Преодоление

ПОТЕРИ

Их осталось пятеро. Саня, Леша, Жора, Дима, Марс.

Всего пятеро из тех ста, что были на челне, из тех одиннадцати, что отправились в самый опасный путь. Остальные сошли, как сходят, с тяжелой дистанции бегуны, и могущественные судьи вычеркнули их из списков соревнующихся – по жестким правилам финишную черту пересекает сильнейший.

Их осталось пятеро.

Не выдержавшие ритма и адского напряжения уходили поодиночке, небрежно махнув на прощанье рукой и насвистывая старые, забытые миром песенки. Они уходили навсегда, не оставляя никому адресов и телефонов. И только один задержался на пороге.

– Ребята! – отчаянно тихо сказал он. – Я чувствую себя ветераном наголову разбитого полка. Но даже если весь полк разбит, кто-то должен остаться. Выстоять! Самый лучший из нас, ребята, самый счастливый!

– Прорвемся, браток! – Моряк Жора согнул руку, и она взбухла буграми мышц. – Прорвемся! Ты мне веришь?

– Желаю вам удачи, ребята!

Он тенью шагнул в проем двери, ничего не насвистывая, не бравируя. Саня видел, как он шел по тротуару, опустив голову и чуть сутулясь, словно придавленный огромной, нескончаемой бедой, и беда его, казалось, так тяжела, как не бывает тяжела ни одна беда.

Старлей доблестных ВВС знал: потерпевший крушение никогда не увидит звезд.

– Жаль, – вздохнул Леша. – Хороший парень. И улыбка замечательная. Как, кстати, его фамилия?

Никто не помнил фамилии потерпевшего крушение.

– Печально, – сказал Леша. – Я тоже не знаю его фамилии. Печально.

– Так мы всего три дня вместе, – виновато откликнулся Жора. – Говорят, он ас по части слепых полетов.

– Подчистую списали?

– В авиации оставили. А в космосе работать не разрешили.

Они уходили, непревзойденные мастера воздушных боев и перехватов, летчики-асы и моряки, талантливые инженеры и конструкторы. И Саня подробно записывал все причины, по которым эти мужественные люди не подходили для работы вдали от нашей голубой планеты, потом бросил – никакая статистика, никакой анализ не открывали закономерности. Один увлекался боксом, и врачи обнаружили какие-то дефекты от многочисленных ударов в голову. Другой просто не выдержал нервного напряжения. Третий в детстве переболел чем-то, при тщательном обследовании открылись последствия болезни. У четвертого левый глаз видел на одну тысячную хуже правого. Пятый лет десять назад, играя в футбол, рассек коленку о камень, и этого оказалось достаточно, чтобы остаться за бортом. Шестой… На чашу весов ставились все падения, ушибы, стрессы, синяки и шишки, полученные в той прошлой жизни, из которой они пришли в эти стерильно белые коридоры. Всё, абсолютно всё, не имевшее никакого значения в прошлом, нисколько не мешающее жить и работать, вдруг встало на пути к звездам роковым барьером.

– Эх, – стонал у стены молодой парнишка, известный парашютист, – мало меня батя порол в детстве! Мало!

– При чем тут батя? – не понял Саня.

– Как же. Батя предупреждал: на высотку, где шли бои, не ходи. А я, дурак, начхал на его совет. И наткнулся на ржавую фашистскую проволоку. Весь бок распорол. Теперь вот – негоден!

«Негоден!.. Негоден!.. Негоден!..» – настоящее определялось прошлым. Затихали понемногу смех и шутки, никто больше не рассказывал анекдотов. Белый коридор, еще недавно такой уютно-тесный, казался большим и холодным. Пустовали ряды кресел перед врачебными кабинетами, пронзительно, до тошноты, пахло больницей и лекарствами. С каждым часом, с каждой минутой нарастало, накапливалось нервное напряжение, готовое в любой момент выплеснуться наружу, как неизрасходованный заряд огромной разрушительной силы. Тягучая, словно пыльная дорога, неизвестность поджидала за каждой дверью. И требовалось все выдержать, выстоять и не сломаться, чтобы вырвать у судьбы право в бесконечных тренировках, занятиях, в абсолютном режиме ограничений начать путь в космос.

Кто из пяти станет этим счастливчиком?

Саня не знал ответа. Иногда, вглядываясь в поредевшие ряды, он и вправду ощущал себя ветераном наголову разбитого полка, и то, что еще не сорвался, казалось лишь следствием точного расчета, тактики и опыта многочисленных врачебно-летных комиссий, накопленного в авиации. Опираясь на него, старлей доблестных ВВС с улыбкой демонстрировал медикам свои глаза, грудную клетку, уши, горло, нос, руки, ноги – все было в порядке. Но до финиша оставалось еще очень много шагов, и любой мог привести в кабинет, где подписывают приговоры. Это могло случиться в середине пути, а могло произойти и в самом конце, когда радость от преодоленного уже кажется победой, а на самом деле бегун падает в нескольких метрах от финишной черты. Все могло произойти. Но как бы там ни было, надо сохранять выдержку и спокойствие. «Я спокоен, – говорил он себе, – я читаю «Последний взгляд» Джеймса Олдриджа и абсолютно спокоен».

– Сань, а Сань, – плюхнулся рядом Жора. – Чего они Лешу целый час держат? Еще эскулапы называются! Как считаешь, прорвемся или нет? Имеешь на этот счет собственное мнение?

– Конечно, прорвемся, Жора, – старлей доблестных ВВС оторвался от книги. – Стоит докторам женского пола взглянуть на тебя, и они немедленно выдадут самые лестные заключения!

– Да-а… – Жора белозубо улыбнулся, по-детски влюбленно оглядывая свое тело, небрежно поиграл мощными бицепсами, и тяжелые, литые мускулы взбухли, перекатываясь, у него под кожей. – Это как пить дать! Прорвемся! Только чего, я тебя спрашиваю, они Лешку час держат?

– Наверное, хотят знать, какая у него селезенка, какой желудок, какие почки.

– А чего тут знать? – помрачнел Жора. – Здоров, так здоров. Болен – иди лечись. Чего бы я сюда лез, если б был дохлятиной? Для космоса нужны сильные ребята. Правильно говорю?

– Правильно, – согласился Саня, потому что для работы в космосе действительно требовались сильные.

И морячок успокоился. Он выплеснул накопившееся раздражение, и ему уже нравился и запах лекарств, и больничный коридор, и то, что их осталось только пятеро. Нравилось быть сильным среди сильных. Он вытянул ноги, по инерции играя бицепсами, закрыл глаза.

– Следующий! – Худенький спортивный Леша осторожно закрыл за собой дверь, тяжело припав к ней спиной.

– Ну?

– Нормально, – уголками губ улыбнулся Леша.

– Рассказывай!

– Потом, ребята, все потом. Там ждут. Следующий!

Саня посмотрел на сильного Жору, но моряк испуганно затряс головой, закатил глаза, в ужасе отвернулся. Он великодушно уступал свое право испытать судьбу, оставляя себе томительное ожидание. И Саня поднялся, открыв дверь, вошел в светлый кабинет с двумя старыми канцелярскими столами, двумя топчанами, двумя странными креслами и многочисленными шкафами с современными электронными приборами.

– Hу-c, молодой человек, проходите, садитесь. – Маленький, подвижный старичок, весь хрустяще-накрахмаленный, в немыслимо большой белой шапочке, съехавшей на правое ухо, показал на стул. – На что жалуетесь?

– На отсутствие солнечной погоды, доктор, – засмеялся Саня.

– Прекрасно, прекрасно, – оживился старичок. – Жизненные функции организма стоят в прямой зависимости с электрическими и электромагнитными пертурбациями во внешнем космическом пространстве. Иными словами, вирулентность организмов есть функция общего воздействия космической среды.

– Вы последователь Чижевского? – Саня вспомнил Наташкины рассказы про Солнце.

– Его ученик, с вашего позволения, – гордо сказал старичок.

– Замечательный ученый. Мне кажется, его работы открыли бесчисленное многообразие связей биосферы Земли с солнечной активностью.

– Именно бесчисленные! – глаза доктора помолодели. – Замечаешь иногда: пшеница заколосилась не в срок, жаворонки поздно прилетели, лето затуманилось. Думаешь, погода виновата. А открываешь Чижевского, видишь, явления эти находятся в прямой зависимости от числа пятен на Солнце.

– А как их сегодняшнее отсутствие, доктор, скажется на нашей встрече? – пряча хитринку, спросил Саня.

– Вот это мы сейчас и узнаем, – старичок юрко вышел из-за стола. – Ну-с, посмотрим ваше сердце.

– Сердце у меня хорошее, доктор, доброе.

– Конечно, голубчик, у вас хорошее, доброе сердце. Так… Дышите… Глубже… Не дышите… Замечательно! И пульс хороший. Вы что, не волнуетесь?

– Самую малость.

– Гм-гм, интересно. Так… Электрод на грудь… Этот – сюда… Теперь – сорок приседаний… Прекрасно, голубчик, ложитесь… Не дышите… Замечательно! Посмотрим теперь вашу кардиограмму… Гм-гм… А что, интересно, покажут новые приборы, которым старички, вроде меня, не доверяют?.. Они показывают, что сегодня утром, молодой человек, вы выпили много кофе. Правильно?

– Приборы не врут, доктор.

– И пили, как я подозреваю, из-за отсутствия солнечной погоды?

– Истинная правда.

– Если принять во внимание данный факт, я думаю, по моему ведомству у вас все в норме… Можете встать. Я напишу вам заключение… Поверьте, мне приятно писать положительное предварительное заключение. Не многие, голубчик, сейчас знают Чижевского.

– Извините, доктор, а почему заключение предварительное?

– Ах, голубчик, – глаза старичка стали печально-влажными. – Окончательные заключения я давал Гагарину, Титову, Николаеву… А сейчас тут, знаете ли, кроме меня, есть еще и ЭВМ. Но вы, ради бога, не волнуйтесь. Этот ящик, – он сердито ткнул пальцем в металлический шкаф с кассетами магнитной памяти, – ни разу не подвергал мои заключения сомнению… Да-с… Был рад с вами познакомиться… Теперь пройдите, пожалуйста, к нашей очаровательной Галине Павловне.

Он как-то торопливо, виновато опустил глаза, склонившись над рулоном бумажной ленты с Санькиной кардиограммой, и белая накрахмаленная шапочка окончательно сползла на правое ухо. Саня постоял немного в задумчивости и направился ко второму столику. Сначала он увидел только ярко-каштановые волосы и матово-белый овал лица. Потом жгучая шатенка начала медленно поднимать огромные холодные глаза, словно к ресницам были приклеены пудовые гири, и, подняв наконец, уперлась прямым, немигающим взглядом куда-то в пространство за Санькиной спиной, будто насквозь просвечивая летчика рентгеном.

– Раздевайтесь! – бесстрастно и сухо приказала шатенка, и глаза тотчас захлопнулись, опустились.

– Но…

Она чуть заметно повела плечом.

– У вас плохой слух?

– Но… здесь… женщина!

Шатенка вздрогнула, удивленно вскинула брови, неторопливо огляделась кругом, точно пытаясь обнаружить постороннего, и, чеканя слова, как монеты, раздельно произнесла:

– Я… не… женщина! Я – врач!

Сане почудилось, будто в этом кабинете подписывают смертные приговоры. Сбрасывая за ширмой одежду, он с грустью подумал о белокуром красавце с Балтийского флота. Судя по всему, нервы у моряка сдали, и встреча с этой холодной мраморной статуей его, несомненно, доконает. И старлея доблестных ВВС доконает, и остальных, если не найти противоядия.

– Долго вы будете копаться?

– Я готов, доктор, – Саня покорно вышел из-за ширмы и увидел, как шатенка побледнела от негодования.

– Руки вдоль туловища! Так! – И обожгла спину стремительным, холодным прикосновением. – Откуда эти шрамы?

– Вражеская пуля, доктор.

– Оставьте дурацкие шутки! Откуда шрамы?

– Понимаете, у меня был сиамский кот-людоед, – доверительно сообщил Саня. – Однажды ночью он налакался валерьянки и решил мной закусить.

Сражение было долгим – мне едва удалось вырваться. Но отметины остались.

– Так откуда все-таки?

– Доктор! – Саня испуганно уставился на ее правое плечо. – Какой кошмар, доктор!

– Что… там? – она оцепенела.

– Только, ради бога, не двигайтесь!

С изваяния мигом слетела вся спесь, и перед Саней стояла уже не каменная статуя, а очаровательная испуганная женщина, обыкновенная трусиха с огромными глазами. Он помедлил немного и осторожно снял с ее плеча крохотную букашку, невесть откуда взявшуюся, и подробно рассказал про вынужденную посадку в училище, про симпатичного моряка Жору и его панический страх перед эскулапами. Он рассказывал весело, и женщина-врач смеялась, плавными движениями пристегивая к Санькиным рукам и ногам браслеты с электродами, надевая на грудь датчики, щелкая кнопками и тумблерами на пульте управления. Через полчаса она знала о Санькином организме и особенностях нервной системы все.

– По моей узкой специальности у вас все в порядке, – сказала она. – Вы идеально здоровы. Даже завидно. Желаю вам и вашему сиамскому коту удачи. И зовите своего товарища. Если моряк здоров – все будет хорошо.

– Он необыкновенно здоров. Вы это увидите сами.

– Зовите же вашего товарища!

Но белокурому красавцу, видимо, не суждено было дойти до симпатичной шатенки с огромными глазами. Жору «зарезал» хрустяще-накрахмаленный старичок. Он обнаружил в сердце гиганта какие-то легкие шумы – следствие увлечения штангой. Но Жора никак не хотел в это верить и бил себя огромными кулачищами в грудь, в то место, где стучало сердце, и его мощное тело содрогалось и гудело, как прокованный металл.

– Сердце? – кричал в истерике гигант. – Это не сердце – машина! Смотрите, какие нагрузки выдерживает этот агрегат! Смо…о…от…

И вдруг весь обмяк, побледнел, бессильно опустил Руки, жадно хватая широко раскрытым ртом воздух.

– Укол этой барышне! Живо! – пришел в движение старичок. – Теперь он сам убедился, что сердце у него никудышное!

Жора лежал на кушетке белый, как лист бумаги, и недвижный. Он лежал минут пятнадцать, потом тяжело встал и, качаясь, пошел к открытой двери, откуда Саня и Леша наблюдали за происходящим. На пороге остановился, припал к косяку.

– Извините, ребята, – сказал чуть слышно. – Прощайте. Провожать не надо.

– Но, Жора…

– Я сам! Прощайте!

Вечером, когда Саня и Леша вернулись в палату, койка моряка была аккуратно заправлена, на столе лежала записка. Всего четыре слова: «Кто останется, пусть напишет!» Только четыре слова, без подписи и даты.

– Кто бы мог подумать! – вздохнул Саня. – Приедут Дима и Марс – не поверят.

– Завтра – «гонка за лидером», – Леша устало смотрел в окно. – Надо собраться. Может, пойдем погуляем?

– Давай подождем Диму и Марса и пойдем гулять вместе.

– Обязательно подождем.

Они не стали зажигать свет, хотя в палате уже сделалось сумеречно, легли, не раздеваясь, на свои койки и долго молчали. Тело у старлея доблестных ВВС ныло, как после вечного боя, когда одна атака отбита, но скоро начнется другая; он уже чувствовал ее приближение и старался понять, что произошло в первой схватке, что изменилось в мире, в нем самом. У него было такое ощущение, будто он уже не тот бесшабашный Санька Сергеев, каким был недавно, даже не тот, который понял и впитал суровые истины майора Никодима Громова, не тот, который вышел победителем из жаркой схватки с ураганом, а совсем другой. Что-то снова обновлялось в нем, обновлялось тяжело и трудно: он хотел высшей доброты и ясности, был готов любить и жертвовать, не требуя отдачи, с нетерпением ждал своих новых товарищей, Диму и Марса, волновался и переживал за них – ребята проходили испытания на центрифуге, долгие перегрузки, точно гвоздями, вбивали их в кресла, и Саня знал, как нелегко приходится кандидатам в космонавты.

– Леша, – он первым нарушил молчание. – В нашем положении не принято задавать вопросы. Но расскажи, если можно, о себе.

– Я понимаю.

Общая цель, тяжелые испытания – всё, чем они жили в затерянном среди леса госпитале, связало их крепкими узами мужского братства, и можно было наплевать на условности, потому что граница, за которой все условности кончаются, уже пройдена. Они не имели права оставаться больше безымянными. И Леша, видимо, понимал это. Он рассказывал медленно, в основном про Север, где ему до невероятности везло и где все три года он был сказочно удачлив – и тогда, когда мутная пелена задергивала шторкой фонарь вертолета, а он шел вслепую на аэродром, и когда взлетал при шквальном ветре с палубы крохотной шхуны, и когда спасал рыбаков. Раз пять, наверное, Леша мог не дотянуть, но его всегда что-нибудь выручало.

В тот последний раз, незадолго до вызова на комиссию, он попал в какой-то циклон, началось обледенение лопастей винта, груда металла, завывая, камнем сыпанулась вниз. Впереди, метрах в шестистах, пилот заметил льдину. Белый островок едва поднимался над водой – на него исправную машину сажать замучаешься, а про неуправляемый вертолет и думать нечего. Но льдина была одна-единственная. Она упрямо качалась среди волн, и, когда Леша взглянул на нее еще раз, стекляшка ему даже понравилась. Тряхнув машину, летчик заложил невероятный пируэт, скользнул вдоль линии горизонта на режиме авторотации, когда лопасти работают лишь под напором воздушного потока, ткнулся шасси в край мягкого, изъеденного водой льда. Он сделал все, что мог. Вертолет закачался, словно эквилибрист, балансирующий на краю пропасти, но удержался.

Льдина оказалась длиной в двадцать девять шагов.

– На чем сидишь? – спросили с материка, когда Леше удалось через какое-то судно выйти на связь.

– Поле тут. Одиннадцатиметровый пробивать можно.

– Пару часов продержишься?

– Уже держусь.

Его сняли только через семь часов и восемнадцать минут. Вернувшись в свою холостяцкую комнату, он завел проигрыватель, слушал музыку, смотрел в окно на бескрайние сопки, на редкие зеленые проталины между ними и ни о чем не думал. Утром его ждала новая машина, утром он должен поднять ее в воздух, и было бы непозволительной роскошью предаваться перед полетом эмоциям. Единственное, что он себе позволил – это педантичный разбор особого случая, профессиональный и математически точный анализ своих действий, и этот анализ пилота удовлетворил. Он сделал все, что полагалось делать в аварийных ситуациях военным летчикам, несущим службу на Севере.

– Помните у Суворова: «Везенье, везенье, а где же уменье?», – сказал утром на разборе полетов Командир. – Так вот, хочу отметить: наш «везучий» товарищ показал умение высокого профессионального класса, сумел предотвратить чэпэ.

Несомненно, Командир был прав. Но Леша героем дня себя не чувствовал: когда долго живешь и работаешь на Севере, и людей, и их поступки, и самого себя меряешь какой-то особой меркой. То, что на Большой земле кажется из ряда вон выходящим, героическим, невозможным, тут воспринимается иначе: в суровых условиях диапазон человеческих возможностей становится шире и люди полнее раскрывают себя. Потом, расставшись с белой пустыней, почему-то с трудом приспосабливаются к нормальному ритму жизни, к работе без опасности и риска, к ласковому солнцу, к теплому, не пронизывающему насквозь ветерку. Просто какое-то время привыкают к обычным условиям, как космонавты после земной тяжести и перегрузок привыкают к невесомости.

У Леши периода «адаптации» не было. Он начал свой путь в Звездный городок, перешагнув через северную болезнь. И тут ему снова как бы повезло: перегрузки сурового края еще жили в нем, и госпитальные на их фоне почти не ощущались. Даже нравились, ибо, как Саня понял, это было обычное Лешкино состояние – жить с перегрузками, работать на перегрузках, мечтать о перегрузках. Тут лейтенант, видимо, чувствовал себя как рыба в воде.

– Понимаешь, – старался объяснить он, – когда давит, когда возможности на пределе, чувствуешь себя как бы крепче. В постоянной форме, что ли.

Он замолчал, положив руки под голову, и долго смотрел в окно, за которым раскинулось бескрайнее небо. Бледными светлячками там горели звезды, к которым будущие пахари вселенной мечтали проложить первые борозды. Время – этот информационно-энергетический фактор обеспечения бытия – проходило через них, и где-то на его волнах уже проецировалось их будущее. Но они ничего, совсем ничегошеньки не знали о том, что ждет впереди. Они ждали товарищей из своего изрядно поредевшего полка. Дима и Марс пришли. Ввалились в палату и тоже, не зажигая свет, упали на койки.

– Сколько? – пружинисто поднялся Леша.

– Десять «же», – не отрывая головы от подушки, прохрипел Марс. – Избиение младенцев железобетонными плитами без прелюдии.

– Это немного, если вдуматься.

– Как же, – словно бредя, продолжал Марс. – У меня, вроде, все было. И с пятого этажа без страховки прыгал… И в горящем автомобиле под откос летел… А такого, извините, не испытывал.

– Гагарину и всем первым было тяжелее. Особенно на посадке.

– Непостижимо! И они еще дарили миру ослепительные улыбки! Теперь я, кажется, начинаю кое-что понимать.

– А как ты, Дима? – спросил Саня.

– Плохо, ребята. Совсем расклеился.

– Сейчас заварим крепкий чай – я знакомую медсестру попросил купить для нашей палаты чаю и кипятильник, – поднялся Саня. – Потом – полчаса свежего воздуха. Завтра тяжелый день.

– Чай – это хорошо, – оживился Марс. – А где, кстати, сто килограммов мужской красоты? Где наш белокурый красавец? Уже гуляет?

– Жора уехал. – Саня застыл с кипятильником. – Оставил записку.

– Жаль, – вздохнул Дима. – Он хорошо делает оживляющий массаж.

– Жора уехал совсем.

Две койки одновременно заскрипели, два тела одновременно перевернулись на спину, два усталых взгляда уперлись в старлея доблестных ВВС, два немых вопроса застыли в глазах.

– Как это – совсем? – словно сбрасывая оцепенение, тряхнул головой Дима. – Совсем? Навсегда?

– У него оказалось слабое сердце.

– Бросьте эти шутки, – разозлился Марс. – Не смешно.

– Вот записка.

Они сели на одну койку и уставились в белый клочок бумаги. Они читали медленно, хотя в записке было всего четыре слова, и, дочитав, начинали читать снова, но ничего не могли понять – к человеку, живущему рядом, привыкают, и, когда он исчезает, еще долго кажется, будто товарищ куда-то вышел и скоро вернется. Напрасное ожидание: время заметает следы уходящих.

– Садитесь пить чай, ребята, – сказал Саня.