роман стал международным бестселлером и первой книгой Дэниела, по которой поставили фильм.

Почти все говорили, что фильм получился неплохой, хотя по успеху далеко уступал роману. Дэнни картина не понравилась, но он сказал, что и ненависти к ней не питает. Просто он больше не желает иметь ничего общего с кинематографом. Его никогда не привлекало написание сценариев. Теперь он будет осмотрительнее и не продаст права на экранизацию других своих книг, до тех пор пока не увидит приемлемой адаптации произведения и не прочтет сценарий.

Повар не понимал всех тонкостей, и Дэнни объяснил отцу, что в кинобизнесе обычно стараются купить права на экранизацию прежде, чем за дело возьмется сценарист. Требовать от киношников готовый сценарий и только потом решать, продавать им права или нет, означало серьезно испортить с ними отношения. Идя на такой шаг, Дэнни Эйнджел постарался убедить себя, что больше никому не захочется экранизировать ни одну из его книг, по крайней мере пока он жив.

— По-моему, нашего парня все-таки разозлил фильм «Отцы Кеннеди», — сказал повару Кетчум.

Но в присутствии Джо сплавщик и повар старались воздерживаться от резких высказываний. Дэнни посвятил роман своему сыну. (Слава богу, что не Кэти!) Естественно, Дэнни чувствовал, что отец и его давний друг Кетчум не являются поклонниками международного бестселлера.

Одна из зарубежных издательниц Дэниела (женщина старше его, с которой он спал) вполне резонно сказала повару: что бы его сын ни написал после «Отцов Кеннеди», его будут упрекать в снижении уровня и прочих писательских грехах, вспоминая при этом шумный успех и легкую славу, принесенные Дэнни Эйнджелу его бестселлером. Однако Дэнни не мог прекратить писать. Он выпустил пятый роман — глубокий и сексуально тревожащий. Многие критики тут же отметили чрезмерную любовь автора к точкам с запятой. Этот знак препинания был даже в названии романа!

Ну надо же придумать такое идиотское заглавие — «Старая дева; или Незамужняя тетушка».

— Христозапор! — орал в трубку на знаменитого писателя Кетчум. — Что это за «или-или»? Зачем тебе два названия?

В интервью Дэнни всегда говорил, что название отражает старомодный, принятый в девятнадцатом веке вид повествования, которому и отвечает роман.

— Ты бы постыдился нести околесицу, — заявил сыну повар. — Люди читают заглавие и думают, что тебе мозгов не хватило определиться с названием.

— Как бы ты ни называл эти штучки, а когда смотришь на лист — словно кто муху раздавил над запятушкой, — высказался по поводу точек с запятой Кетчум. — Я пишу только тебе и твоему отцу. Наверное, я во всех письмах не наставил столько закорючек, сколько их у тебя на одной странице понатыкано.

— Это не закорючки, а точки с запятой, — терпеливо объяснял старому сплавщику Дэнни.

— Мне плевать, как они там называются. Я пытаюсь тебе втолковать, что их у тебя слишком много!

Но конечно же, Кетчума и повара рассердило не обилие точек с запятой, а посвящение. Если заглавие они называли дурацким, то для оценки посвящения использовали более крепкие выражения. Посвящение и впрямь удивляло: «Кэти, посмертно».

Поначалу у Тони Эйнджела вообще не находилось слов. Потом нашлись, но немного.

— Эта «дырка» Каллахан разбила сердце моему сыну и бросила моего внука.

(Кетчум слушал дрожащий голос повара и понимал: сейчас не самое лучшее время напомнить старому другу, что беспутная Кэти уберегла его сына от войны, а ему подарила внука.)

«А содержание?» — думал повар, опасливо косясь на пятый роман, тоже стоящий у него на полке. Еще одна история из жизни Норт-Энда. Опять подросток, переполненный сексуальными желаниями, только на сей раз он лишился невинности не с троюродной или четвероюродной сестрой, а со своей теткой. Эта незамужняя тетушка и старая дева в одном лице была точной копией младшей сестры Рози, несчастной Филомены Калоджеро!

Повар надеялся, что это лишь фантазии Дэнни. Просто когда-то ему хотелось такого развития событий. А если это все-таки было? И вновь (как в любом романе Дэнни Эйнджела) графические детали отличались убедительностью. Миниатюрная, грустная, охваченная жалостью к себе тетка очень напоминала Филомену. А от описания ее сексуальных аппетитов повару стало тошно, хотя, несмотря на это, он прочитал книгу полностью.

Критики также утверждали, что «обласканный славой писатель начинает повторяться». В восемьдесят первом, когда пятый роман увидел свет, Дэниелу было тридцать девять. Укусы критиков почти наверняка больно жалили его, хотя он и не показывал виду. Если в «Поцелуйной родне» девица, совратившая мальчишку, говорила, что расстается с ним, поскольку всегда хотела спать с его отцом, то в романе о тетке-невротичке та заявляла герою: трахаясь с ним, она всегда воображает, что это его отец! («Откуда этот выплеск самоистязания?» — недоумевал повар, впервые читая «Старую деву; или Незамужнюю тетушку».)

Возможно, это все-таки было на самом деле. Человек, скучавший по своему прежнему имени Доминик, морщился, но допускал такое. Он всегда считал Филомену совершенно чокнутой. Ему не хотелось смотреть на нее, поскольку он видел искаженный слепок с лица Рози. «Самозванка, отдаленно похожая на Рози», — так однажды он описал Филомену Кетчуму. Но у Дэниела к ней было совсем другое отношение. Мальчишка просто пожирал Филомену глазами и явно воспринимал ее совсем не как свою тетку. Неужели эта взбалмошная Филомена, которая и по сей день оставалась незамужней и несчастной (во всяком случае, так казалось повару), действительно принимала или даже поощряла обожание со стороны своего несмышленыша племянника?

— А почему бы тебе не спросить у Дэнни, не впускала ли эта свихнутая тетка его конец? — поинтересовался Кетчум.

Повар терпеть не мог это грубое выражение, коробившее его еще в округе Коос. (Если бы он повнимательнее слушал разговоры на бостонских улицах, то понял бы, что выражение «впустить конец» знакомо и обитателям Норт-Энда.)

Но была в «Старой деве; или Незамужней тетушке» часть, очень нравившаяся и Тони Эйнджелу, и Кетчуму, — свадьба в конце романа. Герой вырос и женился на своей однокурснице — довольно безразличной девушке, чей характер был больше похож на реальную Кэти, чем характер Кейтлин в «Отцах Кеннеди». И еще Дэнни хорошо вломил между глаз всем этим «коктейльщикам» и «кусочникам» — всем мужчинам из клана Каллаханов, этим упрямым «патрициям»-республиканцам. Дэнни был уверен: это они сделали Кэти анархисткой и правонарушительницей. Она была открытым, доверчивым ребенком, которому вдалбливали ложные идеи. Может, ее денежным родственникам нравилось видеть в Кэти революционерку? Или им потом было уже все равно? Но на большую революцию Кэти не хватило. Только на маленькую, сексуальную.

Одной из написанных Дэнни Эйнджелом книг не было на книжной полке в «Авеллино». Его шестого, еще не опубликованного романа. Однако повар почти закончил читать этот роман. Наверху, в спальне, у Тони Эйнджела лежала папка с копией гранок. Такая же папка имелась и у Кетчума. Отношение у обоих было противоречивое, и никто из них не торопился поскорее дочитать роман до конца.

Роман назывался «К востоку от Бангора». Действие его разворачивалось в штате Мэн, в шестидесятые годы, когда аборты еще были под запретом. И опять героем романа был все тот же парень из ранних произведений Дэнни — парень из Бостона, отправившийся учиться в школу-интернат. Гранит науки не помешал ему обрюхатить двух своих дальних родственниц из Норт-Энда. Первый раз это случилось, когда он учился в Эксетере (и еще толком не умел водить машину), а второй — когда он закончил Академию Филипса и поступил в университет. Естественно, это был Нью-Гэмпширский университет.

В том приюте была старуха акушерка, делавшая аборты. Очень милая, мягкая женщина, в характере которой повар сразу же узнал черты такого же милого и мягкого Пола Полкари («слюнтявого пацифиста», как назвал его Кетчум) и Индианки Джейн.

Первая беременная девица отправилась в приют рожать. Ребенка она оставила там. Случившееся шокировало ее: знать, что у тебя есть ребенок, но не знать, что с ним. И когда забеременела вторая дальняя родственница героя, первая горячо посоветовала ей сделать аборт. И вторая девица поехала в тот же приют. Она ехала в неизвестность. А вдруг старая акушерка уже умерла? Если на ее место пришла другая, молодая и неопытная, все может кончиться выскабливанием, и потом это отзовется на здоровье беременной.

Кетчум и повар надеялись, что все закончится хорошо и второй беременной девице сделают аборт без осложнений. Однако, зная романы Дэнни Эйнджела, оба престарелых читателя побаивались. У них была и еще одна причина для беспокойства.

Более года назад по вине Джо подзалетела его соученица из Нортфилд-Маунт-Хермона. Отец парня к тому времени был уже знаменитым писателем, и многие знали его в лицо. Вероятно, Дэнни делился с сыном сюжетом своего шестого романа. Все это удержало парня от обращения к отцу за помощью. Противники абортов пикетировали множество клиник и частных врачебных кабинетов, где делали аборты. Риск наткнуться на протестующих был очень велик. Вдруг кто-нибудь из сторонников «права на жизнь» узнает его знаменитого отца?

— Смышленый парнишка, — сказал Джо Кетчум, получив его письмо.

Джо не хотел впутывать и деда, но Кетчум настоял, чтобы повар поехал с ними.

Итак, они все вместе отправились в клинику, находившуюся в пределах Вермонта. Ехали на машине повара. Он и Кетчум сидели впереди, а Джо и бедная испуганная девчонка — сзади. Ситуация усугублялась еще и тем, что Джо и эта девица расстались за месяц до того, как она обнаружила у себя беременность. Однако оба знали: отцом ребенка (если он родится) является Джо. Оба не хотели становиться родителями, оба понимали, что приняли правильное решение (по мнению повара и Кетчума), но обоим сейчас было паршиво.

Кетчум попытался успокоить их. Но надо знать Кетчума: у него подобные вещи получались малость неуклюже. Сплавщик сказал больше, чем следовало.

— Вам хоть в одном повезло, — начал Кетчум, оборачиваясь к Джо и сжавшейся в комок девчонке. — У отца в твоем возрасте тоже девка подзалетела, но канители было больше. Аборты были запрещены, да и делали их не так умело, как сейчас.

Неужели этот старый медведь забыл, что повар ехал вместе с ними?

— Так вот почему ты возил Дэнни и ту девчонку ди Маттиа в Мэн! — заорал повар. — Я всегда это подозревал! Как же, ты решил показать им Кеннебек. Я даже твои слова помню: «Пусть ребята посмотрят на последнюю реку, по которой еще сплавляют лес». Как романтично! А девка оказалась настолько тупой, что проболталась Кармелле. Сказала, что ты возил их с Дэнни куда-то на восток от Бангора. Насколько я знаю, Бангор никогда не стоял на берегу Кеннебека! И даже близко!

Всю дорогу до клиники Кетчум с поваром переругивались. Возле здания толкались пикетчики — противники абортов. Джо поступил разумно, не подставив своего знаменитого отца под удар. На обратном пути девчонка безостановочно плакала. Джо обнимал ее за плечи. Они ехали в Браттлборо, где остались на выходные. Повар смотрел на несчастную бывшую подружку внука. Шестнадцать лет. От силы семнадцать.

— Не бойся, с тобой все будет хорошо, — твердил ей Джо.

Повар и Кетчум очень на это надеялись.

И вот теперь оба престарелых друга, читая гранки, добрались до последней главы романа «К востоку от Бангора» — «абортивного романа», как его назовут потом. В характере персонажа, отвозившего героя и его первую беременную родственницу в Мэн, повар узнавал черты Кетчума. Но было в нем и что-то от Тони Молинари. Дэнни Эйнджел называл этого человека главным поваром норт-эндского ресторана, где обе беременные девицы работали официантками. Поведением своим этот главный повар не напоминал Кетчума, только манерой вести машину. Настоящий Тони Молинари, конечно же, не был так беспечен за рулем. Наверное, Дэнни намеренно придал этому персонажу облик Молинари. Заканчивая черновой вариант романа, писатель не знал, что Кетчум уже рассказал отцу про то, как юный Дэнни обрюхатил одну из девиц ди Маттиа и как он возил их в приют, находившийся где-то к востоку от Бангора.

Книга была посвящена двум выдающимся поварам, одинаково любимым Дэнни Эйнджелом и его отцом, — Тони Молинари и Полу Полкари. «Un abbràccio Тони М. и Полу П.» — так было написано в авторском посвящении, сохранявшем определенную анонимность их обоих. Это было «объятие», которое посылал им бывший уборщик столов, официант и эпизодический кухонный работник «Vicino di Napoli». Повар знал, что оба этих милых человека уже отошли отдел. Ресторан «Vicino di Napoli» прекратил свое существование, и в его помещении на Норт-сквер теперь был ресторан с другим названием.

Тони Эйнджел до сих пор иногда ездил в Норт-Энд кое-что купить. Он любил посидеть с Молинари и Полом в «Caffè Vittoria» за чашечкой эспрессо. Оба повара говорили ему, что у Кармеллы все хорошо и она вполне довольна отношениями с тем, с кем она теперь жила. Повара не удивляло, что Кармелла в конце концов нашла себе кого-то. Она до сих пор была хороша собой и не утратила любвеобильности.

Наверное, Джо будет непросто читать «К востоку от Бангора», когда роман выйдет в свет. Правда, пока парень учился в Нортфилд-Маунт-Хермоне, у него не хватало времени читать отцовские романы. Кажется, он прочитал всего один — «Отцов Кеннеди». Видимо, надеялся узнать хоть что-то еще о своей матери. (Кетчум считал, что сведения, которые парень почерпнет оттуда, не имеют ничего общего с реальным обликом его мамаши и не стоят даже «кучки дерьма енота».)

«Ну вот, я опять беспокоюсь о Джо», — думал повар. Он приподнял полотенца. Тесто в мисках достаточно поднялось, и повар стал его уминать. Он смочил полотенца, слегка отжал, после чего вновь накрыл миски, где тесту для пиццы предстояло подняться вторично.

Занимаясь этим привычном делом, повар обдумывал очередное письмо к Кетчуму: «Вроде и беспокоиться особо не о чем, а мне никак не отогнать тревожные мысли. Кетчум, ты будешь смеяться, но я даже молился!» Однако повар не взял бумагу и не начал писать. Он чувствовал странную усталость. А ведь ничего утомительного не делал: замесил тесто, прогулялся до «Книжного подвала» и обратно. Наступало время отправляться за покупками. Ланча в «Авеллино» не подавали, ресторан открывался вечером. В полдень Тони Эйнджел обычно уходил за покупками, а его персонал появлялся на работе часов около трех.

В своем беспокойстве повар был не одинок. Дэнни тоже испытывал сильное беспокойство. Но никто из них не волновался так, как Кетчум, хотя май кончался, время весенней распутицы в южном Вермонте давно миновало и даже на севере Нью-Гэмпшира установилась сухая и сравнительно теплая погода. В такое время Кетчум всегда пребывал в приподнятом настроении. Но только не с тех пор, как повар с сыном и внуком вернулись из Айовы в Вермонт. Кетчуму всегда хотелось, чтобы все они держались подальше от Нью-Гемпшира. Особенно сейчас.

Довольно странно, что повар связывал все свои тревоги с внуком и словно позабыл о другом источнике беспокойства. Время притушило остроту прежних волнений. Шестнадцать лет, как он уехал из Бостона, и двадцать девять с той судьбоносной ночи на реке Извилистой. Доминик дель Пополо (а еще раньше — Бачагалупо) звался теперь Тони Эйнджелом, и злой толстый Ковбой из округа Коос волновал его куда меньше других вещей.

А напрасно. Повару стоило бы помнить о существовании Карла. Кетчум был прав: от Нью-Гэмпшира Вермонта рукой подать. Слишком близко, чтобы успокаиваться. Помощник шерифа, которому исполнилось шестьдесят шесть лет, ушел на пенсию. Теперь времени у него было предостаточно, и он по-прежнему не оставлял мысли найти щуплого хромоногого повара, когда-то отнявшего у него Индианку Джейн.

Глава 8. Мертвый пес; вспоминая «Мао»

Минуя «усадьбу» знаменитого писателя (так жители Патни и его отец называли старый фермерский дом и поздние пристройки), Гикори-Ридж-роуд примерно с милю шла вверх. Она тянулась параллельно ручью и в двух местах его пересекала. Эту грунтовую дорогу, ведущую к Вестминстер-Вест, еще называли запасной и боковой. В Вестминстер-Весте жили добрые друзья писателя, а примерно на полпути между «усадьбой» писателя и их домом находился довольно симпатичный фермерский дом, владелица которого обожала лошадей. Дом стоял на холме, и туда вел длинный крутой проезд. В своей «усадьбе» Дэнни устроил плавательный бассейн, который наполнялся водой в мае, а в октябре закрывался на зиму. В теплую погоду писатель обычно звонил своим друзьям в Вестминстер-Вест и сообщал, что выходит на пробежку. Он мог пробежать четыре мили, а мог пять, шесть и даже семь. Все зависело от настроения и мыслей. Когда-то Дэнни скрупулезно подсчитывал расстояние своих пробежек, но сейчас такие мелочи его не занимали.

Сейчас его мысли крутились вокруг дома, куда вела крутая дорожка, и живущей там женщины. Она была старше Дэнни, седовласая, но с телом двадцатипятилетней танцовщицы. Женщину звали Барретт. Несколько лет назад у писателя был с нею непродолжительный роман. Женщина была (и оставалась) незамужней, поэтому никакого скандала их отношения не вызвали. Она обладала вполне уравновешенным характером. Но вблизи ее дома, находившегося в двух милях от «усадьбы», писательское воображение начинало рисовать Дэнни сцену его внезапной гибели от руки Барретт. Роковым местом неизменно был участок, где проезд выходил к дороге. Писатель воображал, как однажды он будет пробегать мимо этого места, а Барретт — съезжать на своей машине вниз. Мотор выключен, рычаг коробки передач на «нейтралке». Машина движется практически бесшумно, и когда колеса заскрипят по гравию грунтовой дороги, будет уже слишком поздно.

«Впечатляющая гибель для литератора», — думал Дэнни, разворачивая мысленную картину. Знаменитый писатель, насмерть сбитый машиной, за рулем которой находилась его бывшая любовница.

То, что Барретт не питала к нему зла и, уж конечно, не лелеяла мыслей убить писателя подобным способом, значения не имело. Мужчин в ее жизни было достаточно, и она не собиралась покушаться на жизнь никого из своих бывших любовников. Едва ли она вообще думала о них. Интересы Барретт были сосредоточены на лошадях и на поддержании себя в превосходной физической форме.

Когда в «Лэтчисе» шел фильм, казавшийся Дэнни интересным, он часто приглашал Барретт съездить с ним в Браттлборо. После кино они обедали в «Авеллино». Любительница лошадей была почти ровесницей повара, и Тони Эйнджел не упускал случая посетовать сыну на этот счет. Сетования продолжались до сих пор, и Дэнни терпеливо напоминал повару, что они с Барретт «просто друзья».

Писатель мог пробежать пять-шесть миль, сохраняя скорость миля за семь минут. Последнюю милю он пробегал почти за шесть. Ему удалось дожить до сорока одного года без телесных травм и прочих нарушений здоровья. Телосложение Дэнни оставалось худощавым: при росте пять футов семь дюймов он весил всего сто сорок пять фунтов. (Его отец был пониже, но из-за хромоты казался еще меньше ростом, чем был на самом деле.) Поскольку на пути к Вестминстер-Весту он периодически встречался с агрессивной собакой, Дэнни брал с собой две спиленные ракетки для сквоша — только рукоятки. Если собака появлялась, Дэнни совал ей в морду одну из рукояток. Пес вгрызался в дерево, и тогда Дэнни ударял его второй рукояткой по переносице.

Сам писатель в сквош не играл. Любителем этой игры был Армандо де Симоне — его друг из Вестминстер-Веста. Сломанные ракетки он отдавал Дэнни, и тот отпиливал рукоятки. Армандо был лет на десять старше писателя. Он тоже жил в Норт-Энде, но уехал прежде, чем там появились отец и сын Бачагалупо. Как и повар, Армандо любил Бостон и периодически ездил туда за покупками. Он умел готовить, и они с Дэнни любили угощать друг друга едой собственного приготовления. Писатель давно был знаком с четой де Симоне. С Армандо они вместе преподавали английский язык в Уиндемском колледже. После закрытия колледжа де Симоне перешел в частную среднюю школу. Мэри, жена Армандо, работала в промежуточной школе, у нее Джо учился английскому и истории.

Когда Дэнни Эйнджел стал богатым и знаменитым, часть прежних друзей отпала (не по его вине). Но дружба с четой де Симоне сохранилась. Армандо читал в рукописи все романы Дэнни, за исключением первого. Писатель доверял его вкусу и порою показывал наброски эпизодов. Естественно, такими друзьями дорожат.

У себя в Вестминстер-Весте Армандо приспособил старый сарай под корт для сквоша. Он хотел построить и бассейн, а пока они с Мэри плавали в бассейне у Дэнни. Утренние часы Дэнни отдавал писательству. Днем, если не было дождя, он совершал пробежку в Вестминстер-Вест. Обратно де Симоне привозили его на своей машине и оставались поплавать в бассейне. Дэнни готовил им коктейли и приносил прямо в бассейн.

Сам он прекратил пить шестнадцать лет назад — срок достаточный, чтобы держать у себя в доме спиртное и смешивать коктейли для друзей. Дэнни не представлял званый обед или вечеринку без вина (разумеется, для гостей). Его не угнетало, что они выпивали, а он довольствовался минеральной водой или соком. Но когда он только-только завязал с выпивкой, ему было тяжело находиться среди людей, пьющих спиртное.

В свой второй период жизни в Айова-Сити Дэнни уже спокойно смотрел на выпивающих. Это время он вспоминал с удовольствием. Тихие, размеренные годы. Лишь иногда что-то пробуждало в памяти тяжелые эпизоды их совместной жизни с Кэти. В Айова-Сити Джо учился во втором, третьем и четвертом классах. Самое страшное, что тогда могло с ним произойти, ограничивалось падением с велосипеда. Те три года вспоминались Дэнни как благословенное время. Айова-Сити в начале семидесятых был вполне безопасным городом.

Когда они уезжали в Айову, Джо было всего семь лет, а когда вернулись в Вермонт — десять. Наверное, эти три года — самые безопасные в жизни ребенка. Беды раннего детства позади, беды подросткового возраста — еще впереди. И дело скорее в этом. Айова-Сити тут ни при чем. Так думалось писателю, пока он бежал в Вестминстер-Вест.

Детство и то, как оно формирует человека. Если брать шире: как детство оживает потом во взрослой жизни? Таково было направление мыслей (или навязчивых мыслей) писателя Дэнни Эйнджела во время этой пробежки. С двенадцатилетнего возраста он боялся за отца. Тот до сих пор не мог чувствовать себя в полной безопасности. Подобно повару, хотя и по другим причинам, Дэнни в раннем возрасте стал отцом. Фактически он был отцом-одиночкой, даже живя с Кэти. Сейчас, в свои сорок один, Дэнни больше тревожился за Джо, чем за отца.

Возможно, не только гены Кэти Каллахан сделали Джо любителем риска. Любительницей рискнуть была и бабушка парня — эта свободолюбивая, не признающая рамок женщина, играючи погибшая на мартовском льду Извилистой. Но едва ли наследственные черты матери и бабушки целиком повинны в характере Джо. Когда Дэнни смотрел на восемнадцатилетнего сына, он видел себя, каким он был в этом опасном возрасте. Во всем, что они вычитали в романах Дэнни Эйнджела (или прочитали так, как им хотелось), повар и Кетчум так и не увидели целую цепь опасных ситуаций, которые Дэнни сумел обойти. И опасности начались не при его жизни с Кэти, а гораздо раньше.

Вовсе не Джози ди Маттиа помогла ему лишиться невинности в пятнадцать, перед тем как он уехал в Эксетер. Наверное, так думала Кармелла и убедила в этом отца, но Джози не была его «учительницей». И не она забеременела от Дэнни. В тот приют, где работала добрая и все понимающая акушерка, Кетчум возил его с Терезой, старшей сестрой Джози. И опять-таки, не Тереза и не ее ровесница Элена Калоджеро преподали Дэнни первые уроки секса, хотя его тянуло к девушкам по-взрослее, а не к сверстницам вроде Джози, которая была всего чуточку старше его. Он переспал и с Джузеппиной — родственницей из клана Саэтта. Она его соблазнила, однако и Джузеппина не была самой первой соблазнительницей Дэнни.

Нет, самый впечатляющий и сильно повлиявший на него опыт Дэнни получил со своей теткой Филоменой — младшей сестрой матери. Ему тогда было всего четырнадцать. А сколько же было Филомене, когда она принялась за сексуальное образование племянника? Двадцать восемь или уже тридцать? Дэнни напряг память, пытаясь вспомнить год рождения Филомены.

Май еще не кончился. Правда, мошкара кусалась совсем по-летнему, но на бегу быстро отставала. Дэнни слышал удары сердца и свое дыхание, однако сейчас за ними не было ничего, кроме спортивной нагрузки. Он вспоминал, как бешено колотилось его сердце, как судорожно он ловил ртом воздух, находясь рядом со своей безумной теткой Филоменой. О чем вообще она думала? Ведь она обожала отца Дэнни, а повар даже не желал смотреть в ее сторону. Зато мальчишка не мог отвести от нее глаз. Являлось ли это полудетское обожание, даримое племянником, достаточным утешительным призом для Филомены?

Она была второй женщиной из клана Калоджеро, которая получила образование в колледже. Но общим у Филомены и Рози было не только стремление к знаниям. Обе не признавали никаких законов в отношениях с мужчинами. Когда опозоренную Рози спровадили на север, Филомене было лет тринадцать или четырнадцать. Она любила Рози и старалась подражать старшей сестре. И вдруг Рози стала позором семьи, дурным примером для младших сестер. Филомену отправили в «Святое сердце» — католическую школу для девочек, находившуюся на Норт-сквер, вблизи мемориального дома Пола Ревира. Ее тело и душу максимально оградили от общения с противоположным полом.

Дэнни постепенно набирал скорость, продолжая думать о Филомене. Может, это католическая школа повлияла на нее таким образом, что мальчишка-подросток интересовал ее больше, нежели мужчины? (Исключением был муж ее дорогой сестры. Но вдовец-повар — закрытая дверь, неисполнимая мечта. А у Дэнни, который еще не начал бриться, такие же длинные ресницы, как у отца, и белая, почти хрупкая кожа, унаследованная от матери.) Наверное, Филомене льстило, что в четырнадцать лет мальчишка боготворил свою симпатичную миниатюрную тетку. Отец Дэнни утверждал, что глаза Филомены лишены той летальной синевы, какой обладали глаза Рози. Наверное, интуитивно повар чувствовал, насколько опасны ее глаза и все остальное в ней для его сына. Он только не знал, что обожание Филомены очень скоро перестанет быть для Дэнни платоническим. И прежде всего Филомене удастся на несколько лет отбить у парня интерес к сверстницам — пока он не встретит Кэти.

Повар и Кетчум пришли к выводу, что в Кэти Дэниел, скорее всего, увидел какие-то черты своей матери. На самом деле Дэнни увидел в этой молодой, недовольной и сексуально необузданной женщине подавленное, загнанное неведомо куда девичество. Ее либеральная семья не дала ей пройти через состояния взрослеющей девочки. Кэти была более молодой и более политизированной версией его тетки Филомены. Разница между ними заключалась в том, что Филомена была предана своему племяннику и ее сексуальные усилия изгнать девчонок из жизни Дэнни были триумфально успешными. Лишенная в подростковые годы возможности кокетничать, флиртовать и вообще как-либо проявлять свою сексуальность, Филомена впоследствии (в тридцать лет и позже) стала одержимой сексом. Когда Дэнни познакомился с Кэти Каллахан, его будущая жена относилась к сексу едва ли не с безразличием. Да, она трахалась направо и налево, однако это не означало, что ей действительно нравился секс. К тому времени, когда они встретились, Кэти уже считала секс средством купли-продажи.

Почти каждые выходные Филомена звонила в гостиницу «Эксетер Инн» и заказывала номер. По сравнению с жизнью в школе-интернате встречи с теткой в этом заплесневелом кирпичном здании были неописуемым наслаждением. Неудивительно, что Дэнни так редко ездил на выходные домой. Вечера пятницы и субботы были для повара и Кармеллы самыми напряженными. А Дэнни в этом время трахал свою молодую тетку. Зачастую их любовные утехи совершались на большой старомодной кровати под балдахином, под ослепительно-белым пологом. (Как у всякого бегуна, у Дэнни был приличный запас сил.) Благодаря щедрому распутству Филомены Дэнни стал по-взрослому независим и от семьи, и от мира, в котором учился.

Могли ли его привлекать танцевальные вечера в Эксетере, куда приглашали девчонок из разных женских школ? Танцевать с какой-нибудь жеманной дурочкой, под бдительными взорами многочисленных наставников и наставниц? Довольствоваться рукопожатием или целомудренным поцелуем в щечку? Разве все это могло сравниться с постельным буйством, в которое почти каждую неделю вовлекала его Филомена? Они извивались, катались, прыгали на кровати, и их тела блестели от пота. И это длилось не только все годы учебы Дэнни в Эксетере, но и первые два университетских года в Дареме. Разве могла какая-нибудь девчонка-неумеха заменить опытную и ненасытную Филомену?

Все эти годы кланы Саэтта и Калоджеро жалели «бедняжку» Филомену. Им казалось, что она обречена лишь смотреть на чужое счастье. Классический образец старой девы, которая всегда стоит возле колонны, зная, что никто никогда не пригласит ее на танец. Знали бы они, что целых семь лет эта женщина удовлетворяла ненасытные сексуальные аппетиты своего племянника, помогая ему превращаться из подростка в молодого человека. За те семь лет Филомена с лихвой наверстала упущенное. А внешне все было более чем благопристойно: заботливая тетка, приезжающая навещать племянника. Филомена преподавала в «Святом сердце» — той самой тюрьме для души и тела, через которую девчонкой прошла сама. Однако теперь место работы служило ей удобным прикрытием.

Дэнни бежал все быстрее. Он вспоминал, какими эпитетами наделяли Филомену в кланах Саэтта и Калоджеро. Да и отец, помнится, едва увидев, назвал ее «грустненькой». Внешне она являла собой образец благочестия, великолепный экземпляр, в котором католичество подавило все живые порывы. И как разительно она менялась, когда сбрасывала одежду.

— Зато представляешь, как они попрыгают, когда я приду исповедоваться! — как-то сказала она своему ошеломленному племяннику.

Филомена установила недосягаемый эталон: все молодые женщины, которые были у Дэнни после нее, не могли сравниться эротическими экстравагантностями с его теткой.

Когда перед Дэнни замаячила угроза попасть во Вьетнам, Филомена двигалась к сорока. По ее представлениям, она была уже достаточно стара, чтобы родить ребенка. Возможно, она бы согласилась с жутким планом Кетчума — оттяпать Дэнни пару пальцев на правой руке. Тогда бы ее дорогой племянник еще какое-то время был с нею. Безумство Филомены, однако, не делало ее дурочкой. Она понимала, что не сможет вечно удерживать своего дорогого и любимого племянника. Идея Кэти Каллахан понравилась ей больше, чем варварский замысел Кетчума. Как-никак Филомена по-своему любила Дэнни. И потом, она ни разу не видела Кэти.

Доведись Филомене увидеть эту предельно вульгарную молодую женщину, наверное, браунинговский нож Кетчума не показался бы ей таким уж варварством. Как бы то ни было, окончательное решение принадлежало не ей. Ей и так посчастливилось целых семь лет почти полностью удерживать Дэнни в своих сексуальных узах. Эпизодические романчики с девицами ди Маттиа и другими «поцелуйными кузинами» ее не волновали. Филомена знала: Дэнни обязательно вернется к ней, пылая обновленной страстью. Эти неповоротливые шлюшки не были ей соперницами. Она представляла, какое разочарование испытывал Дэнни, укладываясь в постель с каждой из них.

Кэти не стала для него более молодой копией Филомены, хотя одно время он очень на это надеялся и страстно желал, чтобы так оно и было.

Дэнни прибавил скорости. Сейчас Филомене под шестьдесят. Замуж она так и не вышла. По-прежнему работала учительницей, но уже не в «Святом сердце». Конечно же, Филомена прочла роман со странным заглавием «Старая дева; или Незамужняя тетушка» и написала свою благосклонную, нигде не опубликованную рецензию. Но Дэнни Эйнджелу было очень приятно получить ее отзыв.

В своем письме Филомена писала: «Я тепло приняла твой роман. В нем и щедрая дань уважения, и вполне оправданное порицание. Наверное, я правильно угадала твое намерение. Да, я воспользовалась своим преимуществом, но только вначале. Я горжусь, что ты так долго оставался со мною. И тобою горжусь. Прости, если из-за меня тебе какое-то время было трудно воспринимать тех неопытных девчонок. Но ты, мой дорогой, должен научиться выбирать более мудро и осмотрительно. Сейчас ты несколько старше, чем была я, когда наши дороги разошлись».

Это письмо она написала два года назад. Роман «Старая дева; или Незамужняя тетушка» вышел в восемьдесят первом. Дэнни тогда подумывал навестить Филомену. И что, они будут чинно распивать чай и говорить о литературе, словно между ними ничего не было? Ему почти сорок, ей — около шестидесяти. Какие отношения могли бы возникнуть между ними теперь?

Он не только научился выбирать более мудро и осмотрительно, как рекомендовала Филомена: возможно, он осознанно решил не вступать в отношения, где был хотя бы намек на их постоянство. Писатель понимал: он уже слишком взрослый, чтобы до сих пор считать тетку виновной в его совращении. И в его нынешнем нежелании связывать себя постоянными отношениями Филомена не виновата. Да и вообще никто не виноват.

Дэнни достиг «собачьего» участка трассы. Обычно все его встречи с агрессивным псом происходили в этом месте. Здесь к дороге выходило автомобильное кладбище, разделенное узким проездом. По обе стороны проезда ржавели машины разной степени раскуроченности. У многих не было колес, у грузовиков и пикапов — еще и моторов. Попадались мотоциклы, опрокинутые набок, с согнутым или отсутствующим рулем.

Сегодня разноглазый пес выскочил из-за старого автобуса «фольксваген» с выломанными дверями. Крупный кобель, помесь лайки с овчаркой, сразу же пустился в погоню. Ни лая, ни рычания — только намерение догнать. Единственным звуком был стук его лап по грунтовой дороге. Он еще не устал и потому Дэнни не слышал его тяжелого дыхания.

Писателю уже доводилось отбиваться от пса рукоятками ракеток и вести не слишком приятные разговоры с его не менее агрессивным владельцем — парнем двадцати с небольшим лет. Вероятно, парень был из числа бывших студентов Уиндемского колледжа, осевших в этих местах. Выглядел он как хиппи, но его поведение было совсем не пацифистским. Таких парней здесь хватало. Они именовали себя «плотниками». Скорее всего, один из них. (Странный «плотник», который постоянно торчит дома.)

— Придержите собаку! — крикнул тогда парню Дэнни.

— А иди ты! Ищи себе другое место для бега! — крикнул в ответ хиппующий плотник.

И вот новая встреча, и опять этот злобный пес без привязи, несется наперерез бегуну. Дэнни сместился на правый край дороги и попробовал оторваться от собаки, но разноглазый кобель — помесь лайки с овчаркой — быстро его догонял. Дэнни остановился напротив проезда, ведущего к жилищу плотника-хиппаря. Пес забежал вперед и тоже остановился, оскалив зубы. Когда он присел на задние лапы, приготовившись к прыжку, Дэнни ударил пса в ухо рукояткой от ракетки. Собачьи зубы впились в дерево, и тогда Дэнни что есть силы ударил агрессора между глаз второй рукояткой. (Один глаз, доставшийся псу от сибирской лайки, был светло-голубым, второй, более злой и пронзительный, подарила немецкая овчарка.) Пес заскулил и выплюнул первую рукоятку. Дэнни ударил его в ухо, затем в другое, вынудив ретироваться.

— Эй ты, сукин сын! Оставь в покое моего пса! — заорал плотник-хиппарь.

Он шел по узкому проходу среди остовов машин.

— А вы следите за ним, — только и ответил ему Дэнни.

Он возобновил бег и вдруг увидел вторую собаку. Она была настолько похожа на первую, что Дэнни подумал: не захотел ли пес взять реванш? Вскоре он убедился, что собак две, причем вторая постоянно держалась у него за спиной.

— Уберите собак! — крикнул Дэнни.

— Твои проблемы. Говорил тебе: бегай в другом месте, — ответил хиппи.

Он поднимался вверх по проходу, и ему было откровенно наплевать, покусают его собаки бегуна или нет.

А они и не скрывали своих намерений, но Дэнни ухитрился затолкать рукоятку ракетки в горло первого пса, причем довольно глубоко. Второго, готового вцепиться ему в лодыжку, он ударил левой рукой, задев по глазу. Первого пса, задыхавшегося от деревяшки, он саданул по горлу. Испуганный пес попытался убежать. Дэнни ударил его в ухо. Пес упал, но тут же вскочил. Второй не делал новых попыток напасть, а побежал вслед за первым вверх по проезду. Хозяин собак больше не показывался. Вскоре оба пса исчезли из виду.

Когда Дэнни только поселился в Патни, у него произошло столкновение с не менее агрессивной собакой на дороге между Даммерстоном и городской средней школой. Хозяин того пса тоже повел себя вызывающе. Дэнни позвонил в полицию. Вскоре приехал патрульный, чтобы побеседовать с владельцем. Пес накинулся на него, и полицейский, действуя по закону, застрелил собаку на месте. Полицейского звали Джимми, с тех пор они с Дэнни подружились.

— Что вы сказали владельцу собаки? — полюбопытствовал Дэнни.

— Сказал, чтобы следил за своим псом. Видно, он не понял.

Но у Дэнни не было ни полномочий патрульного, ни оружия. Он уже не смог набрать прежний темп и оставшиеся две мили бежал чисто механически. Прежние мысли тоже ушли. Неоправданная агрессивность плотника-хиппаря оставила противный осадок в душе.

Прибежав к своим друзьям, Дэнни рассказал Армандо о двух псах и их хозяине.

— Позвони своему другу Джимми, — посоветовал Армандо.

Дэнни отказался. Собаки разозлены, они явно накинутся на патрульного, а тот их просто пристрелит.

— А почему бы нам не убить одного пса? — предложил Армандо. — Может, тогда до этого парня дойдет, что от него требуется?

— Вообще-то это жестоко, — ответил Дэнни.

Он сразу понял, какой способ предлагал Армандо для расправы с псом-полукровкой. У де Симоне была чистопородная немецкая овчарка — кобель по кличке Забияка. Еще в щенячьем возрасте, завидев других кобелей, пес выпячивал грудь, вставал в стойку и угрожающе замирал. Отсюда и его кличка. Но угрозы Забияки не были пустыми. Став взрослым, он загрыз нескольких собак. Забияка ненавидел кобелей. Разноглазый пес был кобелем. Пол второй собаки Дэнни затруднялся назвать, поскольку она крутилась сзади, а потом быстро удрала.

Армандо де Симоне был не только вдумчивым читателем романов Дэнни Эйнджела и интересным собеседником, с которым приятно поговорить и поспорить о литературе. В характере этого человека ощущалось что-то от Кетчума, только в более цивилизованном виде.

Дэнни старался не идти на конфронтацию, о чем часто сожалел. Вступавшие в ним в спор или столкновение думали, что он не способен дать отпор, и… обманывались. Если наскоки продолжались, то после третьей или четвертой провокации Дэнни обязательно давал отпор. Потом его противники с негодованием убеждались: оказывается, писатель ничего не забывает и ведет счет нанесенным ему оскорблениям.

Армандо счета не вел. Когда на него нападали, он сразу же давал сдачи. Дэнни считал это более здоровой реакцией (особенно для писателя), но ему было несвойственно вести себя как Армандо. Конечно, эти невоспитанные псы могли его покусать. Прощать хамское поведение их хозяину он тоже не собирался, но согласился на предложенный Армандо способ только потому, что считал это лучшим решением, чем обращаться в полицию. (Может быть, хиппующий плотник действительно поймет, чего от него хотят?)

Но не покусает ли Забияка в случае чего и хозяина двух псов? Правда, при всей свирепости по отношению к собакам на людей Забияка не набрасывался.

— Армандо, обещай мне: только одна собака, — сказала Мэри, когда они (включая Забияку) садились в машину, чтобы ехать в «усадьбу» Дэнни.

— Насчет обещаний спрашивай у Забияки, — ответил ей муж.

В юности он занимался боксом. Тогда в колледжах и университетах были команды боксеров.

Армандо с Дэнни уселись на передние сиденья «фольксвагена». Сзади расположились Мэри и Забияка. У жены Армандо было страдальческое лицо, а кобель немецкой овчарки сидел, высунув язык, и шумно дышал. Мэри, как могло показаться, часто не соглашалась с «бойцовской» тактикой мужа и спорила с ним, но Дэнни знал: они замечательная пара и всегда поддерживают друг друга. Возможно, Мэри по характеру была даже решительнее Армандо. Дэнни помнил ее замечание по поводу увольнения коллеги. Этот человек вначале работал в промежуточной школе, а затем ушел туда, где преподавал Армандо.

— Поскольку справедливость так редка, сознавать, что его уволили, — большое наслаждение, — сказала тогда Мэри.

(Может, и сейчас она лишь для виду противилась плану мужа наказать агрессивного пса?)

В конце концов Дэнни Эйнджел мысленно оправдал себя. Ведь он не сразу согласился на убийство собаки — даже той, что могла его покусать. Но когда дело касалось вопросов морального свойства и к этому был причастен Армандо, Дэнни почему-то с ним соглашался.

— Так вот, значит, чьи собачки! — воскликнул Армандо, когда они подъехали к кладбищу старых машин. — Две извилины, и те в заду.

— Ты его знаешь? — удивился Дэнни.

— Скорее, это ты его знаешь. Уверен, он был одним из твоих студентов.

— В Уиндеме?

— Разумеется, в Уиндеме.

— Я его не узнал. Сомневаюсь, что он вообще у меня учился, — сказал Дэнни.

— А ты что, запоминаешь всех своих посредственных студентов? — спросила его Мэри.

— Просто очередной плотник-хиппарь. Или придумал себе другую мифическую профессию, — сказал Дэнни, но как-то не слишком уверенно.

— Возможно, он плотник-писатель, — предположил Армандо.

Известен ли этому парню писатель Дэнни Эйнджел? Таким вопросом Дэнни не задавался. Потенциальных писателей в Патни было ничуть не меньше, чем хиппи, называвших себя плотниками. (Враждебность или зависть, с которой сталкивается писатель, живущий в Вермонте, часто обусловлена провинциальной ментальностью. Дэнни понравилась эта мысль.)

Помесь лайки с овчаркой обычно уступает в силе чистопородной немецкой овчарке. Однако полукровок было две. Возможно, что Забияка справится с двумя. Дэнни вылез из «фольксвагена» и опустил сиденье, чтобы дать вылезти Забияке. Пес едва спрыгнул на землю, как две полукровки тут же накинулись на него. Дэнни снова забрался в машину и стал смотреть, что будет. Одного пса Забияка прикончил с такой быстротой, что ни Дэнни, ни чета де Симоне не успели разглядеть, какого же пола второй пес. Тот шмыгнул под «фольксваген», откуда Забияке было его не достать. (Первого пса Забияка схватил за горло и перекусил шею.)

Армандо позвал Забияку. Дэнни подвинулся, пропуская немецкую овчарку. Плотник-хиппарь (или плотник-писатель) выбрался из лачуги и уставился на своего мертвого пса. Он еще не сообразил, что второй прячется под днищем «жука».

— Следите за своей собакой, — сказал ему Дэнни, хотя хиппи вряд ли это слышал.

Армандо дал задний ход. Машина медленно покатилась. Переднее колесо задело спрятавшегося пса (ощущение было такое, будто оно его переехало). Пес заворчал, выскочил из-под машины и стал отряхиваться. Это тоже был кобель. Дэнни видел, пес остановился возле своего мертвого дружка и принялся его обнюхивать. А хамоватый хиппи смотрел на «фольксваген», съезжавший на грунтовую дорогу. Было ли это тем, что Мэри (или Армандо) называли справедливостью? Лучше бы он позвонил Джимми, даже если бы патрульный пристрелил обоих псов. На самом деле пристрелить бы стоило их хозяина. Такая мысль пронеслась в голове писателя, и следом он подумал, что из этого можно сделать неплохую историю.

«Если когда-нибудь нам придется уехать из Вермонта, мне будет по чему и по кому скучать», — думал Дэнни Эйнджел.

Прежде всего ему будет недоставать общества Армандо и Мэри де Симоне. Он восхищался этими людьми.

Они все трое плавали у Дэнни в бассейне, а истребитель полукровок Забияка смотрел на них. Забияка не плавал, но с удовольствием лакал холодную воду из миски. Хозяев немецкой овчарки Дэнни угостил джином с тоником. Таким и запомнился ему Забияка: сидящим у глубокого края бассейна, язык высунут, а на морде написано удовлетворение. Этот здоровенный пес любил маленьких детей, однако ненавидел кобелей любой породы. Наверное, тому была причина, о которой супруги де Симоне ничего не знали.

Впоследствии Забияка погибнет на другой дороге. Его собьет машина, когда он будет легкомысленно преследовать школьный автобус. Насилие рождает насилие. Повар и Кетчум это знали. Возможно, и плотник-хиппарь, о котором писатель почти забыл, когда-нибудь тоже поймет эту истину.

Дэнни еще не знал, что сегодняшняя пробежка из Патни до Вестминстер-Веста была последней. Мир ведь полон случайных происшествий? Возможно, с таким миром не стоило слишком обострять отношения.

Их мужья, работавшие на лесопилке в Милане, вышли на пенсию. Теперь обоих мужчин ждал мир мелкого ремонта двигателей, несложных паяльных и сварочных работ и тому подобные занятия. Крошка и Мэй — толстые жены бывших рабочих лесопилки, эти глупые и шумные старые задницы — пользовались любой возможностью, чтобы улизнуть из городка и от своих нагоняющих скуку мужей. Они были готовы поехать куда угодно, и их не пугало время, проводимое за рулем. Они убедились, в какую головную боль превращаются вышедшие на пенсию мужья. Крошка и Мэй предпочитали общество друг друга. Сейчас, когда у младших детей (и старших внуков) Мэй появлялись свои дети, она покидала мужа всякий раз, едва очередная мамаша с отпрыском выписывались из роддома. Как же, там остро требуется ее помощь. Где бы это «там» ни находилось, появлялась уважительная причина улизнуть из Милана. Машину всегда вела Крошка.

Им обеим было по шестьдесят восемь — всего на два года больше, чем Кетчуму, которого они время от времени встречали. Он жил в Эрроле, вверх по Андроскоггину. Старый сплавщик либо не узнавал Крошку и Мэй, либо если и узнавал, то не обращал на них внимания. Зато Кетчума узнавали все. За ним прочно закрепилась репутация дикого и непредсказуемого человека, а шрам на лбу был наглядным подтверждением его крутой жизненной истории. За эти годы Крошка потолстела еще на шестьдесят фунтов, а Мэй — на все восемьдесят. Обе были седыми, с обветренными лицами, какие часто увидишь на севере. Можно сказать, что они не проживали, а проедали каждый свой день, что тоже свойственно жителям холодных северных мест. Глядя на них, кажется, будто они постоянно голодны.

Выехав из Милана, путешественницы пересекли север Нью-Гэмпшира по Гроувтонскому шоссе, проехав через Старк[124]. Этот отрезок их пути шел вдоль реки Аммонусак. В Ланкастере[125] они пересекли реку Коннектикут и въехали на территорию Вермонта. Не доезжая Сент-Джонсбери[126], толстухи выбрались на шоссе 91. Дальнейший их путь лежал на юг. Путь, надо сказать, неблизкий, но они не торопились. Дочка (или внучка) Мэй, только что разрешившаяся от бремени, жила в Спрингфилде в штате Массачусетс[127]. Если они доберутся до Спрингфилда к ужину, их ждет не слишком приятная процедура кормления детворы и мытья посуды. У престарелых дам хватило сообразительности избежать этого занятия. Поужинать они могут и по дороге. Так они и решили: найдут приятное местечко, хорошенько подкрепятся, а в Спрингфилде появятся, когда малышню без них уже накормят и уложат спать.

Примерно в то время, когда две старые вздорные задницы катили по шоссе 91 мимо водопада Мак-Инду, повар и его персонал заканчивали свой обед в «Авеллино». Тони Эйнджел всегда кормил своих работников вкусно и сытно, поскольку потом им предстояло напряженное время. Эти обеды перед открытием, наблюдение за тем, как его работники приводят себя и помещение в порядок, всегда вызывали у Тони Эйнджела ностальгические воспоминания. Он вспоминал годы, проведенные в Айова-Сити. Передышку в их вермонтской жизни, как это всегда ощущал и сам повар, и его знаменитый сын.

В Айова-Сити Тони Эйнджел работал в китайском ресторане братьев Чен на Первой авеню и занимался приготовлением соусов, маринадов и экзотических блюд. Ресторан находился в той части Первой авеню, которую называли «полосой Коралвилл». Будь заведение братьев Чен поближе к центру, их дела шли бы успешнее. В этом квартале их ресторан воспринимался слишком вычурным и дорогим, соседствуя с забегаловками и дешевыми мотелями. Однако братьев привлекала близость федерального шоссе и матчи «Большой десятки» по выходным, когда команда Айовы выступала у себя дома. Тогда ресторан заполнялся множеством приезжих. Студентам угощение у братьев Чен было не по карману, если только за них не расплачивались родители, а университетские преподаватели (их братья Чен рассматривали в качестве основной клиентуры) все имели машины и могли съездить пообедать в более дешевые заведения.

По мнению Тони Эйнджела, успеху мешало и весьма спорное название заведения. Ресторан назывался «Мао». Аполитичным студентам было все равно, а вот их родителям и иногородним спортивным болельщикам — далеко не все равно. Это было время мощных антивоенных выступлений. Общественное мнение, да еще в университетском городе, было настроено против войны. С семьдесят второго по семьдесят пятый годы возле Старого Капитолия[128], в самом центре университетского кампуса, постоянно происходили антивоенные митинги и демонстрации. Возможно, где-нибудь в Мэдисоне[129] или Энн-Арборе[130] на такое название почти не обратили бы внимания, но только не в «полосе Коралвилл». Здесь частенько какой-нибудь патриот, проезжая на машине или грузовике, мог запустить камнем или кирпичом в витрину ресторана.

— Воинствующий фермер, — разводил руками старший брат, давно смирившийся с подобными ударами судьбы.

Его звали Агу Чен. «Агу» на шанхайском диалекте означало «старший брат». Это был потрясающий повар. Он учился в Американском кулинарном институте[131] и шлифовал свое мастерство, работая в разных китайских ресторанах. Он родился в Куинсе, затем перебрался на Лонг-Айленд, а оттуда на Манхэттен. Женщина, встреченная им в школе каратэ, сманила его в Айову, где и бросила. Но к тому времени Агу был уверен, что Айова-Сити — прекрасное место для ресторана «Мао».

Когда началась Вьетнамская война, Агу уже вышел из призывного возраста. Однако в армии он все-таки служил, попав на Аляску. («Самого нужного не достать, сплошная рыба», — рассказывал он потом Тони Эйнджелу.) Агу носил усы а-ля Фу Маньчжу[132] и красил в рыжий цвет узкую полоску черных волос, завязанных конским хвостом.

Агу наставлял младшего брата, как тому не загреметь на Вьетнамскую войну. Перво-наперво, не надо дожидаться повестки. Пусть явится добровольцем.

— Просто говори, что ты не хочешь убивать азиатов, — советовал ему Агу. — Во всем остальном веди себя наивно и искренне.

Младший брат заявил призывной комиссии, что он готов водить машины где угодно и готовить еду для кого угодно. («Я не боюсь сражений! Я поведу армейский джип прямо в засаду. Я буду варить пищу под обстрелом! Я просто не хочу убивать других азиатов!»)

Конечно, это была рискованная игра — его все равно могли бы забрать в армию. Но наставления старшего брата принесли свои плоды: младшему даже не пришлось разыгрывать сумасшедшего. Его признали психически неадекватным. Так Агу уберег младшего брата от Вьетнамской войны, где, кстати, его вполне могли убить «другие азиаты». Если Агу и терпел удары судьбы в виде камней в витрину ресторана, это еще не означало, что он не умел, когда понадобится, постоять за себя и за брата.

В «Мао» подавали французские блюда и весьма пеструю смесь блюд азиатской кухни, однако Агу, за редкими исключениями, старался не соединять французскую и азиатскую пищу. Устрицы по-рокфеллеровски[133], которые готовили в ресторане братьев, сверху посыпались панко — японскими хлебными крошками, а в майонез для своих крабовых хлебцев Агу добавлял масло из виноградной косточки и лук-шалот. (Крабов обваливали в панко, перемешанных с измельченным эстрагоном, в отличие от обычного хлеба панко в холодильнике не отсыревал.)

Единственная сложность — ресторан Агу находился в Айове. Где в этом штате достанешь панко, не говоря уже про устриц, крабов и масло из виноградной косточки? Вот тут и помогали способности младшего брата «со странностями» — Сяо Ди. Он был прирожденным водителем. Его имя в переводе означало «младший брат», а на шанхайском диалекте «Сяо» звучало почти как «Шо». Раз в неделю Сяо Ди гонял двухкамерный рефрижератор в Южный Манхэттен. Тони Эйнджел обычно ездил с ним. Путь из Айова-Сити в нью-йоркский Чайнатаун занимал шестнадцать часов. Основными местами покупок служили рынок на Пелл-стрит и рынок на Мотт-стрит.

Если женщина из школы карате сумела заманить Агу в Айову, то две подружки Сяо Ди просто сводили младшего брата с ума. Одна жила в Рего-парке[134], другая — в Бетпейдже[135]. Повара не волновало, с кем в очередной раз будет встречаться Сяо Ди. Маленькие китайские общины в Куинсе и на Лонг-Айленде напоминали ему Норт-Энд, по которому он временами тосковал. Тамошние китайцы были приветливыми и дружелюбными, друг к другу относились заботливо и помогали, чем могли. Повар больше симпатизировал подружке Сяо Ди из Рего-парка (ее звали Спайси), чем той, что жила в Бетпейдже (ее имя он не мог ни запомнить, ни произнести). Тони нравилось закупать продукты в Чайнатауне, и даже долгий путь в Айову по шоссе 80 его не утомлял. На шоссе они вели рефрижератор по очереди, но по Нью-Йорку ездил только Сяо Ди.

Обычно они выезжали из Айовы во вторник, ближе к вечеру, и ехали всю ночь, чтобы достичь Гудзонова туннеля раньше утреннего часа пик. Все утро и день среды уходили на покупки. Рефрижератор они ставили где-нибудь на Пелл-стрит или на Мотт-стрит, вблизи одного из рынков. Вечер проводили в Куинсе или на Лонг-Айленде, стремясь лечь пораньше, поскольку выезжать нужно было еще затемно, чтобы опять-таки не угодить в утренние часы пик. Ехали весь день и в Айова-Сити добирались к восьми-девяти часам вечера. Уик-энды были самым напряженным временем в «Мао» и приносили основной доход. Устрицы, мидии и свежая рыба из Чайнатауна в пятницу вечером еще сохраняли свою свежесть, а бывало, что дотягивали и до субботы.

Пожалуй, повар никогда не чувствовал себя таким сильным физически, как в эти три года: загружая и разгружая рефрижератор, он накачал мышцы профессионального грузчика. А тяжестей хватало: ящики пива «Циндао»[136], бочка соленой воды с дымящимися кусками сухого льда для мидий, кадки с колотым льдом для устриц. (Хотя грузовик именовался рефрижератором, электрических холодильных установок в его камерах не было.) На обратном пути повар с Сяо Ди обычно пополняли запас льда в каком-нибудь из оптовых магазинов штатов Индиана и Иллинойс, торгующих спиртным. Льда требовали камбала, морской черт, каменный окунь, шотландский лосось, морские гребешки, креветки, китайские колбаски «ла чан», а также все крабы. Разумеется, лед таял, и весь путь на запад за рефрижератором тянулся влажный след. В одной камере всегда пахло кальмарами, поскольку в ней возили преимущественно их. Большие глиняные кувшины с консервированными овощами из Тяньцзиня (да-да, прямо из Китая) приходилось оборачивать в газету, иначе они стукались друг о друга и разбивались. По утверждению Сяо Ди, укладывать японские сушеные анчоусы рядом с китайскими утиными яйцами — верный способ «накликать беду».

Однажды, когда они переезжали Миссисипи близ города Ист-Молин[137], на мосту им пришлось резко отвернуть в сторону, дабы не столкнуться с автобусом, у которого спустило колесо. Рефрижератор изрядно тряхнуло, и весь остаток пути домой их сопровождали кулинарные ароматы Азии. От встряски разбились банки с рыбным соусом «Голден бой» для зеленого тайского карри[138]; вдребезги разлетелись банки китайского соевого соуса и банки с шелковистыми мясными нитями[139] свинины «Формоза». Печальна была участь сладкого соуса чили, пришедшего в Нью-Йорк из далекого Таиланда, и пасты из зеленого карри. Стенки рефрижераторной камеры впервые оказались омыты кунжутным маслом и соевым соусом. Но самый стойкий запах был у гонконгского чесночного соуса. В чесночный дух вплелся не менее стойкий запах японских хлопьев из полосатого тунца и сушеных китайских креветок. И еще несколько недель в камере рефрижератора попадались черные грибы шитаки[140].

Через какое-то время волна запахов проникла в кабину, и тогда повар с Сяо Ди поняли, что столкновение оказалось весьма дорогостоящим. Они съехали с шоссе и вышли из кабины с намерением открыть дверцы и оценить ущерб. Но неописуемый запах заставил их отказаться от инспекции и не открывать дверцы до тех пор, пока рефрижератор не подъедет к дверям «Мао». Сквозь щели рефрижераторной камеры на землю лилась жижа, и определить ее состав не представлялось возможным.

— Чем это пахнет? — спросил Сяо Ди.

Жижа имела буроватый цвет и пенилась, словно пиво.

Повар принюхался.

— Пахнет всем сразу, — ответил Тони Эйнджел.

К ним подъехал на мотоцикле полицейский и спросил, нужна ли помощь. Все чеки и накладные Сяо Ди держал в бардачке на случай, если полиция заподозрит перевозку краденого. Повар рассказал патрульному, как на мосту они едва не столкнулись с автобусом и чем это для них обернулось.

— Думаю, нам стоит ехать дальше и уже в Айова-Сити открыть дверцы и начать подсчитывать ущерб, — сказал патрульному Тони.

Сяо Ди, чисто выбритое лицо которого было гладким, как у младенца, кивал в знак согласия. Его конский хвост украшала красная ленточка, вероятно, подаренная Спайси или второй подружкой.

— Пахнет как в китайском ресторане, — сказал полицейский.

— Так оно и есть, — подтвердил Тони.

Чувствовалось, патрульный все же хочет увидеть внутренности рефрижераторных камер. Раз они остановились, поневоле пришлось открыть дверцы. Внутри была Азия, точнее, кулинарные ароматы континента. Большую жестяную банку с орехами личи в желе из миндального молока только помяло. Зато разбились банки с имбирем, и терпкий его запах временами перебивал запахи рыбы и овощных приправ. Мисо[141], производимое японской компанией «Митоку», украсило кусочками плесневых грибков стенки и потолок камеры. Из лужи соевого соуса на людей таращился угрожающего вида морской черт, вполне оправдывая свой титул «самой уродливой рыбины в мире».

— Боже милостивый, а это что за морда? — поморщился патрульный.

— Морской черт. Беднякам заменяет омара, — объяснил Сяо Ди.

— И как называется ваш ресторан в Айова-Сити?

— «Мао», — с гордостью ответил Сяо Ди.

— Слышал про него, — сказал патрульный. — От водителей-вандалов часто достается?

— Бывает, — признался повар.

— Это все из-за войны, — поспешил добавить Сяо Ди. — Многие из фермеров — «ястребы».

— Скорее это из-за названия, — возразил полицейский. — «Мао»! Неудивительно, что находятся желающие запустить камнем в витрину. Не забывайте, здесь Средний Запад. Айова-Сити — не Беркли!

Казалось, рефрижератор теперь всегда будет пахнуть, как Пелл-стрит и Мотт-стрит во время забастовки манхэттенских мусорщиков.

— А знаешь, коп по-своему прав, — сказал Сяо Ди повар, когда они двинулись дальше. — Насчет названия.

Сяо Ди открыл бардачок, где вместе с чеками и накладными лежала пачка шоколадных шариков, начиненных кофе эспрессо. Их он жевал постоянно, чтобы не спать за рулем. Повар однажды съел два или три шарика и зарекся. У него началось сердцебиение, которое прошло лишь на следующий день. Но что еще хуже, он чувствовал, что его вот-вот пронесет, словно он выпил две дюжины чашек двойного эспрессо.

Повар уже забыл о сказанном, когда Сяо Ди вдруг завелся:

— Что творится с Америкой? «Мао» — всего-навсего название! Американцам десять лет подряд отрывают яйца во Вьетнаме. При чем тут Мао? Обыкновенное название!

Он тряс своим «конским хвостом» с ярко-красной ленточкой, подаренной Спайси или другой подружкой. Сейчас Сяо Ди был похож на истеричную культуристку, везущую целый китайский ресторан, в котором вас непременно отравят экзотическими блюдами.

— Коп думает так, вы с братом думаете по-своему. Нам сейчас важнее поскорее доехать домой и посмотреть, что можно спасти, — сказал повар, пытаясь успокоить темпераментного китайца.

Сам Тони Эйнджел пытался прогнать из памяти морду морского черта, лоснящуюся от кунжутного масла.

Бочка с морской водой опрокинулась и погубила все мидии. Так что о мидиях с соусом из черных бобов придется забыть. Об устрицах по-рокфеллеровски — тоже. (Как назло, ко времени их плачевного возвращения Агу уже нарезал для этих чертовых устриц шпинат и бекон.) Каменный окунь годился только на выброс, но от морского черта удалось спасти хвост, и старший брат приготовил вполне аппетитное блюдо, нарезав этот хвост тонкими кружочками.

Повар научился определять свежесть шотландского лосося по тому, легко или нет извлекаются кости. Если кости вытаскивались с трудом, Агу считал такую рыбу вполне свежей. Колбаски «ла чан», камбала и кальмары уцелели во встряске, чего нельзя было сказать о креветках, морских гребешках и крабах. Любимый Агу сыр маскарпоне[142] и пармезан доехали вполне сносно, зато со всеми остальными сырами пришлось расстаться. Рулетики нори[143] для раскатывания суши слишком сильно пропитались кунжутным маслом и пивом «Циндао». Потом Сяо Ди несколько месяцев подряд мыл из шланга внутренности рефрижераторных камер, но они по-прежнему пахли так, как после встречи со злополучным автобусом на мосту через Миссисипи.

А ведь он любил их жизнь в Айова-Сити и даже эти долгие поездки с Сяо Ди Ченом. Каждый вечер у себя в «Авеллино» Тони Эйнджел включал в меню пару блюд, которые научился готовить, работая с Агу. Французские и азиатские добавления к обычному меню назывались просто: «Кое-что из Азии» или «Кое-что из Франции». Этой «загадочности» он тоже научился в «Мао». В тот тяжкий для ресторана уик-энд, когда не было ни рыбы, ни устриц, ни мидий, Агу попросил повара приготовить пиццу или какое-нибудь блюдо из макарон. А в меню написали: «Кое-что из Италии».

Водители-дальнобойщики, которые тоже заглядывали в «Мао», были неприятно удивлены.

— «Кое-что из Италии»? С чего вдруг? Я-то думал, у вас китайский ресторан.

— Мы понемногу готовим и другую еду, не только китайскую, — отвечал на сетования Сяо Ди.

По выходным он исполнял обязанности метрдотеля. Агу, не поднимая головы, трудился на кухне.

Остальной персонал ресторана состоял из весьма образованных, принадлежащих к разным культурам университетских студентов, причем многие из них были родом не из Азии, а из Сиэтла, Сан-Франциско, Бостона и Нью-Йорка. Цзу Минь — сравнительно недавняя подруга Агу — приехала с Тайваня и училась на юридическом факультете Айовского университета. Встреча с Агу и ресторан «Мао» заставили ее изменить прежние планы и не возвращаться на Тайвань. По четвергам, когда Сяо Ди очухивался после своих шариков с эспрессо, обязанности метрдотеля исполняла Цзу Минь.

До открытия «Авеллино» оставалось не так уж много времени. Тони Эйнджел привычно оглядел зал и мысленно вновь перенесся на восемь лет назад… Радио в «Мао» не было, но на кухне стоял телевизор — причина множества порезанных пальцев и иных кухонных травм. Однако Агу нравилось смотреть новости и спортивные передачи. Иногда передавали репортажи с футбольных или баскетбольных матчей, и на кухне ресторана заранее знали, каких посетителей им сегодня ждать: ликующих или подавленных.

В те годы сборная Айовы по борьбе редко проигрывала, и уж меньше всего — у себя дома. Соревнования продолжались два дня подряд, обеспечивая ресторану приток разгоряченных победой и невероятно голодных болельщиков. Повар вдруг вспомнил, что Дэниел водил маленького Джо на многие соревнования. Возможно, это успехи сборной Айовы пробудили в мальчишке желание заняться борьбой, а вовсе не «подвиги» Кетчума по части драк в барах.

На кухне «Авеллино» у Тони был восьмиконфорочный «гарленд» с двумя духовками и рашпером. Имелся и мармит для куриного бульона. В самые напряженные вечера ресторан «Мао» мог обслужить до девяноста посетителей. Возможности «Авеллино» были скромнее. Тридцать-сорок посетителей за вечер, самое большее — пятьдесят.

Сегодня повар собирался угощать посетителей «Авеллино» тушеными говяжьими ребрышками в красном вине. На мармите подогревались два вида бульона: легкий и крепкий. В разделе «Кое-что из Азии» сегодня значился говяжий сатай[144] по рецепту Агу с добавлением арахисового соуса и гарнира из креветок, стеблей фасоли и спаржи. Конечно, желающие смогут заказать макаронную запеканку с кальмарами, черными маслинами и кедровыми орешками (в качестве макаронной основы он всегда брал перья) и два вида пиццы: с перцем и соусом маринара и лесными грибами и четырьмя сортами сыра. Любителей курятины ожидали жареные крылышки с розмарином, подаваемые на листах рукколы[145] и посыпанные жареным фенхелем. Были и такие деликатесы, как жареная нога молодого барашка с чесноком, а также ризотто[146] с грибами.

Помощником у Тони был молодой повар Грег. Он успешно окончил кулинарную школу на Девяносто первой улице Манхэттена и быстро постигал практические уроки Тони Эйнджела. Ему повар поручил сегодня заниматься гренобльским соусом с топленым маслом и каперсами, которым поливали жареную курятину, приготовленную на французский манер. «Кое-что из Франции», как значилось в меню. Этим вечером в зале работали любимые официантки повара: мать и дочь, студентка колледжа. Мать звали Селест, она работала в ресторане с семьдесят шестого года. Ее дочь Лоретта была и по возрасту, и по взглядам старше, чем парни и девчонки из местной средней школы, подрабатывавшие в ресторане официантками, уборщиками столов и посудомойками.

Лоретта была старше и многих своих однокурсников. В выпускном классе школы она забеременела и решила оставить ребенка. Отец, как часто бывает, бесследно исчез. Лоретта сидела с малышом, пока тот не подрос настолько, чтобы не мучить бабушку (сейчас ему было четыре или пять). Тогда Лоретта продолжила учебу, поступив в ближайший колледж. Ее занятия были спланированы так, что в колледже она проводила три дня: со вторника до второй половины четверга. К вечеру она возвращалась в Браттлборо, где по-прежнему жила с матерью и сыном. Время до следующего вторника уходило на занятия и работу в ресторане.

Интимные отношения у повара с Селест начались лишь полтора года назад. Отъезды Лоретты его очень устраивали. Он оставался у Селест (ее внук был уже первоклассником) две ночи в неделю: со вторника на среду и со среды на четверг. По средам ресторан был закрыт. Внук Селест уходил в школу, и они могли не торопиться. Ко времени возвращения Лоретты повар покидал их жилище. Сложнее было летом, когда Селест оставалась у него три-четыре ночи в неделю. Рыжеволосая, с веснушками на груди, Селест была крупной женщиной, хотя по комплекции уступала Кармелле и Индианке Джейн. В свои пятьдесят Селест оказывалась как бы посередине между поваром и его сыном, будучи на девять лет моложе повара и на девять лет старше Дэнни.

На кухне «Авеллино» они держались вполне официально, не позволяя себе никаких фамильярностей. Тем не менее все знали (и, конечно же, Лоретта) об интимных отношениях между Тони и Селест. Приятельницы повара, с которыми он встречался в «Книжном подвале», к тому времени вышли замуж и уехали из Браттлборо. Поэтому старая шутка Тони, нет ли у продавщицы на примете дам его возраста или помладше, оставалась лишь шуткой. Продавщица знала про них с Селест и привычно отшучивалась. Ей не хотелось портить отношения с официанткой. Браттлборо был маленьким городом, а Селест — заметной фигурой.

В Айове встречаться с женщинами было легче, особенно если учесть, что сам повар стал старше, а Браттлборо значительно уступал Айова-Сити. Там Дэнни часто приглашал отца на вечеринки, устраиваемые Писательской мастерской. Творческие женщины умели весело провести время.

У Дэнни было много поводов пригласить своих студентов в «Мао», не последнее место среди этих поводов занимало празднование китайского Нового года. По восточному календарю год начинался либо в конце января, либо в первых числах февраля. Три вечера подряд Агу потчевал своих гостей праздничным обедом из десяти блюд. Помнится, в семьдесят третьем, накануне китайского Нового года (это был год Быка) в Пенсильвании у них сломался рефрижератор, и повар с Сяо Ди едва успели вовремя добраться до Айова-Сити.

А в семьдесят четвертом (кажется, год Тигра) Сяо Ди взял с собой Спайси. К счастью, она не занимала много места, но ехать втроем в кабине, рассчитанной на двоих, было тесновато. Сяо Ди был в благодушном настроении и проболтался насчет второй своей женщины. И тогда на просторах Иллинойса (возможно, они уже ехали по Индиане) Спайси закатила ему скандал, назвав соперницу «этой дыркой из Нассау». Весь оставшийся путь повар был вынужден слушать их переругивание.

Тони Эйнджел вспоминал Айова-Сити и сравнивал «Мао» со своим рестораном. Конечно, «Авеллино» не был столь амбициозным заведением, как ресторан братьев Чен. Зато здесь было меньше хлопот и легче было управлять хозяйством. Возможно, поварам высокого класса вроде Агу, Пола Полкари или Тони Молинари «Авеллино» показался бы скучноватым, но повар в свои пятьдесят девять не пытался соперничать с ними.

Грустно только, что он не сможет пригласить своих старых друзей и наставников приехать в Вермонт и отобедать в «Авеллино». Тони стыдился приглашать в свой скромный ресторан таких потрясающих поваров, которые очень многому его научили. С другой стороны, их приезд, их свежий взгляд наверняка разнообразил бы меню «Авеллино». Да и сам повар был бы польщен их визитом, ему бы это добавило гордости за свой ресторан — пусть и единственный в Браттлборо, но по местным меркам весьма успешный. Молинари и Полкари были на пенсии и смогли бы приехать в любое удобное для них время. А вот братьям Чен выкроить время было бы куда сложнее.

Послушавшись совета Цзу Минь, Агу и Сяо Ди переехали в Коннектикут. Вместо возвращения на родной Тайвань китаянка вышла замуж за Агу и решила взять на себя юридическую сторону семейного ресторанного бизнеса. Коннектикут был ближе к Южному Манхэттену, куда младший брат по-прежнему регулярно ездил за продуктами. В Айове их все равно считали чужаками, и братьям Чен надоело тратить силы на попытки отвоевать себе место под тамошним солнцем. Поначалу их новый ресторан назывался «Баоцзы», что в переводе означало не то пампушку, не то булочку с начинкой. (Повару сразу вспомнились аппетитные весенние булочки со свининой и баоцзы с тушеной свининой, которые Агу делал на каждый китайский Новый год. Горячие шарики из теста разрезались пополам наподобие сэндвича, и туда добавлялась начинка из тушеной свинины и смесь пяти китайских специй.) Но вопросами конкурентоспособности в семье теперь ведала Цзу Минь. Она сменила экзотическое китайское название на «Лемонграсс»[147] — более понятное в Коннектикуте и легко запоминающееся.

«Может, нам с Дэниелом выбрать время и съездить в Коннектикут? — думал Тони Эйнджел. — Посидим в “Лемонграссе”, полакомимся тем, что они сейчас готовят». Он скучал по братьям Чен и желал им процветания.

— Что случилось, Тони? — спросила у него Селест.

(Повар не замечал, как у него по щекам катятся слезы.)

— Ничего не случилось, Селест. Я очень счастлив.

Он улыбнулся официантке и склонился над готовящимся винным соусом, наслаждаясь ароматом. Предварительно Тони пробланшировал в кипящей воде веточку розмарина. Нужно было вытянуть из нее излишки масла и только потом добавлять в соус.

— Тогда почему ты плачешь? — не отставала Селест.

— Наверное, от воспоминаний.

Грег молча наблюдал за ним. В кухню из зала пришла Лоретта.

— Мы откроем дверь или заставим посетителей пробираться через черный ход? — спросила она.

— Что, уже время? — спохватился Тони.

Часов в кухне не было, а свои он оставил в спальне, на столике с недочитанными гранками романа «К востоку от Бангора».

— Из-за чего наш шеф плачет? — поинтересовалась у матери Лоретта.

— Я у него спрашивала. Говорит, от воспоминаний.

— Наверное, это приятные воспоминания? — спросила Лоретта.

Она сняла с вешалки чистое полотенце и вытерла ему щеки. Даже уборщик столов и мойщик посуды — старшеклассники местной школы — с тревогой поглядывали на Тони Эйнджела.

У повара и его молодого помощника не было строгого разделения обязанностей, но чаще всего Грегу доставалась жарка, а Тони колдовал над соусами, подливами и приправами.

— Босс, может, я доделаю винный соус? — предложил Грег.

— Да не волнуйтесь, со мной все в порядке, — сказал им Тони, встряхивая головой. — Неужели у вас не бывает воспоминаний?

— Забыла сказать: Дэнни звонил, — сообщила повару Лоретта. — Вечером приедет.

— Голос у него был взволнованный, — подхватила Селест. — Он сегодня бегал, к нему прицепились две собаки. Забияка — пес его друзей — одну прикончил. Дэнни просил столик в свое обычное время, но на одного. Он сказал, что Барретт не оценит его собачью историю. Передаю дословно: «Пап, вечером увидимся».

«Пап» — это со времен Айова-Сити. Повару оно нравилось.

Барретт была англичанкой. Она уже давно жила в Штатах, однако каждый раз, слыша ее, Тони удивлялся: ее английское произношение становилось все более английским. Американцы всегда восхищались английским произношением. Наверное, оно порождало в них чувство недостаточной образованности. Так думалось повару.

Тони знал, почему Барретт не оценит «собачью историю» сына. Собаки не впервые кусали Дэнни на пробежках, однако Барретт всегда была на стороне собак. (По ее мнению, невоспитанных собак не существовало, были только невоспитанные владельцы. Полиция Вермонта не имеет права стрелять собак, даже если они накидываются на полицейских. Наверное, сами спровоцировали. И вообще, если бы Дэнни не бегал с этими дурацкими рукоятками от ракеток, собаки не накинулись бы на него… Сентенции Барретт можно было продолжать и продолжать.) Между тем именно собачья агрессивность вынудила Дэнни вооружиться. Ему и так уже дважды накладывали швы и один раз делали серию уколов против бешенства.

Тони Эйнджел был рад, что сын приедет без Барретт. Ну разве можно спать с женщинами, которые почти ровесницы его отцу? Но еще больше Тони не нравилась английская чопорность Барретт и ее идеализированные представления о собаках. Впрочем, если эта женщина обожает лошадей, стоит ли удивляться ее любви к собакам? Возможно, животных она любит больше, чем людей.

Свою пиццу Тони Эйнджел пек в старой ирландской дровяной печи. Он умел поддерживать внутри температуру в шестьсот градусов и при этом не превращать кухню в подобие духовки. Правда, на овладение этим секретом повару понадобилось два года. Сейчас он подкладывал дрова в топку печи. Лоретта открыла входную дверь ресторана. Приятно, когда посетители дожидаются открытия.

— Вам еще звонили, — сказал Грег.

Неужели Дэнни передумал приезжать? Или все-таки решил взять с собой Барретт? Повар не угадал: второй звонок был от Кетчума.

Старый сплавщик несколько раз изводил Грега своими долгими восторгами по поводу изобретения телефакса. Вообще-то телефаксы появились не вчера. Вероятно, это Кетчум узнал об их существовании недавно и теперь хотел обзавестись такой штуковиной. Помнится, Дэнни увидел этот аппарат в действии, когда ездил в Нью-Йорк по издательским делам. Правда, это было несколько лет назад. Наверное, с тех пор телефаксы стали совершеннее. А тогда он рассказывал про довольно громоздкое устройство, откуда вылезали кусочки промасленной бумаги со скверно читаемым текстом. Теперь Кетчум, научившись на старости лет читать и писать, хотел купить факс. По его замыслу, повар и Дэнни тоже поставят у себя по факсу, и тогда их связь с ним станет мгновенной.

Повар не знал, возможна ли отправка факсов за счет вызываемого абонента, но знал, что его квартира будет завалена сообщениями Кетчума. Ему придется пачками покупать бумагу для факсов. И прости прощай, утренняя тишина, когда можно неспешно пить кофе и любоваться рекой Коннектикут. (Как и повар, Кетчум поднимался рано.)

Тони Эйнджел не видел жилища Кетчума в Эрроле. Но вряд ли это был дом. Скорее что-то, напоминающее времена его любимых ваниганов: трейлер или пара трейлеров, снятые с колес и поставленные на фундамент. Может, какой-нибудь старенький автобус марки «Фольксваген», тоже без колес, но с печкой внутри.

Повар не переставал удивляться: Кетчуму понадобился факс! Это в шестьдесят-то шесть лет! Давно ли он научился читать и писать? Давно ли установил себе телефон и перестал бегать по холодным телефонным будкам?

Повар знал причину своих слез. «Воспоминания» были тут ни при чем. Едва подумав о поездке с Дэнни в Коннектикут, в ресторан братьев Чен, Тони Эйнджел с грустью понял: сын с ним не поедет. Дэнни был трудоголиком и, по мнению повара, страдал «недержанием речи». То, что сегодня он явится в «Авеллино» один, было хорошо. Плохо только, что он вообще один (и в перспективе, скорее всего, тоже одиночество). Вот что на самом деле вызвало у повара слезы. Он волновался и за Джо, но не так. То были обычные тревоги за восемнадцатилетнего парня, способного наделать глупостей. Дэнни такое уже не грозит. Повара волновало нескончаемое меланхоличное одиночество сына. Неужели душа Дэнни обречена на такую жизнь? «Он ведь даже более одинок и меланхоличен, чем я», — думал Тони Эйнджел.

Лоретта передавала Грегу первые заказы.

— Столик на четверых. Одна пицца с грибами, другая пеперони.

В кухню вошла Селест.

— Дэнни приехал. Один, — сообщила она повару.

— Порция кальмаров с макаронными перьями, — продолжала Лоретта.

Когда посетителей было много, она передавала поварам записочки с заказами. Но когда зал почти пустой, можно и поиграть голосом. Наверное, ей нравился такой спектакль.

— А за столиком на четверых не хотят заказать что-нибудь из первых блюд? — спросил Грег.

— Им всем нужен салат из рукколы с тертым пармезаном. А этот заказ тебе явно понравится. — Лоретта, как настоящая актриса, сделала впечатляющую паузу. — Просят куриное рагу, но без каперсов.

— Господи! — вздохнул Грег. — Но гренобльский соус немыслим без каперсов.

— Ничего. Сделай для этого оригинала подливу из красного вина с розмарином, — посоветовал Тони. — Годится для тушеной говядины, сойдет и для курятины.

— Но такой соус испортит вид куриного мяса, — поморщился Грег.

— Не надо быть таким щепетильным. Клиент просит без каперсов, мы не спорим. Не хочешь винный соус, сдобри оливковым маслом и добавь лимона.

— Дэнни просит принести что-нибудь, что бы его удивило, — сказала Селест.

Она внимательно глядела на Тони. Слезы повара она видела не впервые, но до сих пор он плакал только во сне.

— Дэнни может не беспокоиться. Я его удивлю, — пообещал повар.

(«Хоть немножко улыбнулся», — подумала Селест.)

Мэй была болтливой пассажиркой. Крошка вела машину, кивая головой, но не всегда попадая в такт навязчивой музыке, что выплевывало радио. Мэй в это время читала вслух дорожные указатели, словно ребенок, недавно научившийся читать.

— Беллоуз-Фоллс, — сообщила она, когда минут пятнадцать назад они выехали на шоссе 91. — Неужели кто-то захочет жить в Беллоуз-Фоллс?

— Ты там бывала? — спросила подругу Крошка.

— Не-а. Название противное.

— Нам не названия надо смотреть, а искать место, где бы перекусить, — резонно заметила ей Крошка.

— Я не прочь чего-нибудь слопать, — призналась Мэй.

— Например?

— Полмедведя или целую корову, — захихикала Мэй.

Крошка тоже захихикала.

— Меня бы устроила и половина коровы, — сказала Крошка.

— Патни, — возвестила Мэй, прочитав очередной указатель.

— Что это за название, как ты думаешь? На индейское не похоже, — задумалась Крошка.

— Точно не индейское, — согласилась Мэй.

Вверх уходили три поворота на Браттлборо.

— А как насчет пиццы? — спросила Крошка.

В ответ Мэй почти правильно произнесла название городка.

— Вот это точно не индейское название, — заявила Крошка, и обе толстухи опять захихикали.

— Должна же быть в этом… Браттлборо какая-нибудь пиццерия, а? — задала риторический вопрос Мэй.

— Сейчас увидим, — сказала Крошка.

Первый поворот они проскочили, и она свернула во второй. Вскоре их машина уже катилась по Мейн-стрит.

— «Книжный подвал», — прочитала Мэй, когда они медленно ехали мимо книжного магазина.

У светофора они затормозили. Дальше улица шла вниз, и им отчетливо был виден кинотеатр «Лэтчис» с его афишей. Тетки поморщились: здесь шли прошлогодние фильмы с Сильвестром Сталлоне — «Рокки III» и «Первая кровь».

— А я эти фильмы уже видела, — похвасталась Крошка.

— Со мной, между прочим, — напомнила ей Мэй.

Крошка могла себе позволить глазеть на вывески и афиши, только когда машина стояла у светофора. Вести машину и одновременно крутить головой по сторонам она не умела. Если бы не Мэй — ее голодная пассажирка и усердная читательница указателей, вывесок и прочего, они бы проскочили «Авеллино». Мэй споткнулась на названии, но сумела выговорить остальное:

— Итальянская еда.

— Где? — спросила ее Крошка, потому что они уже проехали это место.

— Только что проехали. Остановись где-нибудь. Там точно было написано: «Итальянская еда».

Они встали на стоянке местного супермаркета, и только сейчас до Крошки дошло, какую водительскую оплошность она совершила.

— Теперь пешком потащимся, — пробрюзжала она Мэй.

Крошка и в лучшие годы не любила ходить пешком. А с недавних пор у нее на правой ноге разрослась косточка, из-за чего она прихрамывала. Ей вдруг вспомнился Стряпун с его хромотой. (Так что повар уже мелькал на задворках сознания этих двух старых задниц, а разговор про индейские названия напомнил им давние времена, когда они жили в Извилистом.)

— Я бы ради пиццы и милю прошла, — призналась подруге Мэй. — Нет, милю только ради двух.

— Таких, как когда-то Стряпун делал, — подхватила Крошка, не догадываясь, как они близки к желанной цели.

— А что? Вкусные ведь были! — воскликнула Мэй.

Они потащились назад, к «Лэтчису», и при переходе Мейн-стрит едва не угодили под машину, поскольку двигались вне зоны перехода. (Возможно, в Милане к пешеходам относились снисходительнее, чем в Браттлборо.) Крошка и Мэй погрозили жирными пальцами вслед удаляющемуся водителю.

— Ты случайно не помнишь, что такого Стряпун хотел добавить в тесто для пиццы? — спросила Крошка.

— Меду, — сказала Мэй, и они захихикали. — Но потом передумал, — добавила она.

— А я все думала, какая у него тайная добавка, — вспомнила Крошка.

— Никакой и не было. Врал нам, — пожала плечами Мэй.

Они остановились перед витриной «Авеллино», где Мэй, запинаясь, принялась читать ресторанное меню.

— Похоже, и впрямь итальянская еда, — решила Крошка.

Она тоже прочитала меню, но про себя.

— Гляди-ка, пицца двух сортов.

— Я выбираю пеперони, — заявила Мэй. — Грибами еще отравишься.

— Помню, у Стряпуна корочка пиццы была тоненькая. Потому я никак наесться не могла, — углубилась в воспоминания Крошка.

Они вошли в зал. За столиком сидела семья: родители и двое детей. Ребятня с аппетитом уплетала пиццу. За другим столиком, невдалеке от двери на кухню, сидел приятного вида мужчина лет сорока. Он что-то писал в обычном линованном блокноте, какими пользуются школьники и студенты. Разумеется, тетки не узнали Дэнни. В последний раз они видели его двенадцатилетним мальчишкой. Повар тогда был на десять лет моложе, чем Дэнни сейчас.

Дэнни мельком взглянул на вошедших и вновь вернулся с своим записям. Вряд ли он помнил, как выглядели Крошка и Мэй почти тридцать лет назад. Естественно, он не имел ни малейшего представления, кто эти пожилые толстые тетки, ввалившиеся в отцовский ресторан.

— Леди, вы только вдвоем? — спросила их Селест.

(Крошке и Мэй всегда льстило, когда к ним так обращались.)

Им предложили столик у окна, под старой черно-белой фотографией лесосплава в Браттлборо.

— Смотри, раньше и по Коннектикуту лес сплавляли, — сказала Мэй. — Лесопилки тут стояли, бумажные фабрики. Может, и ткацкие были.

— Я где-то слышала про психушку в этом городе, — сообщила подруге Крошка.

Когда официантка принесла им минеральную воду, Крошка атаковала ее вопросом:

— У вас психушка еще осталась?

— У нас ее называют лечебницей для душевнобольных.

— Шикарное название, нечего сказать! — захихикала Мэй.

Селест спохватилась, что не принесла этим шумным дамам меню. (Внезапные слезы повара почему-то не давали ей покоя.)

В зал вошла молодая пара. Крошка и Мэй глазели, как другая официантка (то была Лоретта) провела их к столику. К этому времени Селест принесла голодным толстухам меню.

— Мы заказываем пиццу пеперони, — сказала Крошка, даже не заглянув в меню.

(Они запомнили это название, увидев его в витрине ресторана.)

— Одну на двоих или по одной для каждой из вас? — спросила Селест.

— По одной, — ответила Мэй.

(Впрочем, Селест достаточно было взглянуть на них, чтобы угадать ответ.)

— Не желаете ли салат или первое блюдо? — спросила Селест.

— Обойдемся. Я приберегу местечко для яблочного пирога, — ухмыльнулась Мэй.

— Зато черничный коктейль не помешает, — добавила Крошка.

Обе заказали по большому стакану кока-колы. «Настоящей», — уточнила Мэй, чтобы Селест ненароком не принесла им диетическую. Для дальнейшего пути, не говоря уже о шумной встрече с детьми и внуками, Крошка и Мэй нуждались в основательном впрыскивании в кровь кофеина и сахара.

— Знаешь, если мои детки и внуки будут и дальше плодить новых деток, я точно окажусь в этой… лечебнице, — хихикая, призналась Мэй.

— Я буду к тебе туда ездить. Если там будет вкусная пицца, — пообещала Крошка.

Возможно, повар слышал скрипучий смех, доносящийся из зала.

— Две пиццы пеперони, — сказала ему Селест. — Вероятно, дамочки из тех, кто любит запивать пироги черничным коктейлем.

— Кто они такие? — с несвойственным ему любопытством спросил повар. — Местные?

— Местные или нет, по-моему, просто две старые глупые задницы, — довольно резко ответила Селест.

Наступило время спортивного репортажа о матче бейсбольной команды «Ред Сокс»[148]. Бостонцы играли у себя дома, на стадионе Фенуэй-парк. Между тем Грег слушал другую станцию, где шла музыкальная ретропередача «Старые, но нестареющие». Сейчас передавали песни с «Surrealistic Pillow»[149] — альбома распавшейся группы «Джефферсон Эйрплейн».

Повар не особо прислушивался к музыке, но вдруг узнал голос Грейс Слик, исполняющей «Somebody to Love».

— Хватит, Грег! Я хочу послушать репортаж, — с непривычной резкостью бросил он помощнику.

— Ну дайте еще немножко послушать, — начал было Грег, однако Тони резко перестроил приемник.

(Все, кто был в кухне, заметили его раздраженный тон и порывистость жестов.)

— Терпеть не могу эту песню, — словно в оправдание пробормотал повар.

— Наверное, тоже воспоминания, — сказала Селест, пожимая плечами.

За тонкой стеной и двустворчатой дверью, раскрывающейся в обе стороны, сидели еще два давних воспоминания. К сожалению, повар не смог бы избавиться от Крошки с Мэй столь же легко, как он избавился от ненавистной песни.

Глава 9. Хрупкая, непредсказуемая природа вещей

На «полосе Кораллвил», сравнительно недалеко от «Мао», находилась пиццерия, называвшаяся «У греков». Пиццу там готовили с каламатскими оливками[150] и сыром фета. (Отец Дэнни как-то сказал: «Неплохо, но это не пицца».) В центральной части Айова-Сити была пародия на ирландский бар — «Паб О'Рурка» с бильярдными столами, зеленым пивом в День святого Патрика, жареными сосисками и сэндвичами с фрикадельками. По мнению Дэнни, это было место студенческих сборищ — посредственная копия бостонских пабов, что находились к югу от площади Хеймаркет, ближе к Ганновер-стрит. Старейшим из тех заведений был «Устричный союз» — устричный бар и ресторан. Впоследствии напротив него открыли мемориальный центр, посвященный Холокосту. На углу Юнион-стрит и Маршалл-стрит был другой паб — «Колокольчик в руке». Там юный Дэниел Бачагалупо познавал вкус пива в обществе мужской половины его родни из кланов Саэтта и Калоджеро.

Паб находился не слишком далеко от Норт-Энда, и прогулки сына не остались без внимания повара. Однажды он последовал за Дэнни и остальными юнцами в «Колокольчик». Увидев, что его сын пьет пиво, повар за ухо выволок его из заведения.

Сейчас писатель Дэнни Эйнджел сидел с блокнотом за столиком «Авеллино», ждал кулинарного сюрприза от отца и вспоминал ту далекую историю, и унижение, которое он испытал на глазах у своей более взрослой родни. Жаль, этого оказалось недостаточно, чтобы в самом начале отбить у него тягу к выпивке. Унижение, обида на отца — этого было мало. Чтобы бросить пить, Дэнни пришлось пережить сильный страх и куда более сильное унижение, чем в бостонском пабе. Для этого ему понадобилось стать отцом. («Если рождение ребенка не сделает тебя ответственным, тогда уже ничто не поможет», — как-то сказал ему повар.)

Рассуждал ли Дэнни с позиции отца, когда печатал свое короткое письмо хиппующему плотнику? Прежде чем ехать в «Авеллино», он отвез свое послание и опустил в почтовый ящик хамоватого владельца собак. Хотелось ли ему, чтобы Джо, столкнувшись с каким-нибудь агрессивным субъектом, повел бы себя аналогичным образом? Эти вопросом он пока не задавался.

«Я искренне сожалею, что один из ваших псов мертв, — выстукивал на машинке Дэнни. — Но вы рассердили меня. Вы не следили за своими собаками и не желали признавать того факта, что общественная дорога — не территория, безраздельно принадлежащая вам и вашим собакам. Однако и мне нужно было бы вести себя более разумно. Теперь я буду бегать в другом месте. Вы потеряли собаку. Я отказываюсь от своей любимой трассы. Можно считать, что мы квиты?»

Это был обычной лист бумаги для пишущих машинок. Своего имени писатель не поставил. Если Армандо прав и плот-ник-хиппарь действительно учился у Дэнни, тогда этот злобный собаковладелец наверняка знал, кто бегает мимо его лачуги с рукоятками от ракеток для сквоша. Но писатель не видел смысла рекламировать себя. Он обошелся без конверта: сложил лист пополам и сунул в почтовый ящик, находившийся там же, рядом с местом, где он подвергся нападению собак.

Сидя в «Авеллино» и записывая мысли (впоследствии они могут пригодиться), Дэнни знал, как Армандо отреагировал бы на это письмо.

— Не пытайся налаживать отношения с разной швалью, — сказал бы его друг.

Или что-то в этом роде. Однако у Армандо никогда не было детей. Может, поэтому он такой смелый? Но разве нарастающая и выходящая из-под контроля конфронтация — не одно из главных зол? Разве она не стоит во главе списка бед, от которых каждый родитель постарается защитить своих детей? (В блокноте Дэнни Эйнджела, среди торопливо набросанных фраз, выделялись подчеркнутые слова — «безотчетный страх».)

В детстве и даже позже Дэнни считал главным различием между своим отцом и Кетчумом то, что отец был поваром, а Кетчум — сплавщиком и лесорубом, жестким и крепким, как ботинки с шипами. Такие люди никогда не побегут от опасности, а, наоборот, встретят ее лицом к лицу.

Но Кетчум порвал всякие связи со своими детьми, фактически он их потерял. Став старше, Дэнни понял: еще неизвестно, смелее ли Кетчум, чем его отец. Сплавщик утратил отцовские чувства, над ним не витал страх потерять своего ребенка. Дэнни только сейчас в полной мере понимал: отец всегда по-настоящему заботился о нем. Решив покинуть Извилистый, повар рассуждал с позиции отца. Когда Джо подрос, они с отцом оба испытывали страх за мальчишку, и общий страх сблизил их.

Возможно, это началось еще в Вермонте и продолжалось в Айова-Сити (второй период их жизни в Айове Дэнни мысленно называл «азиатской» паузой). У повара там была подруга — пожалуй, самая волевая и целеустремленная из всех его женщин. Китаянка по имени И Ин. Она работала медсестрой в отделении экстренной помощи Больницы милосердия[151]. Женщина эта была ровесницей Дэнни (может, чуть старше) и почти на двадцать лет моложе повара. В Гонконге у нее осталась дочь возраста Джо. Муж И Ин хотел сына и после рождения дочери бросил жену. Девочка жила с родителями китаянки, пока упорная медсестра строила свою новую жизнь на американском Среднем Западе. Ей нравились работа и город. Врачи в Больнице милосердия называли И Ин незаменимой. Она уже получила «зеленую карту» и теперь стояла в очереди на получение американского гражданства.

Естественно, не все были такого высокого мнения об И Ин. «Китаёза», «узкоглазая», «желтая морда» — такие слова ей приходилось слышать от расистски настроенных пациентов, водителей, прохожих. Возможно, ее принимали за вьетнамку — «военную невесту» какого-нибудь ветерана Вьетнамской войны. Но у И Ин была слишком высокая цель, чтобы обижаться на подобные оскорбления: она решила перевезти в Соединенные Штаты родителей и дочь. Бюрократические процедуры требовали времени и терпения. И Ин упорно двигалась к намеченной цели. (Кто-то из государственных служащих, кому она доверяла, сказал ей, что после окончания Вьетнамской войны вопрос с переселением ее родных решится легче и быстрее.)

Тони Эйнджелу И Ин сказала, что сейчас не время «увязать в романтических отношениях». Ее слова были музыкой для ушей повара, как иногда думалось Дэнни. Цель стояла у нее на первом месте, а повар был просто сексуальным партнером, нетребовательным и готовым утешить. Тони Эйнджела, успевшего к этому времени пережить несколько потерь, такие отношения очень устраивали. Более того, внук повара был одного возраста с дочерью И Ин, и она относилась к мальчишке с материнской заботой.

Прежде чем вводить новых женщин в свою жизнь, Дэнни и его отцу всегда приходилось думать о Джо. И Ин мальчику понравилась — немалый аргумент в ее пользу. Некоторым осложнением являлось то, что И Ин была почти ровесницей Дэнни и что писателя тянуло к ней.

За три года Дэнни с отцом сменили три квартиры. Все три находились в домах на Корт-стрит и принадлежали университетским преподавателям, уехавшим в годичный отпуск[152]. Корт-стрит была красивой, обсаженной деревьями улицей с основательными трехэтажными домами. Настоящий университетский квартал. Отсюда можно было пешком, не пересекая опасных магистралей, дойти до начальной школы имени Лонгфелло, где Джо учился во втором, третьем и четвертом классах. Корт-стрит находилась не в центре города, и Дэнни не надо было проезжать по Айова-авеню — улице, где они когда-то жили с Кэти. Во всяком случае, его путь к зданию Инглиш-философи-билдинг, стоящему на берегу Айовы, пролегал в стороне. (В И-пи-би[153], как все называли это здание, находилась Писательская мастерская, и у Дэнни, как у каждого преподавателя, был свой кабинет.)

Их жилище на Корт-стрит было достаточно просторным, однако Дэнни не мог работать дома. Не в последнюю очередь из-за графика дежурств И Ин. Нередко она спала в комнате повара до полудня, затем надевала свою шелковую пижаму и спускалась в кухню приготовить себе незатейливый завтрак. Во внерабочее время китаянка предпочитала ходить в облегающих гонконгских пижамах.

Дэнни нравилось проводить Джо в школу, а затем идти в И-пи-би и писать. Если дверь его кабинета была закрыта, студенты и коллеги-преподаватели знали, что он занят, и не беспокоили писателя. (И Ин была невысокого роста, плотного телосложения, с миловидным лицом и длинными угольно-черными волосами. У нее имелась целая коллекция ярких разноцветных пижам, но даже черная пижама на ней оживала и начинала играть разными оттенками черного.) Дэнни уходил в И-пи-би от И Ин и ее дразнящих облегающих пижам. Но соблазнительный образ китаянки преследовал его и там, долго не позволяя сосредоточиться и начать работать.

— Не понимаю, как вы можете писать в таком стерильном здании, — говорил об И-пи-би писатель Раймонд Карвер[154], тогдашний коллега Дэнни по Писательской мастерской.

Другой его коллега — писатель Джон Чивер[155] — сравнивал И-пи-би с отелем, где «все одинаково: и номера, и еда». Однако Дэнни нравился его кабинет на четвертом этаже. По утрам большинство аудиторий и кабинетов Писательской мастерской пустовали. В здании не было никого, кроме секретарши. Она любезно принимала все телефонные звонки и соединяла Дэнни только в том случае, если ему звонили отец или Джо.

Эстетика И-пи-би оставляла желать лучшего, но писатели обычно привыкают к местам, где им хорошо работается. Поскольку Джо в эти часы находился в школе, Дэнни мог позволить себе беспокоиться только о сюжете. На четвертом этаже царила тишина. Настоящее святилище, если не задерживаться там после трех часов дня.

Однако не всегда писателю приходится работать в комфортных условиях. Дэнни вертел эту мысль в голове, сидя за столиком ресторана «Авеллино» и воссоздавая в мозгу атмосферу Айова-Сити. Кажется, он нашел удачное название для главы — «Этот ребенок на дороге». Через несколько минут название перестало ему нравиться. Дэнни зачеркнул слово «этот» и вместо него написал «чей-то». Опять длинно. Название должно быть коротким. Никаких определений — просто «Ребенок на дороге». Еще раньше он проделал то же самое с названием другой главы — «Голубой “мустанг”».

Если бы кто-нибудь понаблюдал за выражением лица писателя, то понял бы: Дэнни не просто подбирал благозвучное или броское название для своих глав. Процесс этот был глубже и болезненнее. Правда, такие мысли не посетили ни голову Крошки, ни голову Мэй, хотя в ожидании еды обе глазели на мужчину за столиком. Симпатичный. Вроде лицо знакомое. Только откуда им его знать? Отсутствие вывесок и дорожных знаков, которые можно читать вслух, лишило Мэй дара речи.

— Не знаю, что он там пишет, но удовольствия ему это не приносит, — шепнула своей подруге Крошка.

— Я бы вмиг доставила ему удовольствие, — шепотом ответила Мэй, и они захихикали, посчитав это удачной шуткой.

Но сейчас Дэнни было не так-то легко отвлечь от его блокнота. Голубой «мустанг»[156] и ребенок на дороге полностью завладели его вниманием. Это были не просто названия глав. Для воображения Дэнни это были спусковые крючки, хотя то, о чем он собирался писать, и не являлось чистой выдумкой. И все-таки скрипучий смех двух пожилых теток заставил его поднять голову. Крошка и Мэй тут же уставились в окно. Значит, пока он подыскивал емкие название для глав, эти толстухи вовсю глазели на него? Дэнни был почти уверен, что где-то уже слышал похожий смех. Нет, не в фильме и не в телепередаче. Вот только где и когда?

Это было слишком давно, чтобы туда дотянулись нити воспоминаний писателя. Сейчас его разум поглотили воспоминания более поздние и более яркие: несущийся голубой «мустанг» и беспомощный ребенок на дороге. Дэнни был слишком далеко от своих двенадцати лет и от кухни столовой в Извилистом, где он каждый день слышал этот смех. Писатель вновь сосредоточил свое внимание на Айова-Сити, даже не предполагая, насколько он сейчас близок к своему собственному детству на реке Извилистой.

За первый год их жизни на Корт-стрит Дэнни, повар и Джо постепенно привыкли к присутствию И Ин и к ее разноцветным, с переливами, пижамам. Она сумела договориться о таком графике работы, что к возвращению Джо из школы была уже дома. Велосипедная страсть мальчишки еще не пробудилась. Женщины в жизни Дэнни появлялись и исчезали, но редко кто из них оставался на ночь. Где-то около трех часов дня повар уезжал на работу в «Мао» (за исключением дней, когда они с Сяо Ди ездили в Южный Манхэттен и возвращались обратно).

Две ночи, пока Тони Эйнджела не было дома, И Ин тоже не оставалась ночевать на Корт-стрит. Она сохраняла за собой квартиру неподалеку от Больницы милосердия. Возможно, китаянка знала, что Дэнни тянет к ней, и не хотела давать ему повода. Ее внимание почти безраздельно было отдано повару и Джо. И это она, когда Джо стал ездить в школу на велосипеде, первая заговорила с Дэнни о том, как опасны могут быть такие поездки. К тому времени они переселились во второй дом на Корт-стрит. Этот был ближе к Маскатайн-авеню с ее интенсивным движением. Правда, путь мальчишки от дома до школы имени Лонгфелло пролегал по тихим боковым улочкам. Тем не менее И Ин предложила Дэнни поговорить с сыном и внушить ему, что ехать он должен только по тротуарам, а когда требуется пересечь улицу — слезать с велосипеда и вести своего «коня» через проезжую часть.

— В этом городе маленькие велосипедисты очень часто попадают под машины, — говорила И Ин.

Дэнни было не оторвать взгляд от ее соблазнительной пижамы, хотя писатель и понимал: сейчас нужно забыть о пижаме и прислушаться к словам китаянки.

— Не далее как вчера вечером к нам привезли одного мальчика.

— Наверное, ехал в темноте? — спросил Дэнни.

— Нет, когда его сбила машина, было вполне светло. Но у нас в отделении экстренной помощи он провел всю ночь.

— С ним все будет хорошо?

И Ин молча покачала головой. Она готовила себе чай на кухне и теперь держала во рту тоненький кусочек поджаренного хлеба, словно сигарету. Джо приболел и сегодня в школу не пошел. Дэнни писал, сидя за кухонным столом.

— Убедите Джо ездить по тротуарам, — повторила И Ин. — А если ему захочется в бассейн, зоопарк или в Городской парк, пусть лучше едет туда на автобусе.

— Хорошо, я поговорю с ним, — пообещал Дэнни.

И Ин села напротив пить чай и доедать поджаренный хлебец.

— А почему вы сидите дома? — вдруг спросила она. — Я здесь, уже проснулась. Шли бы работать в свой кабинет. Я умею обращаться с детьми, и Джо не останется без присмотра.

— Вы правы, — пробормотал Дэнни.

Восьмилетнего мальчишку вполне можно было доверить заботам этой женщины. Кроме нее у Джо с недавних пор появились две няньки-японки. Но достаточно ли этого для безопасности сына?

Вечера у повара были рабочим временем, а у И Ин — временем дежурств. С Джо оставался либо Дэнни, либо одна из сестер-близняшек. Родители Сао и Каори приехали из Иокогамы, но девочки родились уже в Сан-Франциско. Как-то вечером повар привел их из «Мао». Дэнни уже спал, отец разбудил его, чтобы познакомить с няньками для Джо. Дэнни устал за день и не сразу сообразил, зачем его разбудили. А повар повел японок в комнату Джо и показал им спящего внука.

— Этот ребенок — просто ангел. С ним у вас хлопот не будет, — заверил близняшек повар.

Дэнни предлагал поискать нянек среди своих студентов, однако повару такая идея не понравилась. Эти студенты — народ пишущий, следовательно, головы их будут заняты не ребенком, а сюжетами и фантазиями. Как будто сын не знает, что молодые писатели живут преимущественно в воображаемом мире? (Тони Эйнджел не доверял воображению, и Дэнни это знал.) И потом, многие из студентов-писателей учились на выпускном курсе, мало того, они были старше обычных студентов выпускных курсов.

— Они уже не в том возрасте, чтобы умело присматривать за чужими детьми, — заявил сыну повар.

О такой теории Дэнни слышал от отца впервые и спрашивать, откуда он ее вывел, не собирался. Сао и Каори понравились писателю, хотя он так и не научился различать, кто из них кто. (Джо через некоторое время научился.)

Мысленно Дэнни называл сестер-близняшек Иокогама-ми, словно это была их фамилия. Девушки учились на втором или третьем курсе университета и подрабатывали официантками в «Мао». Получалось, что Айова-Сити имела азиатский оттенок сразу для отца, сына и внука. Между собой сестры говорили по-японски. Джо это нравилось, а Дэнни — не слишком. Сестры попеременно присматривали за мальчиком и работали в ресторане.

Поначалу Иокогамы довольно уважительно относились к И Ин. Правда, в доме Дэнни они встречались нечасто, поскольку когда они туда приходили, китаянка почти всегда была на дежурстве в Больнице милосердия. Гораздо чаще они встречались в ресторане, куда И Ин заезжала перекусить по пути на работу. Дневным сменам она предпочитала ночные дежурства.

В один из вечеров, когда обязанности метрдотеля исполнял Сяо Ди, он по ошибке принял И Ин за одну из сестер.

— Нельзя опаздывать! — отчитал он китаянку.

— Я у вас не работаю, а пришла поесть. У меня заказан столик, — сказала она младшему брату.

— А, черт! Теперь вижу. Вы — нянька Тони.

— Тони еще достаточно молод, чтобы ему требовалась нянька, — ответила И Ин.

Тони пытался было оправдать Сяо Ди в глазах китаянки.

— Пойми, он отличный водитель, но метрдотель из него дерьмовый.

Однако случившееся неприятно задело И Ин.

— Мало того, что американцы принимают меня за вьетнамку, так этот шанхайский клоун из Куинса меня еще и за официантку принял! — раздраженно заявила она Тони.

К сожалению, одна из сестер услышала эти слова.

— А чем плохо быть официанткой? — спросила у медсестры Сао (или Каори).

В Айова-Сити сестер тоже принимали за вьетнамских «невест войны». Сао (а возможно, Каори) рассказывала Дэнни, что в Сан-Франциско люди способны отличить японку от вьетнамки, а здесь, на Среднем Западе, всех выходцев из Азии сваливают в одну кучу. Дэнни было стыдно за соотечественников, но ведь и он тоже так и не научился различать, кто Сао, а кто Каори.

После того как слово «официантка» прозвучало в устах И Ин пренебрежительным эпитетом, Иокогамы стали относиться к китаянке более официально, чем прежде. Чувствовалось, она упала в их глазах.

— Мы все — одна счастливая семья, — говорил впоследствии Дэнни своей студентке Юн, пытаясь объяснить странное сообщество, обитающее в их доме.

Писательница Юн приехала из Сеула, и это произошло на второй год работы Дэнни в Писательской мастерской. Она была старше многих его студентов, находясь по возрасту ближе к ветеранам Вьетнамской войны. (Были среди студентов Дэнни и такие.) Несколько студенток-писательниц прервали обучение: одни, чтобы выйти замуж, другие — чтобы родить детей, а третьи — из-за развода. Студенты постарше имели несомненное преимущество перед теми, кто поступил в Писательскую мастерскую сразу после колледжа, — им было о чем писать.

Жизнь дала Юн достаточно материала. Она была невольницей брака, заключенного в Сеуле по договоренности между ее родителями и родителями мужа. Их «поженили», когда они были еще детьми. «Родители вроде как договорились», — так писала она в романе, над которым работала.

Дэнни очень не понравилось выражение «вроде как».

— Что значит «вроде как»? — выговаривал он своей студентке. — Если ты вышла замуж, значит, родители договорились по-настоящему, а не «вроде как».

Кожа Юн была молочно-белого цвета. Свои черные волосы она стригла коротко, и чёлка, нависая над ее темно-карими глазами, делала кореянку похожей на беспризорного ребенка. Юн была одного возраста с Дэнни. Она не желала жить с мужем, навязанным ей родительским выбором, но ее попытки развестись с ним без «корейской канители» с бракоразводным процессом давали хороший материал для творчества. Тонкостей этого дела, которые она пыталась объяснить Дэнни, он не понимал, как, впрочем, не слишком понимал и сюжет ее романа, напоминавший лабиринт.

Он не знал, верить ли ее настоящей истории или роману. Когда Дэнни впервые встретил кореянку и прочитал начальные главы ее произведения, ни писательница Юн, ни женщина Юн не вызвали у него доверия. Однако она понравилась Дэнни с первого взгляда, и нарастающий интерес к Юн заглушил у писателя неуместные фантазии насчет подруги его отца и ее облегающих пижам.

— Что ж, если у нас есть китайская медсестра, две японские няньки, почему бы не быть и корейской писательнице? — риторически заметил повар, когда Дэнни познакомил его с Юн.

Но ведь все они что-то скрывали. В первую очередь сам повар и его сын — они ведь до сих пор оставались беглецами. У Тони сложилась ощущение, что и китаянка чего-то недоговаривает. Что касалось корейской писательницы, у нее и в романе, и в жизни отсутствовала ясность. Дэнни понимал: она намеренно запутывает сюжет и там, и там.

Пожалуй, только у сестер-японок не было «задней стенки». Они по-настоящему любили Джо и так же по-настоящему, без намеков на флирт, восхищались поваром. Пожалуй, сдержаннее всего они относились к Дэнни, которого видели меньше, чем Джо и Тони.

Нельзя сказать, чтобы заботливое отношение И Ин к Джо было наигранным. Китаянка вела себя с ним очень искренне. Сложность вызывали ее отношения с поваром, причем для них обоих. Возможно, при других обстоятельствах И Ин не потерпела бы его периодических измен с заезжими писательницами, которых повар встречал на вечеринках в Писательской мастерской. Но у нее не было никаких прав на этого человека, зато была цель, к которой она давно и упорно шла. И китаянка принимала повара таким, какой он есть. И Ин нравилось заботиться о мальчике, ровеснике ее дочери, которую она знала лишь по фотографиям. Возможно, жизнь в чисто мужской семье была для нее неким богемным приключением. Сейчас она относительно свободна, а когда к ней переедут дочь и родители, места для приключений уже не останется.

Кое-кто из молодых врачей Больницы милосердия пытался лезть в ее личную жизнь и спрашивал, замужем ли она или просто живет с каким-нибудь мужчиной. Ее ответ заставал их врасплох.

— Я живу с писателем Дэнни Эйнджелом, — говорила китаянка.

Такой ответ был испытанным способом прекратить дальнейшие расспросы. Своим немногим друзьям она поясняла:

— В общем-то, я встречаюсь с отцом Дэнни. Он повар из ресторана «Мао», но не китаец.

На какой-то вечеринке Дэнни попался врач из Больницы милосердия, и тот похвастался:

— А я знаю вашу подружку.

— Какую подружку?

(Разговор этот происходил еще до появления Юн, когда они жили в своем первом доме на Корт-стрит.)

— И Ин, китайскую медсестру.

— Она подруга моего отца, — быстро ответил писатель.

— А-а.

— Вот уж не ожидал от И Ин, — сказал он отцу, вернувшись с вечеринки. — Некоторые думают, что она живет со мной. Зачем она говорит такие вещи?

— Я ни о чем не расспрашиваю И Ин, а она ни о чем не расспрашивает меня, — ответил повар. — И потом, она потрясающе ладит с Джо.

Дэнни понял намек: тот же аргумент он приводил отцу в Патни, когда тот спросил о Фрэнки. Не был ли повар накануне своего пятидесятилетия более богемным, чем его сын-писатель (по крайней мере, пока в их доме не появилась Юн)?

И потом, разве им было тесно в том, втором доме? Комнат там хватало, так что каждый мог спать по отдельности. Юн заняла одну из комнат, где писала и где держала свои вещи. Для женщины старше тридцати, у которой не было детей и которая проходила через немыслимую корейскую бракоразводную процедуру (во всяком случае, в ее романе эта процедура представала «немыслимой»), она обходилась на удивление малым количеством вещей. Может, в Сеуле остался не только ее жуткий муж, но и все ее вещи?

— Я — просто студентка, — сказала она Дэнни. — Это так здорово — снова стать студенткой. Зачем мне вещи? Мне достаточно свободы.

Разумный ответ. Только вот правдивый ли?

Осенью семьдесят третьего года Джо пошел в третий класс. Повар держал на заднем крыльце ящик с яблоками. Крыльцо выходило к узкому переулку, куда выходили также задворки всех домов, тянущихся по этой стороне Корт-стрит. Обычная боковая дорога, нужная лишь для вывоза мусора. Машины здесь ездили крайне редко и всегда на малой скорости. Зато окрестная ребятня обожала гонять по переулку на велосипедах. Песчано-гравийное покрытие позволяло упражняться в прыжках и прочих велосипедных пируэтах. Один из пируэтов закончился для Джо неудачно, и китайская медсестра потом промывала и перевязывала ему коленку.

Дэнни заметил, что кто-то повадился таскать яблоки из ящика, оставленного поваром на заднем крыльце. Он подумал было на енота, но любителем яблок оказался опоссум. Как-то вечером Джо вышел на крыльцо за яблоком. Он опустил руку в ящик и тут же отдернул ее. Выскочивший оттуда опоссум настолько испугал мальчишку, что Джо толком не понял, укусил его этот отвратительный зверек или нет.

— Так он тебя покусал? — без конца спрашивал у сына Дэнни.

(Сам он в который уже раз осматривал руки мальчика, ища следы укуса.)

— Не зна-а-ю! — хныкал Джо. — Он был белый… с розовым… такой противный! Это кто?

— Опоссум, — терпеливо отвечал отец, который собственными глазами видел зверя, опрометью бросившегося с крыльца.

Конечно, симпатичными опоссумов не назовешь.

Позже, когда Джо заснул, Дэнни пришел к нему в комнату, откинул одеяло и внимательно осмотрел сына с головы до ног. Если бы И Ин сейчас была дома! Но китаянка, как всегда, дежурила в больнице. Она наверняка знает, попадаются ли здесь бешеные опоссумы. В Вермонте попадались. К тому же опытная медсестра знает, что нужно делать, если зверь все-таки укусил Джо. Правда, сколько писатель ни вглядывался, он не видел на стройном, красивом теле сына ничего, что хотя бы отдаленно напоминало след от зубов.

Юн вышла из своей комнаты и стояла в дверях, наблюдая за Дэнни.

— Джо уже большой мальчик. Неужели он не понял, покусал его опоссум или нет? — удивилась она.

— Он просто оцепенел от испуга и потому ничего не мог сказать, — ответил Дэнни.

Юн смотрела на спящего ребенка, как на неизвестное, диковинное животное. Дэнни не впервые замечал этот удивленный взгляд. Неужели корейские дети так отличаются от американских? Писатель чувствовал: дело не в этом. Когда И Ин возилась с Джо, чувствовалось: эта женщина — мать, скучающая по своей дочке и пока отдающая все тепло души чужому ребенку. Юн взирала на Джо с каким-то недоумением, будто ей вообще не приходилось общаться с детьми любого возраста.

И здесь тоже не было ясности. Если верить ее истории (или сюжету ее романа), успех в получении развода от мужа (причем его еще нужно было заставить начать эту якобы усложненную и запутанную процедуру) зависел от ее неспособности забеременеть и родить ребенка. Вокруг этого вращался весь душераздирающий сюжет ее романа. Муж считал, что она старается забеременеть, тогда как она принимала противозачаточные таблетки и вставила маточный колпачок. Словом, делала все, чтобы не беременеть и не рожать.

Роман Юн писала на прекрасном английском языке. Дэнни нравилось, как она строит фразы и диалоги, однако все, что относилось к корейской действительности, было загадочным и непонятным. (Например, что из себя представляло корейское бракоразводное законодательство? И почему женщина обязательно должна изображать эти старания забеременеть? Сама Юн утверждала, что ненавидит противозачаточные таблетки.)

Муж (Дэнни мысленно называл его бывшим мужем) в романе Юн занимался криминальным бизнесом. Возможно, он был высокооплачиваемым наемным убийцей либо нанимал для своих грязных дел других, классом пониже. Юн и здесь напускала тумана. Ясно было только одно: реальный или литературный, этот человек был опасен. О сексуальных подробностях оставалось только догадываться. Тем не менее вопреки стараниям Юн измазать мужа черной краской что-то в нем вызывало сочувствие. Он искренне считал: это по его вине жена-обманщица не могла забеременеть.

Ночью, в постели, Юн рассказала Дэнни самые скверные подробности ее ужасного брака, в числе которых была и неуемная потребность мужа в сексе. («Но ведь он честно старался, чтобы ты забеременела», — хотел возразить ей писатель, однако промолчал. Возможно, Юн и ее несчастный муж считали секс какой-то обязанностью. Все, о чем она говорила Дэнни в темноте, как и детали сюжета, было размытым. Или взаимозаменяемым?)

— Моя прежняя жизнь закончилась, — мрачноватым тоном заявила Юн.

Теперь она не связывала секс с долгом, хотя это тоже звучало как-то не слишком убедительно.

Со своими немногочисленными вещами Юн обращалась чрезвычайно аккуратно. У нее были собственные туалетные принадлежности, которые она выложила на полочке в маленькой ванной, примыкавшей к ее комнате. Ее одежда висела в шкафу или лежала в ящиках комода. Однажды, когда Юн не было дома, Дэнни заглянул в аптечку ее ванной. Там лежали противозачаточные таблетки, выписанные по местному рецепту.

Дэнни всегда пользовался презервативами. Давняя привычка, а учитывая, что у него иногда бывало несколько партнерш одновременно, — вполне полезная.

— Спасибо, что пользуешься презервативами, — как-то ненароком сказала ему Юн. — Мне пришлось так долго глотать противозачаточные таблетки. Больше не хочу к ним возвращаться.

И все-таки она их принимала! Если отец ни о чем не расспрашивал И Ин, почему Дэнни ждет, что Юн ответит на все его вопросы? Разве ей здесь легче, чем китаянке?

Они жили в странном беззаботном мире незаданных вопросов и неполученных ответов, где тайны существовали не только у приезжих азиаток, но и у повара и его сына. И вот в этот-то мир и ворвался голубой «мустанг», приведя их всех в чувство (хотя бы ненадолго) и показав хрупкую, непредсказуемую природу вещей.

Осенью, по субботам, если футбольная команда Айова-Сити играла у себя на поле, Дэнни слышал по утрам звуки духового оркестра. Скорее всего, музыканты репетировали прямо на стадионе Кинник, а это на другом берегу Айовы, да еще на вершине холма. Неужели музыка оттуда долетала до восточной части города, где находилась Корт-стрит?

Утро той субботы выдалось погожим. Дэнни заблаговременно купил билеты и собирался пойти с сыном на матч. Он встал пораньше, чтобы поджарить Джо блинчики. Повар вчера задержался допоздна, а сегодня, учитывая домашний матч, работы в «Мао» будет еще больше. Сейчас он спал. Вместе с ним спала и И Ин, вернувшаяся с ночного дежурства. Вряд ли Пижамная леди встанет раньше полудня. Так прозвал китаянку Макс — сын университетского преподавателя, приятель Джо, учившийся с ним в третьем классе школы имени Лонгфелло. (Восьмилетнему мальчику было трудно выговорить имя китаянки.)

Дэнни с сыном позавтракали. Писатель мыл посуду, а Джо с Максом отправились гонять на велосипедах по переулку. Мальчишки взяли из ящика несколько яблок: как потом сообразил Дэнни, не для еды, а чтобы сделать из них подобие слаломных ворот. Макс ему нравился, хотя из-за этого мальчишки между писателем и сыном возникали трения. Родители разрешали Максу ездить на велосипеде по всему городу, а Дэнни, памятуя совет И Ин, твердил Джо, что это небезопасно.

Макс был фанатичным собирателем афиш, стикеров и нашивок, и все они рекламировали различные сорта пива. Он щедро делился своими коллекциями с приятелем. Джо несколько раз просил И Ин пришить ему на джинсовую куртку очередную яркую тряпочку с пивной бутылкой. Весь холодильник был обклеен пивными стикерами, а афиши украшали стены комнаты Джо. Увлечение ребят казалось Дэнни забавным и совершенно невинным: эти восьмилетние коллекционеры еще не знали вкуса пива.

Отчетливее всего Дэнни запомнился внезапный скрип автомобильных шин. Что-то голубое, не имевшее четких очертаний, пронеслось мимо кухонного окна и исчезло. Писатель выскочил на заднее крыльцо. До этой минуты единственной угрозой его сыну был опоссум.

— Джо! — крикнул Дэнни.

Ответа не было. Из дальнего конца переулка донеслось несколько глухих ударов. Похоже, голубой автомобиль задел мусорные баки.

— Мистер Эйнджел! — услышал Дэнни голос Макса.

Вне дома он всегда видел этого мальчишку только на велосипеде. Но сейчас Макс со всех ног бежал к крыльцу.

Несколько яблок, служивших слаломными воротами, были расплющены. Велосипеды ребят валялись по обеим сторонам проезжей части. Джо лежал на земле, свернувшись калачиком рядом со своим велосипедом.

Дэнни увидел, что его сын в сознании. Похоже, Джо больше испугался, чем покалечился.

— Тебя сбило машиной? Куда она тебя ударила? — допытывался Дэнни.

Сын молча качал головой. Он по-прежнему лежал в этой странной, утробной позе, не делая попыток встать.

— Мы торопились убраться с дороги и столкнулись. «Мустанг» ехал прямо на нас, — сбивчиво рассказывал Макс. — Это был голубой «мустанг». Он всегда очень быстро ездит. Его, наверное, красили на заказ. Цвет очень странный.

— А ты раньше видел эту машину? — спросил Дэнни, понимая, что Макс разбирается в автомобилях.

— Да, но не здесь. Не в этом переулке.

— Макс, беги в дом и позови Пижамную леди. Найдешь ее наверху, в комнате моего отца.

Он присел на корточки возле Джо, боясь дотронуться до сына. Мальчик дрожал. Он был похож на плод, желавший вернуться в материнское чрево или пытавшийся это сделать.

— Джо, ответь мне, у тебя что-нибудь болит? Ничего не сломано? Двигаться можешь?

— Я не видел водителя. Только машину, — сказал Джо.

Он по-прежнему лежал неподвижно и дрожал. «Вероятно, солнце светило прямо в ветровое стекло, потому он и не увидел водителя», — подумал Дэнни.

— Наверное, какой-нибудь подросток, — произнес он вслух.

— Внутри не было водителя, — упрямо твердил Джо.

Позднее Макс подтвердил слова сына. Он тоже никогда не видел за рулем водителя, а машина в этих местах уже появлялась.

— Пижамная леди! — слышался из дома голос Макса. — Дядя повар!

Повар проснулся и сел на постели рядом с сонной И Ин.

— Кому это я стал дядей?

— Не знаю, — зевнула китаянка. — А Пижамная леди — наверное, я.

Весть о том, что Джо едва не угодил под странную машину, мгновенно прогнала сон у повара и И Ин. Наверное, Макс до конца своих дней будет помнить, как Пижамная леди пулей выскочила из комнаты и босиком понеслась вниз, к месту происшествия. Джо уже не лежал, а сидел, раскачиваясь взад и вперед на отцовских руках. Хромой повар подошел только через несколько минут. Юн прервала работу над романом и тоже вышла взглянуть на случившееся.

Из дальнего конца переулка к ним шла элегантно одетая дама. Это ее мусорные баки пострадали от столкновения с загадочным голубым «мустангом». Дама была пожилая, хрупкая на вид. Ее волновало, не пострадали ли юные велосипедисты. Как и Макс, эта величественная старуха тоже видела в здешних местах голубой «мустанг», однако ничего не могла сказать о водителе.

— А какой оттенок голубого? — спросил у нее Дэнни.

— Какой-то необычный. Я бы сказала, чересчур голубой, — ответила элегантная старуха.

— Я же вам говорил, мистер Эйнджел, эту машину красили на заказ, — напомнил Макс.

— С тобой все в порядке, все в порядке, — приговаривала И Ин, ощупывая Джо в разных местах. — Ты когда падал, головой не ударился?

Джо покачал головой. Стараясь вывести мальчишку из шока, китаянка принялась его щекотать.

— Все замечательно обошлось? — спросила у Дэнни Юн.

Разведенной кореянке не терпелось вернуться к своему писательству.

«Все совсем не замечательно, если по городу носится голубой “мустанг” без водителя», — подумал писатель Дэнни Эйнджел, но улыбнулся и кореянке, и своему обеспокоенному отцу. Юн тоже вышла босой, в футболке и джинсах. Повар, должно быть, выскочил в коридор голым и только потом сообразил, что на нем ничего нет. В переулок он явился в спортивных шортах сына, которые Дэнни бросил после бега внизу, возле лестницы.

— Пап, ты никак на пробежку собрался? — спросил у него Дэнни.

Им обоим это странное слово «пап» показалось вполне естественным. Оно было как пуля, пролетевшая стороной. Впоследствии Дэнни пришел к выводу, что в то субботнее утро в жизни их троих наступил поворотный момент. Возможно, у них началась новая жизнь.

Фамилия полицейского была Колби. «Офицер Колби» — так все время называл его повар, когда полицейский явился к ним домой. Возможно, это подчеркнутое уважение одновременно было и насмешкой над другим полицейским, так попортившим ему жизнь. За исключением неудачной стрижки, молодой городской коп ничем не напоминал Карла. У Колби была светлая кожа, синие скандинавские глаза и аккуратно подстриженные усы пшеничного цвета. Он извинился, что не смог приехать сразу, как только Дэнни позвонил ему и сообщил об опасном водителе. Но уик-энды, когда местная футбольная команда играла дома, всегда добавляли хлопот полиции Айова-Сити. Полицейский держался искренне и дружелюбно. Дэнни он сразу понравился. (Писатель не мог не отметить наблюдательность Колби. Так, он сразу обратил внимание на пестрящий стикерами холодильник.) Офицер Колби рассказал повару и Дэнни, что полиция уже получала сообщения о голубом «мустанге». Он подтвердил слова Макса: да, автомобиль явно красили на заказ. Однако показания очевидцев расходились.

Некоторые свидетели утверждали, что видели на капоте обычную эмблему — бегущего мустанга, а одна истеричная домохозяйка, едва не попавшая под колеса голубого призрака возле супермакета, утверждала: на капоте красовался не мустанг, а весьма неприличного вида кентавр. Еще один очевидец заметил номер. Цифр он не запомнил, но вроде бы это был номер другого штата. Студент университета, ехавший на мотоцикле по Дубьюк-стрит и задетый «мустангом», утверждал обратное: номер был айовским. Но никто не мог припомнить, как выглядел водитель.

Полицейский, конечно же, хотел поговорить с Джо. Он вежливо поглядывал на часы.

— Сын должен вернуться из школы с минуты на минуту. Обычно к нам и его приятель Макс заходит, — сказал Дэнни. — А я, увы, видел лишь мелькнувшее пятно необычного голубого цвета.

— Вы позволите осмотреть комнату вашего сына? — спросил полицейский.

Просьба была довольно странной, но отказывать в ней Дэнни не стал. Колби провел в комнате Джо не более минуты, не сказав ни слова насчет «пивных» афиш, после чего все трое вернулись на кухню. Повар спросил его, не опасно ли гонять на велосипедах по переулку.

— При нормальных обстоятельствах вполне безопасно, — ответил офицер Колби.

Но в остальном он был солидарен с мнением И Ин: городские улицы — не место для маленьких велосипедистов. Пусть лучше ходят пешком или едут на автобусе. И уж конечно, нельзя им позволять ездить на велосипедах по центру города. Сейчас за рулем полно студентов; многие еще не освоились с особенностями уличного движения в Айова-Сити. А по выходным хватает болельщиков из других городов, и это тоже осложняет ситуацию.

— Джо в центр города на велосипеде не ездит. Катается только здесь и всегда переводит велосипед через улицу, — сказал полицейскому Дэнни.

Тот промолчал, но по лицу чувствовалось, он не больно-то поверил словам писателя.

— Нет, честно, — добавил Дэнни — Конечно, я не знаю, как там Макс, его восьмилетний дружок. Родители этого мальчика придерживаются более либеральных взглядов — по крайней мере, относительно того, где ездить их сыну.

— А вот и ребята едут, — сообщил повар, увидев показавшихся велосипедистов.

Третьеклассники еще не научились скрывать свои чувства, и встреча с полицейским их явно ошеломила. Переглянувшись, они оба уставились в пол.

— А-а, друзья пивных фургонов, — сказал Колби. — На вашем месте, ребята, я бы крепко помнил, что голубой «мустанг» видели по всему городу.

Полицейский повернулся к повару и Дэнни.

— Мальчишки они хорошие, да вот только пристрастились выпрашивать у водителей пивных фургонов афиши, стикеры и нашивки. Я их частенько вижу возле пивных баров на центральных улицах. Напоминаю им, что внутрь заходить нельзя. Но случается, они пристраиваются на своих велосипедах за пивным фургоном и ездят от бара к бару. Еще раз говорю: Клинтон-стрит и Берлингтон-стрит — не для велосипедистов.

Джо не смел поднять на деда глаза.

— Друзья пивных фургонов, — повторил повар.

— Мне домой пора, — сказал Макс и спешно ретировался с кухни.

— Вашего сына и того мальчика я встречал и в Городском парке. Тоже на велосипедах. Несколько раз говорил им, чтобы ни в коем случае не ездили по Дубьюк-стрит. Гораздо безопаснее ехать по мосткам за зданием студенческого союза. А дальше — выезжать в район Хэнчера и катить вдоль реки… Что, скажешь, это намного дальше? К зоопарку есть более короткий путь? — спросил у Джо офицер Колби.

Джо молча кивал, понимая, что их с Максом застукали.

На следующий день, ранним утром, когда Юн еще спала, а И Ин не вернулась с ночного дежурства в Больнице милосердия, Дэнни вошел в комнату сына и некоторое время стоял, оглядывая это «пивное святилище». Затем он легко потряс Джо за плечо.

— Вставай.

— А не рано ли в школу? — зевая, спросил мальчик.

— Возможно, сегодня ты туда вообще не пойдешь. Я позвоню и скажу, что ты себя неважно чувствуешь.

Еще пару дней назад такое предложение обрадовало бы Джо. Сегодня оно его насторожило.

— Со мной все в порядке. Я могу идти в школу.

— Вставай и одевайся. С тобой, Джо, не все в порядке, — возразил отец. — Ты мертв. Ты уже умер.

Не позавтракав, они покинули дом и пошли пешком в сторону Маскатайн-авеню. Даже в утренние часы на ней всегда было оживленное движение. Улица переходила в Айова-авеню, посередине которой тянулся бульвар, разделяя проезжую часть.

Когда Джо был совсем маленьким, Дэнни и Кэти жили на Айова-авеню в доме на две семьи и постоянно жаловались на шум уличного движения. Но уже тогда жилье в этих местах стоило дороже квартир в других местах. (В особенности неугомонный многоквартирный дом, именуемый «женским клубом»; он был ближе к кампусу и центру города. Студенты выпускных курсов и состоятельные младшекурсники предпочитали жить не в общежитиях.) Осенью семьдесят третьего, когда Дэнни оказался на Айова-авеню со своим подросшим сыном, внешне эта улица почти ничем не изменилась. Однако аренда жилья существенно выросла, и теперь здесь селились университетские преподаватели: младшего и частично среднего звена.

— Так это улица, где вы жили с мамой? — спросил Джо, когда они шли по Айова-авеню в сторону центра.

— Где мы жили с мамой. Да, это она.

Их дом стоял между Гилберт-стрит и Джонсон-стрит, пересекавших Айова-авеню. Дэнни узнал этот двухэтажный дом. Тогда клиновидные отделочные доски, которые покрывали стены и крышу, были бледно-желтого цвета. Они с Кэти и малышом жили на первом этаже. С тех пор дом перекрасили в серый цвет. Похоже, теперь оба этажа занимала одна семья.

— Вот этот, серый? — спросил Джо.

Должно быть, нынешние обитатели дома еще сильнее страдали от шума. Поток машин, несущихся к центру города, заметно возрос.

— Да, серый, — коротко ответил Дэнни.

Он повернулся к дому спиной. За шесть лет деревья на бульварчике разрослись и даже стали красивыми.

— Дед говорил, ты не любишь Айова-авеню и стараешься не ездить по ней.

— Это так, Джо.

Они стояли плечом к плечу и смотрели на едущие машины.

— В чем дело? Я что, наказан? — спросил Джо.

— Нет. Ты не наказан. Ты уже мертв.

Дэнни махнул в сторону проезжей части.

— Ты погиб вон там, на дороге. Это было весной шестьдесят седьмого года. Тебе тогда было всего два годика, и ты еще не мог обходиться без подгузников.

— Меня сбила машина? — спросил Джо.

— До сих пор удивляюсь, почему она тебя не сбила, — ответил отец. — Но если бы ты погиб под колесами, меня бы тоже не было в живых.

За рулем машины, ехавшей по противоположной стороне, сидела И Ин. Она возвращалась с ночного дежурства и видела Дэнни и Джо, стоящих на Айова-авеню. Мимо них проехал коллега Дэнни по Писательской мастерской, поэт Марвин Белл[157]. Он просигналил в знак приветствия, но ни отец, ни сын этого даже не заметили.

Быть может, Дэнни и Джо вовсе не стояли на тротуаре, глядя на машины: возможно, они находились не в осени семьдесят третьего, а в весне шестьдесят седьмого. Во всяком случае, писатель Дэниел Бачагалупо, еще не взявший себе псевдоним, был там. Дэнни часто казалось, что он вообще не покидал того времени.

А в ресторане «Авеллино» Лоретта принесла писателю первое блюдо из тех, которыми сегодня намеревался удивить его отец. Это был сатай из говядины в арахисовом соусе, приготовленный по рецепту Агу. Говядину повар зажарил на деревянных шампурах. В качестве жидкой панировки Тони Эйнджел использовал смесь из креветок, стеблей фасоли и спаржи. Сатай полагалось есть деревянными палочками. Лоретта их принесла, но не торопилась передавать писателю.

— Не помню, ты умеешь ими есть? — спросила она.

(Писатель знал, что она лукавит.)

— Конечно умею.

Лоретта по-прежнему не отдавала ему палочек.

— А знаешь что? Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, — сказала она.

— Да, я слишком много времени провожу в одиночестве, — повторил за ней Дэнни.

Легкий флирт — это все, что они оба себе позволяли. Мысль вступить в интимные отношения их ужасала. Наверное, потому, что оба знали об интимных отношениях между поваром и Селест.

Всякий раз, когда Дэнни задумывался о такой возможности, он представлял, что Лоретта скажет: «Это как если бы брат с сестрой занялись сексом или что-то вроде того!»

— О чем ты пишешь? — спросила Лоретта.

Ей думалось: пока она не отдаст Дэнни палочки, он будет смотреть не в блокнот, а на нее.

— Да так, набрасываю диалог.

— Вроде нашего?

— Нет… другой.

Внимание к ней было потеряно, и Лоретта отдала писателю палочки. Блокнот лежал совсем рядом, и официантка могла бы прочесть диалог, о котором сказал Дэнни. Но он не любил, когда другие заглядывают в его блокнот, и она решила не сердить писателя.

— Надеюсь, сюрприз тебе понравится, — сказала Лоретта.

Это блюдо Дэнни очень часто заказывал в «Мао».

— Передай отцу: он замечательно придумал, — сказал Дэнни удаляющейся Лоретте.

Он вновь пробежал глазами записи. Дэнни хотелось, чтобы диалог получился буквальным, чтобы оттуда не исчезли удивление и настороженность, с какими восьмилетний мальчишка спрашивал отца: «А почему бы тебя тоже не было в живых, если бы меня сбила машина?» (Дэнни тут же записал цепочку слов. Именно так мальчик и спросит.)

Крошка и Мэй, ожидавшие свои пиццы, видели сцену между мужчиной за столиком и официанткой. Но какая досада, что они не услышали ни одного слова!

— Похоже, официантка хочет трахнуться с ним, но ей что-то мешает, — сказала Крошка.

— Сразу видно: ему писульки в блокноте интереснее этой девки, — ответила Мэй.

— А что он там ест? — не унималась Крошка.

— Да какую-то дребедень. Еще и палочками. Не скажу, чтобы мне хотелось это попробовать.

— Ой, боюсь, пиццу нам принесут неважнецкую, — надула губы Крошка.

— Не удивлюсь, — подхватила Мэй.

— Нет, ты посмотри на него! — шепнула подруге Крошка. — Еда стынет, а он все пишет и пишет!

Но еда была превосходной. Большинство воспоминаний о ресторане «Мао» были приятными, и Дэнни нравилось все, что там готовили. Диалог, который он записал, тоже вышел хорошим и емким. Просто сейчас разговор отца с сыном получался преждевременным. Он должен произойти позже. Прежде чем переключить внимание на сатай из говядины, Дэнни обвел диалог и приписал на полях: «Не сейчас. Вначале рассказать о свином барбекю».

Глава 10. Небесная леди

Весна в Айове была замечательным временем года. Поля покрывались сочной зеленью, а будущие писатели, художники, фотографы и люди иных творческих профессий наслаждались устройством свиных барбекю[158]. Учась в Писательской мастерской, Дэнни пропускал большинство тамошних вечеринок, однако Кэти таскала его на сборища художественного факультета. Те, по мнению Дэнни, были еще хуже, поскольку отличались еще большими сумасбродствами. На художественном факультете Айовского университета Кэти знала всех. Дэнни это не удивляло: ведь она работала натурщицей в рисовальных классах. В Нью-Гэмпширском университете и он подрабатывал натурщиком, но тогда он не был женат. Здесь, в Айова-Сити, ему было как-то неловко сознавать, что многие студенты выпускного курса, не говоря уже о преподавателях художественного факультета, видели Кэти обнаженной. Он даже не знал, как зовут этих людей.

Они долго не могли найти место, куда их пригласили на свиное барбекю. Пока ехали по шоссе 6, малыш Джо ревел до самого Тиффина[159]. Кэти хотела взять его на руки, но Дэнни не позволил снимать ребенка с детского сиденья. Где-то около Норт-Либерти[160] они съехали с шоссе и поняли, что заблудились. Дороги на Буффало-Крик либо не существовало вообще, либо она не была обозначена. К тому времени, когда им все-таки удалось отыскать ветхий фермерский дом, Дэнни отпустил достаточно язвительных замечаний по поводу студентов художественного факультета. (По его мнению, эта публика либо отличалась косноязычием, либо уходила в область абстракций и не умела толково объяснить дорогу.)

— Ты что, расстроишься, если мы не найдем эту дурацкую ферму? — спросила Кэти. — Тебе же не хочется бывать на вечеринках, куда меня приглашают. Ни в городе, ни за городом.

— Если ты заметила, я не бываю и на вечеринках, куда приглашают меня, — парировал Дэнни.

— Потому-то над тобой и потешаются, придурок, — сердито бросила ему жена.

Фермер, которому принадлежало это хозяйство, кормил своих хрюшек по утрам и под вечер. Сам он жил в городе, на Рочестер-авеню (дома там были неказистого вида, но стоили довольно дорого), а свой ветхий фермерский дом сдавал четверым студентам художественного факультета. (Эти парни с выпускного курса, видимо, брали пример со свиней, поскольку опрятностью не отличались.)

Дэнни весьма цинично высказывался о них: трое недоделанных художников и один претенциозный фотограф. Он знал, что трое недоделанных художников рисовали Кэти в классах, но не догадывался насчет снимков обнаженной Кэти, сделанных претенциозным фотографом. Эту неприятную новость он узнал в машине, когда они заблудились. И конечно, Дэнни не был готов увидеть рисунки и фотографии своей обнаженной жены в грязном и запущенном доме, где жили студенты.

Увидев наброски углем, висевшие в кухне и гостиной, Джо не узнал на этих небрежно сделанных рисунках свою маму. Листы ватмана были приклеены скотчем прямо к стенам.

— Миленькие тут обои, — усмехнулся Дэнни.

Кэти лишь пожала плечами. Кто-то успел принести ей бокал вина. Дэнни рассчитывал найти в доме пиво. Машину всегда вел он, и пиво ему в этом помогало.

По пути сюда, услышав о снимках, Дэнни язвительно прокомментировал новость:

— Я и не знал, что в натурные классы пускают фотографов и разрешают снимать.

— Никто их не пускает. Съемку устроили в другом месте.

— Устроили, — повторил Дэнни.

— Черт побери, у вас с отцом это семейная привычка — повторять все подряд? — огрызнулась Кэти.

Пока Дэнни шарил в холодильнике, разыскивая пиво, Джо запросился на горшок. К сожалению, малыш никак не мог привыкнуть делать это несколько раньше. Обычно, когда он просился на горшок, это означало, что действие уже совершилось и надо менять ему подгузники.

Кэти терпеть не могла брать с собой подгузники, но на сей раз смирилась — ей очень хотелось поехать на барбекю.

— Его обычное время. Пора потрошить двухлетку, — сказала она, доставая чистый подгузник.

Сына она называла «двухлеткой», произнося это слово с оттенком пренебрежения.

В ванной первого этажа занавески у душевой кабины не было, отчего пол оставался мокрым. Раковина, как и многое на здешней ферме, не отличалась чистотой. Отец с сыном вымыли руки. Дэнни озирался в поисках полотенца, но, как и с поисками пива, его постигла неудача.

— А давай мы помашем ручками, и они у нас высохнут, — предложил Дэнни сыну.

Малыш почему-то стал махать ему одной рукой, словно прощаясь с ним.

— Джо, надо махать двумя. Смотри, как папа машет.

— А там — мама! — вдруг обрадованно произнес Джо.

Он тыкал ручонкой в сторону фотографий, висевших позади отца. Дэнни поначалу их даже не заметил. Фотографий было несколько: один черно-белый лист контактных отпечатков и с полдюжины увеличенных снимков. Они украшали стену над пустой вешалкой для полотенец. На снимках Кэти прикрывала руками свои небольшие груди, зато выставляла напоказ лобок. Эдакая «перепутанная скромность» или умелая манипуляция бесстыдством. Чей-то сознательный замысел. Чей? Ее собственный или претенциозного фотографа? (Дэнни только сейчас вспомнил, что этого бородатого парня зовут Рольфом. Кажется, они даже где-то виделись.)

— Эта тетя очень похожа на маму, но это не мама, — сказал Дэнни.

Увы, его намерение отвлечь внимание сына дало обратный результат. Малыш пригляделся к снимкам и насупил брови.

— Это мама, — сказал Джо.

— Ты так думаешь?

Дэнни взял ребенка за руку и увел из мокрой и грязной ванной.

— Мама. Это мама, — серьезно твердил малыш.

Они пришли на кухню. Дэнни налил себе красного вина. За неимением бокалов он взял молочный стакан. Пластмассовых чашек у обитателей фермы тоже не было. Дэнни порылся в шкафах и нашел кофейную чашку — хоть и не очень подходящую для ребенка, но вполне прочную и безопасную. Он налил сыну немного имбирного ситро. Молоку в чужих холодильниках, даже если бы оно и обнаружилось, он не доверял. Джо, конечно, был мал для имбирного ситро, но других напитков у студентов не было. Не давать же ему воды из-под крана!

Местом главного действа была выбрана лужайка вблизи загона. Учитывая время дня, фермер, наверное, уже покормил свиней и уехал. Во всяком случае, хрюшки выглядели сытыми. Они с почти человеческим любопытством рассматривали собравшихся. Конечно, не каждый день свиньи видели столько художников на одной лужайке.

Дэнни заметил, что других детей здесь нет. Да и супружеских пар было две или три.

— А кто-нибудь из преподавателей приехал? — спросил он у Кэти.

Ее бокал опять был полон (либо сама налила, либо кто-то постарался). Дэнни знал, что она рассчитывала увидеть здесь Роджера. Он преподавал рисунок студентам выпускного курса. Кэти уже спала с ним в то время. Наверное, она продолжала с ним спать, когда объявила Дэнни о своем уходе, но до этого события было еще несколько дней.

— Я думала, Роджер приедет, а его нет, — разочарованно сказала Кэти.

Она стояла рядом с бородатым фотографом Рольфом. Дэнни сообразил: его жена говорит с Рольфом, а не с ним. У Роджера тоже была борода. Дэнни знал, что Кэти спит с Роджером, но сейчас ему подумалось: скорее всего, она спит и с Рольфом тоже. Наверное, проходит «бородатую» фазу в отношениях с мужчинами. Глядя на Рольфа, Дэнни прикидывал, где и как этот парень устроил фотосессию.

— Приятные снимки, — сказал ему Дэнни.

— А, так ты их уже видел, — небрежно отозвался Рольф.

— У них весь интерьер заполнен тобою, — сказал Дэнни жене, но Кэти лишь пожала плечами.

— Ты видел свою маму? — поинтересовался у малыша Рольф.

Фотограф зачем-то нагнулся к Джо, будто у ребенка была тугоухость.

— Он почти не говорит, — сказала Кэти, что было сущей неправдой.

Для своих двух лет Джо был необычайно разговорчив. Дэнни постоянно ему что-нибудь рассказывал. Возможно, писательская привычка.

— Мама вон там, — сказал Джо, указывая на Кэти.

— Я спрашиваю про картинки в ванной, — пояснил Рольф.

— Мама там, — упрямо произнес Джо и показал пальцем.

— Убедился? — спросила фотографа Кэти.

Дэнни пока не знал о замысле Кэти спасти еще одного глупого мальчишку от Вьетнамской войны. (До этой новости оставалось несколько дней.) Но когда потом он услышал о ее намерении, то почему-то сразу вспомнил лужайку возле загона для свиней и неуклюжие попытки Рольфа завязать разговор с Джо. По уровню своей глупости фотограф явно нуждался в спасении, но слово «мальчишка» не слишком вязалось с его бородатым обликом. Дэнни так и не узнал, кто с помощью Кэти стал очередным «отцом Кеннеди», но почему-то не представлял его с бородой.

Трое недоделанных студентов-художников окружили костровую яму, в которой жарился поросенок. Дэнни с Джо стояли поблизости.

— Мы еще рано утром разожгли этот поганый костер, — сообщил один из них Дэнни.

— А свинина до сих пор не готова, — подхватил другой студент-художник.

У него тоже была борода, что заставило Дэнни пристальнее приглядеться к этому парню.

Недоделанные художники рассказали, что разожгли громадный костер, а когда дрова сгорели и остались угли, опустили в яму пружины от матраса двуспальной кровати. (Пружины они нашли в сарае, где у фермера лежало всякое барахло, которым он разрешил пользоваться.) Поросенка опустили на раскаленные пружины. Поначалу студенты радовались своей находчивости, но радость была недолгой. Угли гасли, требовалось подложить еще дров, только как их подсунешь под пружины? Кто-то решил приподнять их, и тут несчастный поросенок стал разваливаться на части. То, что лежало в яме, даже отдаленно не напоминало живых свиней из загона. Дэнни даже обрадовался: для Джо это будет просто мясо. Малыш не поймет, откуда оно взялось. А закопченные, дымящиеся пружины — интересное зрелище.

— Нужно дождаться, когда поросенок будет готов, — с философским глубокомыслием изрек третий художник.

Джо крепко держался за отцовскую руку. Дымящаяся яма совсем ему не нравилась. Наверное, его детские представления о лужайках не включали в себя ямы, из которых шел дым.

— Пойдем свинок смотреть, — сказал Джо и потянул отца за руку.

Дэнни согласился, и они пошли к загону. Казалось, свиньи и не подозревали, что один из их сородичей сейчас жарится в яме. Они продолжали смотреть через щели забора на людей. Все знакомые Дэнни уроженцы Айовы говорили, что со свиньями нужно вести себя осторожно. Они смышленые твари, а те, кто постарше, бывают и опасными.

«Интересно, а как отличить взрослых свиней от молодых?» — задумался писатель. Наверное, по размерам. Но все свиньи в загоне выглядели крупными. Должно быть, в яме жарился молочный поросенок. Даже расползшийся, он по размерам уступал своим живым сородичам.

— И что ты про них думаешь? — спросил у сына Дэнни.

— Большие свинки, — ответил малыш.

— Правильно. Они большие. Не трогай их — они кусаются. И не суй руку через ограду. Слышишь?

— Они кусаются, — важно повторил Джо.

— И не подходи к ним близко. Договорились?

— Да, — пообещал малыш.

Дэнни оглянулся на троих художников, по-прежнему стоящих вокруг дымящейся ямы. Однако сейчас они смотрели не на злополучного поросенка, а в небо. Дэнни тоже стал всматриваться. К северу от фермы взлетел самолет. Он набирал высоту. Звук примчится сюда чуть позже. Ферма находилась к югу от Сидар-Рапидса[161], где был аэропорт. Скорее всего, самолет взлетел оттуда.

— Это самолет. Не птичка, — услышал Дэнни голос Джо.

Значит, малыш тоже смотрел в небо.

— Да, это не птичка, а самолет, — повторил он сыну.

Подошел Рольф с бутылкой вина и плеснул Дэнни в стакан.

— Кстати, у нас есть пиво. Я где-то видел, в ведерке со льдом, — сказал фотограф. — Ты же, кажется, любишь пиво?

Откуда он узнал? Должно быть, Кэти сказала. Фотограф подошел к Кэти и ткнул бутылкой в небо. Теперь и Кэти стала следить за самолетом. Судя по звуку, тот летел на приличной высоте. Явно не авиаопылитель.

Кэти смотрела на самолет, а Рольф шептал ей на ухо. «Что-то происходит», — подумал писатель. Но эта мысль Дэнни касалась Кэти и фотографа, а не самолета. Потом он заметил, что трое художников возле ямы тоже перешептываются и таращатся на самолет.

Джо запросился на руки. Наверное, испугался больших свиней. Две хрюшки были грязно-розового цвета, а остальные — пятнистыми.

— Они похожи на розовых и черных коров, — сказал он сыну.

— Нет, это не коровы. Это свинки, — возразил Джо.

— Хорошо, пусть будут свинки.

К ним подошла Кэти.

— Мама, посмотри на свинок.

— Тоже мне зрелище, — поморщилась она. — Следи за самолетом, — сказала Кэти мужу.

Она отошла, но Дэнни успел почувствовать запах марихуаны. Должно быть, запах остался у нее в волосах. Дэнни не видел, чтобы жена забивала косяк. Кажется, и травку ей никто не давал. Когда же она успела? Наверное, в тот промежуток, пока они с Джо ходили в ванную.

— Скажи ребенку: пусть наблюдает за самолетом, — не поворачиваясь, бросила на ходу Кэти.

«Ребенок», конечно, лучше, чем «двухлетка», но в устах Кэти и это слово звучало так, будто она говорила о чужом ребенке, а не о своем сыне.

Маленький самолет больше не набирал высоту. Казалось, он застыл в небе прямо над фермой.

— Мама сказала, чтобы мы наблюдали за самолетом.

Дэнни поцеловал сына в затылок. Малыш уставился в небо, а Дэнни смотрел не на самолет, а на жену. Теперь она стояла возле дымящейся ямы вместе с художниками. Там же стоял и Рольф. Они все следили за самолетом и словно чего-то ждали. Но поскольку Дэнни следил за ними, он упустил важный момент.

— Это не птичка, — сказал Джо. — Она не летит. Падает.

Дэнни вскинул голову. Самолет находился высоко. Писателю было трудно разглядеть, что же могло выпасть из кабины. Но что-то выпало и камнем летело вниз, прямо на их лужайку. Потом раскрылся купол парашюта. Художники и Рольф приветственно загоготали. («Теперь понятно, — думал Дэнни. — Эти кретины решили поразвлечься и наняли парашютиста, заказав ему затяжной прыжок».)

— Кто это падает? — спросил Джо.

— Парашютист, — ответил писатель.

— Что там, на небе? — не понял малыш.

— Человек, который спускается к нам на парашюте, — объяснил Джо, но сын все равно не понял.

— Папа, что это?

— Парашют. Это такая… большая тряпка, чтобы человек не упал с высоты и не разбился, — как можно доходчивее пытался объяснить Дэнни, но Джо крепко уцепился за отцовскую шею.

Рядом опять запахло марихуаной. Дэнни повернул голову и увидел Кэти.

— Я же предупреждала: следите за самолетом. Не пропустите момент, — сказала она и снова ушла.

— Папа, как ты сказал? Пара… пара…

— Парашют. А человека, который спускается на парашюте, называют парашютистом.

Раскрыв рот, Джо зачарованно следил за снижающимся парашютом. Парашют был большим, трехцветным, а его цвета были такими же, как у американского флага.

Вскоре оказалось, что к ним спускается женщина. Это стало понятно по ее грудям.

— Тетя, — сказал маленький Джо.

— Да, тетя.

— А где ее одежда? — спросил Джо.

Теперь все смотрели только на парашютистку. Даже свиньи. Дэнни не знал, когда именно они ее заметили. Но сейчас свинячьи морды были задраны вверх. Свиньи еще не привыкли к людям, спускающимся с небес на больших парашютах, способных затенить целый загон.

— Небесная леди! — вдруг закричал Джо, показывая на голую парашютистку.

Какой-то поросенок громко захрюкал и стал носиться по загону. Вслед за ним заволновались и захрюкали все остальные свиньи. Наверное, только сейчас Небесная леди сообразила, куда она приземляется. С небес послышалась вполне земная ругань.

Теперь даже самый пьяный и обкуренный участник сборища видел, что парашютистка совершенно голая. «Творческие задницы! — сердито подумал Дэнни. — Конечно, им было мало просто нанять парашютистку. Им требовалась голая парашютистка!» Кэти изображала безразличие, но, скорее всего, она испытывала ревность. Возможно, зависть. Ей бы тоже хотелось вот так опуститься с небес совершенно голой. Она считала себя единственной моделью на этом сборище. Две модели, одна из которых еще и голая, — это уже слишком.

— Черт побери! Она же ткнется прямо в этот вонючий загон! — причитал Рольф.

Неужели он только сейчас заметил? Скорее всего, вместе с Кэти забил косяк. (Такого идиота, как Рольф, непременно надо было спасать: если не от Вьетнамской войны, то от него самого.)

— Подержи малыша, — сказал Дэнни, передав сына Кэти.

Разъяренная голая женщина проплыла у них над головой. Дэнни подпрыгнул, попытавшись схватить ее за ногу, но не сумел дотянуться. Она поплыла дальше, громогласно ругаясь. Наверное, люди впервые видели (а уж свиньи и подавно), как над их головами проплыло женское влагалище и пошло на снижение.

— Неужели никто ей не сказал, что у голых женщин не все смотрится красиво, когда они спускаются сверху? — произнесла Кэти.

Вопрос, надо понимать, был обращен к Рольфу. Для Джо он звучал полной бессмыслицей. (Кэти вообще редко разговаривала с ребенком.)

Земля в загоне представляла собой скользкое месиво, но у Дэнни был опыт бега по скользким глинистым дорожкам. Главное — двигаться не останавливаясь. Он не обращал внимания на свиней. Раз земля дрожала, значит, они тоже двигались. Глаза Дэнни следили за спускающейся парашютисткой. Когда ее пятки коснулись земли, она поскользнулась на глинистом месиве. Следом рухнул парашют. Парашютистка упала на бедро. Прежде чем Дэнни успел подбежать к ней, инерция парашюта перевернула женщину на живот. Она удивилась, увидев рядом Дэнни. В загоне отвратительно воняло. Совсем рядом покачивались угрюмо хрюкающие свинячьи морды. Какой-то поросенок наступил на парашют, однако шелковистая ткань под копытами испугала животное, и поросенок с громким хрюканьем бросился прочь.

Если когда-нибудь и существовали амазонки, парашютистка была из их породы. Настоящая великанша. Дэнни не смог бы поднять ее и на руках вынести из загона. Женщина отчаянно пыталась освободиться от ремней парашюта. Дэнни пробовал помочь. Голая парашютистка успела изрядно запачкаться грязью и свинячьим навозом. Помогая ей высвободиться, Дэнни ненароком провел тыльной стороной ладони по соску (он отцеплял ремень, шедший у нее между грудей). Только сейчас он сообразил, что несколько раз падал и тоже с головы до ног покрыт грязью и свинячьим дерьмом.

— Мне говорили про ферму, но никто не сказал про этих долбаных свиней, — призналась парашютистка.

У нее были коротко стриженные волосы. Другие волосы, на лобке, она сбривала, оставляя лишь тонкую вертикальную полоску. Все ее волосы были светлыми, с рыжеватым оттенком.

— Это сборище тупых и самоуверенных художников. Я не имею к ним никакого отношения, — сказал ей Дэнни.

Судя по характерному шраму, ей делали кесарево сечение. Она казалась старше Дэнни, возможно даже лет на десять. У нее была фигура культуристки. Писатель заметил на коже татуировку, но грязь мешала разглядеть рисунок. Эта женщина явно не относилась к разряду смешливых дурочек (на что рассчитывали художники). Похоже, скоро они получат от нее что-нибудь сверх контракта. Писатель очень на это надеялся.

— Меня зовут Дэнни, — представился он.

— А меня — Эми. Спасибо за помощь.

Когда она высвободилась из парашюта, Дэнни коснулся ее затылка и подтолкнул вперед.

— Бегите к ограде. Главное — не останавливайтесь.

Пока они бежали, он касался влажной спины парашютистки. Мимо них промчался очумелый поросенок. Вроде он не собирался нападать, а убегал прочь. Они почти столкнулись с другим, и тот тоже шарахнулся в сторону. Дэнни предположил, что свиней больше пугает парашют, а не голая женщина.

— Небесная леди! — услышал Дэнни восторженный крик сына.

— Небесная леди! — подхватил кто-то из взрослых.

— Обязательно покажите мне этих ушибленных художников, — попросила Эми.

Они добрались до ограды загона. Парашютистка перелезла через нее самостоятельно. Дэнни высматривал Джо, но рядом с Кэти малыша почему-то не было. Жена стояла возле ямы с Рольфом и троицей художников.

— Вот эти остроумники, — сказал Дэнни, показывая в сторону четверки. — Те четверо, там еще женщина стоит. Но женщина не из их компании. Все придумали только они: двое бородатых и двое безбородых.

— Эта свинка не кусается.

Дэнни показалось, что слова сына он слышит у себя в мозгу, а не из окружающего пространства.

— Джо, ты где?

— Я здесь, папа.

Когда же его малыш ухитрился залезть в загон? Выяснять было поздно: Джо уже стоял в загоне рядом со здоровенной розовой, в черных пятнах свиньей. Свинья успела вдоволь набегаться и теперь замерла и шумно дышала. Свинячья морда клонилась к ребенку. Джо почесывал свинье ухо! Самое удивительное, ей это нравилось, поскольку морда наклонялась все ниже, а ухо подвигалось все ближе к довольному малышу.

— У свинок смешные ушки, — поделился своими наблюдениями малыш.

— Джо, вылезай из загона, и немедленно, — потребовал Дэнни.

Наверное, он повысил голос больше, чем требовалось. Свинья недовольно качнула мордой в сторону Дэнни. Как он смел помешать столь приятному почесыванию за ухом? Животного и человека разделяло лишь врытое в землю корыто. Свинья недовольно косилась на Дэнни. Писатель оставался на месте, дожидаясь, пока Джо благополучно выберется из загона. Малыш бойко пролез между нижними рядами проволоки и побежал по лужайке.

Необычное приземление парашютистки, а затем и внезапное появление Джо в загоне полностью поглотили внимание Дэнни. На какое-то время он вообще забыл о самолете, и только громкий шум мотора напомнил писателю, что самолет пока не улетел. Пилот с помощником снизились, насколько возможно. Они хотели убедиться, что Эми благополучно достигла земли и с нею все в порядке. Она подала им знак, выставив два больших пальца. Самолет приветственно качнул крылом и стал набирать высоту, удаляясь в сторону Сидар-Рапидса.

— Добро пожаловать на ферму Буффало-Крик, — с веселой небрежностью произнес Рольф.

К сожалению, Дэнни пропустил и этот момент. Он не видел, как Эми схватила фотографа за плечи, притянула к себе, а затем ударила головой в лоб и переносицу. Рольф зашатался, попятился назад и упал в нескольких футах от парашютистки.

Одного из бородатых художников Эми ударила вначале левой, затем правой рукой.

— Я не приземляюсь в загоны со свиньями! — крикнула он двоим другим.

Остальную часть спектакля Дэнни и Джо видели целиком.

— Эй, гении искусства, кто из вас полезет за моим парашютом? — спросила Эми, кивая в сторону загона.

К этому времени свиньи успокоились. Они сгрудились у изгороди и, просунув пятачки сквозь ряды проволоки, разглядывали человеческое стадо. Дэнни пытался распознать среди них свинью, с которой успел подружиться его сын, но издали все свиньи были похожи. Позади, в грязи и навозе, валялся парашют, похожий на флаг, оброненный на поле сражения.

— Хозяин фермы запретил нам входить в загон, — промямлил один из художников.

Дэнни передал малыша Кэти.

— Неужели так трудно было не спускать его с рук?

— Надержалась. Он и так обмочил мне все руки, — поморщилась Кэти.

— Но на нем же был подгузник.

— У меня и сейчас руки мокрые, — буркнула жена.

— Ты даже не следила за ним, — сказал Дэнни, ощущая поднимавшееся раздражение.

Голова посетовавшего художника была плотно зажата у Эми под мышкой.

— Я вытащу твой дерьмовый парашют, — вдруг сказала ей Кэти.

— Тебе нельзя в загон, — насторожился Дэнни.

— Обойдусь без твоих указаний, герой, — огрызнулась Кэти.

В ней пробудился дух соперничества. Сначала эта голая парашютистка стянула все внимание художников на себя, потом Дэнни с его джентльменством. Кэти очень не любила, когда о ней забывали. Но сильнее всего ей сейчас хотелось раздеться.

— Я просто не хочу пачкать одежду в свинячьем дерьме. Надеюсь, ты не возражаешь? — спросила она Дэнни.

Ответа не требовалось. Кэти уже раздевалась, передавая одежду художнику, не попавшему под горячую руку парашютистки.

— Извини, тебе свои тряпки отдать не могу. Запачкаются. Ты бы на себя посмотрел, — с вызовом бросила она Дэнни.

— А если с тобой что-нибудь случится, прямо на глазах у Джо? — попробовал урезонить он жену.

— Ну и что? Двухлетка ничего не запомнит. Это у тебя обостренная писательская память!

Голая, дерзкая, желавшая как можно скорее вернуть себе внимание собравшихся. Дэнни смотрел на жену: то, что раньше привлекало его в Кэти, теперь отталкивало. Он ошибался, принимая ее бесстыдство за сексуальную смелость. Тогда она казалась ему сексуальной и прогрессивной, хотя на самом деле Кэти была вульгарной и ненадежной. Все в ней, что прежде было таким желанным для него, нынче вызывало отвращение. Неужели за два года у него испарились все чувства к Кэти? (Сексуальных чувств уже не было. Любовь к ней продержалась чуть дольше, но почему — этого ни Дэнни, ни другой писатель на его месте не смогли бы объяснить.)

Он понес Джо в ту же ванную на первом этаже, чтобы отмыться под душем или хотя бы попытаться это сделать. (Дэнни не знал, как воспримут свиньи появление Кэти в загоне. Если вдруг набросятся — Джо лучше не видеть свою голую мать окровавленной. Такая сцена врежется в память двухлетнего ребенка.)

— А мама даст Небесной леди свою одежду? — спросил Джо.

— Нет, мой маленький. Небесной леди мамина одежда не подойдет.

Художники предлагали Эми что-то из одежды, но она отказалась. Ей требовался душ, и только. Одежду ей привезут пилот с помощником.

— И пусть только попробуют не привезти, — добавила она.

Художник, не испытавший тяжесть ее руки, повел Эми на второй этаж.

— Надеюсь, ваша ванная окажется чище этой, — сказал Дэнни.

— Мне все равно. А эта юркая девица, что взялась достать мой парашют, — ваша жена? — спросила парашютистка, останавливаясь на ступенях.

— Да.

— Девочка с яйцами. Вы согласны?

— Согласен. Кэти любит риск.

Дэнни забыл, что в нижней ванной совсем нет полотенец. Но сейчас ему было важнее отмыться от свинячьего навоза самому и отмыть Джо. Кому какое дело, если они выйдут мокрыми? К тому же одежда малыша каким-то чудесным образом не запачкалась. Только штанишки были мокроватыми, но это оттого, что Джо изрядно написал в подгузник.

— Я вижу, тебе очень понравилось имбирное ситро? — спросил у сына Дэнни.

Он не взял у Кэти чистый подгузник, но сейчас не это было главным. Руки малыша прилично измазались в навозе. К счастью, только руки. Сам Дэнни вымазался весь: не только одежда, но и кроссовки выразительно пахли загоном. Что ж, если его жена может щеголять голой, сборище творцов не будет шокировано, лицезрея его в спортивных трусах. Апрель в Айове — теплое время года. Пока еще и солнце светит. Так что он не замерзнет.

— И это ты называешь чистым полотенцем? — кричала наверху парашютистка.

Дэнни сбросил с себя замаранную одежду, раздел Джо, и они оба встали под душ. Мыла у творцов не было, зато имелось достаточно шампуней для волос. Отец и сын продолжали плескаться, когда в ванную вошла Кэти. Она принесла свою одежду и полотенце. Как ни странно, она совсем не испачкалась.

— А ты не допер, герой? — усмехнулась она, отвечая на его молчаливый вопрос. — Если в загоне не бегать, то и не упадешь.

— Так ты просто влезла в загон, взяла парашют и вылезла обратно? И свиньи тебе не мешали?

— Их парашют напугал, — ответила Кэти. — Двигайтесь, я тоже хочу под душ.

Она влезла в душевой поддон. Дэнни плеснул ей на волосы шампунем.

— А на маме тоже свинкины каки? — спросил Джо.

— Здесь на всех свинкины каки, — удостоила сына ответом Кэти.

Они по очереди вытирались полотенцем. Дэнни одел малыша, прицепив ему чистый подгузник.

— Это весь твой наряд? — спросила Кэти, покосившись на спортивные трусы.

— Все остальное я дарю ферме и ее гениальным обитателям. Пусть здесь и лежит.

Кэти поморщилась, затем швырнула на пол лифчик и трусики. Она скользнула в свои джинсы и блузку. Ее грудь проглядывала сквозь ткань блузки, особенно соски.

— Это тоже весь твой наряд? — спросил Дэнни.

Кэти пожала плечами.

— Почему бы и мне не подарить ферме что-нибудь из своего барахла? — спросила она.

— У нас с тобой что, противоборство во всем?

Его Кэти ответом не удостоила. Она открыла дверь ванной и ушла, оставив мужа с сыном с грудой одежды и испачканными кроссовками.

— Где же я оставила сандалии? — спросила Кэти, обращаясь к самой себе.

Парашютистка на лужайке пила пиво. Влажное и не слишком чистое полотенце служило ей подобием юбки.

— Где вы раздобыли пиво? — спросил Дэнни.

Он чувствовал, что выпил слишком много вина на голодный желудок.

Эми махнула рукой, указав на ведро со льдом. Возле ведра сидел Рольф и без конца приникал лицом к ледяной воде. Трава вокруг фотографа была вся в пятнах крови — кровотечение из носа еще продолжалось. Вдобавок удар головой изрядно рассек ему бровь. Дэнни вытащил из ведра две бутылки и обтер их горлышки о трусы.

— Рольф, это был потрясающий замысел, — сказал он фотографу. — Жаль только, что она не угодила прямо в яму к жареному поросенку.

— Ехидничаешь?

Рольф встал. Чувствовалось, ноги не слишком твердо держат его.

— Кто-нибудь следит за барбекю? — риторически спросил он. — Увлеклись пищей для глаз. Потом будете жаловаться, что едите угли.

— В вашем жилище водятся открывалки? — спросил Дэнни.

— Поищи на кухне.

Бородатый художник, получивший два удара от Эми, прижимал к лицу мокрую футболку. Он то и дело мочил ее в ледяной воде и вновь прикладывал.

— Ну так как же барбекю? — поинтересовался у него писатель.

Художник пробормотал что-то невразумительное и поплелся вслед за Рольфом к дымящейся яме.

В гостиной накрыли стол. Картофельный салат, салат из зелени, холодная макаронная запеканка. Скромное угощение дополняли несколько бутылок вина и что-то еще из выпивки.

— Хочешь чего-нибудь поесть? — спросил у сына Дэнни.

Он так и не нашел открывалки и воспользовался ручкой ящика в кухонном буфете. Первую бутылку Дэнни выпил залпом и сейчас добрался почти до середины второй.

— А где мясо? — спросил Джо.

— Оно еще жарится. Пойдем посмотрим.

Кому-то захотелось музыки, и он включил радио у себя в машине. Над лужайкой плыл голос Донована[162], певшего «Mellow Yellow»[163]. Рольфу и бородатому художнику удалось вытащить из ямы горячие матрасные пружины. При этом художник обжег руки. Рольф догадался стянуть с себя джинсы и воспользоваться ими как прихватками. Нос и бровь фотографа все еще кровоточили. Он надевал закопченные джинсы, попутно утирая ладонью сочившуюся кровь. Несколько кусков свинины свалились в огонь, но оставшегося мяса было вполне достаточно. Похоже, оно неплохо прожарилось. Во всяком случае, выглядело свиное барбекю даже аппетитно.

— Что это? — спросил Джо.

— Жареная свинина. Ты же любишь жареную свинину, — сказал малышу Дэнни.

— А прежде это был поросенок, — полез со своими объяснениями Рольф.

— Совсем маленький, — поспешил добавить Дэнни. — Не такой, как твои большие друзья из загона.

— Кто его убил? — спросил Джо.

Ему не ответили, но малыш уже забыл о своем вопросе. Он зачарованно глазел на Небесную леди. Она стояла возле ямы, невдалеке от закопченных пружин, на которых покоился жареный поросенок. Ребенок смотрел на парашютистку так, словно она в любую секунду могла взлететь в небо.

— Небесная леди! — позвал он.

Эми улыбнулась малышу.

— Ты ангел?

(Дэнни начинало казаться, что так оно и есть.)

— Иногда бываю, — ответила парашютистка.

Она смотрела на машину, свернувшую в сторону фермы. Скорее всего, это были пилот и помощник. Эми еще раз окинула взглядом свиное барбекю.

— Но иногда я просто вегетарианка. Например, сегодня.

Трудно сказать, понял ли Джо объяснения удивительной тети.

Кто-то перестроил приемник, и теперь Мерл Хаггард[164] услаждал собравшихся своей песней «I'm a Lonesome Fugitive»[165]. Кэти танцевала сама с собой или с бокалом вина, но вдруг перестала. Всем стало любопытно, как будут разворачиваться события с приездом пилота и помощника. Эми размашистым шагом двинулась к остановившейся машине.

— Иди в задницу, Джорджи. И ты туда же, Пит, — приветствовала Эми приехавших мужчин.

— Эми, мы все-таки были довольно высоко и не видели свиней. Когда ты прыгала — точно не видели, — сказал ей один из мужчин, подавая одежду.

— Пошел в задницу, Пит, — сказала парашютистка.

Она сорвала полотенце и бросила в него.

— Успокойся, Эми, — сказал второй мужчина. — Парням с фермы не мешало бы нас предупредить насчет свиней.

— Я попыталась им это втолковать, — усмехнулась парашютистка.

Джорджи и Пит разглядывали «парней с фермы». Они наверняка заметили, что у Рольфа из носа сочится кровь, а бородатый художник до сих пор прячет лицо в мокрой футболке. Пилот с помощником сразу догадались, что это следы «беседы» Эми.

— А кто полез в загон и помог тебе выбраться? — спросил Пит.

— Видите того щуплого парня в трусах? Отца малыша? Это он, — сказала Эми и добавила: — Мой спаситель.

— Благодарю вас, — сказал Пит, подойдя к Дэнни.

— Мы вам очень признательны, — добавил Джорджи.

В одежде Небесная леди выглядела почти столь же впечатляюще: наверное, потому, что одевалась она как мужчина (не считая черного нижнего белья — простого и довольно неказистого). Синяя джинсовая рубашка рабочего покроя, заправленная в джинсы, пояс с большой пряжкой и ковбойские сапоги. Узор на сапогах имитировал шкуру гремучей змеи.

Эми подошла к Дэнни, который стоял, держа Джо на руках.

— Если ты когда-нибудь попадешь в беду, я вернусь, — сказала малышу Небесная леди и поцеловала его в лоб. — А пока заботься о своем отце.

Кэти вновь танцевала сама с собой, одновременно наблюдая за парашютисткой. Она видела, как та подошла к Дэнни и поцеловала Джо. Возможно, Кэти даже слышала произнесенные Эми слова. Песня, под которую она танцевала теперь, была с альбома «Between the Buttons», но Дэнни забыл название. К этому времени он опорожнил третью бутылку пива и трудился над четвертой, по-прежнему не съев ни куска. Кто-то опять покрутил радио, поскольку музыка изменилась. Дэнни чувствовал, что поцелуй Небесной леди был адресован ему. Видно, Эми знала, что лучший способ произвести впечатление на родителя — это понравиться ребенку, которого он горячо любит. Но кто она, Небесная леди? Судя по следу кесарева сечения — чья-то мать. Потом он подумал о двух летчиках. Может, кто-то из них — ее муж или любовник.

— А как здесь насчет перекусить? — уже в который раз спрашивал Джорджи.

— Джорджи, нам не понравится их еда. Даже Питу.

Это было сказано таким тоном, словно Пит не мог решать самостоятельно. Дэнни засомневался, что Эми спит с кем-нибудь из них.

Пилот и помощник с чрезвычайной осторожностью свернули парашют и уложили вместе с ремнями в багажник машины. Но совсем избегнуть соприкосновения со свинячьим навозом им не удалось. Эми открыла дверцу и уселась на место водителя.

— Сама поведешь? — спросил ее Джорджи.

— Как видишь, иначе бы не села.

— Тогда я сажусь назад, — объявил Пит.

— Оба сядете назад, — сказала им Эми. — Я сегодня уже вдоволь нанюхалась свинячьего дерьма.

Пилот и помощник уже собрались залезть на заднее сиденье, как парашютистка их задержала.

— Видите вон ту танцующую милашку? У нее еще титьки сквозь кофточку проглядывают. Теперь заметили?

Дэнни знал, что Джорджи и Пит еще раньше заметили Кэти. Обычно мужчины сразу обращали на нее внимание.

— Ну, вижу, — сказал Джорджи.

— И что в ней такого? — удивился Пит.

— Если со мной что-нибудь случится — парашют не раскроется или еще что-то, — можете смело нанимать ее. Уверяю вас, она сделает все, — сказала парашютистка.

Джорджи и Пит недоуменно переглянулись.

— Эми, я что-то не понял, — признался Пит.

— Ты хочешь сказать, она согласится голой выпрыгнуть из самолета? — спросил Джорджи.

— Я хочу сказать: она не только выпрыгнет голой — она выпрыгнет даже без парашюта, — заявила Эми. — Правда, дорогая? — спросила она у Кэти.

Кэти обожала, когда внимание сосредоточивалось на ней. Она уже разыскала свои сандалии, но надевать не торопилась. Сандалии она держала в одной руке, бокал — в другой и танцевала.

— Ну, это зависит от обстоятельств. В жизни всякое бывает. Почему бы и нет? — кокетливо ответила Кэти, покачивая головой в такт музыке.

— Теперь поняли? — спросила Эми у своих мужчин.

Джорджи и Пит молча залезли в машину. Эми на прощанье погрозила художникам пальцем и тронулась с места. Кэти перестала танцевать, поскольку теперь из приемника звучал голос Пэтси Клайн[166] (кто-то в очередной раз покрутил ручку).

— Не хочу есть свинку, — сказал Джо.

— Тогда поищем тебе что-нибудь другое, — пообещал Дэнни.

Он понес ребенка к матери. Кэти просто раскачивалась на месте, будто ожидая, когда вновь зазвучит подходящая для танцев музыка. Она была пьяна (это Дэнни понял сразу), но марихуаной от нее больше не пахло. От нее пахло чужим шампунем для волос.

— Хотел бы я знать, при каких это обстоятельствах ты бы согласилась выпрыгнуть из самолета без парашюта? — спросил у нее Дэнни.

— Например, чтобы выбраться из утомительного замужества, — ответила Кэти.

— Поскольку машину веду я, неплохо бы покинуть это веселенькое место еще засветло.

— Мама, Небесная леди — ангел, — восторженно пролепетал малыш.

— Сомневаюсь, — возразила Кэти.

— Она нам сказала, что иногда бывает ангелом, — сказал Дэнни.

— Эта женщина никогда не была ангелом, — с заметным раздражением бросила им Кэти.

На обратном пути в Айова-Сити Джо вырвало. Пока они ехали по шоссе 6, за ними неотступно следовала машина шерифа округа Джонсон. «Может, у нас не горят задние габаритные огни? — подумал Дэнни. — Или этот коп заподозрил, что машина едет как-то странно?» Он стал соображать, какое количество выпитого назвать, если их остановят. К счастью, полицейская машина свернула в сторону «полосы Коралвилл», и Дэнни, облегченно вздохнув, покатил дальше, к центру города. Он так и не мог вспомнить, сколько выпил сегодня. Но зато Дэнни сообразил: увидев его за рулем в спортивных трусах, шериф усомнился бы в любых его словах.

Ничего, уже скоро они будут дома. Вот тут-то малыша и вывернуло.

— Наверное, это картофельный салат запросился наружу, — сказал малышу Дэнни. — Ты потерпи немного. Сейчас приедем.

— Выпусти меня из этой чертовой машины! — потребовала Кэти.

— Здесь? — удивился Дэнни. — Ты хочешь идти до дома пешком?

Он увидел, что жена надела сандалии. Пешком отсюда нужно было идти минут тридцать.

— А кто сказал, что я собираюсь домой? — с вызовом спросила Кэти.

— Понятно, — пробормотал писатель.

Он вспомнил: она кому-то звонила с фермы. Скорее всего, Роджеру. Дэнни остановился у светофора. Кэти открыла дверцу и выбралась из машины.

— Мама, а Небесная леди — настоящий ангел, — сказал ей Джо.

— Думай так, если тебе нравится, — ответила Кэти и захлопнула дверцу.

Дэнни вспомнил, что на ней нет нижнего белья. Но если она собралась к Роджеру, какое это имеет значение?

Через шесть лет, рано утром, вернувшись с ночного дежурства из Больницы милосердия, И Ин рассказала повару, как проезжала по Айова-авеню и видела Дэнни и Джо.

— А почему бы тебя тоже не было в живых, если бы меня сбила машина? — спросил отца восьмилетний мальчишка.

— Потому что обычно дети переживают своих родителей. Если бы ты умер раньше меня, меня бы это убило, — ответил ему Дэнни.

— Ну почему я ее не помню? — наморщил лоб Джо.

— Ты говоришь про маму?

— И про маму. Я и свиней не помню, и что было потом. Ничего не помню, — признался Джо.

— А Небесную леди?

— Помню: кто-то спускался с неба, как ангел.

— Ты действительно это помнишь?

— Вроде да. Ты же мне про нее не рассказывал.

— Нет, не рассказывал.

— Так что тогда случилось? Ну, когда мама вылезла из машины?

Естественно, писатель рассказал сыну отредактированную версию истории о поездке на свиное барбекю. Вторая часть повествования (после их возвращения домой) требовала меньшей цензурной правки (главным образом потому, что Кэти не вернулась вместе с ними).

Когда они подъехали к дому, уже стемнело. Соседей с верхнего этажа не было дома, а редкие прохожие не обратили внимания на мужчину в спортивных трусах, который нес на руках двухлетнего ребенка, идя не особо твердым шагом.

— Свинками пахнет, — сказал малыш Джо, когда они очутились в своей квартире.

— Тебе просто кажется, — возразил писатель.

— Нет, пахнет. Я только не знаю, где они.

— Свинки остались на ферме и уже спят. А это пахнет картофельным салатом, который не подружился с твоим желудком, — сказал Дэнни.

Он тщательно вымыл сына, не забыв и про голову.

При открытых окнах в квартире было тепло. Дэнни уложил Джо в кроватку в одном подгузнике. Если станет холоднее, он наденет на малыша пижамку. Джо быстро заснул. Дэнни принюхался. Ему до сих пор чудился запах свинячьего навоза и детской блевотины. Он вспомнил, что в машине осталось запачканное детское сиденье. Дэнни надел джинсы, сходил за сиденьем и на кухне тщательно его выскреб. (Наверное, для детского желудка было бы лучше съесть кусочек жареной свинины, а не этот сомнительный салат.)

Потом Дэнни сам принял душ и еще раз тщательно вымыл волосы. Он вспомнил: на ферме он выпил пять бутылок пива, а до пива были два молочных стакана вина. Больше пива ему не хотелось. Ложиться спать было рано, а количество выпитого изгоняло всякую мысль о работе. Он не сомневался, что Кэти исчезла на всю ночь.

В доме была водка и барбадосский ром: это пила Кэти, когда хотела скрыть запах перегара. Дэнни разыскал в холодильнике лимон, отрезал кружочек, бросил в высокий бокал, насыпал туда колотого льда и налил порцию барбадосского рома. Он сел в темной гостиной у открытого окна, потягивая ромовый коктейль и глядя на редеющий поток машин на Айова-авеню. Где-то во всю глотку заливались лягушки и жабы. Видно, наверстывали зимнее молчание. Так думалось писателю.

Затем он стал думать о том, какой могла бы быть его жизнь, если бы вместо Кэти он встретил женщину вроде Небесной леди. Наверное, Эми ненамного его старше. Что-то случилось в ее жизни: какие-то события, заставившие ее выглядеть старше своих лет. (Нет, не кесарево сечение. Что-то гораздо хуже.)

Дэнни проснулся и обнаружил себя сидящим на унитазе. На коленях лежал раскрытый журнал, а с пола на писателя взирал сморщенный лимонный ломтик в пустом бокале. Стало прохладнее. Дэнни пошел выключить свет в кухне. Рома в бутылке оставалось на донышке. Дэнни не помнил, когда наливал себе вторую и, возможно, третью порцию. Не помнил он и что сделал с опустевшей бутылкой.

Прежде чем заползать в кровать, он решил проверить, как там Джо. Может, ему удастся натянуть на малыша пижамку. Увы, от этой мысли пришлось отказаться: нынешний уровень ловкости не позволял ему одеть спящего ребенка. Тогда Дэнни закрыл окно в детской комнате и проверил надежность бокового ограждения на кроватке.

При опущенном ограждении Джо не мог бы выпасть из кроватки. Зато он находился уже в таком возрасте, когда мог перелезть через ограждение независимо от того, опущено оно или поднято. Была еще одна опасность: если решетку не закрепить, она может соскользнуть вниз и прищемить ребенку пальчики. Дэнни поднял ограждение и проверил фиксаторы. Джо громко посапывал, лежа на спине. Писатель нагнулся, чтобы поцеловать сына. Это оказалось непростым делом: решетка была поднята, а Дэнни изрядно выпил и, когда стал перегибаться, едва удержался на ногах.

Дверь детской он оставил открытой. (Мало ли, малыш проснется и заплачет.) Дверь их спальни он тоже оставил открытой. Его взгляд упал на будильник возле кровати. Четвертый час утра. Кэти еще не возвращалась от Роджера (а может, и не от Роджера).

Стоило ему закрыть глаза, как спальня начинала вращаться. И тогда Дэнни заснул с открытыми глазами. Либо ему показалось, что заснул, поскольку глаза его оставались открытыми и очень сухими. А проснулся он от утреннего крика за окнами.

— Чей-то ребенок на дороге! — вопил какой-то идиот.

Нос Дэнни уловил запах марихуаны. Должно быть, Дэнни находился в полудремотном (или полубодрствующем) состоянии, поскольку ему сразу подумалось, что орущий человек явно обкурился. Однако запах марихуаны шел не с улицы. Он был совсем близко — этот запах забитого косяка. Он был на соседней подушке. Рядом спала Кэти. Голая, отбросив одеяло. От ее волос сильно пахло марихуаной. (У Дэнни сложилось впечатление, что Роджер постоянно курит марихуану.)

— Чей это ребенок? — орал все тот же голос. — Должны же быть у него родители!

Мало ли в городе орущих придурков? Взять хотя бы дом, что поближе к центру. Женский студенческий пансионат. Оттуда иногда такие вопли доносятся! Но чтобы здесь, в этой части Айова-авеню, да еще на рассвете?

— Ребенок на дороге! — не мог успокоиться этот маньяк.

В спальне было прохладно. Дэнни только сейчас сообразил, что плюхнулся в кровать, не закрыв окон. И Кэти, вернувшись, тоже не удосужилась их закрыть.

— Ну чего заторчал? — накинулась на него Кэти.

Ее голос звучал глухо, будто она говорила, уткнувшись в подушку.

— Это не наш. Наш двухлетка здесь, с нами. Ложись, придурок!

— Где он? — спросил Дэнни.

Он сел на кровати. В голове больно стучало. Дэнни обвел глазами измятую постель. Джо с ними не было.

— Совсем недавно был, — пробормотала Кэти.

Она тоже села на кровати. Ее лицо покрывал странноватый румянец. Впрочем, это не был румянец. Это были следы поцелуев с тем, у кого колючая борода. Мысль о ее поцарапанных щеках прошла параллельно крикам с улицы.

— Слушай, он там у себя верещал, ну я и принесла его к нам, — бубнила Кэти.

Дэнни выскочил в коридор. Кроватка в детской была пуста, а решетка — опущена. Рост Кэти не позволял ей перегнуться через ограждение и взять ребенка на руки. Она всегда предварительно опускала решетку.

Движение по Айова-авеню до самого поворота на Маска-тайн-авеню застопорилось. Похоже, что-то случилось прямо напротив их квартиры на первом этаже. Дэнни выскочил на улицу в одних трусах.

Транспортный поток остановил водитель грязновато-белого фургона. Увидев выбежавшего парня в трусах, дядька посчитал его растяпистым родителем ребенка.

— Это твой ребенок? — заорал водитель, обращаясь к Дэнни.

Наверное, малыша напугали не только громкие крики водителя, но еще и его густые усы и такие же густые бакенбарды. Водитель стоял на бульварчике, куда он загнал Джо. Он словно боялся взять ребенка на руки или даже дотронуться до малыша. Босые ножки утопали в пыльной траве. На нем не было ничего, кроме подгузника. Двухлетний карапуз сумел выбраться из дома, спуститься с крыльца и через тротуар двинулся прямо на проезжую часть. Это чудо, что водитель белого фургона заметил его и сумел вовремя затормозить.

Из машины позади фургона выскочила женщина. Она подбежала к малышу и взяла его на руки.

— Это твой папа? — спросила она, указывая на Дэнни, босого и в спортивных трусах.

Джо начал плакать.

— Да, это мой ребенок. Я спал. Меня разбудили… крики.

Дэнни уже стоял рядом, но женщина не торопилась отдавать ему Джо. (Женщина была средних лет, в очках. На шее висело жемчужное ожерелье. Дэнни не запомнил ни ее лица, ни особенностей фигуры.)

— Ты что ж, приятель, входную дверь не запираешь? Я ведь чуть не наскочил на твоего малыша! — гремел возбужденный водитель. — Скажи спасибо подгузнику. Белый, сразу заметил и тормоз вдавил.

— По-моему, вы просто не следите за своим ребенком. Хорошенькое дело: родители спят и даже не знают, что их малыш ушел из дома! — отчитывала Дэнни женщина в очках.

— Папа, — хныкал Джо, протягивая ручонки к отцу.

— А мать у этого ребенка есть? — допытывалась женщина.

— Она спит. Мы оба спали. Мы вчера очень устали, — бормотал Дэнни.

Женщина неохотно отдала ему Джо.

— Огромное вам спасибо, — сказал Дэнни водителю белого фургона.

— Сдается мне, вы вчера хорошо гульнули, — заявил ему дядька с усами и бакенбардами. — Ты и сейчас еще не просох. Что, и жена твоя хороша?

— О вас следует заявить в полицию, — сказала ему женщина в очках.

— Вы совершенно правы. Только я очень прошу вас этого не делать, — умоляющим тоном произнес Дэнни.

Машины начали громко сигналить, и Джо опять заплакал.

— Я неба не видел. Из окна, — всхлипывал малыш.

— А зачем тебе понадобилось видеть небо? — спросил Дэнни.

К этому времени они, сопровождаемые какофонией гудков, пересекли тротуар и подошли к дому.

— Как же. Вдруг Небесная леди прилетит, а я не увижу, — продолжал всхлипывать Джо.

— Так ты высматривал Небесную леди?

— Да. И не видел. А если она меня ищет?

Айова-авеню была широкой улицей. Для двухлетнего малыша — целое путешествие. И по-своему он был прав: чтобы увидеть небо, ему действительно понадобилось выбраться на проезжую часть. Джо убежал из дома не просто так. Ребенок надеялся, что Небесная леди спустится с неба опять.

— Мама пришла, — сказал Джо, когда они вернулись в квартиру.

Малыш называл их жилище «фартирой». Едва научившись говорить, это слово он произносил только так.

— Да, сынок. Я знаю, что она вернулась.

Когда они пришли, Кэти опять спала. На кухонном столе стояла пустая бутылка из-под рома. Это он выпил все содержимое или Кэти допила, когда вернулась? (Наверное, все-таки он. Кэти не слишком жаловала ром.)

Писатель отнес Джо в детскую и сменил ему подгузник. Он избегал смотреть в глаза сына. Ему было не прогнать страшную картину: мертвый малыш в белом подгузнике лежит на проезжей части и широко раскрытыми, невидящими глазами смотрит в небо.

— И тогда ты бросил пить? — спросил восьмилетний Джо.

Все время, пока он рассказывал сыну эту длинную историю, они стояли спиной к дому, где оба когда-то жили вместе с Кэти.

— Да. Та бутылка рома была последней.

— А мама пить не бросила? — спросил Джо.

— Ей это было не по силам, дорогой, — вздохнул писатель. — Думаю, она и сейчас продолжает.

— Так я все-таки наказан? — снова спросил мальчишка.

— Нет, ты не наказан. Можешь идти, куда захочешь. Или поехать на автобусе. А вот велосипед из твоей жизни отныне изъят. Наверное, мы отдадим его Максу. Будет у него про запас или на детали разберет.

Джо поднял голову к синему осеннему небу. Но оттуда не спускались ангелы, чтобы уговорить отца отменить свое решение.

— А ты сам верил, что Небесная леди — ангел? — спросил Джо.

— Я поверил ее словам. Она сказала, что иногда бывает ангелом, — ответил Дэнни.

Потом писатель изъездил город вдоль и поперек, высматривая голубой «мустанг», но машина как в воду канула. И полиция тоже больше не получала сообщений об этом странном автомобиле. Но в то утро, стоя на Айова-авеню, Дэнни обнял сына за плечи и сказал:

— Подумай о том, что случилось. Голубой «мустанг» по-прежнему ищет тебя. Шесть лет назад, когда ты стоял вон на том месте и на тебе не было ничего, кроме подгузника, возможно, «мустанг» затесался среди других машин. Но тогда ему было не прорваться. Тогда, на твое счастье, тебя заметил водитель белого фургона и застопорил все движение. Быть может, «мустанг» еще в то утро хотел тебя задавить.

— Папа, он что, в самом деле меня высматривает? — допытывался Джо.

— Тебе лучше в это поверить, — сказал ему отец. — Голубой «мустанг» разыскивает тебя, и потому ты должен быть очень осторожен.

— Хорошо, — сказал восьмилетний экс-велосипедист, в душе которого все-таки шевелились сомнения насчет последних отцовских слов.

— Скажи, у тебя случайно нет знакомых двухлетних малышей? — вдруг спросил Дэнни.

— Откуда? Я же с малышней не дружу.

— Конечно. Шесть лет в твоем возрасте — большая разница. Но может, у кого-нибудь из твоих приятелей есть маленький братишка или сестренка. Тебе стоило бы на них взглянуть. Ты бы увидел, как выглядел сам, когда выскочил на дорогу.

Их разговор был прерван внезапно подъехавшим поваром. Его машина остановилась у самого тротуара.

— Садитесь, — велел им обоим Тони Эйнджел. — Сейчас забросим Джо в школу, а потом поедем домой.

— Но Джо даже не позавтракал, — возразил Дэнни.

— Его завтрак у меня с собой. Половину он успеет проглотить, пока мы едем до школы… Залезай в машину, Дэниел, — повторил повар. — У нас возникла… ситуация.

— Пап, что-то серьезное? — встревожился писатель.

— Похоже, Юн по-прежнему замужем, — сказал повар, когда сын и внук сели в машину. — И у нее есть двухлетний ребенок.

— Откуда ты знаешь?

— Я их недавно видел. Муж и дочь прилетели в Америку: навестить Юн и посмотреть, как она тут пишет.

— Так они сейчас у нас дома?

— Это счастье, что к их приезду Юн уже встала и занялась писательством.

Юн умела исчезать из спальни, почти не оставляя следов своего присутствия. Разве что серую ночную сорочку, аккуратно сложенную и засунутую под подушку. Или сорочка была бежевой?

— Ты говоришь, у нее двухлетняя дочка? Пап, я хочу показать этого ребенка Джо.

— Джо что, малышей не видел? Ему надо на занятия, — возразил повар.

— Так Юн замужем? — удивился мальчишка. — И у нее есть ребенок?

— Ты же слышал, что сказал дед.

Дэнни вдруг подумал о романе Юн: замечательно написанном, но изобилующем туманными местами и какой-то общей недосказанностью.

— Джо, тебе сейчас лучше отправиться в школу, — сказал Дэнни. — У тебя еще будет время познакомиться с маленькой кореянкой.

— Но ты же хотел, чтобы я посмотрел на двухлетнего малыша, — напомнил отцу Джо.

— А это еще зачем? — удивился повар.

Он ехал прямо к школе внука и не собирался поворачивать назад.

— Долго рассказывать, — дипломатично ответил Дэнни. — Кстати, а как выглядит ее муж? Он что, действительно корейский гангстер?

— Нет. Мне он говорил, что у себя на родине работает хирургом, — сказал Тони Эйнджел. — Кьюнг прилетел на конгресс хирургов в Чикаго. Решил взять с собой дочку и сделать мамочке сюрприз. Пока длится конгресс, ребенок несколько дней побудет с Юн… Ничего не скажешь, сюрприз.

— Так значит, ее мужа зовут Кьюнг?

В романе Юн мужа-гангстера звали Чинву. Сколько же еще персонажей и ситуаций она просто придумала? И тем не менее Дэнни было не отделаться от ощущения, что роман кореянки весьма автобиографичен.

— Знаешь, ее муж — довольно симпатичный человек, — сказал повар.

— Я сегодня познакомлюсь с дочкой Юн? — спросил Джо, когда его высаживали из машины.

— Успеешь. Ты поесть не забудь. Я позвонил в школу и предупредил, что ты опоздаешь, — сказал внуку повар.

— Не беспокойся, ты еще увидишь малышку, — добавил Дэнни. — Помнишь, чего тебе нужно остерегаться? — спросил он сына, внимательно изучавшего содержимое коробки для завтрака.

— Голубого «мустанга».

— Умница, — похвалил отец.

По дороге домой повар удивил Дэнни еще одной неожиданностью.

— Мы с И Ин решили, что она и ты должны вести себя так, будто вы — пара.

— А этот спектакль еще зачем? — спросил Дэнни.

— Вы с нею одного возраста. Пока этот корейский муж здесь, пусть думает, что вы живете вместе. Он никак не заподозрит, будто я сплю с его женой. По его понятиям, я слишком стар.

— И как мы будем изображать пару?

— Предоставь это И Ин. А ты только подыгрывай.

Как потом вспоминал писатель, изображать любовника И Ин оказалось не самым трудным занятием во всей этой обманной импровизации. Пока корейский хирург находился в доме на Корт-стрит, И Ин прекрасно справлялась с ролью интимной подруги Дэнни. Писателю понравился сеульский хирург: этот человек гордился собой и своей семьей и был несколько ошеломлен устроенным им «сюпризом». Юн, со своей стороны, не скрывала, как она счастлива повидать малышку Су. Кореянка поглядывала на Дэнни, ища у него ободрения, и он, как мог, поддерживал ее. Он даже испытал облегчение, поскольку знал: рано или поздно им с Юн все равно пришлось бы расстаться, а расставание породило бы в его душе сильное чувство вины.

Это был второй год его работы в Писательской мастерской. Дэнни попросил о продлении контракта еще на год. Ему обещали, однако вопрос пока решался. Но даже если он и останется в Айова-Сити на год дольше, Юн за это время все равно не успеет дописать свой роман. Ему предстояло возвращение в Вермонт, а кореянка, как это рисовалось Дэнни, скорее всего, вернется в Сеул.

Хирург Кьюнг поцеловал жену и дочь и с легким сердцем отправился на конгресс в Чикаго. Все выглядело так, словно Юн просто снимала комнату в доме повара, где жил его сын со своей любовницей и восьмилетний внук. Пока длился этот спектакль, И Ин несколько раз подходила к Дэнни сзади, прижималась к нему и целовала в затылок. День был теплым, вся одежда писателя состояла из джинсов и футболки, и потому он ощущал не только шелк пижамы И Ин, но и ее упругое тело. Дэнни не знал, каково Юн видеть эти нежные объятия. Возможно, И Ин и повар сообщили корейской прелюбодейке о своем замысле.

Малышка Су оказалась настоящим сокровищем.

— Вы надеваете ей подгузники? — спросил у хирурга Дэнни, вспомнив Джо, когда тому было два года.

— Дорогой, девочки приучаются проситься на горшок раньше мальчиков, — сказала ему И Ин.

Он сразу заметил упор, сделанный китаянкой на слове «дорогой», но повар и Юн только рассмеялись. Наверное, Юн тоже обрадовалась, что отношения с ее преподавателем нашли такое естественное и гармоничное завершение. (Разве здесь еще требовались какие-то дополнительные объяснения?)

Дни, пока корейский врач был на чикагском конгрессе, прошли сравнительно легко. Джо воочию убедился, насколько невинны и беспечны двухлетние дети. Они ничего не знают об опасностях на дорогах, но готовы поверить в ангелов, падающих с неба. Малютка Су была готова поверить во что угодно.

Ароматная ночная сорочка, засунутая Юн под подушку, оказалась бежевой. Дэнни улучил момент и вернул сорочку кореянке. Теперь в спальне не осталось ни одного следа ее присутствия. Юн спала вместе с малышкой в своей рабочей комнате, обе прекрасно умещались на односпальной кровати. Дэнни предложил, чтобы она укладывала девочку в другой комнате. (Там ночевал хирург, когда вернулся с конгресса. Дэнни заметил, что супруги почему-то спали врозь.)

— Маленькие дети не должны спать без присмотра, — возразила Юн.

Дэнни стало понятно любопытство, с каким Юн смотрела на Джо. Вовсе не праздное любопытство бездетной женщины, как ему казалось. Кореянка мысленно прикидывала, какой будет ее дочь в этом возрасте.

(Все остальное, включая и странный сюжет романа Юн, так и осталось для Дэнни неразгаданным.)

После возвращения с конгресса хирург Кьюнг день или два провел в доме на Корт-стрит, а затем вместе с малышкой Су улетел в Сеул. К моменту их отъезда Юн уже подыскала себе новое жилье. На следующий семестр она записалась к другому преподавателю. Завершила ли она свой запутанный роман — писателя Дэнни Эйнджела это уже не интересовало. Не интересовал его и дальнейший успех (или неуспех) ее литературной карьеры. Во всяком случае, за время пребывания в Айова-Сити Юн показала себя успешной сочинительницей.

А вот успех И Ин, разыгравшей роль подруги Дэнни, продлился несколько дольше. Медсестра отделения неотложной помощи была не из числа флиртующих женщин, однако и через несколько месяцев после того спектакля она нет-нет да и прикасалась случайно к Дэнни или так же случайно проводила костяшками пальцев по его щеке. Потом она инстинктивно спохватывалась и убирала руку. Вряд ли повар замечал это, а если прикосновения китаянки видел Джо, восьмилетний мальчишка не обращал внимания.

— Может, ты хочешь, чтобы дома я носила обычную одежду? — как-то спросила она у Дэнни. — Может, хватит моих пижам?

— Но мы уже как-то привыкли, что ты Пижамная леди, — уклончиво ответил писатель.

— Ты понимаешь, о чем я, — сказала ему И Ин.

Она прекратила ходить в пижамах. Возможно, только спала в них. Обычная одежда стала более надежным барьером между И Ин и Дэнни. И ее случайные прикосновения вскоре тоже прекратились.

— А я жалею, что И Ин больше не носит пижамы, — признался Джо, когда они с отцом шли в школу.

— Я тоже жалею, — ответил Дэнни, но к тому времени на его горизонте уже появилась другая женщина.

После того как Юн исчезла из их жизни (бесследно, как когда-то она исчезла из спальни Дэнни), их жизненный ритм и привычки вернулись в прежнее русло. Шел третий год работы Дэнни в Писательской мастерской. Они снова переехали. Их третий дом тоже был на Корт-стрит, но теперь на противоположной стороне улицы, вблизи Саммита, где у Дэнни завязался осторожный «дневной» роман с несчастной женой университетского преподавателя, который ее обманывал. Джо иногда ходил в переулок посмотреть на трюки, что выделывал Макс на его «запасном» велосипеде, и повздыхать об отцовском запрете. Но переулок перестал быть частью его жизни, как и вороватый опоссум. Иокогамы — Сао и Каори — все так же по очереди нянчились с Джо. Отличительной чертой того года была повышенная (или отчаянная) потребность собираться в «Мао».

Повар заранее знал, до чего сильно он будет тосковать по братьям Чен — почти так же, как по И Ин. Он и не предполагал, что настолько привяжется к гонконгской медсестре. Дэнни знал, что и ему будет недоставать китаянки, но скорее для уюта и душевного равновесия.

Завершению второго айовского периода в жизни писателя предшествовало другое событие — окончание Вьетнамской войны.

Настроение в «Мао» было далеко не радужным. Операция «Порывистый ветер»[167] по эвакуации на вертолетах из Сайгона (Кетчум метко назвал ее операцией «Воздушный понос») серьезно отвлекала внимание персонала, мешая готовиться к обычному открытию ресторана. Источником тревоги, а потом и нескрываемого раздражения стал кухонный телевизор.

Апрель семьдесят пятого года был тяжелым временем для ресторана «Мао». Ресторан четырежды подвергался нападению водителей-вандалов. Один раз в витрину запустили здоровенным обломком бетонной плиты, а другой — бросились увесистым камнем. Сяо Ди называл вандалов «тупыми фермерами-патриотами». Поездки в Чайнатаун за продуктами прекратились: Сяо Ди считал, что ресторан находится на осадном положении, а когда Сайгон падет, осада заведения только усилится. Запас любимых соусов, приправ и пряностей, без которых Агу было не обойтись, таял с каждым днем. (Тони Эйнджел отчасти выручал старшего брата, добавляя в меню итальянские блюда.)

С самого начала года южновьетнамские солдаты дезертировали толпами. Они хватали свои семьи и всеми правдами и неправдами стремились попасть в Сайгон. Должно быть, беглые солдаты верили, что американцы помогут им покинуть страну. За последние две недели апреля американские вооруженные силы перебросили по воздуху шестьдесят тысяч иностранцев и южновьетнамцев. Но в Сайгоне оставались еще сотни тысяч жаждущих вырваться, и с каждым днем они все яснее сознавали, что будут брошены на произвол судьбы. «Будет как в преисподней», — предсказывал Кетчум. («А чего еще мы ожидали?» — говорил он потом.)

«А задумывались ли мы вообще, чем это кончится?» — мысленно спрашивал себя Дэнни.

Они с Джо сидели за своим любимым столиком и ели. С ними была и И Ин. Китаянка простудилась и пропустила дежурство, опасаясь заразить пациентов больницы.

— Чего доброго, еще вас наделю и повара в придачу, — смеясь, говорила она.

— Спасибо за щедрость, — сказал ей Дэнни.

Джо весело смеялся. Он обожал И Ин. «Он будет по ней скучать, — думал Дэнни. — И я тоже буду скучать по времени, когда Джо требовалась нянька».

За одним столиком расположились две пары, за другим — трое мужчин, видимо бизнесменов. Вечер тянулся спокойно и не предвещал никаких потрясений. Впрочем, было еще довольно рано. А-гу подумывал о специальных решетках для витрин, а пока витрины из соображений безопасности наглухо зашили досками, что, конечно же, портило интерьер.

Эти мысли крутились в голове Дэнни, когда из кухни вдруг вышла Иокогама. Лицо японки было белым как мел.

— Ваш отец сказал, что вам стоит пойти на кухню и посмотреть телевизор, — сказала она.

Дэнни встал из-за стола. Джо захотел пойти вместе с отцом.

— Джо, останься лучше со мной, — предложила И Ин.

— Да, посиди здесь, — подхватила Сао или Каори. — Тебе такое не надо смотреть.

— Джо, Сао дело говорит. Я только гляну и вернусь, — пообещал Дэнни.

— Я, между прочим, Каори, — крикнула японка и вдруг заплакала. — Ну почему мы все для вас — на одно лицо? Конечно, мы же «желтые», «узкоглазые». Вам не обязательно помнить наши имена!

— Что там показывают? — спросила И Ин.

Пары за столиком смеялись над чем-то своим и не слышали выплеска Каори. Однако бизнесмены перестали есть. Слова «желтые» и «узкоглазые» заставили их замереть с бокалами пива в руках.

Сегодня метрдотелем была рассудительная и смышленая Цзу Минь. Сяо Ди был слишком взбешен «фермерами-патриотами», и потому старший брат решил не выпускать его из кухни.

— Каори, возвращайся на кухню, — велела рыдающей девушке Цзу Минь. — Зал — не место для плача.

— Так что там показывают? — спросила И Ин.

— Это не для Джо, — уклончиво ответила Цзу Минь.

Дэнни уже скрылся за кухонной дверью.

Кухня сейчас больше напоминала сумасшедший дом. Сяо Ди орал в телевизионный экран. Сао выворачивало в кухонную раковину, в которой обычно мыли кастрюли и сковородки.

В стороне стоял мойщик посуды Эд. Он был алкоголиком и сейчас проходил курс принудительного лечения. Эд воевал во Вторую мировую. О войне ему напоминали несколько выцветших татуировок на руках. Братья Чен взяли его на работу в то время, когда другие молча указывали на дверь, и потому он испытывал к китайцам нечто вроде собачьей преданности. Помимо алкоголизма Эд страдал клаустрофобией, а когда на небольшой ресторанной кухне собиралось много людей, его страх возрастал. Все политические разговоры в «Мао» были для него настоящей китайской грамотой. Он не любил чужие страны, и уход американцев из Вьетнама считал правильным. В войну Эд служил на военном корабле, плававшем в Тихом океане. И вот сейчас одну японскую девчонку выворачивало в его раковину (недавно отмытую дочиста), а другая ревела и никак не могла успокоиться. (Трудно сказать, какие мысли бродили в голове Эда. Возможно, он вспоминал, как убивал японцев. Среди них могли быть и родственники этих близняшек. Если и были, Эда это не коробило.)

— Что там творится, Эд? — спросил у него Дэнни.

— Толком не пойму, но что-то дрянное, — ответил мойщик посуды.

— Киссинджер[168] — военный преступник! — кричал Сяо Ди.

Появление Киссинжера на телеэкране было недолгим. Агу, крошивший лук-шалот, при одном упоминании ненавистного имени взмахивал секачом. Но сейчас опять показывали прямой репортаж из Сайгона. Вражеские танки катили по улицам осажденной столицы Южного Вьетнама, приближаясь к посольству Соединенных Штатов. Голос комментатора за кадром звучал ровно, словно показывали что-то будничное. Около семидесяти американских вертолетов курсировали между тщательно охраняемым двором посольства и американскими военными кораблями. За тот день было спасено шесть тысяч двести человек. Два последних вертолета увозили посла США и морских пехотинцев, охранявших посольство. Через несколько часов Южный Вьетнам капитулировал.

Но самое страшное было не это. Вертолеты могли перевезти л ишь ограниченное число людей, а желавших покинуть Сайгон было гораздо больше. Сотни остались во дворе брошенного посольства. Десятки вьетнамцев цеплялись за полозья двух последних вертолетов, надеясь долететь до кораблей. Кого-то сшибало воздушной струей, у кого-то не выдерживали и разжимались руки. Вьетнамцы падали и разбивались насмерть. Телевидение все это показывало. В цвете.

— Бедные люди, — сказал повар.

Через несколько секунд Сао склонилась над раковиной.

— Для большинства американцев они не люди. Просто «желтые»! — кричал Сяо Ди.

Агу случалось порезать палец, когда передавали спортивные матчи. Но сейчас телеэкран настолько приковал внимание старшего брата, что Агу вместе с луком-шалотом отрезал себе верхнюю фалангу указательного пальца левой руки. Заплаканная Каори лишилась чувств. Повар сумел вовремя оттащить японку от горячей плиты. Дэнни схватил кухонное полотенце и перетянул Агу левую руку. Отрезанная фаланга вместе с нарезанным луком-шалотом валялась в лужице крови.

— Сходи за И Ин, — велел Сао повар.

Эд намочил полотенце и отер ей лицо. Сао была такой же бледной, как Каори. Ее больше не рвало. Словно призрак, японка выплыла из кухни в зал. Через открывшуюся дверь был слышен недовольный голос кого-то из бизнесменов:

— Это что, китайский ресторан или аттракцион для недоумков?

— Агу отрезал себе палец, — бесцветным голосом сообщила И Ин Сао.

Дверь закрылась. Дэнни не слышал, что ответили бизнесмену женщины и ответили ли вообще. (В тот апрельский вечер, когда пал Сайгон, ресторану «Мао» подходили любые эпитеты, включая и «аттракцион для недоумков».)

Дверь вновь распахнулась, и в кухню вошли И Ин с Джо, Цзу Минь и Сао. Дэнни лишь слегка удивило, что вместе с ними не появились посетители: две пары и трое бизнесменов. Правда, столько людей в кухне просто не поместилось бы.

— Слава богу, они все заказали цесарку, — бормотал повар.

Каори села на пол.

— Цесарку заказали только пары. А за тем столиком заказывали равиоли.

— Я и говорю про пары. Их я накормлю первыми.

— Учтите, бизнесмены рассержены и вот-вот могут уйти, — предупредила их Цзу Минь.

И Ин нашла отрезанную фалангу пальца и вытащила ее из кусочков шалота. Сяо Ди, забыв про Сайгон, поддерживал старшего брата, пока повар обрабатывал культю водкой. И Ин, наверное, видела случаи и похуже. Она деловито приставила отрезанную фалангу к культе и велела старшему брату:

— Держите крепко и перестаньте кричать.

Дэнни больше всего досадовал, что Джо дорвался-таки до телевизора. Мальчишка просто оцепенел от зрелища, глядя на вьетнамцев, хватавшихся за вертолетные салазки и срывавшихся вниз.

— Папа, что с ними? — не своим голосом спросил Джо.

— Когда люди падают с такой высоты, они разбиваются насмерть.

— Но они же понимали, что это опасно.

— Оставаться в Сайгоне им было еще опаснее.

Эд закашлялся, отворил заднюю дверь и вышел из кухни. Дверь открывалась в узкий проезд для подвозки продуктов и вывоза мусора. Все подумали, что Эд просто вышел покурить. Но мойщик посуды больше не вернулся.

И Ин вывела Агу с кухни. Он крепко прижимал отрезанную фалангу к остальной части пальца. Но теперь, когда Дэнни снял полотенечный жгут, рана начала сильно кровоточить. Цзу Минь вышла вместе с ними.

— Только бы мне никого не заразить на отделении, — вполголоса твердила И Ин.

— Черт побери, что у вас за ресторан? — крикнул один из бизнесменов. — Здесь кто-нибудь работает или только делает вид?

— Расисты! Военные преступники! Свиньи фашистские! — крикнул им в ответ Агу, оставляя на полу капельки крови.

— Вы у меня сегодня единственные помощники, — сказал сыну и внуку Тони Эйнджел. — Пора браться за дело.

— Если мы не обслужим этих бизнесменов, они уйдут, — забеспокоилась Каори.

— Никто не уйдет! — загремел Сяо Ди. — Им не нравится наш ресторан? Я им покажу аттракцион для недоумков! Они у меня быстро полюбят «Мао»!

Он распахнул дверь и шагнул в зал. Конский хвост, перетянутый красной ленточкой, вероятно, принадлежавшей Спайси, развевался как боевой стяг. Дверь закрылась, но младший брат говорил так громко, что было слышно и на кухне.

— Что вы предпочитаете? Есть лучшую пищу, какую вряд ли пробовали, или умереть? — кричал Сяо Ди. — Азиаты умирают, но вы наедитесь досыта!

— Цесарку подают со спаржей, а гарниром служит ризотто с вешенками. Его нужно полить шалфейным соусом, — объяснял повар Дэнни и Джо. — Ризотто кладите на тарелку осторожно, а не шлепайте, как блин. Запомнили?

— Пап, а где вы достаете цесарок? — спросил Дэнни.

— В Айове, где же еще? Вынуждены обходиться местными продуктами.

— Хотите увидеть, как готовятся ваши равиоли? — спрашивал у бизнесменов Сяо Ди. — Их готовят с пармезаном и маслом из белых трюфелей. Это лучшие равиоли, какие попадали в ваши паршивые желудки! Думаете, масло из белых трюфелей делают в Айове? А не хотите пройти на кухню и посмотреть, как умирают азиаты? Не бойтесь, кровью не запачкаетесь! Они умирают в телевизоре. Что, страшно?

Тони Эйнджел понял, что дело принимает дурной оборот.

— Девушки, любым способом уведите из зала Сяо Ди. Нам только еще неприятностей не хватало. Идите обе.

Повар вышел вместе с японками, неся заказанные порции цесарок.

— Ваши равиоли уже готовятся, и вам их скоро принесут, — сказал он бизнесменам.

Его поразило, с каким сосредоточенным вниманием те слушали тирады Сяо Ди. Причина была проста: в руках младшего брата поблескивал окровавленный секач.

— Сяо Ди, пожалуйста, идем в кухню. Нам очень нужна твоя помощь. Рук не хватает. Нам не управиться, — наперебой твердили китайцу двойняшки.

Они стояли по обе стороны от младшего брата, внимательно следя, чтобы не напороться на его секач. Трудно сказать, подействовали ли на бизнесменов слова Сяо Ди, но все трое остались сидеть и после того, как его увели на кухню.

— Что пьют эти фашистские свиньи? — спросил у «Иокогам» Сяо Ди.

— «Циндао», — ответила не то Сао, не то Каори.

— Принесите им еще. Скажете, за счет заведения. Пусть налакаются вдоволь!

— Пап, а что добавить к равиоли? — спросил Дэнни.

— Зеленый горошек. Только возьми шумовку, чтобы лишнее масло стекло.

Джо вовсе не хотелось быть помощником повара, в особенности когда на экране телевизора мелькали вертолеты. Когда зазвонил телефон, мальчишка оказался единственным, кто не был ничем занят. Он взял трубку. Взрослые подумали, что из больницы звонит И Ин или Цзу Минь, сообщить, как там Агу.

— Звонок от Кетчума. Спрашивают: мы соглашаемся оплатить разговор?

— Скажи, что соглашаемся, — ответил повар.

— Да, мы оплатим этот звонок, — сказал оператору Джо.

— Дэниел, поговори с ним сам. Мне некогда, — попросил повар.

В трубке, пока она переходила из рук в руки, слышался голос Кетчума:

— Эта поганая придурочная страна…

— Привет, Кетчум. Это Дэнни, — сказал писатель.

— Ну как, парнишка? Ты еще сожалеешь, что не попал во Вьетнам? — накинулся на него невидимый Кетчум.

— Нет, не сожалею, — ответил Дэнни.

Его ответ прозвучал не сразу. К тому времени Кетчум уже повесил трубку.

Вся кухня была забрызгана кровью Агу. На телеэкране вьетнамцы срывались с вертолетных салазок и падали вниз. Наверное, повтор. Этот позор Америки будут крутить по всему миру несколько дней подряд. Сын Дэнни смотрел конец войны, на которую не попал его отец.

Иокогамы принесли бизнесменам несколько бутылок пива. Сяо Ди стоял внутри холодильного отсека кухни.

— Тони, наши запасы «Циндао» на исходе, — констатировал младший брат.

Он вернулся из холодильного отсека и вдруг заметил открытую заднюю дверь.

— А куда подевался Эд? — спросил Сяо Ди.

Младший брат вышел в темноту и сделал несколько шагов, озираясь по сторонам.

— Не удивлюсь, если эти вонючие фермеры-патриоты приняли его за одного из нас, «желтых», и убили.

— По-моему, бедняга Эд решил, что с него на сегодня хватит, и пошел домой, — сказал повар.

— Он так тщательно намыл раковину, а меня туда вырвало. Может, он поэтому обиделся? — предположила Сао.

Равиоли были готовы. Японки понесли заказ бизнесменам.

— Не возражаете, если я выключу телевизор? — спросил присутствующих Дэнни.

— Нет, не возражаем. Выключите его, пожалуйста, — почти хором произнесли Иокогамы.

— Эд, где ты? — доносился из темноты голос Сяо Ди. — Эд!.. Похитили, поганые фермеры-патриоты!

— Я могу отвести Джо домой и уложить спать, — предложила одна из японок.

— Вначале я покормлю мальчика, — сказал повар. — Дэниел, ты побудешь немного в роли метрдотеля?

— Конечно. Я еще не забыл, как это делается.

Писатель вымыл лицо, руки и надел чистый передник. Когда он вышел в зал, бизнесмены очень удивились: надо же, не азиат и не устрашающего вида.

— А что там было у вас на кухне? — осторожно спросил один из них, явно не желая, чтобы Сяо Ди услышал его вопрос.

— Прямой телерепортаж о конце войны, — ответил Дэнни.

— Но равиоли просто потрясающие, — признался другой бизнесмен. — Передайте повару нашу благодарность.

— Обязательно передам.

Ресторан не пустовал. Пришла компания университетских преподавателей. Пришли родители, решившие побаловать своих чад-студентов изысканным ужином. Казалось, они даже не знали, что закончилась война во Вьетнаме. Естественно, они же не были на кухне «Мао», когда там показывали Сайгон. (Вряд ли в Америке запись прямого репортажа будут показывать целиком и по всем телеканалам. Выберут самые эффектные куски, день-два покрутят и забудут.)

Агу оставили на ночь в больнице. Каори (или Сао) отвела Джо домой и уложила спать. Дэнни заехал в больницу за И Ин, и они тоже поехали домой. Повар приедет потом, когда «Мао» закроется.

Японская нянька ушла, повар еще не возвращался. Джо спал на втором этаже, а Дэнни сидел на кухне вместе с И Ин. Как и повар с сыном, китаянка тоже не пила ни спиртного, ни пива. Сейчас она делала себе травяной чай, который якобы помогал при простуде.

— Ну вот, наконец мы одни, — сказала ему И Ин. — Почти одни. Я забыла про свою дурацкую простуду.

Чайник только закипал. И Ин стояла со сложенными на груди руками и внимательно смотрела на Дэнни.

— Что? — спросил он.

— Ты знаешь что, — ответила И Ин.

Дэнни первым опустил глаза.

Пауза была слишком тягостной. Дэнни нашел спасительную тему.

— Все забываю спросить: а как движется дело с документами для твоих родителей и дочки?

И Ин сняла с плиты закипевший чайник. Повернувшись к писателю спиной, она медленно наливала кипяток в высокую фарфоровую чашку. Как и все китайские чашки, эта была с крышкой.

— Я начинаю думать: а стоит ли им сюда приезжать? Но пока мне тяжело отказываться от своего замысла. Я так долго к нему шла.

Уже потом, в Вермонте, Дэнни узнал, что И Ин вернулась в Гонконг, где тоже работала медсестрой. (О дальнейшей судьбе Иокогам Сао и Каори повар с сыном так ничего и не знали.)

В тот вечер (вечер окончания войны) И Ин ушла со своим чаем наверх, оставив Дэнни одного. Искушение включить телевизор было очень велико, но писатель ему не поддался. Вместо этого он вышел на улицу и побрел по тротуару. Время двигалось к одиннадцати. Первые этажи домов были сплошь темными. Светились только вторые и третьи, где жильцы читали в постели или смотрели телевизор. В комнатах вспыхивали характерные экранные отсветы. Почему-то сегодня все они были голубовато-зелеными и голубовато-серыми. Что-то разладилось в системе цветопередачи.

Конец апреля в Айове — время достаточно теплое. Окна многих домов были раскрыты. Звук работающих телевизоров выливался на улицу, но разобрать, какую именно передачу смотрят в том или ином доме, Дэнни не удавалось. Ему казалось, что большинство все-таки смотрят новости. Но кто-то вполне мог предпочесть сентиментальную мелодраму или что-то еще.

Если на небе и светили звезды, Дэнни их не видел. Он жил на Корт-стрит почти три года. Это было вполне безопасное место, если не считать голубого «мустанга», за рулем которого никто никогда не видел водителя. Но близилось время возвращения в Вермонт. «Эта поганая, придурочная страна…» — вспомнились ему слова Кетчума. Похоже, старый сплавщик был слишком сердит или слишком пьян, чтобы закончить фразу. Возможно, и то и другое. Но не слишком ли жестоко Кетчум судил об Америке? Дэнни все же надеялся, что их старый друг хватил через край. И с выпивкой, и с суждениями.

— Прошу тебя, позаботься о моем отце и маленьком сыне, — произнес вслух писатель.

Он не знал, к чему или кому обращается. К беззвездной ночи над Айова-Сити? К какой-нибудь чуткой душе, находящейся поблизости и способной услышать? (И Ин, если не спит, услышала бы.)

Дэнни сошел с тротуара на пустую проезжую часть, словно подзадоривая голубой «мустанг» заметить его.

— Прошу тебя, не причиняй вреда ни моему отцу, ни моему сыну. Если тебе обязательно нужно сделать зло, сделай его мне, — сказал он.

Только кто находился там, под невидимыми небесами, способный защищать или причинять зло?

— Небесная леди! — позвал писатель.

Но Эми не говорила, что бывает ангелом круглосуточно. И потом, он восемь лет ее не видел. Ответа с небес не было.

Глава 11. Мед

«Что у меня с памятью?» — думал повар. Скоро ему исполнится шестьдесят. Его хромота стала заметнее. Тони Эйнджел пытался вспомнить рынки, куда они ездили с Сяо Ди — младшим из братьев Чен. Кам-Куо находился на Мотт-стрит[169], а Кам-Ман — в Бауэри[170]. Или наоборот? Повар решил, что это не столь уж важно. Главное, он помнит более существенные моменты.

Он помнил, как прощался с братьями Чен. Как Сяо Ди обнимал его, как Агу шевелил приживленной фалангой указательного пальца и плакал.

— Ше бу де! — кричал Сяо Ди.

(Братья Чен произносили эти слова на шанхайский манер — «Се бу деэ».)

— Ше бу де! — кричал Агу, шевеля своим слегка изуродованным указательным пальцем.

Это выражение Тони Эйнджел услышал гораздо раньше прощания с Айова-Сити и рестораном «Мао». В одну из их шестнадцатичасовых поездок из Южного Манхэттена в Айову (кажется, в это время они ехали по шоссе 80) Сяо Ди разъяснил повару смысл слов «ше бу де». Их произносят, когда человек покидает родину и едет куда-то далеко — в Нью-Йорк, Сан-Франциско или куда-нибудь еще — и, возможно, больше не увидит ни родных, ни друзей детства, ни соседей, с которыми жил на одной улице. Смысл этих слов переводился как «мне невыносимо с тобой расставаться».

— Ты их произносишь, когда не хочешь расставаться с теми, кто у тебя есть, — так говорил ему Сяо Ди.

— Ше бу де, — прошептал повар, стоя на кухне своего любимого «Авеллино».

— Вы о чем, босс? — спросил его помощник Грег.

— Это я с кальмаром разговариваю. Знаешь, Грег, у кальмаров есть одна особенность. Их надо варить либо очень быстро, либо очень долго. А все, что в промежутке, — это вареная резина, но никак не кальмар.

Эти слова молодой повар слышал не впервые и потому лишь хмыкнул в ответ.

Кальмара, которым Тони Эйнджел собирался удивить своего сына, он варил очень долго. Повар добавил в кастрюлю консервированных томатов и томатной пасты, чеснока, базилика, несколько горошинок красного перца и черных маслин. Кедровые орешки и резаная петрушка могли еще подождать: их добавляли в самом конце. Кальмар подавался с макаронными перьями, и все это щедро посыпалось петрушкой. (Пармезан к кальмару абсолютно не годился.) А после кальмара Дэнни съест немного салата из рукколы. Пожалуй, не помешает добавить туда козьего сыра. Повар закупал местный сорт этого сыра и был им вполне доволен.

А сейчас подошел черед вытаскивать пиццу пеперони из духовки ирландской дровяной плиты.

— Ше бу де, — прошептал Тони, обращаясь к плите, и Грег вновь поглядел на него, не понимая, что сегодня творится с их боссом.

— Ты же опять плачешь, — сказала ему Селест. — Неужели не замечаешь? Может, все-таки скажешь, в чем дело?

— Лук резал, — отговорился повар.

— Будет тебе врать, Тони, — сказала официантка. — Это пиццы для тех двух старых задниц? Давай отнесу им. А то эти клуши такие голодные, что того и гляди сожрут Дэнни.

— Бери, пиццы готовы.

Он поддел шумовкой макаронные перья и проверил на вкус, сварились ли. Селест величественно удалялась из кухни, унося пиццы пеперони. Все это время Лоретта глядела на него, будто пыталась что-то расшифровать.

— Что тебе? — не выдержал повар.

— Загадочный вы человек, — сказала Лоретта. — И Дэнни тоже загадочный. Согласны?

— Любишь ты преувеличивать. Вся в маму, — улыбнулся повар.

— А что с кальмаром? Готов? Или вы рассказываете ему историю своей жизни? — спросила Лоретта.

Из зала послышалось взвизгивание Крошки:

— Ой! Какая тоненькая корочка!

— И вправду тонкая, — одобрительно добавила Мэй.

— Наш повар делает замечательную пиццу, — сказал им Селест. — И всегда с тонкой корочкой.

— А что он добавляет в тесто? — заинтересовалась Крошка.

— Да-да, что? Есть у него какой-нибудь секретик? — спросила Мэй.

— Не знаю. Могу спросить, — ответила Селест.

Увидев еду, две старые задницы радостно захихикали и уже забыли об официантке.

— Приятного аппетита, леди, — пожелала им Селест и пошла на кухню.

Крошка и Мэй плотно вгрызлись в пиццу. Им было не до разговоров.

Дэнни с нарастающим любопытством следил за трапезой пожилых соседок. Где еще он видел такую манеру есть? Явно не в Эксетере. Там правила поведения за столом соблюдались очень строго. Правда, еда была никудышная: ее нужно было тщательно выбирать, а выбрав, разговаривать со своими соседями по столу, чтобы не смотреть в тарелку. Разговоры за столом не поощрялись, но это был единственный способ поскорее проглотить малосъедобную интернатскую пищу.

Ожидая заказа, престарелые тетки хихикали и перешептывались, будто девчонки из младших классов. Нет, пожалуй, они больше напоминали каркающих ворон. Сейчас обе онемели и даже не глядели друг на друга. Их локти упирались в стол, а головы застыли над тарелками. Плечи были сгорблены, словно пожирательницы пиццы ожидали нападения сзади. Наверное, если подойти поближе, услышишь их глухое урчание или рычание.

Насколько писатель помнил, в Норт-Энде так не ели. Еда в «Vicino di Napoli» считалась празднеством. Люди собирались не столько набить желудки, сколько пообщаться, насладиться самой атмосферой ресторана. И в «Мао» никто не торопился поскорее перенести содержимое тарелок себе в брюхо. Люди заказывали разные блюда и пробовали друг у друга. Никому и в голову не пришло бы остервенело защищать свою тарелку. А ведь две эти старые задницы оберегали свои пиццы! Они не ели: они жадно хватали, как голодные псы. Дэнни знал, что они подберут все (а то и тарелки вылижут).

— Что-то «Ред сокс» сегодня вяло играют, — сказал Грег.

Но повар был поглощен приготовлением кальмара и не слушал радиорепортаж.

— Дэниелу нравится, когда много петрушки, — говорил он Лоретте.

В этот момент в кухню вернулась Селест.

— Этим старым задницам приспичило узнать, что за «секретик» ты добавляешь в тесто для пиццы, — сказала она повару.

— А ты сама не догадалась? Мед, вот что, — ответил ей Тони Эйнджел.

— Мне бы в жизни не догадаться, — призналась официантка. — Действительно «секретик».

Писатель Дэнни Эйнджел вдруг вспомнил, где люди ели как звери (как эти две пожилые толстые тетки, поглощавшие свои пиццы). Так ели лесорубы, сплавщики и рабочие лесопилок. Мальчишкой он это видел, и не только в отцовской столовой в Извилистом. Подобных «трапез» он насмотрелся в передвижных ваниганах, куда вместе с отцом выезжал кормить сплавщиков и лесорубов. Те всегда ели молча; бывало, даже Кетчум за весь обед не произносил ни слова. Но насколько он помнил, среди лесорубов и сплавщиков никогда не было женщин.

Размышления Дэнни были прерваны Лореттой.

— Сюрприз, — объявила она, ставя перед писателем блюдо из кальмара.

— Я так и думал, что отец приготовит кальмара.

— Скажу твоему отцу, что сюрприз получился лишь наполовину.

Мэй первой расправилась со своей пиццей. Теперь у Крошки были все основания зорко следить за давней подругой.

— Смотрю, тебе не больно нравится твоя пицца, — забросила крючок Мэй.

— Очень даже нравится, — прочавкала Крошка и тут же подхватила с тарелки последний кусочек.

Мэй взглянула на писателя.

— А ему, похоже, что-то вкусненькое принесли. Выглядит аппетитно.

Крошка буркнула в ответ, дожевывая остатки пиццы.

— Что, пицца почти как у Стряпуна? — спросила Мэй.

— Не мели чушь, — ответила Крошка, вытирая рот. — Такую пиццу, как у Стряпуна, я больше нигде не ела.

— Я сказала «почти».

— Может, похожа. Но не та.

— Надеюсь, леди, вы оставили место для десерта? — спросила подошедшая к ним Селест. — Вижу, пицца пришлась вам по вкусу.

— Вы спросили у повара про «секретик»? — напомнила ей Мэй.

— Спросила. Вы ни за что не догадаетесь, — сказала Селест.

— А вдруг догадаюсь? Мед, наверное? — спросила Крошка, и они с Мэй дружно захихикали.

Но их смешки быстро стихли. Официантка как-то странно на них смотрела. (В жизни мало что могло лишить Селест дара речи, но сейчас она онемела.)

— Что молчите? Это мед, да? — торжествующе спросила Мэй.

— Надо же! Повар так и сказал: он добавляет в тесто немного меду, — призналась Селест.

— А теперь вы нам еще скажете, что повар у вас хромой, — давясь от смеха, заявила ей Крошка.

Теперь они обе давились от смеха и вряд ли заметили, насколько красноречивым было лицо Селест. (В эту минуту официантка могла бы сказать им: «Да, повар у нас хромой. Хромает, и еще как», но из-за своего гоготанья они бы ничего не услышали.)

Однако прежде чем две старые задницы зашлись в смехе, Дэнни подслушал обрывки их разговора с Селест. Официантка что-то говорила насчет добавления меда в тесто для пиццы. Потом одна из этих толстых клуш спросила о хромоте повара. Дэнни очень болезненно относился к вопросам об отцовской хромоте. Он помнил, как шантрапа из Западного Даммера дразнила его в школе «сыном хромоножки» и доводила идиотскими шуточками. Только почему Селест так ошеломил разговор с этими глупыми старухами?

— Так вам принести пирог и черничный коктейль? — спросила их Селест.

— А все-таки повар у вас хромой? — гнула свое Мэй.

— Хромает немного.

Через мгновение Селест сама удивилась: зачем она сказала им об этом? Но было поздно, и слова назад не запихнешь.

— Вы нас за дур держите? — спросила ее Крошка.

Слова толстухи задели Селест. Она умела разговаривать с посетителями такого сорта, но сейчас почему-то испугалась. Что-то пошло совсем не в ту сторону, но что именно и почему? Этого официантка не знала. Не знал и Дэнни, однако писателю тоже вдруг стало не по себе.

— Ну хромает наш повар. И добавляет меду в пиццу. Не все ли вам равно? — попробовала дать задний ход Селест.

— Нам, может, очень даже не все равно, — заявила ей Мэй.

— Он у вас щупленький? — спросила Крошка.

— И звать вашего повара как? — продолжила допрос Мэй.

— Наш повар… да, он худощавый, — осторожно выбирая слова, ответила Селест. — А зовут его Тони.

— А-а, — разочарованно протянула Крошка.

— Тони, — качая головой, повторила Мэй.

— Принесите нам один пирог и один коктейль, — сказала официантке Крошка.

— Как-нибудь разделим, — добавила Мэй.

Возможно, на этом бы все и кончилось, не услышь они голоса Дэнни. До сих пор писатель вызывал у Крошки и Мэй лишь обычное любопытство. Дэнни был похож на своего отца в молодости, но толстые клуши уже не помнили, как выглядел Стряпун почти тридцать лет назад. Однако стоило Дэнни заговорить, как они мгновенно вспомнили все. В такой дыре, как Извилистый, человек с правильной, грамотной речью, конечно же, запоминался.

— Леди, позвольте спросить, вы местные или здесь проездом? — спросил он.

— Боже мой, Мэй, — залепетала Крошка. — Тебя этот голос никого не напоминает?

— Напоминает. Давние времена напоминает, — сказала Мэй. — Скажи, а правда этот мистер похож на Стряпуна?

Слова «Стряпун» было достаточно: Дэнни сразу понял, откуда они и почему донимали Селест странными вопросами про мед в тесте и щуплого хромого повара.

— Так ты — Дэнни? Или тоже имя сменил? — спросила Крошка.

— Нет, — торопливо ответил им писатель.

— А чего ж твой отец не выйдет поздороваться с нами? — удивилась Крошка. — Целую вечность не виделись. Тут разговоров на весь вечер хватит.

Селест принесла им десерт. Но разве можно теперь отвлечь их десертом? От силы на несколько минут.

— Селест, тебе не сложно будет сходить на кухню и передать папе, что его хотят видеть две давние знакомые? Скажи ему, что они из Извилистого.

— Нашего повара зовут Тони, — с отчаянием в голосе повторила Селест.

Она достаточно слышала об этом поселке и надеялась, что больше никогда и ни от кого не услышит. (Когда-то повар сказал ей: если кто-нибудь из Извилистого случайно его увидит, ему придется бежать и отсюда.)

— Вашего повара зовут Стряпун, — со смехом объявила официантке Крошка.

— Скажите ему, что мы подавились, — хихикнула Мэй. — Тогда он сразу прибежит.

— Ты хотела сказать, приковыляет, — поправила ее Крошка.

На этот раз они не залились своим кудахчущим смехом. Дэнни показалось, что Крошка и Мэй брали реванш за какое-то давнее событие, которое имело самое прямое отношение к его отцу.

— А у тебя такой же красивый голос, какой был у твоего папочки, — сказала писателю Мэй.

— Индианка поди тоже тут работает? — спросила Крошка.

— Нет. Джейн… давно умерла, — ответил Дэнни.

Селест не помнила, как пришла на кухню. Увидев мать, Лоретта затараторила:

— Мам, ты что, не видела, сколько новых посетителей в зале? Я едва сумела принять у них заказы. А ты столько времени говорила с этими старыми перечницами.

— Эти старые перечницы — из Извилистого, — не обращая внимания на сетования дочери, сказала повару Селест. — Они просили тебе передать, что… подавились. Вот так-то, Стряпун.

Тони Эйнджел разительно изменился в лице. Таким его здесь еще никто не видел. И никто никогда не называл его здесь Стряпуном.

— Что-то случилось, босс? — спросил Грег.

— Это все из-за меда в пицце, — упавшим голосом произнесла Селест. — Зачем я сказала им про мед?

— Крошка и Мэй… Все кончено, дорогая, — сказал Тони Эйнджел, обращаясь к ней.

Селест заплакала.

— Мама, что вообще произошло? — встревожилась Лоретта.

— Вы меня не знаете, — заявил им всем повар. — Вы никогда не узнаете, куда я отсюда уеду.

Он снял передник и бросил на пол.

— Принимай руководство, Грег, — сказал он помощнику.

— Но ведь они даже не знают твоей фамилии… если только Дэнни им не скажет, — пыталась остановить его всхлипывающая Селест.

Лоретта обнимала мать, сама готовая заплакать.

Повар вышел в зал. Возле дверей кухни стоял Дэнни.

— Пап, учти: они не знают фамилии Эйнджел, — шепнул писатель.

— Спасибо хотя бы на этом.

— Мэй, и это у них называется легкой хромотой? — громко спросила подругу Крошка.

— Здравствуйте, леди, — официально приветствовал старух повар, остановившись на почтительном расстоянии от их столика.

— А по-моему, хромота стала еще сильнее, — сказала Мэй.

— Издалека путь держите? — спросил их повар.

— Ты сначала скажи, Стряпун, зачем поменял свое имя? — поинтересовалась Крошка.

— Тони выговорить легче, чем Доминик. Кстати, тоже итальянское имя, — ответил повар.

— Ты жутко выглядишь, Стряпун. Бледный, будто в муке извалялся, — без обиняков заявила ему Мэй.

— Если вы не забыли, кухня — не то место, где полно солнца.

— У тебя такой вид, будто ты под камнем прятался, — высказала свои наблюдения Крошка.

— И чего это вы с Дэнни так нас испугались? — удивилась Мэй.

— Они не испугались. Мы же не из их компании. Дэнни еще мальчишкой принца из себя корчил, — напомнила подруге Крошка.

— И где вы теперь живете? — спросил у них повар.

Он надеялся, что эти старые задницы обосновались где-нибудь поблизости: в Вермонте или в штате Нью-Йорк. Но по их виду, а особенно по манере говорить он понял: Крошка и Мэй по-прежнему жили в округе Коос.

— В Милане, — ответила Мэй. — Иногда видим твоего дружка Кетчума.

— Хоть бы поздоровался. Проходит мимо, будто и не узнал, — обиженно сказала Крошка. — Вы втроем носы задирали. Нет, вчетвером. Индианка тоже была хороша!

— Однако… — Голос повара прервался. — У меня полно дел на кухне.

— Помню, как ты хотел положить меду в тесто для пиццы. Я тебе мед достала, а ты раздумал. А теперь вспомнил и кладешь? — усмехнулась Мэй.

— Да, — сухо ответил повар.

— Пойду-ка я на их кухню и сама посмотрю, — вдруг сказала Крошка. — Не верю я ни папочке, ни сынку. Врут поди. А эта девка Джейн прячется на кухне. Ей же было не отлепиться от Стряпуна!

Повар и Дэнни не тронулись с места, чтобы помешать Крошке осуществить свой замысел. Мэй молча ждала возвращения подруги.

— Там у них две официантки. Обе плачут. Второй повар, молодой. Еще пара сорванцов: один вроде со столов убирает, другой посуду полощет. Индианки нет. Может, и впрямь померла, — отчиталась вернувшаяся Крошка.

— Ну и видок у тебя, Стряпун, — не могла успокоиться Мэй. — Ты как будто сунул свой конец не в ту дырку. Вы оба хороши. У тебя-то хоть жена есть? Дети? — спросила она Дэнни.

— Ни жены, ни детей, — все так же торопливо ответил ей Дэнни.

— Врет, — поморщилась Крошка. — Не верю ни одному его слову.

— А ты сейчас будешь нам заливать, что никого не окучиваешь? — спросила у повара Мэй.

Повар молча глядел на сына. Мысли обоих бешено неслись. Отец и сын находились уже далеко от «Авеллино». Сколько времени у них есть на сборы и отъезд отсюда? Куда бежать теперь? Сколько дней пройдет, прежде чем эти старые задницы где-нибудь пересекутся с Карлом, и что они расскажут Ковбою об этой встрече? (Карл жил в Берлине, Кетчум — в Эрроле. Милан находился посередине.)

— Ты лучше меня спроси, — предложила подруге Крошка. — Я сразу поняла: Стряпун трахается с официанткой. Той, что постарше. Она ревет, как на похоронах.

Повар повернулся, собираясь уйти на кухню.

— Дэниел, скажи им, что все угощение — за счет ресторана. Пиццы, десерт. Словом, все.

— Можешь не повторять, Дэнни. Мы слышали, — сказала Мэй.

— Это ты так встречаешь старых знакомых? — крикнула вслед удаляющемуся повару Крошка. — Не присел за столик, не расспросил, как живем. Даже не сказал, что рад нас видеть.

— Он нам всю радость показал. По самую задницу, — подхватила Мэй.

— Не нужны нам твои подачки, Стряпун! — крикнула Крошка.

Она было направилась в кухню, но остановилась.

Мэй достала бумажник и швырнула деньги на столик Дэнни. Денег было больше, чем стоило угощение.

— Вот, смотри! Платим за все. И за несъеденный пирог, и за коктейль. Мы к нему не притронулись.

Ее взгляд упал на блокнот Дэнни.

— Что это ты там корябаешь? Папочкины доходы подсчитываешь? Бухгалтером у него заделался?

— Да, — ответил Дэнни.

— Идите вы во все дырки со своим папочкой! — бросила ему Крошка.

— Стряпун хромал, а нос тянул вверх. Как же, он лучше всех нас! И сынок в него пошел. Они же самые умные! — завелась Мэй.

Дэнни хотелось, чтобы толстухи поскорее убрались из ресторана. Тогда хоть можно будет прикинуть, сколько у них с отцом времени: достаточно или совсем мало. И начать что-то делать: прежде всего — позвонить Кетчуму.

Но в зале помимо разъяренных Крошки и Мэй и растерянного Дэнни оставались посетители. За сдвинутыми столиками сидели восемь человек, у которых, скорее всего, еще не приняли заказ. Три супружеские пары успели заказать блюда, но не знали, когда их принесут и принесут ли вообще. Внимание всех было приковано к пожилым сварливым теткам. Дэнни вдруг показалось, что Крошка и Мэй никогда не уйдут из ресторана, а станут призраками «Авеллино».

На прощание они погрозили Дэнни пальцем и ушли, шумно хлопнув дверью. Похоже, от потрясения Крошка и Мэй забыли, где оставили машину. Некоторое время они стояли на тротуаре, затем все-таки побрели мимо «Лэтчиса» к супермаркету.

Когда бывшие жительницы Извилистого удалились, Дэнни обратился к посетителям:

— Я приношу вам свои извинения за этот инцидент и за то, что вам пришлось ждать. Я сейчас потороплю персонал, и вас обслужат.

Еще не докончив эту официально-вежливую фразу, Дэнни понял, что выдает желаемое за действительное. Неизвестно, когда заплаканные Селест и Лоретта смогут вернуться к работе (если вообще смогут).

Кухня находилась в плачевном состоянии, и это был тот случай, когда иносказательное выражение превратилось в буквальное. Плакали все, даже уборщик столов и мойщик посуды. Селест распласталась на полу, а Лоретта стояла возле нее на коленях.

— Перестань на меня кричать! — орал в телефонную трубку повар. — Знал бы, что ты начнешь мне морали читать, не звонил бы тебе!

(Дэнни понял, что отец разговаривает с Кетчумом.)

— Грег, посетителям нет дела до наших бед, — обратился к молодому повару Дэнни. — В зале — четырнадцать человек. Скажи, что им передать, и я передам.

Слезы молодого повара капали в кастрюлю с винным соусом и на блюдо с накрошенным розмарином.

— Твой отец сказал, что «Авеллино» настал конец, — всхлипывал Грег. — Он сказал: это его последний вечер в ресторане. Он выставит «Авеллино» на продажу, но, пока заведение не купят, мы можем сами вести дела, если сумеем.

— Грег, мы что, умеем управлять рестораном? — выкрикнула Селест.

— А я и не говорил, что умеем, — огрызнулся молодой повар.

— Для начала, пошлем «Ред сокс» подальше, — сказал Дэнни, покрутив ручку приемника. — Если вы все в истерике, пусть лучше в зале слышат музыку, чем ваши стенания.

— Кетчум, да я наизусть помню все твои слова! Ну сколько можно повторять, что Вермонт слишком близко от Нью-Гэмпшира? — продолжал кричать в трубку повар. — Ты можешь дать какой-нибудь дельный совет?

— Грег, я должен что-то сказать посетителям, — напомнил всхлипывающему парню Дэнни.

— Скажи им, пусть закажут что-нибудь попроще, — выдавил из себя Грег.

— Лучше скажи им, чтобы шли по домам, — предложила Лоретта.

— Нет, пусть остаются! — уже со злостью в голосе возразил помощник повара. — Мы их обслужим.

— Не будь дураком, Грег, — сквозь рыдания сказала ему Селест.

Дэнни вернулся в зал. Компания из восьми человек о чем-то спорила. Скорее всего, о том, уходить или оставаться. Три супружеские пары, кажется, смирились со своей участью и были готовы ждать.

— Уважаемые посетители! — сказал им Дэнни. — У нас на кухне возникло нечто вроде кризиса. Я не шучу. Непредвиденная ситуация. Мы не имеем права злоупотреблять вашим временем, поэтому я предлагаю вам либо уйти, либо заказать что-нибудь попроще. Пиццу или макаронное блюдо. Кстати, у нас есть превосходный сатай из говядины. И кальмары.

Дэнни подошел к винной полке и взял две бутылки достаточно дорогого красного вина. Сам он перестал пить шестнадцать лет назад, когда еще был Дэниелом Бачагалупо, но писатель не забыл марки хороших вин.

— Вино за счет ресторана, — объявил Дэнни, подав ожидающим и бокалы.

За штопором придется сходить на кухню и взять его у Селест или Лоретты. Кто-то из посетителей робко попросил пива.

— Сейчас будет. С пивом у нас проблем нет, — улыбнулся Дэнни. — Я бы посоветовал вам «Моретти»[171].

Селест он застал уже на ногах, но в зал с таким лицом лучше было не выходить. Лоретта выглядела более или менее успокоившейся.

— Одну бутылку «Моретти» на столик для восьмерых. Остальным я выставил вино. Запиши на мой счет, — сказал он Лоретте. — Пробки открыть сумеешь?

— Постараюсь, — шмыгнула носом Лоретта.

— Я тоже могу работать, — неуверенно сказала Селест.

— Дэнни, оторви своего отца от телефона, пока с ним не случился сердечный приступ, — сказал писателю Грег.

— Я не собираюсь снова менять свое имя! — кричал в трубку повар. — Я не хочу уезжать из своей страны! Слышишь, Кетчум? Почему это я должен убираться из Штатов?

— Пап, дай я с ним поговорю.

Дэнни поцеловал отца в лоб и забрал у него трубку.

— Привет, Кетчум, — начал он.

— Ну вы и вляпались! — орал старый сплавщик. — Крошка и Мэй! Да эти вонючие задницы теперь несколько дней не успокоятся. Еще и от себя приплетут! Понятно, вам на это плевать. И уж как только этим сукам встретится Карл, Ковбою сразу будет доложено, где вас искать.

— Кетчум, мы это тоже поняли. Скажи, сколько времени у нас есть? Реального времени?

— Реального времени у вас не осталось! — отрезал Кетчум. — Вам нужно было сваливать еще вчера. А теперь — как можно быстрее убирайтесь из страны.

— Из страны? — переспросил Дэнни.

— Ты же знаменитый писатель! Какого рожна ты должен жить в этой дерьмовой стране? — спрашивал его Кетчум. — Писать ты можешь где угодно. Скажешь, не так? А сколько времени осталось Стряпуну до пенсии? Да и он может стряпать где угодно. Верно? Только не надо больше открывать ничего итальянского. Ковбой обязательно будет искать по названиям. И фамилию Стряпуну нужно сменить.

— Крошка и Мэй даже не слышали фамилию Эйнджел, — сказал старому сплавщику Дэнни.

— Зато Карл может услышать, пока вас разыскивает. Через полгода, через год. Кто-нибудь ему брякнет.

— Так что, и мне менять фамилию? Кетчум, пойми, я же писатель. Я не могу каждый год называться по-новому.

— Можешь оставить, — угрюмо согласился Кетчум. — Ковбой в читателях не замечен. Это я тебе гарантирую. Но Стряпуну больше нельзя оставаться Тони Эйнджелом. Пусть уж лучше опять будет Домиником Бачагалупо! Дэнни, не позволяй ему снова открывать заведение с итальянским названием. Слышишь? Даже за границей.

— Хорошо. О себе мы позаботимся. Но не забывай, у меня есть сын. И он — американец. Что, и ему бежать за границу?

— Помнится, Джо собирался учиться в Колорадо, — сказал Кетчум.

Для Дэнни это была больная тема. Его расстроило решение сына поехать учиться в Колорадский университет в Боулдере[172]. По мнению Дэнни, сын мог бы выбрать более серьезный университет. Боулдер интересовал Джо не из-за университета, а из-за возможности заниматься горнолыжным спортом. К тому же, как узнал писатель, в этом городе очень любили устраивать всевозможные вечеринки и сборища.

— Карл даже не знает, что у тебя есть сын, — напомнил Кетчум. — Если вы свалите из страны, я позабочусь о Джо.

— В Колорадо переберешься, что ли? — спросил Дэнни.

— Не перескакивай события, писатель, — осадил его Кетчум. — Сначала уберитесь из этого долбаного Вермонта. Оба! А пока парень не уехал в Колорадо, я за ним присмотрю.

— Может, и нам с отцом переехать в Колорадо? — вслух раздумывал Дэнни. — Он немного похож на Вермонт. Там тоже горы, но высокие. Боулдер — университетский город. Нам всем нравилось в Айова-Сити. Писатели неплохо приживаются в университетских городах. И отец нашел бы себе там работу. Разве в Боулдере не нужны хорошие повара? Я не говорю про итальянские рестораны…

— Выдумки оставь на бумаге! — оборвал его Кетчум. — Сейчас ваши мысли должны быть простыми, как кучка енотьего дерьма. Планы будешь строить потом. Я когда-то вам говорил: сбежите один раз, будете бегать всю жизнь! Думаешь, Карла заботит, что вы — семья? У Ковбоя семьи нет, и он — поганый убийца. Что еще хуже — он вбил себе в башку, что ухлопать вас — его миссия!

— Знаешь, Кетчум, даже простые мысли требуют обдумывания. Мы пока ничего еще не решили. Я тебе потом позвоню.

— Карл туп и ничего о других странах не знает. Учти это, — сказал ему Кетчум. — Но Бостон для него — не заграница. Думаешь, Колорадо так далеко, что Ковбой не припрется туда вас искать? Не знаю. Знаю только, Колорадо во многом похож на Нью-Гэмпшир, и люди там привыкли ходить с оружием. Заведешь себе пушку, это никого волновать не будет. Согласен?

— Вроде согласен. Я же знаю, Кетчум, что ты нас любишь.

— Я обещал твоей матери заботиться о вас, — рявкнул Кетчум, и его голос дрогнул.

— Ты как раз это и делаешь, — сказал ему Дэнни, но Кетчум уже повесил трубку.

Потом он не раз будет мысленно воссоздавать тот вечер, который так внезапно подвел черту под вермонтским периодом их жизни. Он запомнил даже песню, звучавшую по радио: это был Нил Янг[173], певший «After the Gold Rush»[174]. Хит семидесятых. (Уйдя со спортивной волны, Дэнни, сам того не желая, вновь вернулся на любимую передачу Грега «Старые, но нестареющие».)

А повар уже снова помешивал соусы и раскатывал тесто для нескольких порций пиццы. Грег что-то жарил, затем оторвался от гриля, чтобы открыть духовку и достать оттуда готовое блюдо. Официанток в кухне уже не было, а уборщик столов заполнял корзиночки для хлеба.

Мойщик посуды ждал появления грязных тарелок и читал какую-то книжку в мягком переплете. Наверное, в школе задали. Теперь школьники не очень-то охотно читают сами. Дэнни спросил парня, что он читает. Юный мойщик посуды смутился и показал писателю потертый экземпляр его романа, выпущенного массовым изданием. А вот какой роман читал парень — этого Дэнни не запомнил. Не до того было. Слишком сильным оказался хаос, порожденный внезапным появлением в «Авеллино» Крошки и Мэй.

Но на этом вечер неприятных сюрпризов не кончился. Писателя ожидало скорое их продолжение.

«Вы кого-нибудь встретите», — говорил писателю Курт Воннегут, когда Дэнни в первый раз уезжал из Айова-Сити. Тогда от него только что ушла Кэти. Но предсказание Воннегута до сих пор не сбылось. Или пока не сбылось. В общем-то, он по-прежнему может кого-нибудь себе найти. Ему всего сорок один год. Другое дело, что он не слишком-то и пытался искать. Неужели он надеялся, что однажды Небесная леди вновь спустится с небес прямо в его жизнь? Но почему? Только лишь потому, что он не мог забыть эту женщину?

Тогда Воннегут сказал молодому и еще никому не известному писателю и другую фразу: «Быть может, капитализм отнесется к вам по-доброму». Ее Дэнни вспоминал сейчас, возвращаясь из Браттлборо в Патни. И откуда Курт это знал?

За какой-то час две старые вздорные клуши разметали вроде бы налаженную, устоявшуюся жизнь двух других людей. Очень скоро Дэнни и его отцу придется уносить ноги из Вермонта. А пока, словно на прощание, «усадьба» в Патни сияла огнями. Каждый, кто ехал по Гикори-Ридж-роуд, видел эту иллюминацию. Свет горел в каждом окне, в каждой комнате, во всех зданиях, словно рекламируя доброту капитализма по отношению к автору бестселлеров Дэнни Эйнджелу.

Неужели сюда нагрянуло умопомрачительное количество гостей и они устроили празднество? И неужели им тесно в гостевом доме и поэтому они заняли второй дом, построенный Дэнни для себя и Джо? Более того, они проникли даже в «писательскую хижину». Кто же затеял это бесшабашное и безудержное веселье.

Однако Дэнни помнил: уезжая, он оставил свет лишь в кухне жилого дома. Во всех остальных помещениях (и строениях) было темно. И музыки на повышенной громкости тоже не было (писателю бы в голову не пришло включить музыку одновременно в жилом и гостевом домах). Тем не менее музыка гремела и там и там. Вдобавок везде были открыты окна. Удивительно, что еще никто не вызвал полицию. Хотя «усадьба» находилась далеко от соседей, возможно, кто-то ехал мимо и его насторожило это яркое и оглушительное зрелище. Во всяком случае, сам Дэнни увидел электрическое зарево и услышал какофонию звуков еще задолго до того, как свернул в проезд к своей «усадьбе».

Он въехал во двор, выключил мотор машины и погасил фары. Других машин во дворе не было, если не считать автомобиля Джо, стоявшего в открытом гараже с того времени, как сын приезжал домой. (Джо катался на нем только здесь.) Дэнни заметил, что свет горит и в гараже. У него мелькнула шальная мысль: вдруг это Эми спустилась с небес и заранее предупреждала его о своем появлении?

Шальную мысль он прогнал. Следующее, что пришло Дэнни в голову: кто-то решил над ним подшутить. Но кто? Армандо де Симоне такие шутки были несвойственны. Других близких друзей у Дэнни здесь не было. Случалось, за чем-нибудь заезжали соседи. Но они всегда предварительно звонили, чтобы не ехать зря. Дэнни мысленно перебирал имена своих знакомых из других городов, бывавших в Патни. Едва ли кто-либо из них мог явиться без приглашения да еще начать хозяйничать в чужом доме.

А что, если Крошка и Мэй уже позвонили Карлу? Дурацкая мысль. Во-первых, эти старые задницы не знали, где Дэнни живет. Но даже если предположить совсем уж невероятное: они каким-то образом узнали, Карл прыгнул в машину и помчался сюда, — сколько ему добираться из Берлина? Не на вертолете же он полетит. И потом, как ни туп был бывший помощник шерифа, он предпочел бы действовать в темноте.

Дэнни попытался остановить разыгравшееся воображение и рассуждать спокойно. Никакого мыслимого повода устраивать празднество не было. Даже если бы такая отчаянная затея и пришла в голову Армандо и Мэри, они бы не выбрали эту музыку. Де Симоне любили танцевать, но они были людьми поколения «Битлз». То, что гремело из окон, относилось к восьмидесятым годам. Нечто подобное любил слушать Джо, когда приезжал домой. (Названия композиций Дэнни не знал. Оба звуковых потока были одинаково отвратительны и вдобавок конфликтовали друг с другом.)

От легкого постукивания по боковому стеклу машины писатель подпрыгнул на сиденье. К счастью, это был его приятель Джимми, местный патрульный. Из-за гвалта Дэнни даже не слышал, как полицейский подъехал и встал сзади.

— Дэнни, что у вас с музыкой? — спросил Джимми. — По-моему, она громковата и ее стоило бы немного приглушить.

— Джимми, я вообще не включал музыку, — ответил писатель. — И свет повсюду я тоже не включал.

— Тогда кто в вашем доме?

— Ума не приложу. Я никого не приглашал.

— Может, кто-то заезжал к вам и уехал? Вы мне позволите взглянуть? — спросил полицейский.

— Конечно. Я пойду вместе с вами.

— Скажите, а вам в последнее время не приходило писем от каких-нибудь свихнутых читателей? Никто не изливал своих восторгов? Или, наоборот, ненависти?

— Что-то не припомню, — ответил Дэнни.

Время от времени ему писали люди, повернутые на религии, и злобные моралисты, жаловавшиеся на «непристойный» язык и «чересчур откровенные» сексуальные сцены.

— Нынче любая задница мнит себя цензором, — высказался по этому поводу Кетчум.

Когда выйдет его роман «К востоку от Бангора» («абортивный», как мысленно называл свое произведение Дэнни), стоит ожидать всплеска читательской ненависти. Но он не помнил, чтобы даже в самых резких письмах читателей содержались прямые угрозы.

— То есть вы никому не становились поперек дороги и никто не грозил с вами рассчитаться? — спросил полицейский.

— Есть один тип. Он вбил себе в голову, что должен поквитаться с моим отцом. Опасный человек. Но он живет далеко отсюда и уж точно не знает, где живу я.

Осмотр они начали с кухни жилого дома. Там был легкий беспорядок. Дверца духовки была открыта. На рабочем столе лежала опрокинутая бутылка оливкового масла, но с плотно завернутой пробкой, так что на стол не вытекло ни капли. Дэнни прошел в гостиную и выключил гремевшую стереосистему. Тут он заметил лампу с кофейного столика, которая переместилась на кушетку. Между тем незваный гость (или гости) ничего не разбили и не сломали. Это был не вандализм, а странное озорство. Например, телевизор работал, но без звука.

Музыка продолжала играть, но уже тише. Дэнни прошел в столовую, чтобы выключить второй источник шума. Стулья вокруг стола стояли на своих местах, но один был перевернут. Полицейский склонился над столом и что-то разглядывал. Когда Дэнни выключил магнитолу, Джимми спросил его:

— Вы знаете, чей это пес? Кажется, я встречал его по дороге на Вестминстер-Вест. Собаки принадлежат некоему Роуленду Дрейку. Возможно, он вам знаком. Парень когда-то учился в Уиндеме.

На столе лежал кобель-полукровка, убитый сегодня Забиякой. Лежал, вытянувшись, с оскаленной мордой. Одна из окоченелых лап прижимала письмо, которое Дэнни напечатал и опустил в ящик хиппующего плотника. Под машинописной фразой писателя: «Можно считать, что мы квиты?» — хиппи нацарапал что-то от руки.

— Сейчас попробую угадать его ответ, — сказал Дэнни. — Держу пари, что этот хмырь написал: «Да пошел ты!» Или нечто похожее.

— Вы угадали, Дэнни, — усмехнулся патрульный. — Слово в слово. Думаю, вы его знаете.

Что-что, а это имя и эту фамилию он помнил. Армандо де Симоне был прав: когда-то Дрейк учился у Дэнни, правда недолго. Он бросил учебу после первого семинара. Тогда Дэнни сказал надменному юнцу, что хорошее произведение редко получается без основательной авторской правки. Роуленд представил, по сути, черновик. Парень обладал довольно посредственной творческой фантазией и вдобавок не желал или не умел шлифовать написанное. Отдельные куски его сочинения были наспех приметаны. Дрейк не обращал внимания на ключевые моменты повествования, в описаниях отделывался общими фразами, а его язык напоминал забор из неструганых досок.

— Я занимаюсь писательством, а не переписыванием, — с апломбом заявил он тогда. — Меня интересует лишь творческая часть. Пусть какой-нибудь редактор шлифует, если это ему так нужно.

— Переписывание — это тоже писательство, — попытался объяснить самоуверенному юнцу Дэнни. — Иногда правка и переделывание целых кусков — самая творческая работа.

Роуленд Дрейк презрительно усмехнулся и покинул аудиторию и Уиндемский колледж. Тогда этот парень не был таким волосатым, возможно, идеи хиппи еще не захватили его.

У Дэнни была довольно плохая память на лица, что мешало его нынешней репутации знаменитого писателя. Он встречал кого-нибудь и думал, будто видит этого человека впервые. И вдруг тот утверждал, что они тогда-то и там-то уже встречались. Вряд ли Дрейка особо задело, что Дэнни не вспомнил его, а просто попросил придержать собаку (а сегодня и двух).

— Да, я знаю Роуленда Дрейка.

Дэнни рассказал патрульному все: и про недолгую учебу плотника-хиппаря в Уиндемском колледже, и про сегодняшнее столкновение с Дрейком. Разумеется, он рассказал и об убийстве Забиякой пса-полукровки, который теперь лежал на обеденном столе. Письмо, напечатанное Дэнни, говорило само за себя: писатель сделал попытку установить мир с этим хамоватым хиппи. Однако хиппующий плотник Дрейк не понял смысла слов «мы квиты», как некогда студент Дрейк не понял, что правка и переписывание бывают наиболее творческими моментами в создании произведения.

Дэнни и Джимми прошлись по всем комнатам жилого дома, ставя вещи на свои места и гася свет. У Джо в ванной комнате они обнаружили целую ванну холодной воды. Между тем на пол не пролилось ни капли. В комнате сына один из снимков борцовских состязаний с участием Джо был снят со стенного крючка, положен в изголовье кровати и подперт подушкой. В ванной Дэнни, на штанге с душевой занавеской висел купальный халат писателя (причем на плечиках). На дне ванны лежала электробритва и стояли ботинки, которые Дэнни надевал с вечерним костюмом. Возле дверей спальни громоздилась гора полотенец.

— Этот Дрейк — заурядный мелкий пакостник, — сказал Джимми. — Скорее всего, сынок состоятельных родителей. А иначе на какие средства он уже несколько лет живет здесь и «ищет себя»? Ему бы хотелось нагадить по-крупному, но боится. Знает, что в конце концов взыщут с родителей, а те его по головке не погладят.

Такие же мелкие пакости встречались повсюду. Когда Дэнни и полицейский зашли в гараж погасить свет, на сиденье машины Джо валялся тюбик зубной пасты, а под солнцезащитный козырек была засунута зубная щетка.

Гостевой дом встретил их аналогичными «шалостями» плотника-хиппаря. Регулятор громкости включенного музыкального центра был вывернут до упора, но звук у телевизора — тоже выключен. Все светильники лежали на боку без абажуров (пирамида из абажуров украшала кухонный стол). Несколько картин висели вверх тормашками. Покрывала были сдернуты, простыни измяты, так что создавалось ощущение, будто на кроватях кто-то спал.

— Раздражает, но не слишком, — признался патрульному Дэнни. — Озорство дефективного подростка.

— Согласен.

— Я все равно продаю эту ферму, — сообщил Дэнни.

— Надеюсь, не из-за визита Дрейка?

— Нет, конечно. Но теперь мне будет легче это сделать.

Поскольку Дэнни знал, что они с отцом скоро уедут и «усадьба» Патни будет продана, возможно, вторжение Роуленда Дрейка в частную жизнь писателя не казалось последнему таким уж серьезным… пока они с патрульным не зашли в «писательскую хижину». Естественно, здесь тоже повсюду горел свет. Часть бумаг валялась на полу. Однако здесь Дрейк переступил порог дозволенного. Ущерб, причиненный им писателю, был куда ощутимее, чем если бы он что-то сломал или разбил.

Все эти дни Дэнни занимался вычитыванием гранок романа «К востоку от Бангора». Подтверждая свои слова о необходимости шлифовки, доработки, а порою и переработки некоторых фрагментов романа, он даже на полях гранок оставлял пометки и вопросы. Все это наглядно доказывало, что Дэнни Эйнджел был не только писателем, но и переписчиком своих произведений. И это же изрядно разозлило несостоявшегося писателя (писательствующего плотника) Роуленда Дрейка. Он понял, что у Дэнни вскоре должен выйти новый роман. На гранках Дрейк сорвался.

Черным несмываемым маркером «Шарпи» он накарябал свои комментарии на обложке той части гранок, что еще не была вычитана писателем. Другим «Шарпи» — тонким, красного цвета — он оставил собственные измышления на каждой странице. Естественно, замечания плотника-писателя были предельно поверхностными и откровенно глупыми. Но у него хватило времени оставить след своего гнусного присутствия едва ли не на каждой странице (а их было более четырехсот). Дэнни вычитал три четверти романа, и, невзирая на придирчивое отношение к своему творчеству, пометки и вопросы встречались лишь на пятнадцати или двадцати страницах. Роуленд Дрейк замарал их, сделав нечитаемыми. Он прекрасно понимал, что творит. В нормальных условиях это стоило бы Дэнни еще пару недель работы. Возможно, даже меньше. Между тем издевательство над непрочитанной частью воспринималось как нечто большее, чем чисто символическое вторжение.

Сейчас, когда случайная встреча в ресторане вновь напомнила повару и сыну, что они — беглецы и погоня за ними продолжается, нападение Роуленда Дрейка на шестой роман Дэнни угрожало оттянуть публикацию «К востоку от Бангора» на несколько месяцев (вплоть до полугода). Выпуск романа планировался на осень восемьдесят третьего. (Возможно, теперь он выйдет только к зиме следующего года. При всем том, что сегодня свалилось на Дэнни, ему понадобится время, чтобы восстановить в памяти сделанные пометки и вычитать оставшуюся часть.)

«Перепиши свое говенное заглавие» — было написано сочным черным цветом на обложке романа. «Поменяй псевдоним, от него тошнит!»

А на страницах гранок (на каждой из четырехсот с лишним) Роуленд Дрейк красным писал какую-нибудь отъявленную банальщину. Иногда он подчеркивал фразу или обводил кружком слово и снабжал свою «правку» туманным комментарием. Сплошь и рядом попадались эмоциональные оценки вроде «Сейчас блевану!», приказы «Переписать!» и «Вырезать!». Под влиянием случившегося сегодня с его псом Дрейк в некоторых местах крупно вывел: «Собакоубийца!» Реже встречались пометки «Хромает!» и «Слабо!». Если плотник-писатель находил какой-то эпизод или диалог затянутым, он на всю страницу растягивал свою оценку: «Длинно!» Всего лишь дважды (но Дэнни этого хватило) Дрейк признался: «Я тоже трахал эту Фрэнки!» (Дэнни только сейчас сообразил, что у Дрейка с Фрэнки был непродолжительный роман. Может, он посчитал, что Дэнни отбил у него подружку, и корни враждебности тянутся оттуда?)

— Вы только посмотрите, Джимми, — сказал Дэнни, подавая ему изуродованные гранки.

— Ну и ну!.. Добавил он вам работы. — Патрульный стал листать страницы. — А это что? «“Год собаки” не взялся бы печатать такое дерьмо!» — вслух и с немалым изумлением прочитал Джимми.

Если патрульный чего-то не мог понять в поведении людей, его лицо всегда принимало ошеломленное и даже страдальческое выражение. По долгу службы этому копу пришлось застрелить достаточно собак, однако у него самого были грустные глаза лабрадора-ретривера. Высокий, худощавый, с вытянутым лицом, Джимми вопросительно глядел на Дэнни, ожидая, что тот хоть как-то объяснит ему причину безумств Роуленда Дрейка.

— «Год собаки» — это был небольшой литературный журнал. Сейчас уже не помню, то ли его издавал Уиндемский колледж, то ли группа студентов колледжа.

— Фрэнки — это женщина? — спросил Джимми, продолжая листать гранки.

— Да.

— Подождите, не та ли, что одно время жила здесь?

— Она, Джимми.

— «Пишешь криво!» — прочел патрульный. — Ну и ну, — вздохнул он.

— Джимми, вы не находите, что Дрейк должен сам закопать своего мертвого пса?

— А я отвезу ему труп. И там мы с ним немного поговорим, — сказал Джимми. — Вообще-то, вы имеете полное право подать на него в суд. Его прижмут.

— Мне этого не нужно. Я же говорил вам, что уезжаю, — напомнил патрульному Дэнни.

— Я сумею поговорить с Роулендом.

— Будьте осторожны, Джимми. Вторая собака может накинуться на вас. Тоже кобель. Обычно нападает сзади.

— Если понадобится, я пристрелю этого пса. Я стреляю в собак только в случае необходимости, — сказал патрульный.

— Знаю.

— Не могу представить, чтобы кто-то имел зуб на вашего отца, — сказал Джимми. — Поквитаться с поваром? Боже мой, за что? Дэнни, расскажите мне про того опасного типа, — попросил полицейский.

«Ну вот и еще один перекресток дороги», — подумал писатель. Чем они были, эти перекрестки, где резкий поворот вправо или влево манил возможностью все изменить? Разве Кетчум не убеждал тогда Дэнни и его отца вернуться в Извилистый и вести себя так, будто они ничего не знают об убийстве Индианки Джейн? Разве было заранее предопределено, что семнадцать лет назад на кухню «Vicino di Napoli» отправится Пол Полкари? А если бы туда пошел кто-то другой, кому хватило бы духу нажать этот чертов спусковой крючок Кетчумова дробовика?

И разве сейчас обстоятельства не складывались так, что появлялась очередная возможность перестать быть беглецами? Можно ведь обо всем рассказать Джимми. Об Индианке Джейн, Карле, Пам по прозвищу Норма Шесть. Рассказать, как этот поганый Ковбой, разгуливавший по Извилистому со своим длинноствольным кольтом сорок пятого калибра, потом стал помощником шерифа, а недавно ушел на пенсию. Наконец, что им мешает попросить Кетчума пристрелить этого мерзавца в каком-нибудь глухом местечке? Дэнни знал: если бы отец попросил Кетчума напрямую, Кетчум убил бы Ковбоя. Старый сплавщик не убивал Пинетта Счастливчика и не уродовал тому лоб штамповочным молотом. Счастливчик спал, когда к нему кто-то пробрался и убил. Но не Кетчум. Может, они с Пинеттом и ссорились, но у Кетчума не было причин убивать того парня. А вот причин убить Карла у него предостаточно.

Но Дэнни сказал своему другу-патрульному совсем другое:

— Тот тип возненавидел отца из-за женщины. Мы тогда жили в лесном поселке. Отец, естественно, работал поваром, а этот человек был местным констеблем. В общем, мой отец спал с сожительницей констебля. Тот об этом узнал и поклялся отомстить отцу. Потом констебля сделали окружным помощником шерифа, но он продолжал разыскивать моего отца. Теперь он ушел на пенсию, однако у нас есть причины думать, что он не оставил своего замысла расправиться с Тони Эйнджелом. У этого копа всегда были нелады с психикой. Навязчивая идея.

— Бывший коп, одержимый навязчивой идеей… вашему отцу не позавидуешь, — сказал Джимми.

— К счастью, бывший помощник шерифа стареет. Вряд ли его хватит надолго с этим поисками.

Лицо патрульного было задумчивым. Казалось, он поверил рассказанному, но лишь отчасти.

Возможно, Джимми насторожило, что писатель, обычно так любящий рассказывать подробности, сейчас говорил туманно. (Казалось бы, что мешало Дэнни рассказать патрульному, как в двенадцатилетнем возрасте он убил сковородкой женщину, ошибочно приняв ее за медведя?) Но писатель больше не произнес ни слова, и Джимми решил, что это семейное дело Дэнни и его отца. К тому же патрульного ждали насущные и неотложные дела. Нужно было отвезти мертвого пса Роуленду Дрейку и растолковать этому волосатому хаму кое-какие азбучные истины. В частности, рассказать, что его ожидает за вторжение в чужое жилище и порчу гранок, если писатель даст делу ход.

— У вас найдется большой пластиковый мешок для мусора? — спросил Джимми. — Из тех, что зеленого цвета? Я запакую пса и отвезу владельцу. А вам, Дэнни, сейчас стоило бы немного поспать. О свихнутом престарелом копе можем поговорить в другой раз. Если захотите.

— Спасибо за помощь, Джимми.

Ну вот, он только что проскочил очередной перекресток на жизненной дороге. Вопрос выбора даже не стоял: им с отцом оставалось лишь крутить руль и ехать дальше. Сколько же сейчас бывшему Ковбою? Карл — ровесник Кетчума и Пам Нормы Шесть. Значит, ему шестьдесят шесть. Не так уж он и стар, чтобы спустить курок. Пока еще сил на это ему хватит.

Дэнни следил за удалявшейся машиной патрульного. Судя по габаритным огням, он сейчас поворачивал на Гикори-Ридж. Скоро Джимми подъедет к автомобильному кладбищу, где обитали Дрейк и уцелевший пес-полукровка. Дэнни вдруг отчаянно захотелось узнать, как повернутся события, когда патрульный вручит этому наглому хиппи зеленый пластиковый пакет с дохлым псом. Чем это кончится? Достаточно ли Дрейку будет полученного урока, или случившееся только подхлестнет его жестокость? Так часто бывает, когда в основе событий лежит нечто жестокое.

Дэнни понял: он должен об этом знать. Писатель сел в машину и выехал из «усадьбы». Он гнал по Гикори-Ридж, пока не заметил впереди хвостовые огни машины патрульного. Тогда Дэнни сбавил скорость. Он продолжал ехать за машиной Джимми, сохраняя дистанцию. Должно быть, патрульный заметил свет его фар и понял, что Дэнни едет следом. Писатель не собирался подъезжать к самому кладбищу старых машин. Достаточно остановиться и вслушиваться. В случае чего звук выстрела он услышит.

Оказалось, что времени на сборы у Дэнни с отцом было больше, чем они предполагали, но они мудро решили его не транжирить. На сей раз отец с сыном послушались Кетчума. Разве не был прав их давний друг, когда твердил, что Вермонт совсем рядом с Нью-Гэмпширом? Сумели бы, например, Крошка и Мэй добраться до Айова-Сити и попасть в «Мао»? Вряд ли. Интересно, а какова вероятность, что кто-нибудь из округа Коос попадет в Боулдер, где Джо вскоре будет учиться в университете? Вроде бы вероятность мала, однако на этот раз писателя убедили слова Кетчума. Хватит испытывать судьбу. Правда, покинуть родину будет непросто (здесь Кетчум ошибался), ведь речь шла не о временном отъезде. По замыслу старого сплавщика, они должны будут уехать из Штатов навсегда. (Кетчум даже знал, куда именно.)

На следующий день после разрушительного вторжения Крошки и Мэй в «Авеллино», рано утром, Кетчум позвонил повару и Дэнни. Старый сплавщик находился не то в состоянии рассудительного похмелья, не то в состоянии мимолетной трезвости. Разумеется, он сначала позвонил повару, затем Дэнни, но писателю показалось, будто Кетчум говорит с ними обоими сразу. Тон у него был довольно раздраженный.

— Целых тринадцать лет Ковбой думал, что вы уехали в Торонто. Карл знал, что Эйнджел оттуда, и решил, что вы свалили в Канаду. Верно? Я и без ваших подтверждений знаю, что верно, — гремел в трубку Кетчум.

Повар слушал его словоизлияния на кухне «Авеллино», где сейчас сидел, потягивая крепчайший эспрессо. «Боже милостивый. Ну почему Кетчуму обязательно нужно так орать? — думал повар. — Или он считает, что его не поймут, если он будет говорить нормальным голосом?»

По мнению Кетчума, границы воображения Крошки и Мэй были меньше кучки дерьма, оставленного енотом. Эти суки всегда пробавлялись сплетнями, а уж в старости — тем более. Но даже при их безмозглости они не помчатся в Берлин сообщать Карлу потрясающую новость и не станут ему звонить. Начнется с того, что они переругаются, обсуждая, как и когда это сделать. Крошка предпочтет выжидать, пока Карл не сделает ей какую-нибудь пакость или не скажет что-нибудь обидное. Мэй будет довольно неуклюже намекать ему, что узнала кое-какие интересные вещи, доводя Карла до бешеного желания вытрясти из нее эти сведения. И пока эти старые задницы будут тешиться, разыгрывая привычную интригу, у повара и Дэнни есть немного времени на сборы.

В своем разговоре с Дэнни Кетчум высказался конкретнее:

— Слушай меня внимательно. Карл знает, что в пятьдесят четвертом вы свалили не в Торонто, а в Бостон. Скоро он узнает, что из Бостона вы перебрались в Вермонт. Само собой, он сунется в этот ваш Браттлборо, но вас и след простыл. Тогда он решит, что вы переехали еще в какой-нибудь штат, и начнет искать. И уж меньше всего он будет помнить про Торонто. Вот куда вам теперь надо ехать! Понял? Там тоже говорят по-английски. У тебя там вроде и издатель есть. Так оно, Дэнни? И для Стряпуна там куча работы найдется. Только пусть не затевает ничего итальянского. Слышишь, Стряпун? Не то приеду и сам тебя ухлопаю!

Дэнни хотел было напомнить Кетчуму, что тот сейчас говорит с ним, а не с отцом, но промолчал.

Кетчум все больше распалялся. Дэнни почти не слушал его, прокручивая подкинутую старым сплавщиком идею. Не такую уж плохую, надо признаться. Дэнни пару раз бывал в Торонто на встречах с читателями. Город ему понравился. (В той степени, в какой ему вообще нравились города. Он не настолько горожанин, как его отец.) Канада — это уже другая страна. Но она граничит со Штатами. И от Торонто не слишком далеко до Боулдера, где собирался учиться Джо. Само собой, Дэнни хотелось узнать, как сын все это воспримет, не говоря уже о реакции отца.

Едва Кетчум успел буркнуть: «Пока!» — и повесить трубку, телефон у Дэнни зазвонил снова. Конечно же, это был его отец.

— С тех пор как наш свихнутый Кетчум обзавелся телефоном, нам покоя не стало от его звонков, — сказал повар. — Представляешь, если он еще и факс поставит? Мы начнем получать целые простыни его посланий! И там будут сплошные большие буквы и восклицательные знаки.

— Пап, а как тебе идея Кетчума? — спросил Дэнни. — Что ты думаешь насчет Торонто?

— Мне все равно, куда мы теперь поедем. Я только очень жалею, что втравил тебя во все это. Тогда мне казалось, что я тебя спасаю.

У отца дрогнул голос. Дэнни понял: повар плачет.

— Я никуда не хочу ехать, — признался Тони Эйнджел. — Мне очень нравится здесь.

— Пап, я знаю. И понимаю: тебе нелегко опять трогаться с места. Но сам посуди: разве мы можем остаться здесь? А в Торонто нам будет хорошо. Я это знаю.

— Дэниел, я не могу попросить Кетчума застрелить Карла. Понимаешь, не могу, — признался повар.

— Понимаю. Я тоже не могу его об этом просить.

— Дэниел, у тебя ведь действительно есть издатель в Канаде?

В отцовском голосе Дэнни вдруг уловил незнакомые, старческие нотки. Предвестники надвигающейся старости. Отцу еще не исполнилось шестидесяти, но сейчас ему по голосу можно было бы дать гораздо больше. И тревога, тревога дряхлого старика, которому уже трудно без посторонней помощи.

— Если у тебя в Торонто есть издатель, — продолжал повар, — надеюсь, он нам поможет обосноваться там.

— Она поможет. Мой тамошний издатель — женщина. Пап, я уверен, что она поможет. Нам с тобой там будет легко. И мы найдем какое-нибудь местечко в Колорадо, чтобы видеться с Джо. А Джо будет приезжать к нам. И потом, не нужно думать, что мы переселяемся в Канаду навсегда. Просто уезжаем туда на время. Хотим прочувствовать, каково жить в Канаде. Ты согласен?

— Согласен, — ответил повар, но Дэнни слышал его всхлипывания.

«Я бы хоть сегодня уехал из Вермонта», — думал Дэнни. Он был далеко не так привязан к своей «усадьбе» в Патни, как повар — к «Авеллино» и жизни в Браттлборо. После появления в ресторане Крошки и Мэй, не говоря уже о визите Роуленда Дрейка и оставленного им дохлого пса на обеденном столе, Дэнни чувствовал: он готов покинуть Вермонт безоглядно и навсегда.

Встреча двух этих старых задниц с Карлом — лишь вопрос времени. Ковбой, конечно же, попрется в Вермонт, но будет уже слишком поздно. Армандо и Мэри де Симоне взялись помочь с продажей «усадьбы» в Патни. Если Карл и сунется туда — там уже будут жить другие люди, ничего не знающие о прежнем владельце. И Уиндемского колледжа, где преподавал писатель Дэнни Эйнджел, больше нет (точнее, есть, но под другим названием и с иным профилем). Теперь там Лэндмарк-колледж, где учатся люди с определенными нарушениями в развитии речи. Когда Ковбой приедет в Браттлборо, никакого ресторана «Авеллино» в городе уже не будет. Куда бы ни направил свои стопы молодой повар Грег — его Карл ни за что не найдет. По настоянию Тони Эйнджела Селест и Лоретта с ребенком уедут из города. Ковбою придется убраться несолоно хлебавши. Может, даже подумает, не наврали ли ему эти старые толстые задницы (а уж они ему все распишут, не жалея красок).

Но действительно ли Карл так непроходимо туп, как об этом постоянно твердит Кетчум? Что, если с тех пор, как он бросил пить, его умственные способности и детективные навыки несколько улучшились? Вопрос даже не столько в этом. Бывший помощник шерифа проведет в Вермонте нечто вроде частного расследования. Вопрос: всплывет ли в ходе этого расследования фамилия Эйнджел? Вряд ли. В одном Дэнни был уверен: Карл точно не пойдет в «Книжный подвал», чтобы расспрашивать о поваре и его сыне!

— А ты ведь знал, что Стряпун осел в Вермонте, — говорил потом старому сплавщику Карл. — Так знал, Кетчум?

— Стряпун? Он что, еще жив? — изобразил искреннее удивление Кетчум. — Вот уж не думал, что этот хромоногий парнишка протянет так долго. Никак он тебе встретился?

— Будь осторожен, Кетчум. Будь очень осторожен, — угрожающе процедил Карл.

— А я всегда осторожен. Как на свет появился, с тех пор и осторожничаю, — ответил Ковбою Кетчум.

Но с того вечера, как они с Джимми обнаружили на обеденном столе дохлого пса, Дэнни просто не терпелось поскорее покинуть Вермонт.

Добравшись до проезда, ведущего вверх, к ферме Барретт, Дэнни свернул туда и, проехав еще немного, остановился. Теперь он находился на территории, принадлежащей этой любительнице животных. Писатель знал, что Барретт ложится рано и не заметит машины, остановившейся на пути к ее дому. Он встал достаточно далеко от дома и конюшни. Даже лошади не учуют его присутствия. К тому же он выключил фары и заглушил мотор. Дэнни просто сидел в машине, открыв окна и глядя в сторону Вестминстер-Веста.

Поздний вечер (почти ночь) был теплым и безветренным. Дэнни знал: в такую погоду он без труда услышит выстрел за две мили отсюда. Он не знал другого: действительно ли ему хочется услышать этот выстрел? И что вообще будет означать для него звук выстрела (либо его отсутствие)? Нечто большее, чем вопрос жизни или смерти агрессивного пса-полукровки, принадлежащего Роуленду Дрейку и имеющего обыкновение нападать сзади.

В сорок один год Дэнни вновь чувствовал себя двенадцатилетним. Наверное, есть ощущения, которые вгоняют тебя в возраст, когда ты их впервые пережил. Он вспомнил туманную ночь — ночь их бегства из Извилистого. Он тогда сидел в отцовском «понтиаке», оставленном возле дома Пам Нормы Шесть. Дэнни вслушивался, ожидая в любую секунду услышать выстрел из кольта сорок пятого калибра — излюбленного оружия Карла. Этот звук означал бы, что отец его мертв. Услышав выстрел, Дэнни должен был взбежать на второй этаж, постучаться в дверь и попросить, чтобы его впустили. И тогда о его дальнейшей судьбе заботился бы Кетчум. Таков был план, и Дэнни выполнял свою часть: он сидел в машине, всматриваясь и вслушиваясь в дождливую мглу. Выстрел так и не прозвучал, но временами Дэнни казалось, что он вслушивается до сих пор.

Возле дороги на Вестминстер-Вест, в проезде, ведущем к дому его бывшей любовницы, Дэнни Эйнджел весь превратился в слух. Он надеялся, что никогда не услышит выстрел ковбойского кольта сорок пятого калибра. Однако писатель постоянно помнил об этом выстреле: выстрел подспудно присутствовал в его сознании, и вот в этом-то состоянии сознания Дэнни начал опасную умственную игру со своим воображением, которая называлась «что, если». Что, если патрульному не понадобится убивать второго пса Роуленда Дрейка? Что, если Джимми как-нибудь сумеет убедить плотника-писателя смириться с гибелью первой собаки и прекратить дальнейшую конфронтацию? Могло бы это означать конец насилия или снятие угрозы насилия?

Вот тогда писатель понял, что именно он надеется услышать: ничего. Он очень надеялся ничего не услышать. Если не прозвучит выстрел, это будет означать, что его отцу ничего не угрожает; что Ковбой, как когда-то Пол Полкари, так и не сможет спустить курок.

В машине Джо они нашли на сиденье тюбик зубной пасты и зубную щетку, воткнутую за солнцезащитный козырек. Дэнни старался не думать о том, что сказал по этому поводу Джимми. Вернее, старался считать обе находки частью озорства, устроенного Роулендом Дрейком. Писателю было неприятно и тревожно думать о словах, сказанных патрульным:

— Не хотел вам говорить, Дэнни, но мне доводилось останавливать ребят, выпивающих у себя в машине. У них почти всегда под рукой была зубная щетка и паста. Почистил зубы — и от тебя не пахнет, родители ничего не заподозрят.

Однако Дэнни предпочитал считать эти злосчастные пасту и щетку элементами дерзкой выходки Роуленда Дрейка. Писатель не желал допускать даже мысли, что его сын пьет за рулем.

Был ли Дэнни суеверным? (Большинство писателей, верящих в исполнимость сюжета, суеверны.) Дэнни не хотелось думать и о словах, которые Небесная леди сказала двухлетнему Джо, поцеловав малыша в лоб: «Если ты когда-нибудь попадешь в беду, я вернусь».

«Только не в такую темную ночь, как эта», — подумал писатель. Когда такая темень, ни один парашютист — даже Небесная леди — не сможет разглядеть место приземления.

Облака, принесшие дождь, совсем закрыли скудно мерцавшую луну. Капли влетали в открытое боковые окна машины Дэнни и стучали во ветровому стеклу, делая темноту еще более непроницаемой.

Патрульный уже доехал до подъема к лачуге Дрейка. Что теперь сделает Джимми? Будет просто сидеть в машине, пока Дрейк ее не заметит и не выйдет? (И выйдет ли один или в сопровождении второго пса, любящего нападать сзади?) А может, патрульный не захочет тратить время на ожидание и, особо не раздумывая, вылезет из машины и постучится в дверь лачуги Дрейка?

Дэнни едва успел об этом подумать, как услышал стук в противоположное боковое окошко. В лицо писателю ударил луч фонарика.

— Слава богу, это всего лишь ты, — сказала Барретт.

В руках его бывшей любовницы поблескивала винтовка. Барретт открыла дверцу и уселась рядом. На ней были высокие резиновые сапоги и накидка от дождя. Забравшись в машину, женщина откинула капюшон. Ее длинные светлые волосы разметались по плечам. Под накидкой не было ничего. (Дэнни, разумеется, знал, что Барретт спала обнаженной.)

— Дэнни, ты соскучился по мне? — спросила она.

— Похоже, это не я тебя разбудил, — не отвечая ей, сказал Дэнни.

— Где-то час назад мне пришлось пристрелить одну из лошадей. Ветеринар бы ей все равно уже не помог.

Она сидела по-мужски, широко расставив колени. Карабин, зажатый между ее стройных, красивых ног танцовщицы, глядел дулом в пол. То был старенький затворный «ремингтон»[175], стрелявший стандартными патронами[176]. Эти подробности Дэнни узнал от Барретт еще несколько лет назад, когда она охотилась на оленей неподалеку от его фермы. Она и сейчас охотилась на оленей. Местом охоты служил заброшенный яблоневый сад. Там Барретт уложила из своего «ремингтона» не одного оленя. (Повар называл это «избирательной» любовью к животным. Дэнни знал достаточно таких «избирательных» любителей живности.)

— Я знаю, как тебе тяжело терять лошадей, — сказал Дэнни.

— А я знаю, как ты не любишь разные железки вроде этой. — Барретт подбородком указала на винтовку. — Но я не узнала твою машину. Кажется, у тебя новая. Вот и приняла меры предосторожности. Согласись, когда чья-то машина останавливается в твоем проезде, это подозрительно.

— Я соскучился по тебе, — солгал ей Дэнни. — Я уезжаю из Вермонта. Вот и пытаюсь кое-что вспомнить перед отъездом.

Здесь он говорил правду. А вот рассказать «избирательной» любительнице животных историю о мертвом псе писатель не мог, не говоря уже о том, что он сидел здесь и ждал решения судьбы второго пса. И уж совсем его не тянуло рассказывать о хаосе, порожденном несколько часов назад вторжением Крошки и Мэй.

— Значит, уезжаешь насовсем? — спросила Барретт. — Странно. С чего это вдруг? Я думала, тебе здесь нравится. И твой отец очень любит Браттлборо.

— Мы оба уезжаем. Я не могу оставить его здесь. Мы с ним… одиноки.

— Расскажи мне, — попросила Барретт.

Она зажала приклад винтовки между ног, взяла руку Дэнни и просунула под накидку, себе на грудь. Барретт была такой же миниатюрной, как Кэти (странно, что он раньше этого не замечал). В разрывах между облаками вновь появилась луна, и ее серебристое мерцание достигало сумрака кабины, отчего белые волосы Барретт светились, словно волосы призрака Кэти.

— Мне очень захотелось попрощаться с тобой, — сказал ей Дэнни.

Здесь он говорил почти правду. А вообще разве не сладостно лгать, лежа в теплых руках хрупкой женщины, которая старше тебя? Лгать и ни о чем больше не думать.

— Ты милый, — сказала ему Барретт. — Слишком печальный, чтобы быть в моем вкусе, но очень милый.

Дэнни поцеловал ее в губы, едва не вздрогнув: слишком призрачным было сияние ее светлых волос, оно разливалось и по ее вытянутому лицу. Барретт закрыла свои бледно-серые, холодные как лед глаза. Это позволило Дэнни вести наблюдение из окна машины. Ему не хотелось пропустить машину Джимми, когда патрульный поедет обратно.

Сколько нужно времени, чтобы вручить мертвого пса в пластиковом мусорном мешке владельцу и прочитать этому наглому и упрямому хиппи лекцию? Дэнни был почти уверен: если бы патрульному пришлось застрелить вторую собаку Дрейка, он бы услышал выстрел. Писатель вслушивался. Он вслушивался, даже когда говорил с Барретт. (Лучше целоваться, чем разговаривать. Поцелуи почти бесшумны, и он ни за что не пропустит выстрел, если патрульный все-таки выстрелит.)

— Поедем ко мне, — прошептала Барретт, отстраняясь от его поцелуев. — Я совсем недавно застрелила свою лошадь. После этого мне хочется принять ванну.

— Конечно, — сказал Дэнни, но его рука не потянулась к ключу зажигания.

Патрульная машина еще не проезжала мимо, и звука выстрела тоже не было слышно.

Писатель попытался вообразить разговор патрульного Джимми и хиппующего плотника, несостоявшегося писателя Роуленда Дрейка — великовозрастного сына состоятельных родителей, который до сих пор «искал себя». Возможно, они сидели за кухонным столом. Дэнни хотелось видеть, как Джимми чешет за ухом пса-полукровку. Многие собаки очень любят, когда им чешут за ушами. Но Дэнни никак не давалась эта мысленная картина, отчего он и не торопился заводить мотор.

— Что это? — вздрогнула Барретт.

Выстрел оказался громче, чем он ожидал. Странно, лачуга Дрейка находилась в двух, если не в трех милях отсюда. Дэнни неправильно оценивал звук выстрела из револьвера Джимми. (Он считал, что патрульный вооружен револьвером тридцать восьмого калибра. Писатель не любил оружие, в том числе и револьверы, и потому не знал, что Джимми предпочитал «уилдэй магнум»[177], называемый также «уилдэй сэрвайвор».) Дэнни слышал, как стреляет кольт сорок пятого калибра. Неведомый ему револьвер стрелял громче, чем любимая «пушка» Карла.

Барретт вздрогнула. Ее рука инстинктивно потянулась к винтовке.

— Браконьеры поганые. Утром обязательно позвоню Джимми.

— Почему Джимми? — удивился писатель. — Почему не егерю?

— От него никакого толку. Этот дурень боится браконьеров, — ответила Барретт. — А Джимми знает их всех наперечет. И Джимми они боятся.

— А-а, — только и мог произнести Дэнни, который ничего не знал о браконьерах.

Дэнни завел мотор, зажег фары и включил дворники. Они с Барретт закрыли оба боковых окна. Потом он развернул машину и повел ее по узкому проезду к ферме, где жила Барретт и ее лошади. Он не знал, какая часть отсутствует в этой головоломке, и не был уверен, какой отрезок истории разворачивается сейчас.

Машина медленно ползла вверх. Винтовка лежала у Барретт на коленях, упираясь дулом в дверцу. Пока Дэнни было ясно одно: они не квиты. Ни с Дрейком, ни с Ковбоем. И зло все так же будет идти за ними по следу.