Повести о чекистах

ОТ АВТОРА

Только был погашен губительный пожар второй мировой войны. Еще тлели руины заводов и жилищ, человечество не освободилось от кошмара и страха, не успели зарубцеваться солдатские раны и высохнуть вдовьи слезы, а американские генералы уже разрабатывали планы новой войны против нашей страны. Они исходили из ошибочного расчета, будто бы монополия на атомное оружие обеспечит им легкую победу.

Самые реакционные деятели Запада предлагали ввести в действие планы военных штабов — начать превентивную войну против Советского Союза.

Над нашей Родиной, спасшей мир от фашистской чумы, снова нависла смертельная угроза.

В сорок шестом году СССР выступил с предложением навечно запретить производство и применение атомного оружия, уничтожить его запасы. Но эта благородная инициатива не была поддержана, и наш народ вынужден был отказывать себе во многом и расходовать огромные средства на разработку атомного оружия: другого выхода у нас не было.

За короткий срок наши ученые, инженеры и рабочие совершили исторический подвиг, овладели секретом атомного оружия и положили конец американской монополии на него.

В сентябре сорок девятого года ТАСС сообщил, что секрета атомного оружия давно не существует, и разъяснил: «Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований. Следует сказать, что Советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия».

Вот уже больше четверти века Советский Союз придерживается этой линии: последовательно добивается того, чтобы ядерное оружие никогда не было пущено в ход, чтобы на деле было обеспечено первейшее право человека — право на жизнь.

СССР уже принял на себя обязательство не применять первым ядерное оружие, предлагает заморозить ядерные арсеналы, договориться о полном прекращении испытаний ядерного оружия.

В наши дни первостепенное значение имеет предотвращение милитаризации космоса, потому что она подтолкнет гонку вооружений и резко усилит угрозу ядерной войны. Советский Союз прилагает все усилия к тому, чтобы эта проблема была решена; он готов на самые радикальные меры, которые позволили бы продвинуться вперед в деле прекращения гонки вооружений, запрещения и в конечном счете полной ликвидации ядерного оружия.

Вместе с тем СССР и его союзники не раз предупреждали руководителей блока НАТО, что их претензиям на достижение военного превосходства никогда не суждено сбыться.

В основу повести положены подлинные факты и события, показывающие работу небольшого коллектива чекистов по разоблачению опасного американского шпиона и обеспечению сохранности особо важной государственной тайны; по известным причинам изменены фамилии некоторых персонажей и названия населенных пунктов.

О событиях, в которых участвовал лично, я пишу по своим воспоминаниям; другие восстанавливаю по рассказам бывших сослуживцев и по документам тех лет; лишь немногие эпизоды воссозданы авторским воображением.

В жизни каждого человека, наверное, есть незабываемые страницы. Я и мои коллеги до сих пор хорошо помним нашу работу на объекте «П», где готовилось первое испытание атомного оружия.

Чекистская служба часто бывает захватывающе интересной. Но там, на строго засекреченном объекте, все чувствовали небывалый душевный подъем: решалось государственное дело, имеющее величайшее значение для судьбы Родины, и мы считали себя в той или иной мере причастными к нему.

1

В марте сорок девятого года я приехал на объект «П» в распоряжение Особого отдела войсковой части. Хотя было только начало весны, горячий ветер со стороны пустыни поднимал и кружил смерчевые воронки из песка и пыли.

В Забайкалье, где я постоянно работал, песчаные бури тоже не редкость, но там в это время еще дуют холодные ветры, поэтому моя одежда — шерстяное армейское белье, драповое пальто и шапка — явно не соответствовала здешнему климату.

В служебном автобусе, который шел от Краснореченска до объекта, было душно, и я пропотел до последней нитки.

Особый отдел размещался в пятиэтажном здании из силикатного кирпича. Меня принял начальник отдела майор Павлов, он был предупрежден о моем приезде.

Расспросив о том, как я доехал, майор коротко рассказал о войсковой части и стоящих перед отделом задачах.

Я узнал: подразделения части разбросаны на безлюдных просторах, ведут особой важности и секретности строительство, именуемое в переписке объектом «П». Лишь в секретных документах допускаются выражения «Площадка» или «Полигон». Об истинном назначении объекта — готовился экспериментальный взрыв атомного устройства — знал ограниченный круг высших офицеров и представители ведомства.

— Я вчера возвратился из округа, — сказал Павлов. — Генерал предупредил, что даже за малейшую утечку сведений об объекте будут взыскивать на полную катушку. — Майор посмотрел на часы. — Ладно, у нас будет время поговорить, сейчас меня ждет командир части. Пойдемте, покажу, ваше рабочее место, жилье для вас подготовлено, устраивайтесь.

Гражданские специалисты и офицеры имели небольшие квартиры в щитовых финских домах. Солдаты и сержанты, а также строевые офицеры на отдаленных участках, как правило, жили в войлочных юртах или в утепленных палатках.

Мне отвели комнату по соседству с Павловым. Он тоже приехал один — привезти семью не мог из-за двух дочерей-школьниц: школы вблизи тогда еще не было.

Через несколько дней Павлов предложил мне объехать вместе с ним подразделения нашей войсковой части. Я обрадовался возможности полнее ознакомиться с объектом и быстрее войти в курс дела.

Мы ехали на потрепанном «виллисе» по степному бездорожью. Вначале изредка попадались березовые и осиновые рощицы, а затем без конца и края потянулись травы: ковыль и типчак, овсец и тимофеевка.

В сухих травах суетились, свистели и пищали разные зверушки: суслики, полевки, тушканчики… Величаво вышагивали дрофы (у нас в Заволжье их называют дудаками), бегали юркие стрепеты. В невообразимо синем и прозрачном небе, распластав крылья, парили коршуны, трепетали жаворонки.

Южнее степь переходила в полупустыню — первозданное царство белой и черной полыни, приспособившихся к безводью кустарников — чингиля и татарника.

Мы знакомились с командирами подразделений, обсуждали с ними порядок организации охраны и режима; встречались со строителями и саперами, военными инженерами и летчиками, интересовались условиями их жизни и работы; присматривались к людям.

К концу недели мы вернулись в отдел, и я постепенно стал осваивать порученное мне дело.

В одном кабинете со мной сидел немолодой капитан Вдовин, усидчивый и старательный. Может быть, у него не хватало быстроты действий, как у нас, молодых оперативных работников, но зато был большой опыт, выдержка, интуиция.

Мы с ним много говорили о работе, о личных делах, и я всегда получал от него умные советы.

Павлов установил такой порядок: в конце дня каждый сотрудник докладывал ему о том, что сделано, какие поступили сигналы.

Помню, я сидел в кабинете начальника отдела, когда, осторожно постучав в дверь, вошел Вдовин.

— Садитесь, Петр Акимович, — пригласил Павлов. Учитывая возраст Вдовина, майор относился к нему с большим уважением.

Вдовин сел, откашлялся, открыл коричневую папку, Сверху лежал листок с его заметками.

— Докладывайте, — поторопил Павлов, видя смущение подчиненного.

— Докладывать-то не о чем, товарищ начальник. Сделано много, а толку мало. Вот, пожалуй, одно только, — капитан замолчал и стал рыться в папке.

— Слушаю, слушаю вас.

— Есть заявление: инженер Лиговский в группе офицеров довольно прозрачно рассказывал о назначении объекта.

— Что значит прозрачно?

— Ну в общем люди могли понять, что готовится мощный взрыв, и, естественно, строят всякие догадки.

— Кто такой Лиговский?

— Представитель ведомства, член партии с сорок шестого года.

— Дайте мне все материалы на Лиговского, я сам побеседую с ним. У вас больше ничего нет?

— Хорошего нет, а мелочь кое-какая есть.

— В больших делах не бывает мелочей, — заметил Павлов. Собственно, не мне учить вас, Петр Акимович, с вашим опытом. Рассказывайте, что за мелочи?

— Вчера просматривал личные дела работников военторга, — начал Вдовин, — в личном деле бухгалтера Белова Алексея Ивановича какая-то путаница получается.

— А что именно?

— В автобиографии Белов ничего не пишет о наградах, а в справке Белорусского штаба партизанского движения указано: награжден орденом Красной Звезды и медалью «Партизану Отечественной войны» первой степени.

— А где он жил до войны? Как попал к партизанам?

— Родился в пятнадцатом году в Тамбовской области, в начале войны был мобилизован в армию, попал в плен к немцам, бежал, перешел к партизанам.

— Когда проводилась проверка?

— В сорок седьмом.

— Запросите еще раз Тамбовское управление, вышлите фотокарточку Белова, пусть покажут односельчанам.

— Хорошо, товарищ майор. — Вдовин захлопнул папку, пригладил ладонью волнистые каштановые волосы, изрядно поседевшие, вздохнул с облегчением и вышел, старчески сутулясь.

«Чекистская служба становится трудноватой для него», — подумал Павлов, провожая взглядом капитана.

Был на исходе месяц моего пребывания на новом месте. Жизнь, казалось, постепенно входила в привычное русло. Я ближе узнавал сослуживцев, стал яснее представлять себе положение дел на объекте и свои обязанности; занимался повседневной чекистской работой без чрезвычайных происшествий и без романтики.

И вдруг все это нарушилось. Вечером Павлову позвонил начальник Особого отдела округа: «Завтра в четырнадцать буду у вас, — сказал генерал. — Есть очень важный и не совсем приятный разговор. По телефону не могу сказать, потерпите до встречи».

Владимир Васильевич забеспокоился: неизвестность всегда тревожна.

В назначенный час Павлов на своем «виллисе» подъехал к летному полю внутри зоны. Самолет приземлился минута в минуту, взметнув облако желтой пыли. Когда пыль улеглась, из самолета вышел генерал, а следом за ним пилоты.

Несмотря на свои шестьдесят три года, генерал выглядел молодцевато. Ладно пригнанная форма придавала его немного отяжелевшей фигуре подтянутость и стройность.

Генерал поблагодарил летчиков, подошел к майору и поздоровался с ним, сильно пожав руку.

— Красиво тут у вас, — сказал он. — Я с самолета не мог налюбоваться.

— Да, места у нас раздольные! Знаете, какие восходы, какие закаты… Чудо!

— А вы, оказывается, поэт, Владимир Васильевич! — Генерал непривычно назвал майора по имени и отчеству. — Стихи не пишете?

— Нет, стихов не пишу, а в душе немножко поэт, все-таки бывший художник, — уклончиво ответил Павлов.

— О семье скучаете?

— Некогда скучать, товарищ генерал.

— Да, тут такое закручивается, что скорого свидания с семьей не могу обещать.

Вместе с Владимиром Васильевичем генерал обошел все наши кабинеты. В одном — с зимы не были убраны лыжи, в другом — спортивные костюмы развешаны на видном месте, в третьем — газеты и журналы где попало разбросаны. Пожурив за беспорядок, расспросил сотрудников о жизни и настроении. Мы понимали, что генерал не за этим приехал, все знали о его предупреждении по телефону, поэтому с нетерпением ждали важного разговора.

— Ну что ж, майор, собирайте людей, поговорим, — наконец распорядился генерал.

Павлов предложил ему свое кресло, но тот отказался и сел за приставной столик.

— Товарищи, полагаю, что все вы хорошо понимаете возложенную на вас ответственность, — начал генерал без всякого вступления. Он говорил медленно, сидел, наклонив голову и положив на стол сцепленные в пальцах руки, будто рассматривал их.

— Обеспечить секретность работ особой государственной важности. Об этом мы немало говорили, и все это правильно. Но сейчас дело осложнилось: центр получил сведения о том, что на объект «П» удалось проникнуть вражескому агенту. Достоверность данных не вызывает сомнений. Что известно о шпионе? Предположительно это армейский офицер, находившийся за пределами Родины, завербованный американской военной разведкой Джи-ту. Ему около сорока лет. Обстоятельства вербовки и другие приметы пока не выяснены…

Наступила тягостная тишина, длившаяся одну-две минуты.

— Вопросы есть? — спросил генерал, окидывая собравшихся пытливым взглядом.

— Разрешите, товарищ генерал? Вы сказали, шпион — армейский офицер, — Вдовин поднялся, одернул китель.

— В документе сказано — предположительно, — перебил генерал.

— Так. А не известен ли род войск?

— Все, что нам известно о нем, я сказал. Звонил в Москву, ничего нового нет… Еще вопросы? Ну что ж, думаю, задача ясна: в самый короткий срок найти и обезвредить проникшего на объект вражеского агента. Я хотел бы лишь вот о чем предупредить вас. Мобилизуя все оперативные средства на поиск шпиона, нельзя допустить ослабления работы по обеспечению режима и по охране государственной тайны. От этой обязанности никто нас не освобождает.

Генерал попросил оперативных работников высказать предложения, как лучше организовать работу. Обсуждение этого вопроса затянулось до полуночи.

— С сего числа отдел переводится на казарменное положение, — сказал в заключение генерал. — Устанавливается рабочий день продолжительностью в тринадцать часов — с девяти до нуля часов с соответствующими перерывами на обед и ужин. Все отпуска — очередные, учебные, краткосрочные по личным делам — отменяются. И еще одно предупреждение: строго соблюдать законность, не наломать дров в спешке. Никакие объяснения и ссылки на чрезвычайное положение не будут приниматься во внимание.

2

У помощника военного атташе американского посольства полковника Уильяма Гротта через несколько дней должна была состояться ответственная встреча с агентом по кличке Скорпион. Когда-то так называлась операция по его вербовке. На этой кличке остановились потому, что сотрудники военной разведки Джи-ту надеялись: вновь приобретенный агент будет наблюдательным и опасным для русских. А у скорпиона, как известно, до шести пар глаз, его укусы очень болезненны, а иногда — и смертельны.

Первое знакомство Гротта со Скорпионом произошло два года тому назад за пределами Советского Союза. В то время многие его коллеги из Джи-ту были склонны считать, что агентурная разведка отживает свой век. Они утверждали: современные средства радиоэлектроники, сейсмическая и авиационная аппаратура позволяют с огромного расстояния и с большой точностью определять технические параметры нового вида оружия, разработанного противником. При этом, говорили они, специальные службы полностью освобождаются от риска и провалов, неизбежных при сборе информации через агентуру.

Гротт был на стороне тех, кто выступал против крайностей, отстаивал разумное сочетание технических и агентурных средств и методов. Он был твердо убежден, что даже самая современная аппаратура не идет ни в какое сравнение с толковым агентом, получившим доступ к важным секретам. Только через агента можно вызнать военные планы, разработки и научные идеи, вынашиваемые в штабах и конструкторских бюро потенциального противника.

Сторонники разумного сочетания всех средств и методов шпионажа соглашались с тем, что агентурная разведка связана с опасностью и риском, особенно когда дело касается вербовки советского человека. Но они считали, что каждый человек имеет слабости, не гарантирован от ошибок в жизни, которые могут быть умело использованы для склонения к тайному сотрудничеству с разведслужбами. В этих целях, говорили они, надо с позиций последних новейших достижений психологии глубоко изучать характер и динамический стереотип намеченного к вербовке человека.

Со Скорпионом Гротта свел его коллега — офицер Джи-ту — на конспиративной квартире. Тогда Скорпион докладывал о выполнении полученных заданий, а Гротт приглядывался к нему, пытаясь понять натуру человека, добровольно пошедшего на столь большой риск. По немалому опыту работы в разведке полковник знал, что почти каждого агента рано или поздно ждет возмездие.

Гротт был информирован о том, что Скорпиона переводят в другую часть, дислоцированную в районе Урала, и специально прибыл, чтобы встретиться с ним.

— Вы согласны поддерживать контакт со мною? — спросил Гротт, когда Скорпион закончил рассказ.

— Меня обещали оставить в покое, как только я вернусь на Родину.

— Вы рассуждаете наивно, — усмехнулся Гротт. — Мы не можем отказаться от ваших услуг.

— Но должен же быть когда-то конец этому! — нетерпеливо перебил агент.

— Конец будет.

— Когда?

— Когда? После того как выполните наше главное поручение. В чем оно заключается? Необходимо выяснить, когда у русских будет атомная бомба. Для этого вам следует зафиксироваться, то есть закрепиться в нужной среде — на важном объекте, где предположительно может быть испытано атомное оружие.

— А если я откажусь? — спросил Скорпион, вытирая выступивший на лице пот.

— Мы найдем способ передать фонограммы и кинопленки, на которых записаны наши встречи с вами, советской контрразведке.

— Это угроза?

— Нет, это наше правило.

Гротт мысленно отметил, что Скорпион самоуверен, но труслив. Он не ошибся в оценке. Боясь разоблачения, шпион согласился встречаться с Гроттом. Договорились о способах связи. Их встреча произошла в октябре сорок восьмого года на одной из подземных станций Московского метрополитена. Тогда Скорпион сообщил, что он переведен на объект «П», где ведется засекреченное строительство. Судя по тому, что отчуждена огромная территория в малонаселенном районе, сказал он, можно допустить, что там готовятся к испытанию атомной бомбы.

Гротт одобрил его действия и поставил перед ним задачу — разведать назначение объекта «П» и срок предполагаемого взрыва, если это связано с испытанием атомного оружия.

Шеф Джи-ту больше всего интересовался сведениями о производстве атомного оружия в СССР. Заявление Советского правительства о том, что секрета атомного оружия давно уже не существует, в Центральном разведывательном управлении и военном ведомстве США объявили блефом. Гротт удовлетворенно потирал руки, он был уверен, что вышел на исходные позиции, что через Скорпиона получит и положит на стол шефу нужную ему информацию.

3

Сообщение начальника Особого отдела округа внесло в нашу работу не только напряженность, но и бо́льшую конкретность. Хотя сведения о вражеском агенте не были точными, они ориентировали нас на целенаправленные действия.

Сотрудники отдела были раскреплены по подразделениям войсковой части. Нам поручалось предпринимать все необходимые меры, чтобы выявить лиц с темными пятнами в биографии.

И когда вплотную занялись такой работой, выяснилась странная картина: на строго засекреченном объекте и в запретной зоне все же оказались такие люди.

Как могло случиться такое? — спрашивали мы себя. И тут же отвечали: в жизни возможно всякое, где-то секретарь сельсовета, не заглянув в метрические записи, подтвердил дату и место рождения; где-то работник отдела кадров формально отписался. Мало ли как могло быть. И вот теперь после повторной проверки обнаруживались неожиданные факты.

Однажды в разговоре с Павловым я высказал свои соображения на этот счет.

— Люди — не прозрачные стеклышки, — сказал Владимир Васильевич. — Они меняются с годами: скрывают то, что невыгодно, выставляют напоказ то, что характеризует их с лучшей стороны, иные хитрят, мошенничают… Нелегко, ох нелегко понять человека! — заключил он.

Как-то утром, не заходя в отдел, я пошел в авиаэскадрилью. По моим наметкам, мне нужно было поговорить там о летчиках, штурманах, работниках аэродромного обслуживания.

С командиром эскадрильи подполковником Сарычевым я один раз уже встречался в штабе. Тогда на меня произвела впечатление его аккуратность: подворотничок был свеж и накрахмален, китель хорошо пригнан, на брюках выделялись острые складки, сапоги сверкали зеркальным блеском. На этот раз его костюм отличался особенным шиком. Я невольно залюбовался подполковником: выше среднего роста, широкоплечий, статный.

Я попросил Сарычева рассказать мне о людях, работающих в эскадрилье.

— Максим Андреевич, народу у нас много, о всех я не смогу вам рассказать, но смею заверить: люди у нас хорошие, проверенные. Правда, есть один товарищ, которым вам следует поинтересоваться, — уверенно проговорил подполковник, будто этот вопрос был для него давно решен.

— Кто он такой?

— Лейтенант Кузьменко, работает на аэродроме. Однажды он признался, что живет под чужой фамилией.

— Вот как? Когда же и почему он сменил фамилию?

— Знаете, я счел неудобным расспрашивать его об этом.

— Как же так, Степан Ильич? Работаем на таком объекте, — упрекнул я.

— Понимаю, виноват, но вот получилось, не осмелился спросить, — оправдывался подполковник. — Честно говоря, полагал, что вам известно о нем.

— Где он был во время войны? — спросил я.

— Воевал, имеет награды, — Сарычев поправил орденские колодки на своем кителе.

— К слову, Степан Ильич, вы на каком фронте воевали? Не обижайтесь, спрашиваю просто для знакомства, — сказал я, опасаясь, что подполковник расценит мой вопрос как недоверие к нему.

— Чего же обижаться. Я служил в санитарной авиации, два года в Иране, затем на Первом Украинском фронте, был ранен. После выздоровления служил в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

При дальнейшей беседе выяснилось, что оба мы родились в Поволжье. Я бывал в тех местах, которые называл Сарычев.

— Правильно говорят, два человека всегда найдут общие интересы, — сказал подполковник. — Заходите, будем друзьями.

Назавтра я посмотрел личное дело Кузьменко Григория Павловича. Наспех написанная справка сельского Совета указывала год и место рождения; не без удивления я прочитал в анкете: Кузьменко имеет звание Героя Советского Союза.

Вечером я доложил начальнику отдела о результатах встречи с Сарычевым и о лейтенанте Кузьменко.

Павлов разрешил мне поговорить с лейтенантом.

По моему вызову Кузьменко явился без опозданий. Увидев на его груди Золотую Звезду Героя Советского Союза, я с недоумением подумал, почему же командир авиаэскадрильи не сказал мне об этом.

— Лейтенант Кузьменко, — представился он, войдя в комнату заместителя командира эскадрильи, где я ожидал его.

— Когда и за что вы получили звание Героя Советского Союза? — спросил я его после нашего знакомства.

— В сорок третьем, за форсирование Днепра.

— Расскажите, пожалуйста, о своей жизни, о службе.

— Понимаю, чем вызван ваш интерес ко мне, — сказал Кузьменко. — Я живу под чужой фамилией. Давно собирался зайти, покаяться, да вот…

— Ну что ж, сделать доброе дело никогда не поздно. Расскажите, как это случилось?

Кузьменко снял фуражку, сел и, получив разрешение, стал не спеша закуривать, должно быть обдумывая, с чего начать рассказ. Красивое, моложавое лицо лейтенанта разрумянилось.

— Токарев я, по-настоящему, Петр Иванович, — начал взволнованно лейтенант. — Перед войной закончил среднюю школу, хотел поступить в авиационный институт. Не прошел по конкурсу. — Он сделал глубокую затяжку и выпустил целое облако дыма. — Вернулся в свою деревню, это в Рязанской области, и, черт меня дернул, принял магазин сельпо. Думал, годик поработаю и опять подамся в институт. При первой же ревизии у меня обнаружилась недостача больше восьми тысяч. До сих пор не знаю, как это случилось. Дело прошлое, клянусь вам честью, не брал ни копейки… Осудили.

— На какой срок?

— На восемь лет. Началась война, я сразу же подал заявление, попросился на фронт. Отказали. Это позднее оттуда стали посылать в штрафные роты. Что делать? Бежал, поймали, прибавили сроку. Второй раз бежал. На этот раз повезло. В Иркутске нашел паспорт на имя Кузьменко, лежал на окне в мужском туалете. Довольно искусно заменил фотокарточку и подался в райвоенкомат… Воевал без дураков. После войны остался в армии и дослужился до лейтенанта. А Петр Иванович Токарев, видимо, и сейчас находится в розыске, — с грустной усмешкой закончил лейтенант свое повествование.

При проверке эти сведения полностью подтвердились. Примерно через полгода Президиум Верховного Совета СССР принял указ, которым все судимости с Токарева были сняты, а звание Героя Советского Союза переведено на его подлинную фамилию. И тогда он без боязни сообщил о себе родным, считавшим его погибшим на войне.

Я приехал на контрольно-пропускной пункт и попросил показать журналы, в которых регистрируются отлучки военнослужащих и вольнонаемного состава за пределы зоны.

— За какое время хотите посмотреть? — спросил начальник КПП, выслушав мою просьбу и придирчиво осмотрев удостоверение.

— Если можно, за последние шесть месяцев.

— Можно.

По его звонку немолодая женщина в форме старшины принесла два толстенных журнала. В кабинете начальника КПП был свободный стол, и я получил разрешение поработать за этим столом.

Мое внимание привлекли странные отлучки шофера Мамкина Валентина Ивановича. В каждую первую субботу месяца на рейсовом автобусе, а иногда на служебной машине Мамкин, как указывалось в журнале, выезжал в город Краснореченск, находящийся без малого в двухстах километрах от объекта, возвращался вечером в воскресенье. Так повторялось шесть месяцев подряд.

В отделе кадров, куда я обратился за справкой, мне сообщили, что вольнонаемный шофер Мамкин возит руководителя работ академика Каретникова.

Мамкин родился в двадцать четвертом году в городе Ачинске, на войне служил танкистом, награжден двумя орденами Красной Звезды и пятью медалями. В течение двух лет работал шофером при Советском консульстве в США, живет вместе с женой, детей не имеют.

Эти сведения я в тот же день доложил начальнику отдела. Павлов сверил даты выездов с календарем. На самом деле, все они совпадали с первой субботой каждого месяца.

— Странно! — удивился он, еще раз сличая дни отлучки. — Бесспорно, здесь заранее обусловленные встречи. С кем?

Я пожал плечами.

— В этом вся загадка, Владимир Васильевич.

— Да, тут надо разобраться. Я сегодня буду у академика Каретникова, осторожно поговорю о его водителе.

Небольшой штат представителей ведомства занимал двухэтажный особняк недалеко от штаба части.

Павлов, хотя и не первый раз встречался с Каретниковым, снова поймал себя на том, что любуется спортивной выправкой академика. Владимир Васильевич представлял академиков крупными, седобородыми старцами. Каретникову было не больше пятидесяти, его можно было принять за строевого офицера: стройный, подтянутый, с густой, рано поседевшей шевелюрой.

Павлов расспросил академика о наиболее вероятных каналах утечки секретной информации, поделился своими впечатлениями о положении дел на объекте, потом поинтересовался Мамкиным.

— Валентин? Вы его подозреваете в чем-то? Напрасно: он, смею вас заверить, человек порядочный и вполне благонадежный.

Поскольку Каретников так энергично защищал своего водителя, Павлов решил говорить начистоту.

— Тут вот какая история: в течение шести месяцев, а может быть и больше, Мамкин каждую первую субботу месяца покидает жену и возвращается ровно через сутки. Может быть, он выполняет ваши поручения?

— Нет, нет! Я не давал ему таких поручений. Говорите, каждую субботу и именно первую? — спросил академик, удивленно разводя руками. — А вы знаете, куда он ездит?

— Вроде бы в Краснореченск. Не успели проверить.

— М-да… Никаких служебных дел там у него нет. Как мне поступить с ним? — спросил Каретников. Вероятно, информация начальника Особого отдела обеспокоила его.

— Илларион Викторович, пока ничего не надо делать. Разберемся, и, как только прояснится что-нибудь, я вам доложу. Может ли Мамкин догадываться о назначении объекта и характере работ?

— Думаю, что да. Он мог слышать наши разговоры. Честно признаться, я не очень остерегался его, полагая, что у нас работают проверенные люди.

— Илларион Викторович, какого вы мнения о Лиговском? — спросил Павлов в заключение беседы.

— Я считаю, что Лиговский — способный инженер, добросовестный, исполнительный. А он что натворил?

— Лишнего много болтает.

— Такой грех за ним водится: любит прихвастнуть, показать свою осведомленность.

— Я хочу пригласить его и предупредить.

— Не возражаю. Я с ним беседовал на эту тему. Может быть, ваше предупреждение лучше подействует.

Беседа с Каретниковым не внесла ясности, а, напротив, усилила подозрения в отношении Мамкина. Получалось, что он не только использовал машину в личных целях без разрешения академика, но и сами поездки скрывал от него.

Вернувшись в отдел, Павлов вызвал меня и поручил срочно собрать необходимые сведения о Мамкине и организовать его проверку.

Я уже знал, что Мамкины занимают комнату в финском доме. Во второй комнате живет молодая одинокая женщина Зинаида Петровна, работающая машинисткой при штабе части. Мне часто приходилось бывать в штабе, я многих знал там, был знаком и с Зинаидой. Петровной.

Павлов разрешил мне поговорить с ней о Мамкине. С этой целью я отправился в штаб. И тут, как говорится, на ловца — зверь. В коридоре встретил Зинаиду Петровну, которая пригласила меня в свою комнату.

Зинаида Петровна была невелика ростом, держалась прямо, чуть-чуть откидывая назад голову; светлые волнистые волосы спускались на плечи. Я залюбовался ею.

— Максим Андреевич, мне надо поговорить с вами, — сказала она, заметно смущаясь.

Мы прошли в заваленную бумагами комнатушку. Зинаида Петровна переложила бумаги, освободила стул. Когда уселись, она, привычно щелкая суставами пальцев, рассказала, что по соседству с нею живут Мамкины. Семья недружная, нередко вспыхивают крупные скандалы. Причиной тому ревность жены. Тут Зинаида Петровна нелестно, в резких выражениях отозвалась о жене Мамкина.

— Правда, случается, — сказала она, — что Валентин не ночует дома, жена, естественно, нервничает и устраивает громкие ссоры.

Первое время Зинаида Петровна не придавала значения отлучкам Мамкина и не обращала внимания на семейные стычки соседей.

Но вот на днях начальник Особого отдела прочитал для сотрудников штаба лекцию «О подрывной деятельности вражеских разведок против Советского Союза». После этого впечатлительная женщина много думала, колебалась, ругала себя за мнительность, но отлучки Мамкина стали казаться ей подозрительными. Теперь она почти уверена, что это не служебные командировки.

Недоверие к Мамкину усилилось, когда она узнала, что тот был в Соединенных Штатах Америки.

Как-то они сидели на кухне. У Мамкина был день рождения, он купил бутылку шампанского, угостил соседку.

— По такому случаю можно было б выпить и покрепче чего-нибудь, — в шутку заметила Зинаида Петровна.

— Нет, Зиночка, не могу.

— Что так?

— Отвык. Почти два года жил за границей, в Штатах. Сами понимаете, там приходилось воздерживаться. Чего делал там? Работал в нашем консульстве. Потом здесь, на объекте, — тоже ответственное дело. Так и отвык, не пью.

— Наверное, в США было очень интересно?

— Как тебе сказать? — Мамкин сделал глоток вина и стал разминать сигарету. Услышав шаги жены, настороженно замолчал.

На другой день Зинаида Петровна снова попросила рассказать о жизни в США.

— Нет настроения, — отмахнулся Мамкин, и ей показалось, что он жалеет о том, что проговорился о загранице…

Да, тут было над чем задуматься.

Я поблагодарил Зинаиду Петровну за беседу и отправился к себе. Вызвал подозрение тот факт, что цель своих поездок Мамкин скрывает даже от жены, выдает их за служебные.

Со слов Павлова и Каретникова я знал, что никаких служебных дел в Краснореченске у Мамкина не было. Не исключалось, что это любовные встречи, но настораживала строго соблюдаемая периодичность — первая суббота каждого месяца. Если бы он ездил к любимой женщине, думал я, то за полгода хоть один раз наверняка нарушил бы расписание встреч.

Капитан Вдовин пришел на службу в восемь часов утра, поздоровался, открыл окно и молча уселся за свой рабочий стол. Настроение у него, как видно, было подавленное.

— Что с вами, Петр Акимович? — спросил я.

— Старость подходит, здоровье ухудшается, а требования по работе с каждым днем повышаются. Наверное, пора уходить.

Я стал успокаивать Вдовина, что пятьдесят лет — это возраст зрелости для мужчины.

— Пятьдесят — это по паспорту, — с грустью отвечал Петр Акимович. — А кто сосчитает, сколько лет мне фактически? У нас год службы надо считать за три года нормальной жизни.

— Петр Акимович, а сколько лет вы работаете в органах? — спросил я.

— Календарных больше двадцати пяти.

— Немало. Расскажите, как начинали?

Вдовин вздохнул.

…Летом девятнадцатого года его, шестнадцатилетнего комсомольца, зачислили в отряд особого назначения, созданный в Пензе. Через месяц отряд направили в распоряжение Тульского укрепрайона. Туле угрожал белогвардейский корпус Мамонтова. Потом отряд участвовал в обороне Петрограда от Юденича; там он познакомился с Сашей Косаревым, который затем стал секретарем Пензенского губкома комсомола, а в двадцать девятом году — генеральным секретарем Цетрального Комитета ВЛКСМ. Косарев и рекомендовал Вдовина на службу в органы ОГПУ.

— За четверть века всякое было: и радости, и обиды, и огорчения. Нет, дорогой Максим Андреевич, надо уходить, для дела пользы мало от меня и себе во вред, — неожиданно заключил он.

Вдовин достал из стола лист бумаги и начал писать рапорт об увольнении на пенсию. Положил его в свою неизменную папку и ушел к начальнику отдела.

У Павлова как-то возникала мысль: предложить Вдовину уйти в запас, однако рапорт капитана удивил его.

— Не вовремя, Петр Акимович, с этим, — проговорил Владимир Васильевич, прочитав рапорт. — Вот найдем вражеского агента, тогда пожалуйста.

— Когда-то уходить надо, — сказал Вдовин, опуская взгляд.

Предложение начальника отдела отложить увольнение до завершения поиска он вроде бы не принял во внимание. Может быть, так оно и было: Петр Акимович знал, что в чекистской работе всегда есть важные и неотложные дела.

— Я так думаю, товарищ майор, у каждого человека есть свой, так сказать, предел, и нужно уметь вовремя остановиться, уступить место молодому товарищу, начинающему жизнь.

— Все это, к сожалению, верно, — согласился Павлов. — Вы твердо решили?

— Да, товарищ майор, чего уж себя мучить и другим мешать.

— Ну что ж, раз достигли своего предела, — грустно пошутил Павлов, — не стану препятствовать, хотя расставаться с вами жалко… Что нового? — спросил он, когда вопрос с увольнением был исчерпан. — Как идет проверка работника военторга Белова?

— Пока ничего интересного, — вяло проговорил Вдовин.

Едва закрылась дверь за Вдовиным, постучался и вошел узкоплечий мужчина, лет тридцати, в сером коверкотовом костюме.

— Лиговский! Явился по вашему вызову, — почти по-военному представился инженер.

— Прошу, Геннадий Казимирович. — Майор жестом указал на стул.

Лиговский сел, в его карих глазах блуждала ироническая усмешка.

— Чем обязан? — спросил он, поправляя яркий галстук, завязанный большим узлом.

— Во-первых, я хотел просто познакомиться с вами.

— Весьма польщен, — проговорил Лиговский насмешливым тоном.

— Во-вторых, надо поговорить, — сказал Павлов, будто не замечая тона, каким разговаривает с ним инженер. — Прошу понять меня правильно: это не допрос, а, если хотите, партийный разговор начистоту.

— Задавайте вопросы, я буду отвечать.

— Вы не задумывались, Геннадий Казимирович, над тем, что иногда вольно обращаетесь с доверенными вам секретными сведениями?

— Я что-то разгласил?

— Пока нет. За разглашение государственной тайны, как вам должно быть известно, установлена уголовная ответственность. До этого дело не дошло, поэтому мы пригласили вас просто для беседы.

— Слушаю вас, товарищ майор, — Лиговский стал вдруг серьезным, усмешка сошла с его лица.

— Вы в группе офицеров вели разговор, из которого те сделали близкие к истине выводы о назначении площадки. Никакого расследования по этому поводу мы не вели, решили честно и откровенно побеседовать с вами.

— Спасибо! — Лиговский достал из кармана платок и вытер выступившую на лбу испарину. — Я тоже буду откровенным: нежелательный разговор, о котором дошли слухи до вас…

— Сведения, а не слухи, — поправил Павлов.

— Извините. Разговор, о котором вы располагаете сведениями, был. Когда я услышал, что офицеры из моих слов делают далеко идущие предположения и догадки, понял: сболтнул лишнее. Каюсь, переживаю…

— Очень хорошо, Геннадий Казимирович, что вы поняли и переживаете свою ошибку: это гарантия того, что не повторите ее. Напомню одно мудрое изречение: не всегда говори то, что знаешь, но всегда знай, что говоришь.

— Простите, товарищ майор, больше такое не повторится. Мне стыдно…

— Ну что ж, как говорится, принимаем ваше заявление к сведению. Желаю успехов в работе. Не забывайте о бдительности: вражеские разведки очень интересуются нашим объектом. До свидания!

4

По звонку начальника отдела я зашел к нему в кабинет. Павлов что-то сосредоточенно писал. Он кивнул на мое приветствие и показал взглядом на кресло возле приставного столика.

Я тихо сидел и украдкой рассматривал майора. Черные жесткие волосы заметно поредели, залысины просвечивали до самой макушки, между изогнутых бровей прорезалась глубокая продольная складка, под глазами сетки мелких морщин.

На прошлой неделе Павлову исполнилось тридцать шесть лет. Был на войне от первого до последнего дня, дважды в составе оперативно-чекистских групп перебрасывался в тыл врага с заданием изучать деятельность и планы фашистских разведывательных органов, внедрять туда советских патриотов. За выполнение первого задания награжден орденом Красного Знамени, второго — орденом Отечественной войны первой степени.

Однажды во время игры в шахматы Владимир Васильевич, вспоминая о военной поре, сказал: «Знаешь, Максим, там все казалось проще. Германская военная разведка Абвер и другие спецслужбы забрасывали тысячи агентов, о многих из них мы заранее знали, получая информацию от коллег, внедрившихся в разведшколы противника. Очень высокой была и бдительность советских людей. А тут вроде проверенные люди вокруг, а одного шпиона вот найди попробуй».

Павлов отодвинул бумаги, раскрыл черную папку с золотым тиснением.

— Кажется, что-то есть, — проговорил он, доставая из папки документ, оказавшийся сообщением Сочинского горотдела МГБ. В нем говорилось, что работник штаба нашей войсковой части полковник Домнин Николай Николаевич, будучи на отдыхе в Сочи, дважды встречался с установленным разведчиком, помощником военного атташе Соединенных Штатов Америки Уильямом Гроттом.

…Вечером Домнин зашел в ресторан «Кубань» и занял место поближе к эстраде. Через некоторое время в зале появился Гротт и, получив разрешение, сел за тот же стол. Они познакомились по инициативе иностранца и стали оживленно беседовать. Домнин несколько раз доставал из грудного кармана записную книжку и делал пометки в ней.

Гротт тоже что-то записал на клочке бумаги, очевидно, на своей визитной карточке. Когда к их столу приближался официант, разговор прерывался.

В одиннадцатом часу Домнин расплатился по счету и покинул ресторан. Атташе вскоре поднялся в свой гостиничный номер.

На второй день, часа в три пополудни, Гротт пришел в ювелирный магазин на проспекте Сталина, бегло осмотрел витрины и, ничего не купив, вышел.

Минут через пять к нему подошел Домнин. Атташе передал ему похожий на книгу сверток. Затем они прошли до аллеи Платанов, о чем-то тихо разговаривая. Разошлись, не прощаясь.

— Ну что скажешь? — спросил Павлов, когда я дочитал и возвратил ему документ.

— Интересно! А кто такой Домнин?

— Родился в седьмом году, перед войной окончил Академию Генерального штаба, всю войну находился на штабной работе в действующей армии. После войны около трех лет служил при Советской военной администрации в Германии. Когда западные державы взяли курс на раскол Германии и Контрольный совет прекратил существование, Домнин получил назначение на объект «П».

— А ведь он мог в Германии иметь личные и служебные контакты с американскими офицерами и даже сотрудниками Джи-ту, — высказал я предположение.

— Конечно, мог, — согласился Павлов и тут же добавил: — Однако внеслужебные встречи вряд ли остались бы незамеченными со стороны нашей контрразведки… Впрочем, в тех условиях такие контакты могли маскироваться интересами службы, — сказал Павлов и, подумав минуту, добавил: — Если Домнин — вражеский агент, это очень опасно: по роду работы он имеет доступ ко всем секретам. Я кое-кого осторожно поспрашивал о нем. Характеризуется так: человек общительный, в обращении с сослуживцами прост, не прочь выпить и поволочиться за красивой женщиной, но в состоянии опьянения его никто не видел. Страстный любитель охоты. Жена — кандидат филологических наук, живет в Москве, работает в Институте востоковедения, детей не имеют. — Павлов вышел из-за стола, открыл окно, и в комнату потянуло теплым ароматом степи.

— Меня смущает вот что, Владимир Васильевич, — сказал я, хотя сам, кажется, не очень верил своим словам. — Разве стал бы опытный разведчик встречаться со своим агентом в ресторане и тем более на улице среди белого дня?

— Встречу в ресторане я допускаю, — возразил Павлов. — Ее всегда можно выдать за случайную. Вот встреча на улице действительно непонятна.

Владимир Васильевич вспомнил о том, с какой осторожностью он встречался с нужными людьми на временно оккупированной фашистами территории.

— Домнин — член партии, — сказал Павлов, — заканчивает адъюнктуру…

— И все-таки его встреча с Гроттом очень подозрительна. Вторая встреча, хотя и кажется нам странной, по всей вероятности, была обусловленной, — говорил я, убеждая скорее всего самого себя. — Почему Домнин пошел на свидание? И что за сверток он получил от иностранца?

— Десятки вопросов, а как вот разобраться в них? В душу-то к нему не влезешь, — сказал Павлов, возвращаясь к рабочему столу.

Наш разговор прервал телефонный звонок.

— Что нового, майор? — послышался знакомый голос генерала.

— Кое-какие сигналы есть, разбираемся.

Насколько позволял телефонный разговор, Владимир Васильевич рассказал о встречах полковника Домнина с помощником военного атташе США.

— Не горячитесь, действуйте продуманно, не насторожите Домнина, — предупредил генерал.

— Хорошо, товарищ генерал. Да, помним ваши указания, о мерах по усилению режима не забываем и делаем все необходимое.

В конце разговора генерал попросил Павлова информировать его о всех заслуживающих внимания сигналах, которые будут поступать в отношении Домнина.

В субботу после обеда мне позвонил командир авиаэскадрильи Сарычев и пригласил на охоту. Приглашение было для меня неожиданным, да и охотник из меня, честно говоря, неважнецкий. Я несколько секунд молчал, не зная, что ответить.

— Ну как, земляк, едем?

— Куда и на чем будем добираться?

— На «виллисе». Места знакомые.

— А кто еще будет?

— Ну вот мы с вами и еще два полковника из штаба: старший офицер штаба Домнин и начальник отдела Щербинин.

— У меня и ружья-то нет, — отнекивался я, не зная, как поступить. Вообще, я категорически отказался бы, но присутствие в компании Домнина меня заинтересовало.

— Не беспокойтесь, — рассмеялся Сарычев, — оружие мы возьмем и на вас.

— Степан Ильич, разрешите подумать, позвоню вам через часок. — Я хотел посоветоваться с майором.

Павлов ухватился за представившийся случай.

— Это же отлично, Максим! — воскликнул он. — Понаблюдаешь за Домниным, определишь характер его отношений со Щербининым и Сарычевым. Звони, соглашайся.

Тут же из кабинета Павлова я позвонил Сарычеву и сообщил, что принимаю его предложение. Подполковник сказал, что в воскресенье в пять часов утра они заедут за мной.

Около восьми утра Домнин, Щербинин, Сарычев и я прибыли на место. Машину вел полковник Щербинин, который, как видно, не раз бывал там и хорошо знал те места.

Я и Сарычев пошли влево, в сторону узкого ущелья, а Щербинин и Домнин — вправо, по склону горы. Мне хотелось пойти с Домниным, но я не стал настаивать на этом, чтобы не выдать свою излишнюю заинтересованность. К тому же Сарычев заботливо опекал меня, как неопытного охотника, и ни за что не хотел отпускать от себя.

Сначала мы долгое время шли молча, курили; потом он стал рассказывать о предыдущих поездках на охоту.

Как-то незаметно разговор перешел на политические темы.

— Максим Андреевич, я думаю, мы скоро выбьем карту из рук атомных дипломатов, — между прочим сказал Сарычев.

— По-моему, она уже выбита: помните заявление Молотова, он ведь прямо сказал, что секрета атомной бомбы давно нет.

— А вы верите в это?

— Как же не верить, Степан Ильич?

— Не знаю, не знаю…

Мне показалось, что Сарычев насмешливо посмотрел на меня.

— Вот в то, что американцы не начнут войну против нас, я верю, — сказал он. — Так, пугают.

— Почему вы так думаете?

— В Японии мы встречались, по делам службы разумеется, с американскими офицерами, много спорили. «Это ваша пропаганда выдумала легенду, будто мы делаем ставку на атомную бомбу», — говорили они.

— А вы долго были в Японии?

— Я служил в отдельном авиационном отряде при советской части Союзного Совета для Японии. Отряд дислоцировался на небольшой станции. Как и другие пилоты, я летал в Японию, мы перевозили грузы и пассажиров.

— Степан Ильич, как японцы относились к русским? — спросил я.

— У меня сложилось такое впечатление: первые месяцы японцы находились как бы в шоковом состоянии. «Япония никогда не проигрывала войны, Японию можно победить, лишь убив последнего японца», — говорили они. И вдруг сам божественный император объявил о безоговорочной капитуляции. Это им было трудно понять. Оправившись от шока, начали безудержно хвалить Соединенные Штаты, как самую богатую, самую демократическую и самую культурную страну. К русским относились с большой подозрительностью.

— А как американцы относились к нашим? — спросил я, поправляя ремень карабина на плече.

— Очень хорошо, по-дружески. Но ведь мы все чего-то боимся. Внеслужебные встречи с американцами нам категорически запрещались. Помню, со мной был такой случай. Однажды я прилетел в Токио, приземлился, кажется, на аэродроме Ацуги, километрах в сорока от столицы. Едва я успел выйти из самолета, ко мне подошли два американца, один из них прекрасно говорил по-русски. Они передали мне приглашение полковника Раца — коменданта пятого воздушного флота США — приехать к нему на праздничный обед. Мы с ним нередко встречались по службе, у нас были добрые отношения. Я отказался, сказавшись больным. Через час приехал врач от полковника Раца, чтобы оказать мне необходимую помощь. Вот какая чуткость! Но, понимаете, в каком дурацком положении я-то оказался. Врач, конечно, сразу все понял, сказал, что ничего страшного нет, и повторил приглашение. Тогда я сослался на срочные дела, сел в автомашину и спешно уехал с аэродрома в гостиницу.

— Тут вы, наверное, зря струсили.

— Черт его знает! Докажи потом, что ты не верблюд. — Сарычев приостановился и стал всматриваться: в мелколесье, у подножия горы, промелькнула косуля. Охваченные охотничьим азартом, мы ускорили шаги. Тут уж было не до разговора. Мы подходили с наветренной стороны, поэтому косули очень скоро учуяли нас и побежали. Изящные козочки легко прыгали над кустами тамариска, издали казалось, что они плывут стилем брасс, и стрелять на таком расстоянии не имело смысла: попасть не попадешь, а перепугаешь зверье во всей округе.

— Придется сделать большой круг, чтобы незаметно подойти к ним против ветра, — сказал Сарычев, забирая влево.

Дождей давно не было, и сапоги гулко стучали по прокаленной и пересохшей земле, как по асфальту. Ковыли здесь были редкие и низкорослые.

Косули отбежали километра три и остановились.

Мы подобрались с подветренной стороны метров на триста. Козы вдруг встрепенулись и опять поплыли над кустами. Я и Сарычев выстрелили, как по команде. Одна косуля подпрыгнула выше других и тут же рухнула.

Была она не очень крупная, всего весу-то в ней килограммов двадцать вместе с потрохами. Сарычев вынул охотничий нож, выпустил косуле кровь и, взвалив еще теплую тушу на плечи, направился к машине. Я остался, надеясь на удачу.

Как потом рассказывал Сарычев, уложив косулю на мешковину в автомашине, он вернулся на то место, где оставил меня, но не нашел: преследуя косуль, я поднялся высоко по склону горы. Около семи часов вечера все собрались возле «виллиса».

Домнин и Щербинин, оказывается, весь день бродили за стадом архаров, которые были так осторожны, что ближе двух-трех километров не подпускали.

Охота, по общему мнению, была неудачной. Разделали тушу, куски мяса уложили в брезентовый мешок. Домнин предложил сварить свеженины, но кто-то возразил, сославшись на позднее время.

— Друзья мои, всех вас приглашаю к себе, моя супруга — великая мастерица по шашлыкам, — предложил Сарычев.

На его предложение никто не отозвался. Слегка подкрепившись запасами, прихваченными из дому, отправились в обратный путь.

Цель моей поездки на охоту, можно сказать, оправдалась, хотя ничего примечательного выяснить не удалось. Собственно, я и не рассчитывал на большие успехи. Однако из личных наблюдений я сделал вывод, что Домнин, Сарычев и Щербинин находятся в дружеских отношениях, обращаются друг к другу на «ты», очевидно, встречаются в домашних условиях. Это мы могли как-то учесть в нашей работе.

А вот признание командира авиаэскадрильи о том, что он в Японии имел контакты с американскими офицерами, привлекло мое внимание. Правда, я несколько скептически оценивал свои подозрения. «Будь Сарычев шпионом, он вряд ли стал бы рассказывать о тех встречах, — думал я. — О каких встречах? — тут же я спрашивал себя. Он говорил только о служебных контактах. Не исключено, что были и неделовые встречи, о которых Сарычев умалчивает и хочет отвлечь мое внимание от них рассказами о служебных встречах. Все равно, убеждал я себя, ему выгоднее было вообще не говорить об этом. Он же знает, что я работаю в Особом отделе. Впрочем, как знать, возможны различные варианты.

Запутавшись в своих размышлениях, я на какое-то время забыл о Сарычеве.

Когда же доложил о своих подозрениях Владимиру Васильевичу, тот дал распоряжение проверить Сарычева по Дальнему Востоку.

Я разослал необходимые запросы, просил дальневосточных коллег установить бывших сослуживцев Сарычева и опросить их о его связях с американскими офицерами и о поведении в Японии.

Поинтересовался его делами на объекте. Вышестоящие начальники характеризовали Сарычева как исполнительного командира, требовательного к себе и подчиненным. В подтверждение этого вывода они приводили такой факт: наиболее сложные и ответственные задания Сарычев старался выполнять лично, хотя в авиаэскадрилье есть опытные пилоты.

Подчиненные же Сарычева, напротив, усматривали в этом недоверие к ним и карьеристские замашки со стороны командира авиаэскадрильи.

Однажды я встретился с заместителем Сарычева подполковником Корнеевым Иваном Иннокентьевичем.

Поговорили о том о сем, и я, как бы между прочим, спросил его о Сарычеве.

— Командир он неплохой, — сказал Корнеев, — но его не любят. Как-то один летчик в порыве гнева бросил ему в лицо: «Неужели вы не видите, товарищ подполковник, вас не терпят, не любят». «Я не девушка, чтобы меня любить, — отрезал Сарычев, — пусть лучше выполняют мои задания». Конечно, командир должен быть требовательным, но плохо, когда настойчивость переходит в упрямство. — Корнеев ответил на телефонный звонок, дал какие-то указания и продолжал: — Недели две тому назад был такой случай. Мне сообщили, что в секторе «Н» совершил вынужденную посадку наш самолет, связь с ним потеряна. Я дал соответствующие распоряжения и доложил о происшествии Сарычеву, как только он появился в эскадрилье. «Когда это произошло?» — спросил он. «Последнее сообщение от пилота получено минут двадцать тому назад», — сказал я. «Что вы предприняли?» — «Приказал старшему лейтенанту Куколеву немедленно вылететь туда. Договорился с медчастью, чтобы послали врача». — «Отмените приказ! Вы что, не знаете, полеты над сектором «Н» запрещены? Это надо согласовать со штабом части. Я договорюсь с полковником Щербининым и полечу сам», — сказал Сарычев. «Но все уже задействовано!» — «Отмените приказ!» — потребовал Сарычев тоном, не допускающим возражения. «Есть!» — ответил я. А что мне еще оставалось? Сарычев переоделся в рабочую форму — она у него постоянно висит в кабинете, — поехал в штаб, там все согласовал, прихватил с собою врача.

Корнеев назвал фамилию врача, молодой женщины, недавно прибывший на объект.

— Тревога оказалась напрасной, — продолжал Корнеев. — Заклинило руль, и летчик сделал вынужденную посадку на опаленной суховеем, ровной, как футбольное поле, степи.

— И что вы усматриваете в этом факте? — спросил я, когда Корнеев закончил рассказ.

— Что усматриваю? Такое усматриваю, о чем даже вам сказать боюсь, — смущенно проговорил Корнеев.

— Говорите, не бойтесь.

— Понимаете, какое дело, Максим Андреевич. Получается, что я вроде оговариваю своего начальника, хочу бросить тень на него… Ладно! — тряхнул головой, отбросив со лба нависший чуб. — Сарычев рассказывал мне, что он бывал в Японии, встречался там с американцами. Злые языки говорят, что встречи носили не только служебный характер…

— А кто говорит?

— Мне рассказывал подполковник Чижов, летчик, сейчас служит в Уральском военном округе.

— Ну и что?

— Дальше идет моя фантазия. Я увязываю факты: японские встречи Сарычева и его нынешние действия. Полеты над сектором «Н» запрещены… А что, если Сарычев воспользовался случаем с аварией самолета, чтобы заглянуть в сектор «Н»?

— Ваша фантазия, говорите? Не дай бог, чтобы эта фантазия оказалась реальностью, — сказал я, поблагодарил Корнеева за беседу и предупредил:

— О ваших подозрениях прошу пока никому не говорить.

— Ну что вы, товарищ Лавров, — разве я не понимаю.

«Фантазия» подполковника Корнеева была неожиданной для меня, хотя еще до разговора с ним у меня возникло решение поинтересоваться поведением Сарычева на объекте. Но до встречи с Корнеевым я все же те очень верил своим подозрениям: обращался к Сарычеву по служебным вопросам, ездил с ним на охоту, правда, не без умысла, — и вдруг такой вывод. Может быть, мои личные впечатления, думал я, мешают мне делать беспристрастные выводы о нем? Но преждевременные выводы тоже опасны, возражал я самому себе, они могут заставить подгонять факты под выдвинутую версию. Нужны факты, собрать как можно больше фактов, только тогда делать заключения. По своему многолетнему опыту я также знал, что слишком «убедительные» и «очевидные» факты часто оказываются ложными, а предвзятые мнения обманчивыми, уводящими в сторону от истины.

Неожиданный и, возможно, поспешный вывод заместителя командира авиаэскадрильи удивил и Павлова. Целый вечер мы с майором обсуждали наши дальнейшие действия. Одно не вызывало сомнения: сведения, поступившие на Домнина и Сарычева, заслуживают самого серьезного внимания, и с ними надо глубоко разобраться. Мы почти были уверены в том, что кто-то из них является агентом Джи-ту. Но кто именно? А может быть, оба и действуют спаренно? Такой случай тоже полностью нельзя исключать.

5

Погода резко испортилась. По степи, точно сказочные привидения, скакали столбы черно-желтой пыли. В деревне вихри называют чертовой свадьбой. В такую погоду жизнь в степи замирает: суслик не пробежит, птица не вспорхнет. Привыкшие ко всему, травы низко клонятся к земле, будто боятся, что вихрь вырвет их с корнем и унесет в безвестную даль на погибель.

Даже через плотно закрытые двойные рамы порывистый ветер проникал в помещение; подоконники покрылись толстым слоем пыли.

Не успел я разложить бумаги, позвонил начальник отдела и попросил зайти к нему.

Владимир Васильевич стоял у окна и через тонкие прутья решетки смотрел на «чертову свадьбу».

На нем была полевая военная форма — «хэбэ», как мы ее называли: хлопчатобумажные гимнастерка и бриджи, через плечо — портупейный ремень. Оказывается, он вместе с командиром части уже побывал в каком-то подразделении.

— Садись, Максим, — пригласил Павлов, возвращаясь к письменному столу и раскрывая известную папку. — Вчера получен ответ из Владивостока, — он протянул мне документ.

В письме подтверждалось, что подполковник Сарычев С. И. с апреля сорок шестого до сентября сорок седьмого года служил в авиационном отряде при советской части Союзного Совета для Японии, лично совершил тридцать семь вылетов из Владивостока в Токио. Компрометирующих материалов на Сарычева не было.

Для сведения сообщалось, что полковник Бек, упоминаемый в показаниях бывших сослуживцев Сарычева, являлся начальником русской секции штаба Макартура, эмигрант из России. Полковник Рац был комендантом пятого воздушного флота американской армии.

К письму были приложены протоколы опросов капитана Борисова и капитана Кондырева, служивших в том же авиационном отряде.

Борисов рассказывал, что он в качестве второго пилота вместе с Сарычевым несколько раз летал в Японию. По делам службы Сарычев сталкивался с американскими офицерами — полковником Беком и полковником Рацем. Об их встречах вне служебной обстановки Борисову не было известно.

Капитан Кондырев показал, что Сарычев, возвращаясь из поездки в Токио, привозил вещи американского и японского производства. Тогда это не вызывало никаких подозрений, потому что и другие наши офицеры привозили ценные вещи из Японии. Сейчас, по словам Кондырева, ему кажется, что Сарычев привозил вещей больше, чем их можно было приобрести на имевшиеся у него ограниченные запасы валюты.

— Тут что-то есть! — воскликнул я. — Может быть, и прав Корнеев с его «фантазией». Вы не согласны, Владимир Васильевич? — спросил я, заметив недоверие во взгляде майора.

— Пока одни подозрения. А на основании подозрений можно лишь жену упрекнуть в неверности. И то нехорошо, — Павлов улыбнулся, и я понял, что в душе он все же согласен со мною. — Вот если бы удалось получить сведения о встречах Сарычева с Беком вне службы, это имело бы значение. Но и в таком случае нам нелегко было бы доказать, что Сарычев поддерживал с ним преступную связь.

— Напомню ваши слова, Владимир Васильевич, — сказал я, улыбаясь, — шпион должен добывать, хранить и передавать информацию. На какой-то из этих стадий мы схватим его за руку.

— Мне думается, реальный успех нас может ожидать на третьей стадии: связь — самое уязвимое звено в цепи «агент — разведка»… Одно ясно, Максим, теперь каждый шаг Сарычева и Домнина должен быть у нас на контроле. Подумайте, как это организовать, потом посоветуемся.

— Хорошо, Владимир Васильевич, я с нетерпением жду ответа из Особого отдела военного округа, там должны опросить Чижова. Ведь Корнеев прямо заявил: подполковник Чижов рассказывал ему, что встречи Сарычева с американскими офицерами носили не только служебный характер…

— Посмотрим, посмотрим, — опять недоверчиво, как мне показалось, проговорил майор.

Просматривая поступившую почту, Владимир Васильевич остановился на ярко-желтом листке. Это была короткая справка МИД. В ней подтверждалось: Валентин Иванович Мамкин действительно около двух лет работал в Советском консульстве в Лос-Анджелесе, зарекомендовал себя исполнительным и трудолюбивым работником.

Сигналы в отношении Домнина и Сарычева, подумал майор, отвлекли наше внимание от Мамкина. Хотя справка МИД снимала подозрения с него, проверку Мамкина надо было довести до конца.

— Максим Андреевич, как идет проверка Мамкина? — спросил Павлов, когда я зашел к нему.

— Жду сообщения о результатах проверки по МИД.

— Ответ получен, ничего определенного. Как он сейчас ведет себя?

— Обычно. Только странно, в первую субботу прошлого месяца он никуда не выезжал. Не предупредил ли его Каретников?

— Не должен. Ну что будем делать с Мамкиным?

— Нужно ехать в Краснореченск, на месте быстрее разберусь.

— Одобряю, Максим Андреевич, готовьтесь, в вашем распоряжении пять дней.

— Вы имеете в виду первую субботу? Тогда четыре дня: мне нужно выехать туда хотя бы на сутки раньше.

В пятницу на рейсовом автобусе я приехал в Краснореченск и с помощью товарищей из горотдела МГБ установил: Мамкин останавливается у молодой одинокой женщины Синеоковой, живущей вместе с престарелым отцом в собственном доме и работающей медсестрой в военном госпитале. Как потом выяснилось, до самого отъезда из Краснореченска Мамкин никуда не отлучался из дома Синеоковой.

В тот же день я и старший лейтенант — оперативный работник горотдела — посетили военный госпиталь.

Начальник госпиталя, тучный мужчина с двойным подбородком и толстенным животом, видимо, дремал, хотя было начало рабочего дня. Он проснулся от стука в дверь, обеспокоенно оглядывал то меня, то моего товарища: не мог взять в толк, чего хотят от него офицеры.

— Извините, сердце, да это вот, — начальник сделал круговые движения возле живота. — Ночью не могу уснуть, а днем… Я слушаю вас, товарищи, — проговорил он, успокоившись.

— Всякая беседа начинается со знакомства, — шутливо заметил я. Знакомясь, начальник госпиталя назвался майором медицинской службы.

Он рассказал о госпитале, о чудодейственных операциях, которые смело проводят работающие в госпитале хирурги.

Я понял, что нам не переслушать разговорчивого майора, и прямо спросил, работает ли в госпитале медсестра Синеокова.

— Синеокова? Людочка? Работает. Боевая дивчина! — майор вдруг оживился, и в голосе его зазвучали нотки гордости за свою сотрудницу. — Фронтовичка! Орденов и медалей — не счесть. А характер — у-у! Железный характер!

— Мы хотели бы поговорить с ней, — сказал я. — Как это можно сделать?

— Очень просто. Я приглашу ее сюда и оставлю вас. — Майор задрал длинный рукав халата и посмотрел на часы. — У меня начинается обход. Вас устраивает такое решение?

Майор набрал двузначный номер телефона.

— Людочка? В моем кабинете два очень симпатичных молодых человека, они хотят познакомиться с тобою. Зайди, пожалуйста!

Вошла молодая круглолицая женщина, с ясными карими глазами. В ее походке и стройной фигуре чувствовалась уверенность: мол, знаю, что красива; любуйтесь, великодушно разрешаю.

Мы поднялись, как по команде.

— Ну, я удаляюсь, — проговорил начальник госпиталя ни к кому не обращаясь и пятясь к двери.

— И правда, симпатичные ребята, — пошутила Синеокова. — Только что мне делать сразу с двумя? Это ведь как в частушке: тут уж я уж растерялась, тут уж я уж не могу…

— А мы пужливые, по одному не ходим, — в тон ей ответил я.

— Ой ли!

— Людмила Ивановна, у нас к вам есть разговор, — уже серьезно сказал я, представившись — Расскажите, пожалуйста, о своей жизни.

— О моей жизни? — смущенно переспросила Синеокова. — Почему вдруг заинтересовала вас моя тихая жизнь? О ней и рассказывать нечего: вся как на ладошке.

— Такая уж служба у нас, Людмила Ивановна, всем приходится интересоваться, — пояснил старший лейтенант.

— Ну раз служба, извольте. — Синеокова села, одернула юбку, поправила темные, коротко подстриженные волосы. — Родилась двадцать шесть лет тому назад в Томской области. Перед войной окончила десять классов потом шестимесячные курсы медицинских сестер. Всю войну была на фронте, четыре года работаю здесь. Вот и вся моя жизнь… Что конкретно вы хотели бы знать, спрашивайте.

— Вы член партии?

— Беспартийная.

— Награды?

— Ордена Отечественной войны второй степени и Красной Звезды, шесть медалей.

— Скажите, Людмила Ивановна, вы давно знакомы с Валентином Мамкиным? — спросил я, всматриваясь, какое впечатление произведет на Синеокову этот вопрос.

— С сорок третьего года, — сказала Синеокова. Брови ее удивленно взметнулись.

— Какие у вас взаимоотношения?

— А это тоже относится к делу?

— Если хотите, да.

— Чего Валька натворил? Недавно виделись, все было нормально.

— Людмила Ивановна, он ничего не натворил, просто нам надо кое-что уточнить.

— Ну раз надо, отвечаю со всей откровенностью. У нас любовь!

— Расскажите, когда познакомились, как часто встречаетесь?

— Я же сказала, познакомились в сорок третьем. Его танк был подбит. Валентин чудом сумел вывалиться из люка и потерял сознание. На счастье, поблизости оказалась я, доволокла… — Синеокова замолчала, должно быть, ей было тяжело вспоминать о тех событиях. — Валька считает, что я спасла ему жизнь, — вновь заговорила Людмила Ивановна. — Впрочем, может быть, так оно и было… Когда выздоровел, вернулся в часть, отыскал меня… Привыкли друг к другу. Хотели пожениться, не получилось. Характеры не сходятся, что ли? — откровенничала Синеокова. Мы не перебивали ее. — Мы с ним такие люди, — продолжала Людмила Ивановна, — которым, как говорится, врозь скучно, а вместе тесно. Больше недели не можем быть рядом, обязательно начинаем ссориться.

— С Мамкиным часто видитесь? — спросил старший лейтенант.

— Один раз в месяц. — Синеокова задумалась, лицо осветилось улыбкой. — Как в детективном романе, встречаемся в первую субботу каждого месяца. Простите, в прошлом месяце не виделись: я была в отлучке, ездила в Кисловодск.

— Почему такая точность?

— Мы решили встречаться один раз в месяц, а чтобы не договариваться о дне, установили: первая суббота.

— И Мамкин ни разу не нарушал ваше расписание?

— Нет. Он знает: я люблю железный порядок. Если бы он приехал в другой день, я, скорее всего, не приняла бы его.

— Почему?

— Такой уж, наверное, идиотский характер у меня. Люблю его, а вот ничего не могу поделать с собою. Знаю: и он одну меня любит, другая женщина ему не нужна. Даже к жене не ревную: уверена, что жена у Валентина только для видимости, как с женщиной он с ней не живет.

Рассказ о столь интимных сторонах жизни взволновал Синеокову, лицо покрылось румянцем, отчего она казалась еще привлекательнее.

Я готов был поверить, что ради любви к такой женщине — пойдешь на все. И все-таки не мог согласиться с тем, что Мамкин держит жену только в качестве домашней прислуги. Да и какая женщина примирится с подобной унизительной ролью в семье? Вероятно, любовь ослепила Синеокову и она уверовала в доводы, созданные собственным воображением.

Впрочем, это уже не имело никакого отношения к делу.

6

Вечером Сарычев был в приподнятом настроении. Жена радовалась, когда Степан Ильич возвращался с работы бодрым и веселым. Настроение мужа передавалось ей. А сегодня был особенный день: Евдокии Никифоровне исполнялось тридцать восемь лет.

Сарычев вручил жене большой букет огненно-красных степных тюльпанов.

В квартире была гостья — молодая приятельница жены Зинаида Петровна, которую позвала жена отметить в узком кругу памятный день. Дата не круглая, поэтому приглашать друзей не стали. Отношения Сарычева с Зиночкой (он называл ее только так) носили несколько странный, точнее, неопределенный характер.

Дело в том, что Евдокия Никифоровна постоянно жила в Омске вместе с дочерью-студенткой и сыном — учеником средней школы. И лишь временами приезжала к мужу на неделю-две и опять возвращалась к детям.

В отсутствие жены Зиночка навещала его, помогала в домашнем хозяйстве: обед приготовит, полы помоет, белье постирает. Степан Ильич давно заглядывался на молодую красивую женщину. К тому же Зиночка вела себя в обращении с ним довольно свободно, поощряла его ухаживания, разрешала даже поцеловать себя, но всякий раз, когда Сарычев делал шаги к сближению, она с шутками-прибаутками отклоняла его притязания.

Такое поведение Зиночки задевало его мужское самолюбие, разжигало неудовлетворенную страсть. Порою Степану Ильичу казалось, что он любит Зиночку, но стоило приехать жене, любовь эта отодвигалась куда-то на задний план, а ее вольное поведение начинало даже раздражать его… Но все равно Зиночка была в семье Сарычевых, как говорится, своим человеком.

В большой комнате был накрыт стол. Евдокия Никифоровна поставила тюльпаны в хрустальную вазу с водой и поставила в центре стола. Сарычев с восхищением любовался столом и улыбался.

— Чего рот до ушей растянул? — с напускной строгостью спросила Евдокия Никифоровна.

— Здорово! Красиво!

— С хорошей женой, говорят, горе — полгоря, а радость вдвойне. Зиночка, подтвердите, пожалуйста. Всю жизнь объясняю ему эту простую истину и не могу втолковать.

— Опять себя нахваливаешь? До чего ты любишь хвалить себя!

— А что, разве неправда? Зиночка, разве я неправду говорю?

— Правду, конечно, правду, — со смехом подтвердила Зинаида Петровна.

— А я плохой, что ли?

— За такой женой, как я, любой муж был бы молодцом, — не сдавалась Евдокия Никифоровна.

Сарычев с улыбкой поглядел на жену и, ничего не ответив, пошел переодеваться.

Через несколько минут он вышел из спальни в штатском: вместо кителя на нем была светло-коричневая трикотажная рубашка, плотно облегавшая широкую грудь.

Сели за стол. Степан Ильич распечатал бутылку марочного грузинского коньяка и наполнил рюмки.

Во время ужина шла обычная дружеская беседа. Но мысли Сарычева, видимо, были переполнены впечатлениями от недавнего полета в сектор «Н», который на многое раскрыл ему глаза.

— Похоже на то, что козыри Трумэна скоро будут биты, — сказал он, отодвигая тарелку.

— Ты о чем? — спросила жена, не понявшая резкой перемены разговора.

— Все свои расчеты американцы строят на монопольном владении атомной бомбой. Наши предложения о запрещении такого оружия принимают за слабость Советского Союза.

— А у нас есть атомная бомба? — наивно спросила Зиночка.

— Года два тому назад Молотов открыто заявил, что у нас есть атомное оружие, но на Западе, кажется, не поверили этому. Помню, в Японии американские офицеры все допытывались, есть у нас атомная бомба или нет. Потом они вроде бы получили сведения, что в нашей стране произведен атомный взрыв и будто бы я участвовал при испытаниях атомного оружия.

— Откуда они взяли это? — спросила Зинаида Петровна, подкладывая себе салата.

— Не знаю, может быть, просто провоцировали.

— Не дай бог, пережить атомную войну, — проговорила Евдокия Никифоровна и пошла на кухню за горячим.

Степан Ильич сделал глоток коньяка и пососал ломтик лимона.

— Да, атомную войну никто не переживет, — сказал он, дождавшись возвращения жены, — все погибнем. Я видел Хиросиму. Ужасно! А ведь там взорвали небольшую бомбу. Сейчас у них есть в десятки раз мощнее.

Сарычев стал рассказывать о том, что он видел в японских городах, на которые были сброшены атомные бомбы.

— Господи, чего только люди не придумают, чтобы убивать друг друга, — вздохнула Евдокия Никифоровна.

Рассказ Сарычева о Хиросиме и Нагасаки омрачил праздничное настроение. Женщины как-то притихли. Зинаида Петровна, сославшись на позднее время, засобиралась было домой, но Евдокия Никифоровна задержала ее.

Степан Ильич пересел на диван и стал просматривать свежие газеты.

Евдокия Никифоровна и Зинаида Петровна прибирали со стола, неслышно передвигаясь по ворсистому японскому ковру.

— Иди ложись спать, — предложила жена, заметив, что Степан Ильич позевывает.

— Да нет, я сейчас пойду. Прибывает специальный эшелон, надо побыть при разгрузке.

— Тебе-то какое дело до эшелона?

— Поручение полковника Щербинина. Он мой непосредственный начальник.

— Пользуется тем, что ты не можешь отказаться, сует в каждую дыру, — ворчала Евдокия Никифоровна.

— Ладно, ладно. Я приучен выполнять приказы начальников.

Сарычев надел полевую форму и, поцеловав жену и Зиночку, вышел в ночную темень. До складских помещений, к которым подходила железнодорожная ветка, было не больше двух километров, времени в запасе достаточно, и Сарычев не стал вызывать машину, отправился пешком.

Ярко горели звезды, дружно стрекотали цикады, издалека доносился устрашающий лай служебных собак. Полукруг луны, казалось, нырял меж облаков и плыл на запад.

Сарычев шагал не спеша и все равно вскоре почувствовал, что гимнастерка липнет к спине: было очень душно.

Эшелон со спецгрузом прибыл в час ночи. В закрытых четырехосных вагонах были в определенном порядке расставлены защитного цвета ящики, одни — в форме кубов, другие — узкие длинные.

Разгрузкой руководили полковник Щербинин и инженер Лиговский.

— Спасибо, Степан Ильич, что пришел, — поблагодарил Щербинин, вдвоем нам не усмотреть. Эшелон вон какой!

— Злоупотребляете моей безотказностью и добрым отношением к вам, Павел Игнатьевич, — недовольно проговорил Сарычев. — Сегодня у жены день рождения, а я должен здесь торчать. Оставил ее одну.

— Я попрошу прощения у Евдокии Никифоровны, а тебе при надобности прибавлю к отпуску пару деньков.

Щербинин завел Сарычева в одно из складских помещений, объяснил, в каком порядке должны складывать ящики, и поручил строго следить за этим.

Работу закончили около восьми часов утра. Щербинин и Сарычев шли вместе.

— Я думаю, Павел Игнатьевич, козыри Трумэна скоро будут биты, — Сарычев повторил мысль, пришедшую в голову еще дома.

— Какие козыри? — Щербинин остановился и стал закуривать.

— Монополия на атомную бомбу.

— Возможно, возможно, — неопределенно ответил Щербинин. — Ты лучше рассказал бы о Японии. Интересно там было? — спросил полковник, очевидно, чтобы сменить тему беседы.

Сарычев окинул его долгим настороженным взглядом: неожиданный вопрос удивил.

— Всяко приходилось. Занимательных приключений не было, — почти со злостью ответил он.

Теперь уже Щербинин с недоверием посмотрел на Сарычева, что это с ним? Всегда охотно рассказывал о Японии, а теперь вдруг обиделся ни с того ни с сего.

В штабе эскадрильи было пусто. Лишь за дощатой перегородкой гремел голос заместителя командира Корнеева, громко разговаривавшего с кем-то по телефону.

Сарычев вошел в свой кабинет, повесил на гвоздик фуражку, присел к столу и задумался, мысленно набрасывая план действий на день.

7

Уже третий месяц личный состав Особого отдела находился на казарменном положении. А жизнь шла своим чередом, ставила перед людьми свои житейские дела и суетные заботы.

Капитан Вдовин, настроившийся уйти на пенсию, как-то сник и вовсе притих. Он нет-нет да и напоминал начальнику отдела о рапорте. «Потерпите, Петр Акимович, — отвечал тот, — рапорт ваш лежит у меня в сейфе. Как только обезвредим шпиона, дам ему ход». Но слова эти мало утешали Вдовина, да и здоровье его заметно ухудшалось.

Я получал тревожные письма от жены, оставшейся в Забайкалье с двумя сыновьями-малолетками. Ольга писала, что к младшему липнут все детские болезни — то коклюш, то скарлатина, — что она выбилась из сил, просила приехать хоть на недельку, дать ей маленький отдых.

Я рассказывал майору о письмах жены, но даже не смел заикнуться об отпуске.

У самого Павлова, как мне было известно, тоже свои печали в семье: у старшей дочери обнаружили врожденный порок сердца, жена сломала руку. У каждого — свое.

Лишь одна забота, одна боевая и неотложная задача сплачивала небольшой коллектив чекистов — найти и обезвредить вражеского агента, сберечь государственную тайну.

В конце дня все мы собирались у начальника отдела, докладывали о полученных сигналах, о ходе проверки, делились раздумьями и высказывали предложения.

Капитан Вдовин в этот раз доложил о результатах проверки бухгалтера военторга Белова. Его анкетные данные полностью подтвердились. В октябре сорок первого года Белов попал в немецкий плен, содержался в Бобруйском концлагере; удалось бежать и при содействии местных жителей перейти к партизанам. О наградах Белов, по его словам, не указал по рассеянности.

Павлов окинул неспешным взглядом собравшихся, увидел, что люди устали от нервного напряжения и бессонных ночей.

— Я думаю, главное качество чекиста — бесконечная выносливость, — грустно пошутил он.

Владимир Васильевич сказал, что проведена колоссальная работа, однообразная и изнурительная, без романтических приключений. Но она была необходима и оказалась полезной.

— В наше поле зрения попали лица, заслуживающие внимания. Понимаю, что делать выводы без достаточных фактов опасно: можно совершить грубый просчет. И все-таки…

Полученные на Сарычева материалы все больше заинтересовывали нас. Не были сняты серьезные подозрения и с полковника Домнина, встречавшегося с установленным вражеским разведчиком. Но все понимали, что главной цели мы пока не достигли — шпион не разоблачен. Кто он? Этот вопрос оставался без ответа.

Павлов и я покинули отдел последними. Ночь была по-южному темная, как говорится, хоть глаз выколи. Лишь ленивая перекличка цикад нарушала знойную напряженную тишину.

— Слушай, Максим, какое у тебя впечатление о полковнике Щербинине? — спросил Павлов.

— Самое благоприятное, — сказал я, не догадываясь, почему майор обратился ко мне с этим вопросом.

— А его дружба с Сарычевым? Душой не покривит?

— Не думаю, Владимир Васильевич. По-моему, тут как раз тот случай, когда подходит поговорка: дружба дружбой, а служба службой.

— Я почему спрашиваю тебя об этом? У меня возникла мысль побеседовать со Щербининым. Он близко знает и Домнина и Сарычева. Если нам удастся вызвать его на откровенность, он может внести кое-какую ясность. Как ты смотришь на это?

— Я пошел бы на такой шаг.

— Решено. Завтра я встречусь с ним.

Назавтра около одиннадцати часов Павлов постучался в кабинет Щербинина. Полный, с загорелым лицом, полковник по-мужски крепко пожал его руку и пригласил сесть.

— Павел Игнатьевич, вы не очень заняты? — спросил Павлов.

— О чем речь? Для чекистов у меня всегда найдется время, — сказал Щербинин, приглаживая светлые пушистые брови. — Но сами понимаете, транспортный отдел — хозяйство беспокойное: всегда есть срочные дела, всегда чего-то недостает. У вас надолго?

— Как получится. Я хотел бы поговорить с вами о некоторых ваших знакомых, — пояснил Павлов, не отводя взгляда.

— Пожалуйста, спрашивайте, я готов отвечать.

— Павел Игнатьевич, сами вы не замечали чего-нибудь подозрительного в поведении тех людей, с которыми приходится общаться?

— Подозрительного? Вроде бы нет. Если бы заметил, сам пришел к вам.

— Тогда спрошу конкретнее: какие у вас взаимоотношения с полковником Домниным?

— С Николаем Николаевичем? Самые добрые — ежедневно встречаемся в штабе. Буду откровенным: встречаемся и в домашних условиях, раза три-четыре были на охоте вместе. Кстати, один раз и ваш помощник Максим Андреевич был с нами.

— Скажите, во время работы в Контрольном Совете в Германии Домнин мог встречаться с американскими офицерами?

— Бесспорно. Я тоже служил при Контрольном Совете и знаю, наши офицеры имели деловые встречи с американскими, английскими и французскими офицерами.

— О более близких, может быть, неслужебных контактах он не рассказывал вам?

Щербинин задумался.

— Не помню. Скорее всего, нет. Я запомнил бы это. Вообще, я должен заметить, Николай Николаевич — человек весьма общительный и, пожалуй, даже неразборчив в связях.

— Из чего вы сделали такое заключение?

— Из собственных наблюдений: он не отказывается от выпивки с подчиненными, довольно фривольно, так сказать, не по чину и возрасту ведет себя с женщинами.

— Павел Игнатьевич, не показывал ли Домнин иностранные книги или вещи? — Павлов помнил, что Гротт передал Домнину сверток, похожий на книгу.

— Вещей не видел, а книгу он показывал. — Щербинин потянулся за папироской, закурил. — Это было месяца два тому назад. Я зашел к Николаю Николаевичу и увидел у него на столе красиво оформленную книгу, взял ее в руки, полистал. Книга на английском языке, и я, естественно, спросил, что за книга? Николай Николаевич сказал, что эту книгу он купил у одного американского коммерсанта, с которым случайно познакомился в Сочи. В ней, говорил он, есть раздел об американской армии: принципы формирования, структура, организационное построение… Он готовил диссертацию об армии США, и такая книга ему была очень нужна.

— Не называл ли он фамилию американского коммерсанта?

— По-моему, не называл.

— И последний вопрос о Домнине. Скажите, Павел Игнатьевич, честно, по-партийному, каковы политические убеждения Домнина?

— Могу с уверенностью отнести к нему слова, которые обычно пишут в аттестациях: «Социалистической Родине и партии Ленина — предан». — Щербинин снова посмотрел на часы.

— Вы спешите, Павел Игнатьевич? — спросил Павлов.

— Как вам сказать. Дел у нас всегда невпроворот. А что, у вас еще есть вопросы ко мне?

— Есть. Хотелось бы еще услышать ваше мнение о подполковнике Сарычеве.

— Гм! Тут дело посложнее. — Щербинин задумался на несколько секунд. — Ну что могу сказать о нем? Как командир авиаэскадрильи Сарычев на своем месте: энергичный, требовательный, исполнительный. Не считаясь со временем, лично участвует в выполнении самых ответственных поручений…

— Товарищ полковник, — спросил Павлов, — а не замечали вы, чтобы Сарычев сам напрашивался на выполнение таких поручений?

— Вначале, может быть, было и так, а потом это стало правилом. Я одобрял его действия.

— Нам непонятно, какое отношение имеет командир авиаэскадрильи, скажем, к недавней разгрузке железнодорожного эшелона. А он присутствовал.

— Это моя инициатива. Эшелон большой, сил не хватало. Степан Ильич попался мне на глаза, и я пригласил его.

— Как он воспринял ваше приглашение?

— Без восторга. Вроде бы даже обиделся: был день рождения жены, а я, получилось, нарушил семейное торжество.

— И еще один вопрос: рассказывал ли вам Сарычев о поездках в Японию?

— Да, конечно. Много рассказывал о Японии, о встречах с американскими офицерами. Я не интересовался обстоятельствами, полагая, что то были деловые встречи.

— Вы сказали, с Сарычевым дело сложнее. Что вы имели в виду?

— Вот что: Степан Ильич не всегда правильно строит взаимоотношения со своими подчиненными. Ко мне поступали жалобы, что он не считается с мнением других; за все берется сам, не доверяя другим пилотам (в этом видят карьеристские замашки); отвлекает личный состав на неслужебные дела.

— Какие именно?

— По воскресеньям, впрочем, случалось и в рабочие дни, личный состав эскадрильи, свободный от службы, использовался на общественных работах: на заготовке саманного кирпича, посадке деревьев, штабелевке дров, выгрузке угля…

Конечно, это вызывало недовольство и, как говорили летчики, наносило ущерб боевой и политической подготовке.

— А разве личный состав других подразделений не участвовал в таких работах?

— Участвовал, конечно. Но подполковник Сарычев безотказен, и не исключено, что его подразделение использовалось чаще других. Ведь как подчас получается: кто хорошо везет, на того больше и накладывают.

— Ну что ж, спасибо, Павел Игнатьевич. У меня есть одна просьба к вам — ограничить личное участие Сарычева в ответственных операциях. На самом деле, чрезмерное рвение командира порождает нездоровые настроения в авиаэскадрилье.

— Хорошо, Владимир Васильевич, я учту ваше замечание.

Вернувшись в отдел, Павлов рассказал мне о результатах разговора с полковником Щербининым. Мы обменялись мнениями и сошлись на том, что Домнин на самом деле мог не знать, с кем встречался в Сочи; Гротт назвался коммерсантом, и он поверил ему.

А вот поведение Сарычева, его стремление во что бы то ни стало лично участвовать в выполнении наиболее важных поручений командования, настораживало, хотя не давало оснований делать определенные выводы.

В конце недели поступили дополнительные сведения о Сарычеве, которые усилили наши подозрения.

Были получены показания подполковника Чижова, служившего вместе с Сарычевым в отдельном авиационном отряде при Советской части Союзного Совета для Японии.

Чижов рассказал о таком факте: в ноябре сорок шестого года он и Сарычев были в гостинице «Империал» на квартире у полковника Бека, работавшего при штабе командующего союзными войсками Макартура. До Чижова доходили слухи, что Бек — бывший белогвардейский офицер, эмигрировавший из России.

После ужина Бек и Сарычев уединились в другой комнате, оставив Чижова со словоохотливой хозяйкой, которая расспрашивала его о жизни в Советском Союзе, с грустью вспоминала о прошлом России.

Как показалось Чижову, у Сарычева были приятельские взаимоотношения с Беком. Когда они возвращались в свою гостиницу, Чижов спросил Сарычева: «Ты что, дружишь с Беком?» — «Какая там дружба, — ответил Сарычев, — по работе связаны, иногда достаю через него хорошие американские сигареты и виски».

Ответом Сарычева, говорит Чижов, он был вполне удовлетворен, но должен сказать: Сарычев в тот вечер был необычно взволнован и даже встревожен. Спросить, чем тот расстроен, Чижов не решился.

Официальной проверкой американских офицеров Бека и Раца было установлено следующее: Бек, настоящая фамилия Бекасов Кирилл Федорович, родился в 1899 году, белоэмигрант, полковник американской армии, в 1946—1947 годах занимал должность начальника русской секции отдела военной разведки Джи-ту при штабе Макартура. Во время второй мировой войны служил в американских войсках в Италии. Приметы: среднего роста, плотного телосложения, близорукий, носит очки. Жена — Анна Владимировна, русская, происходит из княжеской семьи.

Полковник Рац в те же годы, находился в Японии, являлся комендантом пятого воздушного флота США. Сведений о его принадлежности к разведывательным органам не имеется.

— Что скажете, Максим Андреевич? — спросил Павлов, ознакомив меня с поступившими документами.

— Я думаю, Владимир Васильевич, это уже весьма интересно. Такие действия Сарычева, как полет над сектором «Н» и участие в разгрузке эшелона, теперь приобретают определенный смысл.

— Но ведь Сарычев делал это по инициативе полковника Щербинина? — Это была привычка Павлова: задавать вопросы и проверять таким образом свои сомнения. — Впрочем, не исключаю, что он сам подстроил это. Отвечая на мой вопрос, Щербинин сказал, что вначале Сарычев сам напрашивался на выполнение сложных заданий, а потом это стало правилом, полковник поддерживал и одобрял его, Сарычева, инициативу.

— Скорее всего, так оно и было, — согласился я.

Павлов подошел к окну и вдохнул свежий вечерний воздух.

— Я вот о чем думаю, — сказал он. — Как бы нам задокументировать такие действия Сарычева.

— Я тоже думал об этом. При необходимости можно будет официально допросить Щербинина, Корнеева, кого-нибудь из пилотов, — подсказал я. Но мысли Павлова шли дальше.

— Знакомится ли он с секретными документами? Не может ли снимать, скажем, фотокопии с них?

— Вряд ли. Его, наверное, знакомят с документами, относящимися к обеспечению охраны и режима, в штабе. В сейфе Сарычева секретных документов не должно быть.

— А вы проверяли это?

— Нет.

— Надо тщательно разобраться: есть у него, к примеру, фотоаппарат? Может быть, удастся схватить за руку при фотографировании объекта.

— Если Сарычев делает это, то, вероятнее всего, — с самолета.

— Кто летает с ним?

— Чаще других — капитан Декуров. Иногда Сарычев вылетает один.

— Нельзя ли ограничить его одиночные полеты?

— Как? Он же командир эскадрильи. Запрет или ограничение сразу же насторожат его.

— Надо подумать, найти убедительные предлоги.

— Трудно сделать это.

— Если бы было легко, нам не нужно бы ломать голову. Часто ли Сарычев отлучается с объекта?

— Обычно он месяца два работает без выходных дней, а потом берет отгул и едет к семье в Омск.

— Вы убеждены, Максим Андреевич, что именно в Омск он выезжает? А как ведет себя там?

— К сожалению, этих вопросов я пока не изучил. Что было — то уплыло, а вот то, что будет, мы обязаны узнать. Не исключено, что Сарычев использует эти поездки для передачи информации.

— Верно, — подтвердил Владимир Васильевич. — Максим Андреевич, я освобождаю вас от других дел, занимайтесь только Сарычевым, активнее используйте все возможности.

Старинные часы в черном деревянном корпусе мелодично напомнили, что уже два часа ночи, и мы пошли домой.

Полковник Щербинин не спешил: не было еще и восьми. Несмотря на ранний час, солнце уже ощутимо припекало. Полковника обогнали два закрытых грузовика, и майское солнце вдруг потускнело, еле проглядывало из-за густого облака пыли, поднятого машинами.

Павел Игнатьевич свернул с дороги, от пыльной травы сапоги сразу же стали желтыми. При каждом шаге из-под ног выбрасывалась горсть пыли, будто наступал на пересохший гриб-дождевик. Где-то урчали бульдозеры, прокладывая колею для новой бетонированной ветки; со стороны летного поля доносился рев авиационных моторов.

Щербинин вытер платком глаза, уголки губ, шею, ускорил шаг. Встречные солдаты и офицеры отдавали честь полковнику и шли дальше.

Возле здания штаба Щербинина поджидал Сарычев. Они дружески поздоровались.

— Ты чего так рано?

— По делу, Павел Игнатьевич. Позвонил, вас нет, решил встретиться.

— Слушаю.

— Павел Игнатьевич, есть ваше предписание провести разведывательный полет над закрытой площадкой, при этом определено, кто персонально должен лететь…

— Есть такое указание, — перебил Щербинин. — Список утвержден командиром части. И что?

— Нельзя ли внести изменения?

— Зачем?

— Хочу лично полетать.

— Степан Ильич, это исключено. И так пилоты сетуют на то, что командир эскадрильи за все берется сам, жалуются, дескать, не доверяешь им.

— Глупости говорят.

— С мнением людей надо считаться.

— И все-таки я прошу вас, Павел Игнатьевич, разрешите этот полет мне.

— Нет, лучше не проси! Приказание отдано, и отменить его может только генерал Костромин, — решительно заявил полковник.

Щербинин и Сарычев стояли у новенького штакетника, курили. Полковник — в запыленной полевой форме, а Сарычев — в блестящей парадной. Он все еще надеялся добиться разрешения, а Щербинин словно забыл, о чем шла речь.

— Ты чего так вырядился? — спросил Щербинин.

— Я всегда так одеваюсь. Рабочая форма у меня в кабинете. Павел Игнатьевич, разрешите, а? — упрашивал Сарычев.

— Ты о чем?

— Да все о разведывательном полете.

— Вопрос решен. Ну, пока!

Длинноногий полковник, шагая через две ступеньки, поднимался на второй этаж. Сарычев с недоумением смотрел ему вслед: первый раз видел начальника не в духе.

Огорченный отказом, Сарычев вернулся к себе, пригласил заместителя.

— Товарищ Корнеев, кто составлял список для разведывательного полета? — спросил Сарычев, хмуря брови и опуская взгляд.

— Команду дал полковник Щербинин, а составлял я: вы были в отъезде.

— А почему ты не включил в список себя и меня?

— Я рассудил так: у нас с вами летного времени в избытке, пусть молодежь испытает себя.

Сарычев с недоумением посмотрел на заместителя, должно быть, хотел что-то сказать, но воздержался.

Чем больше Сарычев задумывался над отказом, тем тревожнее становилось на душе. «Уж не перегнул ли я палку? — думал он. — Какая муха укусила Павла Игнатьевича? Никогда не перечил, и вдруг такой категорический отказ».

Едва он ступил через порог, Евдокия Никифоровна тут же заметила, что муж расстроен.

— Ты чего такой хмурый? — спросила она, когда Сарычев помыл руки и сел за стол.

— Что-то тревожно на душе.

— Степа, что с тобою? Давно вижу, что-то тебя мучает…

— Надоело все! Может, в запас уйти? Купим домик где-нибудь на берегу моря, будем доживать потихоньку.

— Да ты что, с ума спятил? В сорок два года на пенсию!

— А чего? Выслуга и летное время есть.

— Ты еще папаху должен получить. — Евдокия Никифоровна погладила его по волосам, как ребенка.

— Зачем она мне? В гроб ее не положишь.

— Хватит болтать! — рассердилась жена. — Поссорился с кем-то и распустил нюни.

Сарычев безнадежно махнул рукой и принялся за ужин. Он понимал, что его преступный контакт с Гроттом не кончится добром, и не раз подумывал: уйти на пенсию, затеряться, плюнуть на все и жить спокойно.

Как-то вечером, идя по поселку, я увидел машинистку штаба Зинаиду Петровну, выпорхнувшую из дома Сарычевых.

— Зиночка, добрый вечер! Откуда ты?

— От Сарычевых.

— Кто такие Сарычевы?

— Он командир авиаэскадрильи, а жена не работает.

— И давно ты знакома с ними?

— Давно. Евдокия Никифоровна — очень приветливая женщина, гостеприимная.

Зинаида Петровна пошла рядом.

— Скучаешь? — спросила она, тоже переходя на «ты».

— Скучаю, конечно, но с тобою всегда рад поболтать… А Сарычева как звать?

— Степан Ильич. Он сам-то не очень любезен, только когда выпьет, любит поговорить о Японии.

— О Японии? И чего же он рассказывает?

— О японцах, о храмах Токио… Сегодня рассказал интересную историю. В Японии Степан Ильич встретил одного русского старика, попавшего в плен к японцам в пятом году. Говорит, там его сажали в тюрьму, как русского шпиона, а у нас сына арестовывали, как японского шпиона. Забавная история, правда?

— Была бы забавной, если бы не была столь грустной… Наверное, японских вещей у них полно?

— Евдокия Никифоровна говорит, что они обеспечили себя и детей до конца жизни.

— Очевидно, японский радиоприемник у них, фотоаппарат? Я ведь увлекаюсь радиоделом и фотографией, — добавил я, чтобы как-то оправдать свой интерес.

— Может быть, но я не видела ни приемника, ни фотоаппарата.

— И часто ты бываешь у Сарычевых?

— Часто. Ну и хитрый же ты, Максим! — рассмеялась Зинаида Петровна. — Каждый день бываю, пока Евдокия Никифоровна здесь.

— А что, она не всегда дома?

— Она постоянно живет с детьми в Омске, только изредка приезжает сюда. Жаль, в субботу она уже уезжает.

— Одна?

— Нет, Степан Ильич проводит ее… А твоя жена не боится отпускать от себя молодого мужа?

— Нет, она знает, я человек морально устойчивый, — отшутился я и распрощался с Зинаидой Петровной.

8

О предполагаемой поездке Сарычева в Омск я доложил начальнику отдела и высказал предложение поехать туда и мне.

— Он же знает вас как сотрудника Особого отдела! — усомнился Павлов:

— Пусть знает. Мало ли кто случайно оказывается попутчиком? Если даже спросит, скажу, еду в институт сдавать экзамены.

— Хорошо, готовьтесь. Перед отъездом обсудим детали.

В субботу рано утром двадцатиместный служебный автобус отошел от проходной войсковой части. Сарычев и его жена устроились на передних сиденьях. Я сел подальше; когда проходил мимо них, поздоровался, Сарычев молча пожал мне руку.

Сначала пассажиры живо переговаривались между собою, а потом от жары и тряски притихли, стали дремать. Сарычев и его жена склонились головой друг к другу.

Расстояние в двести километров старенький автобус преодолел лишь за пять с половиной часов. В машине было душно. Горячий ветер из открытых окон не освежал, а только заносил пыль. Но когда по чьей-то просьбе закрыли окна, в автобусе стало совсем невыносимо. Пассажиры обмахивались газетами, книгами, платками, утирали потные лица. Всем очень хотелось пить, но воды не было. Какова же была радость, когда на окраине Краснореченска водитель остановил машину около водопроводной колонки. Пили прямо из-под крана, прикладывались по три-четыре раза.

Высадились те, кто ехал до города. Сарычевым, мне и еще нескольким пассажирам нужно было попасть на аэродром, который находился севернее Краснореченска.

Аэродромы районных центров в те годы были, кажется, все одинаковы: зеленое поле, небольшой домик с флюгером и антенной на крыше, сарай для хозяйственного инвентаря. От жары можно было спастись только на сквозняке, в тени от здания.

К счастью, ждать пришлось недолго. Ил-12 из Омска прибыл и улетел в обратный рейс точно по расписанию.

В Омске меня встретили местные товарищи, предупрежденные майором Павловым по телефону.

В понедельник, позавтракав в гостиничном буфете, чистыми зелеными улицами Омска я пошел в Управление Министерства государственной безопасности.

Омские коллеги ознакомили меня с телеграммой, которую подал Сарычев на почтамте. Вот ее текст:

До указанного в ней срока выезда Сарычева в Москву времени было достаточно, и я решил вернуться домой.

В Краснореченск прилетел под вечер, долго бродил по городу, наконец отчаявшись найти попутную машину, на всякий случай заглянул в горотдел МГБ.

— Не знаю, чем и помочь вам, товарищ капитан, — сказал дежурный, выслушав мою просьбу. — Может быть, на выезде грузовик попадется, воскресенье — машины почти не ходят… Да, сегодня я видел того самого Мамкина, — спохватился дежурный. — Очевидно, он еще здесь.

— А что, это идея! — воскликнул я и подумал: познакомлюсь с ним лично, присмотрюсь.

На машине горотдела доехали до Синеоковых. Во дворе стояла голубая «Волга».

Вероятно услышав, что возле дома остановилась машина, Мамкин отодвинул тюлевую штору и выглянул в окно. Он встретил нас у ворот.

— Валентин Иванович, вы когда собираетесь домой? — спросил я.

— Да вот через полчасика.

— Можно доехать с вами?

— Пожалуйста, вдвоем веселее будет.

Мамкин оказался разговорчивым человеком; пока ехали до объекта, он подробно рассказал о своей жизни: о службе в армии, о работе в Советском консульстве в США, об отношениях с Людмилой Синеоковой. Я мысленно отметил, что Мамкин откровенен. Так открыт может быть только человек, которому нечего скрывать.

По возвращении из Омска Сарычев проявил активность небывалую, даже привыкшие ко всему сослуживцы диву давались.

Теперь личный состав авиаэскадрильи чаще обычного отвлекался на так называемые общественные работы. Почти перед каждым таким мероприятием Сарычев выступал с «зажигательной» речью. В кабинете повесил портрет Сталина и всем, кто заходил к нему, сообщал, что портрет вышила его жена.

Вместе с тем в поведении Сарычева появились нервозность, настороженность и неуравновешенность: то угодничал перед подчиненными, чего раньше за ним не наблюдалось, то срывался и грубил безо всякой причины.

Когда в часть прибыли специалисты для испытания новой техники, Сарычев и вовсе потерял покой. Конечно, он не забывал об осторожности и не лез на рожон, но все же кое-кто из приехавших пилотов заметил непомерное любопытство командира авиаэскадрильи, впрочем не видя в том ничего предосудительного: каждого летчика интересуют новинки в авиации.

Такое поведение Сарычева не ускользнуло и от нашего внимания. Подозрения сгущались, а улик по-прежнему не было. Мы прикидывали, что и как можно задокументировать, чтобы в случае ареста Сарычева подозрения превратились в доказательства.

Как-то придя домой ночью, я вдруг вспомнил: Сарычев адресовал открытку Ивану Ивановичу. Помощник военного атташе при знакомстве с полковником Домниным тоже назвался Иваном Ивановичем. Может быть, совпадение не случайно? Не одно ли это лицо? Хорошо бы найти фотокарточку Гротта и предъявить на опознание полковнику Домнину, думал я. Если в Москве Сарычев встретится с Гроттом, сразу все станет ясно.

В ту ночь я так и не мог уснуть: в голове назойливо кружились мысли о Сарычеве. Как, почему он мог стать предателем? Появилось и опасение: а что, если тут случайное стечение обстоятельств — в жизни бывает всякое, — и мы напрасно подозреваем человека в самом тяжком преступлении — измене Родине. Тут надо было проверять и проверять.

Утром я зашел к начальнику отдела, рассказал о своей догадке. Павлову понравилась эта мысль, он обещал достать, если удастся, фотокарточку Гротта. Владимир Васильевич предложил срочно запросить Москву, не известен ли им Иван Иванович Григорьев.

Не спал в ту грозовую ночь и Сарычев. Проснулся от удара и звона: сильный порыв ветра хлопнул створкой окна, стекло разбилось вдребезги. Сарычев выглянул в окно. Северо-западная сторона неба была закрыта черной тучей, сверкали далекие молнии, урчал гром, будто пустая бочка катилась по косогору; грунт мягкий, и грохот чуть слышен. Молнии полыхали все чаще и ярче, их холодный блеск поминутно освещал степь. Медленно ползшая туча закрыла весь горизонт. Небо гремело и грохотало. Поселок, а с ним и весь мир, казалось, погрузились в бездонную пропасть.

Сарычев, словно в оцепенении, смотрел на неистовство стихии до тех пор, пока не ощутил дрожь в теле и похрустывание пыли на зубах; нашел старый солдатский бушлат и еще какое-то время стоял у окна.

Ураганный ветер скакал с воем и свистом, крутил пыль, которая при всплеске молний казалась кроваво-красной. Вдруг молния со страшным треском располосовала черную лохматую тучу, раздался угрожающий грохот. Сарычев инстинктивно отступил от окна. Начался ливень. Потоки воды порывисто хлестали по крышам; запахло землей и мокрыми травами.

Сарычев лег в постель, укрылся теплым верблюжьим одеялом, но уснуть не мог. Перед угнетающей тяжестью разбушевавшихся сил природы чувствовал себя слабым и беззащитным. Неожиданно пришла в голову шальная мысль: а что, если Земля сейчас сорвется с орбиты и полетит в бесконечные просторы Галактики. Наверное, воды океанов и морей хлынут неудержимым могучим потоком, смоют на своем пути все, что можно, и прежде всего творения человеческих рук и самих людей.

Впервые такая мысль возникла у Сарычева восемнадцать лет тому назад. Тогда он, студент индустриального рабфака, приехал в один из районов Бурят-Монгольской АССР, где жили родители.

До коллективизации у отца, по тогдашним меркам, было крепкое середняцкое хозяйство, раскулачиванию оно не подлежало. Однако Илья Никанорович Сарычев не мог смириться с тем, что нажитое его трудом и потом хозяйство придется сдать в колхоз и сравняться таким образом с деревенскими лежебоками и голодранцами, как он говорил.

В двадцать девятом году Сарычев-старший распродал скотинешку, заколотил досками пятистенную избу и подался куда глаза глядят. Остановился в Забайкалье, где жил брат его жены. Места там привольные. Илья Никанорович до коллективизации осенью и зимой уходил на заработки, плотничал и столярничал, понимал толк в дереве, поэтому новые места сразу же пришлись по душе. Стал работать в леспромхозе, заработки были хорошие, но частнособственническое сердце крестьянина болело, начисто лишало покоя. Бессонными ночами Илья Никанорович Сарычев думал о том, что, не будь колхозов, он эдак года через три-четыре вышел бы в ряд самых состоятельных мужиков в деревне, и голытьба за версту кланялась бы ему. А вот теперь сокровенную задумку приходится с болью и кровью вытравлять из сердца. А это ох как нелегко!

Отец и мать жили в длинном деревянном бараке. Комната была большая, но никаких перегородок: тут тебе и кухня, и столовая, и спальня. Степан Ильич хорошо помнил ту комнату. Они в тот раз много разговаривали с отцом, который не мог смириться со своим новым положением.

«Помни, сынок, — внушал отец, — времена изменятся, страшная кара постигнет тех, кто разорил пахаря и сеятеля, лишил мужика радостей жизни на земле».

За окном тогда так же вот гремело и сверкало. Вековые деревья валились, как подкошенные; бушевал таежный пожар.

Нынешняя буря напомнила Сарычеву о встрече и тяжелом разговоре с отцом…

Каково же было наше удивление, когда мы получили из Центра сообщение, что за Ивана Ивановича Григорьева выдает себя помощник военного атташе США Гротт, а указанный нами абонементный ящик, на который Сарычев послал телеграмму, принадлежит американскому журналисту.

Осторожный в выводах Павлов так же, как и я, больше уже не сомневался в том, что Сарычев ищет связь со своим шефом.

В назначенный час Владимир Васильевич был в кабинете командира части генерал-лейтенанта Костромина. Небольшого роста, очень подвижный, генерал поднялся навстречу, энергично пожал Павлову руку, предложил сесть.

Павлов проинформировал командира части о состоянии режима и охраны на объекте, о наиболее характерных нарушениях, которые могут привести к утечке государственной тайны. Костромин сделал необходимые заметки для себя, чтобы принять надлежащие меры.

Вернувшись к себе, Владимир Васильевич сразу же пригласил меня.

— Ну как дела? — спросил он. — Как Сарычев?

Я рассказал о том, что в последнее время командир авиаэскадрильи ведет себя нервозно, рассеян. Даже рядовые пилоты замечают необычное его поведение, строят различные догадки на этот счет, острословят: «Наверное, изменил жене, а теперь мучает совесть».

Кроме того, сообщил интересную новость.

Однажды, прибираясь в квартире у Сарычевых, Зинаида Петровна обнаружила предмет, похожий на небольшой театральный бинокль, в кожаном футляре. Пользуясь тем, что жены Сарычева не было дома — она выходила в магазин, — Зинаида Петровна открыла футляр; в нем был миниатюрный фотоаппарат. Никаких других приспособлений для проявления или печатания фотоснимков она не обнаружила. Надо полагать, что Сарычев передает экспонированную пленку.

— Такой вариант возможен, — согласился Павлов. — Скорее всего, Сарычев фотографирует с самолета. Панорамные снимки — это опасно: они полностью раскроют назначение площадки. Нельзя допустить, чтобы такие снимки попали к врагу.

— Думаю, он попытается передать их в Москве, там и схватим, — сказал я.

Павлов рассмеялся, ему понравились моя решительность и задор.

— Ладно, поздно уже, пошли домой, подумаем. Мудрые люди говорят так: думай вечером, а делай поутру.

Чем больше сгущались подозрения вокруг Сарычева, тем меньше становился наш интерес к полковнику Домнину. Встречу с иностранцем, назвавшимся коммерсантом, не скрывает, по крайней мере, своему приятелю полковнику Щербинину рассказал о ней. Ничего настораживающего в поведении и действиях Домнина не отмечалось, его политические убеждения были вне сомнений. У нас возникла мысль побеседовать с полковником об обстоятельствах его встречи с помощником военного атташе; показать ему для опознания фотокарточку Гротта.

В середине июня приехал начальник Особого отдела округа, и Павлов доложил ему наши соображения. Генерал согласился с нами и изъявил желание лично участвовать в беседе с Домниным.

Домнин резким привычным движением распахнул дверь и вошел в кабинет.

— Разрешите? — спросил громким голосом, увидев генерала, смутился.

Владимир Васильевич невольно залюбовался Домниным. Такими представлялись ему кадровые офицеры старой русской армии. Округлая каштановая бородка с рыжеватым оттенком, очки в позолоченной оправе, густые, ровно подстриженные брови.

Весь облик Домнина, его безукоризненная военная выправка приковывали внимание, были броскими, будто нарочно рисовался, желая произвести впечатление на окружающих. Генерал вышел навстречу Домнину, пожал руку и пригласил сесть.

— Как идут дела, полковник? Как ваша диссертация? — спросил генерал, заранее ознакомившийся с личным делом Домнина.

— Нормально. Осенью буду защищаться… Слушаю вас, товарищ генерал, — сказал Домнин, понимая, что пригласили его не затем, чтобы узнать о диссертации.

— Буду откровенным, — генерал сел напротив Домнина. — Нас интересует один вопрос: чего это вы вдруг стали распивать коньяки с помощником американского военного атташе?

По тону генерала Домнин понял: здесь все знают о его сочинской встрече, и скрывать нечего.

— Он же сам подсел ко мне — это раз; на лбу у него не написано, кто он, — это два. Я поверил, что он коммерсант…

— Расскажите подробно, как все случилось, а мы с майором послушаем.

— В тот вечер что-то взгрустнулось мне. Схожу, думаю, в ресторан, музыку послушаю, на веселых людей погляжу. Заказал что положено, сижу. Неожиданно появляется респектабельный гражданин в клетчатом костюме. «Не возражаете?» — «Пожалуйста», — отвечаю, Он тоже заказал коньяку. Чокнулись, стали знакомиться. Мужчина назвался Иваном Ивановичем. Я усомнился: внешность, акцент… Он, должно быть, заметил, что не верю, признался: дескать, пошутил, на самом деле иностранец. Начал объясняться в любви к русским воинам, с которыми ему будто бы посчастливилось встречаться на Эльбе. А я тоже там был.

«Вы американец?» — уточняю. «Да, я коммерсант из Штатов, — отвечает он. — Путешествую по вашей великой и прекрасной стране».

— Вы были в форме? — перебил генерал.

— Да, зашел ненадолго, время позднее — не захотелось переодеваться.

— Продолжайте, Николай Николаевич.

— Ну, начали беседовать. Я стал выговаривать ему: мол, американцы изменили дружбе, скрепленной солдатской кровью. Он говорил, что русские хотят весь мир обратить в коммунистическую веру, а на Западе, дескать, выше всего ставят личную свободу. Я пожалел, что начал такой разговор, и сказал, что ресторан — не место для подобного рода дискуссий, и попросил счет.

При прощании американец изъявил желание подарить мне иллюстрированную книгу, в которой, мол, объективно показывается американский образ жизни, его позитивные и негативные стороны. «Кстати, там есть раздел об американской армии. Это должно заинтересовать вас как офицера, — сказал иностранец. — Если вы согласитесь подняться ко мне в номер, я подарю ее сейчас же». Я отказался от приглашения. Мы встретились на второй день возле ювелирного магазина, и он передал мне книгу, а я отдал ему четвертную за нее.

— Не отказался, взял? — уточнил генерал.

— Взял. Виноват, я не удержался от соблазна: думал найти в той книге полезные сведения для своей диссертации.

— Вы, кажется, записали фамилию и адрес иностранца? — спросил генерал, улыбнувшись.

— И об этом знаете?

— Служба такая!

— Пожалуйста! — Домнин вынул из кармана записную книжку, вырвал листок и протянул генералу.

— Дэвид Форрест, коммерсант, Чикаго, — прочитал генерал. — Это липа, — сказал он, потрясая листком. — Его настоящая фамилия Уильям Гротт. А вы какой адрес дали ему?

— Товарищ генерал, за кого вы меня принимаете? Конечно же, московский, где живет жена. Не мог же я дать адрес объекта!

— А вашей службой Гротт не интересовался?

— Он спросил, где я служу. Я уклонился от ответа, отделался какой-то шуткой о кочевой жизни военных.

— Николай Николаевич, я хотел бы предупредить вас вот о чем: Гротт может попытаться еще раз установить контакт с вами, на то он и разведчик. Вы уж тогда, пожалуйста, не ждите приглашения, сразу заходите к нам.

— Обязательно, товарищ генерал!

— Договорились. Николай Николаевич, нам надо, чтобы вы по фотокарточке опознали того Ивана Ивановича… Товарищ Павлов, покажите карточки, — попросил генерал.

— Значит, все-таки не доверяете мне, проверяете?

— Это связано с другим делом.

Домнин грустно улыбнулся и недоверчиво покачал головой.

Павлов разложил перед ним полдюжины фотокарточек.

Полковник брал каждую и подолгу рассматривал. Дойдя до фотокарточки помощника военного атташе, улыбнулся, снял очки.

— Вот он!

— Вы не ошибаетесь, Николай Николаевич? — спросил генерал.

— Что вы, товарищ генерал, как живого вижу!

— Вот и все, что мы хотели узнать от вас. Извините за беспокойство! — генерал поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Поднялся и Домнин, он заметно волновался.

— Владимир Васильевич, а кто все-таки этот человек? — спросил Домнин, ткнув пальцем в стопку фотокарточек.

— Мы же объяснили: это помощник военного атташе полковник Уильям Гротт, разведчик.

— И что же теперь со мной? — спросил Домнин со скрытым волнением.

— Николай Николаевич, ответственно заявляю: у нас никаких претензий к вам нет, — заверил генерал. — Можете спокойно жить и работать.

— Спасибо за доверие! — поблагодарил полковник и вздохнул с облегчением.

9

Наскоро приняв душ и выпив стакан крепкого чаю, Павлов заторопился в отдел. Было раннее, но уже нестерпимо душное утро. Тускло-багровый шар солнца медленно выкатывался из-за горизонта, по раскаленной земле пролегли длинные и широкие трещины, над степью висело зыбкое обманчивое марево. Лето стояла знойное, засушливое. Заросли поблекшей полыни издали были похожи то на лесные чащи, то на большие озера. Все живое изнемогало от жары.

Войдя в кабинет, Владимир Васильевич снял китель; чистая белая сорочка, которую он предусмотрительно надел под китель, чтобы работать в ней, была мокрой, хоть выжимай. Немного отдышавшись, — в кабинете было все же прохладнее, — Павлов вызвал Вдовина, меня и других оперативных работников.

— Ну, что, товарищи, давайте еще раз посоветуемся: надо продумать каждое наше действие, каждый шаг. Или схватим шпиона с поличным, или сведения об объекте будут переданы врагу.

— Владимир Васильевич, хватит ли наших сил? — спросил я. Ночью, проигрывая в уме операцию, я подумал, что нам понадобится немалая помощь.

— Сил хватит. В Москве всю тяжесть возьмут на себя наши столичные коллеги.

Павлов изложил положения, которые, как видно, он успел хорошо продумать. Мы обсудили план предстоящей операции.

Позвонил начальник Особого отдела округа.

— Ну как дела, подполковник? Наверное, не спал ночь? — услышал Павлов знакомый бодрый голос генерала.

— Здравия желаю, товарищ генерал! Сам не знаю — спал или нет.

— А чего ты не удивляешься, что я назвал тебя подполковником?

— Принял за оговорку.

— Поздравляю, Владимир Васильевич, с присвоением очередного звания! Вчера приказ получен.

— Спасибо, товарищ генерал! — поблагодарил Павлов и тут же ответил по форме: — Служу Советскому Союзу!

— К операции готовы?

— Да. Вечером вылетаем. Я и капитан Лавров.

— А он где? — спросил генерал, имея в виду Сарычева.

— Сегодня выехал в Омск. Никакой командировки нет, у него дней пять-шесть осталось от очередного отпуска.

— Понятно. Не опоздаете?

— Нет. Но на всякий случай я предупредил омских товарищей.

— Хорошо, желаю успеха! — сказал генерал и повесил трубку.

Мы поздравили Павлова с присвоением звания подполковника.

— Спасибо! — поблагодарил Владимир Васильевич и дал понять, что сейчас не время отвлекаться. Деловой разговор продолжили.

Мы перебрали все известные нам способы связи вражеских агентов со шпионскими центрами, обсудили уязвимые места каждого из них, коварные и хитрые уловки, на которые следует обратить внимание.

— Мне кажется, самое трудное для обнаружения — это тайник, — сказал Вдовин.

— Личную встречу тоже не всегда обнаружишь: она может быть мгновенной, в толпе, под видом случайной, — дополнил кто-то.

Потом детально разобрали, продумали, как надо действовать в том или ином случае.

План операции выглядел так: Павлов и я вылетаем в Москву и вместе со столичными чекистами встречаем Сарычева в аэропорту Быково, где тогда делал посадку самолет рейса 931. Если Сарычева встретит Гротт или другой человек и они подозрительно обменяются какими-либо предметами, оба будут задержаны. При этом нужно сделать так, чтобы Сарычев в первый момент не знал о задержании связника.

В случае контакта через тайник устроить засады с таким расчетом, чтобы задержать подозреваемых при закладке и изъятии информации.

— Ну что ж, товарищи, вроде бы все предусмотрено, — сказал Павлов. — Максим Андреевич, летим в восемнадцать ноль-ноль спецрейсом, пошли собираться в дорогу.

Шестого июля подполковник Сарычев прилетел в Омск, на рейсовом автобусе доехал до агентства Аэрофлота. Начальником городского агентства, как потом стало известно, работал его приятель, когда-то служили вместе в полку санитарной авиации. Сарычев заранее договорился о билете на восьмое число и все-таки испытывал тревогу: выполнит ли приятель свое обещание, не забудет ли о нем?

Сарычев еще раз просмотрел расписание. На Москву было три рейса, его интересовал только один — девятьсот тридцать первый, о котором он известил Ивана Ивановича.

Начальник агентства тепло встретил старого знакомого, позвонил диспетчеру и дал указание оформить билет на нужный рейс. Сарычев поблагодарил его за дружескую услугу.

Он медленно шагал по раскаленным улицам, держась теневой стороны. Очень хотелось пить, но возле киосков, торгующих мороженым и газированной водой, толпились большие очереди. А к пивным вообще нельзя было подступиться. Пришлось терпеть до дому.

Евдокия Никифоровна колобком каталась вокруг мужа.

— Что с тобой? — обеспокоенно спрашивала она. — Похудел, осунулся…

— Ничего, все хорошо.

— И телеграмму не подал.

— Неожиданная и срочная командировка в Москву, — соврал Сарычев. — Вот билет на восьмое число. Нужно бы на завтра, но не смог достать.

После обеда Сарычев закрылся в спальне и попросил, чтобы ему не мешали.

— Состоятся важные встречи с высоким начальством, нужно подготовиться, — объяснил он свое уединение.

Однако вещее женское сердце Евдокии Никифоровны чувствовало, что с мужем творится что-то неладное.

Когда Степан Ильич вышел к ужину, к нему подсел сын Игорь и стал расспрашивать о Москве. Он несколько раз ответил сыну невпопад, чем еще больше встревожил жену.

Ел без аппетита, даже от рюмки водки отказался, чего раньше с ним не случалось. Ночью Евдокия Никифоровна решительно атаковала мужа.

— Степа, скажи, что случилось?

— Ничего, все нормально.

— Ты говоришь неправду. Я же чувствую, вижу. Ты зачем едешь в Москву?

— Я же сказал, по делам.

— Степа, ты что-то скрываешь…

— Замолчи! — зло оборвал Сарычев и повернулся спиной к жене. Та расплакалась. Степану Ильичу хотелось успокоить ее, но что он мог сказать? Открыты правду нельзя, а ложь — плохое утешение. Евдокия Никифоровна долго всхлипывала и уснула со слезами на глазах.

Весь следующий день они были предупредительны, ласковы и внимательны друг к другу, поездки в Москву старались не касаться. Но в аэропорту в день отъезда Евдокия Никифоровна вновь заговорила о том, что ее тревожило:

— Милый, я чего-то боюсь… Такое ощущение, что мы больше не увидимся, — говорила жена, смахивая слезы.

— Ну что ты, как попугай, твердишь одно и то же, — сердился Сарычев, не видевший никакой опасности в предстоящей поездке: все было хорошо продумано. Лишь в глубине души таилось смутное сознание того, что ступает на край пропасти, но даже самому себе он сейчас не признался бы в этом.

Объявили посадку, Степан Ильич взял со скамьи черный портфель, поцеловал жену и помахал ей рукой. Самолет взлетел и лег на курс, покачивая блестящими крыльями, а Евдокия Никифоровна все стояла у железной решетчатой ограды и тихо утирала платком бежавшие слезы. Предчувствие беды давило сердце.

Мы прибыли в Москву вечером, остановились в гостинице, где нам были заказаны места. Утром отправились в МГБ. Нас принял полковник Андреев. Владимир Васильевич доложил о возникших обстоятельствах. По отдельным репликам полковника можно было заключить, что он уже в курсе дела:

— Где, по вашему мнению, наибольшая вероятность встречи? — спросил Андреев, когда Павлов закончил доклад.

— Трудно сказать, Иван Васильевич, у вас больше опыта в таких делах.

— Может быть, на вокзале? — предложил Андреев. — Там в толчее можно легко затеряться.

— Разрешите, товарищ полковник? — попросил я, поднимаясь.

— Сидите, сидите. Пожалуйста!

— В открытке Сарычев сообщил рейс…

— Не исключена встреча и в аэропорту, — перебил Андреев, уловив мою мысль. — Но если будет Гротт, он не пойдет там на открытую связь: в аэропорту людей сравнительно немного, и поэтому каждый шаг легко контролируется.

— А если в электричке? — подсказал Павлов.

— Это более вероятно, хотя… Могут вообще не встречаться. Впрочем, пусть они ломают голову, где им встретиться, наше дело — не проглядеть ни одного их действия, движения, шага, — заключил полковник. — Значит, так: завтра в назначенное время группа наших сотрудников будет в Быково. В пятнадцать тридцать я заеду за вами в гостиницу.

Восьмого июля группа чекистов, переодетых в штатское, собралась в аэропорту Быково. В справочном бюро сообщили, что рейс 931 ожидается по расписанию, а вскоре по радио передали, что самолет, совершающий 931-й рейс по маршруту Омск — Москва, произвел посадку.

— Внимание, товарищи! Не проглядеть бы нам его, — предупредил Андреев.

В группе пассажиров, подъехавших с летного поля на аэрофлотском автобусе, мы с Павловым издалека узнали Сарычева. Тот был в темно-сером костюме, в правой руке — старый портфель черного цвета, на левой перекинуто габардиновое пальто.

Андреев подошел к группе сотрудников и предупредил их о появлении Сарычева.

Сарычев сел в рейсовый автобус, курсирующий от аэропорта до Казанского вокзала, купил билет и стал ждать электричку. Вскоре послышались гудки и грохот поезда. Короткая остановка. Сарычев сел в четвертый вагон, туда же вошли Андреев и его товарищи. Павлов и я сели в соседний вагон.

В здании вокзала Сарычев купил пачку папирос, прошел в зал автоматических камер хранения и, заняв очередь, стал терпеливо ждать, когда освободится ячейка. Внешне он был спокоен: не озирался, очевидно полагая, что все идет благополучно.

Наконец его очередь подошла, Сарычев положил портфель в ячейку и, набрав код, захлопнул дверцу; постоял на привокзальной площади, покурил, затем на такси приехал на Большую Полянку, где, как позднее установлено, жил его фронтовой друг, недавно демобилизованный из армии.

Все понимали, что неспроста Сарычев положил в камеру хранения легкий портфель; обычно туда сдают громоздкие или тяжелые вещи.

При осмотре портфеля в нем было обнаружено двадцать три катушки фотопленки, аккуратно уложенные в плоскую картонную коробку; серая папка с черными завязками, в ней — письменное сообщение на двенадцати листах об объекте «П».

Подозрения подтвердились: Сарычев является агентом иностранной разведки. Ячейка автоматической камеры хранения использовалась в качестве тайника.

Естественно было предположить: либо полковник Гротт, либо кто-то из его коллег, извещенные Сарычевым, попытаются изъять находящиеся в портфеле шпионские материалы.

Помощники полковника Андреева несли бдительную службу, не спускали глаз с ячейки: нельзя было допустить, чтобы секретные сведения о важном объекте попали в руки противника.

Минули сутки, вторые — никто не появлялся. Сарычев мотался по магазинам, побывал на ВДНХ; о своем злополучном портфеле, казалось, совсем забыл.

Гротт вышел из дому во второй половине дня. Дождь, моросивший с утра, кончился; освещенный теплыми лучами июльского солнца, город ожил, засверкал всеми цветами радуги. Полковник — он был в штатском — минут двадцать ходил по улицам, внимательно оглядываясь, а потом остановил такси и доехал до Красной площади. Гротт редко пользовался служебной машиной с бросающимися в глаза дипломатическими знаками, попутный транспорт помогал быстрее затеряться в толпе.

В ГУМе Гротт бесцельно и рассеянно осмотрел выставленные товары, а затем быстрым шагом дошел до станции метро. В руках у него был небольшой черный портфель.

На Казанском вокзале полковник Гротт уверенно открыл ячейку камеры хранения, в которой лежал портфель Сарычева, очень похожий на его портфель, и, видимо, хотел обменять портфели. Но в это время к нему подошел крепкий мужчина в форме железнодорожника и пригласил в оперпункт милиции.

— Какое имеете право? — возмутился Гротт.

— Почему у вас два портфеля? — в свою очередь спросил железнодорожник. — Пройдемте, пожалуйста, со мной, разберемся.

Гротта привели в комнату милиции, где его ожидали Андреев и Павлов.

— Вы утверждаете, что оба портфеля ваши? — спросил Андреев.

— А вы что, принимаете меня за вора? — вопросом на вопрос ответил Гротт. — Кому какое дело, сколько у меня портфелей.

— Что в них? — спросил Андреев, кивнув на портфели, которые Гротт не выпускал из рук.

Этот простой вопрос поставил Гротта в тупик. Он Так растерялся, что не находил ответа.

— Что в ваших портфелях? — повторил вопрос Андреев.

— Я есть иностранец, вы не имеет правов! — проговорил Гротт на ломаном русском языке.

— Не притворяйтесь, полковник Гротт! Вы же прекрасно говорите по-русски, — сухо остановил Андреев. Он пригласил понятых и приступил к составлению протокола.

— Я требую вызвать представителя моего посольства, — заявил Гротт. — В отсутствие такового я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

— Что ж, ваше требование законно, — согласился Андреев.

Оставив Гротта под охраной Павлова и сотрудника милиции, он прошел в соседнюю комнату и позвонил в министерство.

— Хорошо, Иван Васильевич, ждите. Мы сейчас позвоним в американское посольство, — пообещал начальник отдела.

— Как поступить с Гроттом?

— Оформите протокол, подробно опишите содержание материалов, находящихся в портфелях. Гротта задержите и доставьте в министерство, освободим после допроса.

— А если он откажется от подписи?

— В первый раз, что ли? Сделайте отметку об этом в протоколе, подпишите вы и понятые.

Примерно через час приехал консул; он спокойно выслушал сообщение Андреева о причинах задержания Гротта и безучастно наблюдал за действиями сотрудников МГБ.

В присутствии понятых открыли портфель со шпионскими донесениями Сарычева и описали содержащиеся в нем материалы. Затем приступили к осмотру портфеля, принадлежащего самому Гротту; там была крупная сумма советских денег, пятьдесят катушек специальной фотопленки и инструкция, в которой подробно излагалось очередное шпионское задание; перешифровальные таблицы и наставление, как пользоваться ими.

— Я ничего не понимаю! Это провокация! — возмущался Гротт.

Консул, видимо, понял, что никакой его протест уже не поможет помощнику военного атташе; что-то со злостью бросил Гротту на своем языке и покинул комнату оперативного пункта милиции.

Протокол подписали понятые. Андреев был немало удивлен тем, что Гротт, несколько минут тому назад так горячо возмущавшийся, не отказался от подписи; должно быть, смирился с постигшей его участью.

— Я могу уезжать? — спросил Гротт, решивший, что с подписанием протокола вопрос исчерпан.

— Нет, господин Гротт. Мы освободим вас позднее, придется потерпеть немного.

Гротта доставили в МГБ СССР; часа через три туда привезли и Сарычева, оформили протокол о его задержании.

Предварительное следствие было поручено старшему следователю майору Ермолаеву. Дело не относилось к категории сложных: не всегда следствие начинается со столь убедительных доказательств. При задержании Гротта и Сарычева были изъяты неоспоримые улики. А во время обыска в омской квартире Сарычева обнаружен миниатюрный фотоаппарат для пейзажных съемок.

Экспертиза дала заключение, что фотоснимки и сведения, содержащиеся в письменном сообщении Сарычева, которое он пытался передать помощнику военного атташе США, составляют государственную тайну; передача их вражеской разведке нанесла бы большой ущерб безопасности нашего государства. Графическая экспертиза подтвердила, что шпионское донесение написано Сарычевым.

Прошло два месяца.

Майор Ермолаев вызвал Сарычева, чтобы объявить ему об окончании предварительного следствия и сообщить, что он имеет право ознакомиться со всеми материалами дела, заявить ходатайства о дополнении следствия.

Подполковник Павлов, находившийся в те дни в служебной командировке в Москве, зашел в кабинет следователя, с которым был хорошо знаком: когда-то вместе учились в чекистской школе. Он предварительно получил согласие на это — очень хотелось поговорить с Сарычевым, понять причину его падения.

Сарычев дочитывал последние страницы; увидев Павлова, он поднялся.

— Садитесь, — разрешил Владимир Васильевич, рассматривая Сарычева.

— Степан Ильич, как вы дошли до такой жизни? — спросил Павлов, придвинув стул к Сарычеву и усаживаясь.

— Как? Сам два месяца думаю об этом, а разобраться не могу.

— Попытаемся вместе разобраться.

Сарычев взглянул исподлобья и как-то жалостливо усмехнулся.

— Давайте попробуем, — согласился он. — Теперь мне терять нечего. Одно условие: я стану вслух думать, а вы без большой надобности не перебивайте меня. Согласны?

— Да, конечно. Андрей Иванович, вы не возражаете? — спросил Павлов, обращаясь к следователю.

— Не возражаю. Больше того, обещаю, что этот разговор будет не для протокола.

— Спасибо! — печально поблагодарил Сарычев, провел ладонью по бледному, обросшему рыжеватой щетиной лицу и закрыл глаза, вероятно обдумывая, с чего начать рассказ?

Мы терпеливо ждали, понимая, как трудна для него эта исповедь.

— Родился и рос в деревне, — начал Сарычев глуховатым голосом. — Мой отец был трудолюбивым и прижимистым крестьянином. Назначение своей жизни видел в том, чтобы наживать добро. Ради этого готов был жить впроголодь, недосыпать, терпеть любые лишения и страдания. Я, как себя помню, всегда по мере сил своих помогал отцу по хозяйству: пахал, сеял, ухаживал за скотом… С молоком матери вобрал в себя немудреную мужицкую истину: пальцы у человека гнутся в одну сторону, только к себе; смысл жизни — в наживе, накоплении богатства; только оно, внушали мне, дает человеку независимость, радость, полное счастье. За сорок прожитых лет я убедился в том, что миропонимание, взгляды, образ мыслей, приобретенные в детстве, остаются на всю жизнь, их можно деформировать, приглушить, но нельзя избавиться от них.

Сарычев несколько минут помолчал, обдумывая продолжение рассказа.

— Когда мне исполнилось восемнадцать, я покинул деревню, уехал в город, поступил на рабфак… Хозяйство у отца было крепкое, середняцкое, как тогда говорили: три лошади, три-четыре коровы, молодняк, овец десятка два… Если бы коллективизация задержалась лет на пять, оно, конечно, стало бы кулацким… Отец вначале все еще надеялся на что-то. Потом распродал скот, заколотил избу и по своей охоте уехал в Сибирь.

После рабфака я поступил в институт, а оттуда ушел в школу военных летчиков… Да, упустил один момент: в тридцать первом году я встречался с отцом, у нас был тяжелый разговор. Я первый раз видел слезы отца.

Воевал я честно, имел, как вы знаете, награды. Потом меня перевели в отдельный авиационный, отряд, стал летать в Японию. Там встречался с американскими офицерами; нарушая допустимую грань, бывал на квартирах, выпивал с ними, вступал в неделовые контакты.

В аэропортах Ацуги и Ханэда, где мы обычно делали посадки, я часто встречался с полковником Беком из штаба Макартура. Он казался мне общительным и любезным человеком. О его подлинной роли я поначалу, конечно, не догадывался. Позднее понял, с кем имею дело, но решительно порвать с ним не хватало силы воли. Я легкомысленно придумывал различного рода оправдания: то внушал себе, что сведения, которые сообщаю, не секретны; то думал, встречусь еще один-два раза и порву связь с ним. Должно быть, успокаивал свою совесть. И вот результат… В тот момент, когда Бек пригласил меня объясниться по поводу допущенного мною нарушения правил полета, я не придавал этому факту большого значения.

— Степан Ильич, а нарушение с вашей стороны было? — поинтересовался Павлов.

— Формально, да. Я совершил посадку без предварительного разрешения — это грубейшее нарушение, хотя я был поставлен в безвыходные условия. Я уже рассказывал об этом, — Сарычев кивнул в сторону следователя. — Из-за этого нарушения меня могли, по меньшей мере, отстранить от полетов в Японию, а то и демобилизовать из армии. И того и другого решения я боялся. Панически боялся…

— О ваших внеслужебных контактах с американскими офицерами командованию было известно?

— Скорее всего, нет. Я скрывал эти встречи, понимая, что могу иметь неприятности из-за них.

Сарычев и теперь, как видно, еще не совсем ясно представлял обстоятельства своего падения и, может быть, плохо осознавал, что попал в заранее подготовленную и хорошо расставленную западню.

10

Американские разведчики из отдела Джи-ту при штабе Макартура пристально приглядывались ко всем советским людям, обслуживавшим советскую часть Союзного Совета для Японии. Они придерживались бытовавшей тогда в их среде концепции: устанавливать контакты и вести обработку советских граждан целесообразнее за пределами СССР. В условиях «свободного» мира, говорили они, советский человек как бы отрывается от моральных и нравственных принципов, принятых в социалистическом обществе, и легче «клюет» на подброшенную наживу в виде обещания различного рода благ, подарков, денег.

А самое главное, считали они, вне пределов Советского Союза сотрудник разведки полностью обезопасен от нежелательных инцидентов с советскими органами государственной безопасности, действующими весьма успешно.

Подполковник Сарычев привлек внимание Бека, вероятно, по двум причинам: во-первых, проявлял страсть к приобретению дорогих американских и японских вещей. В каждый приезд в Токио скупал большое количество скатертей, махровых полотенец и других дефицитных в то время товаров. Делал это в спекулятивных целях.

Такие поступки и качества, указывалось в «Руководстве о приоритетах при выполнении поставленных задач», проще сказать, в шпионской инструкции американской военной разведки, противоестественны для советского человека. Если эту страсть поощрить и подогреть, думал Бек, можно приручить Сарычева, а может быть, склонить к тайному сотрудничеству с Джи-ту.

Во-вторых, в отличие от своих товарищей, других советских офицеров, в спорах Сарычев более терпимо относился к моральным ценностям Запада и менее активно защищал советский образ жизни…

В назначенный день начальник разведотдела генерал-майор Чарлз Виллоуби посматривал на часы, ждал полковника Бека. Он знал, что тот сегодня приступает к выполнению хорошо разработанного плана операции «Скорпион», который должен закончиться, вербовкой советского офицера.

— Разрешите, господин генерал?

— Садитесь, полковник. Ну как? — спросил генерал, похрустывая суставами тонких сухих пальцев.

— Полагаем, что первый шаг будет успешным. Я вместе с полковником Рацем…

— Вы берете его для прикрытия?

— Конечно, господин генерал… Встречаем русский самолет, приглашаем командира и предъявляем обвинение в нарушении правил полета.

— Основания?

— Как предусмотрено планом, за несколько минут до посадки по нашему указанию аэропорт прекратит связь с самолетом. Посадка без разрешения — грубое нарушение…

Виллоуби подошел к окну, повернувшись спиной к полковнику. Бек замолчал, поднялся и стал непроизвольно разглядывать генерала: редкие волосы цвета старой соломы, высокий, худощавый, сутулый, длинные руки свешивались почти до колен.

— Слушаю вас, полковник! — сердито произнес Виллоуби.

— Простите, господин генерал! После этого Сарычева доставим в штаб. Первую беседу проведу в кабинете полковника Раца…

— Не вздумайте открывать карты перед ним, — перебил генерал.

— Я понимаю. Остальное изложено в плане операции «Скорпион», — сказал Бек, продолжая неоконченную мысль.

— Ол райт! Действуйте!

— Хорошо! Постараюсь убить посредством доброты, как говорят англичане, — проговорил Бек, улыбаясь.

Выполняя эту часть плана, помощники Бека в июле сорок шестого года оградили самолет Сарычева белым канатом, едва он приземлился на аэродроме Ханэда, а самого подполковника почти насильно увезли в штаб.

— Господин Сарычев, — мягко начал Бек, — у нас с вами сложились добрые отношения, но долг службы обязывает меня не оставлять без внимания ни одно нарушение правил полета. Вы допустили грубое нарушение, которое могло иметь тяжкие последствия.

— Но при чем тут я, господин полковник? Со мною прекратили связь, когда я уже видел аэродром и шел на посадку. Что мне оставалось делать? — искренне возмущался Сарычев.

— Ждать разрешения или запросить другой аэропорт.

— Я думал, что связь прервалась из-за технических неисправностей радиоаппаратуры.

Бек вздохнул и развел руками.

— Я вынужден составить акт.

Он придвинул стопку бумаги и стал не спеша писать акт. Тут вошел полковник Рац, поздоровался с Сарычевым.

— Скажите, полковник, посадка без разрешения является нарушением? — спросил Бек по-английски и тут же перевел.

— Это большое нарушение. Тем более что причин для вынужденной посадки не было, — сказал Рац. Его ответ Бек также перевел.

— Вот мнение опытного специалиста. Полковник Рац — комендант пятого воздушного флота американской армии, — представил Бек, хотя Сарычев и Рац были давно знакомы.

Акт, в котором в общем-то объективно изложено случившееся, — разумеется, за исключением того, что все это было заранее подстроено, — подписали Бек и Рац. Сарычев хотел отказаться от подписи, но передумал: зачем обострять отношения, разберутся. К тому же он понимал: какая-то часть вины за ним есть.

Рац тут же покинул кабинет. Бек предложил Сарычеву американскую сигарету, начался непринужденный разговор.

— И что теперь с этим актом? — спросил Сарычев, глубоко затягиваясь: сигарета показалась ему слабой.

— Очевидно, будет направлен генералу Деревянко с соответствующим нашим протестом, — небрежно бросил Бек.

«Протест нежелателен, — с тревогой подумал Сарычев, и тут у него мелькнула мысль: нельзя ли уговорить полковника замять дело?»

— Вы прекрасно говорите по-русски, полковник, — польстил он. — Если не секрет, где изучали русский язык?

— Редко признаюсь в этом, но вам, так и быть, скажу: вы нравитесь мне. Моя настоящая фамилия Бекасов, Кирилл Федорович Бекасов, — доверительно сообщил полковник. — Почти тридцать лет, как оставил Россию. Соединенные Штаты стали моей второй родиной. Степан Ильич, я вдруг почувствовал, что в моей душе жив русак. Поедемте ко мне домой, выпьем, как у нас говорят, по рюмашке, поговорим по-хорошему; жена будет рада встрече с соотечественником. Ну как?

— А акт? — с затаенной надеждой спросил Сарычев.

— Акт? В корзину! Вот так. — Полковник порвал акт в мелкие клочья.

— Поехали! — согласился Сарычев. «Посижу часок, ничего не случится, — подумал он, — зато не будет ни акта, ни протеста».

На машине полковника Бека доехали до центральной токийской гостиницы «Империал». Полковник Бек и его жена Анна Владимировна занимали трехкомнатный номер.

«Империал» — одна из старых гостиниц, она славилась тем, что пережила великое землетрясение двадцать третьего года, когда были разрушены тысячи домов и погибло свыше ста тысяч жителей Токио и Йокогамы.

В тяжелое послевоенное время в учреждениях японской столицы редко можно было увидеть табличку «Онсэн», означавшую, что есть горячая вода: угля не хватало, а газа вообще не было. В «Империале» такая табличка была — воду подавали из естественного горячего источника.

Только что закончилась пора летних дождей, которые японцы почему-то называют «бай-цу» — сливовые дожди; стояла тридцатиградусная жара. Предельная влажность воздуха и жара создавали нестерпимую духоту, ее можно было б сравнить — хотя такое сравнение давно стало штампом — с парной обыкновенной бани.

Сарычев и Бек поднялись на второй этаж. В комнатах была обычная гостиничная обстановка, но уже хорошо обжитая и дополненная мебелью и прочими предметами по вкусу хозяев. Бросалась в глаза коллекция вин и крепких напитков: сотни две бутылок с красочными этикетками чуть ли не на всех языках планеты.

— Это я собрал за десять месяцев, — сказал Бек, любовно поглядывая на бутылки. — Вот русские вина и водка.

Жена Бека, которую муж называл Анютой, была сама любезность.

— Кирюша, оставь ты свои бутылки. Степан Ильич, вероятно, голоден. Умывайтесь — и к столу. Степан Ильич, не хотите принять душ?

— Спасибо, спасибо, — смущенно отказался Сарычев.

— Ну что ж, к столу так к столу, — согласился Бек. — Я сейчас угощу вас настоящей смирновской водочкой.

За ужином они расспрашивали Сарычева о Москве и Ленинграде: сохранились ли старые улицы, какова новая застройка; потом речь зашла о том, как живут люди в Советском Союзе. Сарычев охотно рассказывал, Бек и его жена охали, вздыхали, удивлялись.

— Скажите, Степан Ильич, только чистосердечно, без агитации, — обратилась Анна Владимировна, — смирился ли русский крестьянин с коллективизацией?

— Это самый трудный вопрос для меня, — признался Сарычев, начиная хмелеть. — Дело в том, что мой отец хотя и не был раскулачен, посильно пострадал от коллективизации.

— Его расстреляли?

— Нет, он сам уехал в Сибирь, работал в леспромхозе…

— Бедный русский мужик! — воскликнула Анна Владимировна, артистично заламывая руки и утирая ладонью слезу.

Бек мало вмешивался в беседу, он усердно подливал водку в рюмку гостя. А когда Сарычев заметно опьянел, пригласил его покурить в другую комнату, предложил кресло.

Наигранно-радушный прием хозяев льстил Сарычеву, опьянение притупляло его бдительность.

— Степан Ильич, вы хорошо знаете генерала Деревянко? — как бы между прочим, спросил Бек, стряхивая пепел папиросы.

— Знаю, он несколько раз летал со мною, — ответил Сарычев.

— Что он за человек? Ваше впечатление о нем?

Сарычев недоуменно пожал плечами.

— Просто хочется больше знать о человеке, с которым часто встречаешься по долгу службы, — объяснил Бек, чтобы рассеять возможное недоумение гостя.

Сарычев рассказал все, что знал о генерале Деревянко, представителе СССР в Союзном Совете для Японии.

Кузьма Николаевич Деревянко родился на Украине, в армии с восемнадцати лет, окончил Военную академию имени Фрунзе. В тридцать восьмом году награжден орденом Ленина за выполнение важного правительственного задания. Обо всем этом Сарычев знал из разговоров с товарищами, из газетных сообщений.

— Какого задания? — спросил Бек.

— Говорят, за организацию снабжения 8-й и 4-й армий Китая.

— Коммунистических?

— Да, созданных коммунистами.

— Продолжайте, пожалуйста!

— С начала войны он был в действующей армии на штабной работе, участвовал в освобождении Венгрии и Австрии.

— Имел ли Деревянко отношение к разведывательной работе?

— Помнится, Кузьма Николаевич говорил, что война застала его в Риге, он тогда служил в разведотделе Прибалтийского особого военного округа. Дней через пять-шесть после начала войны был назначен на должность начальника разведотдела штаба Северо-Западного фронта.

В заключение разговора Бек вдруг сделал неожиданное предложение:

— Я знаю, Степан Ильич, вы испытываете нужду в иностранной валюте. Позвольте оказать посильную дружескую помощь. Как говорят в России, гора с горой не сходится… Может быть, и вы когда-нибудь будете полезны мне. — Бек открыл ящик стола и протянул Сарычеву деньги.

Сарычев был ошеломлен, не знал, что сказать и как поступить, решительно отказывался.

— Берите, не смущайтесь! От чистого сердца, здесь всего тысяча иен. Бог мой, стоит ли быть столь щепетильным? Из-за такой мелочи? Могу же я отблагодарить соотечественника за добрую услугу? И Анюта будет бесконечно рада: благотворительность — цель ее жизни. Ну вернете, будет возможность.

Изрядно охмелевший Сарычев поддался уговору Бека, не устоял перед соблазном, потому что уже плохо контролировал свои действия. Рассудил так: сведения о генерале Деревянко не секретны, о нем пишут в газетах, а деньги он вернет Беку, лишь немного обернется с расходами.

Тогда Сарычев еще не понимал, что ему платили не за то, что он рассказал биографические данные Деревянко; это был аванс под шпионские сведения, которые рассчитывали получить в будущем от него Бек и его коллеги по Джи-ту; это была наживка, которую подбросили ему, чтобы затянуть в расставленную ловушку.

Авиаотряд советской части Союзного Совета для Японии размещался на территории Приморского края. Сарычев был опытным летчиком, и его посылали в рейс по маршруту Владивосток — Токио и обратно, тогда, когда надо было доставить в Японию важный груз, ответственных работников или иностранцев.

Генерал Деревянко два-три раза летал с ним. Кузьма Николаевич был прост в обращении с подчиненными, никогда не подчеркивал своего высокого положения; иногда рассказывал о себе, о трудных проблемах, возникающих перед ним. Выполняя директивы своего правительства, Деревянко внес на рассмотрение Союзного Совета десятки предложений и рекомендаций: о корпусе бывшего японского офицерства, о реорганизации полицейских органов, о земельной реформе, о создании японским правительством комиссии по расследованию причин войны, о равноправии женщин, об изъятии фашистской и милитаристской литературы… По всем этим вопросам приходилось крепко спорить с командующим союзными оккупационными войсками, американским генералом Дугласом Макартуром, настойчиво проводившим империалистическую политику своего правительства. Бывали случаи, что Деревянко демонстративно покидал заседания Союзного Совета в знак протеста против раскольнических действий Макартура.

Эти и многие другие проблемы волновали Кузьму Николаевича, и он по своей человеческой простоте делился переживаниями с сослуживцами. Впрочем, обо всем этом говорилось в периодической печати, и генерал Деревянко не рассказывал ничего лишнего ни о себе, ни о своей ответственной работе.

В двадцатых числах августа самолет Си-47 приземлился в аэропорту Ханэда, вблизи Токио.

Оставив экипаж на аэродроме — там было несколько комнат для отдыха летчиков, — Сарычев поехал в Советскую миссию, чтобы получить иены для себя и товарищей.

Когда вернулся в аэропорт, там его встретил по-праздничному одетый полковник Бек: штатский костюм песочного цвета, белая рубаха с отложным воротничком.

— Дорогой друг, я жду вас больше часа. Сегодня у нас торжество — юбилей Анны Владимировны. Она полюбила вас с первого взгляда и наказала непременно привезти, запретила возвращаться без вас. В такой день не могу ослушаться ее.

— Я не знаю, удобно ли? И что подумает экипаж? — слабо сопротивлялся Сарычев.

— Очень даже удобно! А что, вы обязаны за каждый свой шаг отчитываться перед экипажем? Скажите, что вам надо по своим делам съездить в город.

— Хорошо, Кирилл Федорович, я подъеду через час-полтора, — Сарычев пошел в сторону здания, где были комнаты отдыха.

Сарычев сдержал слово. Примерно через полтора часа приехал в гостиницу «Империал».

Дверь открыла Анна Владимировна. На ней было декольтированное вечернее платье, глаза блестели.

— Милый Степан Ильич, я так рада встрече с земляком. — Приподнявшись на цыпочки, Анна Владимировна обняла Сарычева голой рукой за шею и поцеловала в губы. Сарычев уловил запах коньяка.

— Друзья мои, познакомьтесь с русским героем войны… Подполковник Сарычев. Извольте любить и жаловать! — объявила она.

Первым Сарычева радушно приветствовал полковник Рац. На правах старого знакомого — они нередко встречались на аэродромах — крепко и дружелюбно пожал руку.

Затем представилась подруга Анны Владимировны, сорокалетняя толстушка с лицом школьницы, назвавшаяся Людмилой Перфильевной. Последним подошел майор де Коннел, атлетического сложения брюнет, лет тридцати, с черными блестящими волосами, зачесанными на косой пробор.

— Очень приятно! Очень приятно! — повторял он. — Я тоже немножко русский… — Его смуглое красивое лицо светилось улыбкой.

Позднее Сарычев узнал, что отец де Коннела француз, а мать русская.

Людмила Перфильевна и де Коннел, как вскоре выяснилось, работали в военной разведке в подчинении у полковника Бека.

Хозяйка пригласила гостей к столу, хозяин наполнил шампанским фужеры на длинных ножках, разложили закуску по тарелкам.

— Друзья мои! — начал Бек, поднявшись. Встали и остальные. — Сегодня у нас двойной праздник: сорок лет милой Анюте и двадцать — нашей любви. По этому поводу прошу выпить!

Звякнули фужеры, наступила торжественная тишина.

— И кто придумал эти юбилеи? — сказала Анна Владимировна, ставя пустой фужер. — Зачем считать годы?

— Что ты, Аннушка! Надо славить господа бога за то, что он подарил нам жизнь, — возразила Людмила Перфильевна.

— Нет, если бы это было в моей власти, я установила бы такой порядок: отмечать дни рождения до тридцати лет, а потом…

Она так и не сказала, что потом, махнула рукой и смущенно уткнулась в тарелку.

— Сорок лет — это еще хороший возраст, — сказал де Коннел, явно льстя хозяйке, которая выглядела старше.

— В России говорят: сорок лет — бабий век, — возразила Анна Владимировна.

— Анюта, но есть и другая русская пословица, — вмешался Бек, — в сорок пять — баба ягодка опять.

Все дружно захохотали. Людмила Перфильевна, сидевшая рядом с полковником Рацем, полушепотом переводила ему разговор. Последние слова Бека рассмешили полковника, он хохотал громче всех.

Потом выпили за здоровье Кирилла Федоровича, без которого, как сказал де Коннел, счастье Анны Владимировны было бы наполовину меньше; за присутствующих, за дружбу между русскими и американцами, «закаленную в боях с немецким фашизмом и японским милитаризмом».

Речь зашла о нынешнем положении в Японии, о ее памятных местах.

— Вы были на Фудзи, подполковник? — спросил де Коннел. — Напрасно! Прекрасный вид открывается. Я уже два раза побывал там.

— Я слышал японскую шутку, — со смехом сказал Сарычев, — кто не поднимался на Фудзи, тот дурак; кто поднимался дважды, тот — увы! — дважды.

— И почему вы, советские, так бескомпромиссны? — В голосе де Коннела послышалась обида. — Вы считаете, что всегда и во всем правы.

— Майор, вы лишены чувства юмора, — заметила хозяйка, чтобы смягчить назревающий конфликт. — Степан Ильич пошутил.

— Я понимаю юмор, — не соглашался де Коннел, — и сейчас имею в виду не только шутку подполковника, а вообще поведение русских. Их генерал Деревянко в Союзном Совете тормозит всю работу, спорит с Дугласом по каждому поводу и, кажется, даже без повода, — сострил де Коннел.

— Потому что Макартур ведет раскольническую линию, — сказал Сарычев, повторяя слова, услышанные от Кузьмы Николаевича.

— Разве мало сделал Союзный Совет? — не сдавался де Коннел. — Проведена аграрная реформа, вводится обязательное бесплатное образование, легализованы профсоюзы, расширены права женщин… Надо быть слепым, чтобы не видеть всего этого.

— Да, господин майор, то, о чем вы говорите, правда. Но в этом немалая заслуга нашего представителя в Совете. Главное же в том, что экономические и политические основы японского милитаризма сохраняются. Складывается впечатление, что американцы прежде всего пекутся о своих интересах и ведут себя здесь, как оккупанты… Благодарная и бескорыстная Америка! Великая и образцовая страна! Или, как это говорят японцы о вашей стране… «Юме-но куни» — «страна грез». Эти мысли вам удалось вдолбить японцам… Прошу прощения, увлекся, — со смущением проговорил Сарычев, поняв, что по пьянке наговорил лишнее.

— Это уже коммунистическая пропаганда, господин подполковник, — сказал де Коннел, еле сдерживая злость. — Нам надо дружить, наводить мосты, как теперь говорят, а не спорить.

— Слишком большой океан разделяет нас. Я сомневаюсь, удастся ли нам соорудить мосты через него. — Сарычев имел в виду то, что американцы все чаще стали нарушать свои союзнические обязательства в Германии и Японии.

— Я налагаю табу на политические разговоры, — вмешалась хозяйка, включая магнитофон. Раздались звуки медленного танго. Полковник Рац танцевал с Анной Владимировной, де Коннел — с Людмилой Перфильевной.

Бек и Сарычев ушли в кабинет, уселись в кресла, закурили трубки. У Бека была довольно приличная коллекция трубок.

— Степан Ильич, — начал Бек, — расскажите о сотрудниках Советской миссии. В долгу не останусь.

— Спрашивайте.

Отвечая на вопросы Бека, Сарычев рассказывал о деятельности Советской миссии, о политике Советского Союза в отношении Японии; называя сотрудников миссии, характеризовал их, разумеется, со своей колокольни.

— Спасибо, мой друг! Вы истинный друг! Я знаю, что вы находитесь в затруднительном положении, — начал было Бек.

Сарычев перебил его и категорически отказался от денег.

— Извините, в прошлый раз взял по пьянке… Я обязательно верну их, — проговорил он, волнуясь. — Что еще интересует вас?

— Степан Ильич, я хотел бы получить информацию еще по двум вопросам… Тут не политические, а, скорее, коммерческие интересы. Американцы, и военные тоже, прежде всего дельцы, предприниматели…

— Что конкретно интересует вас? — спросил Сарычев, разжигая погасшую трубку.

— Мои высокопоставленные коллеги хотят знать, действительно ли СССР вывозит промышленное оборудование с бывших японских предприятий в Маньчжурии? И еще: когда Советский Союз намерен приступить к репатриации японских военнопленных? По нашим сведениям, у вас их более шестисот тысяч. Говорят, одних генералов вы захватили сотни полторы… — Бек протянул Сарычеву зажигалку.

— Тут мои возможности ограничены, — резко ответил Сарычев. — Пойдемте, а то нас потеряют. — Он поднялся, положил трубку в пепельницу. Наглые притязания Бека возмутили его, но тот делал вид, что ничего не замечает.

Пили и танцевали до полуночи. Бек и его жена, прощаясь, тепло благодарили Сарычева, насовали в портфель каких-то подарков.

В гостиницу «Мицубиси», где он обычно останавливался, Сарычев не поехал, чтобы не вызвать подозрений у живущих там сотрудников Советской миссии.

Его довезли до аэропорта Ханэда, в комнатах для летчиков состав менялся, и его позднее возвращение осталось незамеченным.

11

Шестого ноября в Советской миссии был устроен прием по случаю двадцать девятой годовщины Великой Октябрьской революции. На прием были приглашены офицеры Соединенных Штатов, Англии, Канады, Китая и Новой Зеландии — стран, подписавших год назад на борту линкора «Миссури» акт о капитуляции Японии.

В самом большом зале были расставлены и богато сервированы длинные столы человек на восемьдесят.

В назначенный час за передним столом заняли места Деревянко, Макартур, представители других стран — членов Союзного Совета.

Сарычев с любопытством рассматривал генерала Макартура, командующего оккупационными войсками. Видеть его так близко не приходилось.

Макартур был в обычной защитного цвета форме, ничем не отличавшейся от той, какую носили все военнослужащие американской армии. Во всем облике и манерах генерала, в подчеркнутой простоте костюма чувствовалась нарочитая рисовка. Он почти не вынимал изо рта непомерно длинную и броско грубую трубку, беспрерывно попыхивая ею; держался неестественно прямо; движения были по-солдатски резкими.

Весь вид его как бы говорил: я — простой солдат, ничем не выделяюсь среди других. Макартуру тогда шел шестьдесят седьмой год, однако в его темных волосах, зачесанных назад, не было ни одной сединки.

Кузьма Николаевич обратился к собравшимся с короткой речью: сказал о значении Октябрьской революции, поздравил всех с праздником, выразил надежду, что отношения дружбы и сотрудничества между союзными державами будут крепнуть и развиваться.

Макартур наконец-то вынул трубку изо рта, ответно поздравил генерала Деревянко и всех советских офицеров с национальным праздником.

Между тем за столами уже начинался оживленный разговор, объявлялись тосты, официантки не успевали подносить бутерброды и бутылки.

В конце вечера к Сарычеву протиснулся полковник Бек и предложил поехать к нему на квартиру, чтобы посидеть в неофициальной обстановке; напомнил, что ждет информацию о японских предприятиях и военнопленных.

— Могу ли я пригласить товарища? — спросил Сарычев. Обдумывая свои встречи с Беком, он с ужасом понял, что наговорил и наобещал много лишнего, что связь с полковником принимает опасный характер и может плохо кончиться для него. Сарычев искал еще одной встречи с Беком, чтобы решительно заявить ему о прекращении дальнейшего контакта с ним. «Если будет рядом кто-то из наших, — думал он, — полковник не сможет предпринять провокационных действий».

— Конечно, друг мой! — неохотно согласился Бек. Рядом с Сарычевым стоял подполковник Чижов, тоже командир самолета. Сарычев обратился к нему.

— В принципе не возражаю, — сказал Чижов, — но не мешало бы получить разрешение.

Они втроем подошли к заместителю советского представителя.

— Хорошо. Только не задерживайтесь там, — предупредил генерал, выслушав их просьбу.

Приехали в гостиницу «Империал». Анна Владимировна быстро накрыла стол, включила тихую музыку, И опять стали пить за годовщину нашей революции.

Жена Бека тут же атаковала Чижова: расспрашивала о его семейном положении, о жизни в России…

Чижов в свою очередь интересовался прошлым Бека и его жены, как и когда они оказались на чужбине, скучают ли о родине.

Бек и Сарычев ушли в кабинет. Как всегда, уселись каждый в свое кресло, закурили трубки. Сарычев протянул Беку заранее подготовленное письменное сообщение о бывших японских предприятиях в Маньчжурии. Не сделать этого он не мог: слишком дорогими оказались тогда подарки в портфеле.

— Спасибо, — поблагодарил Бек, пробежав взглядом по исписанным листкам. — Мы хотели бы знать…

— Все! — перебил Сарычев и встал, показывая тем самым, что разговор окончен. — Больше я не желаю встречаться с вами, и так зашел слишком далеко.

Его слова ошеломили Бека: все было так хорошо, и вдруг бескомпромиссный отказ.

— То есть как? В этих делах так не поступают! — растерянно бормотал Бек, не находя убедительных доводов. В соседней комнате сидел подполковник Чижов, который мог войти в любую минуту.

В ту ночь Сарычев спал, как говорится, сном праведника, считая, что навсегда отделался от навязчивого Бека и от нежелательных последствий, которые могли быть.

Но оказалось, что рано, очень рано успокоился он. В Джи-ту решали его судьбу иначе. Паук не хотел так легко выпускать муху, попавшую в его сеть…

Утром полковник Бек зашел к начальнику отдела Виллоуби и доложил о случившемся. Генерал был взбешен. Он несколько минут бегал по кабинету, размахивая длинными руками и мыча что-то нечленораздельное.

— Вы слюнтяй! Тряпка! — первые слова, что выдавил из себя генерал. — Не могли прижать?

— Он был не один, господин генерал! В смежной комнате сидел русский подполковник.

— Какого же черта вы тогда начинали вербовочный разговор? Вы что, с ума спятили?

— Я не начинал, господин генерал. Он сам категорически отказался от дальнейших встреч со мною…

— Верно говорится в «Руководстве»: поступки русского человека непредсказуемы. Им чужда всякая логика, их действия определяются сиюминутным импульсом…

Долго еще Виллоуби сыпал проклятия в отношении Сарычева и русских людей вообще. Он не смирится с тем, что человек, которого считали «у себя в кармане» и уже называли своим агентом, вдруг проявил недоступную разумению строптивость.

В первых числах апреля после долгого перерыва Сарычев вновь прилетел в Японию и зашел к диспетчеру аэропорта Ханэда, чтобы договориться о полете; там неожиданно столкнулся с полковником Беком, который, как потом он понял, ждал его. Сарычев сухо поздоровался. Бек ответил кивком.

Когда вышли от диспетчера, Бек попросил Сарычева зайти в кабинет начальника аэропорта.

— Надо поговорить.

— Нам больше не о чем разговаривать!

— Не делайте глупостей, господин Сарычев, выслушайте меня, — настаивал Бек. — Наши встречи и беседы записаны на кинопленку и фонограмму…

Сарычев опешил, и, видно, Бек заметил его состояние и уже мягче пригласил:

— Прошу вас, Степан Ильич.

Бек открыл кабинет своим ключом.

— Чтобы наш разговор был предметным, я хочу, чтобы вы ознакомились с записями.

— А если я откажусь?

— В этом случае мы вынуждены будем передать киноленту и фонограмму генералу Деревянко, и вам будет обеспечено по меньшей мере десять лет.

Сарычев опустился в кресло, задумался.

— Какой же вы подлец, полковник Бек!

— Я выполняю служебный долг.

— Но это же провокация, шантаж!

— Возможно, но в наших делах все средства хороши, — спокойно проговорил Бек. — Ну так что, едем?

Сарычев согласился: деваться ему было некуда.

Они приехали в «Империал», поднялись на второй этаж. Их встретил майор де Коннел. Жены Бека не было дома.

— Будем глядеть кино? — спросил де Коннел с ехидцей и, не дожидаясь ответа, направился в кабинет. Сарычев и Бек последовали за ним.

Там уже все было подготовлено для показа киноленты и звукозаписи. На столе стоял узкопленочный кинопроекционный аппарат, рядом магнитофон.

Сарычев строил догадки, как сумели записать? Стал вспоминать: Бек ни разу не показывал ему третью комнату, усаживал лицом к смежной стене. Значит, снимали из соседней комнаты. Сарычев пытался отыскать окошечко, но ничего подозрительного не обнаружил.

Запустили киноаппарат и магнитофон. Изображение и звук часто не совпадали, но и без фонограммы Сарычев мог определить, о чем идет разговор.

В первых кадрах идет разговор между Сарычевым и Беком по поводу нарушения правил полета… Бек рвет в клочья и бросает в корзину акт… Вот они уже за столом в квартире Бека, потом в кабинете. Сарычев рассказывает о генерале Деревянко и получает от Бека пачку денег… Снова квартира Бека, Сарычев тепло здоровается с полковником Рацем, знакомится с майором де Коннелом… Застолье. Сарычев и Бек в кабинете. Сарычев рассказывает о делах и сотрудниках Советской миссии. Полковник протягивает ему пачку денег… Отказ от них Сарычева не показан, можно понять, что он взял деньги. Далее идет беседа после приема в Советской миссии. Сарычев передает письменную информацию. Его собственноручное сообщение показано крупным планом. Бек благодарит его.

На этом запись обрывается. Кадров, где Сарычев отказывается от дальнейших встреч с Беком, тоже нет. Зато по всей фонограмме вмонтированы куски, которые надиктовал Бек в его отсутствие. В них раскрывается содержание полученной от него информации, подчеркивается ее важность.

— Но это же фальшивка! — возмутился Сарычев. — Вы искажаете и преувеличиваете то, о чем я рассказывал.

— Могу лишь повторить, — Бек улыбнулся и стал разжигать трубку, — в нашем деле все дозволено.

Де Коннел остановил киноаппарат и магнитофон, включил верхний свет и молча удалился.

— Ну что теперь скажете, Степан Ильич? — спросил Бек.

— Чисто сработано! — ответил Сарычев, с трудом владея собою. Ему стало ясно: он в их власти. Если эти записи попадут к особистам, не оправдаться. Разве что выговорить условие — встречаемся только в Японии. Когда перестану бывать здесь, мы не знаем друг друга. Сарычев выставил свое условие.

— Ну, конечно, — обрадовался Бек, — ваше условие принято… Могу поклясться на библии! Теперь выпьем за нашу дружбу.

Бек снял с полки бутылку, наполнил рюмки.

— И чего же вы хотите получить от меня? — спросил Сарычев.

— Вот это по-мужски, по-рыцарски! — воскликнул Бек, снова наполняя рюмки. — Сейчас нас больше всего интересуют советские войска в Маньчжурии и Северной Корее: их численность, новейшие виды вооружения, конструкции танков, самолетов и так далее.

На этом они расстались в тот раз. Потом встречались еще, до тех пор пока Сарычев не получил перевод в другую часть. Но полковник Бек не сдержал своего клятвенного обещания. Во время их последней встречи свел его с полковником Гроттом, специально приезжавшим в Японию…

— Степан Ильич, как вы сейчас оцениваете свои действия и поступки? — спросил Павлов, заканчивая свою долгую и необычную беседу с Сарычевым в кабинете следователя.

Сарычев долго думал, зачем-то застегнул и снова расстегнул китель.

— Это смерть, — сказал он глухим голосом. — Смерть физическая и духовная… Если даже и не расстреляют, все равно уже не жизнь: до конца дней мучиться угрызениями совести. Что может быть страшнее этого? Я искалечил жизнь не только себе, но и своим близким: детям, жене… Как они будут глядеть в глаза людям? Шпион, изменник, предатель. Был человеком, стал ядовитым существом — Скорпионом. Так окрестил меня полковник Бек… Уж лучше бы погибнуть на фронте или в авиационной катастрофе, хоть родные не страдали бы из-за меня…

Сарычев закрыл ладонями лицо, втянул голову в плечи.

Заканчивался последний летний месяц, но жара не спадала. Жухлые травы низко клонились к раскаленной земле, деревья у подножия гор, опаленные горячим солнцем, роняли желтые, скрученные листья. Звери прятались в глубоких норах, птицы в поисках живительной прохлады улетали в горы.

Подполковник Павлов вернулся с полигона, на нем была пропыленная полевая ферма; настроение у него было приподнятым: взорвано атомное устройство — так они называли в разговорах между собою атомную бомбу, испытания прошли успешно.

Вражеский агент обезврежен, а его шеф, помощник военного атташе США полковник Гротт, объявлен персоной нон грата и вынужден убраться восвояси.

Павлов пригласил оперативных работников, поздравил с важным событием в жизни коллектива, предостерег от благодушия и беспечности: чекистская служба требует постоянного напряжения.