Николай ОСТРОВСКИЙ

Дорогу называют символом вечного движения. Сколько помнил себя Николай Островский, в его жизни не было остановок, он всегда находился в пути. Кроме вынужденных, в киевском госпитале, после тяжелого ранения 19 августа 1920 года, во время кавалерийской атаки, при операциях и лечении. Да и можно ли считать это остановками! «То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек, — писал Островский своему близкому товарищу П. Новикову в Харьков. — Это неверно! Это чушь! Я совершенно здоровый парень! То, что у меня не двигаются ноги и я ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская какая-то шутка, сатанинская!»

В декабре 1926 года, в день приезда в Новороссийск Марты Пуринь, товарища по партии, старшего друга, Николай Островский с трудом сделал несколько шагов ей навстречу, своих последних самостоятельных шагов. Ему было горько, что Марта Яновна, с которой он познакомился совсем недавно, летом, в Евпатории и клялся преодолеть все болезни, увидела его беспомощным. А именно так сказала вполголоса Ольга Осиповна гостье; «Беспомощен, как дитя».

Гордость не позволила ему согласиться с матерью. Из многих близких людей Николай выделял Марту, человека необычной, героической судьбы. Ему при знакомстве, первых разговорах не верилось, как могла эта невысокая худощавая женщина столько увидеть и пережить. Вступила в семнадцатом в партию в буржуазной Латвии, вела нелегальную работу. При выполнении ее схватили, заключили в Центральную рижскую тюрьму. Не сломили, не заставили говорить. А в девятнадцатом Пуринь в порядке обмена приехала в Советский Союз, училась в Институте красной профессуры, работала в редакции «Правды». Ее слова звучали для Николая веско, убедительно. Особенно, когда она внушала: для человека сильного, мужественного преград не существует. Непреодолимых преград, которые бы помешали ему в той или иной форме служить народу, А себе записала; «Среди санаторных больных Николам был самым юным и наиболее тяжело больным. Карие глаза его смотрели на мир сосредоточенно, с оттенком грусти, порой сурово. Чуть-чуть лукавая мальчишеская улыбка придавала облику неповторимое обаяние».

В белокаменном доме по улице Павки Корчагина, 4, в городе Сочи, где за минувшие годы побывали сотни тысяч человек из всех стран мира, Николай Островский жил недолго, всего несколько месяцев. Поселился он в нем с семьей 17 мая 1030 года, вернувшись из Москвы. Свою, на этот раз творческую командировку в столицу называл «северной экспедицией».

Вернулся из Москвы, стал усиленно изучать историю, возвращался к архивам, диктовал роман «Рожденные бурей», работал по десять-двенадцать часов в сутки.

Николай не терпел, чтобы перебивали, переспрашивали. Позже — пожалуйста, сам просил высказать замечания многие из них учитывал. Да и в течение дня не раз просил вернуться к готовому тексту, внести поправки, удивляя феноменальной памятью.

18 октября 1936 года в новом доме праздновали сразу три события — новоселье, день рождения Островского и проводы в Москву. Собрались гости, гремел патефон, все танцевали, пели «Наш паровоз…», «Орленок, орленок…», Он сказал тогда: «Самый счастливый человек — это тот, кто, засыпая, может сказать, что день прожит не напрасно, что он оправдан трудом». Николай любил такие вечера, любил, чтобы вокруг веселились.

Островский отрицал вдохновенье, считал пустым для каждого человека прожитый в праздности день. Почтальон, вежливо удивляясь, приносил пачку периодики — Островский выписывал 49 газет и журналов, ежедневно знакомился с ними, обычно с утра. Затем диктовал, диктовал, дорожа каждой новой строкой. Первая часть романа «Рожденные бурей» вышла в издательстве «Молодая гвардия» в канун похорон Островского — студеным декабрьским днем. На Новодевичьем кладбище близким и друзьям вручали на память экземпляр книги в скромном черно-желтом переплете…

Членский билет Союза писателей № 616 помечен 1 июня 1934 года, подписал его А.М. Горький, которого Островский глубоко почитал и считал своим наставником. Алексея Максимовича, познавшего тяжелый труд с детских лет, глубоко трогала и восхищала биография, молодого писателя. Вот и к Николаю пришли признание, известность, получал тысячи писем со всей страны, одолевали гости. Пришло все то, что не планировал, не ставил в числе своих целей скромный паренек из Шепетовки, поражавший всех, с кем соприкасался, твердостью убеждений, мужеством, правдивостью, отрицанием всего того, что считал мещанством. И исключительной жизнерадостностью. Его Павка Корчагин отправился в свое победное шествие по планете, преодолевая самые закрытые границы, самые зоркие кордоны. Вспомним, однако, что жизнь, самого Островского была еще более яркой и трагичной, чем его героя Павки, ставшего примером для целых поколений.

Полностью роман «Как закалялась сталь» вышел в 1934 году. Сразу же его автор получил около двух тысяч писем, а в следующем году — больше пяти тысяч, в основном от молодежи. Одно из них тронуло до сердечной боли. «Дорогой дядя Коля! Мамуля мне о тебе говорила все, — писал в Сочи московский мальчонка с Чистых Прудов. — Я тебя стал очень любить. Пиши скорее; книгу о Павке. Я буду храбрым, как ты и Павка. Я буду летчиком. Целую тебя крепко. Валя Кононок». А внизу уже взрослым почерком дописано: «Это письмо мой сынишка Валя 5 лет написал по своему почину».

А кто для маленького Коли Островского был в детстве примером?

Островские жили в бедности. Снимали избенку в селе Вилия. Приходилось Ольге Осиповне и на соседей порой стирать, и ковригу хлеба просить взаймы. А характер у нее был ровный, веселый, все с душой делала — готовила ли, вязала или песню затягивала. И отступала нужда, радостнее становилось на душе. Коля самый младший, сестры, Надя и Катя, утром в школу идут, брат Дмитрий в мастерской у немца Форстера на побегушках. И Коля в школу — сядет на порожке, слушает, а дома из тетрадок, учебников сестер буквы переписывает. Так в четыре года и научился читать. С тех пор книги стали для него самой большой радостью.

Одаренный от природы, мальчик жадно впитывал все окружающее. И горечь от постоянной нужды, и гордость матери, и ее напевные рассказы с извечной живущей в народе верой в победу добра над злыми силами. Мальчик гордился отцом, Алексеем Ивановичем, которого в селе мужики звали «батькой», приходили к нему за добрыми советами. Нужда гнала его на заработки — работал сезонно на винокуренном заводе, зимой плотничал в соседних селах, батрачил на панском фольварке. Тяжело жилось семье Островских в то время. Зато как они радовались, когда Коля принес но окончании сельской школы похвальный лист и сказал, протягивая матери: «Смотри, мамуся».

— Молодец, сынок, ты у нас сегодня вроде именинника. Получай первую лепешку.

Дальше учиться у Николая не было возможности, и он стал работать кубовщиком в станционном буфете. Зарабатывал восемь рублей в месяц. Новый кубовщик не пришелся в буфете, где обыденным были брань, цинизм, подачки. «Жизнь видел я всегда снизу, как грязные ноги прохожих из окна», — скажет впоследствии Н. Островский об этом периоде. Николай часто убегал в депо к брату Дмитрию, помогал слесарю Федору Передрейчуку, матросу с Балтики. Рассказы Федора о революции заслоняли «чужие» приключения любимого Гарибальди и страдания Овода.

В Шепетовку семья Островских перебралась в начале первой мировой войны, да и от семьи-то остались лишь Николай и Дмитрий, бежавший из мастерской. Сестры замуж вышли, разъехались. Станция — конечный пункт эшелонов, отсюда войска двигались своим ходом к фронту. Уходили составы с ранеными. Мальчишки играли в войну. Но что игра! Дважды пытался одиннадцатилетний Коля бежать на фронт — первый раз из вагона вывели, второй раз успел-таки до Ровно добраться. Вернули встречным поездом.

Грянула весна 1919 года. Отошли от Шепетовки немецкие части, бежали петлюровцы. Учительница высшего начального училища Рожановская увидела утром Колю среди красноармейцев — он что-то рассказывал им, размахивая руками. А 9 августа пятнадцатилетний Коля Островский с отрядом добровольцев в составе воинской части ушел из города.

Почти через год, в июне 1920 года, встретились ученик и учительница в родной Шепетовке, освобожденной частями Красной Армии от белобандитов. В суровом, подтянутом бойце Мария Яковлевна не сразу узнала Колю. А он, возбужденный встречей, говорил, как воевали, как отбрасывали врага. Под Новоград-Волынском требовалось взорвать мост. Заложили динамит, и он, Николай, вызвался зажечь шнур, Не хотели посылать, жалели, но ему ведь упрямства не занимать. Вынул из кармана гимнастерки плотный лист серой оберточной бумаги, протянул гордо. Это была благодарность командира, наспех написанная крупными буквами карандашом.

А уже осенью пришло Островским печальное известие — 19 августа, под Львовом, Николай тяжело ранен: осколки попали в голову, живот, ударило взрывной волной… Больше трех месяцев провалялся в киевском госпитале. Что ж, на то и война. Так утешал Николай мать. Остались на всю жизнь шрамы, а правым глазом он теперь почти не видел. Сердце матери не обманешь, и Ольга Осиповна за бодрыми восклицаниями сына о том, что готов хоть до утра гопака танцевать, почуяло лихо — знала по отцу и мужу, тоже солдатам, что не проходят вот так следы войны.


Ах, мама, мамуся… Когда уже лежал, прикованный недугами к постели, сразу узнавал ее по шагам, легкому прикосновению руки, даже дыханию. «Есть прекраснейшее существо, у которого мы всегда в долгу, это мать», — сказал Н. Островский. Он знал о своей мамусе все. И что тянутся незримые нити семьи Островских к Чехии, откуда выехал в поисках счастья отец Ольги Осиповны. Тогда чехи покупали участки земли под городами Дубно, Ровно, Луцк, устраивались колониями, выращивали хмель для пива. У нее и перенял чешскую поговорку: «А чего с горы не дано, того в аптеке не купишь». Осталась Ольга Осиповна полуграмотной — да ведь с двенадцати годков «в люди» пошла. Вначале нянькой, потом горничной. Устояла против житейских невзгод, не ожесточилась сердцем, учила детей не отступать перед трудностями. Сама оставалась для них вечной нянькой. Когда вышла из печати первая часть романа «Как закалялась сталь», то из Москвы по недоразумению вместо двадцати авторских экземпляров прислали один, и на этой самой дорогой для него книге Николай надписал: «Ольге Осиповне Островской — моей матери, бессменной ударнице и верному моему часовому. Н. Островский. Г. Сочи, 22 декабря 1932 г.».

Сколько Николаи себя помнил, только раз пришлось обмануть мать. Попросила Ольга Осиповна сходить в церковь, кулич освятить, — нездоровилось самой. Часа через два пришел Коля, положил на стол узелок с куличом и весело сказал «Ешьте, святой». Позже, через несколько лет, при случайном разговоре о религии признался что к церкви в тот раз и близко во подходил.

Окончилась гражданская война. В Шепетовке стадо пусто, тоскливо, Группа ребят, а с ними и Островский, надумали ехать учиться в Киев. Так попал Николай в электромеханический техникум. Сохранялась фотография того времени. Николай в гимнастерке, тяжелых австрийских ботинках и обмотках. Плотно сжатые губы говорят о рано сформировавшемся характере. Однако учился в техникуме недолго — Соломинский райком комсомола Киева направлял свой актив на укрепление в ячейки. Так попал в комсомольские вожаки главных мастерских Юго-Западных железных дорог вчерашний конармеец с тонким шрамом над правой бровью, не окрепший еще от ран, но полный энергии, желания включиться в строительство новой жизни. Техникум походатайствовал о назначении его на должность помощника электрика.

О напористости, непримиримости к расхлябанности, оптимизме Островского сходятся в воспоминаниях многие его товарищи. Иные уверены, что именно в главных мастерских и родилась тогда известная всей стране песня о паровозе, которому в коммуне остановка. Доподлинно известны две суровые вехи на пути секретаря комсомольской ячейки Островского — участие в строительстве узкоколейки от станции Боярки и спасение леса на Днепре. Сомнений не было, в результате диверсии Киев остался без топлива, в любой день мог остановиться транспорт, Губком партии призвал коммунистов и комсомольцев в ударные сроки построить железную дорогу и подвезти лес к городу. Во главе группы добровольцев своей ячейки ехал Николай, в худом пальтеце, обмотках, кепке. Строители жгли от ранней стужи костры, спали по-походному, редко раздевшись. В Киев Николая привезли совершенно больного — жестокая простуда, осложнение на суставы, тиф… Ольга Осиповна забрала его домой, лечила по-своему; отпаивала молоком с медом, парила ноги в отварах трав. Губком комсомола выхлопотал Островскому путевку на берлинский курорт, где лечили целебными грязями. В уютном двухэтажном особняке с просторным общим балконом лечилось человек тридцать, преимущественно шахтеров Донбасса. Здесь он пробыл с 9 августа по 15 сентября 1922 года, получив в день отъезда дорожное довольствие — фунт леденцов и три фунта хлеба. Главное же, сломал на прощание палку, с которой прибыл в Бердянск.

Казалось бы, недуги позади, молодой организм сам врачевал пораженные суставы, продолжая начатое специалистами курорта. Ну как тут не вспомнить высказывание о том, что происходящее с человеком похоже на него самого. Только вернулся Островский в Киев, только повидался с друзьями, заехал в техникум, чтобы запастись программой и заниматься самостоятельно… Новое испытание. Осенний паводок на Днепре грозил унести плохо скрепленные плоты, смыть штабеля бревен, заготовленные с таким трудом. Вместе с добровольцами в ледяной воде спасал лес и Островский, едва начавший передвигаться самостоятельно. Его уговаривали; «Обойдемся и без тебя». Он даже слушать не хотел. И вот простуда, вспышка ревматизма, возвратный тиф. Одновременно воспаление легких и воспаление почек. После сыпного тифа опухли коленные суставы, была тупая боль, ходить не мог. Эти строки — из истории болезни. Вновь отхаживала сына Ольга Осиповна, сидела подолгу у постели, пряча глаза. Всеми силами боролся Николай с болезнью и твердо говорил: «Я здоров, а кровать это просто какая-то чертовская ошибка». Он все же вернулся в Киев, худой, обритый, истощенный, с неугасимым пламенем в глазах, по которому его только и узнавали. И здесь снова тяжелый удар — приговор врачей: 11 января 1923 года Островский признан инвалидом первой группы, ему назначена пенсия. Справку он спрятал и никогда никому не показывал. Вот что писал Николай Островский в ту пору дочери главного врача Берлинского курорта Л. Бернфус: «…Слишком мало осталось жить… Мне не жаль утерянного, и я пишу Вам, Люси, не плача на судьбу, и зная закон, закон природы, где слабые уступают место сильным, я не уступаю и стараюсь как-нибудь иначе уйти. Я теперь сижу здесь, в Шепетовке Волынской губернии, в местечке захолустном, грязном до непроходимости… Я болен, не могу ходить… Не все ли мне равно, что вместо слушателя техникума я стал студентом и что вместо техника по окончании буду инженером, это где-то в будущности далеко, через 4–5 лет, в то время, когда над тобой стоит вопрос — стоит или не стоит болтаться дальше и черное дуло «браунинга» все чаще смотрит на тебя с большою кажущейся готовностью сделать последнюю услугу…»

Насчет браунинга было обмолвлено увлеченным юношей не для красного словца. Возможно, Николай принес пистолет с фронта. Во всяком случае, 17 ноября 1923 года районному политруку всеобуча выдано официальное разрешение на право ношения и хранения оружия. Лечащий врач Островского в Сочи Михаил Карлович Павловский свидетельствует, что Николай Алексеевич никогда не расставался с бельгийским браунингом калибра 7,65, не расставался до самых последних дней. Пистолет лежал иод подушкой, он часто трогал пальцами холодную сталь. Однажды обронил: «Пусть он всегда лежит около меня. Он немой свидетель моей победы над ним»,

В Берездовский район Николай Островский приехал ил Шепетовки весной 1923 года. В райкоммунхозе устроился техником-смотрителем. По приезде он был на беседе у председателя Берездовского райисполкома Лисицына — граница проходила рядом, проверялся каждый новый человек. #С этого времени два Николая стали большими друзьями — и на всю жизнь», — пишет Р.П. Островская, жена писателя.

Дружба «двух Николаев» закалила характер Островского, помогла ему глубже разобраться в себе, выверить политические ориентиры. Под влиянием Лисицына Николай созревает духовно. Он был, как свидетельствуют очевидцы, буквально влюблен в Лисицына, считал его «самым лучшим большевиком», старался подражать ему во многом.

О Николае Николаевиче в округе ходили легенды. Этот суровый, несмотря на свои двадцать шесть лет, немногословный человек в армейском френче с орденом боевого Красного Знамени, маузером в деревянной кобуре, без устали ездил по хуторам нового района, где рождались новые ячейки Советской власти, — отличался личной храбростью в схватках с бандами и проникавшими из-за кордона контрабандистами.

Бывая в селах и хуторах, видел нужду раболепно срывавших %перед каждым представителем района шапки крестьян, видел неграмотных парней и девчат, плохо представлявших себе, что же происходит вокруг. Выход был один — вовлекать сельскую молодежь в комсомол.

Выписка из политдоклада РК КП(б)У Берездовского района: «В районе создана ячейка КСМУ в составе 11 человек. Работает первый месяц. Материальное положение членов КСМУ, которые в большинстве своем работают на селе, крайне тяжелое… В районе действуют банды. У некоторых слоев населения имеется оружие. Секретарь Берездовского РК КП/У Богомолец».

Речь о первой ячейке, секретарем которой стал Николай Островский. На том же заседании бюро Шепетовского окружкома утвердило Николая и райорганизатором комсомола.

Попробуй тут организуй — хлопцы почти сплошь по селам неграмотные, граница в восемнадцати километрах. То банда прорвется, то контрабандисты. Ксендзы, кустари, кулаки слушки пускают о непрочности новой власти. Да только здесь разве — на Волыни 400 тысяч неграмотных, есть безработные, многие по богатым дворам в батраках ходят…

В окружкоме КСМУ Николая в шутку называли «страдающий манией беспокойства». Слишком уж много поручений брал. Мог сразу же поехать в село, сагитировать молодежь, создать новую ячейку. Послали однажды Островского в соседний, Славутский район. До села восемь километров пешком шел, замерз. Парни и девчата собрались в начальной школе — под нее дом у местного богатея отобрали. Только собрание открыли, священник заходит, осенил всех крестным знамением, предложил свои услуги.

— Гражданин комиссар, — обратился к Островскому, — власть ваша сильная, так зачем же несмышленых еще детей от бога отрывать? Они ведь могут вырасти недостойными своего Отечества. Организуем молодежь при церкви, молитвами и песнопением возвеличим их души.

— Согласен, гражданин священник, — весело отозвался Николай. — Только запишем для начала в комсомол бога-сына и святую деву Марию.

Возмутился священник, хлопнул в сердцах дверью.

В поездках Николай использовал малейшую возможность, чтобы выступить. «Любили его крестьяне слушать, больше всех районных руководителей любили, — вспоминает председатель сельсовета И. Закусилов. — Ну и скромен был, никогда о себе, об участии в войне даже не упоминал».

Вскоре в Берездов приехал Яков Корсун. Крепенький, светлоголовый, в тяжелых армейских ботинках и фуражке со звездой. С пятнадцати лет в Красной Армии, воевал, там и в комсомол вступил. Николай обрадовался ему, обнял дружески:

— Здорово, что приехал. Выходит, мы с тобой тут пионеры будем.

— Почему пионеры? — не понял Корсун. — Я же комсомолец.

— Ну, самые первые, понял? — улыбнулся Островский.

Бюро Шепетовского окружкома КСМУ утвердило первую комячейку в Берездове и рекомендовало Николая Островского ее секретарем. А вскоре не без участия Лисицына первый комсорг был выдвинут в политруки райвсевобуча.

Островский носился на гнедом жеребчике по району — пропыленный, всегда стремительный, юношески открытый для всех. В хуторах его называли «завзятым комиссаром». Он знал, что его так называют, втайне гордился этим, потому что в его понимании комиссары были самыми смелыми и самоотверженными бойцами.

Мог ли Николай Островский тогда мечтать о том, что в конце января 1936 года ему присвоят звание бригадного комиссара и легендарный Клим Ворошилов лично подпишет его военный билет? Хранил его Николай до конца дней в кармане. Очень любил парадную гимнастерку с ромбами в петлицах, которую впервые надел 8 марта.

Мило шутил накануне со своими: «В честь Международного женского дня, в знак уважения и дружбы к могущественному полу я впервые завтра надену свой комиссарский мундир…» Всего несколько раз надевал эту гимнастерку, сшитую специально для него, с разрезом как на кителе. Обычно же его видели гости в вышитой рубашке или сшитой сестрой Катей хлопчатобумажной гимнастерке без знаков различия. Зато всегда был чисто выбрит, причесан. «Следил за собой», — вспоминают близкие.

Все это случилось много позже, а пока здесь, в Берездове, «неистовый комиссар» встречался с допризывниками, сам выявлял неграмотных, создавал школы.

За несколько месяцев в районе произошли большие перемены. Для хуторян открылись избы-читальни, на уроки грамоты стали приходить даже бородатые дядьки. Созданные ячейки комсомола в той или иной форме участвовали в решении важных для населения вопросов о заготовке топлива, условиях работы батраков, ликвидации безграмотности, организации отрядов «юных ленинцев», сельхозинвентаре, торговле.

27 октября 1923 года. Состоялось незабываемое для Николая Островского комсомольское собрание. «…Слушали: о переводе в партию в день 5-й годовщины РКСМ на торжественном заседании членов КСМУ Берездовской организации (тов. Лисицын).

Постановили: провести кандидатами КП(б)У самых выдержанных и стойких членов КСМ: секретаря Райячейки Островского…» Первым поручился за него Лисицын.

А ровно неделю назад, 20 октября, Островский выполнял важное поручение — в качестве уполномоченного райизбиркома провел выборы в Малопраутинском и Манятинском сельсоветах. Об этом и говорит недавно найденный документ — докладная записка Островского. В селах Большом и Малом Праутине кулачество оказалось крепко спаянным, вело постоянную агитацию против проводимых властью мероприятий. Незаможники же сплочены слабо, не смогли дать отпор. Выборы закончились в четыре утра, намеченные кандидаты избраны в сельсовет. Можно представить, как трудно пришлось уполномоченному.

Зато иную картину, судя по докладной, встретил Островский в Манятинском сельсовете. Здесь кулаки притихли — так слаженно и организованно выступали активисты. Крестьяне проявили большой интерес к международному положению, и беседа с ними после выборов затянулась до вечера. В докладной появилась строка: «Там же, между прочим, удалось убедить крестьян посылать детей в школу и купить учебники».

В ту пору Николаю еще не исполнилось девятнадцати лет. Поздней осенью болезнь обострилась. В начале зимы стало еще хуже, приехала Ольга Осиповна, вновь парила ноги, не разрешала подниматься с кровати. И только в конце января неожиданное, как удар молнии, событие всколыхнуло Николая. В шинели, с палкой, он шел, спотыкался и снова шел эти долгие метры до райпарткома. Над знакомым порогом увидел портрет в траурной рамке, стал расстегивать шинель, задохнулся и, прежде чем войти, долго тер непослушными пальцами сведенное судорогой горло. В кабинете секретаря райкома собрались почти все райработники, кто-то, он не смог разобрать кто, читал сообщение ЦК РКП (б) о кончине В.И. Ленина. «…Никогда еще после Маркса история великого освободительного движения пролетариата не выдвигала такой гигантской фигуры, как покойный вождь, учитель, друг. Все, что есть в пролетариате поистине великого и героического: бесстрашный ум, железная, несгибаемая, упорная, все преодолевающая воля…»

Домой Николая привели товарищи.

Имя Ленина Островский пронес в своем сердце через всю жизнь. «Меня спросили: «Скажите, товарищ Островский, какой день в 1935 году взволновал вас больше всего?» Я мгновенно вспоминаю первое октября. Мягкий сочинский вечер. Открывается дверь, и мне» говорят: «Мария Ильинична Ульянова, Дмитрии Ильич Ульянов». И сердце мое вздрогнуло радостным приветом. Вот они сидят рядом со мной, простые, но такие прекрасные, сестра и брат нашего великого вождя, отца и учителя…» В тот же день звонок — из Москвы сообщили о награждении писателя Островского орденом Ленина. А через несколько дней он получил от Ульяновых письмо. Начиналось оно так; «Дорогой и родной Николай Алексеевич! Горячо поздравляем с заслуженной высокой наградой. Завоеванной могучей волей и настоящим большевистским упорством. Гордимся и радуемся высокому качеству добытой стали. Верил! вместе с вами в дальнейшие успехи на новом фронте. Крепко жмем руки ваши».

Успехи, признание окрылили Островского. Он хотел закончить роман о Павке книгой «Счастье Корчагина», хотел закончить фантастическое повествование, книгу для детей. И учиться, «учиться вглубь и вширь», учиться до последнего вздоха. В комнате у него под рукой были радиоприемник, патефон, шахматы. На стене висела карта Испании с флажками, отмечающими движение войск… Он умер 22 декабря 1936 года, вечером, в Москве, в доме на улице Горького, где сейчас расположен музей. Здесь он диктовал последние страницы романа «Рожденные бурей», стремясь во что бы то ни стало закончить его к двадцатой годовщине Великого Октября, отсюда передавалась в Киев его яркая речь на IX съезд украинского комсомола, делегатом которого избрали писателя-коммуниста. А за день до смерти, уже впадая в забытье, спросил: «Держится ли Мадрид?»

Ромен Роллан в предисловии к французскому изданию романа «Как закалялась сталь» называл людей, рожденных революцией, величайшими произведениями искусства, которые в будущем станут прообразами и героями эпических поэм и песен. «Николай Островский — один из этих людей, — писал он, — один из этих гимнов пылкой героической жизни…»

Весной 1924 года Лисицына перевели председателем райисполкома в более крупный, Изяславский район. По его настоянию сюда же направили вскоре райорганизатором комсомола Николая Островского. И здесь «неистовый комиссар» работал, как всегда, не щадя себя, с «шести утра до двух ночи». Ибо в его понимании только так и мог относиться большевик к своему делу. А примером был для него Лисицын. Не раз ездили вместе по хуторам, не раз засиживались чуть не до петухов за книгами в маленьком домике, где Николай Николаевич жил с женой и сестренкой.

За короткий срок он стал своим человеком в районе. Его энергия, неутомимость в работе зажигали комсомольцев, Николай не терпел пассивности, открыто возмущался, если кто-то не выполнял данных ему поручений, мог в гневе накричать, сказать обидное слово.

— Умеряй свой пыл, — не раз советовал ему Лисицын. — Нельзя требовать, чтобы все вот так сразу перековались, сознательными стали. Убеждать людей надо.

Николай соглашался с этими доводами, не раз клял себя за несдержанность и вновь срывался, когда сталкивался с леностью, разгильдяйством…

Нина Львовна Гутман, одна из первых изяславских комсомолок, рассказывала: «Николаю прощали горячность. Он ведь по натуре был очень отзывчивым, последним всегда поделится. И скромным. Нигде себя не выпячивал… Его очень уважали…»

И все, кто работал с ним тогда, единодушны в оценках: был горяч в работе, верил в людей, ни в какой форме не воспринимал ложь, скрывал мужественно болезнь… Все знали и о «слабости» комиссара. В любую свободную минутку заскакивал в детский дом, что недавно при его содействии открыли в Изяславе. Городская комсомольская ячейка устраивала субботники — ремонтировали помещение, благоустраивали двор. Подключили и молодежь из воинской части, те помогли бельем, одеялами, выделили для летнего лагеря палатки.

Любил Николай с детьми петь: «Орленок, орленок…», «Мы кузнецы…», «По морям, по волнам…», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» Пели все азартно. В годовщину комсомола устроили обед с конфетами и пряниками. Ребята собрали для него кулечек, тронув Островского до слез. Уходя, он незаметно передал этот кулечек воспитателям, и те на другой день раздали ребятишкам сладости. Любил говорить: «Дети — наше будущее».

И еще одно письмо Николая Л. Бернфус, дочери врача бердянского курорта, где он лечился после госпиталя: «Спросите меня: что у меня осталось родного, дорогого? Только одна партий и те, которых ведет она. Вы мне писали: что дает она мне? А дает то, что я не имею, это то что движет нами — сильное, могучее, чему мы преданы всей душой…»

Это письмо было послано накануне события, ставшего праздников всей его жизни.

На 9 августа 1924 года было назначено собрание коммунистов Изяславской партячейки. В протоколе отмечалось единогласное решение: перевести тов. Островского в действительные члены КП(б)У, считать его коммунистом ленинского призыва. Это было выражением особого доверия. И здесь первым поручителем Николая был Лисицын. Встретились они с Лисицыным не скоро, уже после выхода книги «Как закалялась сталь». После Изяслава Николая Николаевича направили парторгом ЦК партии на завод имени А. Марти в Николаев. Затем партмобилизовали в Военно-техническую академию, работал в одном из военных округов. В архивах сохранилось его последнее письмо от 13 июля 1035 года: «Здравствуй, дорогой Коля! Сегодня у меня удача — я вновь увидел на вокзале Митю, и именно тогда, когда он едет к тебе. Итак, я имею возможность передать тебе мои пожелания п, главное, здоровья…»

Николаю осталось прожить в Изяславе считанные недели: еще проведет он Праздник урожая, еще объедет сельские комсомольские ячейки. Окружном партии будет рекомендовать Островского в партшколу, и он, колеблясь, станет советоваться с Николаем Николаевичем, ехать ли ему на учебу.

Медицинская комиссия внесла в эти планы свои жесткие коррективы: Островского направили на лечение в Харьковский медико-механический институт. Он уедет с надеждой на скорое выздоровление, и Николай Николаевич стиснет его на прощание в стальных объятиях, пожелает побыстрее вернуться… Начнутся тяжелые годы жизни неистового комиссара. Островский будет прикован к больничной койке — и, непокоренный, удивит мир железной стойкостью, не вмещающейся в рамки обычного понимания целеустремленностью. Он выплеснет на страницы своих книг врожденный талант рассказчика, они с триумфом обойдут всю планету, он высоко пронесет звание коммуниста. И первый космонавт мира Юрий Гагарин скажет, что его духовным наставником был Николай Островский.

Обращаясь к молодежи, Николай Островский призывал не просто созерцать, как растет «дворец человеческого счастья», а требовал: «…пусть ваши руки будут по локоть измазаны цементом и глиной, иначе в доме, построенном не вашими руками, будет вам и холодно и стыдно». Он имел моральное право так говорить, ибо руки его всегда были по локоть в цементе, до последнего вздоха он находился на посту, — боец, коммунист, писатель. Романы «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей» обошли планету. И не данью читательской моде можно объяснить миллионные тиражи, выход книг Островского в далеко не прогрессивных издательствах капиталистических стран. С этих страниц поднялся новый герои, человек, рожденный революцией, воспитанный партией. Павка Корчагин вместе со всеми строил Днепрогэс, заводы, каналы в пустыне. С оружием в руках отстаивал святые рубежи нашей Родины в лихую годину фашистского нашествия, а затем восстанавливал из руин города. Павка Корчагин вместе с нами покоряет космос и добывает уголь, плавит сталь и водит тяжеловесные поезда, прокладывает великую магистраль в тайге и поднимает гиганты энергетики.

«Самое прекрасное для человека — всем созданным тобой служить людям и тогда, когда ты перестаешь существовать». Эти слова Н. А. Островского могут служить эпиграфом ко всей его жизни.

— Скажите, вы очень страдаете? Ведь вот вы — слепой. Прикованы к постели б течение долгих лет… — Это вопрос корреспондента «Москау дейли ньюс».

— У меня просто нет времени на это, — ответил Островский.

Слова «комсомол» и «партия» были наполнены для него особым созидательным смыслом. И не случайно он сказал однажды: «В моем партийном билете лежит маленький сынишка, билет Ленинского комсомола, и этот сыночек старше своего папаши, партийного билета, на пять лет. И в этом есть что-то прекрасное и замечательное…»

Георгий ЯКОВЛЕВ

Загрузка...