Приключения в шхерах

Польский матрос и черепаха

Время близилось к вечеру.

Дундертак пристроился в своей излюбленной позе на лежанке, рядом посапывал во сне Малыш Христофор. Вместе с сумерками в дом вошла фантазия. Сгущались по углам тени — и фантастические видения Дундертака оживали, приобретали формы и краски. Как всегда в эти предвечерние часы, в доме наступила тишина. Только слышно было, как за окном ветер шевелит голые ветки яблонь. Мама, сидевшая со своим шитьем у большого кухонного стола, придвинулась поближе к окну. По другую сторону стола сидел дедушка — древний, параличный старик с окладистой седой бородой. Как всегда, он вязал чулки. Длинные деревянные спицы, словно тонкие копья, мелькали в его распухших руках.

Быстро темнело. Скоро зажгут лампу. Перегнувшись через стол, мама коснулась дедушкиной руки.

— Дедушка, — сказала она, — пора ужинать. Кончайте-ка. Надо вам наконец отдохнуть!

Старик что-то недовольно пробурчал себе в бороду и продолжал вязать.

Дундертак ничего не слышал. Он уже отправился в далекое путешествие, гораздо более далекое, чем мог совершить наяву в своей неуклюжей, примитивной лодчонке, на которой обычно ходил в Седертелье и Стокгольм.

За окном стало совсем темно. Мама уже достала спички и зажгла висячую керосиновую лампу. Дундертаку это ничуть не помешало. Керосиновая лампа тут же превратилась в клотиковый огонь, вспыхнувший ярким светом в безграничной пустыне океана.

Зато дедушка сразу повернул лицо к свету, сделал недовольную гримасу и сощурил глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков.

— Ну и безобразия творятся в этом доме! — проворчал он. — Такой дорогой керосин, а они тратят его почем зря!

Дедушка почти совсем ослеп от старости. Свет ему был ни к чему. Он все равно ничего не видел. Работал он всегда с закрытыми глазами. Руки сами вязали чулки или сети.

— Утомительное дело держать глаза открытыми, — объяснял он в те редкие минуты, когда обычная старческая раздражительность оставляла его. — И, вообще, все, что можно увидеть, я уже видел!

В тот самый момент, когда дедушка снова взялся за чулки, дверь отворилась, и на пороге появились двое мужчин.

Не успев войти, оба сняли шапки. Потом один из них стащил сапоги и в одних носках прошел к столу, где сидела хозяйка дома. Он нагнулся к ней, оперся локтями о стол и начал что-то тихо говорить ей. Он говорил очень долго, а хозяйка внимательно слушала. Видимо, речь шла о чем-то чрезвычайно важном. Тот, что остался у двери, казался очень смущенным и неловко переминался с ноги на ногу.

— Может, конечно, это для вас очень трудно, — сказал тот, что стоял у стола. — Но мы подумали, что не мешает все-таки спросить: нельзя ли это как-нибудь устроить?

Хозяйка долго молчала. Потом она обернулась и пересчитала сушившиеся на хлебном вертеле хлебы последней выпечки.

— Вы не хуже меня знаете, сколько у нас муки и картошки…

— Да, — сказал тот, что стоял у стола. — Двадцать пять мер картошки и сто восемьдесят кило муки. Из них сорок пшеничной.

— А боров…

— Да, — сказал тот, что стоял у стола, — он потянет кило на девяносто.

— И ту рыбу, что засолили, мы еще не трогали.

— Да, — сказал тот, что стоял у стола, — ни одна кадка не начата.

Наступило долгое молчание. Только слышно было, как постукивают дедушкины спицы да тихонько шипит лампа.

Наконец хозяйка сказала:

— Что и говорить, нам и самим маловато. Но, я думаю, как-нибудь выкрутимся.

— Не забывайте к тому ж зимний лов, — напомнил тот, что стоял у двери, теребя в руках шапку. — Одним человеком будет больше — значит, и ловить будем больше.

Мама вопросительно посмотрела на дедушку. Но старик словно ничего не слышал и не видел. Он сидел совершенно неподвижно, спрятав лицо в седую бороду. Глаза за стеклами очков были полузакрыты. Но спицы мелькали в руках, словно спицы хорошо смазанного колеса. Казалось, живые руки приставлены к какому-то неодушевленному предмету.

— Дедушка!

Старик не отвечал. Он только еще глубже спрятал лицо в белую бороду. Он был похож на устрицу, прячущуюся от мира за скорлупой злости и раздражения.

В конце концов хозяйка решилась:

— Ну что ж, подтянем кушаки и дадим еще одному человеку место под крышей.

Рыбак, что стоял у стола, выпрямился:

— Я знал, что вы так скажете!

Хозяйка усмехнулась:

— Никто не имеет права отказывать бездомному в крыше над головой. Вы это не хуже меня знаете.

— Так-то оно так, но как дойдет до дела — получается совсем по-другому, — заметил рыбак.

Хозяйка недоуменно посмотрела на него.

— Нет, жаловаться не приходится, — ответил рыбак на ее взгляд. — Сегодня вечером нам удалось разместить человек четырнадцать. Но не думайте, что везде это было так просто!

— И много еще осталось?

— Нет. К вам мы пришли в последнюю очередь, потому что были уверены, что здесь нам не откажут.

— Где же ваш матрос?

— Ждет на улице. Все его имущество — маленький узелок с вещами да черепаха в кармане.

— Что? Черепаха?

— Ага.

— Скажите же ему, чтобы вошел. Познакомимся, и пусть располагается, как у себя дома.

— Но он знает по-шведски только одно слово «здравствуйте»!

— Вот и чудесно! Значит, поздороваться мы сумеем.

— Да уж это конечно!

— Ничего, потом научится. Тащи его сюда. Интересно, какой он, — сказал один из присутствующих.

— Одну минуточку, — сказала хозяйка и, выйдя в соседнюю комнату, вынесла оттуда смену белья и верхней одежды.

— Кто знает, может быть, у него вши. Проведите его в конюшню и попросите переодеться.

— А куда деть его одежду? Сжечь?

— Нет, зачем же! Оставьте ее пока в конюшне. А придет весна, потеплеет — разложим ее на муравейнике. Уж муравьи-то ее вычистят!

В шхерах муравейники — общепризнанные санитарные станции. Даже лиса, когда блохи начинают очень докучать, приходит покататься по муравейнику. В благодарность она потом съедает хозяев.

Рыбак повернулся и на цыпочках пошел к двери.

Дедушка, во все время разговора не произнесший ни слова, уронил вязанье на пол и схватился за костыли. Это у него всегда было признаком сильного волнения.

— И чего шушукаются, чего шепчутся? Будто яд разъедает мои уши. Не иначе, что-нибудь случилось!

Хозяйка перегнулась к нему через стол и ласково сказала:

— Ну что вы, дедушка! Ничего не случилось. У нас теперь будет жить один бездомный чужеземец — только и всего.

Старик загремел костылями, с трудом пытаясь подняться со своего стула. Его слабые руки тряслись, он был беспомощный и жалкий. Седая борода поднялась и встала торчком.

— Чужеземец? — в ужасе пробормотал он. — Зачем он пришел? Чтобы отнять у меня кусок хлеба и выжить меня из дому?

Хозяйка взяла старика за руки и осторожно усадила обратно на стул. Она уже давно привыкла к его подозрительности.

— Дедушка, ну чего это вы вдруг испугались? Сидите себе спокойно, а не то, чего доброго, упадете и расшибетесь. Ведь вы на ногах-то еле держитесь.

— Ну конечно, меня выживут из дому и выбросят на улицу, как старую тряпку! Я уже никому не нужен, ни на что не гожусь!

Хозяйка продолжала ласково уговаривать старика:

— Напрасно вы тревожитесь, совсем напрасно. Это всего-навсего потерпевший кораблекрушение матрос. Он с той самой польской шхуны, которая два дня назад разбилась около Тюленьего Острова.

Дедушка долго молчал, уставившись в пространство и беспрестанно жуя беззубым, ввалившимся ртом.

— Матрос… — сказал он, наконец, очень тихо, будто вспоминая что-то далекое, давно забытое. — Матрос… а я тут сижу. Больной, беспомощный калека…

Белая борода старика медленно опустилась на грудь и снова стала мягкой и шелковистой.

Забившись в угол лежанки, Дундертак за какие-нибудь две-три секунды проделал тысячи миль. Но вот он вернулся из далекого путешествия по морям и океанам и снова очутился в маленькой хижине, заброшенной среди островов шведских шхер.

Что это? Посреди кухни стоит незнакомый человек. На голове у него старая, потертая фуражка, надетая задом наперед, потрепанным козырьком на затылок.

— Вот и он! — сказал, обращаясь к хозяйке, рыбак в носках. — Тот самый поляк, которого вы обещали приютить на зиму. Остальных мы расселили по всему острову.

Мама отошла от дедушки и направилась к незнакомцу:

— Добро пожаловать!

Дундертак еще глубже забился в угол лежанки и пожирал глазами иноземного гостя, носившего почему-то фуражку задом наперед.

Старик за спиной хозяйки стучал костылями и подозрительным взглядом следил за каждым движением незнакомца.

Перед ними стоял изголодавшийся, замерзший человек. Его худое лицо заросло рыжеватой щетиной. В левой руке он держал узелок — все свое имущество.

— Здравствуйте! — сказал незнакомец и поспешно добавил несколько слов на своем родном языке. Что он сказал — понять было совершенно невозможно.

Все, кроме дедушки, приветливо заулыбались в ответ, смущаясь оттого, что не понимают ни слова. Дедушка свирепо уставился на представшее его взору человеческое существо. Хозяйка указала гостю на стул у стола. Потом она отошла к плите, раздула огонь и загремела кастрюлями и сковородками.

Рыбак в носках тем же жестом, что и хозяйка, указал на стул и прибавил радушно:

— Садитесь! Садитесь, пожалуйста!

Незнакомец нерешительно огляделся вокруг и смущенно пробормотал:

— I can't understand! [7]

Услышав эти слова, старик вздрогнул, словно от удара электрическим током. Казалось, жизнь снова вернулась в его немощное тело.

— Что такое? — Дедушка в волнении схватился за костыли. — Кто-то говорит по-английски?

Рыбак в носках принялся терпеливо объяснять:

— Это польский матрос. По-шведски он знает только одно слово: «здравствуйте»…

Старик не обратил ни малейшего внимания на эти услужливые объяснения. Обрамленное белой бородой лицо повернулось в сторону матроса.

— Do you speak English? [8]

— Oh, yes, I do! [9]

— Ты англичанин?

— Нет, я из Галиции.

— Галиция? Это в Испании?

— Нет, я из той Галиции, что в Польше. Я не испанец, я поляк. Польский подданный!

— Ты моряк?

— Да!

— Потерпел крушение?

— Да!

— Давно на море?

Поляк поднял правую руку и трижды сжал и разжал пальцы:

— Пятнадцать лет!

— Значит, раненько начал?

— Да!

— Должно быть, хаживал Гибралтаром?

— Да!

— И входил в Ла-Плату?

— Да!

— И стоял в бухте Горы Столовой?

— Да!

Старик поудобнее выпрямился на стуле. Искалеченное болезнью тело откликнулось на зов далекой молодости. Он поднял дрожащую, в распухших венах руку и жестом, исполненным достоинства, провел сверху вниз по бороде.

— Так, — сказал он и повернулся к остальным. — Этот человек, который сейчас стоит передо мной, пришел с моря и говорит на языке, который в этом доме понимают.

Все столпились вокруг старика и незнакомца. Дундертак спрыгнул с лежанки и присоединился к взрослым. Хозяйка начала накрывать к ужину.

— Вот что, невестушка, — в дедушкином голосе зазвучали новые, покровительственные нотки: — поставь-ка тарелку и нашему гостю!

Хозяйка улыбнулась своей доброй улыбкой:

— Ну вот и прекрасно, дедушка! И что бы мы без вас делали? Будьте так добры, скажите нашему гостю, чтобы он чувствовал себя у нас, как дома. И спросите, пожалуйста, будет ли он с нами ужинать. Каша уже на столе.

Старик сдвинул очки на лоб. В эту минуту он был в центре внимания всего дома. Он уже не помнил, когда такое случалось. Слова невестки пришлись, как маслом по сердцу, и старик удовлетворенно ухмыльнулся.

— Положи свой узел и снимай шапку… — распорядился он. — Так. А теперь садись вот сюда, не стесняйся. Будем ужинать.

— Спасибо, — сказал поляк. — Я очень благодарен.

Хозяйка помогла дедушке придвинуть стул поближе к столу. Она положила ему каши и сверху налила в тарелку молока. Расселись и остальные. Дундертак пристроился в самом конце стола. Старик отвел бороду в сторону и торопливо принялся опустошать тарелку, с любопытством поглядывая на поляка.

— Что тебя привело в наши края?

— Война.

— Война?

— Мы бежали из Польши. И нам пришлось пробиваться сквозь этот ад.

— Ну и дела!

— Бум… бум… бах! — размахивал руками поляк. — Вокруг грохот, пальба. Но мы плыли в кромешной тьме — и нам удалось скрыться.

— И вот ты в Швеции, в шведском доме. И будешь есть шведскую кашу. Скажу тебе по секрету, что эта каша куда удивительнее всех ваших войн — она выкормила больше людей, чем они погубили.

— По мне, так каша замечательная! — сказал поляк, выскребывая ложкой тарелку.

— А как тебя зовут?

— Вальтер.

— Ты бери еще, бери, ешь как следует! После таких передряг надо подзаправиться. Верно?

— Да!

— А когда поешь, расскажешь мне, что творится на белом свете. Бог знает, сколько времени я носа за порог не высовывал. Сын мой сейчас в море, он тоже моряк. А я вот сижу один на этом треклятом стуле и не могу двинуться!

— Вот разделаюсь с кашей, обо всем расскажу.

— Не бери сразу так много, а то подавишься.

— Хорошо. Очень уж вкусно!

Дундертак во все глаза смотрел через стол на поляка. Он никогда в жизни не слышал другого языка, кроме шведского. И, хотя он каждый вечер, забравшись на лежанку, путешествовал по всему свету, ему никогда не приходило в голову, что, бороздя моря и океаны, надо уметь говорить на особом языке — иначе тебя никто не поймет.

Старик облизал ложку и смахнул с бороды капли молока. Он с достоинством осмотрелся вокруг и громко, чтобы всем было слышно, сказал:

— Слушай, невестка! Если ты или кто другой хочет спросить о чем-нибудь у этого чужестранца, скажите мне, и я поговорю с ним на английском языке и передам ему вашу просьбу.

Хозяйка ласково улыбнулась, но промолчала и принялась убирать со стола. Она была очень довольна, что старик вдруг стал снова похож на прежнего властного хозяина дома. С появлением в доме польского матроса он, казалось, вновь обрел былое достоинство.

И тут из-за стола поднялся Дундертак. Он очень волновался. Его коротко стриженные волосы стояли дыбом и торчали в разные стороны, словно деревянные башмачные гвозди. Хриплым от волнения голосом он произнес:

— Черепаха!

Старик приложил ладонь к уху:

— Ты о чем, дружок?

— У него в кармане черепаха. Мне интересно, какая она из себя.

Все с любопытством посмотрели на поляка.

— У тебя, говорят, черепаха, — сказал старик. — Мальчик хочет посмотреть на нее.

Вальтер полез в правый карман своей куртки.

— Совершенно верно. У меня с собой черепаха. Это мой единственный друг!

Дундертак едва сдерживал нетерпение.

Но предмет, который матрос вытащил из кармана, совсем не был похож на живое существо. Скорее он напоминал кусок грубой коры. И был совершенно круглый. Потому что черепаха втянула голову в панцирь.

Матрос нагнулся к лежавшему у его ног узелку и развязал пестрый платок, в который было увязано все его имущество. Сверху оказались кучка зеленых листьев и пакетик обыкновенных лесных орехов. Взяв несколько листьев и горсть орехов, матрос положил угощение на стол перед черепахой. Потом он осторожно постучал ногтем указательного пальца по жесткому панцирю.

— Как его зовут?

— Это не он, а она. И зовут ее Элиза.

Элиза недоверчиво высунула из-под панциря плоскую головку. Черные глазки с любопытством разглядывали все вокруг. Матрос стал ласково почесывать черепахе голову.

— Не бойся, — приговаривал он. — Тебе нечего бояться. — Мы с тобой в чужом доме, но здесь живут очень хорошие люди.

Черепаха вытянула длинную шею. Она приподнялась на коротких ножках и не спеша, важно отправилась на прогулку вокруг пустой миски от каши, которая стояла посередине стола. Твердый панцирь терся о края миски.

— Смотрите, смотрите! — изумился Дундертак. — Она, оказывается, умеет ходить. Ну совсем как жук-олень!

Жук-олень при малейшей опасности поджимает лапки и притворяется мертвым. Тогда его можно принять за черный камешек. А мгновение спустя камешек высовывает ножки и как ни в чем не бывало пускается в путь. Так и тут: лежавший на столе перед матросом кусок коры вдруг превратился в черепаху.

Матрос легонько постучал костяшками пальцев по краю стола. Черепаха тотчас же поползла на этот звук. Матрос взял орех большим и указательным пальцами и положил Элизе в рот. Потом он снова с нежностью погладил ее по голове.

— Да, просто удивительно, как человек иногда привязывается к животному, — сказал старик. — Я это сам испытал. Когда-то в молодости я плавал на фрегате «Сокол». Уж не знаю как, но на борту оказалась маленькая приблудная мартышка. Все мы ее очень полюбили. Она командовала нами, как хотела. А была совсем крошечная, умещалась в кармане брюк. Мы дали ей имя — Черная Мария. Она была вся черная — от ушей до кончика хвоста. Вокруг круглой мордочки висели длинные седые бакенбарды. А глаза были большие, карие. Умная была бестия, не глупее самого капитана!

Дундертак с изумлением смотрел на своего старого дедушку. Никогда раньше он не слышал, чтобы старик сказал ласковое слово или обрадовался чему-нибудь. Все дни с утра до вечера он проводил в угрюмом, стариковском одиночестве. Но с той минуты, как в дом вошел польский матрос, старик словно переродился.

Вальтер дал Элизе последний орех.

— Мне ее подарил один финикиец, торговавший коврами и драгоценными тканями. Как-то раз, когда он был в Греции, его укусил в правую руку верблюд. Даже самые кроткие животные, если с ними плохо обращаться, могут потерять терпение. А верблюды очень сильно кусаются.

Дедушка важно кивнул, подтверждая справедливость этих слов. Можно было подумать, что он всю жизнь только и делал, что ездил на верблюдах.

— Торговец не позаботился вовремя промыть и перевязать рану. Внезапно у него поднялась температура, и он слег. Это случилось на каком-то жалком постоялом дворе в маленьком портовом городишке Корфе. Когда я его увидел, он был очень плох. Яд проник уже глубоко в кровь. В общем, до смерти оставалось недолго. Но я знал, как лечить такие вещи. Я вскрыл у него под мышкой кровеносный сосуд и высосал испорченную кровь. Надо только, чтобы у тебя самого были все зубы здоровые, а то яд проникнет в кровь, и тогда тебе крышка, потому что если яд попадает в голову — от этого нет спасения. У меня все зубы были в порядке, и мне удалось высосать яд. Через некоторое время этот человек снова был на ногах. И в благодарность подарил мне эту черепаху.

— Немного за такую услугу!

— Так может показаться всякому, кто не знает того, что знаю я. Эта черепаха не простая — она искатель кладов!

Столь неожиданное заявление вызвало на мрачном лице старика нечто вроде улыбки.

— Искатель кладов? Ну, а как же ты определишь, что она нашла клад?

— Ничего сложного. Нужно только смотреть в оба и проследить, куда она положит яйца.

— Ну, а что дальше?

— А дальше ждать, пока солнце не прогреет их как следует и не вылупятся маленькие черепашки.

— Золото, значит, спрятано в яйцах?

— Нет, конечно! Тогда ты подбираешь черепашек и сажаешь их к себе за пазуху. Они любят где потеплее. И начинаешь копать на том самом месте, где осталась лежать яичная скорлупа. На глубине трех локтей должен быть клад.

— А это не вранье?

— Нет, тот финикиец не мог соврать! Он мне показался очень порядочным человеком. И ведь я его, можно сказать, от смерти спас!

Старик с достоинством разгладил седую бороду. Он теперь с новым интересом рассматривал черепаху. Подумать только, что этакое невидное животное может высидеть клад!

— Она уже при тебе клала яйца и доказала, на что способна?

— Нет еще. Она очень дорожит своими яйцами. Не всюду же под землей зарыты клады! Вот она и ждет, пока мы набредем на такое место.

— Нам как раз очень не хватало такой черепахи! Я-то думал, что ты собираешься выжить меня из дому, а ты, оказывается, сулишь нам золотые денечки!

Матрос ногтем большого пальца ласково погладил черепаху по голове.

— Она у меня уже три года. За это время где я только не побывал! Мне-то все равно, куда ехать. Я всегда думаю только об Элизе. Приезжаю на новое место и думаю: «А вдруг ей здесь понравится и она положит свои яйца и высидит детенышей?»

— Ничего себе компас для моряка!

Матрос улыбнулся:

— Я уверен, что он не подведет, когда мы окажемся на нужном месте. Может быть, это случится еще через много лет. А может быть, завтра.

Старик наморщил лоб:

— Если я правильно тебя понял, ты хочешь пожить здесь у нас?

— Да.

— Тогда ты поможешь нам ловить рыбу.

— Очень хорошо!

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. В здешних местах невод тянут подо льдом. Белоручкам лучше не соваться!

— Все равно, вы поступили очень великодушно. В наше время не везде встретишь такое отношение, можете мне поверить! — Матрос показал на черепаху. — Теперь вы сами видите, что Элиза вполне годится в компасы, — похвастался он. — Этот компас привел меня в дом, где живут хорошие, сердечные люди. Это подороже золотого клада!

Старик снова покровительственно оглядел сидевших за столом:

— Может, вы хотите еще что-нибудь спросить? Я передам ваши слова нашему гостю Вальтеру.

И снова поднялся Дундертак:

— Когда он вошел, у него фуражка была надета задом наперед, козырьком на затылок. Почему так?

— Видишь ли, — сказал поляк, после того как дедушка перевел ему вопрос Дундертака, — так уж оно полагается. Все то время, пока я на пути от дома, фуражка у меня надета задом наперед. Но, как только начинается обратный рейс домой, я снова поворачиваю фуражку козырьком вперед, как оно и должно быть.

— Чудно! И кто это только выдумал!

— Пошатаешься по белу свету — и не тому научишься.

Керосиновая лампа бросает мягкий свет на убранный после ужина стол. За окном спускается ночь. В воздухе кружит первый пушистый снежок. В дальнем ящике комода лежит страшное письмо, ядовитое и опасное, как змея.

Вальтер рассказывает. Дундертак слушает, улегшись грудью на стол, подперев кулаками голову. Дедушкины глаза молодо поблескивают за толстыми стеклами очков.