Позывные Зурбагана

Глава двенадцатая ВРЕМЯ ВЗРЫВАЕТСЯ И ИСЧЕЗАЕТ

Поскольку дирижаблей ни грузовых, ни товарно-пассажирских еще не настроили, а прямой сухопутной дороги от Зурбагана до станции не было (летом часть пути в обход хребта, обрывающегося к Байкалу, совершали на баржах, на паромах), то грузы можно было перевозить только летом. Но ждать открытия навигации — значило потерять время, сорвать темпы работ, и строители создали свою трассу через… зимний Байкал.

Сначала по ледовой дороге проезжало за зиму десятка два или три грузовиков — уж очень тяжела и опасна эта дорога, — потом уже за несколько дней их проходило сотни — тяжело груженных машин.

Проектировщики такой вариант не предусматривали, но гигантские стройки — они роились вокруг Зурбагана — БАМ, порт, туннели, территориально-производственный комплекс, станции поселки, рудники и дороги, дороги, — они требовали зимника, по которому можно было везти нужные строительству грузы.

В этом году Байкал замерзал трудно и поздно — где-то в конце января. Зима была вьюжной, своевольной — жгучие морозы перемежались оттепелями. Весну синоптики предсказывали («обещали») ранней, а строительство порта тормозилось из-за отсутствия необходимых материалов, то есть даже с открытием навигации Зурбаган не принял бы все суда.

Поэтому горком КПСС обратился ко всем, имеющим водительские права, принять участие в ледовых рейсах, а соседние области подбросили нам своих машин.

— Мобилизация водителей! — назвал это мероприятие Виталий.

Виталию дали почти новый МАЗ, я ехал с ним за мосфильмовской машиной. Алеша ехал с пожилым дяденькой. На станции Алешу ожидали иркутская машина и мука для пекарни.

Мама и Таня, конечно, не могли пропустить такие «кадры» — они ехали в головном вездеходе-тягаче с проводниками, отлично изучившими повадки зимнего Байкала. Эти проводники первыми ежедневно проходили ледяную трассу, ведя за собой колонну машин.

На берег Байкала мы вышли с рассветом. Шоферы еще раз на дорожку проверили тормоза и двигатели. Нашу машину проверил сам Кузькин. Он же зычно скомандовал: «По ма-ши-нам!» — и помахал нам рукой. Махал, пока головной вездеход не скрылся в облаке снежной пыли.

Мы с Виталием решили вести машину поочередно, первым вел Виталий. Я сидел рядом на упругом, мягком сиденье и смотрел на остекленевший, оледенелый Байкал (подо льдом стылая черная вода), светлеющие небеса — скоро взойдет солнце, — на голубые горы вдали. Наша колонна растянулась более чем на километр — строго соблюдалось расстояние между машинами.

Меня беспокоило, что Алеша выехал с температурой. Вечером было 38,2, а утром он наотрез отказался мерить, так как все равно решил ехать. Остаться неловко!.. А у него явный грипп: чихает, сморкается.

Я сказал об этом Виталию. Если нас с ним что и объединяло, так это наша общая привязанность к Алеше.

В этом рейсе мы с Виталием разговорились, и я решил его спросить начистоту.

Дело в том, что вчера за обедом Андрей Николаевич сказал, что ему звонил начальник районного отделения милиции Захарченко насчет Виталия. Они таки запросили о нем Москву: за что его выселили из столицы?

Каково было их удивление, когда из Москвы пришло сообщение, что Виталия Максимовича Сикорского, несудимого, никто из Москвы не выселял, он уехал по собственному желанию.

— Никакой он не тунеядец, — добавил Андрей Николаевич, — из университета его не исключали, окончил три курса, экзамены все сданы честь честью. Подал заявление, что просит его временно отчислить из университета для прохождения службы в армии. Но из армии его через три месяца комиссовали по болезни. Тогда он уехал в Сибирь. Причина отъезда неизвестна.

— Зачем ты на себя наговорил? — спросил я с недоумением.

— Но вы меня и такого в свою компанию приняли…

— Приняли, чтоб помочь тебе, а ты ни в какой помощи и не нуждался!

— Нуждался. Алеша знает, — сказал Виталий. — Значит, он тебе не рассказал?

— Конечно нет, ты ведь ему доверился, а не мне. Как же он мог…

Некоторое время мы ехали молча, пока я не сменил его за рулем.

— Ты славный парень, — задумчиво произнес Виталий. — У тебя и родители славные. Добрые! Я тебе могу рассказать, даже легче, чем Алеше. Его я стеснялся, уж очень он идеальный. Трудно было ему рассказать. Видишь ли, Андрей, я — преступник!

— Псих ты, а не преступник! Тебя же никто не судил, не обвинял ни в чем.

— Верно, не судили. Меня не назвали ни соучастники, ни потерпевшая. Вот я и остался вроде как в стороне. Но я там был и не сумел помешать. Значит, такой же мерзавец. Хотя я лично вроде ничего плохого не делал. Понимаешь?

— Пока не очень.

— Были у меня два друга, «потрясные» парни, я ими восхищался, дурак. Был весьма польщен, что они снизошли до меня. Я — что, студентишка, а они научные работники. Не видел того, что в глаза бросалось: никакие они не ученые, в НИИ их устроили папаши, потому что… престижная профессия. В общем, скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты. У одного их знакомого, Виктора, родители уехали летом за границу, дача пустовала… Ну, и заманили они… одну дурочку, студентку консерватории, между прочим, на эту дачу. Имена себе все придумали. Но пока собирали ужин, девчонка, ее звали Света, увидела на стене портрет отца Виктора, узнала его и поняла, на чьей даче находится. После ужина потащили они ее втроем в кабинет отца… Я потребовал прекратить безобразие и отвезти девушку домой в Москву. Я не видел… Я совсем не видел, как она убила Аркашку статуэткой…

К утру мы с ней кое-как добрались до станции. Электричка еще не ходила, но нам попалось такси, которое и доставило нас до дома на Кропоткинской, где она жила. Света попросила меня рассказать все немедленно ее отцу. Кажется, она сама боялась его.

И вот я сидел перед строгим дородным мужчиной в пенсне. Он был в пижаме и халате. На спинке стула висел китель с погонами полковника.

— Что произошло? — спросил он, бледнея. — Рассказывай, — приказал дочери.

Она умоляюще взглянула на меня и зажмурилась.

— Может, вызвать «скорую помощь»?.. — неуверенно предложил я.

Полковник встал, накапал твердой рукой валерьянки и дал ей выпить.

— Рассказывайте вы, — обратился он ко мне. Запинаясь, я рассказал, сам можешь представить, как складно… Самое странное, что он понял именно так, как было.

Полковнику было лет пятьдесят. Света была его единственная дочь, наверно, ему стало плохо с сердцем, он машинально помассировал свою грудь, но не слева, а посредине (стенокардия, видимо).

— Вы родственник Максима Петровича Сикорского? — спросил он тихо.

— Я его сын, — ответил я еще тише.

— Так… Мы вместе служили, — заметил он просто, — настоящий был человек.

Света приподнялась и еще раз поведала свою историю, заметно выгораживая меня. Упомянула, как я плакал. И даже, что я «хороший».

— Тебе было… ее жалко… — с расстановкой произнес полковник. — Значит, пока твои приятели издевались, ты сидел и плакал? Жалостливый молодой чело… слизняк!

— Папа! — остановила его Света. — Он уже получил достаточно. Хватит его унижать. Он и сам никогда этого не забудет. Я хочу, чтоб те двое ответили за все. Один уже ответил… Но я категорически не желаю, чтоб наказание коснулось Виталия Сикорского. А меня… арестуют за убийство?

— Не знаю. Сейчас буду звонить на Петровку. А вы пока можете идти домой. Оставьте адрес.

Утром «друзей» арестовали. Судили, и они получили свое.

— Тебя не вызывали в суд?

— В суд как свидетеля и один раз — на допрос к прокурору. Я рассказал все, как было, не выгораживая себя. Нового я ничего им не сказал, лишь то, что рассказывала Света и в чем признался Виктор. Все ожидал, что и меня арестуют, но обо мне словно забыли. Я сдал экзамены, перешел на четвертый курс, но больше учиться не смог: сильнейшие неврозы. Я презирал себя. Знал бы покойный отец, он бы отвернулся от меня. Решил уехать, где труднее, — на Север. Квартиру оставил дальней родственнице отца. Хорошая женщина, с трудной судьбой. Мать ее недолюбливала: не того круга. Нуждалась она вечно, здоровье слабое, ютилась в крохотной комнатушке, с общей кухней. Я ее уговорил перебраться ко мне, оставил ей денег (загнал мамину шубу из натуральной норки). Ходил прощаться к Свете, но не застал — тоже куда-то уехала. Адреса отец не дал. Впрочем, обещал дать, когда у меня появится чувство достоинства и самоуважения. Вот и вся моя история, Андрей.

Он умолк (теперь надолго).

Солнце взошло. Огромные ледяные глыбы сверкали, как хрусталь. Высокое небо, голубое у горизонта и густое ультрамариновое в вышине, бережно пасло белоснежные барашки. Виталий думал о своем, я задумался о своем…

Вчера проходил пленум райкома, на котором решалась судьба отца. Мы с мамой ждали дома, то есть на квартире Андрея Николаевича.

Несмотря на то что мама очень уставала со съемками и расстраивалась, — по ее словам, причин для этого было много, — она необычайно похорошела и помолодела. На нее Север не действовал угнетающе.

Я сел рядом и прижался лбом к ее теплому плечу. Я чувствовал себя таким счастливым. И вдруг рассказал ей о том, какое впечатление произвела на меня Таисия Константиновна.

Мама немного удивилась.

— Она тебе нравится? Жена Чугунова…

— Нравится — не то слово.

— А какое слово нужно?

— Не знаю даже. Она меня потрясла. А от Чугунова она уйдет, вот увидишь. Ее прежняя фамилия Терехова.

— Ну и ну!

— Об Андрее Николаевиче беспокоишься?

— Да.

— Ты думаешь, его снимут? Ерунда. Его же все здесь уважают и любят.

— Я знаю, но… секретарь обкома тоже его уважает, знает давно, он и выдвинул его кандидатуру на пост директора… однако теперь, когда здесь эта комиссия из Москвы, настроенная против, он помалкивает. Пойми, что мне лично было бы по душе, если бы его сняли. Без работы не останется. Уже предложили ему заведование отделом в институтах Иркутска, Улан-Удэ. Консультант нашего документального фильма «Солнечные блики на коре дерева». Работы хватит. Но ему будет тяжело и обидно, а я не хочу, чтоб у него были отрицательные эмоции. Я его люблю.

— Мама, не забывай, что за папу там сейчас борются сибиряки.

— Ну и что?

— А то, никакие посторонние соображения их не отвлекут от главного. Короче, они все равно отстоят Болдырева, пусть комиссия хоть кол им на голове тешет. Я уже их понял, сибиряков. Отец-то ведь тоже сибиряк. В Москве он лишь учился.

Мама задумалась. Раздался звонок в дверь. У отца был, конечно, свой ключ, но, когда ему было что рассказать, он всегда звонил.

Я бросился отпирать, мама вышла в переднюю за мной, включила яркий свет.

Андрей Николаевич смущенно и радостно улыбался: сибиряки его не предали, как я и ожидал. Досталось-то Чугунову.

— Андрей! — испуганно вскричал Виталий. Перед нами дымилась темная узкая трещина; она медленно увеличивалась.

Машины, идущие впереди, все прошли, лед треснул только что. Но трещина была менее полуметра, можно еще проскочить…

Виталия трясло, он, задыхаясь, что-то бормотал. Я разобрал лишь одно — полное ужаса «Байкал!»…

Я быстро открыл дверь:

— Прыгай на лед и отбегай подальше. Быстрее!

Он не заставил меня просить дважды и тотчас выпрыгнул, захлопнув за собой дверь (по-моему, он это сделал уже бессознательно). Я увеличил скорость, и машина благополучно перескочила через разрыв во льду. Мельком я увидел, что грузовик, следовавший за мной, остановился.

Идущие впереди уходили все дальше, они еще не обнаружили катастрофу. Может, в этот момент никакой катастрофы еще и не было, а произошло все через минуту-две.

…Лед как бы расступился с грозным протяжным гулом, и тяжелая машина мгновенно ушла под воду. Провалилась. Это было нереально, это было как очень страшный сон.

В кабине еще был воздух, а за стеклом вода, и так жутко было бы открывать дверь и впускать столб воды. Но пока я дышал, в оцепенении глядя сквозь стекло, машина быстро погружалась в воду. Каждые сотые доли секунды она стремительно уходила вниз, и я вспомнил, как глубок Байкал — самое глубокое озеро на нашей планете.

Я взял себя в руки, сбросил с плеч кожаную куртку на меху, пиджак и стал торопливо открывать дверь, но масса воды прижимала ее, не давая открыться. Тогда я схватил гаечный ключ и изо всей силы ударил по стеклу. Вода хлынула в кабину, но дверь теперь открылась. Выбравшись из машины, я постарался отплыть от нее подальше, что далось с трудом: машина, уходя на дно, увлекала меня за собою. Все. Грузовик Виталия ушел на дно. Я был один в сумрачном пространстве.

Вода была так холодна, что обжигала, как кипяток, Я отлично плавал, умел нырять, но… сколько я мог протерпеть не дыша? Сколько еще осталось мне минут, секунд?

Страх рванулся во мне и повис тяжелыми гирями, от которых руки и ноги сразу стали ватными…

Страх был смертелен, и я решительно оборвал тяжелые гири.

Глаза у меня были широко раскрыты, и я понял, что посветлело. А в следующую минуту я ударился головой о лед, как о потолок. Подо льдом было свое течение, и оно отнесло меня — куда, в какую сторону?

Я бился о лед, как птица, залетевшая в комнату, бьется об оконное стекло. Но я подавил в себе страх, зная, что тогда мне конец.

Начались муки удушья. Я знал, что мне осталось сознавать самое большое — две-три минуты, затем придет мрак.

— Спокойно, Андрей! — приказал я себе. — Спокойно.

Я медленно повернулся вокруг своей «оси», всматриваясь в толщу воды, ища, где светлее. Мне показалось, что слева вроде посветлее, и я поплыл туда, стукаясь головой и плечами о толстый лед. Я задыхался. Удушье сжимало горло, раздирало грудь, в глазах потемнело, ноги свело судорогой, рук я не чувствовал. Сколько я уже был в воде — минуту, три, пять, больше? Больше человек не выдержит, я об этом знал.

И вот в эти последние мгновения, перед тем как время исчезло совсем, оно вдруг взорвалось, ослепив меня ярчайшей, ослепительной вспышкой образов.

Это трудно объяснить, но мне хочется, чтоб меня поняли… Мысли — тысячи образов — работали сразу по множеству каналов одновременно — никогда не представлял даже, что такое возможно. Одновременно „вспоминалась вся моя жизнь, все, что я пережил, перечувствовал, передумал за мои семнадцать лет. И то, какой могла бы быть моя жизнь, мое будущее, останься я жив. Вот когда я вдруг явственно осознал свое призвание, для чего я родился на свет и какими путями идти к нему — к своему призванию. И в то же время я как бы охватил целиком жизнь мамы, отца, Алеши, Таси, Виталия, Жени, Маргариты, Марины, Кирилла и еще многих-многих людей, которых я знал совсем немного. И одновременно я видел свою родину — Россию — от Ледовитого океана до песков Кара-Кума. Не Марс, не какие-то неведомые планеты, не пустой космос (зачем он мне сдался?) а мою Россию, для которой так страстно хотелось жить и которую, расставаясь с ней навечно, я любил, как мать, — нет, еще больше, любил до исступления, до страсти и понимал всю ее историю (даже будущее ее) со всеми ее взлетами и падениями, ошибками, недостатками и победами. Уже не потрудиться для нее, не поплакать и не порадоваться. Уже не жить для нее… уже не жить!

И вдруг, все перекрывая, всплыло впервые то, что я не помнил до этого совсем, — как я, маленький, стою в кроватке и протягиваю руки к отцу — родному отцу, Евгению Николаевичу, а он берет меня на руки и крепко прижимает к себе. Мама что-то делает у стола, спиной к нам, вот она вышла.

— Сыночек! — шепчет Никольский. — Мой сыночек! Больше я не видел воды, льда над головой, это все исчезло, осталось лишь лицо Никольского — не таким, каким я видел его в больнице — умирающим, но молодым и прекрасным.

Он ждал меня. Это было последнее, что я видел. Все померкло, исчезло, сначала пространство, затем время. Я уже умирал. Или уже умер?

Мне досталась темная ледяная вода, и даже не на войне.

Но не в ледяных водах Байкала мне суждено было умереть (признаться, мне вообще не верится, что я когда-нибудь умру). Жизнь дала о себе знать болью, тошнотой, ознобом — суровое пробуждение.

Я лежал животом на чьем-то колене, голова и ноги на льду, кто-то решительно хлопал меня по спине. Ветер нес тысячи острых иголок.

— Хватит, — послышался чей-то знакомый голос, — вода уже вся вышла. Ребята, он дышит! Не надо никакого искусственного дыхания.

— Он пришел в себя. Андрюша!!!

— Мы его простудим.

— Одевай его скорее.

— В машину сначала.

Вокруг меня столпились шоферы — испуганные, сочувственные, суровые, обветренные, но какие ласковые, добрые лица.

— Где Виталий? — спросил я, и меня вырвало остатками воды.

— Нахлебался парень! — вздохнул кто-то.

Меня перенесли в кабину вездехода — я порывался идти сам, — мельком я видел бледное с закушенной губой лицо Тани Авессаломовой, она… она снимала мое спасение. С меня стащили все мокрое, набросили сухое и укутали в тулуп. В кабине я увидел заплаканную маму и Виталия в одеяле.

— Ты разве тоже тонул? — спросил я.

— Он нырял, чтоб найти тебя, — сказал шофер Евдокимов, заворачивая вездеход назад в Зурбаган. Это был головной тягач, проводники вместе с оператором Таней сели в грузовик. Машины уходили в обход разводья. Кто-то, кажется, шел впереди, осматривая лед. Я это видел боковым зрением — смотрел на Виталия.

— Ты нырял, чтоб спасти меня… в Байкал?! — несказанно изумился я.

— На длинной веревке, петлю надели под мышки, — неловко усмехнулся Виталий. — Хорошо, что веревка такая, подходящая, нашлась.

— Ни за что без веревки не выезжаем, — сказал Евдокимов и подергал себя за рыжий ус. — Байкал, он коварный, мало ли что случится. Вы согрелись, ребята?

Я все никак не мог избавиться от удивления, очень поразил меня Виталий. Поняв мое удивление, он коротко объяснил:

— От своей машины уже бежал Алеша. Чего доброго, бросился бы в разводину, с температурой-то. Ну, я и заторопился.

— Он там самый молодой оказался, — пояснил Евдокимов. — У кого радикулит, у кого ревматизм или почки больные. Ну, они ему петлю под мышки затянули, договорились, что в случае немоготы два раза дернуть веревку. Он и прыгнул в Байкал. Молодец парень! Э нами старый ненец был, он коренной байкалец, родился тут, из рыбаков. Так он указал, куда течение тебя понесет… Кабы не он, не Кузьмич значит, тыкался бы Виталий, как щенок, в разные стороны, а так он быстро, однако, тебя нашел. Все же после второго ныряния.

— Страшно было? — тихо спросил я.

Виталий улыбнулся. Какой же ясной была эта улыбка, без примеси каких-либо смутных чувств.

— Некогда было бояться, Андрей. Если я чего и боялся, так чтоб ты не потонул и чтоб Алеша в воду не полез тебя искать… тогда хана ему была бы — грипп ведь.

Хорошо все, что хорошо кончается.

— Ты герой, Виталий! — сказала мама. — Наш оператор сняла тебя для документальной ленты, о твоей храбрости узнает весь Союз.

Виталий тихонько толкнул меня локтем. Он был смущен.

— Ничего, — шепнул я ему, — пускай Света с полковником посмотрят.

Однако это был еще не конец. К вечеру мы оба лежали в больнице с температурой под сорок: крупозное воспаление легких на почве переохлаждения.

У обоих кашель, потрясающий озноб, боль в боку и прочие «прелести».

У обоих начались осложнения, но Виталий заболел гораздо серьезнее, хотя и находился в воде меньше. Поражение сердечно-сосудистой системы, застой крови… вплоть до отека легких. Врачи испугались за его жизнь. Еле отходили беднягу.

Мое осложнение (на центральную нервную систему) не так бросалось в глаза: резкие головные боли, возбужденное состояние и кошмары — мучительные кошмары, едва я забудусь сном.

Я не знал еще тогда, что это надолго, быть может, навсегда. До сих пор мне снится, как я бьюсь снизу о толстый непробиваемый лед в синеватой воде, борясь с подводным течением, которое тащит меня все дальше и дальше в глубину… Все толще лед, все темнее вода, и бьются в мозгу привязавшиеся слова Твардовского:

И мама, дежурившая ночью, осторожно будит меня… не спрашивает: и так знает, что мне снится что-то очень страшное. Она и за Виталием ходила, как мать, я даже не ожидал от нее.

Наконец мы стали выздоравливать, медленнее, чем можно было ожидать от двух здоровых парней.

Теперь ночью никто не дежурил возле нас (в тяжелые дни они сменяли друг друга: мама, отец, Алеша, Женя), зато днем кто только не навещал нас. Все шли с передачами и новостями.

Приходили водители с автобазы, рассказывали, что о нас написали в стенной и районной газете, как о героях. (Ведь я пытался спасти машину, когда, высадив Виталия, перескочил через полуметровую трещину. Я не мог знать, что Байкал вдруг разверзнется и машина уйдет на дно.)

Зашел отец, расцеловал нас обоих. Похвастался тем, что ему удалось заполучить в НИИ «Проблемы Севера» молодого доктора наук из Москвы и что он добился для него однокомнатной секции во вновь отстроенном доме. Он предлагал Алеше место лаборанта, но Алеша отказался наотрез оставить свою пекарню.

— Когда окончу институт, — сказал он.

Пожалуй, я должен был начать с новостей мамы. Она зарегистрировала свой брак с Андреем Николаевичем, не ожидая моего выздоровления.

Они зарегистрировались и поспешили ко мне в больницу.

Через неделю мама пришла сияющая и сообщила, что они поменяли свою однокомнатную квартиру в центре Зурбагана на трехкомнатную, тоже в центре, и уже перебрались. Меня ждала отдельная комната. А Алеша?

— Какой же дурак сменял три на одну? — вяло поинтересовался я.

Мама усмехнулась.

— Совсем не дурак, а очень умная женщина, которая тебе весьма нравится. Я даже побаиваюсь, что ты в нее влюбишься.

— Таисия Константиновна? Но как же это согласился Чугунов?

Оказывается, Чугунова забрали работать в Москву в трест. Квартира у него в Москве была. Четырехкомнатная. Там воспитывались двое его детишек от первой жены, под присмотром Тасиных родителей.

Таисия Константиновна подала на развод, а пока поменяла три комнаты на одну.

Это неудивительно, я сразу понял, что больше с Чугуновым она жить не будет. Меня удивляло, что мама устраивается так… основательно.

Впрочем, она всегда устраивалась как следует, даже если в гостинице, даже если на несколько дней. Я вспомнил, как, едва войдя в номер гостиницы или в Доме творчества, мама начинала с перестановки мебели, иногда — к великому возмущению уборщицы и администратора.

Отец приносит свои новости. Он остался директором НИИ и, по моим наблюдениям, стал как-то более уверен в себе, более настойчив и тверд.

На алюминиевом заводе открыли новый цех, где будут делать… дирижабль. Ледовую дорогу через Байкал собираются постепенно закрыть: хватит ежегодных жертв (меня спасли каким-то чудом). С Байкалом шутки плохи.

Вот именно. Когда я вспоминаю, как ветер нес лодку «Ча-ча-ча», словно воздушный корабль, и как он оставил от нее мокрое пятно на скале… Да…

Я спросил у отца, а дирижабль не может отнести и стукнуть о гранитный утес?

— А метеорология на что? — возразил отец.

Началась постройка Дворца спорта, секция фигурного катания будет функционировать круглый год. Таково желание родителей. Отец уверен, что руководство секцией я возьму на себя. Я охотно согласился.

Пришел Женя. Он собирался ехать в Тынду на конкурс исполнителей песен и гитаристов. Пока мы болели, конкурс прошел в Зурбаганском районе. Женя занял первое место.

Мы с Виталием его от души поздравили.

— Как дочка, привыкает? — спросил я. Красивое лицо его омрачилось.

— На все кричит: мое! На игрушки, на сласти, на одежду — на все буквально. Приучили! Такая собственница растет, ужас!

— Подожди, сколько этой «собственнице» лет?

— Два года на днях будет.

— Отучится. Лучше скажи, как к ней относится твоя жена?

— Маргарита хорошо к ней относится, Аленка тоже. Добрые они обе. А моя нет…

— И твоя дочка будет доброй. Она еще просто мала.

— Надеюсь. А пока… глаза завидущие, руки загребущие. Аленка лучше.

— Не любишь ты свою дочку.

— Пока нет.

— Ой, Женя!

— Я же ее не обижаю.

— Женя, — вдруг вмешался Виталий, — если так и не полюбишь, лучше отдать деду с бабкой. Они же в ней души не чают.

— Никогда. Они сделают ее моральным уродом, как свою дочь, жену мою покойную. Ну, ребята, поправляйтесь…

Приходил каждый день Алеша, какой-то грустный, я не мог понять — почему. Занятия его шли успешно, он уже отослал несколько контрольных работ. О работе в пекарне и говорить нечего, «Алешин хлеб» славился по всему Забайкалью, к Алеше приезжали пекари за рецептом и советом. Я поправлялся, а он становился все печальнее.

Мне показалось, я все понял, когда меня навестили Кирилл Дроздов и Христина Даль. Что ж… Видно, добрый и милый Алеша не существовал для нее как мужчина. Конечно, прежде ей мешал Андрей Николаевич, которого она любила, еще будучи студенткой, когда ездили с ним вместе в экспедицию. Теперь она потеряла его навсегда, тягостно пережила эту потерю, может, примирилась с мыслью, что навсегда останется одинокой.

Кирилл сумеет влюбить ее в себя, это не Алеша с его вечной неуверенностью в себе.

И конечно, Кирилл был красивее Алеши, тоньше, изящнее.

Когда они ушли, тепло попрощавшись и тоже оставив обильную передачу, пришел Алеша. Долго сидел в палате и все как-то присматривался ко мне.

— Что-то в тебе изменилось, Андрей, — произнес он задумчиво. — Если бы это могло быть, я бы сказал, что с тобой что-то произошло там, в озере…

— Заглянул смерти в глаза, — глубокомысленно заметил Виталий.

В начале апреля меня выписали из больницы. Виталия оставили еще на недельку. В больнице ему нравилось, и он отнюдь не спешил выписываться.

За мной приехали отец и мать. Отвезли на новую квартиру. Мне отвели чудесную солнечную комнатку с балконом, какой у меня не было и в Москве. Четвертый этаж. Вид на Ыйдыгу и синеющую вдали тайгу. И до чего мама мне все уютно устроила… Хотя надеялась, что я уеду летом в Москву учиться.

Она уже подговаривалась насчет кинооператорского факультета. Отцу хотелось, чтоб я шел на геологический, но он-то, конечно, давления не оказывал. Кирилл советовал на физический, Христина — на медицинский. Алеша с интересом ожидал, что я выберу.

Никто не знал, что я уже выбрал. Выбрал перед смертью, когда бился головой и плечами о ледяной потолок, а ледяная байкальская вода захлестывала мне легкие. Именно в этот момент я вдруг понял, в чем состоит мое призвание.

Меня поражало одно: как я не понял этого раньше?

Это же надо, коньки, когда летишь со скоростью ветра с простертыми вперед руками, освоение Марса, Луны — увлекался всем этим, бродил вокруг да около и не понимал. Ощущать свое призвание и не осмыслить его…

Завтра же узнаю точно условия приема и никому ни слова, пока меня не примут.

Вечером я позвонил Алеше, что иду к нему, и, несмотря на протесты мамы (тебе надо полежать еще несколько дней), отправился в пекарню.

Открыл мне Миша. Круглое лицо его сияло неописуемым блаженством. На радостях он обнял меня.

— Ты что, женишься? — догадался я. Миша не то удивился, не то обиделся.

— Я же тебе еще месяц назад сказал.

— А чего же ты сияешь? Миша махнул рукой:

— Тебе Алешу? Иди наверх, он у Христины. Оба тебя ждут. Я поднялся по узкой лесенке. Дверь была приоткрыта. Я стукнул разок-другой и вошел.

Сказать, что я изумился, значит ничего не сказать. Я просто-напросто обалдел (по-моему, очень выразительное слово): на тахте сидели Алеша и Христина и целовались…

— Если эт-то с-серьезно, п-поздравляю!.. — от волнения я вдруг стал заикаться. Уж очень мне хотелось счастья для моего друга. — В-вы п-по-ж-женитесь?

— Надо полагать, если у Алеши не обнаружится какая-нибудь первая жена.

— У н-него н-нет ж-жены! — заверил я.

— Очень рада, — серьезно сказала Христина и чмокнула Алешу в щеку.

— У м-меня есть для вас свадебный подарок, — сообщил я поспешно.

— Ой, Андрюшенька! Какой? — полюбопытствовала Христина.

— Полагается сюрприз или как?

— Это все равно ведь. Скажи!

— Пейзаж художника Никольского.

После я узнал от Алеши, как Христина отказала Кириллу Дроздову. Она сделала это по возможности мягко, не ущемляя его болезненно обостренного самолюбия.

— Ведь вы не любите меня, Кирилл, — сказала она ему. — Не надо спорить. Это у вас брак по рассудку. Ничего нет обидного, я не сказала «по расчету», а по рассудку. Вы рассудили: давно пора жениться. Она сибирячка, как я и хотел. Здоровая, красивая, характера спокойного, уравновешенного. Прекрасная наследственность. Будет хорошая мать для моих детей. Врач. Научный работник. Будет помогать мне в работе. Лучше не подберешь. Но вы меня не любите, как любит, к примеру, Алексей Косолапов. А я… я просто боюсь полюбить вас. И еще, простите, по-моему, вы не добрый.

Алешу-то она не боялась полюбить, и уж Алеша-то был добрый. Это говорю я, Андрей Болдырев.

Свадьбу Алеши и Христины праздновали в ресторане «Байкал». Приглашенных было много: сотрудники НИИ, медики, шоферы, всякие знакомые ребята. Христина очень приглашала моих отца и мать. Когда мама заикнулась о том, чтоб не идти, я неодобрительно покачал головой:

— Зачем лишать ее этого удовольствия? Нехорошо как-то. Она и замуж-то выходит поскорее для того, чтоб Андрей Николаевич Болдырев присутствовал при том, как будут кричать «горько».

— В надежде, что ему и вправду станет горько? — сразу поняла мама. — Тогда надо идти.

Отец заметно расстроился.

— Ты что, Андрюша, думаешь, она выходит замуж не любя?

— Где-то я вычитал, что глубина влюбленности определяется предыдущим состоянием человека. А перед этой свадьбой она пережила потерю любимого, одиночество, душевный холод, да и уязвленную гордость, конечно. Алешу она хочет полюбить, но тебя она любила, как никогда, быть может, в жизни не полюбит. Может быть, она будет счастлива.

— Ты так думаешь? — обескураженно переспросил отец.

— Уверен в этом.

Мама обеспокоенно взглянула на мужа.

— А не будет ли тебе действительно горько, Андрей?

— Мама, ты же режиссер кино, тебе лучше знать психологию человека! — воскликнул я укоризненно.

Мы отправились на свадьбу втроем. Синеглазая невеста в длинном до пола белом платье была чудо как хороша.

Свадьба как свадьба. Таня снимала вовсю, бедняжке и поесть было некогда: хотела сделать подарок новобрачным.

Папе, по-моему, не было горько. Одному Кириллу было действительно грустно и горько.

Мой свадебный подарок привел всех в восторг.