Часть II Берлин

1

Дикс Батлер послал джип встретить меня в аэропорту Темплхоф. Снова мне предстоит жить с четырьмя младшими офицерами, и Дикс — один из них. Наша квартира находилась в нескольких кварталах от Курфюрстендамм, по-видимому, в солидном до войны районе, на четвертом этаже шестиэтажного дома, единственного обиталища, продолжавшего стоять на этой стороне улицы. На лестнице потрескавшаяся лепнина уступала место голым оштукатуренным стенам на верхних этажах. Паркетные полы были залатаны линолеумом. Это соответствовало моему первому впечатлению от Берлина: пыльный, тяжеловесный, залатанный, серый, унылый и, однако же, на удивление сладострастный. Я чувствовал порок на каждом перекрестке, как чувствуют вшей или неоновый свет.

Не знаю, стоит ли еще раз говорить о моей сексуальной жизни (которая была по-прежнему пуста), но в те дни я реагировал на присутствие секса, подскакивая как чертик в закупоренной пробирке. Не успел я сойти со «Старой трясогузки» на землю, как со мной произошло нечто необычное. Вид окружающих Темплхоф улиц, забитых рабочим людом, вызвал у меня эрекцию — то ли воздух, то ли архитектура так возбудили меня. А за окном машины пролетала панорама Западного Берлина, как кинохроника военных лет, в которой засняты разбомбленные города. Я видел всякие здания — которые восстанавливали и которые разрушали, одни стояли наполовину разрушенные, другие возводили на расчищенных площадках, в глубине которых виднелись голые задние стены домов на соседней улице. Всюду доски для объявлений, бульдозеры, краны, грузовики, военные машины. Казалось, прошло не десять лет, а всего год после войны.

По дороге Дикс разговорился.

— Мне здесь нравится, — сказал он. — У западных берлинцев самый живой ум изо всех, кого я встречал. Ньюйоркцы не идут с ними ни в какое сравнение. Я тут сел на скамью в парке и попытался читать немецкую газету, а на другом ее конце сидел такой маленький аккуратненький человечек в костюме в полоску, явно служащий. Он вдруг обращается ко мне на превосходном английском: «Видите вон того полицейского?» Я смотрю: фараон, здоровенный фриц. «Да, вижу, — сказал я. — А что вы такого увидели в нем, дружище?» — «Держу пари, — говорит незнакомец, — этот фараон испражняется как слон». И снова утыкается в свою газету. Это Берлин, Хаббард. Первый встречный может рассказать тебе, как восседает на «троне» полисмен. По сравнению с ними мы воробьи, выклевывающие зерна из лошадиного помета, а этого добра тут полно на улицах. И все вокруг — бывшие нацисты. Один из них — генерал Гелен, возглавляющий отделение ФСИ[21] в Западном Берлине. Мы в свое время финансировали его.

— Да, — сказал я. — Я это знаю. — Неужели прошло десять лет с тех пор, как отец, обедая со мной в «Двадцати одном», рассказывал мне о немецком генерале, который после войны сумел договориться с американской военной разведкой? — Да, я слышал о нем, — повторил я.

— Он в свое время обратился ко всем бывшим нацистам, которые служили с ним на русском фронте, — продолжал Батлер. — И многие из этих парней ухватились за возможность получить хорошо оплачиваемую работу в послевоенной Германии. В конце концов, работа-то не тяжелая. Любой член твоей семьи, находящийся в Восточной зоне, может поставлять информацию. И в этом нет ничего противоестественного. Теперь возьмем Штази: как ты без труда обнаружишь, возглавляют службу восточногерманские коммунисты, а под ними — половина гестаповцев. Все это дерьмо, приятель, но я развлекаюсь от души.

Однако Батлер ни словом не обмолвился, какая меня ждет работа. Мне оставалось выяснять это по кусочкам. Первые несколько дней в Берлине ушли на то, чтобы получить аккредитацию для моей крыши и кличку ВКью/СТАРТЕР. У меня оставалось довольно много свободного времени, которое я проводил в нашей некогда роскошной, а теперь похожей на пещеру квартире. Обстановка дома угнетающе действовала на меня. На кровати, где я спал, лежал монументально тяжелый матрац, сырой, как воздух в погребе, а подушку можно было принять за полено. Теперь я понимаю, почему у пруссаков такие прямые шеи. Монументальный, хотя и протекающий «трон» в ванной был двухъярусным: в унитазе была как бы полочка. С младенческого возраста я не обращал внимания на то, что я только что совершил, и я решил, что этот унитаз является свидетельством любви цивилизованных немцев к изучению первобытной культуры.

В качестве «крыши» я работал клерком, о чем не хочется даже писать, — у меня был стол в отделе снабжения военного ведомства, куда я должен был являться раз в день, чтобы убедиться, что никакие бумаги, требующие административного решения, случайно не попали ко мне. Сотрудники сидели скученно — не так, как в Змеиной яме, но достаточно плотно, чтобы мой сравнительно пустой стол манил к себе тех, кто работал тут на более законном основании. И они довольно скоро начали занимать его на правах поселенцев. Ко второй неделе не только мои ящики, но и верх стола были экспроприированы. Хотя меня заранее предупреждали, что персонал ЦРУ, работающий среди дипломатов или военных, встречают озлобленно, я все же не был готов спокойно воспринимать окружившее меня раздражение. К концу второй недели я решил сбросить в большую картонку все бумаги, незаконно лежавшие на моем столе, и, отправляясь на обед, выставил картонку в проход. По моем возвращении в комнате царила настороженная тишина.

В тот день ко мне подошел комитет из трех человек. После двадцатиминутного обсуждения сложившейся ситуации мой стол — по взаимному согласию — был разделен на зоны, столь же строго демаркированные, как зоны четырех оккупационных держав в Берлине.

Наш договор соблюдался, наверное, много лучше многих других, но с той минуты все в конторе держались подальше от меня. Для меня это не имело значения. Мне требовалось лишь место, куда мне могли бы позвонить по телефону или написать те, кому я ничего не мог сказать о своей настоящей работе.

Законные же свои обязанности я выполнял в Городском центре. Так назывался барак, окруженный колючей проволокой, одна из многочисленных контор ЦРУ. Остальные безо всякой видимой логики были разбросаны по городу, включая резиденцию шефа базы Харви, большой белый оштукатуренный дом, который служил также конторой и был окружен часовыми и забором, укрепленным мешками с песком. Все близлежащие улицы находились под прицелом пулеметных гнезд. Это была настоящая цитадель, и если бы русские приехали из Восточного Берлина, над домом несколько часов реял бы флаг.

Первую неделю я провел в Городском центре на телефоне в надежде получить хоть какую-то информацию в ответ на вопросы, которые я задавал на наспех вызубренном немецком швейцарам, барменам, метрдотелям и портье всех крупных отелей города. Вначале мне было внове звонить по подсказке коллег — наконец-то у меня появились коллеги и я приступил к настоящей шпионской работе! Так что какое-то время это доставляло мне удовольствие. Да, швейцар в «Бристоле», или в «Кемпински», или в «У зоопарка» рассказывал мне (обычно по-английски, которым он владел куда лучше, чем я немецким) о передвижениях четырех господ, за которыми его просили последить. Карл Цвейг, к примеру, заезжал на своем «мерседесе» и заходил в номер 232. Когда я снова позвонил в тот день, швейцар сообщил мне имя постояльца, остановившегося в номере 232. От этого кружилась голова. Наконец-то я участвую в «холодной войне»!

Однако после двух-трех дней обзванивания дважды в день метрдотелей и барменов, поставлявших свои крохи информации (она никогда не имела отношения к проводившимся операциям, о которых я знал), моя первоначальная восторженность поугасла и сменилась здравым отношением к нудной работе. Не всегда мог я угадать, был ли Карл, или Готтфрид, или Гюнтер, или Иоханн — восточный немец или западный, наш или ихний. Если бармену удавалось услышать интересный разговор, я должен был направить докладную в соответствующий отдел. Куратора, более опытного, чем я, послали бы снять информацию с бармена. А я даже не знал, как это делается — то ли за стаканом вина, то ли оба отправляются на конспиративную квартиру. Да будет сказано, что Дикс Батлер этим занимался. Словом, теперь моей целью было слезть с телефона (где я начинал чувствовать себя как человек, продающий места для секретной рекламы) и выйти на улицу.

Однако я просидел на телефоне десять дней, а затем пришло указание явиться к ВКью/ГИБРАЛТУ — в дом шефа базы Уильяма Кинга Харви, белый оштукатуренный форт, о котором я столько слышал. Коллега, сидевший на соседнем телефоне, рассказал мне, что Харви называет свой хорошо охраняемый дом Маленьким Гибралтаром, или Гибралтом, а ФЛОРЕНС — это К.Г., иначе Клара Грейс Фролик. Новая жена Уильяма Кинга Харви.

— Интересно, в чем дело? — спросил я.

— О, тебя сажают на карету мыльного магазина, — сказал он. — К.Г. добирается рано или поздно до всех новичков. Устраивает генеральный смотр.

Я достаточно скоро узнал, что такое карета мыльного магазина. К.Г. была майором Женской вспомогательной службы и административным помощником генерала Люсьена Траскотта. Выйдя замуж и наполовину уйдя в отставку, она наблюдала за содержанием конспиративных квартир. В тот день мы с ней проехали по Берлину в скромном фургончике без опознавательных знаков или флажков, и я поднимался по лестницам или в старых лифтах с защелкивающимися решетками, таща кипы полотенец и простыней, туалетную бумагу и баллончики с каустиком, а кроме того, пиво, и вино, и хлеб, и колбасу, и блоки сигарет, и коробочки сигар, а из квартир выносил грязные полотенца и простыни (оставляя объедки, мусор и пустые бутылки заботам горничных) — так я обслужил семь квартир в таком же количестве районов. Если три из них были в новых домах, новенькие и чистенькие, со светлой шведской мебелью и венецианскими окнами, то четыре остальные походили на пристанище с коврами в пятнах, где мы с отцом ночевали в Вашингтоне.

К.Г. не болтала попусту, но чем была занята ее голова, можно легко догадаться. Она лихо снимала белье с кроватей, проводила инвентаризацию всего, что находилось в квартире, и я заметил, что всякий раз она по-разному стучала во входную дверь, прежде чем вставить ключ в замок, по всей вероятности, чтобы предупредить куратора, снимающего информацию с агента, о своем появлении. Однако в тот день ни в одной из квартир никого не оказалось. Так мы обошли семь конспиративных квартир без обитателей.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она, когда мы покончили с обходом. — Слишком много конспиративных квартир пустует.

— Нечто подобное я как раз говорил себе.

— Зато когда они нам нужны, они под рукой.

— Да, майор.

— Ты сегодня не видел ни одной горничной, Хаббард?

— Нет, мэм.

— Если бы увидел, то заметил бы, что это не только что вылупившиеся цыплята. Можешь сказать почему?

— Ну, если кому-то из наших агентов надо залечь на несколько дней, а горничная молоденькая, между ними могут возникнуть близкие отношения.

— Развей, пожалуйста, эту мысль.

— Ну, предположим, один из агентов КГБ — а это тренированные любовники: нам говорили во время подготовки, что такие агенты у КГБ существуют, — сумел поймать в свою сеть одну из горничных, тогда КГБ может получить доступ к конспиративной квартире.

— Хочешь верь, хочешь нет, — сказала она, — но ты один из немногих новичков, кто понял это с первых же шагов.

— Ну, я все-таки подготовлен к этому немного больше других. Я ведь сам пошел на эту работу. Мой отец — старый сотрудник управления.

— Хаббард? Не Кэл Хаббард?

— Именно он, майор.

— Мой муж знает твоего отца.

— Мой отец с большим уважением относится к вашему мужу. — А сам я все это время думал, послал ли Кэл обещанное письмо. И решил, что послал. Как-то по-особому она произнесла: «Не Кэл Хаббард?»

— Я поговорю с мужем о тебе, — добавила К.Г.

Однако в течение следующей недели приглашения посетить шефа не последовало. Эта моя работа стала более интересной. Еще один младший офицер прибыл к нам из Штатов. Поскольку я был в Берлине дольше его на две недели, его вскоре посадили на мой телефон, а меня перебросили на отслеживание передвижений: я вел записи в журнале, кто из коммунистических чиновников часто ездил из Польши, Чехословакии и Восточной Германии в Восточный Берлин. Для этого мне приходилось пользоваться сообщениями агентов, и это дало мне хорошее представление о сети наших наблюдателей в Восточном Берлине: таксисты, продавцы журналов и газет в киосках на Унтер-ден-Линден, Фридрихштрассе и Сталин-аллее, восточноберлинская полиция — сколько их состояло у нас на жалованье! — персонал восточноберлинских отелей, даже мальчик, выдающий полотенца в одном из крупных восточноберлинских борделей. Многообразие информации пополнялось ежедневными отчетами почти всех зарегистрированных хозяек публичных домов в Западном Берлине. В 1956 году Берлинской стены как таковой еще не было, и чиновники Восточного блока, как правило, весело проводили вечера на Западе!

Это была работа с пассивными агентами. Вербовка новых агентов не входила в круг моих обязанностей. Я даже не знал, отправляли ли собранную нами информацию в Вашингтон или же на основе того, что мы узнавали за день, наши люди в Западном Берлине готовили новые акции.

Наконец пришел вызов. ВКью/БОНЗА желал меня видеть. ВКью/БОНЗА был Уильям Кинг Харви. Он же ВКью/ГИБРАЛТ-1. Он же ВКью/КОЛЬТ. Кличка менялась в зависимости от того, где вы должны были встретиться с мистером Харви. ВКью/ГИБРАЛТ-1 означало, что встреча состоится в личном кабинете у него дома. ВКью/БОНЗА — в его главной конторе недалеко от Курфюрстендамм, а ВКью/КОЛЬТ означала встречу за домом. У него там был заасфальтированный теннисный корт, на котором легко могли развернуться машины. Если вызов был подписан ВКью/КОЛЬТ, ты мчался туда в своем джипе, выскакивал из машины и прыгал в движущийся бронированный «кадиллак» Харви. Конечно, так бывало не всегда. Я слышал рассказы о том, как младшие офицеры вроде меня, примчавшись на теннисный корт по вызову КОЛЬТА, выскакивали по прибытии из своей машины, прыгали в «кадиллак», а потом ждали сорок пять минут, пока шеф изволит выйти из ГИБРАЛТА (а он, должен добавить, даже становился похож на свою виллу, когда надевал — а это уже вошло у него в обыкновение — бронированный жилет). Но могло случиться и так, что ты примчишься с опозданием на двадцать секунд.

Сегодня встреча с БОНЗОЙ в его главной конторе не представлялась мне чем-то сложным. Не я один был вызван. А сколько нас было — это уже другой вопрос. Сидя в отдельном закутке размером со стенной шкаф, ты ждал вызова, затем в сопровождении секретаря шел по пустому коридору к двери в кабинет. Так, по всей вероятности, поступали для того, чтобы никто из нас — ни новички, ни кураторы, ни американские или западногерманские чиновники — не видел друг друга.

Сидя в этой клетушке, я пытался подготовиться к встрече. Меня предупредили, что мистер Харви скорее всего будет сидеть за своим огромным письменным столом без пиджака, с двумя револьверами, торчащими из кобур, подвешенных на ремнях под мышками. В то же время, по слухам, он никогда не появлялся на людях, как бы ни было жарко, без пиджака. Пот мог стекать у него по щекам, как вода с живота лошади, но полученная в ФБР тренировка требовала соблюдать декорум и не выставлять напоказ свою кобуру.

Меня предупредили также, что вскоре после начала встречи он может вытащить один из револьверов, крутануть цилиндр, вынуть пули, взвести курок, нацелиться на тебя и щелкнуть спусковым крючком. Мой отец тогда заметил, что только бывший фэбээровец способен на такой спектакль.

С другой стороны, все мы — по приказу мистера Харви — обязаны были, отправляясь на операцию, иметь при себе огнестрельное оружие. Было подсчитано, что за прошлый год русские умудрились выкрасть двадцать человек из Западного Берлина. Их жертвами, конечно, были немцы. До сих пор КГБ не покушалось ни на одного из американцев, как и мы не занимались ими, но если Советы вознамерятся нарушить установившееся правило, Харви считал, что они нацелятся на него.

Я был еще недостаточно умудрен и не знал, сколь глубоко может завладеть человеком такой страх. Поэтому, войдя в кабинет Харви, я почувствовал его способность запугивать. Кабинет был большой и темный. На стенах висело такое количества оружия, что оно могло бы заполнить целую галерею в музее. Харви сидел за письменным столом, держа возле уха телефонную трубку, жилет его был расстегнут, и рукоятки револьверов торчали, как рога, из-под мышек. Широкий в талии, он перекатывался при ходьбе, и от него несло джином и таблетками женьшеня.

И тем не менее в нем чувствовалась сила. Видно было, что он так и кипит от ярости. Повесив трубку, он с подозрением уставился на меня. Я инстинктивно почувствовал, что он смотрит так на всякого нового человека. Все мы знали больше, чем положено, и ему хотелось выяснить, что же именно мы знаем.

И конечно, он был прав. Мгновение спустя я уже понимал, что считается излишним знанием. Мне рассказали про берлинский туннель, и я знал о портрете бывшей жены Харви Либби, который сделал Гай Берджесс. И я был в свое время КУ/ГАРДЕРОБОМ. Так что у меня были основания чувствовать себя неуютно.

Харви кивнул. У полицейского есть свои причуды, и одна из них — давать людям понять свою силу. Показав, что я чувствую себя неуютно, я прошел первый тест. Из маленького, хорошо очерченного рта, так разрекламированного Киттредж, раздался голос — низкий, гулкий, невнятный. Мне пришлось нагнуться в кресле, чтобы расслышать моего шефа Харви.

— Жена сказала мне, что ты оʼкей, — объявил он.

— О, она замечательная леди, — поспешно откликнулся я. Слишком быстро. И понятно, что он с подозрением отнесся ко мне: инстинктивно я солгал Уильяму Кингу Харви. К.Г., как я уже решил, — уроженка Среднего Запада, а у Хаббардов закоренелое предубеждение против обитателей этой части Соединенных Штатов. У жителей Среднего Запада могут быть свои достоинства, однако замечательных леди можно пересчитать по пальчикам, пока едешь из западного Массачусетса в штат Нью-Йорк.

Но, так или иначе, К.Г. одобрила меня. И я решил, что она проявила при этом лучшее свое качество. Я повнимательнее вгляделся в выпученные, налитые кровью глаза Харви. Передо мной был не обычный муж. Ревность была для него хлебом с маслом.

Причем ревность безосновательная. Ибо К.Г., несмотря на все свое дружелюбие, ясно давала понять, что она — женщина замужняя. Конечно, я не собирался говорить это Харви. Я только что заметил на крышке каждого из трех больших сейфов, стоявших в кабинете, внушительные термитные бомбы. Возле правой руки Харви была панель со множеством кнопок. В ящике стола, наверное, еще кнопки. На столе стояли два телефона — красный и белый в черную полоску, похожий на аппарат, только что приземлившийся с Марса. Я не знал, которая из кнопок или который из аппаратов может задействовать бомбы, но мне было ясно, что комната может вспыхнуть в две пятых секунды.

— Да, молодой человек, — сказал он, — ты ей понравился. — Он немного натужно дышал, глаза его напряженно впились в меня — такой взгляд бывает у человека, который хочет выпить, но сдерживается. — А она мало кого любит.

— Дассэр.

— Не говори в моем присутствии «дассэр», если не собираешься взбунтоваться. «Дассэр» говорят, когда считают, что ты — дерьмо, но все же готовы лизать тебе задницу.

— Оʼкей, — сумел я выжать из себя.

— Я вызвал тебя для разговора. Мне нужна пара молодых ребят, чтобы они выполнили для меня пару заданий. Но я бы предпочел иметь дело с одним зеленым юнцом, а не с двумя.

Я кивнул. Никогда еще в жизни мне не хотелось так сказать «дассэр».

— К.Г. считает, что ты можешь с этим справиться, и я просмотрел твое досье двести один. Оценки по подготовке у тебя приличные. Там есть только один сигнальчик для меня. После подготовки тебя направили в Техническую службу, но в твоем досье нет переметной сумы. — Страшные слова, которых я ждал, были произнесены. «Переметная сума» было шифром. — Какого черта ты делал в Технической службе? — спросил Харви.

— Видите ли, мистер Харви, у меня не было определенного задания, а вскоре меня перевели на курсы ускоренного изучения немецкого. Поэтому клички я не имел.

— Не по уставу ускоренно изучать немецкий, когда еще неизвестно куда тебя направят. Вот уж чего бы я не хотел — научиться говорить как фриц, а оказаться потом на Филиппинах. — Он рыгнул. — Вообще-то язык не обязательно тут знать. Следует помнить, что это не немчура, а мы выиграли войну. Вполне можно обойтись, владея росо[22] немецким. Я вот обхожусь.

Он действительно владел им плохо. Хотя я впервые видел Харви, но за последние две недели наслышался о том, как потешались на базе над немецким Уильяма Кинга Харви. А сейчас он поднял револьвер и прицелился чуть левее моего уха.

— Сдается мне, ты знал, что сюда поедешь.

— Видите ли, мистер Харви, — сказал я, — у меня были основания так считать.

— Откуда же ты мог знать о своем будущем, если не из Управления персонала?

Я помедлил, но лишь для того, чтобы ответ прозвучал внушительнее.

— Мне намекнул об этом мой отец.

— Старые семейные традиции?

— Дассэр.

— «Дассэр»? Ты что же, решил взбунтоваться? — Он хохотнул. Звук получился хриплый, булькающий, как у автомобильного стартера, который не хочет заводиться. — Надо отдать должное твоему отцу, — сказал он. — Все эти гостинные шаркуны больше не правят в Фирме, а твой отец держится. Думаю, он все еще может получить для своего сына назначение туда, куда хочет.

— Похоже, он считает Берлин тем местом, где мне следует быть.

— Почему?

Я почувствовал, что краснею. Я не знал, в какую сторону свернуть.

— Он говорил, что именно здесь много чего происходит.

— Хаббард, а твой отец говорил тебе что-нибудь про ВКью/КАТЕТЕР?

— Нет, я не знаю, что это или кто это.

Я действительно этого не знал, и хорошо, что так. Билл Харви, казалось, реагировал на твое словоизвержение с точностью детектора лжи.

— Думаю, ты говоришь правду, — сказал он. — Отлично.

В следующий момент я, однако, догадался, что ВКью/КАТЕТЕР означает, по-видимому, берлинский туннель. Если между операцией и ее кодовым названием можно установить связь по аналогии или образному сопоставлению, это не считалось удачным, но я понял, что ВКью/КАТЕТЕР во вкусе Короля Уильяма.

А он снова оглядел меня с ног до головы и сказал:

— Твоя пасть способна не раскрываться слишком широко?

— Я вообще-то неразговорчив. Мои кузены обижаются на то, что у меня рот на зажимах.

Харви вытащил револьвер из левой подмышки, открыл барабан, вынул пули, повернул цилиндр, снова вставил пули, закрыл казенную часть и сунул револьвер назад в кобуру. Из-под мышки на меня снова смотрела рукоятка револьвера. Он совершил эту процедуру легко и изящно, словно это была чайная церемония.

— Я собираюсь тебя использовать, — сказал он. — Ты еще недостаточно навострился, чтобы выпускать тебя на улицу, но я просмотрел часть материала, который ты получил от гостиничных работников. У тебя есть чутье для работы с сетью. Не всем это дано.

— Понял.

— Можешь, если хочешь, сказать «дассэр».

— Дассэр.

— Когда это начнет действовать мне на нервы, я тебе скажу.

— Есть.

— Что тебе говорили в Городском центре? Насчет моих требований.

Никто мне ничего не говорил. Однако у меня было такое чувство, что стоит придумать какой-то ответ.

— Говорили, что вам нужен поди-подай. Хороший поди-подай.

— Мне нужен отличный парень, но я соглашусь и на хорошего.

— Если вы имеете в виду меня, то уж я постараюсь.

— Сначала выслушай, что от тебя требуется. Мне поди-подай нужен не для того, чтоб он бегал за кофе. Он будет ездить.

— Сэр?

— Будет сидеть со мной в моем пуленепробиваемом «кадиллаке» из ультравысококачественного сплава, который, столкнувшись с советским бронебойным «ХРФ-70», окажется столь же пулепробиваемым, как сверхвысококачественная мокрая газетная бумага.

— Дассэр.

— Тебя могут убить, когда ты будешь сидеть рядом со мной. Советские ракеты весьма действенны. А их эквивалент совсем не похож на то, чем располагаем мы. У них оптический прицел имеет на конце цилиндрик размером с трехсотмиллиметровую телефотолинзу. Ты понимаешь, что я говорю?

— Думаю, что да.

— Как ты себе это представляешь?

— Террорист может одеться под фотографа. На перекрестке он может открыть свой ящик, вытащить базуку и дать залп по вашей машине.

— А ты сидишь рядом со мной.

— Дассэр.

Он хохотнул. И снова мокрота забулькала у него в горле. Мне на ум невольно пришла машина, которая продает драже в увеселительном парке. Когда мокрота поднялась вверх, Харви аккуратно выплюнул ее в платок и закурил сигарету. Руки у него были под стать изящному ротику, и он изысканно держал сигарету кончиками двух пальцев, подносил влажный конец к своему рту купидона и, вытянув губы, глубоко затягивался.

— Когда дверцу машины откроют, — продолжал Харви, — ты не всегда будешь выходить первым. Почему?

— Я не знаю ответа.

— Первым выходит охранник. Снайпер будет ждать второго человека. Что ты скажешь, Хаббард? Побоишься получить разрывную пулю в уязвимое место?

— Нет, сэр.

— Хорошенько посмотри на меня. Ты хотел бы умереть, сидя или стоя рядом с таким человеком? — Он произнес это так тихо, что я даже перегнулся через стол.

— Вы мне не поверите, если я скажу, что почел бы за честь.

— Почему? — не отступался он.

— Учитывая то, что вы совершили для нашего дела, мистер Харви, моя жертва не была бы бессмысленной.

Он кивнул.

— Тебе двадцать три?

— Дассэр.

— Для такого младенца ты неплохо добираешься до сути дела. Если хочешь знать правду, я попросил жену взглянуть на тебя, потому что мне понравилось, как ты пишешь свои докладные. И ты получаешь это место не потому, что понравился моей жене, а потому, что, как я считаю, ты можешь мне помочь. Закончи то, что ты делаешь в Городском центре, потом возьми младшего офицера, который приехал после тебя, введи его в курс твоих обязанностей и явись сюда в понедельник в девять утра для работы со мной. — Он приложил по пальцу к каждой стороне носа, как бы концентрируя все мысли. — Прекрати заниматься немецким. Ближайшие два-три дня поупражняйся в стрельбе. У нас есть договоренность с армией пользоваться их тиром в клубе для младшего комсостава. Поработай там несколько часов до понедельника. — Он поднялся, чтобы пожать мне руку, затем чуть скособочился и испортил воздух. — У французов есть для этого специальное словцо, — сказал он.

2

Я так добросовестно поднатаскал свою замену, что к концу недели он выполнял мою работу не хуже меня. А возможно, и лучше: он лучше меня знал немецкий. Каждое утро я неукоснительно отправлялся практиковаться в стрельбе из пистолета и начал думать, что могу стать приличным стрелком. Я представлял себе, как мистер Харви попадает в засаду, из которой он спасается по дороге, проложенной моей хладнокровной меткой стрельбой.

В понедельник в девять утра я явился к БОНЗЕ в контору. В тот день я не ездил в его черном «кадиллаке». Вызова не поступило. Весь день я просидел за моим новым столом, столь же пустым, как на моей работе в военном ведомстве; мистера Харви я увидел лишь во вторник днем. Проходя по коридору, он заметил меня, что-то недовольно буркнул, как бы желая сказать: «Что, черт побери, мы будем с тобой делать?» — и быстро удалился. В среду я вообще его не видел. Я сел на телефон и принялся обсуждать с парнем, сменившим меня, агентурную сеть в Восточном Берлине. Я скучал по Городскому центру.

В четверг днем мистер Харви тяжелой поступью, враскачку, быстро вошел в помещение, отыскал меня глазами, дернул большим пальцем, показывая, чтобы я следовал за ним, и я уселся рядом на заднее сиденье «кадиллака». У меня не было времени взять пальто, и я чувствовал холод февральского дня всякий раз, как приходилось вылезать из машины и куда-то идти с Харви.

Он затеял вендетту с Госдепартаментом и теперь пользовался любой возможностью все больше и больше расширять функции базы в Западном Берлине. Хотя мы по-прежнему занимали большое крыло в консульстве, где сидели почти все наши административные работники, Харви презирал консульство, что нашло свое выражение в том, как он прозвал его — Украина.

— Скажи главной заднице по снабжению в Украине — как его там звать?

— Фергюсон, — говорит помощник.

— Скажи Фергюсону, чтобы приступил к выполнению полученного по телеграфу заказа.

Помимо Украины, мы размещались в Городском центре, в БОНЗЕ, в ГИБРАЛТЕ и имели еще семь конспиративных квартир, а также бюро переводов возле Английского сада, именуемое ХРУСТИКИ, и еще одно звено возле аэропорта Темплхоф, названное ТРЕПЫХАНЬЕ (по-видимому, в знак того, что в работе таможни всегда происходят сбои). Кроме того, мы посещали еще с десяток мест, играющих вспомогательную роль. Мест самых разных — начиная с экспортно-импортного банка и кончая экспортером колбасных изделий. И все это мы объезжали. В моем представлении поездки с шефом, должно быть, походили на объезды, которые совершал генерал Пэттон[23]. Возможно, Джордж Пэттон служил Биллу Харви образцом для подражания. Отец как-то сказал мне, что Пэттон мог судить о боевом духе подразделения, проехав на своем джипе по периметру его расположения. Однажды, посещая полевой госпиталь, он закатил пощечину солдату, который показался ему симулянтом. Что-то в плаксивом голосе больного навело генерала на мысль, что человек этот болен душевной болезнью, которая может подорвать дух Третьей армии. «Инстинкт никогда не подводил Пэттона, и он поступил соответственно», — сказал тогда мой отец.

Харви тоже всегда подмечал, что в том или ином месте не так. Это мог быть сломанный телеграф или телефонный коммутатор, больная секретарша или то, что начальник сектора собирается подать в отставку. Заметив это, Харви тотчас принимал меры. «Я хочу, чтоб ты подписал контракт еще на два года работы в Берлине, — говорил он начальнику сектора, — ты нам нужен», а уходя, отпускал на день больную секретаршу. Он мог дать пинка телеграфу, и, случалось, машина начинала работать. Он мог идти по коридору, где за восемью заваленными бумагами столами работало восемь младших сотрудников, остановиться возле одного из них, взять только что поступившую телеграмму, кивнуть, сказать: «Эта операция через пару дней начнет разворачиваться — следи за ней» — и двинуться дальше. Он мог бы быть богом, если бы бог был таким же высоченным, широким в талии и с выпученными глазами. Кстати, бог пил как рыба и почти не спал. Прошло какое-то время, прежде чем я понял, что положительные качества Харви часто оказывались его пороками. Он не был эффективен. Если инстинкт не подсказывал ему, как решить проблему, он мог не решать ее вообще. Но какой у него был инстинкт! Однажды, сидя в «кадиллаке», он сказал мне:

— Я собирался дать тебе какое-то задание, когда вызвал к себе. Теперь забыл какое. — Он уставился на меня, поморгал своими налитыми кровью глазами и сказал: — Ах да, КУ/ГАРДЕРОБ.

— КУ/ГАРДЕРОБ, сэр?

— Повисло незаконченное дело. Это не дает мне покоя. Мне нужен шустрый малый, который довел бы его до конца. — Он поднял руку при виде недоуменного взгляда, который я изо всех сил постарался изобразить. — Я сейчас тебя просвещу, — сказал он.

Как я понял при первой же поездке, я был нужен мистеру Харви не только как стрелок с пистолетом. У шофера между передними сиденьями был установлен дробовик, а охранник, сидевший на месте пассажира, держал в руках пулемет Томпсона. Я не раз услышу, что излюбленным орудием мистера Харви для стрельбы на близком расстоянии является «томпсон». «Это часть того, что я унаследовал от ФБР», — сообщил он мне. А сейчас, словно опасаясь, что сказал лишнее для чужих ушей, Харви нажал на кнопку, и между нами и шофером поднялась стеклянная стена. Тогда он тихо прошептал:

— Возможно, мы имеем дело с нарушением безопасности. Я поручаю тебе заняться предварительной разработкой.

— Отлично, — сказал я.

— Просто надо взять бумажный след, — продолжал он. — Суть дела такова. Берлинец по имени Вольфганг, студент, богема, один из наших мелких рыбешек, года два тому назад устроил заваруху на улице и бросил несколько камней в советское посольство в Бонне. Это подхватили телеграфные агентства. С тех пор мы пришли к выводу, что Вольфганг работает на две стороны.

— На восточных немцев или на КГБ?

— По всей вероятности, на восточных немцев. Половину фрицев, находящихся у нас на подпитке, подкармливает и Штази. В этом можно не сомневаться. Ну и ладно. Половина западногерманской разведки тоже работает на нас. В любом случае это небольшой навар. Содержание тысячи мелких рыбешек, как показывает проверка, стоит куда дороже, чем вся информация, которую они поставляют.

— Ясно. — Я сейчас подумал о работе, которой занимался последние две-три недели.

— Они как насекомые, — продолжал Харви. — В спокойные времена разбегаются подкормиться во всех направлениях. Не стоит за ними и следить. Но если полчище насекомых вдруг ринулось куда-то единым строем, на какие мысли это тебя наведет?

— Грядет буря?

— Угадал, малыш. Значит, движется что-то крупное и военное. Если русские когда-нибудь захотят выкурить нас из Западного Берлина, мы будем заранее об этом знать. Для того-то и существует мелкая рыбешка — большая рыба при этом поджаривается.

Он протянул руку, вынул шейкер из ведерка со льдом и налил себе полный стакан мартини. От его руки невозможно было оторвать взгляд, ибо кисть его реагировала на каждую выбоину на дороге лучше, чем рессоры машины. Из стакана не пролилось ни капли.

— Ну ладно, — сказал он, — мы поддерживали контакт с Вольфгангом, и он периодически у нас отмечался. Как я уже сказал — мелкая рыбешка. Я не думаю о Вольфганге, ложась спать. То есть не думал, пока у нас не произошло промашки. ВКью/КАТЕТЕР, как ты, наверное, понял, наше самое чувствительное место в плане безопасности. Я не разрешаю людям, которые там работают, даже купить себе окорочок.

— Окорочок?

— Ну, задницу. Слишком это рискованно с точки зрения безопасности. Если кто-то из них проводит с кем-то ночь, он обязан наутро представить службе безопасности подробный отчет. Словом, есть закон в бюрократии, который работает как часы. Чем больше ты страхуешься от случайностей, тем чаще они случаются. Один из наших ребят оказался тайным гомосексуалистом. Он является к нам и признается, что имел сношение с немцем. Зовут этот окорочок Франц. Как Франц выглядит? Молодой, стройный, ничем не примечательный брюнет. Такое описание подходит по крайней мере к четыремстам восточноберлинским агентам, западноберлинским агентам и известным нам двойным агентам. Мы можем показать фотографии большинства из них. Так что нашему мальчику придется просмотреть кучу фотографий. А нам нужно, чтобы он вернулся к работе. Он специалист, и мы не можем допустить, чтобы он терял зря время. Только тут он делает еще одно признание. «Да, — говорит он, — Франц расспрашивал меня про мою работу. Я, естественно, ничего ему не сказал, но он хотел знать, имеет ли моя работа какое-то отношение к ВКью/КАТЕТЕРУ! Франц сказал, что с ним можно об этом говорить, потому что он проверен американцами. Он тоже работает на них!»

После этого последовал большой глоток мартини.

— Уж можешь поверить, — продолжал Харви, — мы заставили нашего специалиста попотеть. Он просмотрел, наверное, три сотни фотографий, прежде чем остановился на Вольфганге. Вольфганг — это Франц. Тогда мы просмотрели наш индекс за тридцать дней, и наш индекс за шестьдесят дней, и наш индекс за сто двадцать дней — ни единого сообщения от Вольфганга. Такое едва ли могло быть. Вольфганг был активным панком. Он любил получать денежки. Все, что у нас есть, — это несколько счетов, которые мы еще не оплатили, потому что они присланы из Гамбурга. Не из Берлина. При более пристальном рассмотрении выясняется административный кошмар, чего мы всегда боимся. Наши досье так быстро разрастаются, что заполнили все отведенные для них помещения. И какой-то идиот среднего уровня в Украине решил отослать в Вашингтон индексы за тридцать, шестьдесят и сто двадцать один день. А следовало лишь арендовать еще одно здание, и все материалы были бы у нас под рукой, но наши бюджетные лорды не разрешают этого. Аренда за здания выплачивается на месте. Поэтому она зафиксирована в бюджете. Ты не можешь потратить два десятипенсовика на аренду, когда у тебя записан всего один. Вот воздушные перевозки — другое дело. Воздушные перевозки записаны в бюджет военно-воздушных сил, а не в наш. И военно-воздушным силам наплевать, сколько мы потратим. Миллиардеры не считают прыщи у посудомойки. Короче говоря, уйма досье одним росчерком пера какого-то несмышленыша из Украины была отослана в Вашингтон без консультации с моей конторой. Он знал только, что ему надо найти свободное место для БОНЗЫ. Должно быть, считал, что оказывает мне услугу. Можешь такому поверить? Целые тюки потенциально важнейшего материала были отправлены по воздуху в Экспедиционную в Тараканьей аллее, чтобы высвободить немного места здесь. Он снова глотнул мартини.

— Итак, надо найти Вольфганга. Этот гнус из КАТЕТЕРА мог рассказать Вольфгангу куда больше, чем он припоминает. Вот только Вольфганга никак не найти. Он что, умер или затаился? Он не выходит на связь со своим куратором. Не отвечает на сигналы. Может, Вольфганг перекочевал на Восток с данными по КАТЕТЕРУ? Понимая, что шансов мало, я тем не менее посылаю запрос в Змеиную яму. Может, им удастся что-то найти о Вольфганге. И что же я получаю?! Наглый ответ. Только этого мне не хватало! «Из-за ситуации, создавшейся в Экспедиционной…» — и так далее и тому подобное… Тот, кто мне это послал, явно понятия не имел, что значит получить запрос, подписанный самим шефом базы. Я, правда, начальник базы, а не резидентуры, но ты найди во всем мире резидентуру, которая весила бы столько, сколько берлинская база. Мы же на самой передовой «холодной войны», но в Туманной низине этого, видно, не знают и не вбивают это новичкам в мозги. И я вынужден иметь дело с бюрократом по кличке КУ/ГАРДЕРОБ, неописуемым дерьмом, которое упражняется в острословии. Короче: я намерен включить все моторы. Я решил выкурить КУ/ГАРДЕРОБА с горшка, на котором он сидит.

— Ух ты, — сказал я.

— Это что в сравнении с тем, что происходит дальше, малыш. Я прошу Западногерманский сектор в Вашингтоне сообщить мне, кто такой КУ/ГАРДЕРОБ, и они отвечают, что архив закрыл выдачу данных о нем на семьдесят два часа. Подумай сам. Надо семьдесят два часа ждать. Это объясняется переменой клички. Этот сукин сын ГАРДЕРОБ знает, что дело его худо. Я говорю Западногерманскому сектору, чтобы они попросили архив не ждать семьдесят два часа, а немедленно выдали информацию. Пусть знают, что я разозлен. Из сектора мне присылают телеграмму: ПОПЫТАЕМСЯ. Но они ничего не могут сделать. По процедуре они должны были в таком случае обратиться к контролеру архива, а там кто-то поставил СТОП… Я просто не могу этому поверить. Какие-то силы противостоят мне. Вольфганг прячется, его досье погребено в Экспедиционной, КАТЕТЕР, возможно, в опасности раскрытия, а кто-то, кто вполне может оказаться «кротом», поставил преграду моим розыскам. Не думаю, чтобы в Фирме нашлось два десятка человек, которые обладают достаточной силой, чтобы воспрепятствовать мне. И, однако же, один такой нашелся. По крайней мере восемнадцать из этих двадцати имеют самое неоспоримое основание ненавидеть меня. Мы, возможно, не такие высокородные, как они (хотя, изволите ли видеть, добротной породы), но, ей-богу, малыш, мозги у меня работают куда быстрее ихних. — Он осушил свой стакан мартини и перевернул его вверх дном. — Да-да, СТОП, если его правильно прочесть, означает: СТОП, ХАРВИ. — Он шумно выдохнул воздух. Посмотрел на меня бешеным взглядом. — Ну, словом, — продолжал он, — надо понимать, что другая сторона выиграла первый раунд. Короче, было ли это сделано, чтобы досадить мне или чтобы оберечь Вольфганга, что является нежелательным и тревожным симптомом, или же чтобы оберечь ГАРДЕРОБ, который вполне может быть своего рода посредником, мне ясно одно: теперь я должен нацелиться на ГАРДЕРОБ. Как только он попадет мне в руки, я получу ответы и на другие вопросы. — Он вздохнул. — Когда ты начальник базы, беда в том, что каждую неделю приходится иметь дело с каким-нибудь новым кризисом. И меня отвлекают другие проблемы. К тому же я человек достаточно умудренный и знаю, что к старшему контролеру архива нельзя идти, имея на руках полколоды. Нужно поднабрать несколько выигрышных карт. Во-первых, если какие-то силы оберегают ГАРДЕРОБ, они проведут его через две или даже три клички. В такого рода игре надо всецело сосредоточиться на цели. А у меня нет на это времени. У тебя же есть. С этого момента ты из мальчика поди-подай становишься младшим спецом по авариям.

Я не решался слова произнести. Меня мог выдать голос. Так что я лишь кивнул.

— Поведем атаку с двух направлений, — сказал Харви. — Во-первых, ты раскачиваешь Западноевропейский сектор. Они там все еще грудное молочко сосут. Полные бюрократы. Ждут не дождутся весны, когда можно будет положить в пакет еду и отправиться к Зеркальному пруду завтракать. Эти люди — как надутый воздухом бумажный пакет. Они начинают действовать только под неустанным нажимом. Нацель их на то, как ГАРДЕРОБ меняет переметные сумы. Потребуется время, чтобы это распутать. Они будут тянуть резину. А ты не оставляй их в покое. Каждые два дня давай им под ребро, и я время от времени тоже буду посылать весточку. Контролер архива может устанавливать семидесятидвухчасовой запрет всякий раз, как этот славный старина ГАРДЕРОБ станет менять кличку, но рано или поздно они выдохнутся.

— Но, как вы сами сказали, они ведь могут передать это дело старшему контролеру, верно? — На секунду я впал в панику: не решит ли Харви, что я слишком быстро все усвоил, но он продолжал как ни в чем не бывало.

— И передадут. Старшего контролера нам не избежать. Но к этому времени мы должны располагать кое-какими любопытными фактами. Может, мы ничего и не добьемся у старшего — в это подразделение от меня мало что поступает, — но, так или иначе, мы хорошенько навоняем в этих мраморных залах. Одно тухлое яйцо подбросим, чтобы отравляло их надушенную атмосферу. Я проучу этих парней, покажу им, как посылать меня подальше.

— Сэр, могу я быть с вами откровенен?

— Не трать зря время. Валяй выкладывай.

— Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что никогда не узнаете имени ГАРДЕРОБА. Тот, кто производил замену кличек — как я понял, следуя ходу вашей мысли, — человек высокого ранга. К этому времени он тоже ступит на тропу войны. Готовы ли вы заработать себе врага, если не можете даже выяснить, кто он?

— Хаббард, ты не все понял. Команда старшего контролера отнюдь не кретины. Они прекрасно догадаются, кто ведет игру. И кто бы это ни был, он на несколько дюймов понизится в глазах начальства. Это и будет моей расплатой.

— Разве вы тут не потеряете?

— Малыш, я приглашаю любого подраться со мной. А в конце посмотрим, кто выстоит.

— Надо отдать вам должное, мистер Харви. Вы не из робкого десятка.

— Работая на мистера Гувера, идешь на службу, и каждое утро сердце у тебя екает от страха. Мне это надоело.

— А что за человек Эдгар Гувер?

— Низкопробный, трусливый, неблагодарный мерзавец. Извини, занесло: я ведь говорю о великом американце. — Харви рыгнул и снова наполнил стакан мартини. — Так вот, — продолжал он, — я сказал, что мы поведем атаку с двух направлений. С одной стороны, будем оказывать давление на старшего контролера, а с другой — посмотрим, на что годится твоя сеть.

— Сэр?

— У меня есть подозрение, что КУ/ГАРДЕРОБ совсем недавно прошел подготовку. Иначе быть не может. Уж очень глупая у него была телеграмма. Ты, может, даже знаешь его. Я хочу, чтобы ты вошел в контакт с некоторыми твоими однокурсниками, проходившими вместе с тобой тренировку на Ферме. Довольно скоро ты получишь список тех, кто был распределен в Змеиную яму.

Я почувствовал, как у меня за ушами потекли струйки пота.

— Я могу получить пару фамилий, — сказал я, — но сумею ли я выяснить в архиве их клички? Такой запрос со стороны младшего офицера может выглядеть странно.

— Откровенно говоря, даже мне не очень удобно запрашивать архив о нескольких кличках. Только в том случае, если мы одержим победу. Ну а этого я не могу знать заранее. Я, безусловно, не хочу привлекать большое внимание к липовой операции. Но, малыш, мы и не станем обращаться в архив. Мы воспользуемся Пропускной.

— А что это такое? — спросил я.

— Ты незнаком с названием, — сказал он, — но скорее всего сам принимал в этом участие. Никто из вас, младших офицеров, не раскрывает другому свою переметную суму, однако половина из вас собирает клички как автографы. Исследования показывают, что половина американцев, сражавшихся во Второй мировой войне, не могла выстрелить в солдата противника. Слишком многое из десяти заповедей засело в их нервной системе. А половина новичков в этой нелепой Фирме не может сохранить собственную тайну. Они впитали в себя предательство с молоком матери. — Он на мгновение задумался. — И с дерьмом отца. — Вот тут уже следовало выпить. Стакан с мартини, приплясывая, добрался до рта. — Повстречайся с теми, кто к тебе расположен, — сказал Харви. — Залезь в переметные сумы своих дружков. — Он кивнул. — Кстати, а какая у тебя кличка?

— Вы же знаете, шеф. ВКью/СТАРТЕР.

— Я имею в виду, какой она была в Технической службе?

— Извините, сэр. Этого я не могу вам открыть.

Он кивнул.

— Подожди, вот мы тебя поджарим, — сказал он.

3

За темными стеклами «кадиллака» Харви полуденный Берлин, казалось, был погружен в предвечерние сумерки. Площадки, очищенные от строительного мусора, и ампутированные зады домов выглядели зеленовато-серыми — того цвета, в какой были окрашены стекла пуленепробиваемых лимузинов. В таком свете мир мог бы казаться мрачным, но в это утро я почти не видел его. Все мое внимание было обращено на то, чтобы не пропустить ни одного слова Билла Харви.

К тому времени когда мистер Харви закончил излагать процедуры, каким мне надлежало следовать для раскрытия того, что в случае успеха завершилось бы для меня западней, я уже совладал с собой, и голос мой хотя и звучал хрипло, но не дрожал, а пот не тек с меня ручьями. Я чувствовал себя примерно так же, как вскоре почувствую, впервые очутившись в постели с женщиной. Как ни странно, но я уже давно жаждал активной деятельности на этом поле брани. Какая-то частица меня говорила: «Я рожден для этого. Природой мне предопределено быть двойным агентом».

Я не сомневался в том, что я для этого создан. Хью Тремонт Монтегю и Уильям Кинг Харви служили одному и тому же флагу, а я — в том-то и суть — был разным для каждого из них. Быть двойным агентом, работая на западных немцев и на восточных, возможно, и опасно, но, окажись ты между ФСИ и Штази или между Монтегю и Харви, умение соблюдать равновесие будет зависеть от твоего ума. Какой же это дьявольский стимул!

Моя внутренняя жизнь, конечно, претерпевала взлеты и падения. Сидя за своим столом, я чувствовал такую злость на несправедливость происходящего со мной, что вынужден был сбежать в мужскую уборную, чтобы охладить свой пыл, плеская в лицо холодной водой. Однако на лице, смотревшем на меня из зеркала над раковиной, не заметно было никакого напряжения. Передо мной было гладкое лицо Хаббарда. Мой старший кузен Колтон Шейлер Хаббард, хранитель семейных поверий, сказал однажды: «За исключением Смоллиджа Кимбла Хаббарда и, пожалуй, твоего отца, во всех нас остальных нет ничего особенного. Мы просто то, что можно назвать lʼhome moyen sensuel[24]. Для нас характерна одна общая черта, Херрик. Мы, Хаббарды, никогда не показываем, что у нас внутри. Это преимущество, которое ставит нас над другими. Уж ты мне поверь».

И в плане практическом он был прав. Несмотря на все волнения, на меня смотрел из зеркала шустрый молодой человек с живыми глазами и отнюдь не плаксивым ртом. Я вспомнил другие случаи, когда внутренне я был совершенно спокоен и не чувствовал себя изможденным, а в зеркале было изможденное, надутое лицо, словно я еще не сбросил с себя вчерашней усталости. Мог ли я считать приятное лицо в зеркале защитной маской? Неплохо выглядеть оживленным, когда ты выпотрошен.

Вечером, стремясь сбросить с себя заботы, я отправился с Диксом Батлером по ночным клубам. В последние две недели я часто путешествовал с ним по ночам и получил представление о том, как он работает. В каждом клубе, куда мы заходили, у него был связной. Конечно, не Батлер их завербовал — для этого он недостаточно долго был в Берлине, да и недостаточно владел немецким, — но по долгу службы вынужден был этими людьми заниматься. Он служил посредником между двумя нашими кураторами БОНЗЫ и теми мелкими немецкими агентами, которые могли говорить по-английски. Хотя Дикс работал под «крышей» одного из наших филиалов в мире бизнеса и представлялся местным жителям как сотрудник одной из американских компаний, занимающихся импортом пива — «Называй меня просто пивоторговцем, Путци», — в ясном уме работников берлинских клубов, которые мы посещали, не было ни малейших сомнений, что Дикс Батлер, именуемый для прикрытия Рэнди Хафф, принадлежал к числу особей, работающих в ЦРУ.

Аксиома, которую вбивали мне в голову во время подготовки, о том, что разведчики и агенты не должны появляться вместе, в этой среде, предупредил меня Дикс, не работает. Не только сам он был более чем заметен, но и все, кто беседовал с ним, попадали под подозрение со стороны антиамерикански настроенных немцев. Поскольку его агентов это, казалось, не тревожило, я был уверен, что большинство его людей сотрудничают также со Штази.

Дикса это абсолютно не беспокоило.

— Казалось, не должно работать, а вот ведь работает, — говорил он. — Я получаю от моих ребят больше информации, чем любой другой офицер ЦРУ или ФСИ, занимающийся этими улицами.

— Но информация-то подправлена.

— Ты сейчас удивишься. Уйма агентов слишком ленива, чтобы врать. Под конец они тебе выкладывают куда больше, чем собирались. Они знают, что я все равно вытрясу из них нужную информацию.

— Дикс… — начал было я.

— Мое имя — Хафф, — сказал он. — Рэнди Хафф.

— Все, что ты от них получаешь, по меньшей мере подправлено ФСИ.

— Отложи в сторону учебник. Мои люди зарабатывают себе на жизнь. Они — улица. Конечно, ФСИ занимается ими. Ты же не думаешь, что западногерманская разведка допустит, чтобы мы общались с фрицем, который не работает на них! Это комедия. Все платят за информацию — англичане, французы, западные немцы, советские. Мы платим больше всех, поэтому нам и работать легче всего. Сядь на подземку и поезжай в Восточный Берлин, в кафе «Варшава». Это место, где все болтаются, — ты там встретишь и агентов, и информаторов, и связных, и отщепенцев, и курьеров, и начальство, и русских, и американских кураторов. Крысы бегают от стола к столу, выискивая, где лучше заплатят. Западный Берлин можно назвать рынком шпионажа, но Восточный Берлин — местечко повеселее. Там все двойники и тройники. Трудно даже запомнить, кто твой, а кто ихний, и, знаешь, дружище, это не имеет значения. Если у них нет товара, они его изобретают.

— А тебя не беспокоит то, что Штази, возможно, подправляет то, что ты получаешь?

— Штази не в состоянии состязаться с нами в оплате. К тому же я знаю, кто на них работает и какую информацию им давать. — Весь этот разговор страшно наскучил Батлеру, как бывает скучно адвокату консультировать друзей по воскресеньям. — Забудь об этом, Чарли Слоут. — Это было моим псевдонимом в военном ведомстве. — Лучше посмотри на ту рыженькую!

Мы сидели в «Бальхаус-рези», на Графенштрассе, как раз в том легендарном месте, где на каждом столике стоит телефон. Вы можете позвонить женщине, которая сидит в другом конце зала, набрав номер ее столика. Так же можно связаться и с мужчинами, и телефон у нас не переставал звонить. Женщины хотели поговорить с Диксом. Он держался начальственно и тут же обрывал разговор, если женщина не говорила по-английски. Тем же, кто говорил по-английски, предстояло пройти ускоренный курс обучения.

— Ангел, — говорил он, — помаши ручкой, чтобы я был уверен, с кем я разговариваю.

Блондинка, сидевшая в другом конце зала, помахала в дымном воздухе пальчиком.

— Вы сказочно хороши, — говорил он ей. — Не надо меня благодарить. Это правда. — А сам все это время стучал костяшками по столу. — Хельга. Приятное имя. И говорите, вы разведенная. Рад за вас. Могли бы вы, Хельга, ответить мне на один вопрос?

— Да?

— Хотите потрахаться?

— Тебе за это не дают по морде? — спросил я как-то его.

— Да, — сказал он, — но и ублаготворяют тоже.

Если Хельга вешала трубку, он пожимал плечами.

— Еще одна высохшая дикая кошка.

— А что, если бы она сказала «да»?

— Я бы смазал ей глотку.

Женщины не всегда говорили «нет». Он назначал им свидание на потом. Иногда являлся на эти свидания. А иногда ожесточался при одной мысли о женщине. Мы вставали из-за столика и отправлялись в другой клуб. «У Ренди» на Кантштрассе необходимо было получить столик у эстрады, чтобы с помощью удочки, которую выдавала дирекция, выудить какую-нибудь часть одежды, сброшенной стриптизершей. Воздадим должное Эммануилу Канту! Мы заскакивали в «Парилку» на Прагерштрассе. Там всегда толпилось множество мужчин, одетых женщинами. Мне это было противно — противно со всей силой унаследованного пуританства, а Батлер получал от этого удовольствие. Потом мы шли дальше. Он ни на секунду не закрывал рта, одной рукой обнимая за талию какую-нибудь девицу, а другой отправлял в карман бумажку, полученную от официанта, или выслушивал девушку из гардероба, или, быстро набросав что-то в блокноте, вырывал листок и посылал его бармену. Видя, что мне не нравятся методы его работы, он начинал смеяться.

— Загляни в учебник по дезинформации, — говорил он. — Этот бармен работает на восточных фрицев. Штази чистой воды. Я хочу немножко осложнить ему жизнь.

Так оно и шло. Одной такой ночи хватило бы, чтобы питать мое воображение целый месяц. А я совершал такие обходы с Батлером по нескольку раз в неделю. Никогда еще я так бурно не жил. Я не знал, находимся ли мы в погребке или в зоопарке. Жизнь представлялась такой многообещающей, потому что воды ее стали темными и порочными. Мы были в Западном Берлине, окруженные со всех сторон коммунистическими армиями, — мы проживем, может, день, а может, целый век, но порок прорезал эту тьму, мигая разноцветными огнями, как в увеселительном парке.

Как-то вечером пожилой официант заметил, обращаясь ко мне:

— Вы считаете, это здорово, да?

Я кивнул.

— Да это же ерунда, — сказал он.

Я не удержался и спросил:

— Здесь больше веселились при нацистах?

Официант какое-то время смотрел на меня.

— Да, — сказал он. — Тогда было лучше.

Мне оставалось лишь гадать, как же было лучше тогда. За столиками в дальних концах зала людям было, пожалуй, не слишком весело, но вокруг нас возбуждение росло. Присутствие Дикса в берлинском клубе становилось особенно заметно около часу ночи. Черты его лица, веселого и жестокого, светлые волосы, рост, его физическая сила, нескрываемая жажда ограбления наверняка напоминали о тех победных временах, когда мечта о божественной власти, взращенной на языческом чуде, жила в душе многих берлинцев. У Дикса всегда был такой вид, будто лучшего места и в более благоприятное время он никогда не посещал.

Можно было предположить, что из множества женщин, окружавших Батлера, какая-нибудь достанется и мне, но я скоро обнаружил, что не готов к этому. Никогда еще я не проявлял такого страха перед женщинами. Я всегда считал это глубоко скрытой тайной. Я утаивал ее даже от себя. А теперь вынужден был признать, что боюсь как молодых особ, которые выглядят не старше четырнадцати, так и женщин, удивительно хорошо сохранившихся в семьдесят лет, не говоря уже обо всем спектре между этими крайностями. Мысль, что кто-то из этих работающих девиц, разведенных женщин или шустрых жен не прочь переспать со мной, вызывала во мне такую же панику, какая нападала на меня в первый год обучения в школе Бакли, когда я не умел драться и боялся серьезно покалечиться из-за ерунды. Мне казалось сейчас, что секс — самая жестокая из человеческих сделок: ты отдаешь значительную часть себя, а еще неизвестно, что получишь, женщина же встряхнется и уйдет, унося с собой твое сокровище. Твои духовные ценности. Я преувеличиваю свой страх в надежде объяснить его. Когда женщина в те вечера садилась рядом со мной, на меня накатывала невероятная — хотя и тщательно скрываемая — паника. Вот сейчас что-то выкрадут из моей души. Я ведь могу выдать тайны, которые Господь доверил мне. Признаюсь, я становился еще более правоверным, чем когда впитывал в себя принципы, которым обучали нас в школе Сент-Мэттьюз, говоря об истинной силе Христа, мужестве и чувстве ответственности.

С другой стороны, мне все еще хотелось посостязаться с Диксом Батлером. Не знаю, повлияли ли на меня холодные души в школе, где я проходил подготовку, или унаследованное сочетание хромосом, но меня раздражало то, что я не могу сразиться с ним на поле битвы за женщину. Мне очень хотелось бы похвастать, что я еще искуснее в любви, чем мистер Рэнди Хафф, но мешало присущее Хаббардам здравомыслие: одной из причин, объясняющих, почему я до сих пор избегал сражений со своим страхом, был тот простой факт, что в колледже моим вниманием пользовались наиболее недоступные девочки. Луч этого иронического света необходимо бросить и на мою любовь к Киттредж. В мою темницу внезапно открылась дверь. Мне едва ли хотелось заглянуть в глубину проблемы — это портило тот образ молодого офицера ЦРУ, который мне нравилось сохранять.

Однако следовало что-то придумать, чтобы объяснить, почему я отвергаю всех женщин, какие попадаются на моем пути. Сочини я сказку о том, что хочу остаться верным девушке в своих родных местах, это вызвало бы бесконечные насмешки со стороны Дикса Батлера, а потому я сказал, что у меня венерическая болезнь. Триппер, буркнул я.

— Через неделю ты будешь здоров.

— У меня такая форма, которая не поддается пенициллину.

Он пожал плечами.

— Всякий раз, как я чего-нибудь схватываю, я просто зверею, — сказал он. — Всаживаю в бабу вместе с гноем и со всем. — Он смотрел на меня. Как всегда, когда Батлер рассказывал о какой-нибудь низости, в глазах у него появлялся огонек. В такие минуты он был необычайно хорош. — Понимаешь, в ту пору я крутился как черт, стараясь залезть в постель к какой-нибудь респектабельной дамочке. Очень меня прельщала мысль заразить ее. Ты не считаешь, что я псих?

Настала моя очередь пожать плечами.

— Я это приписываю тому, — сказал он, — что моя мать бросила моего отца, моего брата и меня, когда мне было десять лет. Отец у меня был забубенный пьяница. Избивал нас до одурения. Но, став постарше, мы придумали такую игру: стали считать, со сколькими отцовскими сучками мы побаловались за его спиной. Я ненавидел этих сук — ты только подумай, сколько женщин на этой земле! — за то, что ни одна из них не стала мне хорошей матерью. Старый Король Билл, что сидит на своем холмике в ГИБРАЛТЕ, пожалуй, единственный, кого я мог бы назвать пристойной матерью. Только не говори ему, что я сказал. Он тогда начнет проверять, сколько я перерасходовал на суточных. А я не хочу, чтобы он в это влезал.

Дикс сочетал удовольствие с выполнением служебных обязанностей и свои траты на выпивку записывал в отчет. Когда он предложил включить туда и мои расходы, я отказался. Я не собирался обходить правила, которые он нарушал. Глядя на более трезвых офицеров, с которыми я работал в Городском центре, я без труда уразумел, что занесение в отчет не разрешенных правилами расходов плохо отзовется в твоем «Досье № 201». Мы же дали подписку обманывать противника, а не своих.

А Дикс вел себя так, будто пользовался привилегированным статусом. Такого пренебрежения к правилам, какое допускал он, я не встречал ни у кого в ЦРУ. В тот вечер, который мы провели с отцом в Вашингтоне, я рассказал ему про Дикса, но на Кэла это не произвело впечатления.

— Ферма каждый месяц выпускает по одному такому, — заметил он. — Нескольким это сходит с рук. Большинство сгорают.

— Он человек необычный, — сказал я отцу.

— Значит, кончит тем, что будет вести где-то маленькую войну, — сказал Кэл.

Мои воспоминания об этом разговоре были прерваны Диксом.

— Чем сегодня занята твоя голова? — спросил он.

Я не собирался признаваться, что меня мучает задание сорвать маску с КУ/ГАРДЕРОБА. Поэтому я лишь улыбнулся и окинул взглядом «Балхаус-рези». Какое смешение человеческих особей! Никогда не видел столько людей со странными лицами. Правда, берлинцам выпало на долю иметь чуть скошенные лица — черты словно вырублены острым орудием краснодеревщика (не говоря уже об искорке предприимчивости, которая поблескивает в самых тусклых глазах). У оркестрантов, игравших в конце зала, был такой вид, будто они играли на пожаре рейхстага. На похоронах фон Гинденбурга, во время взлета и падения Адольфа Гитлера, бомбардировок союзников, оккупации, причем всегда с одним и тем же выражением. Они — музыканты. Через десять минут наступит перерыв, и они смогут покурить или пойти в уборную — это имело для них куда большее значение, чем история. Исполнив один за другим американские хиты «Персик в окошке», «Господин Песочник» и «День и ночь крути рок» — последний заставил уйти с танцплощадки даже самых сластолюбивых буржуа (я в этот момент подумал, что лишь процветающие немцы в крахмальных воротничках способны придать пороку достоинство серьезного восхищения женщиной), — оркестр перешел на лихой вальс с тубой. Это, в свою очередь, заставило сесть за столики всех разодетых молодых представителей преступного мира, а также всех женщин помоложе в розовых и фиолетовых париках.

На нашем столике зазвонил телефон. Молодая американка, сидевшая в другом конце зала, хотела поговорить с Диксом. Она набрала его номер, считая, что он немец.

— Привет, солнышко, — откликнулся он. — Ты ошиблась. Я американец, но это не важно. Все равно можем потрахаться.

— Сейчас приду к вам. Хочу понять, что за болван так разговаривает.

Она оказалась высокой блондинкой, длинноногой, с крупными чертами лица. По меркам животной совместимости — не влияли ли на мои мысли отзвуки ночной жизни нацистов? — она вполне подходила Диксу. Звали ее Сьюзен, Сьюзен Блейлок Пирс, она окончила Уэллесли и работала в американском консульстве. У Дикса, помимо работы в фирме по импорту пива, была «крыша» в виде работы в Госдепартаменте, но когда он соизволил завести на эту тему разговор, Сьюзен Пирс за пять минут раскусила его.

— Вот что я скажу тебе, Рэнди Хафф или как там тебя зовут, кое-кому в консульстве, наверно, до смерти надоело смотреть на твой пустой стол.

— Я просто работаю на подхвате, мэм, — сказал он.

Я видел, что она вполне устраивала его на этот вечер. Она ржала как лошадь и упрямо спорила с ним по поводу преимуществ английского седла перед западноевропейским.

— Ну кому охота смотреть на этакую махину, взгромоздившуюся на лошадь? — заметила она.

— Есть люди, которым лошадь нужна для работы, а не для того, чтобы демонстрировать свой зад, дамочка.

— В детстве ты, наверное, был этаким прыщавым великаном, — заметила она.

Это ему понравилось. Всякое упоминание высокого статуса будто кассовым аппаратом регистрировалось в его мозгу. Я услышал, как звякнула касса, отмечая Уэллесли, а потом — Сьюзен Блейлок Пирс.

Однако он немало удивил меня своим следующим ходом.

— Хочешь услышать длинный рассказ про меня? — спросил он.

— Нет.

— Отнеситесь ко мне со снисхождением, дамочка. Это рассказ особый.

— Хорошо, но только не очень долго, — сказала она.

— В пятнадцать лет я был в отличной форме, — объявил Дикс. — Я наврал про то, сколько мне лет, попал в Хьюстоне в «Золотые перчатки» и выиграл в своей весовой категории. Я почти не пил. Бегал по шесть миль в день. Мог подтягиваться до подбородка, делать жим на одной руке. Назови любое упражнение, Сьюзен, я бы его выполнил. Я бы мог стать президентом выпускного класса в школе, если бы происходил с другого конца. Но я был счастлив. Я гулял с голубоглазой блондинкой, у которой были такие пятнадцатилетние стоячие грудки. — Заметив, что Сьюзен Пирс все это надоело, он сказал: — Не возмущайся. Эти грудки сохраняли свою невинность. Даже не были уверены, для чего они существуют. Я любил эту девчонку, Кору-Ли, и она любила меня. Все было так чудесно. — Он отхлебнул из стакана. — Однажды я не пошел на тренировку, а повел Кору-Ли в наш большой танцевальный зал «У Лэни» — хотел показаться с ней. Она, считал я, будет там непременно самой хорошенькой. «У Лэни» всегда было полно отборных подонков. Под стать самым низкопробным, какие тут есть сейчас. Отличное местечко. Оставить там свою девушку одну было все равно что положить кусок мяса на тарелку и велеть чужой собаке не трогать его. Но я не против был подраться, к тому же мне хотелось выпить пивка. Я месяц ничего не пил. Тренировки. Словом, меня мучила жажда. Я посадил Кору-Ли на скамейку и сказал: «Солнышко, не позволяй никакому мужику садиться рядом с тобой, скажи им, чтоб остерегались Рэнди Хаффа, если не хотят заварушки». После чего я ее оставил, подошел к бару и купил две банки пива. Поскольку у меня была своя открывашка, я сказал бармену, чтобы он их не открывал. Несу я назад эти банки, холодные как лед. И твердые как камень. Я решил не открывать их, пока не сяду с Корой-Ли рядом и, сделав первый глоток, не почувствую, как она бедром прижимается ко мне.

И что же я вижу? Рядом с Корой-Ли сидит какой-то парень и обнимает ее. А Кора-Ли в полной панике смотрит на меня.

Детина был огромный. Уж я большой, а он просто огромный. Лицо у него было такое, что приставь его к бамперу грузовика, и оно подтолкнет грузовик в гору. — Сьюзен хихикнула. — Меня, как ты понимаешь, это ничуть не деморализовало. Я был во всеоружии, можешь не сомневаться. И я сказал: «Слушай, парень, не знаю, ты чувствуешь или не чувствуешь, но это твоя рука обнимает мою девчонку». — «Ну и что ты намерен по этому поводу делать?» — спрашивает он.

Я улыбнулся. Расплылся как деревенский олух, которому ничего не остается, как отойти подобру-поздорову. И ударил его по лицу дном банки с пивом — он сидит, а я стою. Ударил правой рукой, которой делал жимы. Край пивной банки оставил на его лице круг — от верха ноздрей до середины лба. Банка разбила ему нос и сделала вертикальные порезы над обеими бровями.

Мы молчали, давая осесть воспоминаниям.

— И как, ты думаешь, повел себя парень в ответ? — спросил Батлер.

— Как? — в свою очередь, спросила Сьюзен.

— Продолжал сидеть на месте. Не моргал и не двигался. Только улыбнулся. Потом сказал: «Хочешь поразмяться? Давай разомнемся». И что, ты думаешь, я на это сказал?

— Не знаю, — призналась она. — Скажи же.

— Я сказал: «Парень, можешь забирать ее. Можешь ее забирать». И кинулся бежать. — Пауза. — Кинулся бежать и с тех пор все бегу и бегу.

Сьюзен Пирс расхохоталась так, будто начался пожар.

— Ну и ну, — всхлипывала она, — ну и ну! — И поцеловала его в щеку. — Какой же ты забавный! Такой дурной и такой забавный. — На лице ее появилось выражение собственницы.

Через несколько минут стало ясно, что мне остается только попрощаться с ними. По дороге в постель я никак не мог найти объяснения, чем его рассказ так понравился ей. На меня же произвело впечатление то, что эту же историю он рассказывал группе из нескольких человек на Ферме и конец у истории был совсем другой. Никуда он не убежал. Он остался и был избит до полусмерти громадиной, а потом весь июль и август предавался любви с Корой-Ли.

Настроение у меня было препаршивое. Пока я учился в школе, я встречался с девушками вроде Сьюзен Пирс, и мы вместе пили пиво. Ничего больше. А Дикс соблазнил ее за один вечер. Это что, Берлин так действует? Я не верил, чтобы такая девушка, как Сьюзен, могла в Америке так быстро лечь с кем-то в постель. С этой мыслью я заснул.

4

В четыре часа утра галлон немецкого пива устроил полет валькирий по моему мочевому тракту. После двух часов полнейшей отключки я пробудился в неоновой пустыне ночи — наэлектризованный, но с трезвым, холодным умом. Постепенно я осознал все, что со мной произошло, и часы, проведенные с Хаффом-Батлером за поглощением пива, легли мне на сердце горчичным пластырем. Уильям Харви пустился в погоню за КУ/ГАРДЕРОБОМ.

Я старался как мог унять панику. До моего отъезда в Берлин Хью Монтегю успешно сумел трижды сменить мне кличку. Отослав меня на другую сторону Зеркального пруда изучать ускоренным темпом немецкий, он сумел также изъять из моих бумаг всякое упоминание о том, что Херрик Хаббард когда-либо работал в Змеиной яме. В моем 201-м теперь значилось, что я в этот период находился в распоряжении Технической службы, а Техническая служба была заминирована, обложена и прикрыта службой безопасности. Мое прошлое было тщательно отстирано.

Все это Проститутка сообщит мне в качестве прощального подарка. Сейчас, однако, ничто из всего этого, казалось, не имело значения. Я страдал от худшей формы паранойи, какая может напасть на человека моей профессии: меня терзали сомнения в том, что двигало моим покровителем. Почему Монтегю избрал такой извилистый путь? Ради всего святого, от чего меня спасали? Мое неумение выполнить в Экспедиционной неосуществимую задачу, несомненно, повлекло бы за собой неприятное письмо от шефа берлинской базы, которое легло бы в мое досье, и это послужило бы препоной для моего продвижения в будущем. Но разве может это сравниться с тем, что последует, если меня разоблачат сейчас? Проститутка сумеет выстоять — запись о его проделках ляжет в одну папку с его немалыми достижениями, — а я, если меня не вынудят подать в отставку, несомненно, буду жить дальше под профессиональным колпаком.

Я оделся и поехал на метро в военное ведомство. Я имел допуск к ключу для непрослушиваемого телефона. Глядя из окна опустевшего в этот час военного ведомства на уходящую ночь, я набрал номер непрослушиваемого телефона, который Проститутке разрешено иметь в домике, на канале в Джорджтауне. В Вашингтоне была полночь. Глядя на дальнюю стену большого пустого помещения, я услышал голос Монтегю, искаженный электроникой, потом ставший нормальным, — казалось, будто слова его долетают до меня по длинной слуховой трубе.

Я быстро рассказал о моем новом задании.

— Ниточки-то, милый мальчик, у тебя в руках, а не у Короля Уильяма, — твердо и уверенно заявил он. — Забавно искать самого себя. Жаль, что такого не случилось со мной, когда я был в твоем возрасте. Используешь это в своих мемуарах, если нам когда-либо разрешат их писать.

— Хью, я всего этого не оспариваю, но Харви уже знаком с моим двести первым. Он может спросить, что я делал четыре недели в Технической службе.

— Ответ: ничего. У тебя есть печальная история. Ее и держись. Ты так и не получил никакого задания. Ни с кем не встречался, кроме секретаря, который сторожит в первой приемной. Бедный мальчик, ты сидел на краешке стула в ожидании допуска. Такое все время случается. Некоторые из лучших наших стажеров пропадают таким образом в Технической службе. Так и не получив допуска. Вот что… — Он помолчал. — Вот что: скажи, что ты убегал оттуда и часами сидел в читальном зале Библиотеки конгресса.

— Что я там делал?

— Да что угодно. Придумай что-нибудь. Скажи, что читал Лотреамона, готовясь как следует влезть в Джойса. Харви не станет вдаваться в подробности. Ему вовсе неохота напоминать себе, сколь он малокультурен. Он может немного поорать на тебя, но в душе-то знает, что такие, как Гарри Хаббард, способны вильнуть налево и заняться Лотреамоном в ожидании допуска для работы в Технической службе.

— Дикс Батлер знает, что я был в Змеиной яме.

— Этому самому Диксу Батлеру, кто бы он там ни был, внуши, что Змеиная яма была твоим прикрытием. Не говори так впрямую. Пусть он сам придет к этой мысли. Но заверяю тебя, ты зря волнуешься. Харви слишком занят, чтобы отслеживать твою деятельность до самого дна. Просто давай ему каждую неделю отчет, что розыски КУ/ГАРДЕРОБА потихоньку продвигаются вперед.

Монтегю закашлялся. По непрослушиваемому телефону кашель прозвучал как лай.

— Гарри, — сказал он, — есть две возможности работать в Фирме. Довести себя волнением до смерти или наслаждаться жизнью в атмосфере легкой неуверенности.

Но я, видимо, все же слегка потревожил его эмпирическое спокойствие, ибо он вдруг спросил:

— Ты помнишь наш разговор о ВКью/КАТЕТЕРЕ?

— Дассэр.

— Важнее этого проекта для Харви ничего на свете нет. Если он начнет слишком нажимать на тебя по поводу ГАРДЕРОБА, намекни ему в ответ на КАТЕТЕР.

— Я же не должен ничего знать про КАТЕТЕР, кроме того, что существует такое обозначение.

— Билли Харви — законченный параноик. Такие люди думают ассоциативно. Пошевели немного мозгами. Поговори о Голландском туннеле и о докторе Уильямc Харви. Билл, несомненно, знает, что его доблестный тезка сделал схему циркуляции крови в тысяча шестьсот двадцатом году, но если шеф нашей базы случайно понятия не имеет о более великом Харви — никогда не ожидай слишком многого от сотрудника ФБР и не испытаешь разочарования, — тогда заговори с ним о кровяных сосудах. Об артериях. Довольно скоро мысли его обратятся к туннелю. Понимаешь, Гарри, Билл Харви считает, что в один прекрасный день он станет во главе Фирмы, а ВКью/ КАТЕТЕР — его пропуск наверх. Он туда, конечно, не доберется. Наверняка сам себя спалит. Слишком высок градус его паранойи. Так что отвлеки его мысли от себя.

— Спасибо, Хью.

— И не жалей себя. Если ты вынужден немного порисковать, еще не будучи к этому готов, тем лучше. Ты вдвойне успешнее станешь выполнять предстоящую тебе работу.

Так или иначе, я этот день прожил. Послал телеграмму в Западногерманский сектор в Вашингтоне с сообщением о том, что начальник базы передает вопрос о раскрытии клички КУ/ГАРДЕРОБА контролеру архива. Тут я впервые задумался, что подразумевается под словом «контролер» — человек, подразделение или машина. Потом я позвонил Диксу Батлеру, и мы сговорились провести вместе вечер. Как только мы встретились, он вспомнил про Сьюзен Пирс.

— Ну и потрахались же мы, — сказал он. — Я не сомневался, что она клюнет на мою сказочку.

— Потому ты ее и рассказал?

— Конечно.

— А на самом деле все так и было? На Ферме ты ведь рассказывал иначе.

— Не смотри на меня так осуждающе. Я строю сюжет в зависимости от ситуации.

— Почему? Неужели срабатывает? Это как-то действует на женскую психику?

— Сознайся, Хаббард. У тебя петушок, как у шестнадцатилетнего. — Он обхватил мою руку двумя пальцами. — Он у тебя не дремлет.

— Может, и дремлет.

— А что, если я отведу тебя в мужскую уборную и посмотрю.

— Я не пойду.

Он расхохотался. Затем сказал:

— Мне хотелось урвать такой кусочек, как Сьюзен Пирс. Но я вынужден признать, что мой подход к ней был ошибочен. Слишком я повел себя уверенно. А с такими девчонками получается, только если она чувствует свое превосходство. Так что я решил заставить ее в этом раскаяться.

— Откуда ты знал, что ей не станет противно?

— Потому что она нагловатая. А стыд — чувство, которое девчонка вовсе не жаждет испытывать. Вместо этого она испытывает сострадание. Если ты боишься, что можешь ослепнуть, то начинаешь сострадать слепым.

Я хотел задать ему более простой вопрос: «Какой она оказалась в постели?» Но наставления, полученные в Сент-Мэттьюз, удержали меня. Приличный человек подобных вопросов не допускает. Тем не менее я ждал его рассказа. Иной вечер, наслушавшись сексуальных подробностей, которыми пичкал меня Батлер, я возвращался к себе, а он отправлялся на очередное свидание. Вот тут я не мог заснуть, разбухая от его рассказов.

Однако в тот вечер Дикс ничего больше не рассказывал про Сьюзен. Потому, что сблизился с ней, или потому, что все вышло неудачно? Я начал понимать, что становлюсь разведчиком: любопытство жгло меня, как непереваренная пища — желудок.

Так или иначе. Дикс воздержался от откровений. В тот вечер он был как-то удивительно напряжен и не раз повторял:

— Мне требуется действие, Херрик.

Он редко называл меня полностью по имени, а если называл, то не слишком приятным, ироническим тоном. Ну разве ему объяснишь, что старая родовая фамилия как бы возрождается, когда ее дают в качестве имени, и как бы укрепляет тебя, когда ты подписываешься! Так что я ничего не сказал. Меня не схватят за верхнюю губу, как Розена, но какую-то цену платить придется. Сегодня Дикс пил не пино, а бурбон.

— Я собираюсь рассказать тебе о себе, Хаббард, — сказал он, — но смотри, никому не смей пересказывать, не то пожалеешь. Чертовски здорово пожалеешь.

— Можешь не рассказывать, если не доверяешь, — сказал я.

Ему стало стыдно.

— Ты прав, — сказал он. И протянул руку в знак примирения. А у меня снова возникло такое чувство, будто я сижу рядом со зверем, чье поведение в значительной степени основано на инстинкте. — Да, — сказал он, — я заплатил за то, что сбежал от того типа, которого стукнул пивной банкой. Заплатил — и как следует. Я просыпался ночью весь в поту. От меня жутко воняло. Не так страшно быть избитым, как погрузиться в бездну стыда. — Он произнес это слово так, будто оно было новым приобретением в его словаре.

Я почти ожидал, что он сейчас добавит: «Я познал, как может удивить слово».

— У меня было так скверно на душе, — вместо этого сказал он, — что я начал перечить отцу. А он был единственным, кого я боялся.

Я кивнул.

— Он не был крупным мужчиной. Ослеп на один глаз после драки, и одна нога у него плохо слушалась. Но никто не мог его одолеть. Он бы этого не допустил. Он был паршивым старым псом. Хватал бейсбольную биту или лопатку. Что попадалось под руку. Как-то вечером он меня достал, и я так вдарил ему, что уложил на обе лопатки. Привязал его к стулу, пока он был без сознания, взял его ружьишко и коробку с патронами, засунул все в свой картонный чемодан и дал деру. Я знал, что, как только он высвободится из веревок, ринется за мной с ружьем. Я даже машину его забрал. Я знал, что в полицию он сообщать не станет. Просто будет дожидаться, когда я вернусь.

Ну и понимаешь, Херрик, я ступил на путь преступления. Мне было пятнадцать с половиной лет, и я за год узнал больше, чем другие узнают за всю жизнь. Шла война. Солдаты находились далеко от дома. И я стал ходким товаром у женщин. Выглядел я лет на девятнадцать, и это облегчало дело. Утром я намечал себе какой-нибудь новый, достаточно большой город и ездил по нему, пока не находил подходящего магазинчика. Затем выбирал подходящий бар. Я болтался с пьянчугами, которые предпочитают закладывать за воротник вместо обеда, пока не находил подходящую девчонку или женщину — в зависимости от настроения. Хотелось ли мне поучиться у многоопытной, жадной до наслаждений женщины постарше или научить молоденькую крошку искусству похоти? Бывало по-разному. Иногда берешь то, что под руку попадет, но я таки оставил в Арканзасе, Миссури и Иллинойсе бесчисленное множество удовлетворенных мной женщин. Я бывал мерзким и нежным, а это тяжелая комбинация.

Словом, наслаждался жизнью вовсю. Выбирал себе девчонку или женщину — в зависимости, как я говорил, от погоды, — потом запарковывал машину на какой-нибудь боковой улочке, просил даму подождать, пока я заскочу к приятелю за деньгами, заходил за угол, хватал первую попавшуюся незапертую машину, включал зажигание, подъезжал к выбранному магазину, натягивал на лицо чулок, входил, брал хозяина на мушку и опустошал кассу. Лучшее время для такого рода операции было два часа дня. Посетители, какие ходят по магазинам в обеденное время, уже схлынули, а касса полна утренней выручки, готовой для отправки в банк. Через минуту, сняв маску, я уже сидел в украденной машине, а через две оставлял украденную машину за углом, недалеко от моей машины, после чего возвращался в старую тачку моего папеньки, садился в нее и говорил своей новой приятельнице: «Теперь мы при деньгах, солнышко». Иной раз, выезжая из города, мы слышали вой сирен в деловом квартале. «Что там случилось?» — спрашивала она. «Понятия не имею, миссис Бонз», — говорил я ей. Я выбирал туристический лагерь в пределах десяти миль от города и укрывался там вместе с девчонкой на двадцать четыре часа или на столько, на сколько она была свободна. От шести часов до сорока восьми. Мы ели, пили и трахались. Эти кражи были для меня как инъекция семени. Ты лишаешь человека добрых качеств, отбирая его достояние.

Я никогда не пытался сберечь вырученные деньги. Однажды мне повезло, и я вышел из магазина с восемьюстами долларов, а потратить такую сумму на девчонку и пьянку невозможно, тогда я купил хороший подержанный «шевроле» и послал отцу телеграмму: «Твоя машина стоит у дома 280 в северной части Тридцатой улицы, Расселвилл, Арканзас. Ключи под сиденьем. Не ищи меня. Уехал в Мексику». Как я хихикал, когда писал эту телеграмму. Я так и видел, как мой старик, прихрамывая, обходит один за другим низкопробные бары в Матаморосе и Веракрусе. Ты бы его видел! Изо рта у него торчал зуб, точно сломанный клык у зверя.

Истории следовали одна за другой, кража за кражей. И каждую девчонку он подробно описывал для моего удовольствия.

— Я вовсе не хочу, чтобы твой невинный петушок раздулся и зашевелился, но дырка у этой бабенки… — И пошел рассказывать.

Я все знал про анатомию женщины, только не представлял себе этого в натуре. В воображении мне виделся грот со входом, заросшим хитросплетениями из завитушек.

Затем жизнь Дикса изменилась. Он на несколько месяцев засел в Сент-Луисе и жил с парой новообретенных дружков. Они устраивали вечеринки и обменивались девчонками. Мне трудно было понять их безразличие к проблеме собственности.

— Ну да, — говорил он, — мы по очереди совали свою штуку в дыру в простыне, а девочки упражнялись в технике владения ртом и губами. И ты должен был угадать, которая тебя сосет. Это было совсем не просто. Цыпочки меняли свой стиль, чтобы нас запутать.

— И тебе было все равно, что твоя девчонка делает такое другому парню? — спросил я.

— Моя девчонка? Да девчонки-то были случайные. А с дружками мы вместе работали. С полдюжины домов хорошо обчистили. Уж поверь мне: ничего нет интереснее домовой кражи. Куда лучше, чем грабить магазин. У тебя пробуждаются странные желания. Выбрасываются за борт все установившиеся привычки. К примеру, один из этих дуриков всегда оставлял кучу на ковре посреди спальни хозяев. Просто не мог удержаться, чтобы не навалить. И скажу тебе, Херрик, я это понимал. Сам это поймешь, если войдешь в дом средней величины среди ночи. Он покажется тебе огромным. Ты чувствуешь, какие мысли жили в этих стенах. Ты словно становишься членом семьи. Так что меня с моими дружками связывали узы покрепче, чем с любой девчонкой. — Он впился в меня взглядом, и я не мог не кивнуть. — Но чтоб дальше тебя это никуда не пошло, слышишь? — Я снова кивнул. — Люди про меня расспрашивают, — продолжал он, — говори, что я служил три года в морской пехоте. Это ведь правда. Факт, что служил.

— Почему?

— Почему? — Он посмотрел на меня так, будто я задал ему нахальный вопрос. — Потому что всегда следует знать, когда надо сделать нужный шаг. В ближайшие годы последи за моим продвижением, Хаббард. Я много болтаю, но я и делаю. Порой люди, которые больше всего треплют языком, больше всех и действуют. Нельзя иначе — не то они будут выглядеть придурками. Поскольку в Фирме у ребят рот на замке, врагов у меня, наверно, вот сколько, — сказал он и провел рукой выше головы, — но я их всех положу на лопатки. Понимаешь, каким образом? А таким, что я вкладываю в дело всего себя. Да и знаю, когда сделать нужный шаг. Это не бесспорные, но необходимые способности. Господь немногих награждает ими. Нас каждую неделю хватала полиция, — безо всякого перехода продолжал он. — У них ничего на нас не было, но они то и дело ставили нас, как пушечное мясо, в ряд для опознания. А быть выставленным для опознания — это тебе не пикник. Пытаясь вспомнить, кто его ограбил у перекрестка, человек часто находится в истерическом состоянии. И по ошибке может показать на тебя. Это было одним фактором. А другим было мое шестое чувство. Война только что закончилась. Пора было делать следующий шаг. Так что я напился как-то вечером, а наутро записался в армию. И стал морским пехотинцем. На три года. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Остальное — история. Я отслужил, поступил по закону об отслуживших в армии в Техасский университет, играл в футболе полузащитником с сорок девятого по пятьдесят второй год и благодаря этому — а также при помощи одного выпускника — сумел не попасть в резервисты и не отправился в Корею, откуда мог бы вернуться в гробу или героем — такие случаи мне известны, — но я нацелился на профессиональный футбол. Итак, я окончил колледж и попытался попасть в «Вашингтонские краснокожие», но разбил себе колено. Тогда я последовал совету Билла Харви и подал заявление сюда наряду с другими выпускниками университетов — тобой и остальными представителями интеллектуальной элиты.

— Тогда ты и познакомился с Биллом Харви?

— Более или менее. Ему нравилась моя игра в спецкомандах. Я получил от него письмо, когда еще был с «Краснокожими». Он пригласил меня пообедать. В общем, можно сказать, это он завербовал меня. — Внезапно Батлер зевнул прямо мне в лицо. — Хаббард, внимание у меня стало что-то рассеиваться. Во рту пересохло.

Он окинул взглядом помещение — его неусидчивость действовала мне на нервы. Он подозвал официанта, и мы отправились в другой бар. И если вечер прошел без инцидента, я объясняю это только мудростью немцев. Они знали, когда не следует обращать на него внимания. Мне тот вечер и ночь показались бесконечными. Я не мог забыть о необходимости найти КУ/ГАРДЕРОБА — это будет донимать меня все время, пока я буду пить и приходить в себя после выпитого.

5

Телеграммы летели туда и обратно. Я сообщил мистеру Харви, что кличка КУ/ГАРДЕРОБ была заменена кличкой КУ/КАНАТ. Теперь следовало решить, будем ли мы ждать еще семьдесят два часа, чтобы выяснить новую кличку, или же направим дело контролеру архива. Харви велел мне ждать. Три дня спустя я сообщил ему, что по милости ДН/ФРАГМЕНТА мы перебираемся в Южную Корею.

— Там мы застрянем недели на две, — сказал Харви.

— Я могу хорошенько навалиться на архив, — предложил я. А сам уже рассчитывал на контрмеры, которые вызовет каждый мой шаг.

— Нет, — сказал он. — Я хочу это дело обмозговать. Просто подай запрос насчет ДН/ФРАГМЕНТА. При том, как мы завалены работой, две недели пролетят так, что мы и не заметим.

Это была правда. Работы было много. Если в первые несколько дней моя роль помощника Уильяма Кинга Харви сводилась к тому, чтобы дожидаться его в ЧЕРНОПУЗОМ-1 (нашем пуленепробиваемом «кадиллаке»), теперь мои функции расширились: я делал на ходу записи, был глашатаем несчастья, передавая приказы начальства, и осуществлял надзор за содержимым мусорных корзин из номеров важных постояльцев в отелях Западного и Восточного Берлина, которое приносили состоящие у нас на оплате горничные. Кроме того, я вел тайную бухгалтерию — учет специальных оперативных расходов и различных выплат, о которых сообщали мне кураторы, вручая выписанные на их кодовые имена квитанции. Я вовсе не намекаю на то, что знал досконально все. Ко многим вещам я имел лишь весьма скромное отношение и по большей части понятия не имел о том, что происходило, просто понимал, что на пространстве в 341 квадратную милю, какую занимает Западный и Восточный Берлин, работает крупный завод по проведению операций, куда в качестве сырья поступает самая разная информация; она обрабатывается в наших различных разведцехах и мастерских и в виде готового продукта отправляется по телеграфу или диппочтой в Центр, что у Зеркального пруда, и в прочие заинтересованные учреждения в Вашингтоне. А я был клерком при суперинтенданте, похваляющимся тем, что его стол находится рядом со столом босса. В этом не было никакого преимущества. Харви работал как вол и, подобно Проститутке, считал сон помехой в работе. Каждый день он просматривал сотни накладных на груз, поступивший за предыдущий день в аэропорт Шонефельд, и поскольку он с трудом разбирался в немецком, мы вынуждены были держать двух переводчиков, которые работали по ночам в ХРУСТИКАХ, подсчитывая количество поступивших яблок и ружей. Харви мог разобрать рейсы, время и место вылета и прилета, а также количество груза — он знал немецкие слова, обозначающие картонные коробки, ящики, контейнеры и грузы вне категорий, он владел лексикой, обозначающей килограммы и кубические метры. Но это был его лингвистический предел. Поскольку он с трудом узнавал наименования различного рода оружия и товаров, которые поставляли в Восточный Берлин Москва, Ленинград, Украина, Чехословакия, Польша, Румыния, Венгрия и так далее, Харви велел переводчикам каждое наименование помечать цифрой. Поскольку, как я говорил, сюда поступала уйма всего, начиная от яблок и кончая ружьями, а яблок было десять сортов и несколько сот вариантов мелкокалиберного оружия, Харви составил для себя кодовый справочник, в котором было несколько тысяч номеров. Вместо словаря у него была черная книжица, где значились все номера, но ему не часто приходилось туда заглядывать. Он знал номера наизусть. Он сидел в своем ЧЕРНОПУЗОМ, потягивал мартини и толстым пальцем другой руки вел по накладной, где переводчик против наименования грузов указал соответствующие номера. Случалось, Харви ставил мартини на подставку или — что было хуже — передавал стакан мне, доставал ручку с несколькими разноцветными стержнями и подчеркивал названия товара красным, или синим, или желтым, или зеленым, так что, просматривая накладные вторично, он видел, как соответственно снабжались расквартированные в Берлине советские войска. Таково, во всяком случае, мое предположение. Он никогда ничего мне не объяснял, но, просматривая накладные, напевал себе под нос, как судья, читающий программу скачек. Его восклицания взрывались в моем ухе словно шкварки на сковороде.

— Двадцать шесть восемьдесят один — это, должно быть, вариант «Калашникова», но надо взглянуть. — И мартини отправлялось мне в руку, а из кармана извлекалась черная книжица. — А-а, черт, это же «шкода», а не «Калашников», не мешало бы знать, что две тысячи шестьсот восемьдесят один — это шкодовский пистолет-автомат серии С, модель четыре. Разве его не перестали выпускать? — Он поднимал взгляд. — Хаббард, пометь. — Я попытался, держа его мартини, свободной рукой вытащить блокнот и карандаш, но Харви забрал у меня стакан, осушил его, поставил на подставку и принялся диктовать: — Советы либо избавляются от устаревших «шкод» серии С модель четыре, сбывая их восточной немчуре и кому попало, либо снова начали выпускать модель четыре. Или же — третье предположение — хотят нас одурачить. Последнее вероятнее всего. В партии всего девяносто шесть «шкод». — Он налил себе мартини из шейкера. — Положи это в Чрево, — сказал он.

Это был огромный шкаф величиной с тюремную камеру возле кабинета Харви в ГИБРАЛТЕ. Стенки шкафа были обиты пробкой, чтобы на них можно было вывешивать памятки. И Харви пришпиливал туда все вопросы, оставшиеся без ответа. Иногда он вырывал время из своего шестнадцатичасового рабочего дня, отправлялся в свою пробковую пещеру и торчал там, пытаясь разгадать загадки.

Мой день в ту пору был строго регламентирован. У меня был стол рядом с каждым из кабинетов мистера Харви — в ГИБРАЛТЕ, в БОНЗЕ и в Городском центре, и я должен был ездить с ним — быстро собирал бумаги, над которыми работал (если мне удавалось почувствовать, что он готов сняться с места), засовывал их вместе с папками в «подхалим» (Харви обожал называть так мой чемоданчик) и мчался по коридору следом за шефом. Ездили мы в ЧЕРНОПУЗОМ этаким военизированным отрядом — шофер, охранник с дробовиком, второй — с пулеметом (это я) и шеф, и если он не трудился на радиотелефоне или не пытался усвоить что-то из кипы бумаг, то рассказывал истории.

Я как-то осмелился сказать ему, что все начальство в Фирме, с кем мне довелось общаться, рассказывает истории. Хотя мой обширный опыт, подкреплявший это утверждение, ограничивался мистером Даллесом, моим отцом, Проституткой и Диксом, мистер Харви не стал уточнять, а лишь заметил:

— Это биологическая защита.

— Поясните, пожалуйста, шеф. — Я наконец заставил себя не употреблять слово «сэр».

— Ну, видишь ли, работа, которой ребята занимаются в этой своеобразной армии, противоестественна. Молодой жеребец хочет знать, что происходит. Но ему этого не говорят. Нужно двадцать лет, чтобы обтесать достойного доверия оперативного разведчика. Во всяком случае, в Америке, где мы считаем, что все, начиная с Христа — нашего первого американца, — вплоть до последнего продавца газет достойны доверия, на это требуется двадцать лет. А в России или в Германии за двадцать минут готовят нового оперативника, который не будет доверять ничему. Вот почему мы всегда оказываемся в невыгодном положении в любой схватке с КГБ. Вот почему мы засекречиваем даже туалетную бумагу. Мы вынуждены все время напоминать себе, что надо держать пиф-паф наготове. Но нельзя загонять в слишком узкие рамки пытливый ум. Вот мы и рассказываем истории. Это один из способов представить широкое полотно в малом формате.

— Даже если рассказчик выходит за рамки дозволенного?

— Ты попал в точку. У нас у всех есть тенденция слишком много говорить. У меня был родственник-алкоголик. Он бросил пить. Больше не притрагивался к спиртному. Только раз или два в году срывался и устраивал запой. Это была биологическая защита. Наверное, что-то более страшное могло с ним произойти, если бы он не срывался и не напивался. И я считаю, это хорошо, когда люди, работающие в Фирме, выбалтывают какую-нибудь тайну за стаканом вина.

— Вы это серьезно?

— После того как я эту мысль высказал — нет! Но мы существуем в двух системах. Разведывательной и биологической. Разведка не позволяет нам без разрешения ничего разглашать. А биологическая система страдает от напряжения. — Он кивнул как бы в подтверждение своих слов. — Конечно, среди нашего начальства есть люди разные. У Энглтона рот на суперзамке. Как и у Холмса. Директор Даллес, пожалуй, говорит слишком много. А уж Хью Монтегю несоразмерно много.

— А к какой категории вы отнесли бы себя, сэр?

— На замке. Триста пятьдесят дней в году. И стрекочу как сорока две недели летом. — Он подмигнул мне.

Я подумал, не является ли это прелюдией к тому, чтобы сообщить мне про ВКью/КАТЕТЕР. Думаю, ему становилось трудновато проводить рядом со мной все рабочие дни и не похвастаться своим главным достижением, а кроме того, мне просто следовало это знать. Иначе мое присутствие, безусловно, мешало ему говорить по телефону из машины о КАТЕТЕРЕ. И вот настал день, когда я получил допуск и новую кличку ВКью/ГРОМИЛА-3а, это означало, что я являюсь помощником в строго секретном подразделении ГРОМИЛА.

Прошла еще неделя, прежде чем я попал в туннель. Как я и предполагал, Харви наносил свои визиты туда ночью, часто с гостями из высших военных кругов — четырехзвездными генералами, адмиралами, членами Объединенных штабов. Харви и не пытался сдерживать свою гордость. С той поры, когда отец в 1939 году представил меня, шестилетнего мальчугана, Уильяму Уодворду-старшему, чья конюшня выиграла в 1935 году дерби Кентукки благодаря Омахе, я не видел никого, кто получал бы такое удовольствие от своего достижения. А мистер Уодворд через четыре года все еще сиял при упоминании об Омахе.

Харви тоже не собирался преуменьшать красоту своей операции. Я услышал ее описание как-то вечером, когда сидел возле дробовика на переднем сиденье ЧЕРНОПУЗОГО. На заднем сиденье у нас сидел трехзвездный генерал (который, насколько я понимал, совершал объезд объектов НАТО по поручению Объединенных штабов), и мистер Харви решил доставить себе удовольствие и, прервав нашу поездку, остановил машину в боковой улочке. Мы заехали на стоянку, пересели из «кадиллака» в пуленепробиваемый «мерседес» и поехали дальше, только теперь за рулем был Харви, шофер его сидел у дробовика, а я — рядом с генералом.

— Показывай, где сворачивать, — сказал Харви, и шофер начал давать указания.

Мы быстро ехали по окраинам Берлина, петляя по боковым улочкам, чтобы убедиться, что за нами нет «хвоста». Двенадцать километров скоро превратились в двадцать: мы дважды проехали через Бритц и Иоханнисталь, прежде чем выехать в Рудов с его бескрайними полями.

Все это время Билл Харви рассказывал через плечо генералу о проблемах, которые вставали при строительстве туннеля. Я мог только надеяться, что у генерала было все в порядке со зрением. Даже я, знакомый с голосом Харви, едва улавливал слова. Однако поскольку генерал сидел рядом со мной, никак не воспринимая моего присутствия, я скоро начал получать удовольствие от того, что ему так трудно понимать Харви. Генерал возмещал это, подливая себе мартини.

— Это единственный, насколько мне известно, туннель сродни туннелю протяженностью в четыреста пятьдесят футов, построенному в Нью-Мексико, в Уайт-Сэндс, на полигоне для ракет, тогда как наш составляет полторы тысячи футов, и близки они по одной причине, — трещал как пулемет Харви. — Почва здесь похожа на белую песчаную почву в Альтглинике. Проблема в том, что она слишком мягкая, сказали наши специалисты-почвенники. Что, если мы пророем туннель, выложим его стальными кольцами, а из-за смещения почвы на поверхности образуется вмятина? На фотоснимке она может показаться чем-то инородным. Мы не можем допустить, чтобы на советских аэрофотоснимках появилось что-то непонятное. Особенно в данном случае, когда мы прорываем туннель в Восточный Берлин.

— Начальники штабов серьезно этим обеспокоены, — сказал генерал.

— Еще бы, — откликнулся Харви. — Но какого черта, к чему упускать шанс, верно, генерал Пэккер?

— Технически говоря, это акт, равносильный объявлению войны, — сказал генерал, — это расценивается как проникновение на территорию другого государства будь то по воздуху, по морю, или по суше, или же, как в данном случае, под землей.

— Но это — свершившийся факт! — сказал Харви. — Нелегко мне было в этом убедить начальство. Мистер Даллес сказал мне: «Нельзя ли письменно как можно меньше упоминать об этом бегемоте?»

Харви говорил и вел машину, делая крутые развороты с таким апломбом, с каким в оркестре бьют в цимбалы во время исполнения симфонии.

— Дассэр, — продолжал Харви, — этот туннель потребовал особых решений. Перед нами вставали непреодолимые проблемы безопасности. Одно дело строить Тадж-Махал, а совсем другое — так его сложить, чтобы соседи об этом не узнали! Этот сектор границы усиленно патрулируется коммунистами.

— И как же поступили с Тадж-Махалом? — спросил генерал полусдавленным шепотом, словно не мог решить, лучше чтобы его услышали или не услышали. Он поставил было свой стакан, потом передумал и снова взял.

— Наша проблема, — продолжал Харви, — состояла в том, как избавиться от производственного мусора — тонн земли. Для прорытия туннеля нам пришлось вынуть около пятидесяти тысяч кубических футов глинозема. Это более трех тысяч тонн, для вывоза которых требуется несколько сотен грузовиков средней вместимости. Но куда девать столько земли? У всех в Берлине обзор на триста шестьдесят градусов. Любой фриц может подсчитать. Немчура старается пополнить свои доходы за счет усиленного наблюдения. Оʼкей, скажем, решили мы разбросать землю по всему Западному Берлину и тем самым уменьшить ее количество в одном месте — остается проблема с водителями грузовиков. Десять водителей — это десять крайне уязвимых объектов в плане безопасности. Мы наконец пришли к единственно возможному решению: никуда не вывозить землю, вынутую из туннеля. Мы построили огромный склад у самой границы с Альтглинике в Восточном Берлине и установили на крыше параболическую антенну. «Хо-хо, — сказали в Штази, — вы только посмотрите на этих американцев: построили для виду склад, а на крыше этого так называемого „склада“ установили АН/АПР-9. И смотри, Ганс, склад-то обнесен колючей проволокой. Американцы создали станцию радиолокационного перехвата. Гм-гм, еще одна станция радарного перехвата для „холодной войны“.» Подумаешь! Но восточные немцы и КГБ, генерал, не знали, что мы построили этот склад с огромным подземным помещением двенадцати футов глубиной. И никого не волнует, что мы вывозим землю, строя под складом погреб. Даже водителей грузовиков. Все знают, что это радарная станция, построенная в виде склада. Только вывезя всю землю, мы начали рыть туннель. И нашего подземного помещения оказалось достаточно, чтобы вместить пятьдесят тысяч кубических футов земли, которые нам предстояло вырыть. Это, генерал Пэккер, было изящное решение. — Он резко крутанул руль, обгоняя машину, и, подрезав грузовик, вернулся в свой ряд.

— Значит, все это время вырытая земля просто лежит в подземелье склада? — поинтересовался генерал.

— Ну, придумали же в свое время зарыть золото в Форт-Ноксе — это нечто подобное, — сказал Харви.

— Ясно, — сказал генерал. — Поэтому-то прокладку туннеля и назвали «Операция ЗОЛОТО».

— Мы придерживаемся правила, — торжественно объявил Харви, — не раскрывать происхождение кличек.

— Правильно. Я считаю это разумным.

— Приехали, — сказал шеф.

В конце длинной пустынной улицы, проложенной между голыми полями, вырисовывался силуэт громадного низкого склада, который освещали автомобили, проезжавшие сзади по кольцевой дороге на восточногерманской стороне. По периметру пространства, обнесенного колючей проволокой, были установлены небольшие прожекторы, а на двух-трех окнах и дверях — сторожевые лампы. Так что, несмотря на ночь, склад выглядел хорошо охраняемым и бездействующим. Меня куда больше занимали машины и грузовики, мчавшиеся за ним по Шоненфельдер-шоссе. Гул от них, катившийся в ночи, был подобен гулу океанского прилива, и тем не менее люди в этих мощных машинах не знали ничего. Наш склад привлекал не больше внимания, чем любое здание, мимо которого проезжаешь по пустынной дороге.

Часовой открыл ворота, и мы остановились в двух футах от маленькой дверцы, ведущей на склад. Харви выскочил из машины и нырнул в помещение.

— Извините, что я вошел прежде вас, — сказал он генералу, когда мы, в свою очередь, вошли туда, — но наше начальство из «А» и «У» в Центре говорят, что я — самый узнаваемый из оперативников ЦРУ. За исключением, конечно, Аллена Даллеса. Поэтому мы не хотим, чтобы коммунисты принялись раздумывать, зачем я сюда приезжаю. А то, глядишь, в мозгу у них заработает моторчик.

— Из «А» и «У»? Из Ассигнования и Учета?

— Вообще-то «А» означает Анализ.

— Вы, ребята, ничуть не меньше работаете с азбукой, чем мы.

— Ровно столько, сколько требуется, чтобы почта доходила куда надо, — сказал Харви.

Мы прошли по коридору с несколькими выделенными с каждой стороны кабинетиками, по большей части пустыми в этот час, затем шеф открыл дверь в большое помещение без окон с флюоресцентными трубками, проложенными по потолку. На секунду мне показалось, что я вновь очутился в Змеиной яме. В помещении стояли бесконечные ряды рабочих столов, на которых щелкали, включаясь и снова выключаясь, записывающие устройства. А на возвышении стояла консоль величиной с орган и мигала огоньками. С полдюжины техников сидели перед ней и изучали конфигурации сигналов, а другие техники развозили на тележках для покупок пленки и бобины для машин. Звуки, исходящие из 150 магнитофонов «Ампекс», прокручивающих ленту вперед или назад, — столько записывающих устройств обеспечил мистер Харви — электронные гудочки, сигнализирующие начало или окончание телефонных разговоров, — вся эта какофония будоражила и возбуждала меня не меньше, чем ультраавангардная электронная музыка, которую я слушал в Йельском университете.

Наверняка ведь какой-то телефонный диалог между восточногерманской полицией, и (или) КГБ, и (или) советскими военными записывался в этот момент на том или другом «Ампексе». Их урчание и жужжание, ускорение и замедление их хода отражали абстрактно-групповое мышление противника, и я подумал, что духовная жизнь при коммунизме, должно быть, похожа на эту страшную комнату, на это безоконное свидетельство «холодной войны».

— Это лишь малая часть операции, — тихо произнес Харви. — Сейчас тут спокойно.

Он подвел нас к огромной задвижной двери, отодвинул ее, и мы спустились по покатому настилу в помещение, плохо освещенное горевшими через большие промежутки лампочками, где было еще труднее дышать. Я уловил слабый запах гниющей земли. Этот наклонный настил, минимальный свет, земляные стены с обеих сторон создавали впечатление, будто мы спустились в недра древней гробницы.

— Вот ведь чертова штука, — заметил генерал. — Приходится все время следить за мешками с песком, которыми укреплены стены. Есть мешки, которые хорошо пахнут, а другие — нос зажимай.

— У нас были с этим неприятности, — сказал Харви. — Прорыв пятьдесят футов туннеля, мы наткнулись на землю, которая страшно воняла. Мы до смерти напугались. К югу от проектируемого туннеля находилось кладбище, и нам следовало, безусловно, обойти его, а то Советы, если бы все вдруг обнаружилось, подняли бы такой пропагандистский вой про то, что американцы оскверняют немецкие могилы. Так что пришлось нам сдвинуться к северу, хотя почва на кладбище была более подходящей.

— И тем не менее был запах, от которого вам пришлось избавляться, — сказал генерал.

— Ничего подобного.

Не знаю, из-за моего ли присутствия, но Харви не собирался говорить: «Нет, сэр», хотя генерал и был выше его по званию.

— От чего же вам, в таком случае, пришлось избавляться? — не унимался генерал.

— Запах мы бы выдержали, но надо было определить его источник.

— Совершенно верно. И вы, ребята, работающие в разведке, знаете, как добраться до происхождения того или иного запаха.

— Можете не сомневаться, генерал. Мы его обнаружили. Типичная инженерная промашка. Мы обнаружили, что влезли в дренаж отстойника, устроенного для нашего собственного персонала на этом складе.

— Cʼest la vie[25], — сказал генерал.

Мы стояли на краю цилиндрической ямы футов двадцати в ширину, на редкость глубокой. Глубину ее я бы не мог определить. Глядя вниз, казалось, что ты стоишь на высоте десяти футов на доске для прыжков в воду, а потом начинало казаться, что чернота под тобой куда глубже. Я почувствовал, что эта глубина гипнотизирует меня, засасывает, притягивает как магнитом — не мог я не спуститься по лесенке, ведущей на дно.

Она уходила в глубину на восемнадцать футов. Там мы сменили наши ботинки на сапоги с толстыми подошвами и выложили из карманов всю мелочь. Прижав к губам пальцы, словно боясь втянуть в себя эхо наших шагов, Харви повел нас по мосткам. Гипноз, ощущение магнита, затягивающего тебя, продолжался, туннель, освещенный через каждые десять-двенадцать футов лампочкой, уходил перед нами в бесконечность. Мне казалось, что я нахожусь среди зеркал, бессчетно отражающих одно и то же. Шести с половиной футов в высоту, шести с половиной футов в ширину, этот идеальный цилиндр в полторы тысячи футов длиной вел нас вниз между низких стен из мешков с песком. Усилители, установленные на мешках через определенные интервалы, были подключены к кабелям в свинцовой оболочке, проложенным по всей длине туннеля.

— По ним живительная влага из крана стекает в ведра, — шепотом пояснил Харви.

— А где кран? — также шепотом спросил генерал.

— Аттракцион впереди, — по-прежнему тихо произнес Харви.

Мы продолжали идти, осторожно нащупывая настил под ногами. «Не споткнитесь», — предупредили нас. По пути нам попались трое ремонтных рабочих — каждый занимался своим делом. Мы вступили на территорию КАТЕТЕРА. «Это храм», — сказал я себе и мгновенно почувствовал, как сзади по шее пробежал холодок. В КАТЕТЕРЕ царила тишина, словно ты вступил в длинный проход, ведущий к уху Бога. «Змеиный храм», — сказал я себе.

Мы прошли немногим больше четверти мили, а у меня было такое чувство, будто мы шли по туннелю по крайней мере полчаса, прежде чем подойти к вделанной в цемент стальной двери. Сопровождавший нас техник достал ключ, повернул его в замке, а на другом замке набрал четыре цифры. Дверь открылась. Мы находились в конце туннеля. Над нами уходила в тьму вертикальная шахта.

— Видите эту плиту над головой? — шепотом спросил Харви. — Вот тут произведено подключение к кабелям. Деликатное было дельце. Наши источники сообщили, что звуковые инженеры КГБ в Карлхорсте вогнали азот в кабели, чтобы предохранить их от влаги, и подсоединили к ним приборы, которые показывают малейшее падение давления в азоте. Так что год назад, — продолжал Харви, — как раз тут, над нами, вы могли бы наблюдать работу, сопоставимую по деликатности и напряжению с работой знаменитого хирурга, производящего впервые операцию, которую до него никто не делал.

Стоя рядом с ним, я пытался представить себе волнение, какое испытывали техники, подсоединяя к проводу «жучок».

— В этот момент, — продолжал Харви, — если бы фрицы стали проверять линию, стрелка на их приборах подскочила бы как от нервной спазмы. Так что получилось бы дерьмо. Но мы сдюжили. Сейчас, генерал, мы подключены к ста семидесяти двум сетям. В каждой сети восемнадцать каналов. Это значит, что мы одновременно можем записать свыше двух с половиной тысяч военных и полицейских переговоров и телеграмм. Это можно назвать стопроцентным охватом.

— Вы, ребята, получаете за это хорошие отметки дома, — сказал генерал.

— Что ж, я рад слышать, что наши оценки растут.

— Объединенные начальники штабов услышат от меня только хорошее.

— Я помню времена, когда в Пентагоне утверждали: «ЦРУ подкупает шпионов, чтобы они врали нам», — заметил Харви.

— Нет, сэр, такого больше не говорят, — сказал генерал Пэккер, но Харви, когда мы шли назад по туннелю, подмигнул мне.

На обратном пути Харви сидел с генералом Пэккером на заднем сиденье, и оба вовсю прикладывались к кувшину с мартини. Через некоторое время генерал спросил:

— Что вы делаете с получаемой информацией?

— Основную массу переправляем в Вашингтон.

— Это я уже знаю. Меня водили по Трикотажной фабрике.

— Вас водили туда?

— В комнату Т-32.

— Они не имели права открывать ее для вас, — сказал Харви.

— А все-таки открыли. Дали мне допуск.

— Генерал Пэккер, не обижайтесь, но я помню время, когда допуск к самым секретным материалам был дан Дональду Маклину из министерства иностранных дел Великобритании. А в сорок седьмом он даже получил пропуск без сопровождения в Комиссию по атомной энергетике. Эдгар Гувер не имел такого пропуска в сорок седьмом. Надо ли напоминать вам, что Маклин входил в команду Филби и, судя по достоверным слухам, поселился сейчас в Москве. Я сказал это безо всякого намерения вас обидеть.

— Ничего не могу поделать, если вам это не по душе, но начальники штабов хотели кое-что узнать.

— Например?

— Например, какое количество информации остается здесь для анализа на месте, а какое пересылается в Вашингтон. Вы в состоянии предупредить нас за двадцать четыре часа, если Советская Армия вознамерится устроить бросок на Берлин?

Я услышал, как звуконепроницаемая перегородка в «мерседесе» поползла за моей спиной вверх. Теперь я не слышал ни слова. И обернуться не смел. Я нагнулся к шоферу, чтобы прикурить, и сумел бросить взгляд на заднее сиденье. Похоже, оба пассажира были в превеселом настроении.

Когда мы остановились на стоянке, чтобы снова сменить машину, я услышал, как Билл Харви сказал:

— Вот этого я вам не скажу. Пусть начальники Объединенных штабов целуют мне задницу сколько влезет.

После чего, усевшись в ЧЕРНОПУЗЫЙ-1, налив себе и генералу мартини из стоявшего в «кадиллаке» кувшина, Харви не стал опускать перегородку. Так что я больше ничего не слышал, пока мы не высадили генерала у отеля «Савой», где он остановился. Только тогда Харви опустил стеклянную перегородку и обратился ко мне:

— Типичный генерал! Не генерал, а задница! Остановился в «Савое». — Он произнес это так, точно протащил слово по рытвине. — Меня в свое время учили, что генералы должны жить вместе со своими солдатами, — сказал он. И рыгнул. — На мой взгляд, малыш, ты ведь и есть солдат. Ну, как тебе понравился маленький старенький КАТЕТЕР?

— Я теперь знаю, что чувствовал Марко Поло, когда обнаружил Китай.

— Я смотрю, вас учат в этих школах Новой Англии, что и когда надо говорить.

— Дассэр.

— «Дассэр»! Сдается мне, ты хочешь сказать, что я — дерьмо. — Он снова рыгнул. — Не знаю, малыш, как насчет тебя, а у меня от таких служак-генералов все тело начинает саднить. Во время Второй мировой я не носил формы. Слишком занят был, выискивая нацистов и коммунистов для ФБР. Так что эти псы-военные раздражают меня. Почему бы нам не выпить как следует, чтоб легче ходилось?

— От выпивки никогда не отказываюсь, шеф.

6

Однако лишь только мы приехали в ГИБРАЛТ и уселись в гостиной мистера Харви, усталость дала о себе знать. Он засыпал посреди разговора, и стакан покачивался у него в руке, как тюльпан под летним ветерком. Но он вовремя просыпался, не пролив ни капли, и величественно взмахивал рукой.

— Извини, что жена не может сегодня быть с нами, — сказал он, выходя из десятисекундного забытья.

Она встретила нас у дверей, приготовила нам напитки и тихонько вышла, но я слышал, как она ходила наверху — такое было впечатление, что после моего ухода она спустится вниз, чтобы увести его в постель.

— К.Г. — чудесная машина. Первый класс, — сказал он.

Запрет говорить «дассэр» лишал меня возможности давать самый легкий ответ на его высказывания.

— Не сомневаюсь, — наконец сказал я.

— Можешь быть вдвойне уверен. Хочешь знать, что за личность К.Г.? Сейчас я попытаюсь тебе ее обрисовать. Одна женщина, жившая в Советском секторе, принесла младенца к порогу сотрудника нашей Фирмы. Положила как раз у двери его квартиры! Не стану тебе его называть, потому что ему был устроен грандиозный разнос. Почему эта восточная немка выбрала именно сотрудника ЦРУ? Откуда она знала, кто он? Ну, словом, от такого дерьма не очистишься, поэтому забудем о том, что ему пришлось пережить. Главное — женщина оставила записку: «Я хочу, чтобы мой ребенок вырос свободным». Вполне достаточно, чтобы сердце растаяло, верно?

— Верно.

— Ошибаешься. Ничего нельзя брать на веру. Особенно на нашей работе. Но жена моя говорит: «Этого младенца, возможно, послало нам небо. Я не отдам девочку в приют. Билл, надо ее удочерить». — Он покачал головой. — Накануне вечером я сидел с К.Г. и смотрел новости по восточногерманскому телевидению — а вдруг удастся обнаружить парочку наводок насчет их боевого состава, исходя из того, какие части участвуют в военном параде — никогда не считай себя выше своего источника, каким бы штатским он ни был, — и мимо трибуны проходил один из их оркестров. Целый взвод трубачей. Трубы были украшены лентами — этакая слюнтяйская фрицевская мишура, — и я сказал К.Г.: «Отчего они не повесят на свои инструменты черепа узников концлагерей?» — ха-ха, и на другой день она это вспомнила. Если ты так ненавидишь Советы, сказала она, ты просто обязан удочерить малышку. — И он рыгнул, тихо, печально, нежно. — Короче говоря, — сказал он, — у меня теперь приемная дочь. Феноменально, верно?

— Верно, — сказал я.

Мне не хотелось вторить ему из опасения, что он начнет со мной препираться, но он лишь усмехнулся и сказал:

— Верно. Дочурка у меня — прелесть. Когда я вижу ее. — Он умолк. Посмотрел на свой стакан. — В нашей работе усталость — мать родная. Ты, наверное, подумал, что мы зря теряли время с генералом, но это неверно. Знаешь, почему я так усиленно продавал КАТЕТЕР?

— Нет, мистер Харви.

— Меня просил об этом директор. Сегодня днем мне звонил Аллен Даллес. «Билл, дружище, — сказал он мне. — Устрой показ для их трехзвездного генерала Пэккера. Надо немножко взъерошить им перышки». Вот я и посвятил сегодняшний вечер рекламе КАТЕТЕРА. И знаешь, почему я продавал его генералу?

— Все еще не совсем.

— Потому что даже те, кто на побегушках у начальников штабов, живут припеваючи за счет военного борова. Они посещают линкоры, а также системы предупреждения на случай атомной атаки. На них трудновато произвести впечатление. Они бывают на подземных объектах величиной с военно-морскую базу. А у нас всего лишь грязный маленький туннель. Однако мы получаем больше разведданных, чем давала любая операция в истории. Ни одна страна, ни одна война, ни один шпион такого никогда не давал. Вот и не мешало им об этом напомнить. Не мешало посадить их на место.

— Я кое-что слышал из того, что вы говорили в машине. Вы его, безусловно, загнали в угол.

— Это было нетрудно. Фактически он вовсе и не хотел знать, какие сведения мы добываем. Тут, в Берлине, мы перепроверяем не больше одной десятой процента всех наших поступлений, но этого вполне достаточно. Динозавра, и того можно воссоздать по двум-трем большим берцовым костям. Мы, например, знаем — и Пентагону это совсем не нравится, — что состояние железнодорожных путей, проходящих из Советского Союза через Восточную Германию, Чехословакию и Польшу, ужасающее. Только так это можно назвать. А подвижной состав у них и того хуже. Так что у русских нет таких железнодорожных составов, на которых они могли бы вторгнуться в Западную Германию. А потому если блицкриг и будет, то не скоро. Ну, хоть мне и неприятно тебе это говорить, Пентагон крепко держит это обстоятельство под замком. Ведь если конгресс пронюхает, он может заморозить миллиардные контракты с армией на строительство танков. А генерал Пэккер как раз и занимается танками. Вот он и разъезжает по объектам НАТО. Конечно, конгресс никогда ничего не пронюхает, если мы там не испортим воздух, а мы не станем пердеть, если Пентагон не будет нас оскорблять. Потому что, Хаббард, крайне маловероятно, чтобы кто-то намекнул на это конгрессу. Слишком они заботятся об общественном мнении. А раскрывать американской публике слабости русских было бы ошибкой. Наши люди недостаточно знакомы с коммунизмом, чтобы понять значение проблемы. Теперь тебе ясны параметры моей двойной игры? Мне надо напугать Пентагон, чтобы там думали, будто мы можем подстрелить их бюджетных уток прямо на воде, тогда как на самом деле я готов этих уток оберегать. Но я не могу допустить, чтоб они решили, будто я принадлежу к их команде, иначе Пентагон ни во что не будет нас ставить. Так или иначе, малыш, это вопрос, пожалуй, академический. Трикотажная фабрика, о которой говорил эта задница генерал, уже сейчас отстает на два года в переводе материалов, которые мы направляем из КАТЕТЕРА, а мы существуем-то всего год.

Он заснул. Жизнь из его тела, казалось, переместилась в стакан, который все больше и больше клонился в сторону, пока затекшая вытянутая рука не заставила Харви проснуться.

— Кстати, — произнес он. — Как обстоят дела с ГАРДЕРОБОМ? Где он теперь?

— В Англии.

— Из Кореи в Англию?

— Дассэр.

— И какая же у него новая кличка?

— СМ/ЛУК-ПОРЕЙ.

Харви резко выпрямился, поставил стакан, что-то буркнул, перегнулся через живот к щиколотке и приподнял штанину. Я увидел, что под коленом у него пристегнут нож. Он отстегнул ножны, вынул нож и принялся чистить ногти, уставясь на меня налитыми кровью глазами. Я уже две недели не ежился в его присутствии, но сейчас не мог бы сказать, друг он мне или враг. Он прочистил горло.

— По-моему, — сказал он, — СМ/ЛУК-ПОРЕЙ самой своей кличкой подсказывает, что надо снимать с него кожу за кожей. Черт бы побрал этот шум. — Харви отложил в сторону нож, налил себе еще мартини и залпом выпил полстакана. — Не стану я дожидаться еще две недели, чтоб потом выяснить, что этот сукин сын взял себе новую кличку. Либо это тяжеловес, либо кто-то в полной панике от меня. В этом сарае пахнет ВКью/ДИКИМ КАБАНОМ.

— Вольфгангом?

— Ну конечно. Как ты думаешь, а не может Вольфганг быть с ЛУКОМ-ПОРЕЕМ в Лондоне? — Он глубоко задумался над этим предположением и, задремав, всхрапнул. — Хорошо. Мы свяжем тебя с парочкой наших людей в Лондоне. Завтра утром ты им позвонишь. Если КУ/ГАРДЕРОБ полагает, что может спрятаться в Лондоне, придется ему познакомиться с массированным прочесыванием.

— Дассэр.

— Не вешай носа, Хаббард. Работа никогда еще не убивала честного разведчика-оперативника.

— Усек.

— Будь здесь завтра в семь часов, к завтраку.

После чего он вложил нож в ножны, взял свой стакан и заснул. Крепко заснул. Это уж точно, потому что рука немного повернулась и содержимое стакана вылилось на ковер. А Харви захрапел.

7

Время подходило к полуночи. Я чувствовал себя так, будто до казни осталось семь часов. Выехав из ГИБРАЛТА, я быстро принял решение найти Дикса Батлера и пить с ним всю ночь — и первое осуществилось гораздо быстрее, чем второе. Я сразу обнаружил Дикса недалеко от Курфюрстендамм, в маленьком клубе, куда мы часто заходили; местечко это называлось «Die Hintertur»[26]. Там была девушка, охотно готовая выпить и потанцевать с вами, и барменша, которая нравилась Диксу. У нее были черные как вороново крыло волосы, что не часто встретишь в Берлине, даже если они крашеные, и она выглядела на редкость благородно в этом маленьком баре, где был всего один официант и ни одного агента. Мне кажется, удивительная атмосфера бара объяснялась возможностью выпить, не думая о делах, которые привели сюда Дикса, а также присутствием Марии, барменши. Дикс держался с ней необычно любезно, не приставал — только иногда осведомлялся, нельзя ли проводить ее домой, на что она неизменно таинственно улыбалась в ответ, как бы говоря «нет». Другая девушка, Ингрид, была крашеная рыжеватая блондинка, готовая потанцевать с тобой или посидеть и послушать про твои беды, за что ее частенько награждали комплиментами тот или иной мрачный немец-бизнесмен из Бремена, а то из Дортмунда или Майнца. Такой тип обычно покупал внимание Ингрид часа на два — они медленно танцевали и вели беседу ни о чем, прерываемую тягостным молчанием. Она брала своего компаньона за руку и рассказывала всякие истории, время от времени вызывая у него смех. Меня неизменно поражало точное соотношение спроса и предложения. Ингрид почти никогда не бездействовала, но посетителей в баре «С заднего хода» было столько, что двое дельцов никогда не оспаривали друг у друга внимания Ингрид.

К тому времени, о котором идет речь, Ингрид стала моей подружкой. Мы флиртовали, когда она была свободна от клиентов, немножко танцевали — она поддерживала во мне мнение, что со временем я научусь хорошо танцевать, — и упражнялись поочередно в немецком и английском. Время от времени она спрашивала меня:

— Du liebst min?[27]

— Ja[28], — отвечал я.

На иностранном языке нетрудно признаться, что ты кого-то любишь, хотя это вовсе не так. При этом резко очерченные губы девицы, которую профессия научила мудрости считать любовь нелегким испытанием, расплывались в широкой, слегка маниакальной улыбке.

— Ja, — повторяла она и показывала крошечное расстояние между большим и указательным пальцами. — Du libst mir ein biβchen[29].

Говорила она громко, что мне нравилось: она так четко выговаривала каждое немецкое слово, словно поднося его моему затуманенному мозгу.

Со временем я узнал, что Ингрид замужем, живет с мужем, ребенком, а также братьями и кузенами у матери и мечтает попасть в Соединенные Штаты. Все это рассказал мне Дикс.

— Хочет подцепить какого-нибудь американца, — сказал он.

Тем не менее мне приятно было, когда она меня поцеловала, поздравляя с успехами в танцах. И вознаграждения она с меня не брала. В разговоре с немецкими бизнесменами она называла меня своим Schodz[30].

Теперь, став ее официальным дружком, я был приобщен к сплетням. Ингрид сообщила мне, что Марию содержит какой-то богатый покровитель. Когда я передал эту новость Диксу, он быстро выдал мне дивиденд.

— Мужик, с которым живет Мария, — заявил он, — не больше не меньше как богатая пожилая баба. Поэтому у меня ничего не выходит.

— Чего ж ты не отстанешь?

— Я сам себя об этом спрашиваю.

В тот вечер ему не сиделось на месте. Я уже решил, что «С заднего хода» — слишком тихое для него сегодня местечко, как дверь распахнулась и вошли Фредди и Банни Маккенн. Фредди (второе имя — Фиппс, выпускник Принстона 1954 года) сменил меня в Городском центре, это был как раз тот парень, который так быстро научился выполнять мои обязанности, а все потому — как я иногда думал, — что он такой славный. Он полностью отдался в мои руки. Доверился мне. А научить чему-то совсем нетрудно, если тебя не мучает вопрос о побудительных причинах учения. Итак, мне нравился и сам Фредди, и то, как он себя вел. Он был даже выше меня, но весил меньше, и если, с точки зрения Фирмы, у него и были недостатки, то они заключались в том, что по виду это был типичный американский чиновник. Жена его была еще более явной американкой. У нее были чудесные густые черные волосы, прелестное лицо и голубые глаза. Признаюсь, она напоминала мне Киттредж.

Словом, они были слишком уж дружной парой, чтобы жена Фредди стала покушаться на Дикса. По выражению лиц супругов, когда они подошли к нашему столику и сели за него, я увидел, что они разочарованы отсутствием блеска — пустые столики и никакого порока. А виноват был я. Фредди позвонил мне днем и спросил, не могу ли я рекомендовать бистро, где можно спокойно посидеть и попить, «местечко, где бы чувствовалась настоящая берлинская атмосфера». Заверив его, что такого не существует — «все они либо цирки, либо морги», — я порекомендовал «С заднего хода», «где по крайней мере можно дышать и говорить. Дама за стойкой бара может показаться новшеством, зато там есть девчонка, с которой можно потанцевать». Я унизился до того, что похвастал: «Похоже, влюблена в меня».

— Ну, судя по твоим словам, это местечко действительно стоящее. А то мы оказались в петле. Кузен Банни Ленни Лоутон работает здесь в консульстве, и он чуть не включил нас в список на банкет. А это настоящая скучища! Накачаться немцы умеют не хуже нас.

— Тебе может показаться забавным это местечко — «С заднего хода», — сказал я.

— По-моему, ты назвал это «Die Hintertur».

— Так оно по-немецки называется, но название значится и по-английски. Прочтешь на вывеске.

Теперь я жалел, что это не насторожило его. Никогда еще это мое любимое, хоть и весьма мрачное, прибежище не выглядело таким третьеразрядным.

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросил Дикс, как только жена Фредди опустилась на стул, и тут же повторил: — Банни Бейли Маккенн. — Произнес он это почти так же, как произносил «Херрик».

— А Банни — это вместо чего? — спросил он.

— Вообще-то меня зовут Мартита.

— Мартита Бейли Маккенн. Красивое имя, — сказал он.

— Спасибо.

— Так и перекатывается по согласным.

— Вы что, писатель?

— Вообще-то поэт, — сказал Дикс.

— И вы печатаетесь?

— Только в журналах, которые охочи до виршей.

— О-о…

— О-о…

Фредди рассмеялся. Я постарался поддержать его.

— Что пьете? — осведомился Дикс.

— Виски, — сказал Фредди. — Воду отдельно.

— Два виски! — крикнул Дикс Марии. — Только чтоб было шотландское.

— Спасибо, — сказал Фредди. — Надеюсь, они кладут туда отдушку, чтобы отбить запах, и подают в таком виде.

— Не знаю, — сказал Дикс. — Я это не пью. Не понимаю шотландцев.

— Звучит странно, — заметил Фредди.

— То, что мы вливаем в себя, именуется алкоголем, или водой дýхов, и я хочу знать, каких духов я в себя вселяю.

— Потрясающе! — воскликнул Фредди. — Я всю жизнь пью и никогда не задумывался насчет духов.

— А я много об этом думаю, — сказал Дикс.

— И правильно делаете, — вставила Банни.

Дикс перевел на нее взгляд.

— Собственно, я всего лишь на днях услышал про шотландское виски. Здесь. От барменши Марии. Я спросил ее: «Чем, собственно, отличаются те, кто пьет шотландское виски?» — и она говорит: «А вы не знаете?» Я говорю: «Не знаю». — «О, — сказала она, — нетрудно догадаться. Шотландское виски пьют те, кто на все махнул рукой».

— По-моему, туфля подходит, — сказал, помолчав, Фредди Маккенн.

— Глупости, дорогой, — сказала Банни, — ты ведь никогда не сдаешься. Во всяком случае, не забрасываешь ничего стоящего.

Она посмотрела на меня. Глаза у нее были ясные. Красивые глаза, в которых был вопрос: «И это ваш добрый друг?»

— Ну, я что-то не замечал, чтобы сильно ради чего-то старался, — сказал Фредди.

— Какая вы красивая, миссис Маккенн, — сказал Дикс. — Ваш муж — счастливец.

— Хотите верьте, хотите нет, но я тоже счастливица.

— Ни на минуту не поверю, — сказал Дикс.

Фредди рассмеялся:

— Нет, вы только послушайте его!

— Мы забыли про виски, — сказала Банни и отпила полстакана. — Думаю, вы можете не ждать и принести еще, — сказала она официанту.

— Да, — поддержал ее Фредди, — еще по одной.

— Я, пожалуй, готов признать, — сказал Дикс, — что вашему мужу крупно повезло.

— А я бы предложила вам прекратить это, — сказала Банни.

Дикс опрокинул в рот остатки бурбона. За столиком царила тишина.

— Что ж, мэм, заключим пари, — предложил он.

Никто на это не реагировал, и его присутствие начало давить на нас.

— Пари на что? — через некоторое время спросила Банни.

Дикс сдаваться не собирался.

— Пари на то, что мы с вами можем выпить эти два стакана под столом, — сказал он.

— А я могу держать пари, что самые большие пьяницы — в Дартмуте, — сказал Фредди. Я не мог не отдать ему должное: он пытался поддерживать разговор. — На последнем курсе университета я встретил в Ганновере одного парня на игре между Принстоном и Дартмутом, так он столько пил, что, по-моему, все мозги у него были залиты вином, остались только моторные функции. Ребята из его землячества сдавали за него экзамены, чтобы его не исключили, и с его помощью выигрывали пари по пьянкам с другими землячествами. Я видел его в прошлом году — от него ничего не осталось.

— Дружище, — сказал Дикс. — Ты написал свое письмо. Можешь его отправить.

Фредди Маккенн сделал над собой усилие и рассмеялся. Я чувствовал, что он все еще лелеет надежду, что Дикса надо принимать как часть атмосферы бара.

— Вы бы не возражали, если б я потанцевал с вашей женой? — спросил Дикс.

— Я полагаю, надо спрашивать у нее…

— Она скажет «нет», — предположил Дикс.

— И вы абсолютно правы, — заявила Банни.

— Нет, малый, твоя жена не хочет танцевать со мной. Боится, что это может войти у нее в привычку.

— Что вы все-таки пытаетесь дать мне понять? — спросил наконец Фредди.

— Что вам чертовски повезло.

— Хватит, — сказал я.

— Нет, Гарри, — сказал Фред. — Разреши мне говорить за себя.

— Я что-то плохо вас слышу, — сказал Дикс.

— Это начинает переходить все границы, — заявил Фред Маккенн. — Я прошу вас помнить: вокруг нас немцы. Предполагается, что мы должны подавать им пример.

— По-моему, у вашей жены потрясающие волосы, — сказал Дикс и провел рукой по ее волосам ото лба до затылка — не быстро, но так, что она не успела схватить его за руку.

Я встал.

— Ну вот что, — сказал я, — изволь извиниться. Перед моими друзьями. — Как ни странно, но в этот момент я не боялся физического насилия со стороны Дикса Батлера — куда было бы страшнее смотреть, как он избивает до смерти Фредди.

Дикс вытаращил на меня глаза. Он поднялся, и на меня пахнуло жаром от его тела. Даже свет в помещении как-то померк. В этот момент я мог бы поклясться, что человек способен излучать некую таинственную силу. Его аура была красная, трех тонов. Хотя последний год я и обучался рукопашному бою, сейчас в сравнении с ним я был неопытным юнцом. Если он вздумает ударить меня, я не смогу ему помешать. Вопрос в том, станет ли он драться. Когда человек умирает насильственной смертью, дьявол, встречающий его по ту сторону, тоже излучает красный свет?

Внезапно цвет ауры — могу поклясться — изменился, она стала зеленой, тускло-зеленой. В воздухе запахло паленым. Я услышал, как в горле у Батлера забулькало, затем он произнес:

— Ты хочешь сказать, что я перешел границу?

— Да.

— И я обязан извиниться перед твоими друзьями?

— Да.

— А ну повтори еще раз, — сказал он.

Я не очень понимал, был ли это вызов или просьба дать ему возможность хоть в какой-то мере сохранить лицо.

— Дикс, я считаю, что ты обязан извиниться перед моими друзьями, — сказал я.

Он повернулся к ним.

— Извините, — сказал он. — Прошу прощения у мистера и миссис Маккенн. Я перешел границу.

— Все в порядке, — сказал Фред.

— Весьма сожалею, что перешел, — повторил Дикс.

— Мы принимаем ваше извинение, — сказала Банни Бейли Маккенн.

Он кивнул. Мне показалось, что он сейчас отдаст честь. А он схватил меня за локоть.

— Пошли отсюда. — Крикнул Марии: — Запиши их выпивку на мой счет! — И подтолкнул меня к двери.

Я успел лишь заметить, что Ингрид смотрит на меня с нежной озабоченностью.

8

Я и не сосчитаю, в скольких проулках мы побывали. С каждого разбомбленного участка на нас смотрели призраки давно исчезнувших зданий. То тут, то там в окне виднелся свет. В школьные годы я, наверно, с юношеской меланхолией представлял бы себе жизнь в каждой такой комнате. Ссорящихся супругов, больного ребенка, мужчину и женщину, занимающихся любовью, но сейчас, в этом городе пустых пространств и сточных канав, где направо и налево продается разведка, я видел за каждым зашторенным освещенным окном агента, обменивающегося информацией с другим агентом, западногерманскую контрразведку, заключающую сделки со Штази, Штази — с КГБ, а там, в дальнем здании слева, где освещено одно-единственное окно, — не наша ли конспиративная квартира? Не ее ли я помогал укомплектовывать в тот день, когда мы ездили по городу с К.Г. Харви? Не знаю, успокоились ли навеки души мертвецов под берлинскими развалинами, но я никогда еще так остро не чувствовал, сколько под этим городом сложено костей.

Батлер за все это время не проронил ни слова. Быстро шагая рядом с ним, чтобы не отстать, я чувствовал, что он приходит к какому-то решению, но к какому — я представления не имел, пока не увидел, куда ведет наша дорога, а мы направлялись кружным путем обратно на Курфюрстендамм. Я чувствовал себя связанным с Диксом правилами игры. Он не причинит мне вреда, пока я сопровождаю его, но я должен конвоировать его в ночи.

За шесть или восемь кварталов от Курфюрстендамм он свернул в какой-то проулок.

— Давай навестим один из моих источников, — сказал он.

Он произнес это под фонарем, и на лице его была улыбка, что мне вовсе не понравилось: у меня возникло впечатление, что моя расплата начинается. Это была странная улыбка, показавшаяся мне даже порочной, однако он никогда еще так молодо не выглядел.

— Приступаем, — буркнул он и замолотил в чугунную калитку в стене небольшого здания.

Из двери в стене короткого туннеля из аркад за калиткой вышел привратник в черном кожаном пальто и черной кожаной кепке, взглянул на Батлера, отодвинул засов и впустил нас. Привратник был явно не слишком рад Батлеру. Мы спустились на несколько ступенек в пустое подвальное помещение, пересекли его, открыли другую дверь и очутились в баре. Такую картину я представлял себе, если когда-нибудь попаду ночью в неприятность. Ты бежишь по темному полю, и вдруг все вокруг затопляет яркий свет. В баре толпились самые разные мужчины, были тут и красные как раки, и бледные, со многих лил пот. Больше половины были обнажены до пояса, человека два-три ходили в брюках для верховой езды и в сапогах. В воздухе сильно пахло аммиаком — запах был острый, кислый и стойкий, как дезинфекция. Я подумал было, что разбилась бутылка с лизолем, но запах был не химический. Явно моча. На полу стояли лужи, моча была в канавке в конце бара. А за ним стоял деревянный стол, к которому на расстоянии пяти футов друг от друга были привязаны двое голых мужчин. Толстый немец в нижней рубашке со спущенными брюками, висевшими на подтяжках, расстегнув ширинку, поливал мочой одного из мужчин. Мочился мужчина в нижней рубашке не спеша. Во рту у него была сигара, в одной руке полгаллона пива, в другой — член. Лицо его было цвета закатного солнца. Он поливал тело и лицо мужчины, лежавшего в конце стола, точно цветы в саду. Затем отступил и слегка поклонился — зрители зааплодировали. Двое мужчин выступили вперед и принялись дружно поливать другого голого мужчину. А я не мог оторвать взгляд от этих двух привязанных человеческих существ. Первый был жалкий, тощий, уродливый, малодушный. Он ежился под направленной на него струей, вздрагивал, трясся, плотно сжимал губы и скрежетал зубами, а потом не выдержал, вдруг раскрыл рот и, захлебнувшись, начал рыдать, потом всхлипывать — к моему ужасу, во мне пробудилась жестокость, мне было ничуть не жаль этого человека, словно его следовало поливать мочой.

Его сосед выглядел отнюдь не жалким. Под перекрестными струями двух темноволосых дотошных молодых немцев, казалось, поделивших один черный кожаный костюм (потому что на одном была только куртка, а на другом — штаны), лежал обнаженный блондин с голубыми глазами, ртом купидона и ямочкой на подбородке. Кожа у него была такая белая и нежная, что от веревок на щиколотках и запястьях образовались красные полосы. Он смотрел в потолок. И казалось, был далек от людей, писавших на него. У меня возникло впечатление, что он живет здесь, в этом месте, где не существовало понятия об унижении человеческой личности. И в моем помутневшем от вина мозгу возникло что-то похожее на нежную озабоченность, какую я увидел в прощальном взгляде, какой бросила на меня Ингрид. Мне хотелось сорвать этого человека со стола и выпустить на волю, во всяком случае, у меня были такие мысли, пока я не пришел в себя и не осознал, что этот подвал — реальность! И все это происходит не в театре, созданном моим воображением. Тут меня охватила паника и желание удрать. Я почувствовал, что должен, решительно должен сматываться отсюда, и притом немедленно, но, окинув взглядом помещение в поисках Дикса, обнаружил его возле парочки, разделившей черный кожаный костюм; в этот момент самим фактом своего присутствия он заставил их отодвинуться фута на два в сторону, расстегнул «молнию» на ширинке и без сплина, но и без сладострастия послал струю на бедра и ноги блондинчика — в этот момент он походил на священника, которому наскучило служить службу и он уже не сознает, что держит в руках святую воду; присутствие Дикса привело в такое замешательство немцев, что они вообще перестали мочиться, тогда он нагнулся, но так, чтобы ни он сам, ни его одежда не касались блондина, что-то шепнул ему на ухо, затем приложил свое ухо к его губам, а когда ответа не последовало, ибо существо находилось во власти происходящего, Дикс профессионально закатил ему пощечину, одну, другую, затем повторил вопрос и, когда ответа по-прежнему не последовало, произнес:

— В следующий раз я тебя как следует поджарю, Вольфганг.

Он отошел от мальчишки, прошагал, словно лошадь на параде, между луж, дернул большим пальцем, показывая мне на выход, и мы отбыли.

— Чертов мерзавец, накачался наркотиками, — буркнул он, когда мы вышли на воздух. — Ни черта не соображает.

— Ты его знаешь? — спросил я.

— Конечно. Это мой агент.

Какая-то частица меня готова была и дальше расспрашивать, но я заставил ее умолкнуть. У меня было такое чувство, будто я свалился в глубокую яму.

— Я просто глазам своим не мог поверить, — прокаркал я внезапно охрипшим голосом.

Дикс расхохотался. Смех его эхом гудел в маленьком каньоне, отдаваясь от задних стен шестиэтажных домов, стоявших по обе стороны проулка. Мы вышли на улицу, и ветер понес перед нами смех Дикса.

— Черт знает с какими людьми приходится общаться, — громко произнес он, но если я подумал, что это относится к бару в подвале, то следующая его фраза показала, как я ошибался. — Да разве нам победить русских с таким персоналом, как ты и Маккенн?

— Я не наружник, — сказал я.

— А война-то идет как раз на улице.

— Да. В том баре.

— Половина наших агентов извращенцы. Это сочетается с нашей профессией.

— Ты что же, тоже из таких? — отважился я спросить.

— Я их использую, — отрезал он.

Какое-то время мы молчали. И шли дальше. Он первым заговорил, вернувшись к той же теме.

— По-моему, ты не понял меня, Херрик, — сказал он. — Агенты ведут двойную жизнь. И гомосексуалисты ведут двойную жизнь. Эрго… — Это он от меня перенял слово «эрго»? — Агенты часто бывают гомосексуалистами.

— Мне думается, гомосексуалисты составляют небольшую их часть.

— Тебе думается, — издевательски усмехнулся он. — Ты веришь тому, чему хочешь верить.

— В чем ты стремишься меня убедить?

Ни один удар, полученный в боксе на Ферме, не оказывал такого притупляющего действия на мои мозги. Я почувствовал необходимость выпить, но не для того, чтобы расслабиться, а скорее, чтобы вернуть себе ясность мысли. Ум у меня застыл, душа застыла, а внизу живота, наоборот, наблюдалось оживление. Близость секса к испражнениям казалась чем-то чудовищным, словно некий дьявол-монголоид присутствовал при сотворении человека и подсказал такую анатомию. Нос мне забивал запах канализации, стоявший на улицах ночного Берлина.

— В чем ты хочешь меня убедить? — повторил я.

Мне все больше становилось не по себе, словно мы играли в некую игру, когда меняются местами и лучшая моя половина оказалась без места.

Дикс остановился у какой-то двери, вынул ключ и вошел в небольшой жилой дом. Мне не хотелось следовать за ним, но я последовал. Я знал, где мы находимся. Это был один из конспиративных домов К.Г. Харви.

Мы вошли и, взяв по стакану с чистым бурбоном, сели в кресла. Дикс посмотрел на меня и потер лицо. Несколько минут он медленно и тщательно тер его, словно пытаясь угомонить свой нрав.

— Да ведь я с тобой никакого разговора не вел, — сказал он наконец.

— Не вел?

— Как с другом — нет. Просто показал тебе разные свои ипостаси.

Я молчал. И пил. Похоже было, что я снова начал пить. Под влиянием алкоголя мысли мои стали раскручиваться и обратились к существу, именуемому Вольфганг, которого Батлер грозился поджарить. Этот Вольфганг, херувимчик Вольфганг, случайно, не тот Франц? По описанию мистера Харви, тот был стройный брюнет. Но волосы ведь можно выкрасить.

— Разница между тобой и мной, — говорил тем временем Батлер, — в том, что я понимаю особенность нашей профессии. Надо уметь выворачиваться наизнанку.

— Я это знаю, — сказал я.

— Может, и знаешь, но делать не умеешь. Застреваешь где-то посредине. Дырка в заднице слишком узкая.

— Мне кажется, я выпил достаточно и готов ехать домой.

— Дырка в заднице слишком узкая, — повторил Батлер. И расхохотался. Он не раз хохотал в течение вечера, но ни разу смех его не звучал так воинственно. — Одни сплошные психи в этой нашей чертовой Фирме, — продолжал он. — Все мы проходим через детектор лжи. «Ты гомик?» — спрашивают тебя. А я в жизни не встречал гомика, который не сумел бы соврать. Я скажу тебе, что надо завести нашей Фирме. Обряд приобщения. Каждый младший офицер-стажер в день выпуска должен спускать штаны. И чтоб опытный старший чин разработал ему задницу. Что ты на этот счет скажешь?

— Что-то не верится, чтобы сам ты на такое пошел, — сказал я.

— У меня был обряд приобщения. Разве я тебе не рассказывал? Старший брат буравил меня. С десяти до четырнадцати лет. А когда я ему вдарил, больше он ко мне не приставал. Вот это и называется белая падаль, Херрик. А сейчас не думаю, чтобы в Фирме нашелся человек, который вошел бы в меня против моей воли. Ни у кого силы не хватит.

— А если пригрозят оружием?

— Я лучше умру, — сказал он. — А вот подставить свою задницу по доброй воле — это другое дело. Назови это чем-то вроде йоги. Ты имеешь право свободно выбрать себе компаньона. И это подготавливает тебя к улице.

— Возможно, в таком случае я никогда не буду готов выйти на улицу, — сказал я.

— Ты тупица, сноб и сукин сын, — сказал Дикс. — А что, если я разложу тебя на ковре носом вниз и сдеру с тебя твои драгоценные штаны с твоей драгоценной задницы? Думаешь, силенок не хватит?

Это был уже не просто разговор.

— Я думаю, ты достаточно для этого силен, — произнес я еле слышно даже для собственного уха, — но ты не станешь этого делать.

— Почему же?

— Потому что я убью тебя.

— Чем?

Я молчал.

— Чем же?

— Тем, что под руку попадет.

— И сколько же, — спросил Батлер, — пришлось бы мне ждать?

— Да хоть всю жизнь. Пока я этого не сделаю.

— А знаешь, я думаю, ты на это способен.

Я кивнул. Говорить я не мог. Слишком большой страх сидел во мне. Будто я уже совершил убийство и не знал, как это скрыть.

— Да, — сказал он, — ты мог бы пристрелить меня потом в спину. — Он подумал. — Или даже выстрелить мне в лицо. Этого у тебя не отнимешь. Ты мог бы застрелить меня в одном-единственном случае. Если бы я покусился на твою задницу. Жаль, что для тебя не существует ничего более ценного, возможно, тогда ты меньше бы отчаивался.

Слова эти, даже скажи их мой собственный отец, больно ударили по мне. Как хотелось мне сказать Диксу, что я, возможно, все-таки лучше, чем он себе представляет. Как хотелось сказать ему, что я верю в понятие о чести. В определенных случаях потеря чести требует, чтобы ты посвятил себя мести, даже если ты к этому не подготовлен и это не входит в твои намерения. Я, однако, знал, что не смогу все это выразить. Слова не выживут, если я выпущу их в воздух.

— Что ж, — сказал он, — может, старина Дикс не станет покушаться на твою девственную задницу. Может, старина Дикс не прав и должен принести извинения. — Он взвесил сказанное. Взвесил на руке стакан. — Я был не прав, — сказал он. — Я извиняюсь. Вторично за вечер извиняюсь.

Но он не расслабился и был по-прежнему напряжен. И сделал большой глоток бурбона. Я тоже глотнул, но чуть-чуть, радуясь теплу, разливавшемуся по телу.

Теперь Батлер встал. Расстегнул пряжку пояса, затем брюки, спустил их и шагнул из штанин. Затем снял шорты. Член его набух, но не стоял.

— Есть два вида сексуальных отношений между мужчинами, — сказал он. — По принуждению и по взаимному согласию. Второй вид отношений не может существовать, пока не опробован первый вариант. Итак, я решил припугнуть тебя. Не вышло. Так что теперь ты заслужил мое уважение. Иди сюда, — он протянул руку и взял меня за запястье. — Снимай вещички. Давай доставим друг другу удовольствие.

Видя, что я не двигаюсь с места, он спросил:

— Ты что, не доверяешь мне? — Я молчал, и он улыбнулся. — Тогда я буду первым. — Он нагнулся, уперся пальцами в пол, потом опустился на колени, задрав кверху мощный зад. — А ну давай же, — сказал он. — Не упускай своего шанса. Входи в меня, а потом я войду в тебя. — Я по-прежнему не шевельнулся, и он добавил: — Черт подери, мне это сегодня нужно. Очень нужно, Гарри, и я ведь тебя люблю.

— Я тоже люблю тебя, Дикс. Но я не могу, — сказал я.

Самым скверным было то, что я мог. От чего-то — сам не знаю от чего — у меня возникла эрекция: то ли от луж мочи в подвале и от вида толстого немца, заглатывавшего пиво, то ли от воспоминания о похороненной любви, то ли от стремления сбросить путы семейных и дружеских традиций, то ли от мечтаний о Киттредж, которым я не давал воли, то ли от возникшей вдруг картины голых задниц в раздевалке, то ли от воспоминаний об Арнольде в школе Сент-Мэттьюз — только сейчас передо мной была не пухлая сладкая задница, а два мощных окорока, принадлежащих моему герою, который хотел, чтобы я вошел в него. Да, у меня была эрекция. Дикс был прав. И мне предоставлялся шанс получить удовлетворение. На меня могла перейти часть его силы. Но я знал, что, если на это пойти, я уже всю остальную жизнь буду заниматься только этим. Однако Дикс сказал правду. Слишком я был робок, чтобы жить такой жизнью. Он мог перепрыгивать с женщины на мужчину и снова на женщину, орудовать сверху, снизу или стоя на пятках. Он был язычником, исследователем пещер и колонн, а я был человеческим существом, которое ему хотелось почувствовать в себе. Чего ради — я не знал. Может, потому, что я часть костяка Новой Англии? И олицетворяю собой то, чего он лишен? Мне стало жаль Дикса. Я обошел его, опустился перед ним на колени, поцеловал в губы, быстро встал, подошел к двери, снял цепочку и тут почувствовал, что обязан повернуться и еще раз посмотреть на него. Мы обменялись взглядами, и он кивнул. Теперь он сидел на полу.

На улице ветер ударил мне в лицо. Я быстро зашагал прочь. Я понимал, что происшедшее не оставило меня безразличным. «Я люблю тебя, Дикс», — снова и снова звучало у меня в мозгу, и эхо этих слов скоро заставит меня корчиться.

Инстинкт привел меня в «Die Hintertur». Направляла меня туда по темным ночным улицам эрекция. Мимо проезжало пустое такси, и, хотя мне нужно было пройтись, я остановил его и подъехал к ночному клубу, как раз когда опускали стальные жалюзи, а на краю тротуара стояла, дрожа под утренним ветром — а было четыре часа утра, — Ингрид в коротенькой изношенной меховой шубке, зажав в квадратной ладони маленькую сумочку. Без малейшего промедления, сияя улыбкой так, будто наша случайная встреча была первой нотой в романтической симфонии, сочиненной не иначе как самим герром Мифом, Ингрид залезла в такси, дала адрес, откинулась на меня и прильнула губами к моим губам. Мне вспомнился помощник капеллана, присосавшийся ко мне поцелуем, но, видно, такая уж это была ночь, что подобные воспоминания лезли в голову. Я прижал Ингрид к спинке сиденья и принялся покрывать поцелуями.

— О-о! — то и дело восклицала она, перемежая английские слова немецкими. — А ты меня, пожалуй, немножко любишь. — И слово «bißchen», которое она все время повторяла, смешило меня, пока я усиленно трудился над ее сведенными усталостью ногами и плечами, отбирая у нее своими руками и пальцами последние крохи энергии. Мы обнимали друг друга, щупали, тискали, щипали, кусали — словом, набросились друг на друга, как два бесконтрольных тренажера. Поскольку мое знакомство с застежками и крючками эластичного пояса начиналось только сейчас, в двадцать три года (а Ингрид, несмотря на тоненькую фигурку, будучи немкой, носила пояс), я отчаянно пытался решить, повести ли решающую атаку здесь, на заднем сиденье такси, или дать шоферу другой адрес и отвезти ее к себе, в свою кровать, после чего меня ждет утром неизбежное похмелье и необходимость вспоминать, какие имена даны для прикрытия моим коллегам из ЦРУ. Я уже слышал их настороженное «доброе утро», в то время как мозг их занят решением вопроса о том, разумно ли приводить на квартиру источник (женского рода) и сажать завтракать за семейный, крытый клеенкой стол. Я все еще прокручивал варианты в своем затуманенном бурбоном мозгу, когда мы приехали по данному Ингрид адресу, и это оказалась открытая всю ночь закусочная в двух кварталах от другого конца Курфюрстендамм.

В этом месте я довольно быстро пополнил мои познания о Берлине и его ночной жизни. Добрая половина присутствующих были мне знакомы. За последнюю неделю я встречал их то в одном ночном клубе, то в другом. Здесь они пили кофе и ели американские гамбургеры или пили шнапс, или коньяк, или пиво и ели поросячьи ножки и сосиски с капустой, или запивали картофельные котлеты яблочным соком, или пили джин с тоником или кока-колу и лакомились пирожными, или копченой колбасой, или жареной уткой — словом, это было самое немыслимое место, и притом ярко освещенное. Я снова увидел бизнесменов в крахмальных воротничках, сейчас уже жеваных, — я видел, как они танцевали «У Ремди» и в «Парилке». Были тут и проститутки со знакомыми лицами, и несколько разведенок, которых, как Хельгу, можно подцепить на всю ночь, и, к моему величайшему изумлению, не больше не меньше как тот толстый немец, которого я видел всего час назад в спущенных на подтяжках брюках. Сейчас он был тщательно напудрен — наверное, сходил в открытую всю ночь парикмахерскую, существующую в дополнение к этому круглосуточно работающему храму еды и питья, а в следующий момент я увидел и беднягу. Он тоже явно принял ванну и попудрился. В сером костюме с жилетом и в очках в стальной оправе он походил на клерка с пухлыми щечками и монументальным аппетитом, который он утолял, склонившись над тарелкой с фасолью.

Тем временем Ингрид, крепко прижимая к себе меховую шубку и меня, объявляла всем, кто хотел слушать, что подцепила американца. Она заказала тоже огромное жаркое по-американски, состоявшее из вестфальской ветчины, помидоров и мюнстерского сыра. А я, сидя рядом, ерзал и смотрел, как она вливает в себя большущую кружку пива, доведя меня за двадцать минут до понимания того, как можно возненавидеть человека за его манеру есть. Бедная Ингрид! В «Die Hintertur», поведала она мне, обнажив в улыбке все зубы, обслуге дают ровно столько попить и поесть, что потом выскакивает одна-единственная какашка величиной с козий помет. В ту ночь, когда моя запиральная мышца сыграла столь важную роль, на меня наконец снизошло озарение: я приобщился к немецкому юмору. «Die Hintertur»! Наконец-то я понял. Это же ночной клуб для задниц.

Ингрид покончила с едой. Снаружи стояла череда такси. Мы сели в одно из них, и Ингрид дала уже другой адрес. Это оказалась дешевая гостиница, похожая на пещеру, в разбомбленном рабочем квартале недалеко от аэропорта Темплхоф, и ночной дежурный, бесконечно долго произучав наши паспорта, наконец вернул Ингрид паспорт, назвав ее по-немецки, но я не понял как. Я попросил ее объяснить, что он сказал, и она перевела, как сумела, в скрипучем лифте, который вез нас от одной обитой пластиком двери к другой: «Сучка, американская подстилка» — или что-то в этом роде, только по-немецки по сочетанию гласных и согласных это звучало гораздо хуже.

Это повлияло на ее настроение. Мы поднялись на нужный этаж и вышли в похожий на пещеру холл. Ингрид взяла ключ, головка которого походила на огромный фаллос, и открыла дверь в комнату, где было так же сыро и холодно, как и на улице. Под потолком висела лампочка ватт в двадцать пять, не больше. В торшере была другая такая же, и на кровати лежало покрывало цветов энтропии. Оно было не коричневое, не серое и не зеленое и такое длинное, что обернутый им валик был толщиной со свернутый ковер.

Мы принялись снова целоваться, только менее пылко, и Ингрид затрепетала.

— У тебя есть zwei Marken?[31] — спросила она.

Я вытащил монету, и Ингрид вставила ее в газовый счетчик, затем снова подошла ко мне за спичками, чиркнула спичкой и встала у голубого огонька, вспыхнувшего за искусственными дровами. Я чувствовал, как давит на меня город. Берлин превратился для меня сейчас в этакого тритона, пытающегося вкатить в гору камень — не слишком оригинальный образ в такой час! — потом мы снова слились в объятии, чувствуя, как леденеет та сторона тела, которая не обращена к огню.

Я не знал, что делать дальше. Эластичный пояс казался непреодолимым препятствием. Я протрезвел и ни на шаг не продвигался — по счастью, член мой по-прежнему находился в боевом состоянии. Он уже много лет ждал. У меня было такое чувство, будто вокруг меня собираются давно умершие Хаббарды. В этой призрачной комнате, более подходящей для похоронного бюро, чем для живых тел, желание жаркой нитью обволакивало меня — таким особенно жарким бывает одно волокно в разогреваемой связке. И однако же мое желание минимально подогрело Ингрид; преодолев молчаливое обоюдное сопротивление, мы проделали четыре шага до кровати, и Ингрид легла на край, ловкими движениями отстегнула крючки и защипки на поясе и поочередно спустила чулки, вызвав во мне новый тоненький приступ желания. Эти небрежно спущенные чулки привели мне на память порнографические дагерротипы примерно 1885 года, которые, когда я был маленький, лежали в старой жестяной коробке отца в Мэне. Возможно, и у отца они лежали с детства. Еще одно полено воспоминаний брошено в огонь.

Так при свете двадцатипятисвечовых лампочек я впервые — без всяких предупреждений — увидел влагалище. Словно вор, пришедший грабить дом и не желающий задерживаться, я расстегнул брюки, и Ингрид радостно охнула при виде того, как у меня стоит. Я же, взглянув еще раз на это хранилище женских секретов, чуть не упал на колени, чтобы поклониться ему и вдоволь насладиться зрелищем этого чуда, но, будучи мальчиком хорошо воспитанным, не осмелился слишком долго глазеть, да и немного страшился этого влагалища, обладавшего способностью своими складочками и пустотами доводить человека до невообразимого блаженства. Поэтому я приложил головку моего члена к тому месту, куда, как я считал, он должен войти, и нажал — раздался хриплый вскрик, в котором звучал укор; Ингрид протянула руку, взяла меня и двумя ловкими пальцами направила куда нужно — я заработал.

— Нет, Гарри, verwundbur[32]! Мне здесь больно. Полегче, полегче. Ты же mein Schatz, liebste Schatz[33], мой солдатик.

Она расстегнула бюстгальтер, у которого застежка была спереди, о чем я не знал, и при виде ее грудей, немного тощих, но все равно грудей, моих первых обнаженных женских грудей, я двинул как следует, оттянулся и снова двинул и, вступив в край секса (где дальние рубежи разума, очевидно, взрываются), вдруг увидел, да, буквально увидел Аллена Даллеса, рассказывавшего нам в день поступления о девушке на теннисном корте. Я двинул, оттянулся, снова двинул и тут осознал, что я в ней, внутри. Это был другой мир, и ее нутро стало первой остановкой на пути в рай, но какая-то частица меня была оскорблена происходящим. Как все это мерзко, как грязно! Не нравилось мне и то, какой запах исходил от нас в этой душной комнате. От нее пахло несомненно, хотя и еле уловимо, алчностью, как от кошки, думающей только об одном, — печальным запахом гнили в море.

Так я и застрял между любовником, приобщившимся к гипнозу любви, и соглядатаем, наблюдающим акт любви. И все наяривал — туда-сюда.

Вскоре Ингрид стала влажной и уже не морщилась всякий раз, как я входил глубже, или, пожалуй, морщилась меньше. Я, должно быть, провел всю процедуру со страшной быстротой, ибо отрицательные впечатления все возрастали — эта жалкая комната и эта бедная, голодная девчонка, которая любила меня за чисто внешние признаки — за то, что я прежде всего американец. Я пребывал одновременно в двух мирах — в мире наслаждения и в мире отсутствия всякого удовольствия — и продолжал трудиться, боясь, что, если остановлюсь, тут же сникну, затем наступил момент, когда я весь взмок. Я стоял голыми ногами на полу холодной, похожей на ледник, комнаты, передо мной распласталась на кровати незнакомая молодая женщина, и чресла мои не пылали огнем. Я превратился в перпетуум мобиле, в этакую машину, я был в чистилище желания и наяривал вовсю, еще и еще, пока передо мной не возникла задница Батлера, — машина сразу забарахлила, дернулась, сотряслась, и жаркие волны побежали по моему телу, предвещая наступление неизбежного. Влагалище Ингрид мелькало перед моим мысленным взором рядом с задницей Дикса, и я кончил — обе половины меня кончили, — и передо мной разверзлась пропасть, в которую мне еще предстояло упасть в поисках блаженства.

Мы разделили сигарету. Сейчас я чувствовал себя гораздо лучше. Я чего-то достиг. В дальних углах еще, возможно, таился мрак, но полмира лучше, чем ничего. Я обожал Ингрид и не чувствовал к ней ничего. Под конец я остался наедине с собой. А она водила по моему носу пальцем, точно мы были новобрачные и она обследовала черты, которые ей предстоит годы видеть перед собой. Потом она заговорила. Завтра на работе она расскажет про нас Марии. К этому свелась ее речь. Ингрид намеревалась застолбить свою территорию.

— И что же ты ей скажешь? — спросил я. В глубине души я предпочитал Марию, и мне пришло в голову, что, если Ингрид хорошо отзовется обо мне, Мария может на меня иначе посмотреть.

— Если она спросит, я скажу… — Ингрид намеренно отчетливо произнесла: — Schwerer Arbeiter, aber susser[34]. — И она благосклонно поцеловала меня.

Я подумал, что недоступную Марию едва ли может заинтриговать не слишком сильный, но сладкий трудяга.

За окном вставала заря. Теперь Ингрид отправится к своему мужу, ребенку, к своей матери, братьям и кузенам, а я успею помыться и переодеться, прежде чем пойти на работу.

9

Мне так и не удалось поспать. На заре такси отвезло Ингрид к убогому семиэтажному дому, где она жила, потом завезло меня, я принял душ и… отправился на работу.

Если я лелеял какую-то надежду, что Билл Харви забыл о своем последнем разговоре со мной, она вмиг улетучилась. Не успел я налить себе чашку кофе, как зажужжал зуммер и низкий голос шефа загрохотал в моем ухе.

— Начни нажимать на этих лондонских ребят, — сказал он и назвал мне три имени: — Отис, Кэйри, Крейн. Обратись к ним именно в таком порядке. Отис — мои старый друг. Пробивной малый, как раз для такого дела годится. Кэйри — работяга, и уж он докопается. А Крейн менее опытен, но предприимчивый малый.

— Шеф, вы хотите, чтобы я всем троим поручил это дело?

— Черт подери, нет! Обратись к тому, кого поймаешь. Скажи, что он за это получит пару очков в своем деле. — И Харви повесил трубку.

К этому времени я уже достаточно знал о существующей в Фирме секретности и представлял себе, какие возникнут трудности при выполнении задания. Если берлинская база хотела поговорить с резидентурой в Лондоне, или Париже, или, скажем, в Японии, или в Аргентине, все телефонные переговоры шли через вашингтонский узел. И я не имел права действовать иначе. Хотя эта процедура и требовала времени, я тем не менее с должным почтением проделал ее. Фокусы, которые я видел в том баре в подвале, привели меня к пониманию, почему заграничным представителям Фирмы не разрешено общаться напрямую между собой. Учитывая, сколько в мире отступлений от морали, прямое общение может засветить людей, поэтому куда безопаснее действовать через телескопный узел.

И вот я вскоре увяз в паутине телефонных переговоров из Берлина с Вашингтоном и затем с Лондоном и провел целое утро, передавая просьбы поговорить днем в определенное время по непрослушиваемому телефону с лондонской резидентурой, а конкретно с Отисом, Кэйри и Крейном.

Вскоре после полудня я добрался до человека, работающего под именем Отис в Лондоне.

— Какого черта вам от меня надо, — спросил он, — и кто вы такой? Мой босс навешивает на меня черт знает что! Он считает, что я хочу перевестись в Берлин.

— Нет, сэр, ничего такого никто не замышляет, — сказал я ему. — Большому БОНЗЕ в Берлине нужна помощь в Лондоне. По одному совсем пустячному делу.

— Если дело пустячное, почему Билл не позвонит мне домой из телефона-автомата?

Мне стало немного не по себе от того, что он запросто назвал Харви по имени, но, правда, телефон ведь не прослушивался.

— Возможно, когда все выяснится, дело окажется и не пустячным, — ответил я. — Мы не знаем.

— Как вас зовут?

— Слоут. Чарли Слоут.

— А теперь, Чарли, скажи-ка, почему Харви подумал обо мне?

— Не знаю, мистер Отис. Он сказал, что вы старые друзья.

— У Билла Харви нет старых друзей.

— Дассэр.

— А ты кто — у него на побегушках?

— Иначе говоря — Роза, — умудрился я ответить.

Отис хохотнул.

— Вот что, Чарли, — сказал он, — сделай мне одолжение. Заведи этот проект Билла Харви за угол и поддай ногой.

— Дассэр.

— А я нарушу правило, которого вот уже два месяца держусь, и выпью перед пятью часами мартини.

— Дассэр.

— Билл Харви, Исусе Христе!

И он повесил трубку.

Хотя я подозревал, что СМ/ЛУК-ПОРЕЙ не отыщется в Лондоне, я должен был завербовать Кэйри или Крейна, чтобы кто-то из них взялся за розыски, а не то мне придется предстать перед начальником базы Биллом Харви с докладом о том, что докладывать нечего.

Я приготовился разговаривать с Кэйри — человеком, способным докопаться. Я сказал себе, что Кэйри ведь не знает, какой чин у Чарли Слоута, и мне следует разговаривать с ним на равных. Я, безусловно, вел себя как слабак с Отисом.

Я как следует подготовился к разговору, но мистера Кэйри не оказалось в Лондоне. Однако его секретарша рада была поговорить по непрослушиваемому телефону.

— Я впервые говорю по этому телефону, мистер Слоут, — сказала она. — Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что голос у вас звучит так, будто вы сидите в колодце. Меня вы тоже слышите так, будто я говорю из потустороннего мира?

— Все наладится, если мы ближе познакомимся.

— Смешной.

— Благодарю вас.

— А я могу сказать все, что хочу, по этому телефону? — спросила она.

— Он не прослушивается.

— Ну так вот, мистер Кэйри в Америке. Он может вам оттуда помочь?

— Не думаю. А когда он возвращается?

— О, по крайней мере не раньше чем через две недели. Он разводится с женой и поехал туда, чтобы поделить имущество. Так что время для него сейчас нелегкое.

— А вы не могли бы кое-что для меня сделать? — спросил я.

— Буду только рада.

— Мы пытаемся найти сотрудника Фирмы, получившего назначение в Лондон. Нам известна только его кличка.

— Мистер Слоут, я бы охотно помогла, но такого рода данные мне недоступны.

— А я подумал, что такое возможно.

— Собственно, я даже получила выговор от мистера Кэйри за то, что была недостаточно осторожна. Вы никому не расскажете?

— Нет.

— Так вот, раз или два, разговаривая с его коллегами, я назвала его настоящее имя, а это уже минус. Я знала, что им известно настоящее имя данного человека, поэтому и проявила неосторожность, не соблюла прикрытия.

— У меня тоже были такие срывы, — сказал я.

— Вы славный. — Она помолчала. — Бываете в Лондоне?

Мы еще немного поболтали о том, что будет, когда я доберусь до Лондона. Она заверила меня, что американцам там очень хорошо.

Оставалось связаться с мистером Крейном, предприимчивым малым. В назначенное время по АСТОРУ (надежно непрослушиваемой телефонной линии) я услышал голос человека, который действительно способен был мне помочь.

— Да, — сказал он. — Крейн на линии. Я ждал вашего звонка. Как там большой БОНЗА?

— Отлично. Много работы.

— Великий человек. Скажите ему, что я сделаю все, что он просит, и я это говорю, еще не зная, в чем состоит его просьба.

— Ему будет приятно, что вы питаете к нему такое доверие.

— Скажите ему, что я теперь немножко больше понимаю в покере, чем в ту пору, когда он раздел меня до трусов.

— Это что, предупреждение не играть с ним?

— Мистер Слоут, вы пройдете науку у самого мастера. И заплатите за это. — Он прочистил горло. По непрослушиваемому телефону это звучало так, будто завели мотоцикл, и я подумал о том, сколько мириад электронов слились и рассыпались от этого звука. — Давайте к делу, — сказал мистер Крейн. — Чем сложнее оно, тем лучше.

— Лицо, о котором мы только что говорили, пытается найти одного нашего младшего офицера-стажера, который был недавно направлен на работу в Лондон. Его кличка СМ/ЛУК-ПОРЕЙ. Какими он пользуется именами для прикрытия, мы не знаем.

— Похоже на похлебку, в которой надо выловить чечевицу. — И Крейн рассмеялся собственному острословию.

Почувствовав к нему с первой минуты расположение, я рассмеялся вместе с ним. Вот теперь в трубке взревели два мотоцикла и закружили по большой бочке.

— Нужно сегодня?

— Желательно.

— Вы заказали повторный разговор по этой пуповине? — спросил он.

— Да. У нас повторный вызов в восемнадцать ноль-ноль по УНТС.

— Надо двигаться. Я перезвоню точно в восемнадцать ноль-ноль.

А сейчас было без четверти четыре. У меня было время добраться до Проститутки. Подключиться к его непрослушиваемому телефону можно было, не прибегая к УНТС. Звонить-то я ведь буду прямо в Вашингтон. Однако каждый такой разговор надо было записывать у БОНЗЫ в специальную книгу, а я не хотел, чтобы в книге Уильяма Кинга Харви этот разговор значился. Следовательно, надо было побывать в военном ведомстве, где у меня все еще был стол, хотя я не появлялся там уже целые три недели. С другой стороны, надо проехать половину американского сектора, чтобы добраться от БОНЗЫ до военного ведомства, а был как раз час пик. Кроме того, телефон у них может быть занят. И я решил провести эту операцию по-своему.

В шесть часов я снова услышал голос Крейна.

— До завтра я не смогу вам дать окончательный ответ, — сказал он, — но похоже, что у нас тут нет СМ/ЛУКА-ПОРЕЯ. Ни лука-порея, ни брюквы. Во всяком случае, в городе Лондоне.

— А разве Лондон — это вся Великобритания?

— Не думаете же вы, что британцы приглашают наше управление во все селения, где есть мельницы, верно? Так что все сосредоточены в Лондоне. Правда, у нас есть еще консульство в Манчестере. — Он помолчал. — А также в Бирмингеме. Один парень сидит в Эдинбурге. А также есть человек в Глазго. — Он что-то буркнул.

— Я вам очень благодарен за ваши старания, — сказал я. — Надеюсь, мы не слишком испортили вам день.

— Ну, по правде говоря, я собирался сыграть в гольф, но это Лондон. Так что дождь из моросящего превратился в ливень. Никакого гольфа. Словом, я ничего не потерял.

— Отлично, — сказал я.

— Я вам вот что скажу, Чарли Слоут. Мы будем продолжать поиски, но объекта, интересующего БОНЗУ, мы не найдем за чашкой чая с солдатом из тысячелетней гвардии Эдинбурга. Объект должен находиться здесь, в Лондоне. И необходимый розыск мы уже провели. Ответ отрицательный.

— Перепроверьте.

— Ну и что это нам даст?

— Дело в том, что мой начальник хочет получить сведения об СМ/ЛУКЕ-ПОРЕЕ, — сказал я. — А у ЛУКА-ПОРЕЯ не может быть обозначения СМ, если он не в Англии.

— Технически не может.

— Технически?

— Обмен посланиями безопасен, верно?

— Вы имеете в виду телефон?

— Я имею в виду, что это ex officio[35]. Надеюсь, вы не записываете нашу болтовню?

— Я и не собирался записывать.

— Прекрасно. Так вот слушайте: клички иногда живут своей жизнью. Но я этого никогда не говорил, Чарли Слоут.

— Я понял.

— Вообще, насколько все это важно?

— Не могу вам сказать, потому что и сам не знаю.

— Сообщите нашему другу, что я могу продвинуть поиски. Мы можем поднять наши досье и посмотреть, какие клички отмерли у нашего персонала, все еще находящегося в Лондоне. Это предполагает большую стирку. Резидент в Лондоне может запросить Центр в Вашингтоне, почему берлинскую базу так приперло. Хочет ли его светлость БОНЗА получить ЛУК-ПОРЕЙ такой ценой. Я готов проделать необходимую работу, если он хочет.

— Я увижу его вечером.

— Прекрасно. Жду вашего звонка утром.

— Кстати, — сказал я, повинуясь внезапно возникшей мысли, — а не может СМ/ЛУК-ПОРЕЙ быть прикомандирован к англичанам?

— Вы имеете в виду — для связи с МИ-6?

— Ну, что-то в этом роде.

— Связным он быть не может, — сказал Крейн. — Все переметные сумы связи были сегодня мной проверены.

— А не может ЛУК-ПОРЕЙ участвовать в какой-то определенной акции?

— Со специальным заданием? — Он свистнул. По непрослушиваемому телефону это звучало так, словно медведь чихнул в пещере. — Не думаю, чтобы нам удалось проникнуть под такую «крышу». Однако это может быть ответом.

Вечером я имел возможность пять минут поговорить с Биллом Харви. Они с К.Г. ехали в оперу. Он ругнулся, промучавшись с вдеванием запонок в крахмальную рубашку с плиссированной грудью.

— Хочешь сказать: полный тупик, — буркнул он.

— Нет. Мистер Крейн сделал одно интересное открытие. Он считает, что ЛУК-ПОРЕЙ, возможно, выполняет специальную миссию при МИ-6.

— Страшновато, — сказал Харви.

И покачал головой. В горле у него захрипело. Он вытащил изо рта мокрый конец сигареты, повел рукой, отыскивая пепельницу на ножке, бросил туда сигарету. И весь затрясся в приступе кашля. Мокрота начала отходить. Вслед за сигаретой он послал струю в пепельницу, и харкотина, точно пиявка, соскользнула на дно. Подтяжки у него съехали до колен. Я упоминаю все эти детали, потому что внешний вид Харви заставлял забывать о том, как работает его мозг.

— Ну и сволочь, — наконец произнес он. — Да у него точно крылья. — Он кивнул. — Мы с К.Г. можем на несколько минут и опоздать в оперу. Мне необходимо все осмыслить. Смотри, что означает этот сценарий. Сначала так называемого архивного клерка переводят с места на место в Вашингтоне, затем отправляют в Корею, затем переводят в Лондон, а теперь он выполняет специальное задание при МИ-6. Вполне возможно, что мы имеем дело с профессионалом плаща и шпаги, которого на пару недель упрятали в Змеиную яму. А почему бы и нет? Почему не укрыть спеца по взрывам в Змеиной яме? Но что же он так неаккуратно взорвал, что его таскали по всему свету? И как он связан со мной? Почему теперь он работает в Англии на МИ-6? Может, это имеет какое-то отношение к Суэцу? Черт! Хочешь верь — хочешь нет, но я люблю Вагнера, а сегодня пропущу часть «Лоэнгрина». Ты вечером свободен, сможешь встретиться со мной здесь после оперы?

— Я буду в вашем распоряжении.

— СМ/ЛУК-ПОРЕЙ прикомандирован к МИ-6. Немало мне придется обмозговать.

Как и мне. Я спустился в мою клетушку в ГИБРАЛТЕ, сбросил вес бумаги на пол, поставил будильник на 23.00 и заснул на столе.

Этот недолгий сон вывел меня из похмелья, и я проснулся с хорошим аппетитом и желанием видеть Ингрид. Однако едва я успел сделать себе бутерброд из того, что находилось в холодильнике на кухне ГИБРАЛТА, как услышал за домом нашей окруженной мешками с песком виллы звук мотора останавливающейся машины. По лицу мистера Харви, вошедшего на кухню в распахнутом смокинге и развязанном галстуке, я понял, что до «Die Hintertur» в ближайшие два часа мне не добраться.

— Ну, мы приехали так поздно, что шли по проходу, когда уже звучала увертюра, — сказал Харви. — К.Г. крайне раздражена. Она терпеть не может такого рода штуки — все равно что идти сквозь строй. Фрицы шипят на тебя. Преотвратительный звук. Пш-ш-ш! Пш-ш-ш! Мне пришлось продираться мимо старой карги в бриллиантовой диадеме, она зашипела, и я ей шепнул: «Сударыня, все мы сыновья и дочери Парсифаля».

Я смотрел на него непонимающим взглядом.

Он ухмыльнулся.

— Если в чем-то сомневаешься, изображай смущение. Стратегия покера. Том первый.

— Я сегодня слышал о ваших успехах в покере.

— Какой же недоносок рассказал тебе об этом?

— Мистер Крейн.

— Он мужик неплохой, но играть не умеет. Если мне и удастся чего-то добиться в игре, то лишь благодаря тому, что я могу угадать мысли противника. — Он рыгнул. Запахи, вырывавшиеся изо рта мистера Харви, могли представить полную картину того, что он ел. — Хаббард, терпеть не могу неясностей, — заявил Харви. — Ненавижу, когда что-то мешает.

— Дассэр.

— Эта ситуация с ГАРДЕРОБОМ застряла у меня в мозгу. Стоит она ставки или не стоит?

— Я полагаю, это мы и пытаемся выяснить…

— Наиболее навязчивые идеи, — довольно мрачно объявил он, — возникают из-за пустяков. Мозг даже ведь того же цвета, что и устрица. Значит, по логике каждая навязчивая идея — это, возможно, жемчужина. Я вот сегодня слушал музыку, а сам все время прокручивал в голове разные варианты. Я отбросил мысль, что это крупный американский спец, которого британцы готовят для Каира. Британцы никогда бы не согласились с тем, что наш технический персонал лучше их специалистов. Слишком они гордые.

— Так что же у нас остается? — спросил я.

— Будем решать по номерам. Я сегодня нарушил свое правило. В таких делах нельзя жонглировать гипотезами, их надо взвешивать. И начинать надо не с самых больших вероятностей, надо прочесать мелочи. Уразумел?

— Уразумел.

— Хорошо. Начнем с самого малого. Скажем, что мы потерпели с этой историей полный провал. Она касается всего лишь какого-то глупого бедного мальчишки, у которого есть раввин. Этот раввин сидит достаточно высоко и знает, за какую ниточку дернуть. Отсюда — КУ/КАНАТ. Может, кто-то с самого начала давал мне кое-что понять? — Он помолчал ровно столько, чтобы сердце у меня пропустило удар, затем продолжил: — Представим себе, что ГАРДЕРОБ случайно не сумел дать ответ на телеграмму касательно Вольфганга. Я некоторое время так думал, потому что это скорее всего приходит на ум. Ты знаком с принципом «бритвы Оккама»[36]? Вас этому учили в Йеле?

Я кивнул. Но не успел я рта раскрыть, как он продолжил:

— Простейшее объяснение, основанное на разрозненных фактах, будет самым правильным. Уразумел? — спросил он.

— Более или менее.

На самом-то деле, насколько я помнил, принцип «бритвы Оккама» гласит: «Pluralites non est ponenda sine necessitate» — «Многообразие не может существовать без необходимости», — но я не собирался подавлять шефа своей эрудицией.

Он задумчиво рыгнул.

— Однако простейший наш сценарий не подсказывает, почему было затрачено столько усилий на то, чтобы защитить ГАРДЕРОБ. А потому я этот сценарий отвергаю. ГАРДЕРОБ входит в какую-то команду? Если да, то в каких плутнях эта команда участвует? Первая гипотеза: они из банды Оглаушим-Билла-Харви. Более серьезная гипотеза: один из наших китов в Вашингтоне разрабатывает берлинскую карту, и Вольфганг в этом участвует, а я нет. Это меня нервирует. Возможно, Вольфганг — один конец веревочки, а я — другой. Пора выпить, вот что.

Он встал, подошел к холодильнику, достал все, что требовалось для мартини, и стал готовить себе коктейль: загрузил шейкер льдом, налил четверть дюйма виски, вылил в стакан и долил джину.

— В лучших чикагских отелях так готовят мартини, — сообщил он мне. — В барах «Амбассадора» и «Палмер-Хауса». Только нужен хороший джин. А виски добавляет этакий фланелевый привкус. Мигом пролетает в желудок.

Он выпил стакан, снова наполнил его и передал мне. Мартини действительно мигом проскочило в желудок. Пробежало огнем, похолодило ледком. Почему-то мелькнула мысль, что если я когда-либо напишу роман, то назову его «Беглый огонь, сладкий лед».

— Подведем итоги. Ты вторгся в мои размышления сегодня с гипотезой мистера Крейна. СМ/ЛУК-ПОРЕЙ, возможно, придан МИ-6. Гениально. Это, безусловно, объясняет, почему мы не находим его в лондонской резидентуре. Но это ввергает меня в худший мой порок: заставляет делать преждевременные выводы. Слишком меня волнуют гипотезы. Если я когда-либо попаду к психоаналитику, он обнаружит, что я готов трахаться со слоном. Все остальное я, так сказать, уже потрахал. Я имею в виду особей женского пола. Но от этих мартини я скоро примусь писать мемуары. Такое вспыхивает в тебе пламя, когда джин проникает внутрь. Я еще не сошел с дистанции, мистер Хаббард, просто заправляюсь паром. Эти фрицы в опере были до того противны — ш-ш-ш, ш-ш-ш.

Он откинулся в кресле и на секунду прикрыл глаза. Я не смел надеяться. Я знал, что, если не сосредоточусь изо всех сил на его желании спать и не сумею загипнотизировать его, худо мне придется, когда он откроет глаза.

— Так вот, — неожиданно объявил он. — Я отбрасываю мысль, что мы ссудили МИ-6 специалиста по взрывам. Насколько мне известно, британцы сейчас закладывают бомбы под Насера, но, как я уже сказал, они ни за что не стали бы пользоваться услугами нашего специалиста, а кроме того, это уводит нас от берлинской базы. А потому на протяжении всего «Лоэнгрина» я шествовал в другом направлении. Поскольку я не могу понять, кого ЦРУ могло так глубоко засадить в МИ-6, что и следа не найти, я воспользуюсь одним трюком по Гегелю, которому научили меня в юридическом колледже: ставлю предпосылку на голову. А что, если этот скользкий угорь, именуемый сеньором ГАРДЕРОБ-КАНАТ-ФРАГМЕНТ-ЛУК-ПОРЕЙ, является молодым тайным агентом англичан, который сумел пролезть в ЦРУ?

— «Крот»? «Крот», работающий на англичан?

— Ну, удалось же это им однажды с Берджессом и Маклином. Уж о мистере Филби я и не говорю. А то мартини у меня сразу прокиснет.

— Но эти люди работали вовсе не на англичан. Они же были агентами КГБ.

— Все европейцы, если их поскрести, — коммунисты. Поправка: потенциальные коммунисты. На свете нет чувства более сильного, чем антиамериканизм. Для всего остального мира Америка — райский сад. Зависть — самое омерзительное чувство.

— Дассэр.

Он снова налил себе из кувшина мартини.

— Предположим, МИ-6 сумела заслать в наши ряды небольшую группу. — Он задумчиво рыгнул, словно желудок его оповещал о переходе в мирное состояние. — Ну-ка, — сказал он, — возьми на себя роль адвоката дьявола.

— С какой стати англичане пойдут на такое? — спросил я. — Разве мы не делимся с ними информацией? Я полагаю, они больше потеряют, чем выиграют, от засылки к нам своих агентов, если такая штука когда-либо выплывет.

— Они с Вашингтоном все еще воняют в сторону друг друга. Мы не можем им простить того, что они построили царский шатер и накрыли им Филби. Говорят же они: «Самый паршивый англичанин значит для нас много больше, чем ваши лучшие детективы». А сейчас мы располагаем нужным им материалом, но никогда не доверим им его. Мы не можем на это пойти. Не можем, зная, что они не способны выявить агента КГБ в своем высшем эшелоне. Если бы я не вынюхал Филби, он мог бы долезть у них до самого верха. Он уже находился на предпоследней ступеньке. Русские не раз ведь демонстрировали свою способность завербовывать молодых англичан на всю жизнь. Лучших молодых людей. Скажем, ты, Хаббард, был бы оболванен КГБ еще в колледже, а потом поступил бы в управление и стал бы работать на русских. О таком противно даже подумать, верно? Откуда нам знать, что такое не происходит сейчас? Теоретически я это допускаю. У хитрых британцев есть основание залезть в наши водопроводные трубы. Это даст им возможность для самовыражения. Творческие личности, ничего не скажешь. Даже если такой английский «крот» работает только на англичан, а не на Советы, все равно мы висим на ниточке. Потому что, будь среди верхушки МИ-6 хоть один агент КГБ, рано или поздно он узнает, что у нас сидит «крот». И уж он найдет возможность завладеть товаром и передать его Советам.

Я был потрясен: получается, что моя вдохновенная ложь мистеру Крейну о том, что СМ/ЛУК-ПОРЕЙ прикомандирован к МИ-6, оборачивается угрозой Западу.

— Страшновато, — сказал Харви. — Жуть, да и только. Но я докопаюсь. В этом городе есть парочка британцев, которые премногим мне обязаны.

— Я что-то не понимаю, — сказал я. — Если британцы запустили «крота» в нашу Фирму, зачем же они отозвали его в МИ-6?

— О, они преспокойно могут снова его к нам запустить. Стремятся на шаг опережать нас — как они уже и сделали. Я думаю, они запаниковали. Увидели, что я пошел по следу, и решили засунуть его обратно в МИ-6 для безопасности.

— На данный момент, — спросил я, — это ваша основная гипотеза?

— На данный момент. — Он глотнул было мартини и тотчас отодвинул стакан от губ. — Но каков же наш следующий шаг? — спросил он.

— Вот этого-то я и не знаю.

— Что ж, вернемся к прежним гипотезам. Просеем их. Одну за другой. От самой простой до самой сложной. Только пустой домысел не выглядит лучше при повторном рассмотрении.

— Точно.

— Итак, Хаббард, возвращаемся к самому малозначительному. Ты помнишь эту гипотезу?

— Дассэр.

— Изложи.

— Вся эта история с самого начала должна была кончиться провалом.

— И?… — не отступался он.

— Связано это с несчастным парнем-начетчиком.

Он уставился мне прямо в глаза. Последние две-три недели я этого ждал. Он славился своей способностью смотреть на тебя как мертвец и как если бы ты тоже скоро стал мертвецом. В его взгляде не было ни света, ни сострадания, ни издевки — лишь тупой груз подозрения.

Я выдержал испытание, но, как только он отвел глаза, на меня снова навалилось похмелье. Джин, недавно поступивший мне в кровь, отдавал кислятиной. Тем не менее я налил себе еще.

— Да, — сказал я, — это было вашей первой гипотезой.

— Правильно. Я попросил тебя составить список всех младших чинов, которые после Фермы попали в Змеиную яму. Затем сказал, чтобы ты выяснил их клички.

— Дассэр.

— Ты это сделал?

— Возможно, я был не слишком радив.

— Ладно. Я знаю, как ты был занят. Все мы бываем нерадивы. Однако завтра ты садишься на связь с Вашингтоном и приносишь мне фамилии.

— Есть.

— А сам ты когда-нибудь бывал в Змеиной яме?

Таился ли в этом подвох? Некий инстинкт побудил меня сказать:

— Дассэр.

— Так, — сказал он. — Мне говорили, что тебя видели там.

— Ну, я был там совсем недолго, — сказал я. — Но можем, пожалуй, начать и с меня.

— Какая у тебя была кличка, когда ты был в Змеиной яме?

— Да разве вы не помните, сэр? Я же говорил вам, что не могу ее открыть. Она у меня из Технической службы.

— Но ты же пришел в Змеиную яму со своей кличкой!

— Дассэр.

— Она у них там где-нибудь значится?

— Понятия не имею. Я ни в каких книгах не расписывался, когда приходил.

— По всей вероятности, я смогу вычислить твою кличку. Но не будем зря тратить время. Разматывай пленку дальше, хорошо? — Глаза у него теперь были спокойны и широко раскрыты, как окна.

— Так вот, сэр, я ждал, пока мне дадут допуск в Техническую службу. А для прикрытия мне было велено использовать Змеиную яму. Мои соседи по квартире в Вашингтоне считали, что я хожу туда каждый день. Для прикрытия мне дали пропуск в Змеиную яму, и пару дней я старался делать вид, будто тружусь там. Я брал какую-нибудь папку и шел с ней по коридору, потом возвращал ее на место. Можно сказать, это было что-то вроде моей работы здесь, в военном ведомстве.

— И с кем же из товарищей по подготовке ты сталкивался во время этих своих экскурсий?

— Вот этого я не помню. Пытаюсь вспомнить. Но не припоминаю ни души. — Это по крайней мере было правдой. Я ведь был единственным из моего подготовительного взвода, кого направили туда.

— Но настоящей работой ты там не занимался?

— Нет, сэр. Никакой.

— Хорошо. Поставим на этом точку.

— Дассэр.

— Сделай утром эти несколько звонков в Вашингтон.

— Будет сделано.

Я направился было к выходу. Он поднял руку.

— Хаббард, на данный момент я подписываюсь под гипотезой о МИ-6. Но теперь я попристальнее посмотрю на тебя. Потому что ты впервые сказал мне, что немножко обтоптал подметки в Змеиной яме.

— Прошу извинить меня, сэр. Поверите ли, я считал это такой мелочью. Я просто не подумал вам об этом сказать.

— Ну, не стой тут, изображая из себя Иуду Искариота. Ты работаешь на меня. А я из-за ерунды не поворачиваюсь к людям спиной. Только в том случае, когда они не проходят теста на детекторе лжи.

— Дассэр.

Я вышел из комнаты так, что даже дверная ручка не скрипнула. Желание поискать Ингрид исчезло. Мне нужен был Проститутка. Значит, надо идти в военное ведомство и пользоваться непрослушиваемым телефоном — другого выхода не было. Впервые со времени подготовки на Ферме я использовал тактику ускользания: доехал на такси из ГИБРАЛТА до Шарлоттенбурга, там вышел и прошел с полмили пешком, затем проделал обратный путь на другом такси и вышел в нескольких кварталах от военного ведомства. При этом я обнаружил, что быть уверенным в отсутствии слежки почти невозможно. Пустынная улица была полна теней, поездка ночью на такси сопровождалась неожиданным появлением одних и тех же машин. Я все же решил, что на восемьдесят процентов убежден в отсутствии слежки, хотя взвинченное состояние, в каком я находился, подсказывало, что шансов пятьдесят на пятьдесят.

Проститутка, на которого мне посчастливилось сразу выйти, как раз приехал домой ужинать. Он выслушал мой рассказ, обратив особое внимание на эпизод с Батлером и Вольфгангом, затем на мой разговор с Крейном и на мое несколько приправленное признание Биллу Харви в том, что я работал в Змеиной яме. Я подумал было сказать Хью про Ингрид, поскольку у нее время от времени наверняка будет какая-нибудь информация для продажи, но потом решил, что не стоит. Сначала главное.

— Что ж, — сказал Проститутка, когда я умолк. — Харви явно сосредоточил внимание на самом значительном и на наименее значительном сценарии — на МИ-6 и на тебе, милый мальчик.

«Милый мальчик» прогремело металлическим эхом по непрослушиваемому телефону.

— Да, — сказал я, — я пришел к такому же выводу. — Мой голос прозвучал, наверное, пронзительным криком чайки.

— Я намерен, — сказал Проститутка, — перетянуть весы в сторону МИ-6. У меня там есть приятель. Он для меня сделает все необходимое. Харви будет нацелен на наших британских собратьев и дня на два успокоится.

— А что будет, когда так и не выяснится, кто же это?

— Харви снова возьмется за тебя.

— Дассэр.

— Тем временем я подключусь к Сводному архиву, — сказал Проститутка, — и получу несколько кличек — ты скажешь, что взял их в Пропускной. Просто клички нескольких безобидных тунеядцев из Змеиной ямы. Мы подберем таких, чтобы были более или менее твоими однолетками, а то Харви еще начнет сомневаться, как ты выполняешь его задание. Кстати, ты не знаешь чьей-нибудь клички?

— Знаю, — сказал я. — Но разве это будет справедливо? Ведь я могу испортить карьеру приятелю.

— До этого никогда не дойдет. Я принял решение. Ты попал в эту кашу из-за меня. Поскольку у меня есть законный повод приехать в Берлин к Харви по делам Фирмы, я и приеду.

Я не знал, понимать ли это как обещание помощи или же как гарантию того, что моя фортуна катится в пропасть.

— А пока, — продолжал он, — заведи-ка разговор с миссис Харви о решении ее мужа перейти из ФБР в ЦРУ.

— Она ведь тогда еще не была за ним замужем, — сказал я.

— Я это знаю. Просто хочу получить версию этой истории. Билл Харви наверняка ей говорил. Постарайся выудить из дамочки побольше подробностей. И прихвати с собой магнитофончик.

— Не знаю, правильно ли это будет, — сказал я. — Она хорошо ко мне относится.

— Ты говоришь, как маленькая сестренка, которой у меня никогда не было, — сказал Проститутка.

— Хью, при всем моем уважении — а я вас уважаю…

— Гарри, ты попал в жесткую игру. Так что, надеюсь, ты сию минуту прекратишь хныкать. Совесть побудила тебя заняться этой профессией А теперь ты вдруг обнаружил, что твоя профессия заставит твою совесть частенько считать, что ее используют, на нее плюют, возмутительным образом с ней обходятся, что она распространяет зловоние.

— Распространяет зловоние?

— Что она как чума. Я бы ничуть не удивился, если б мне сказали, что железо — если считать, что железо обладает чувствами, — испытывает нечто подобное, когда в процессе обжига вынуждено отдавать печи свою серу.

— Я это сделаю, — сказал я.

Я и сам не знал, удалось ли мне приглушить свою совесть или же я был втайне доволен поручением. Что-то новое зашевелилось во мне.

— Добудь подробности, — сказал Проститутка. — Чем больше подробностей, тем лучше.

— Она женщина неразговорчивая.

— Да, но она любит своего мужа. Или по крайней мере так ты мне говорил. Поэтому любая несправедливость по отношению к нему засела в ее памяти. А когда человек неразговорчивый разговорится, это подобно извержению вулкана. Поскольку Эдгар Будда, похоже, в своей обычной изящной манере сказал Биллу Харви, чтобы он катился ко всем чертям, поиграй на ее возмущении.

— Мои наилучшие пожелания Киттредж, — сказал я.

— Конечно.

— Хью!

— Да?

— А что, если я обнаружу Вольфганга? Предположим, что тот парень, которого я видел в баре в подвале, и есть Вольфганг.

— Отличная мысль, Гарри. Подготовь почву. Я, возможно, захочу сам на него взглянуть.

— Когда вы здесь будете?

— Думаю, дня через три.

Когда мы повесили трубки, мне пришло в голову, что ситуация может гораздо раньше достичь финальной черты.

А, да ладно. Я был слишком взбудоражен, чтобы идти спать. И я отправился на поиски Ингрид, но это оказался ее выходной день, и в «Die Hintertur» было пусто. Я присел у стойки бара и принялся флиртовать с Марией, а она поддразнивала меня насчет Ингрид. Она явно получила полный отчет о нашем времяпрепровождении.

— Хватит об этом, — сказал я. — Я предпочитаю тебя.

Мария загадочно улыбнулась. Не знаю, что позабавило ее, но двумя днями позже я свалился от гонореи.

10

В военном госпитале, куда я отправился лечиться, я встретил Дикса Батлера. Я впервые столкнулся с ним после той ночи, которую мы провели в городе, и он быстро показал, как надо соблюдать этикет в сфере секса: ни слова об эпизоде на конспиративной квартире. Для светских развлечений я для него не существовал. Зато он пошутил над тем, что на нас обоих свалилась одинаковая напасть, и я облегченно вздохнул, увидев, что он так легко к этому относится. Я-то относился иначе. Я колебался, прежде чем пойти в американский госпиталь, так как не хотел пачкать свое имя. С другой стороны, по нашим правилам сокрытие венерической болезни считалось серьезным проступком. Судя по всему, этот визит к врачу не будет занесен в мое «Досье № 201», но абсолютно уверен в этом я не был. А избрал я официальный путь, следуя наставлениям, которые были даны младшим офицерам по прибытии в Берлин. Нам было сказано, что нежелательно обращаться к западногерманским врачам, так как — кто знает? — доктор ведь может оказаться восточногерманским агентом. В Штази имелся постоянно пополняемый список сотрудников Госдепартамента и ЦРУ. А поскольку местные врачи обязаны сообщать о всех случаях венерических заболеваний западноберлинскому начальству в области здравоохранения и эти карточки могут попасть в лапы восточногерманской полиции, то твоя болезнь может стать достоянием Штази. И они могут шантажировать тебя исходя из того, что ты не сообщил о своей болезни соответствующему отделу ЦРУ. Это считалось достаточно убедительным доводом.

Так или иначе, я не стал оберегать свой зараженный член от зорких глаз ЦРУ. Мне, правда, хотелось остаться наедине со своим позором и гордостью (как-никак гонорея — мужская болезнь!), да и не хотелось рассказывать подробности проведенной с Ингрид ночи. Однако в госпитале меня попросили назвать женщину, которая меня заразила.

— Понятия не имею, — сказал я. — Их было несколько.

— Перечислите имена.

Я выдал несколько имен — назвал несуществующих Элли, Кэти, Кармен, Регину и Марлену — и рассадил их по разным барам.

— Я рекомендовал бы вам поумерить свою сексуальную жизнь, — посоветовал медик.

— Молодость-то бывает только однажды.

— Если вы еще раз явитесь к нам с венерической болезнью, это попадет в ваше досье. Вторичное заражение уже отмечается.

— Есть.

Надоело мне говорить «есть». И сейчас присутствие Дикса Батлера несколько приободрило меня. Он ведь тоже пришел в госпиталь и, судя по всему, знал, как надо держаться.

— Ты когда-нибудь говорил Биллу Харви, что я был в Змеиной яме? — спросил я его, пока мы сидели в приемной.

— Говорил.

— Когда?

— Три-четыре дня назад. Дядюшка Билл позвонил и спросил меня об этом.

— А ты знаешь, что я находился в Змеиной яме только для прикрытия?

— В самом деле? Что же ты прикрывал?

— Не станешь повторять? — спросил я.

— Нет, если меня снова впрямую не спросят. Я тебе вот что скажу, мой мальчик: слово дядюшки Билла для меня закон. Ведь это он вытащил меня сюда из целой кучи стажеров.

— Ну, так на самом-то деле я подвизался в Технической службе.

— Вместе с Розеном?

— Я там не видел Розена.

— А я получаю письма от Розена. Длиннющие, как роман. И все про работу. Он просто псих, которого надо сажать на цепь. Он наблюдал через одностороннее зеркало за одной проституткой в Сан-Франциско. Она должна была подмешивать в питье ребятам разные наркотики, чтобы проверить, какой, больше развязывает язык.

— Не дашь мне взглянуть на письма Розена?

— Если он такой дурак, что обо всем этом пишет, почему же не показать их тебе?

И по всей вероятности, поскольку я такой дурак, что рассказал Диксу про то, что работал в Технической службе, почему бы ему не повторить все это Харви. У меня было такое чувство, что я провел неплохой маневр.

Я обнаружил в себе некоторые перемены. Хоть я и перестал пользоваться благосклонностью Короля Билла, я чувствовал, что стал не слабее, а, наоборот, в чем-то сильнее. Не знаю, закалилась ли моя совесть, превратившись из железа в сталь, но я чувствовал себя как солдат, трясшийся во время боевой подготовки, а теперь, вступив в бой, обнаруживший, к своему удивлению, что жизнь его стала на порядок выше. Ты знаешь, что через день или через час умрешь, и тем не менее волнение исчезло. Все чувства обострены. И даже неблизкие отношения обрели значение. Возможно, я никогда больше не увижу Ингрид, но инстинктивно чувствую потребность ее оберегать. Сражение, как я обнаружил, вызывало у меня и что-то близкое к веселью, и грусть по поводу краткосрочности жизни (в данном случае — карьеры), но я был спокоен.

Утром, после моего последнего ночного разговора с Хью Монтегю, Харви сообщил мне о моем новом статусе.

— Малыш, — сказал он, — я ограничиваю твой доступ.

— Дассэр.

— Не могу сказать, как надолго. Надеюсь, скоро все разрешится. Во всяком случае, одна счастливая новость для тебя есть.

— Сэр?

— Крейн звонил мне сегодня в восемь утра. Последние два дня он провел в препирательствах с МИ-6. Сначала они ничего ему не ответили. Потом заверили, что на полу нет ни единой капли лукового сока. Шестью часами позже, в шесть ноль-ноль по лондонскому времени, они позвонили ему домой и разбудили его. «Попридержите вашу прыть, — сказали ему. — Дело сложное. Больше ничего не можем сказать».

— Это значит, что СМ/ЛУК-ПОРЕЙ работает в МИ-6.

Проститутка как минимум сделал один решающий звонок.

— Похоже, что так, верно? — сказал Харви.

— Что ж, сэр, я проболтаюсь в канцелярии столько, сколько вам будет угодно, но я, право, не понимаю…

— Смотри не описайся.

— Мистер Харви, если из МИ-6 больше ничего не поступит, а по всей вероятности, так оно и будет, это по-прежнему будет висеть на мне. Вы могли бы уже снять с меня это задание.

— Нечего за меня решать, что я могу, а чего не могу.

Меня вдруг осенило:

— Можно высказать одну догадку?

— Только ответа на нее ты, по всей вероятности, не получишь.

— Вы нашлете МИ-5 на МИ-6. — Конечно, так оно и будет. Он наверняка знает достаточно народу в МИ-5 со времени своей работы в ФБР.

— Возможно, проведу одну-две беседы, — признался он.

Учитывая возникшие у него подозрения, я был потрясен, что он мне это выложил, и, однако же, я мог понять почему. Я ему нравился. Я был хорошим учеником. Если он все время требовал, чтобы я раскрывался, то ведь и сам немало раскрывался передо мной.

В конце дня Проститутка сделал еще один шаг. Из Вашингтона мне пришла телеграмма с именами трех людей, работавших в Змеиной яме. Фамилии их сопровождались кличками. После расшифровки получилось: ПОД ВЫСШИМ КАЧЕСТВОМ ПОДРАЗУМЕВАЕТСЯ СМИТ; ПОД СБИТЫМ ПОДРАЗУМЕВАЕТСЯ РОУНТРИ; ПОД ПАСХОЙ ПОДРАЗУМЕВАЕТСЯ ОʼНИЛ. — КУ/ЦЕРКОВНЫЙ ХОР.

КУ/ЦЕРКОВНЫЙ ХОР был одним из моих соседей по Вашингтону. Это был Эд Гордон. Я был потрясен откровенностью послания и тем, как быстро сработал Проститутка. Эд Гордон, если его спросят, конечно, станет отрицать, что посылал такую телеграмму, но кто же ему поверит? Предположим, он удовлетворил мою просьбу о нескольких кличках из Пропускной, но разве он в этом признается? Бедный Эд Гордон! Правда, я никогда его особенно не любил. В двадцать восемь лет он уже изрядно облысел, щеки у него были синие от обилия растительности — он по два раза в день брился — и, сидя в Вилланове, немало времени дебатировал сам с собой, поступать ему в ЦРУ или же в ФБР. Кроме всего прочего, он был педант и не любил проигрывать в споре. Бедный Эд Гордон! В данном споре он может лишиться яиц. Да, я чувствовал себя этаким бойцом-ветераном. И притом хорошим бойцом. Теперь до конца рабочего дня у меня есть чем накормить Короля Билла. А он посмотрел на три клички и хмыкнул.

— Как ты сумел это добыть? — спросил он.

— Лучше вам этого не знать, сэр.

— Может, и лучше. — Он протянул мне листок. — Можешь добыть еще? — спросил он.

— Из этого источника — нет.

— Попробуй другой источник. Мои ребята в Вашингтоне могут встретиться с парочкой этих парней после того, как мы проверим на допуск их досье. Но поскольку настоящий актер, похоже, застрял в МИ-6, придется подождать. Сегодня вечером я отправляюсь на юг Германии для встречи с одним человеком.

Я подумал, что Билл Харви, по всей вероятности, поедет в Пуллах, южнее Мюнхена, где находится Центр Федеральной службы информации генерала Гелена.

— Ну, лететь вам предстоит недалеко, — сказал я.

Он покачал головой.

— Я еду машиной. Ночью можно покрыть такое расстояние за пять часов, учитывая проверки и все прочее, но большую часть пути придется делать по сто пятьдесят-сто шестьдесят километров в час. Тут поможет мартини. Потом немножко посплю и на заре уже буду готов к встрече.

— Жаль, что я не могу поехать с вами, — вырвалось у меня.

— Малыш, не устраивай истерик.

— А кто меня замещает?

— Есть один запасной, на которого я всегда могу рассчитывать.

— К.Г.?

— Она едет со мной. — Он не упустил случая пожать мне руку. — Увидимся через пару дней. И приготовь мне товар.

— Мистер Харви!

— Дассэр.

— Пожалуйста, не говорите К.Г., что я persona non grata.

Он был явно доволен.

— Малыш, да ты чистое золото, — сказал он.

Я оставил его за столом под термитными бомбами. Я уже привык к их виду, как и к мрачным физиономиям родственников.

Однако я пробыл у себя на квартире не более двух-трех минут, как зазвонил телефон. Это был Харви.

— Собери вещички, — сказал он. — Ты едешь.

Я стал было его благодарить, но он оборвал меня.

— Да нет, черт подери, не меня надо благодарить, — сказал он. — Это все тот тип, к которому я еду. Он потребовал, чтобы я прихватил тебя с собой. Говорит, вы встречались в Вашингтоне.

— Вот как?

Теперь я уже не мог представить себе, кто бы это мог сделать? Неужели Проститутка? Он что же, приехал и сразу отправился в Федеральную службу информации? И там напрямую продемонстрировал нашу связь? Однако следующие слова Харви ликвидировали это предположение.

— Где ты мог с ним встречаться, не могу себе представить, — сказал он. — Этот фриц не так часто ездит в Вашингтон.

11

Выехали мы только в полночь. Похоже, были какие-то трудности с заправкой. Харви не хотел заезжать по дороге на военную заправочную станцию США, поскольку некоторые из них — особенно ночью — обслуживались гражданскими лицами, притом немцами; не желал он останавливаться и на какой-нибудь военной базе, где пришлось бы будить сержанта, ведающего снабжением, чтобы получить доступ к хранилищам горючего.

— В прошлый раз я целый час на этом потерял, — ворчал он. — Чертов ключ от хранилища был у сержанта в штанах, а штаны висели на крючке в борделе.

— Билл, неужели по поводу каждой ерунды надо рассказывать историю? — спросила К.Г.

Проблема состояла в том, что в багажник «кадиллака» никак не удавалось засунуть достаточное количество пятигаллоновых канистр, а Харви не желал пристегивать их к крыше.

— Снайпер может попасть в нас разрывной пулей.

— Билл, а почему мы не летим? — спросила жена.

— На нашей воздушной базе работает пара механиков-немцев. Им ничего не стоит устроить саботаж с самолетом. Не мешает это знать.

Снабженцы наконец сумели всунуть в багажник пуленепробиваемое вместилище для горючего, и, потеряв на этом два часа и еще час на то, чтобы забрать понадобившиеся в последнюю минуту бумаги, мы отчалили: мистер Харви сидел впереди, а мы с К.Г. сзади.

Это была, как он и обещал, стремительная поездка. На пропускном пункте у въезда на Бранденбургское шоссе нас без труда пропустили в Восточную Германию, как и на втором пропускном пункте, к которому мы подъехали через час, так как дальше дорога на юг снова шла через Западную Германию. Мы ехали мимо ровных черных полей, Харви попивал свое мартини и рассказывал историю про одного советского агента: после поимки выяснилось, что у него под золотой коронкой микропленка с сообщением.

— Это я выявил мерзавца, — сообщил нам Харви. — «Просветите его рентгеном», — сказал я, ну и, конечно, между пломбой и дном дупла обнаружилась темная линия. «Либо дантист был плохой. — сказал я своей команде, — либо у него там микропленка». Извлекли пломбу. Эврика — микропленка! М-да, русские не перестают совершенствоваться в этом деле. Когда-нибудь слышали об их пистолете с синильной кислотой? Ничегошеньки. А исполнитель подходит к вам на улице, стреляет вам в лицо, и — хлоп! — вас нет. Протяните несколько часов со вскрытием, и вы не обнаружите никаких следов отравления. Вот почему я не хожу по берлинским улицам. Я хочу, чтоб мои друзья знали, что меня прикончили Советы, а не терялись в догадках, не лопнул ли у меня сосуд от того, что я перебрал. — Он снова налил себе мартини. — Застраховаться от такого рода нападения, Хаббард, — продолжал он, — если, конечно, ты предполагаешь, что такое может с тобой случиться, можно, проглотив перед выходом немножко триосульфата соды. Дозу надо посмотреть в медицинском шкафчике в ГИБРАЛТЕ, Секретном справочнике 273-Эй-Кью, или же — этот метод более подходящий, потому как, прежде чем отправиться в небытие, у тебя будет десять-пятнадцать секунд, — надо всегда иметь в кармане пиджака несколько капсул амилнитрата. Заглатывай их как можно скорее после нападения. У меня всегда несколько штук наготове. — Он открыл отделение для перчаток, достал бутылочку и вытряхнул несколько капсул на ладонь. — Вот, — сказал он, передавая с полдюжины капсул назад, К.Г. и мне, — держите их при себе. Эй, смотри за этими фургонами, Сэм! — добавил он без паузы, обращаясь к шоферу. — Объезжай подальше все фургоны, какие встретишь на пути. — И Сэм резко крутанул влево при скорости в сто миль в час, объезжая на большом расстоянии фургон, запряженный лошадью, которая тихо трусила по обочине. — Я не доверяю фермерам, которые едут с повозкой в два часа ночи, — заявил Харви и вернулся к разговору о пистолете с отравленными пулями. — Я однажды видел такой в работе в Пуллахе, куда мы, Хаббард, едем, если ты еще не догадался.

— Догадался.

— Фрицы убили собаку, чтобы нам продемонстрировать этот револьвер. Сотрудник, проводивший показ, просто подошел к собаке, выстрелил и отошел. Собака растянулась плашмя. Была мертва уже через минуту. Мы наблюдали это через стекло.

— Хотелось бы мне добраться до тех, кто убил пса, — сказала К.Г.

— Подумаешь, одной собакой меньше, зато в наших зрачках навеки запечатлелась эта картина. Советы ведь ни перед чем не останавливаются.

— Немецкая разведка тоже любит такие штуки, — не отступалась К.Г.

— Стой-стой, — сказал Билл Харви, — ты чернишь друзей мистера Херрика Хаббарда, которые пригласили его в Пуллах на уик-энд.

— Шеф, клянусь, я не знаю, почему он меня пригласил, — сказал я.

— Ну-ка взгляни на это, — сказал Харви, передавая мне карточку размером пять на семь, на обеих сторонах которой был напечатан текст через один интервал. — Вот так я хочу, чтобы мне представляли справки, если я дам тебе подобное задание. Пропускаем историю. Берем только главное. Для быстроты.

При свете лампочки у заднего сиденья «кадиллака» я прочел:

РЕЙНХАРД ГЕЛЕН

Ныне начальник Федеральной службы информации, известной как штаб орг. в Пуллахе, на берегу реки Изар, в шести милях к югу от Мюнхена. Первоначально — небольшой комплекс домов, коттеджей и бункеров. Был построен в 1936 году для Рудольфа Гесса и его аппарата. Впоследствии — резиденция Мартина Бормана. После II мир. войны военная разведка США отдала это Гелену. Генерал поселился и устроил свой служебный кабинет в «Белом доме» — большом двухэтажном особняке посреди угодья. В столовой первого этажа роспись стен не менялась со времен Бормана — Гесса. Полногрудые немки плетут венки из пшеничных колосьев. Фонтан в саду окружают скульптуры молодых людей в позах гимнастов.

В настоящее время в Пуллахе появилось немало современных построек. 3000 офицеров и сотрудников работают там сейчас.

Гелен — 5 дюймов 7 футов роста, почти совсем лысый. На ранних фотографиях выглядит стройным. Сейчас пополнел. Часто носит очень темные очки. Отличается чрезмерно большими ушами. Носит туфли на каучуке. Хороший семьянин.

Клички: единственная, которой мы располагаем, — доктор Шнайдер. Теперешнее имя неизвестно. Путешествуя в качестве доктора Шнайдера, Гелен часто меняет парики.

А не его ли я видел в плавучем домике? Маленький человечек с большими ушами, ахавший и охавший по поводу каждого шага, который делал на шахматной доске Проститутка? Я сгорал от любопытства. Вот теперь я знаю, что значит сгорать от любопытства.

— Ребята Гелена держали лебедя, — сказал Харви. — Он был натаскан плыть на ультразвуковой сигнал. Под крылья ему подшили два непромокаемых пластиковых пакета. И лебедь скользил по озеру Глиникер из Потсдама в Западный Берлин, доставлял в пакетах бумаги, забирал новые инструкции и плыл назад под мостом, что в Восточной Германии, с которого русские часовые бросали ему хлеб. Вот это курьер!

— Прелестная история, — заметила К.Г.

— А с другой стороны, организация Гелена с каждым месяцем расширялась, и фрицы страдали от хронической нехватки фондов, — добавил ее супруг. — Гелен вовсю плакался нам. Он отвернулся от американских военных и подписал контракт с ЦРУ, а мы, по его мнению, недостаточно быстро бросали в топку золото. Ну, на самом-то деле мы выдали целое состояние, но ему все было мало.

Жадная сволочь. Но, как ты понимаешь, деньги были нужны ему не на личные нужды, а для организации. И Гелен довел это до сведения своих генеральных агентств.

— Это еще что такое? — спросила К.Г.

— Примерно то же, что наши резидентуры, только они расположены в каждом крупном германском городе. «Обогащайтесь», — говорил Гелен генеральным агентствам, садился на телефон и звонил своим старым дружкам в американской армии. Если вздумаешь писать работу об американской коррупции, возьми в качестве примера курицу и яйцо. Что было сначала? Американская армия или американская мафия? Так или иначе, Гелен и наши ребятки состряпали такой маневр, основанный на взаимном доверии. Генеральные агентства передают парочку мелких агентов Штази американской военной полиции, которая не в состоянии выявить шпиона, даже если он в этом признается. Теперь в обмен на то, что наши ребята получили нескольких привратников, работающих на Советы, военная полиция грузовиками доставляет американские сигареты местным генеральным агентствам. Организация быстро продает эти сигареты на черном рынке, чтобы было чем в пятницу заплатить людям. Затем, как только люди организации отойдут с деньгами от покупателей, военная полиция конфискует сигареты и возвращает их организации, которая, в свою очередь, снова продает их на черном рынке. Одни и те же десять тысяч блоков «Кэмел» перепродаются по пять-шесть раз. Это, друг мой, происходило в конце сороковых годов, задолго до того, как я попал сюда. В добрые старые времена.

— Расскажи историю про генерала Гелена и мистера Даллеса, — попросила К.Г.

— М-да… — Он хмыкнул и умолк.

Я чувствовал, что Харви противится желанию рассказать мне еще одну историю. Или, может быть, он вспомнил, что я не в фаворе?

— Расскажи же, — повторила К.Г.

— Ладно, — сказал он. — Ты когда-нибудь слышал о генерал-майоре Артуре Трудо?

— Нет, сэр.

— Года два назад Трудо возглавлял американскую военную разведку. Когда канцлер Аденауэр был в пятьдесят четвертом году с визитом в Вашингтоне, Трудо сумел уединиться с ним и выложил все про Гелена. Трудо имел глупость сказать Аденауэру, что ЦРУ не должно поддерживать западногерманскую организацию, возглавляемую бывшим нацистом. Проникни это в мировую печать — всем заинтересованным лицам пришлось бы несладко. «Ja, — говорил Аденауэр. — Я не поклонник нацистов, — говорит он Трудо, — но в германской политике нельзя приготовить омлет из трех яиц без того, чтобы одно не было тухлым». Один из людей Аденауэра передает этот разговор Гелену, и тот жалуется Аллену Даллесу. Наш директор отправляется с этим в Белый дом и ставит в известность президента Эйзенхауэра, что генерал Трудо забивает гол в ворота американских интересов.

«Я слышал, — говорит Эйзенхауэр Даллесу, — что этот ваш Гелен — отвратительный тип».

«В шпионаже нет архиепископов, мистер президент, — говорит Аллен. — Гелен, возможно, мерзавец, но я ведь не собираюсь приглашать его в мой клуб». Ну и пошла битва рыцарей. Министр обороны и объединенные начальники штабов были на стороне Трудо. И тем не менее Аллен выиграл. Джон Фостер Даллес всегда умел шепнуть президенту на ухо последнее словцо. Трудо отослали командовать птичками на Дальнем Востоке. Мне кажется, однако, это поднапугало Гелена. Он, по-видимому, решил, что немецкие деньги вернее американских. Через год он убедил фрицев, сидящих наверху, взять организацию под германское крылышко. И теперь мы имеем Федеральную службу информации. Конец рассказа. Хватит обогащать молодой ум. А теперь скажи мне, малыш, что ты знаешь о нашем приятеле.

Я ждал этого вопроса на протяжении всего его рассказа. А он рассказывал так же сосредоточенно, как лев ест мясо, держа в обеих лапах кусок. Потом — раз! — мотнет головой, и ты в его пасти.

— Я очень мало знаю об этом человеке, — сказал я, но, поскольку продолжало царить молчание, вынужден был добавить: — Я готов сообщить вам все подробности нашей встречи.

— Давай, — сказал Харви. — Подробности.

— Я видел Гелена в доме одного приятеля моего отца. Гелен там выступал под именем доктора Шнайдера. Я с ним и двумя словами не перебросился. Он играл с хозяином в шахматы. Я поражен, что он помнит меня.

— Кто был этот хозяин?

— Хью Монтегю.

— Монтегю — большой друг твоего отца?

— Я не знаю, насколько они дружны.

— Но достаточно, чтобы тебя пригласили на ужин.

— Дассэр.

— А о чем Монтегю говорил со Шнайдером?

— Да ни о чем особенном. Шнайдер представлялся концертирующим пианистом. По его утверждению, он давал концерт для Вильгельма Пика, президента Восточной Германии. Шнайдер сказал, что Пик — варвар с низменными вкусами. И был рад, когда уехал из его официальной резиденции в замке… забыл название.

— Замок Нидершон и еще как-то?

— Да.

— Отлично.

— Пик выходит из официальных апартаментов, идет в одну из комнат крыла для слуг, снимает ботинки, надевает тапочки и ветхое старье и готовит сам себе ужин. Капустный суп, холодные макароны, на десерт — пудинг. Все это он ест из одной оловянной тарелки — пудинг вместе с макаронами. Помню, я удивился, откуда доктор Шнайдер знает все это, если он всего лишь играл на официальном концерте для Пика.

— А еще о чем говорили Монтегю и Гелен?

— О шахматах.

— Кстати, вот проверенная фотография Гелена. — Харви передал мне снимок. — Просто чтобы удостовериться, что Шнайдер и есть Гелен.

— В тот вечер на нем был седой парик, но да, я узнаю его.

— На сто процентов уверен?

— Могу сказать: на сто.

— Отлично. Значит, Гелен и Монтегю говорили при тебе про шахматы. И ни о чем больше?

— Я большую часть вечера разговаривал с миссис Монтегю.

— С Киттредж?

— Дассэр.

— О чем?

— Да ни о чем — так, болтали.

— Проясни.

— Видите ли, сэр, мне легче разговаривать с миссис Монтегю, чем с ее супругом. Мы с ней говорим обо всем на свете. Насколько я помню, мы смеялись на кухне над доктором Шнайдером, то есть Геленом, — он издавал такие смешные звуки, когда играл в шахматы.

— Как давно ты знаком с Монтегю?

— Я познакомился с ним на его свадьбе с Киттредж. Видите ли, она наша родственница. Ее отец купил летний дом нашей семьи. А после этого я раз или два встречался с мистером Монтегю в компании.

— И что ты о нем думаешь?

— Это айсберг. Девять десятых под водой.

— Ох, до чего же верно! — воскликнула К.Г.

— Что ж, — сказал Билл Харви, — у нас теперь есть некоторая картина, почему Гелен попросил меня привезти тебя в Пуллах.

— Мы с Киттредж троюродные брат и сестра, — сказал я. — Если она упомянула Гелену о нашем родстве, он вполне мог пожелать ответить любезностью на любезность. В той справке, которую вы мне давали, говорится, что он хороший семьянин.

— Не хочешь же ты сказать, что Киттредж попросила его пригласить тебя?

— Нет, шеф. Только то, что Гелен может знать, кто работает на вас в ГИБРАЛТЕ.

— На каком же это основании ты пришел к такому выводу?

— У меня такое впечатление, что все знают всё в Берлине.

— Ах ты, сукин сын, это так!

Не знаю почему, но он прекратил разговор. Харви обладал способностью заканчивать разговор так же внезапно, как гаснет свет при повороте выключателя. Мы ехали молча, а он продолжал подливать себе из кувшина мартини. Равнина сменилась холмистой местностью, но дорога шла прямо, и движения по ней не было. У Брауншвейга мы свернули с магистрального шоссе на двух- и трехрядное — шофер снижал скорость до девяноста миль по прямой, до семидесяти на поворотах и до шестидесяти, когда мы проезжали через поселки. Гонорея и скоростная езда на машине, как я обнаружил, не ладили друг с другом. Однако мое желание отлить подавляло недавно приобретенное знание цены, которую придется за это платить. Близ Айнбаха мы снова выехали на магистральное шоссе и помчались по нему со скоростью сто двадцать миль в час. От Бад-Хершфельда снова начались проселочные дороги, и после бесконечного кручения по холмам, лесам и деревням мы прибыли в Вюрцбург, откуда уже лучшая дорога шла в Нюрнберг, а затем — последний отрезок магистрального шоссе до Мюнхена. В 4.30 утра мы прибыли на круглосуточно открытую заправочную станцию, и Билл Харви снова заговорил.

— Требуется остановка, — сказал он.

Мы остановились в тени за заправочной станцией.

— Проверь мужскую уборную и женскую тоже, Сэм, — велел Харви шоферу. Сэм, вернувшись, кивнул. Харви вылез из машины и подал знак мне.

— А ты как, пойдешь? — спросил он К.Г.

— Долгие поездки никогда меня не волнуют, — ответила она. Он что-то буркнул. От его дыхания в ночном воздухе остался след джина.

— Пошли, малыш, только ты да я, да стены срачки. — И, взяв свой чемоданчик, протянул его мне.

Хотя Сэм наверняка проверил помещение, Харви вытащил из-под мышки один из своих пистолетов, повернул ручку туалета, резко распахнул дверь, окинул взглядом свободное пространство и стремительно шагнул через порог, так что лишь снайпер мог бы его за это время пришить, оглядел помещение уже с другой позиции и, удовлетворенный увиденным, сделал шаг, повернулся, присел, осматривая пол, распахнул дверцы кабин и лишь тогда улыбнулся.

— На Сэма можно положиться в смысле проверки, но я — лучше.

Однако на этом он не успокоился: поочередно поднял на каждом бачке крышку, заглянул внутрь, достал из кармана клубок проволоки, сунул ее конец на фут в каждый водосток и наконец издал глубокий вздох облегчения.

— Мне часто снится один и тот же паршивый сон, — сказал он, моя под краном проволоку, — будто меня заперли в уборной и взрывается сумка, полная роликов пленки.

— Действительно, неприятный сон.

Он рыгнул, дернул «молнию» на ширинке, повернулся ко мне спиной и пустил струю, достойную лошади-тяжеловоза. Я занял соседнюю кабинку и, как положено низшему чину, немного выждал, чтобы мой ручеек вписался в грохот его водопада, и постарался не издать ни звука от боли, а мне казалось, что по пути следования гнойного потока, когда он начал выливаться, проложили горячую проволоку. Не думаю, чтобы Харви не отметил, какой скромный я издавал звук.

— Знаешь, малыш, — сказал он, — слабовата твоя история.

— Может, и слабовата, но это правда. — Я с трудом подавил крик — такая меня пронзила боль. И член раздулся до омерзения.

— А инструмент у тебя — ого-го! — послышался его голос за моей спиной. Я не стал объяснять, почему он у меня в два раза больше, чем обычно.

— Тихий голос и большущая палка, — сказал он.

— Так, по-моему, действовал Теодор Рузвельт в своей внешней политике, — сказал я.

— У меня вот маленький, — сказал Харви. — Такой уж вытащил билет. Но было время, когда я знал, что с ним делать. Парни с маленькими членами сильнее наяривают.

— Я слышал о вашей репутации, сэр.

— Какая там репутация! Я был дьявольски хорош работать языком. — Но, прежде чем я успел изобразить крайнее смущение, он заметил: — Это про твою репутацию мне хотелось бы знать. Ты когда-нибудь трахал Киттредж?

— Дассэр, — соврал я, преодолевая боль, доставляемую тоненькой, как проволочка, струйкой мочи.

Харви поднял свободную руку и хлопнул меня по спине.

— Вот это меня радует, — сказал он. — Надеюсь, ты ей выдал. А она в постели такое же чудо?

— Фантастика, — пробормотал я. Гонорея словно молнией освещала все для меня.

— Я бы тоже мог ее потрахать, если б с этими делами не завязал. Верность К.Г. и куча тяжелейшей работы — вот к чему в эти дни все сводится. Так что я рад, что ты ее как следует загрузил. Ненавижу эту сволочь Монтегю.

Я обнаружил возможность избежать неприятной темы. А ее обнаруживаешь, только когда пытаешься чего-то избежать.

— Я тоже его ненавижу, — сказал я. А про себя добавил: «Прости меня, Хью». Однако особой нелояльности я не почувствовал. Проститутка, в конце концов, сам подталкивал меня к тому, чтобы я самостоятельно искал путь к спасению.

— Ты в последнее время разговаривал с Киттредж? — спросил Харви.

— Да.

— Когда?

— Дня два-три назад. После того, как вы потеряли ко мне доверие. Я позвонил, чтобы поплакаться.

— Это можно извинить. — Он в последний раз встряхнул свой пенис, засунул его назад в штаны, тогда как я подходил к концу своей пытки, и добавил: — Как ты думаешь, это не она позвонила Гелену?

— Возможно, — сказал я. — Доктор Шнайдер, во всяком случае, вел себя так, будто без ума от нее.

Харви неожиданно издал какой-то резкий звук. Вернее, рыгнул. Под свисавшей с потолка лампочкой видно было, как он побелел и весь покрылся потом. По-моему, его перегруженный организм дал осечку. Однако он продолжил разговор, словно недомогание было чем-то само собой разумеющимся, как спертый воздух в железнодорожном вагоне. Он кивнул.

— Если она ему позвонила, тогда все ясно. Гелен, очевидно, на все для нее готов. Да, такое объяснение я принимаю. — И, схватив меня за плечо, вонзил свои пальцы-обрубки, сильные, как стальные болты, мне в тело. — А ты лоялен к Гелену? — спросил он.

— Мне этот человек не нравится, — сказал я. — Во всяком случае, судя по тому, что я видел. Полагаю, что, если лучше узнаю его, он мне еще меньше понравится.

— А ко мне? Ты лоялен ко мне?

— Шеф, да я за вас готов подставить себя под пулю.

И это была правда. Но точно так же я готов был умереть за Проститутку и за Киттредж. Ну и, естественно, за моего отца. Мысль принести себя в жертву все еще владела мной. Однако сидевший во мне проктор, этот молодой дьякон, воспитанный на канонах Сент-Мэттьюз, был в ужасе от того, как легко я мог лгать и захлебываться от чрезмерных эмоций.

— Малыш, я тебе верю, — сказал Билл Харви. — Я воспользуюсь тобой. Мне нужен материал на Гелена.

— Дассэр. Сделаю все, что смогу.

Он нагнулся, тяжело дыша, и открыл свой чемоданчик.

— Снимай рубашку, — велел он. И прежде чем я успел подумать, для чего, он достал из чемоданчика маленький пластмассовый магнитофончик. — Это лучший экземпляр, какой у нас есть, — сказал он. — Дай-ка я его к тебе пристегну.

За две минуты его ловкие пальцы прикрепили к моей пояснице магнитофончик. Сделав маленький разрез в моем кармане, он установил там переключатель, затем пропустил проволочку сквозь петлю в моей рубашке, и там появилась маленькая белая пуговка, которая, как я понял, была микрофоном. После чего Харви протянул мне дополнительную кассету.

— Можешь делать двухчасовую запись — каждая кассета по часу. Запиши все, что будет говорить Гелен, пока мы там будем.

— К вашим услугам, шеф.

— Теперь оставь-ка меня. А то меня сейчас вывернет. Ничего страшного. Устраивай себе рвоту раз в день, и докторов знать не будешь. Только для этого я должен быть один. Скажи К.Г., в чем дело. Я вернусь минут через десять. Может, через пятнадцать. На это нужно время. О Господи! — простонал он, когда я уже выходил, и я услышал, как вырвался первый выброс из его желудка.

У машины я обнаружил Сэма, который наблюдал, как переливали бензин из канистры в бензобак, а на заднем сиденье одиноко сидела К.Г.

— Сколько он еще там пробудет? — спросил Сэм.

— Минут десять.

— Значит, будет двадцать. — Сэм взглянул на свои часы. — Всякий раз, как мы едем в Пуллах, он хочет побить рекорд, но сегодня это не удастся. А жаль. Нет ни льда, ни тумана. Никаких заторов из-за строительных работ. Никаких объездов. Он меня спросит, почему мы не сократили предыдущие показатели хоть на несколько минут. Не могу же я сказать, что это из-за остановки, когда он черт-те чем занимался.

Это была самая длинная речь, которую я слышал от Сэма.

— М-да, — сказал я, — сумасшедшая получилась ночь.

— Угу, — согласился Сэм, — херня какая-то. — И, подойдя к двери в мужскую уборную, стал на страже.

А я сел рядом с К.Г. и подумал, что если уж везет в делах, то надо этим пользоваться. Я сунул руку в карман и включил магнитофончик.

— Билл в порядке? — спросила она.

— Будет в порядке через несколько минут, — сказал я.

— Если бы люди знали, сколько он работает, то простили бы его эксцентричность…

Мне хотелось предупредить ее, чтобы она не говорила лишнего: я стремился манипулировать ее речью. Огонь, зажженный последним мартини, ярко освещал мой моральный горизонт.

— Я считаю, что он никогда не был по-настоящему понят, — сказал я.

— У Билла столько талантов. Только вот Всевышний не наградил его простым талантом не наживать лишних врагов.

— Наверно, он свой процент выполнил, — сказал я.

— Можете не сомневаться.

— А правда ли… — начал я. И тут же перебил сам себя: — Нет, не стану спрашивать.

— Меня можете спросить. Я вам доверяю.

— Тогда спрошу, — сказал я.

— И если смогу, то я отвечу.

— Это правда, что Эдгар Гувер не любил вашего супруга?

— Я бы сказала, что мистер Гувер не слишком ему доверял, что было не очень справедливо.

— А ведь Билл Харви немало сделал для ФБР. — И, поскольку она молчала, я добавил: — Я-то это знаю.

Оказывается, она молчала лишь потому, что пыталась справиться с возмущением.

— Если бы Билл все эти годы не был нянькой при Элизабет Бентли, — сказала К.Г., — вы никогда бы не услышали про Алджера Хисса, и Гарри Декстера Уайта, и Розенбергов. Про всю эту грязь. Билл немало сделал, чтобы выявить эту шатию. Однако это ничуть не расположило к нему мистера Гувера. Эдгар Гувер любит, чтобы лучшие его люди знали, кто хозяин. Его секретарша мисс Гэнди, которая во всем вторит хозяину, вполне может послать ответственному сотруднику письмо с выговором за то, что он явился в кабинет директора в грязных ботинках. А это было, учтите, после того, как человек провел десять дней на оперативной работе.

— И такое случилось с мистером Харви?

— Нет, но с двумя его друзьями так было. С Биллом случилось кое-что похуже. Сейчас вы все поймете. В Фирме никогда не обращаются с людьми так, как в ФБР.

— Мистер Гувер, что же, уволил мистера Харви?

— Нет, Билла нельзя было уволить. Слишком хорошая была у него репутация. Однако мистер Гувер захотел задвинуть его за занавес, а Билл человек гордый. Он и подал в отставку.

— По-моему, я никогда не слышал достоверного рассказа об этом.

— Ну, вы должны понять, что Билл в те дни находился в своего рода депрессии.

— Когда же это примерно было?

— Летом сорок седьмого. Видите ли, Билл вложил очень много труда в то, чтобы проникнуть в сеть Бентли, а сколько-нибудь заметных успехов не было. Все это даст свои результаты позже, и все сливки снимет Джо Маккарти, но в ту пору Билл жег свечу с обоих концов — буквально горел на работе. Это я приписываю его несчастному браку с Либби. Они поженились ужасно молодыми. Видите ли, Билл был сыном самого уважаемого адвоката в Данвилле, штат Иллинойс, а Либби была дочерью крупнейшего юриста в Флеминсберге, штат Кентукки. Я, конечно, знаю только то, что рассказывал мне Билл, но брак этот был источником всех его бед.

— Ясно, — сказал я. Я начинал понимать, как прав был Монтегю, сказав, что, когда люди неразговорчивые начинают говорить, их не остановишь.

— Решающие неприятности с мистером Гувером у Билла начались однажды вечером в сорок седьмом году. Билл отправился на мужскую вечеринку в Виргинию с несколькими друзьями из ФБР, возвращались они после полуночи под сильным дождем. Он притормозил у большой лужи в парке Рок-Крик, а в этот момент мимо ехала встречная машина на большой скорости и так окатила машину Билла водой, что мотор заглох. Он умудрился притаранить машину к обочине, но вокруг было на добрый фут воды, а бедняга был совсем без сил. Он и заснул за рулем. Крепко заснул впервые за несколько недель. Проснулся он только в десять утра. За это время ни одна полицейская машина его не потревожила. Да и с какой стати? Припаркован он был по всем правилам, а лужа поубавилась. Машина завелась, и он поехал домой к Либби. Но опоздал. Либби уже позвонила в штаб-квартиру ФБР и сообщила, что пропал специальный агент Уильям К. Харви. Она была настолько истерична, или подла, или испугана — не хочу ее судить, — что намекнула на самоубийство. «Билл находился в таком подавленном состоянии», — сказал она ФБР. Ну и, конечно, это сразу пошло в его досье. И когда Билл через некоторое время позвонил в бюро и сообщил, что он дома, в целости и сохранности, в бюро сказали ему: нет, ты в беде. Понимаешь, ФБР считает, что агент должен быть всегда в пределах досягаемости. Если же ты находишься в таком месте, где до тебя не добраться, значит, ты должен звонить через каждые два часа. А с Биллом не связывались девять с половиной часов, и бюро ошибочно считало, что он находится дома. Это было серьезным доводом против него. Ну а потом, он ведь мог оказаться в затруднительном положении. Что, если полицейская машина остановилась бы возле него, пока он спал, и его стали бы расспрашивать? Что, если бы его арестовали? И мистер Гувер спустил указание хуже не при думаешь: рекомендуется серьезно перепроверить способность специального агента Харви выполнять свои обязанности в свете сообщения жены о том, что специальный агент Харви в течение долгого времени находился в мрачном и подавленном состоянии.

У Билла хватило смелости противостоять верху. Вот что он написал в ответ на запрос ФБР — и это его точные слова: «Моя озабоченность является естественной озабоченностью человека, который, как я, непосредственно занимается коммунистической проблемой с тысяча девятьсот сорок пятого года». Помощник мистера Гувера, который вел расследование, подал мистеру Гуверу докладную, в которой говорилось, что работа Билла всегда оценивалась на «отлично» и никаких административных взысканий к нему применять не нужно. Мистер Гувер просто велел помощнику написать другую докладную. В этой уже говорилось: «Специального агента Уильяма К. Харви перевести в Индианаполис для выполнения общих обязанностей».

— Жестоко, — сказал я.

— Это разбило Биллу сердце. Если бы ЦРУ не предложило ему перейти к ним, я думаю, он действительно впал бы в депрессию.

Тут мистер Харви вернулся с Сэмом в машину, и мы поехали дальше. А я выключил магнитофон.

12

На магистральном шоссе Нюрнберг — Мюнхен Билл Харви заснул и наутро выглядел таким заспанным, что К.Г. настояла на том, чтобы он заехал в отель перед встречей с генералом Геленом за ранним завтраком.

В лифте шеф, насупясь, сказал:

— Вздремнем полчасика, затем примем душ.

Тридцать минут превратились в час сто тридцать минут и в еще час. И мы с Харви очутились в кабинете Гелена только в полдень.

Генерал оказался не слишком похож на то, каким помнился мне доктор Шнайдер. Отсутствие седого парика открывало высокий лоб, да и усов не было. Выглядел он не старше пятидесяти. У него были четко обрисованные губы, длинный нос с хорошо очерченными ноздрями и маленький подбородок. Редкие волосы были зачесаны назад. Только уши были такие же большие, как в моих воспоминаниях, что придавало ему сходство с летучей мышью. Но времени размышлять, почему генерал Гелен решил явиться в плавучий домик замаскированным, у меня не было. Он ткнул в меня пальцем и произнес:

— Рад снова встретиться.

Я заметил, что его светло-голубые глаза словно принадлежали разным людям: левый был на удивление живой, с огоньком, а правый как у фанатика. Этого я раньше не заметил.

— Джентльмены, — начал Гелен, — прежде всего о главном. Ваш молодой человек имеет допуск соответствующего уровня?

— Вы же сами пригласили его, верно? — сказал Харви.

— Скорее на ужин в ответ на прекрасный ужин, которым меня кормили, но не для того, чтобы лакомиться тем, что я буду говорить.

— Он остается, — сказал Харви.

Не знаю, было ли это сказано из лояльности ко мне или из лояльности к магнитофончику.

— Значит, так и будет, — сказал Гелен. — Он останется, пока вы не решите, что дальше оставаться ему неразумно, или пока мы не закончим разговор.

— Да, — сказал Харви, — решение мы примем по мере продвижения вперед.

— Курите, — сказал Гелен.

Он достал пачку «Кэмел», вытащил три сигареты и положил на стол перед Харви.

— Дражайший Билл, — спросил он, — который из этих гвоздей представляется вам более достойным, чтобы забить им гроб?

Харви внимательно осмотрел предложенное.

— Без лабораторного анализа не скажу, — ответил он.

— Почему бы вам не взять крайнюю слева, — предложил Гелен. — Сделайте пару затяжек. И отложите.

— Ваша игра — вы и начинайте.

— Ну, если вы такой плохой спортсмен, что не хотите воспользоваться предоставляемым вам шансом, придется мне сделать ход.

Генерал взял сигарету, трижды затянулся, загасил ее и протянул Харви окурок.

Харви осторожно снял с окурка бумажку. Внутри было сообщение. Шеф прочитал, небрежно кивнул, словно оно не произвело на него особого впечатления, и передал мне.

Я увидел несколько отчетливо напечатанных слов: «Приезд начальника берлинской базы в Пуллах для обсуждения безопасности КАТЕТЕРА».

— Неплохая догадка, — сказал Харви, — но я не за этим здесь.

— Тем не менее мы можем поговорить о КАТЕТЕРЕ? — И Гелен взглянул на меня.

Харви повел в мою сторону рукой:

— Хаббард к этому допущен.

— В таком случае рано или поздно вы мне скажете причину вашего визита?

— Безусловно.

— Скажите же мне тогда, что я делаю не так.

— Шутки шутками, — сказал Харви, — но я хочу, чтобы вы убрали свою задницу с моей подушки.

Гелен неожиданно хихикнул. Не хихикнул, а дважды пронзительно взвизгнул, словно гимнаст, перепрыгивающий с одной трапеции на другую.

— Это я запомню. Непременно запомню. Английский язык — это такое богатство… как бы выразиться?., настоящая россыпь грубости и вульгарщины, а на самом деле — правда ведь? — такой bissig[37].

— Колючий, — подсказал я.

— А-а, вы говорите по-немецки? — заметил генерал. — Вы, оказывается, редкая птица среди ваших соотечественников, которые знакомы лишь ein bißchen[38] с нашим языком.

— Не рассчитывайте на его знания, — сказал Харви.

— Не буду. Предам себя в ваши руки: буду хромать на английском. Надеюсь, он не заведет меня в тупик.

— Да вы почти идеально на нем болтаете, — сказал Харви. — Перейдем к главному.

— Да. Просветите меня, а потом я просвещу вас.

— Мы можем даже сойтись в одном и том же месте.

— Zwei Herzen und ein Schlad, — сказал Гелен.

— Два сердца и одно биение, — нерешительно перевел я в ответ на вопросительный взгляд Харви.

— Можем мы установить ваши потери в Восточной Германии за эти полгода? — осведомился Харви.

— Мне приятно видеть, как старается ваш молодой человек показать свое знание немецкого, но я не готов обсуждать в его присутствии материал, относящийся к ФСИ.

— А вы думаете, мы говорим в Берлине о чем-то другом? — спросил Харви. Я что-то не припоминал, чтобы Харви обсуждал ФСИ со мной, Гелен же передернул плечами, словно это был бесспорный, хотя и малоприятный факт.

— Что ж, — сказал он, — мы понесли потери. Можно кое-что вам напомнить? До того как я и моя организация появились на сцене, девяносто процентов информации о Советах, которую получала американская разведка, были фальшивкой.

— Ваши данные относятся к сорок седьмому году. А сейчас у нас пятьдесят шестой. В прошлом году ваша сеть в Восточной Германии изрядно пострадала.

— Потери, понесенные нами, больше бросаются в глаза, чем являются таковыми, — возразил Гелен. — Ситуация в Берлине может привести к ошибочным выводам. Берлин показывает наличие взаимопроникновения между ФСИ и Штази. Я бы сам предупредил вас об этом, если бы вы не предупредили меня. Смесь информации и дезинформации может привести к хаосу, если, — и он поднял вверх тонкий палец, — если не обладать моим умением интерпретировать факты.

— Значит, вы умеете читать между строк, а я не умею?

— Нет, сэр. Я просто хочу сказать, что Берлин — это объект исследования того, как используется контрразведка и как ею злоупотребляют. Это порочный город, в котором больше двойных агентов, чем нормальных. Двойной шпионаж по трудности, я бы сказал, сопоставим с кубизмусом. Какие плоскости давят? Какие выпирают?

— С кубизмом, — поправил я.

— Да, — сказал Харви. — Я понял. — И закашлялся. — Меня беспокоит, — продолжал он, — не то, что вы ведете двойных агентов. У меня в конторе говорят: если требуется эксперт, чтобы вести двойного агента, Гелен возьмет на себя троих и утроит их.

— Утроит их. Да-да. Мне это нравится. Вы, как черт, соблазняете комплиментами, мистер Харви. — И я снова услышал этот странный вздох, что-то среднее между стоном и воркованием, тот же звук, который доктор Шнайдер издал однажды за игрой в шахматы.

— У нас вызывает вопрос не ваши способности, — сказал Харви, — а чертова ситуация. Сейчас в Западной Германии довольно много оперативных сотрудников ФСИ, которым не на чем играть в Восточной Германии. Большой оркестр без нот. Поэтому ваши ребята попадают в беду.

— Что это вы говорите?

— Говорю то, что вижу. В Польше вас высек КГБ, в Чехословакии все ваши усилия захлебнулись, а теперь Штази разгромила вас в Восточной Германии.

Гелен протестующе поднял руку:

— Это неправда. Неправда, и все. Вы увязли в неправильных представлениях. А все потому, что вы слушаете одним ухом, а не двумя. Лишите вас КАТЕТЕРА, и вы глухи и слепы. Поскольку у вас нет в Германии собственной надежной разведки, вы заключили договор с англичанами о строительстве КАТЕТЕРА. С англичанами, мистер Харви! С англичанами, которые нынче так слабы, что даже не могут схватить за руку мистера Филби.

— Давайте исключим из этого разговора англичан.

— А как можно это сделать? Британская разведка — это решето. МИ-6 вполне могла бы находиться в Москве. Для всех было бы удобнее. Что же до МИ-5, мы как-нибудь сядем с вами, когда будем совсем одни, и я расскажу вам, кто их настоящие хозяева. МИ-5 отнюдь не здоровая организация, хоть и делает вид, что это не так.

— А вы? А я?

— Вы, наверное, хуже всех. С этим вашим КАТЕТЕРОМ! Чтоб всецело зависеть от информации, получаемой путем такой авантюры! Жить с тем, что вы почти ничего не можете проверить из других источников. Это все равно как лечь во вражеский госпиталь и надеяться, что вам в вену вливают глюкозу, а не стрихнин.

— Я лично изучаю всю поступающую информацию, — сказал Харви, — и моя профессиональная репутация зависит от того, насколько проверенный продукт я выдам. Я ручаюсь, что мы пользуемся первоисточником при перехвате разговоров. Это золотая жила, Гелен. Вам было бы приятно самому увидеть. Вы бы пришли в восторг.

— Следовало бы предоставить мне такую возможность. Ведь я единственный живой человек на вашей стороне, кто имеет опыт в интерпретации услышанного. Меня мороз продирает по коже, стоит подумать, сколько намеков вы пропускаете из-за того, что не обладаете нужной подготовкой, вспомогательным персоналом или немецким терпением, умением опустить свой зад на стул и просидеть хоть год — словом, столько, сколько требуется, чтобы найти сбалансированный ответ. Тем не менее я могу представить себе характер операции. Всевозрастающее количество ящиков и картонок с записями, полученными из КАТЕТЕРА, потому что КАТЕТЕР выплевывает и выплевывает все новые пленки. Сколько комнат на вашей мельнице — ну да, ваша комната Т-32 в Вашингтоне — забито обалдевшими людьми, всеми этими несчастными, которые пытаются навести хоть какой-то порядок в материале! Изо всей этой массы вы выбираете что-то наугад и после этого изволите иронизировать… Нет-нет, изволите anschwarzen! — рявкнул он. — Да переведите же!

— Я не знаю этого слова, — сказал я. Я был в панике. — Ущипнуть за грудь? — предположил я.

— Да, — сказал Гелен, — унизить нас, очернить. Очернить с помощью вашего весьма одностороннего подбора полезных игрушек. Мы, в ФСИ, находимся отнюдь не в таких стесненных обстоятельствах, как вы рисуете. У меня есть агенты такого калибра, с которыми никто не сравнится, — сказал Гелен. — В секторе Советского Союза…

— Вы имеете в виду Три эф? — спросил Харви.

— Да, именно в нашем Три эф. Там есть один выдающийся специалист. Никто еще не превзошел его в контрразведке.

— Это тот, кого вы называете Фифи?

— Да. Вам известно то, что вам известно, а мне известно то, что мне известно, поэтому вы слышали про Фифи. Вы бы отдали что угодно, лишь бы иметь такого Фифи. Он поставляет нам информацию, какую никто, кроме него, не может поставлять. К примеру, Харви, вы влиятельный американец в Берлине, вы знаете все секреты этого города, кроме одного. Вы не можете рассказать ничего сногсшибательного про центр КГБ в Карлсхорсте, верно? Там, сразу за демаркационной линией в Восточном Берлине, в каких-нибудь двенадцати километрах от вас, находится святая святых КГБ в Восточной Европе, а вы ничего не можете рассказать мне о них такого, чего я бы не знал из аэрофотосъемки.

Генерал Гелен подошел к подобию свернутого киноэкрана, висевшему на стене. Он достал из кармана ключ, вставил его в замок в футляре экрана и, дернув вниз, вытащил многоцветный, тщательно вычерченный план примерно восьми футов в ширину и шести в высоту.

— Карлсхорст — с начала и до конца, — сказал Гелен. — Моя птичка Фифи собрала информацию об этом месте по зернышку, по соломинке. И все время ее корректирует. Добавляет детали. Я могу указать вам парковку каждой машины каждого офицера КГБ и назвать его по имени. Вот здесь, — сказал он, передвигая палец, слегка подрагивавший от гордости и чувства собственника, — находится уборная, которой пользуется генерал Димитров, а здесь, — и он передвинул палец по плану, — конференц-зал восточногерманского министерства государственной безопасности.

— Мы, — перебил его Харви, — получаем из этого конференц-зала записи телефонных разговоров с Москвой. Но продолжайте! Расскажите мне, на каких стульях сидят эти коммунистические задницы.

— Благодаря Фифи и его информаторам мы можем давать еженедельно подробные отчеты о состоянии разведопераций, проводимых Штази и КГБ, тогда как вы нагромождаете горы непереваренного сырья и отправляете его транспортными самолетами на Трикотажную фабрику. Позвольте напомнить вам, что рапира, а не лавина является орудием разведки.

— Ваш Фифи, — сказал Харви, — видимо, лучший экземпляр, какой появлялся на этом поле деятельности со времен Финеаса Барнума.

— По-моему, я понял сравнение. Оно оскорбительно. Каждая деталь на карте центра КГБ, сделанной Фифи, при проверке оказалась точной.

— Конечно, — сказал Харви. — Даже слишком точной. Потому что Фифи получил эти сведения от КГБ. Поверить не могу. Вы, фрицы, сходите с ума от того, что знаете местоположение уборных. И считаете, что, раз вам известно, где генерал Димитров по утрам испражняется, значит, у вас в руках королевские бриллианты. — Он сделал вид, будто о чем-то размышляет. — Теперь ваша вторая крупная операция. — Лицо у Харви покраснело. — Вашингтон! Давайте рассмотрим это. Вы отправляете немало материалов в Вашингтон от вашего так называемого «высокопоставленного источника» в Центральном комитете социалистической единой партии. Я не верю, чтобы вы вели человека, принадлежащего к высшим слоям восточногерманских коммунистов.

— Дорогой мистер Харви, поскольку у вас нет доступа к моим досье, вы, безусловно, не можете доказать, что моя информация — фикция.

— Не фикция, а домыслы, приятель. У меня ведь может быть птичка в ФСИ, которая поет мне на ушко. Я, может, знаю, каким блефом вы занимаетесь.

— У вас есть источник в ФСИ? Вы будете смеяться, сколько источников мы можем задействовать, чтобы узнать, какой спектакль разыгрывается на берлинской базе.

— Да, — сказал Харви, — я не сомневаюсь, что вам известно, какую заразу подцепил какой-нибудь из наших младших офицеров от фрейлейн, если этот офицер по глупости обратился к частному врачу. Но мои ключевые фигуры абсолютно чисты. Моя контора не разглашает информацию. У вас нет картины того, что происходит внутри.

— Я попросил бы вас предложить вашему другу мистеру Хаббарду оставить нас ненадолго наедине.

— Нет, мы все выслушаем вместе, — сказал Харви. — Мы уже обсуждали с моим помощником это шокирующее известие. Я ведь знаю, вы сообщили Вашингтону, будто к КАТЕТЕРУ можно подключиться.

— Конечно, можно, — сказал Гелен. — Конечно, можно. КАТЕТЕР настолько не защищен, что даже середняк из середняков, самые отбросы берлинской агентуры могут кое-что высасывать из него. Однажды в один из наших второстепенных секторов в Берлине заходит прямо с улицы полнейший подонок, жуткий тип. Он кое-что знает, объявляет он нам, и хочет это продать. Мой сотрудник в Берлине утром ничего не знал про КАТЕТЕР, а вечером, сняв информацию с вашего куска грязи, знал предостаточно. Этот мой сотрудник примчался ко мне в Пуллах ночным самолетом. Мне пришлось внушить ему, что это дело сугубо секретное. Мой сотрудник — человек надежный, он не станет болтать про КАТЕТЕР, но что нам делать с вашим агентом низкого уровня? Его рассказ приведет в ужас любого психиатра!

— Давайте посмотрим, не имеем ли мы в виду одного и того же человека, — сказал Харви. — Отец этого так называемого «подонка» был фотографом, поставлявшим порнографические снимки нацистским чиновникам в Берлине?

— Продолжайте, если угодно.

— И у фотографа вышла небольшая неприятность.

— Скажите, что вы имеете в виду.

— В тридцать девятом его поместили в психбольницу за то, что он убил несколько молодых женщин, которых фотографировал.

— Да, он отец агента, о котором я говорил.

— Агент молодой?

— Да.

— Слишком молодой, чтобы участвовать в войне?

— Да.

— Но достаточно взрослый, чтобы быть коммунистом, анархистом, революционно настроенным студентом, возможно, агентом Штази, гомосексуалистом, извращением, который околачивается по барам в подвалах, а теперь связан с вами и со мной.

— С вами. Мы к нему не притронемся.

— Откровенностью за откровенность. У нас он зовется Вольфганг. Кличка — ДИКИЙ КАБАН. А вы его как зовете? Он же был у вас в конторе!

— В действительности его зовут Венкер Людке, и имя, которым он вам назвался — Вольфганг, — очень близко по звучанию к его настоящему имени, а то как же? У агентов нет никакого ума.

— А кличка?

— Я уже знаком с кличкой ДИКИЙ КАБАН, которую вы ему дали. Так что я не считаю нужным обмениваться информацией на этот счет. Не ожидаете же вы, что я буду задаром давать вам какую-либо информацию?

— Вы с этим опоздали, — сказал Харви. — Сделка уже заключена.

— Значит, вам нужна наша кличка? Для коллекции? Извольте — RAKETENWERFER. Нравится?

— Реактивная установка, — перевел я.

— Вы даете слово немецкого офицера и благородного человека, что сказали мне правду? — спросил Харви.

Гелен встал и щелкнул каблуками.

— Вы высоко ставите мою честь, — сказал он.

— Ерунда, — сказал Харви. — Просто я знаю, что вы летали в Вашингтон с этой сказочкой, которую рассказал вам Вольфганг. Вы хотели, чтобы Совет национальной безопасности принял решение о том, что КАТЕТЕР не обезопасен. Вы хотели нанести мне удар кнутом по спине. Но я-то знаю, как в действительности обстоит дело. Этот так называемый «подонок», этот Вольфганг, на практике один из ваших лучших агентов в Берлине. И у вас хватило нахальства нацелить его на одного из наших людей, работающих в КАТЕТЕРЕ.

— Вы не посмеете выдвинуть такой сценарий. Он не выдерживает критики.

— Вы, генерал Гелен, один из восемнадцати офицеров-разведчиков, американских, английских и немецких, которые были в курсе операции КАТЕТЕР.

— Так было вначале. А теперь таких людей сто восемнадцать, двести восемнадцать.

— Давайте не уходить от темы. Вы, генерал Гелен, смогли приставить одного из ваших лучших агентов к одному из моих техников, работающих в КАТЕТЕРЕ.

— Да откуда же мне знать, кто ваши техники? У вас что, безопасность вообще отсутствует?

— Генерал, теперь, когда ФСИ провалилась в Восточной Германии, вашим офицерам в Берлине настолько нечего делать, что они следят за каждым из моих людей. Для вас детская игра нацелить своего агента-извращенца на какого-нибудь моего злополучного техника-педераста, сфотографировать их во время полового акта, потом нажать на моего больного урода и заставить его выложить вам все про КАТЕТЕР, после чего ваш главный агент, мой ВОЛЬФГАНГ, или ваш RAKETENWERFER, отправляется в ваш Центр, заморочивает там мозги какому-то клерку, вы этому верите и поднимаете крик в Вашингтоне по подмоченному сценарию, который вы пытались навязать и мне.

— Черт знает какая клевета! — рявкнул Гелен.

— Как вы посмели дезинформировать начальников Объединенных штабов и Совет национальной безопасности о моей операции? — прохрипел Харви.

— Должен вас предупредить, — произнес Гелен, — я не терплю, когда на меня кричат. Тем более в присутствии подчиненных.

— Хорошо, я понижу голос, — сказал Харви. — Мне кажется, зерно тут в том…

— Зерно? — переспросил Гелен.

— Die Essenz[39], — перевел я.

— Суть, — сказал Харви, — состоит в том, что мой американский техник хоть и извращенец, но порядочный американец, и он признался нам, что Вольфганг пытался вытянуть из него секретную информацию. Так что ничего Вольфганг не узнал. Разве то, что вы сказали ему. Следовательно, есть две альтернативы: либо вы солгали Вашингтону и в КАТЕТЕР никто не влезал, либо вы снабдили сведениями о нем Вольфганга. А если это так, я заставлю вас ответить перед вашим канцлером.

— Дорогой сэр, — сказал генерал Гелен, вставая, — вам не мешало бы подняться и дать отдых своему стулу! Уверяю вас, ему это требуется. — И с этими словами он указал на дверь.

На этом встреча закончилась. В лимузине Харви произнес лишь одну фразу.

— Миссия выполнена, — сказал он. — Гелен напуган.

13

Сэму велено было отогнать назад машину. Мы вернулись в Берлин на военном самолете, и Билл Харви всю дорогу молчал, словно соблюдая обет. К.Г. сидела с ним рядом и держала его за руку. Он был так глубоко погружен в свои размышления, что скоро начал произносить обрывки мыслей вслух.

— М-да… не выйдет… развязка сомнительна… не сходится… надо подпалить Вольфганга… — И это было все, что он произнес за полчаса, прошедшие после взлета. Потом наконец обратился ко мне: — Можешь сбросить со спины аппарат.

Я кивнул. Прошел в хвост самолета, снял аппарат и вернулся к ним. Однако не успел я вручить Харви магнитофон, как он поднял на меня свои выпученные, налитые кровью глаза.

— Малыш, а сколько пленок я тебе дал?

— Две, сэр.

— Где же вторая?

— В моей дорожной сумке.

— Достань ее.

— Мистер Харви, сумка-то у Сэма в машине.

Сумка, возможно, и была в машине, но пленка, на которой был записан голос К.Г., рассказывавшей мне об отношении мистера Гувера к мистеру Харви, была у меня в кармане. Наверно, телепатия побудила Харви пробурчать:

— А там ничего случайно не записалось? Никакого ненароком оброненного замечания?

— Нет, сэр.

— Значит, пленка чистая?

— По-видимому, да.

— Давай посмотрим, что у нас тут есть. — Он прокрутил свой разговор с Геленом от начала и до последних слов Гелена. Запись, однако, получилась нечеткая, с каким-то странным эхом. Порой казалось, что где-то скрипит качалка.

— На Ферме тебя не учили сидеть неподвижно, когда на тебе записывающее устройство?

— Нет, сэр, не учили.

— Лучше всего я слышу, как потрескивают твои позвонки.

— Хотите я расшифрую запись?

— А у тебя на квартире есть машинка?

— Дассэр.

— Тогда я тебя там высажу.

— А не проще сделать это в конторе?

— Да, — сказал он, — но я высажу тебя у твоей квартиры. — И, произнеся это, принялся внимательно меня изучать. — Хаббард, — неожиданно проговорил он, — окажи сам себе услугу.

— Дассэр.

— Не выходи из квартиры.

Я метнул взгляд на К.Г. Она кивнула. До конца полета ни один из нас не произнес больше ни слова. И Харви не попрощался, высадив меня у моего дома. Часа через три он позвонил.

— Запись готова? — спросил он.

— Наполовину.

— Голоса ясно различаешь?

— На восемьдесят пять процентов.

— Постарайся, чтоб было получше.

— Дассэр.

— Сэм звонил из Бад-Хершфельда. Отчет о поездке обычный. Никто из ФСИ не следовал за ним.

— Дассэр.

— Я велел Сэму осмотреть твою сумку.

— Конечно, сэр.

— Он не нашел никакой пленки.

Я молчал.

— Представь объяснение.

— Сэр, объяснений у меня нет. Должно быть, я потерял ее.

— Никуда не уходи из квартиры. Я сейчас буду.

— Дассэр.

Как только он повесил трубку, я так и грохнулся на стул. Боль пробежала по моему мочевому каналу, словно его пронзила адская игла. Я глотал столько таблеток пенициллина, что малейшая неприятная мысль могла вызвать у меня рвоту. Я погрузился в колодец мрака, столь же глубокий и темный, как черные провалы берлинских улиц, казалось, указывавшие только на один возможный конец. Моя квартира еще усугубляла это настроение. За исключением Дикса Батлера, с остальными соседями по квартире я не соприкасался, потому что мы были либо на работе, либо кутили, либо спали каждый в своей спальне. Я был лучше знаком с запахом их пены для бритья, чем с их голосами. Однако, проведя три часа за восстановлением разговора Харви с Геленом, я просто не мог больше сидеть на месте.

Я начал обследовать квартиру и за двадцать минут узнал о моих соседях больше, чем за два месяца. Поскольку раньше я не прерывал повествования, чтобы описать их, не стану делать это и сейчас, скажу лишь, что в каждом поразительная аккуратность сочеталась с разгильдяйством. Один из них — шифровальщик Элиот Зилер, — внешне педант до мозга костей, жил в комнате, где грязное белье валялось вместе с грязными простынями и одеялами, и тут же в общей куче лежали ботинки; другой соорудил в углу комнаты аккуратную пирамиду из сухих апельсиновых корок, маек, газет, нераспечатанной почты, кружек с черными кругами от кофе, картонок, доставленных из стирки, пивных бутылок, бутылок из-под виски, винных бутылок, старого тостера, отслужившего свое мешка для гольфовых клюшек, а парень этот, Роджер Тэрнер, был светским львом, появлявшимся при полном параде на всех светских раутах и вечеринках, которые устраивали Госдепартамент, министерство обороны и Фирма в Западном Берлине. Он не раз попадался мне в смокинге, когда куда-то шел или откуда-то приходил. В то же время постель у него была заправлена, стекла в окнах безукоризненно чистые (он сам их протирал) и комната была в порядке, если не считать пирамиды отбросов в углу. А вот комната Дикса Батлера была столь же аккуратно прибрана, как каюта курсанта военно-морского училища.

Я сказал себе: «Непременно опишу все это Киттредж», а подумав о ней, вспомнил про Проститутку и соответственно про Харви, а отсюда — и про то, в какую я попал кашу. Неудивительно, что я смотрю, сколь аккуратны или неаккуратны мои соседи по квартире: я пытаюсь найти оправдание собственной беспечности. Никогда еще эти обшарпанные, а когда-то богатые большие комнаты с тяжелыми дверями, массивными притолоками и высокими потолками не давили так на меня. Смертью мечты о пышности, владевшей прусским средним классом, веяло от выцветших ковров, от этих мягких кресел со сломанными ручками, от длинной софы в гостиной с ножками в виде когтистых лап — одна из них отсутствовала и была заменена кирпичом. «Неужели ни одному из нас не пришло в голову повесить тут какую-нибудь картину или плакат?» — спросил я себя.

Прибыл Харви. Он аккуратно постучал. Два резких стука в дверь, пауза, два негромких стука. Он вошел, оглядел все комнаты, словно полицейская собака, обнюхивающая незнакомое жилище, затем сел на сломанную софу и из-под левой подмышки достал «кольт». Потер подмышку.

— Неудачная кобура, — сказал он. — Та, которую я обычно ношу, у сапожника-фрица. Надо было ее прошить.

— Говорят, у вас больше ручного оружия, чем у любого другого сотрудника Фирмы, — заметил я.

— Пусть поцелуют мою королевскую петунию, — сказал он.

Он взял «кольт» с софы, на которую его положил, открыл механизм, крутанул барабан, вынул пули, осмотрел каждую, затем каждую вложил на место, отвел курок, повернул барабан, поставил курок на место. Соскользни его большой палец, и револьвер выстрелил бы. Эта процедура вывела меня из депрессии.

— Хотите выпить? — спросил я.

Вместо ответа он рыгнул.

— Дай-ка посмотреть запись того, что наговорил Гелен.

Он достал из нагрудного кармана фляжку, приложился к ней, не предложив мне, и снова сунул ее в куртку. Затем пером с красными чернилами выправил сделанные мной ошибки.

— Подобные разговоры я помню от «а» до «я».

— Такая уж у вас способность, — сказал я.

— Ты вполне прилично справился с заданием.

— Я рад.

— И все равно ты сидишь по уши в дерьме.

— Шеф, я, право же, не понимаю. Это имеет какое-то отношение к СМ/ЛУКУ-ПОРЕЮ?

— Твой хитренький сценарий, похоже, не выдерживает критики. Мой человек в МИ-5 в Лондоне считает, что МИ-6 предложила Крейну морковку, которую он до сих пор и жует. — Харви снова рыгнул и сделал глоток из фляги. — Сукин ты сын, остолоп, — сказал он, — как тебя угораздило в это влезть?

— Шеф, введите меня в курс дела. Я не понимаю.

— Ты оскорбляешь мои умственные способности. А это похуже прямой нелояльности. Я требую хотя бы небольшого уважения.

— Я вас уважаю. И немало.

— Есть игры, в которые со мной не стоит играть. Знаешь, что требуется для этой профессии?

— Нет, сэр.

— Умение отличать свет от тени. Когда свет передвигается, лучше обозначается тень. Я все время передвигал свет, разговаривая с Геленом, а тень не двигалась. Чуть-чуть сдвигалась, но не так, как надо.

— Не поясните?

— Сейчас поясню. Ты сотрудничаешь не с теми людьми. У тебя есть потенциал. Тебе бы надо было тут контачить с Биллом Харви. Как сделал Дикс. Мне уже не один год не хватает хорошего парня внутри. Таким парнем мог бы стать ты. А теперь я этого сделать не могу. Неужели ты не понимаешь, Хаббард, что мне ясно: кто-то со стороны сказал Гелену, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре! Гелен делал попытки убрать тебя, но эти попытки не были настоящими. Тень не соответствовала освещению. Неужели ты считаешь, что Гелен допустил бы такой разговор про ФСИ при младшем офицере Фирмы? Думаешь, такая старая лиса, как Гелен, не понимал, что юнец имеет при себе аппаратик? Приятель, да если б мне действительно нужна была запись этого разговора, я бы сам взял магнитофончик и спрятал его так, что никто никогда бы не заподозрил. Я дал его тебе, чтоб проверить, не устроит ли Гелен по этому поводу сцены. Он не устроил.

— Не намекаете же вы, что я как-то связан с Геленом?

— Где-то на нижней ступени.

— Зачем же он стал бы просить, чтобы вы привезли меня в Пуллах, если бы я работал на него?

— Двойной гамбит — только и всего. Хаббард, настало время поговорить начистоту. Твои минуты истекают.

— Я совершенно ошарашен, — сказал я. — Идут какие-то игры, а я даже не знаю, кем я в них являюсь. Мне абсолютно нечего вам сказать.

— Сейчас дам тебе кое-что для переваривания. Ты под колпаком. Ты не имеешь права покидать эту квартиру. Позволяю тебе тихонько сходить тут с ума. Пей сколько влезет. Доведи себя до точки, потом приходи ко мне. А пока читай молитвы. Каждый вечер. Надейся и молись, чтобы с КАТЕТЕРОМ ничего не случилось. Потому что, если эта операция выйдет наружу, винить будут всех направо и налево. Не исключено, что и тебе будет предъявлено обвинение. И дело может кончиться тем, что твоя задница окажется за тюремной решеткой.

Он поднялся, сунул свой «кольт» в кобуру, которая натирала ему подмышку, и оставил меня в одиночестве. А я, чтобы прийти в себя, стал переносить на бумагу запись разговора с К.Г.

У меня ушла на это пара часов, и я только закончил, как с работы явился один из моих соседей. Следующие два часа ребята приходили и уходили. Роджер Тэрнер был помолвлен с американкой, которая работала в дивизии генерала Моторса в Берлине, и Роджер пребывал в великом волнении. Вечером он встречался с ее родителями, приехавшими ненадолго в Европу. По этому поводу он надел серый фланелевый костюм в тоненькую полоску — ему предстояло сопровождать их на коктейль в датское посольство. Элиот Зилер, стремясь совершенствовать разговорный немецкий, отправлялся в «Павильон» на Куфу смотреть фильм «Вокруг света за восемьдесят дней», получивший премию Академии и шедший, как заверил меня Элиот, с немецкими субтитрами, что позволяло получить удовольствие и одновременно пополнить свой словарный запас. Не хочу ли я пойти с ним? Я отказался — я не сказал ему, что не могу пойти. Другой мой сосед — Майлз Гамбетти, которого я редко видел, — позвонил, чтобы выяснить, не просил ли кто-нибудь что-либо ему передать. В тот единственный раз, когда мы разговаривали, он представился как «почетный бухгалтер», но Дикс повысил его:

— Он — бухгалтер, который ведет учет всей нашей собственности в Берлине. КГБ непременно попытался бы расколоть Майлза, если б там знали, чем он занимается.

— Почему?

— Потому что, если знать, как распределяются ассигнования, можно составить себе неплохую картину. КГБ может назвать банки, которыми мы тут пользуемся, авиакомпании, религиозные группы, которые мы субсидируем, журналы, газеты, фонды, занимающиеся культурной деятельностью, даже, наверное, журналистов, которых мы накачиваем; представляют они себе, и какие профсоюзные деятели нами подкуплены. Но сколько мы даем каждому? Это ведь показывает подлинное направление наших усилий. Да если бы я был КГБ, я бы выкрал Майлза.

Сейчас, когда спустился вечер и я был один в квартире, я вспомнил этот разговор. Я раздумывал над словами Дикса, пытаясь представить себе работу и обязанности Майлза Гамбетти (полнейшего середняка — не красивого, но и не уродливого, не высокого, но и не низенького), потому что мне хотелось понять размах нашей деятельности не только в Берлине, но и во Франкфурте, в Бонне, в Мюнхене, на всех военных базах, где у нас были участки для прикрытия, во всех американских консульствах в Германии, во всех корпорациях, где у нас сидели один-два человека — мне хотелось представить себе объем работы Фирмы и собственную крохотную роль в ней, а не крупную, не обреченную на осуждение или провал. И я молился, чтобы представление шефа о моей особе было сообразно размерам его особы, чтобы я был всего лишь мошкой в его глазу. Сидя один в квартире, я чувствовал себя бесконечно одиноким.

Дикс забежал переодеться. Он куда-то уходил на весь вечер. Предложил мне пойти с ним. Ему я объяснил, что нахожусь под домашним арестом. Он присвистнул. И придал лицу сочувствующее выражение — настолько сочувствующее, что я заподозрил его в неискренности. Он же человек Харви, напомнил я себе. Я, который всегда, мог измерить свою лояльность и лояльность членов нашей семьи с точностью таблицы умножения (так что не важно было, любил ты того или иного двоюродного брата или нет, — важно, чтобы при необходимости ты проявил к нему лояльность), сейчас чувствовал себя пузырьком, болтающимся отдельно на поверхности супа.

Знал я и то, что лояльность не слишком заботила Дикса. Завтра он может выдать меня, а сегодня чувствовать ко мне сострадание.

— Большую ты, должно быть, допустил промашку, если заработал домашний арест, — сказал он.

— Можешь удержать это при себе?

— Отчего же нет? — И Дикс не без удовольствия повторил: — Отчего же нет?

Очевидно, это было новое выражение, которое он где-то подцепил. Должно быть, от какого-то пьяного англичанина. Месяц назад он обменялся ходячими выражениями с русским полковником танковых войск в резиденции «Бальхаус», который знал по-английски только две фразы: «Конечно!» и «Почему бы нет?». Батлеру это страшно понравилось. В последующие два дня на любой заданный ему вопрос: «Выиграем мы „холодную войну“?» или «Будем пить с кофе ирландским виски?» — он неизменно отвечал: «Конечно. Почему бы нет?» Так что я понимал, что всю следующую неделю буду слышать «Отчего же нет?» — если у меня будет следующая неделя. Возможно, я подходил к концу всех таких недель. Я ведь вполне могу оказаться без работы — при этом передо мной возникли глаза отца. Могу очутиться в тюрьме — при этом я увидел маму в замысловатой шляпе, пришедшую ко мне на свидание. Я был подобен человеку, которому врач сказал, что, тщательно исследовав все возможности, пришел к выводу: твоя болезнь неизлечима. И этот приговор, многократно повторяясь, звучит в твоих ушах. Сидишь ли ты один, болтаешь ли с кем-то или слушаешь музыку, жестокая правда туманом застилает все перед тобой.

Я как за соломинку держался за эти пять минут, что Дикс Батлер пробудет в квартире.

— Ну так в чем же дело? — не отступал он.

— Я подумал: не могу я это тебе сказать. Я введу тебя в курс дела, когда все будет позади.

— Хорошо, — сказал он. — Я подожду. Но меня это занимает. — Похоже, он уже готов был уйти. — Могу я что-нибудь для тебя сделать? Хочешь, приведу Ингрид?

— Нет, — сказал я.

Он усмехнулся.

— Вот если тебе попадется Вольфганг, — сказал я, — уговори его заглянуть сюда.

— Сомневаюсь.

— Но хоть попытаешься?

— Раз ты просишь — да.

У меня же было такое чувство, что он и не станет пытаться.

— Еще одно, — сказал я. Мне казалось, будто здесь умер кто-то, долго живший в одиночестве в этой большой квартире, причем умирал он долго и мучительно. И с тех пор никто не знал в этих комнатах покоя. — Да, еще одно, — повторил я. — Ты как-то упомянул, что дашь мне почитать письма Розена.

— Зачем они понадобились тебе сейчас?

Я пожал плечами.

— Для развлечения.

— Да, — сказал он, — это уж точно. Ладно. — Но я видел, что ему неохота мне их давать. Он прошел к себе в комнату, закрыл дверь, вышел, запер ее и протянул мне толстый конверт. — Прочти сегодня вечером, — сказал он, — а когда кончишь, сунь мне под дверь.

— Я буду читать их здесь, — сказал я, — и если кто-то чужой позвонит — какое-то официальное лицо, — суну письма тебе под дверь, а потом пойду открывать.

— Утверждено и одобрено, — сказал он.

14

Дорогой сэр!

Я сижу на дежурстве в Технической службе, а ты — номер один при великом человеке в Берлине. Мои поздравления. Наша старая группа СТ-31 существует неплохо, даже если считать, что СТ является сокращением от слова «странная» — а именно так я могу назвать мою работу здесь. Следовательно, это письмо, как и все другие, которые я пришлю тебе, подлежат ПППС (что, на случай, если ты забыл, означает: «По прочтении подлежат сожжению»). Не знаю, действительно ли работа в Технической службе требует такой секретности, как нам здесь внушают, но место это в самом деле особое. Поступать сюда должны только гении — и как это они тебя упустили? (Прежде чем ты вконец измочалишься, признай, что я прав.) Всеми нами правит Хью Монтегю, легендарная личность из Управления стратегических служб, человек странный, держится отчужденно и холоден, как гора Эверест, а уверен в себе, как сам Господь Бог. Даже представить себе не могу, что будет, если ты когда-нибудь вступишь с ним в спор. Так или иначе, Техническая служба — лишь часть его вотчины; дарю тебе это словцо, как великому любителю звонких слов. (Вотчина — это земли, принадлежащие лорду без обложения какими-либо сборами.) А Монтегю, насколько мне известно, никаких сборов за свою вотчину не платит. Подотчетен он только Даллесу. В Святая Святых (как мы называем Техническую службу) мы склонны свирепо судить обо всех, но относительно Монтегю все сходятся. В противоположность многим сотрудникам Фирмы, он не из тех, кто держит нос по ветру.

Это мне кое-что напомнило. А ты ведь из таких, признайся! Не ты ли написал на Ферме в уборной на стене: «Розен созвучно Носен, образованию от слова „нос“, который вынюхивает, где слаще пахнет». Это меня вывело из себя. Признаюсь. В общем, жестокий ты сукин сын. Теперь я понимаю, как я ценю нашу дружбу, если я тебя простил. Я бы не простил никого другого. Но я хочу, чтобы ты признал, что твое высказывание обо мне было несправедливо. Потому что какой я ни есть — колючий, бесчувственный к людям, слишком напористый (нью-йоркскому еврею приходится немало трудиться, уж я-то знаю!) — словом, каковы бы ни были мои недостатки, я не из тех, кто ищет продвижения любой ценой. Наоборот, я наношу себе ущерб тем, что грублю вышестоящим. В этом смысле мы с тобой одинаковы. И, как правило, я не прощаю тех, кто делает мне гадости. Мне приятно думать, что они будут жалеть об этом всю жизнь.

В общем, хватит — скучно. Я уважаю твои амбиции. Я даже верю, что настанет день, когда мы, двое парней со стороны, находящиеся на самом краю фланга, не родившиеся, как Гарри, с серебряной ложечкой шпиона во рту, получим по большому куску Фирмы. Станем равными Монтегю и Харви, когда придет наше время.

Монтегю вызывает у меня глубокий интерес. Я видел его всего два-три раза, а жена у него — настоящая красавица, и тут у нас поговаривают, что она единственный настоящий гений в Фирме, говорят даже, что она вдвое усложнила Фрейда, хотя этому, конечно, трудно поверить. Я начал подмечать, что одна из болезней Фирмы — излишнее преувеличение своих достоинств. В конце-то концов, не нам мерить себя. Во всяком случае, про Хью Монтегю никто не может ничего с уверенностью сказать. Его рабочее прозвище — не думаю, чтобы это было имя для прикрытия, или кличка, или чтобы он подписывал так телеграммы, — словом, его зовут Проститутка. Я думаю, это потому, что он участвует в столь многих вещах. Настоящий хозяин вотчины. Никакой арендной платы, никакой бюрократической отчетности. У него есть свой кусок контрразведки, что доводит до исступления подразделение Советской России, а кроме того, его люди разбросаны по всей Фирме. Его враги в Технической службе говорят, что он старается создать Фирму в Фирме. Словом, надо пожить в Вашингтоне, чтобы узнать, за какие веревочки кто дергает. Видишь ли, теоретически Фирма, говоря бюрократическим языком, чиновничья территория, но у Даллеса есть тяга к героям и друзьям по Управлению стратегических служб, да к тому же он не слишком любит бюрократов. Поэтому он создает независимые фигуры в игре. Странствующих рыцарей, как он их называет. Они имеют право не считаться с чинами. И Проститутка, безусловно, такой Странствующий рыцарь. Говорят, его считают в Фирме шпионом из шпионов. Судя по внутренней информации, которую мы получаем в Технической службе (а ведь предполагается, что мы все знаем!), Даллес называет его «нашим благородным призраком». Словом, предоставляю тебе об этом судить. Я вначале смеялся над тем, как ты трясся над каждым словом, но теперь начал это понимать. В школе, куда я ходил, все были языкаты, поэтому образование не оставило у меня преклонения перед подлинной силой слова. А теперь я начинаю думать, что le mot juste[40] — архимедов рычаг, управляющий миром. Во всяком случае, в Фирме, клянусь, это так.

Вернемся к Технической службе. У меня возникло кощунственное желание рассказать тебе о самом большом фиаско, какое мы потерпели, почему это письмо и должно быть ультра-ПППС. Мне могут поджарить Kishkes, если не те глаза прочтут его. Не мучайся над тем, что значит Kishkes. Это слово из идиш, и твоих познаний оно не обогатит. Я употребил его лишь потому, что формальным главой Технической службы является некто Сидни Готлиб, и Kishkes — единственное еврейское слово, которое я от него слыхал. Меня, конечно, прикрепили к нему — должно быть, решили, что у нас есть нечто общее. Ну, не так уж много. Одни евреи глубоко традиционны, как моя семья, а именно: наполовину религиозные ортодоксы, наполовину социалисты — словом, типичные евреи, ха-ха! — другие евреи придерживаются совсем другого. Они являются зеркалом своей культуры. Как, например, я. Или как Дизраэли, британский премьер-министр времен королевы Виктории, еврей по рождению, изъяснявшийся на безукоризненном английском языке высших классов британского общества.

Ну так вот Готлиб такой, только он космичен: его интересует все. Странный человек! Живет на ферме недалеко от Вашингтона и каждое утро доит своих коз. Домик на ферме был в свое время хижиной рабов, но Готлиб по воскресеньям занимается плотничаньем и сумел настолько расширить дом, что в нем умещается вся его семья. Миссис Готлиб, кстати, жила в детстве в Индии. Возможно, это объясняет наличие коз! Она дочь миссионеров-пресвитерианцев. Готлиб также выращивает рождественские елки. У него изуродованная стопа, тем не менее он любит танцевать кадриль. По специальности он химик всего лишь с дипломом городского колледжа, тем не менее он гений. Вот почему он никогда не бывает последователен, говорит отрывисто. Должен сказать, ну и наделал же он дел! Конечно, такое возможно, только когда один гений работает в сотрудничестве с другим гением вроде Хью Монтегю. Произошло это три года назад, но это все еще является плохо оберегаемым секретом Технической службы. Пойдешь с коллегой выпить и поболтать, и тебе непременно выложат историю. Я нахожу ее интересной. Тут ты видишь в действии своеобразный принцип обратной морали. Монтегю ведь очень высоко сидит, а эта история делает его для нас как бы более человечным. Конечно, он всего лишь вынес неправильное суждение. Он поставил на Готлиба, а весь вред причинил Сидни.

Вот каков ген. (В Управлении стратегических служб так обозначалась информация.) Три года назад в Технической службе все только и говорили о том, что Советы нашли какое-то магическое средство. С помощью его они не только контролировали поведение своих агентов, но и могли заложить в психику шпиона необходимость самоуничтожения при поимке. У них были также разработаны препараты, вызывающие шизофрению, что освобождало агентов от моральной ответственности. Коммунизм, собственно, к этому и ведет! Магическое средство — орудие идеологии! Словом, Готлиб нашел физическую субстанцию, которая обходит шизофрению. Называется она лизергическая кислота диэтиламид — сокращенно ЛКД, и в Технической службе стали надеяться, что с помощью этого чудо-средства можно будет быстрее снимать информацию с агентов противника. Аллен Даллес требует химикалий, который мог бы заставить перебежчика раскрыться. Своеобразный коктейль правды! ЛКД как раз и побуждает человека говорить правду. В дальнейшем я не очень уверен, потому что получил информацию отнюдь не из первоисточника, а дело состоит в том, что Готлиб разработал милую сердцу теорию вместе с миссис Монтегю и на основе ее теорий. Теория эта исходит из предпосылки, что психическая стена, которую возводит шизофрения, отсекая связь между противоположными частями личности, состоит из неописуемого количества лжи, — настоящая психическая стена, истина находится за ней. Любое лекарство, вызывающее шизофрению, если употребить его по схеме ввести-остановиться-ввести-остановиться, может вызвать вибрацию лжи в стене шизофрении и раскачать ее так, что она даст трещину. Более нормальные люди, наоборот, при этом выберут ту ложь, которая поможет им сохранить свое эго. По теории Гардинер — Готлиба, стену у перебежчика, не важно, психически неуравновешенного или нормального, можно расшатать с помощью ЛКД. Однако сначала Готлиб должен был проверить, отвечает ли ЛКД требуемой цели. Задача немалая. Он взял двух-трех коллег, и они испробовали препарат друг на друге, но они ведь знали, какой ставится эксперимент. И невольно вели себя так, как требовалось.

И вот однажды вечером на небольшом коктейле научный сотрудник Технической службы всыпал дозу ЛКД в «Куэнтро», который пил ученый, работавший в Фирме по контракту. Жертва понятия не имела о проводимом опыте. Имени этого человека я не знаю — этот факт, скрыт за семью печатями, — будем называть его ЖЕРТВА.

Отреагировала ЖЕРТВА на дозу нехорошо. Вернулся этот человек домой в крайне возбужденном состоянии. А был он от природы весьма сдержанным. Признаков явных сдвигов в психике не было. Единственным проявлением действия лекарства было то, что он не мог заснуть. Затем он стал рассказывать жене, что наделал страшнейших ошибок. Правда, что это были за ошибки, он сказать не мог. Через пару дней он дошел до состояния такого возбуждения, что Готлиб отправил его в Нью-Йорк к одному из наших психиатров. Заместитель Готлиба жил с ЖЕРТВОЙ в Нью-Йорке в одном номере. ЖЕРТВЕ, однако, становилось все хуже и хуже. Наконец на глазах у своего сожителя он разбежался и выпрыгнул с десятого этажа сквозь закрытое окно. Ну и конечно, разбился насмерть. Его жене и детям дали правительственную пенсию, а Готлиб отделался тем, что его ударили по рукам. Монтегю подал докладную записку Даллесу. Официальное наказание-де помешает развитию духа инициативы и энтузиазма, столь необходимых для такой работы. Даллес направил Готлибу личное письмо, в котором поругал за ошибочное решение, но копии этого письма — во всяком случае, судя по гену — в досье Готлиба нет. Положение Сидни в Технической службе в наши дни преотличное.


Это письмо произвело на меня сильное впечатление. Дальше я читать не мог. Мои опасения, что Проститутка бесцеремонно использовал меня, подтверждались. Перед моим мысленным взором ЖЕРТВА падала на мостовую.

Мне надо было добраться до непрослушиваемого телефона. Харви сказал, что за мной установлено наблюдение, но это еще требовало подтверждения, да и Батлер не раз говорил мне, как слаб наш персонал, ведущий слежку. Так что стоило рискнуть. Я надел пальто и вышел из комнаты. И тут же вернулся. Я не только забыл сунуть письмо Розена Батлеру под дверь, но и не подумал спрятать пленку с записью К.Г. Выполнив это, я вышел из дома, но уже менее уверенный в том, что хорошо соображаю.

Я только подошел к краю тротуара, как показалось такси, и я прыгнул в него. Мы не проехали и одной десятой мили, как я подумал, что ведь это такси могло дожидаться специально меня. Я быстро расплатился с шофером, нырнул в проулок, добежав до середины его, обернулся, чтобы проверить, не идет ли кто следом, и сердце у меня захолонуло, когда с забора соскочила кошка.

Однако все было тихо, и, насколько я мог разглядеть при свете, падавшем из задних окон домов по обе стороны, в проулке не было никого. Тогда я вернулся к началу проулка и увидел, что такси все еще стоит там, где я его оставил. Я не спеша прошел мимо, стараясь попасть на глаза шоферу, и он по-берлински небрежно поднял в приветствии руку.

Тогда я пригнулся к его окошку и сказал:

— Zwei Herzen und ein Schlag![41]

Он сразу завел мотор и уехал.

Эта комедия благоприятно подействовала на мое настроение. Я уже больше не считал, что за мной следят, и быстрым шагом прошел с полмили, время от времени возвращаясь и проделывая путь назад. Затем я взял такси, подъехал прямо к военному ведомству, расписался в книге прихода и направился по коридору прямо к непрослушиваемому телефону.

В плавучем домике трубку сняла Киттредж.

— Гарри, это вы? — нерешительно спросила она и добавила: — У меня не странный голос? — А голос ее по сотовому телефону шел волнами.

— Ну, как вы там? — спросил я. «Господи, — сказал я себе, — да я же безнадежно влюблен в нее». Мне было бесконечно приятно слышать даже такой ее измененный голос.

— Кажется, вы век отсутствуете, — сказала она. — Мне вас невероятно не хватает.

— И мне тоже.

— Я вас не слышу, — сказала она. — Вы говорите точно под водой. Может быть, я не на ту кнопку нажала?

— Разве вы никогда прежде не пользовались этим телефоном?

— Нет, это телефон Хью. Я не смела даже близко подходить к нему. Я подумала, что это Хью звонит. Он, видите ли, в Лондоне. Уехал вчера.

— Вы не поможете мне добраться до него?

— Гарри, я удивляюсь уже тому, что он сказал мне, на каком будет континенте.

— Так что, вы не знаете, приедет ли он в Берлин?

— Приедет. Он спрашивал, не хочу ли я передать вам какое-нибудь ласковое словцо. «Передай ему mille baisers[42]», — сказала я Хью. — И рассмеялась.

Я решил, что она не могла так сказать.

— Когда Хью позвонит, — сдерживая свой порыв, сказал я ей, — передайте ему, что нам необходимо поговорить. Дело не терпит отлагательства.

— Не удивляйтесь, — сказала Киттредж, — если он просто свалится вам на голову. Но, Гарри…

— Да?

— Когда вы увидитесь, не жалуйтесь. Он ненавидит, когда жалуются.

— Хорошо, — сказал я, — не буду. — Сейчас, разговаривая с ней, я уже не чувствовал неминуемости беды.

— У меня чудесные новости, — сообщила она, — я расскажу вам это при более удобном случае.

— Намекните хотя бы.

— Ну, довольно скоро я буду числиться в отсутствии.

— С какой целью?

— Ох, Гарри, — сказала она, — просто представляйте себе меня в Гонконге.

Она что же, отправляется на оперативную работу? В Азию? Я мгновенно представил себе Киттредж в каком-нибудь опиумном притоне с русскими, английскими и китайскими оперативниками.

— А я вас увижу?

— Попросите Хью прихватить вас с собой.

— Он не может это сделать. Мне надо будет получить разрешение у Харви.

— Хью смотрит на препятствия иначе, чем другие люди, — сказала она.

В этот момент сотовый телефон взбунтовался, и на линии появилось много статики. Мы простились в нарастающем грохоте эха.

— Про-щайте, вы меня слышите? Про-щайте!

Выходя из главного подъезда военного ведомства, я увидел двух мужчин в уныло-серых пальто. Они стояли на расстоянии сотни футов друг от друга на другой стороне улицы. Я резко свернул влево и бодрым шагом прошел до угла. Там я круто повернулся.

Мужчины не сдвинулись с места. Я завернул за угол и выглянул из-за здания. Они по-прежнему не двигались.

Я прошел квартал, затем вернулся назад и снова заглянул за угол. Двое мужчин исчезли. Я пошел наугад, но теперь уже в полной уверенности, что за мной увязался «хвост». Однако со мной имели дело, видимо, специалисты, ибо я ничего не замечал. Если у меня и было шестое чувство, оно, несомненно, находилось не между ушами.

Мимо проезжало такси, и я остановил его. По пути домой мне пришла в голову мысль поискать Вольфганга. Я понятия не имел, что стану делать, когда найду его, не представлял я себе и того, какую смогу извлечь из него пользу для себя, для Билла Харви или для генерала Гелена. Но видеть его я хотел — хотя бы для того, чтобы предпринять что-то. Желание это напало на меня с такой силой, с какой хочется выкурить сигарету в тот день, когда ты решил бросить курить. Я, конечно, не знал, где искать Вольфганга. Мне в жизни не найти проулок с баром в подвале, даже тот район скорее всего я не найду. Место это находилось на некотором расстоянии от Куфу. Пришлось отказаться от этой идеи, а это было так же трудно, как отказаться от призвания — я чувствовал себя подобно святому, который не сумел подняться на гору, где его ждало откровение.

Подавлял я в себе и чувство необходимости побыстрее вернуться домой, свинцовой тяжестью давившее на меня. Однако при виде моей улицы тревога вернулась, ибо в моем квартале, на некотором расстоянии от двери, стояли те же двое, что и у военного ведомства. Конечно, тут я ничего не мог поделать — оставалось только идти в квартиру.

Минут через пять зазвонил телефон.

— Рад, что ты вернулся, — прозвучал голос Проститутки. — Полчаса назад тебя, похоже, не было.

— Я был в уборной. Оттуда не слышно телефонного звонка.

— Ну, я высылаю за тобой машину. Шофера зовут Гарри. Один Гарри повезет другого Гарри. Через двадцать минут.

— Но мне нельзя выходить из дома, — сказал я.

— В данном случае, — сказал Проститутка, — я разрешаю тебе сойти вниз. Не задерживайся. — И он повесил трубку.

15

Я ждал минут двадцать, сознавая, как может случайно виденный фильм заслонить в твоем мозгу все, что дали тебе семья и воспитание. Я стоял и ждал, что те двое с минуты на минуту постучат в мою дверь. Или вот приедет Билл Харви. Представлял я себе и то, как Дикс Батлер входит вместе с Вольфгангом в мою гостиную. Затем в раскручивавшемся в моем мозгу фильме появилась Ингрид и объявила, что ушла от мужа ко мне. Я внимательно вслушивался в проклятия какого-то пьяницы на улице, но за этим ничего не следовало. Лишь уханье какого-то оболтуса. Время шло. Когда двадцать минут почти истекли, я взял запись разговора с К.Г. и сошел вниз.

Проститутка подъехал на «мерседесе».

— Залезай, — сказал он. — Я — Гарри. — Проехав всего несколько футов, он остановился у одного из наружников. — Все в порядке, — сказал он им. — Можете отправляться домой. Я вызову вас, когда понадобитесь.

И мы помчались по улице.

— Я обсуждаю сам с собой, можем ли мы говорить у меня в гостинице, — сказал он. — Там безопасно в пределах разумного, и они не знают, кто я, хотя в Берлине — как, я уверен, ты уже обнаружил — нельзя никого недооценивать.

Некоторое время мы ехали молча.

— Да, поехали в гостиницу, — решил Проститутка. — Можем выпить в баре. Не думаю, чтобы дирекция согласилась на установку там «жучков». Слишком ценным деревом все отделано. В спальнях — другое дело, но не в баре отеля «У зоопарка». Это старый отель, премило восстановленный. Портье — человек необыкновенный, уж ты мне поверь. Когда я в последний раз там останавливался, на коммерческих рейсах, вылетающих из Берлина, не оказалось ни одного свободного места. А по причинам, которые тебя не касаются, я не хотел лететь военным самолетом. В ту неделю — ни в коем случае. И я попросил портье попытаться что-то сделать, чтобы достать мне билет. Через два часа я подошел к его конторке — он так и сиял. «Доктор Тэйлор, — сказал он мне, — я сумел достать вам последнее место на самолете „Люфтганзы“, вылетающем днем из Берлина. В Гамбурге вы пересядете на самолет „Скандинавских авиалиний“ на Вашингтон». Он был явно до того доволен собой, что я спросил, как ему это удалось. «О, — ответил он, — я сказал кассиру, что вы, доктор Тэйлор, — знаменитый американский поэт и вам абсолютно необходимо присутствовать сегодня вечером на концерте в Гамбурге! Остальное было просто. „Скандинавские авиалинии“ имеют кучу свободных мест на Америку. Вы сможете даже растянуться в самолете и поспать». Да, — заключил Проститутка, — подобное умение исчезает всюду.

— А «доктор Тэйлор» было ваше конспиративное имя?

— Несомненно. — Казалось, он был раздосадован тем, что его рассказ не произвел на меня более сильного впечатления. — А почему это имя так тебя поразило?

— Тэйлор — это же портной, а по-немецки портной будет Шнайдер. Неужели вы так близки с Геленом?

Похоже, это был тот редкий случай, когда Проститутка растерялся.

— Видишь ли, — сказал он, — это могло получиться ненамеренно.

Я ничего не сказал. Я сам не знал, чтó я чувствую.

— Ну ладно, — сказал он, — Гелен мне отвратителен, и мне невыносимо наблюдать, с каким безмятежным видом расхаживают бывшие нацисты, сумевшие уцелеть. С легким оттенком жалости к себе. Тем не менее, Гарри, я близко сотрудничаю с Геленом, и в определенном смысле он мне нравится. Он хорошо знает свое дело и заслуживает за это уважения. А работа его по трудности равна сизифову труду.

— А я не уверен, что он до сих пор так уж хорош, — сказал я. — По-моему, ему далеко до Харви.

— О Господи, ну конечно же, ты всегда будешь лоялен к тому, на кого работаешь. Это в тебе сидит Кэл Хаббард. Настоящий бульдог. Только ты ошибаешься. Я просмотрел запись разговора, присланную мне Геленом, и даю тебе слово: учитывая то, что каждый из них мог потерять или выиграть, Гелен справился отлично. Харви же вел себя как импульсивный дурак — зачем он раскрыл карты относительно Вольфганга?

— Все-таки я не могу понять, как вам может нравиться Гелен.

— О, любой другой, проживший такую жизнь, как у него, не пытался бы проявлять стремление к искуплению. И я решил раздуть угольки человеколюбия, которые обнаружил у этого маленького немца.

Мы подъехали к отелю. Монтегю оставил машину швейцару и провел меня прямо в бар.

— У меня был разговор с миссис Харви, — сказал я, как только мы сели. — Вот запись. Думаю, это то, что вы хотели получить.

Он сунул в карман пленку и листы бумаги, даже не взглянув на них. Это вызвало у меня досаду. Хотя я и делал это против воли, но теперь хотел, чтобы меня похвалили за то, что я так хорошо справился.

— Она предана мужу, — сказал я. — Поэтому, я думаю, вы не найдете здесь того, что искали.

Он улыбнулся — не снисходительно? — и, вытащив из кармана только что положенные туда страницы, принялся читать, время от времени постукивая по бумаге пальцем.

— Нет, — сказал он, окончив чтение, — это идеально. Это все подтверждает. Это мы оставим про запас. Спасибо, Гарри. Отличная работа.

У меня было, однако, чувство, что, если бы я не привлек его внимания к записи, он не скоро заглянул бы в нее.

— Это действительно может вам пригодиться? — не отступал я.

— Ну, я и без этого предпринял определенные шаги. При том, что кое-какие процессы ускорились и я исходил из предположения, что К.Г. скажет примерно то, что она сказала. Так что все в порядке. А теперь давай выпьем. Две сливовицы, — сказал он подошедшему официанту.

Ему и в голову не пришло, что я могу не любить заказанный им напиток.

— Я хочу подготовить тебя к следующему шагу, — сказал Проститутка, когда официант отошел.

— Я в большой беде?

— Нисколько, — сказал он.

— Это точно?

— На девяносто пять процентов. — Он кивнул. — Завтра мы встречаемся с Биллом Харви.

— А я буду при вашей встрече?

— Безусловно, нет. Но все пройдет так, как я ожидаю, и к вечеру мы с тобой сядем на военный самолет, летающий между Берлином и Франкфуртом, а во Франкфурте пересядем на ночной рейс «Пан-Америкэн» в Вашингтон. Ты станешь моим помощником, пока мы не решим, что с тобой делать дальше. Поздравляю. Я бросил тебя в колодец, и ты выжил.

— В самом деле?

— О да! Ты и представить себе не можешь, насколько твой отец был против отправки тебя в Берлин. Но я сказал ему, что ты выдержишь испытание и выйдешь из него более подготовленным. Конечно, без меня тебе бы не вылезти, но ты и не обварился бы кипятком, если б я не был твоим шефом.

— Не уверен, что я окончательно вылез.

Моя гонорея издевательски дала о себе знать. Глотнув сливовицы, я вспомнил, что алкоголь противопоказан при пенициллине. Ну и черт с ним! Зато сливовица неожиданно согрела меня.

— Я закажу тебе номер в отеле «У зоопарка» на сегодняшнюю ночь, — сказал Проститутка. — Тебе много надо забирать из твоей квартиры домой?

— Только одежду. У меня не было времени что-либо купить.

— Завтра отправишься к себе на квартиру после моей встречи с Харви и упакуешь вещи. Ведь если Харви сегодня вечером обнаружит, что ты вышел из дома, он может отправить парочку своих горилл выловить тебя.

— Да, — сказал я.

Я отупел от спиртного. Мне казалось, что я испытывал добрые чувства к Биллу Харви и К.Г., но сейчас они словно перестали существовать. Я не знал, с чего начались мои действия и чем они закончатся. Работа разведчика была не столько игрой в театре, сколько отрицанием театра. Чехов сказал однажды, что ружье, которое висит над камином в первом акте пьесы, должно непременно выстрелить в последнем. У меня такой надежды не было.

— Почему вы против КАТЕТЕРА? — спросил я.

Монтегю окинул взглядом комнату. О КАТЕТЕРЕ все еще не стоило говорить в публичном месте.

— В скалолазании сейчас возникла тенденция, которую я не поддерживаю. Группа решает взобраться по скале, в которой нет никаких захватов, никакой опоры. Но они берут ручную дрель и ввинчивают в скалу штырь. Затем подтягиваются и сверлят другую дырку в скале для нового штыря. Уйдут недели на то, чтобы одолеть большую скалу, зато любой мальчишка с Фермы, привыкший к нудному труду, становится скалолазом. Так и с КАТЕТЕРОМ, — шепотом добавил он.

— Должен сказать, вашему другу генералу Гелену не понравилось то, что КАТЕТЕР сообщил нам, в частности, о слабости железнодорожной сети в Восточной Германии. — Теперь и я перешел на шепот.

— Коммунизм не сводится к состоянию железнодорожных депо в Восточной Германии, — возразил Проститутка.

— Но разве нашей первейшей задачей в Европе не является знать, когда Советы могут предпринять против нас атаку?

— Это было вопросом первостепенной важности пять или шесть лет назад. Красные, однако, ведут теперь свое наступление не с помощью военной силы. Тем не менее мы настаиваем на огромных расходах на оборону. Потому что, Гарри, как только мы решим, что Советы не способны повести против нас большое военное наступление, американский народ перестанет бояться коммунизма. В каждом американце сидит щенок, готовый лизать тебе сапог, лизнуть тебя в лицо. Предоставь их самим себе, и они станут лучшими друзьями с русскими. Так что мы не поощряем разговоров о полнейшем разгильдяйстве в русской военной машине.

— Билл Харви сказал мне буквально то же самое.

— Да, интересы Билла противоречивы. Трудно найти большего противника коммунизма, чем Харви, но, с другой стороны, он должен защищать свой КАТЕТЕР, даже когда он приносит нам то, что мы не хотим слышать.

— Я что-то не понимаю, — сказал я. — Разве вы однажды не говорили, что наша подлинная обязанность — стать мозгом Америки?

— Видишь ли, Гарри, не таким мозгом, который просто определяет, что правильно, а что нет. Наша цель — развить целенаправленное мышление. Мышление, которое выше фактов, мышление, которое ведет нас к более высоким целям. Мир, Гарри, переживает очень большие конвульсии. Двадцатый век устрашающе апокалиптичен. Исторические институты, развивавшиеся столетиями, рассыпаются под напором лавы. Первым указанием на это была большевистская революция семнадцатого года. Потом появились нацисты.

Боже, малыш, они были настоящим исчадием ада! Верхушка горы взорвалась. И теперь полилась лава. Не думаешь же ты, что лаве нужна хорошая железнодорожная сеть? Лава — это энтропия. Она затопляет все системы. Коммунизм — энтропия Христа, вырождение высших духовных форм, превращение их в низшие. Для того чтобы этому противостоять, мы должны создать фикцию — Советы-де имеют мощную военную машину, которая пересилит нас, если мы не будем сильнее. А истина состоит в том, что они одолеют нас, если страсть к сопротивлению будет угасать с каждым годом, с каждой минутой.

— Но откуда вы знаете, что вы правы?

Он пожал плечами.

— Человек живет сообразно тому, что познает.

— А откуда вы черпаете свои познания?

— Со скалы, парень, с высокой скальной стены. Высоко над равниной. — Он допил свою сливовицу. — Пошли спать. Весь завтрашний день мы будем в пути.

Прощаясь со мной в лифте, он добавил:

— Мы с Харви завтракаем очень рано. Спи, пока я не позвоню.

Я и проспал. Моя вера в его способность все уладить была безгранична. И если я, кладя голову на подушку, не очень понимал, что происходит, то смятение, если оно достаточно глубокое, тоже способствует забытью. Я спал мертвым сном, пока не зазвонил телефон. Был полдень.

— Ты проснулся? — послышался голос Проститутки.

— Да.

— Собирайся. Я заеду за тобой на твою квартиру ровно через час. За гостиницу заплачено. — И добавил: — Ты кое-чему научишься в будущем году.

Мое образование началось с той минуты, как я вступил в свою квартиру. Дикс Батлер был один и в прескверном настроении вышагивал по комнате.

— Что случилось с Харви? — спросил он. — Мне необходимо увидеть его, а он не подходит к телефону.

— Я ничего не знаю, — сказал я, — знаю только, что еду домой, свободный и чистенький.

— Мое почтение твоему папочке, — сказал он.

Я кивнул. Не было нужды объяснять, что в данном случае следовало также учитывать моего крестного.

— А ты, похоже, чем-то расстроен, — сказал я.

— Видишь ли, — объявил он в качестве вступления, — Вольфганг умер.

Голос меня не слушался. Тем не менее я сумел выдавить из себя:

— Насильственной смертью?

— Был до смерти избит.

Мы оба молчали. Я продолжал собирать вещи. Через несколько минут, выйдя из спальни, я спросил:

— Как ты думаешь, кто это сделал?

— Какой-нибудь бывший любовник.

Я вернулся к своему чемодану.

— Или же, — сказал Батлер, — они.

— Кто — они?

— ФСИ.

— Да, — сказал я.

— Или же, — сказал Батлер, — мы.

— Нет.

— Точно, — сказал Батлер. — По приказу Харви этой рукой. Я его прикончил.

— Я пришлю тебе свой адрес в Вашингтоне, — сказал я.

— Или, — сказал Батлер, — это дело рук Штази. В подобного рода делах призывают на помощь Владимира Ильича Ленина. А он спросил: «Кто от этого выигрывает?»

— Понятия не имею кто, — сказал я. — Я ведь не знал даже, что это случилось.

— Истинная правда, не так ли? — заметил Дикс Батлер.

16

Во время полета через Атлантику Проститутка был в преотличном настроении.

— Должен сказать, — доверительным шепотом поведал он мне, — встреча с твоим другом БОНЗОЙ оказалась настоящим испытанием.

Однако по блеску в его глазах я почувствовал, что мое любопытство не будет удовлетворено. Веселые огоньки в глазах Проститутки часто означали, что он раскрывает лишь сущую ерунду.

— Так вот, — сказал он, — не забывай, что Билл Харви начинал в ФБР, а они там часто бывают параноиками в отношении собственной безопасности. Да и как могло быть иначе? Эдгар Гувер — первейший тебе пример. — Дальнейшее Проститутка произнес еще более тихим голосом: — Я слышал, Гувер не разрешал своему шоферу свернуть налево, если можно было добраться до нужного места, сделав три поворота направо. И вот когда я размышлял о странном поведении Билла Харви с этими его пистолетами, я обычно приходил к выводу, что Эдгар Гувер заразил его своими тотемами и табу. Однако не так давно — незадолго до того, как мы устроили твой перевод, милый мальчик, в Берлин, — меня вдруг осенило: а что, если эти чертовы пистолеты не следствие паранойи Билла Харви? Что, если они существуют в ответ на реальную опасность? Что, если Билл Харви влез во что-то скверное? — Проститутка вытянул указательный палец. — Всякий раз необходима крепкая гипотеза. Без нее утонешь в фактах.

И тогда я заглянул в досье Харви. И в его двести первом было подробное описание того, почему он вынужден был уйти в отставку из ФБР. Это тебе известно. Ты записал все со слов К.Г. По тому, как ты киваешь, я вижу, что ты все помнишь. Я тоже. Все детали, которые сообщила тебе К.Г., в точности совпадают с версией в его досье. Я предполагал, что так оно и будет, когда просил тебя поговорить с К.Г. Теперь подумай, что это значит. Ее версия событий, изложенная в пятьдесят шестом году, полностью совпадает с его версией, изложенной в сорок седьмом, когда он поступал на работу в управление. Такое впечатление, что первоначальная версия была тщательно отполирована. Харви явно накормил свою молодую жену версией из своего досье, а потом, подозреваю, время от времени повторял ее, чтобы крепче засела в памяти. Это ключ к разгадке. Одно из немногих незыблемых правил в нашей работе гласит, что легенда соответствует во всех деталях своей первоначальной версии лишь в том случае, если она была искусно сфабрикована и несколько раз повторена.

— Все это прекрасно, — заметил я, — но, когда вы прилетели в Берлин, вы же не могли знать, имел ли я возможность поговорить с К.Г.

— Я ехал независимо от того, было ли все проделано или нет, — сказал Проститутка. — У тебя все рушилось. А кроме того, возникли трения между Харви и Пуллахом. Гелен затеял очень непростую игру. Поэтому я должен был предпринять это путешествие, даже не имея на руках ничего, кроме собственных догадок. Так что запись разговора с К.Г. весьма укрепила меня в моем убеждении. Это талисман. Он лежал у меня в кармане на протяжении всего завтрака с Биллом. Эта запись укрепляла меня во мнении, что я знаю человека, с которым имею дело.

Кстати, мы с Харви завтракали в баре отеля «У зоопарка». Он знал, что я не захочу встречаться с ним на домашней травке Харви. А у него было такое же отношение к моему отелю. Но он, должно быть, прикинул, что при своих возможностях сможет подключить магнитофончик в баре. Однако после нашей маленькой беседы с тобой я переговорил с управляющим отеля, чтобы двое моих людей всю ночь просидели в баре. Они не могли ничего подключить для меня, но по крайней мере можно было не сомневаться, что и ни один из людей Харви ничего не подсунет. Таким образом, мы встретились на другое утро без всяких записывающих устройств, кроме того механизма, какой могли иметь при себе.

— Как же вам удалось записать Харви? — спросил я. — Он наверняка знал, что вы пришли с техникой.

— При мне был магнитофончик, который он едва ли мог унюхать. Игрушка, придуманная КГБ и опробованная русскими в Польше. Ты устанавливаешь ее в подъеме туфли — там и батарейка, и микрофон, и все, что надо. Но мы забежали вперед. Суть в том, что этот завтрак — кампари и круассаны для Билла, яйцо всмятку для меня — недолго состоял из обмена любезностями. Довольно скоро мы перешли к взаимным оскорблениям. «Эй, приятель, — говорит он мне, — я тут ломаю зубы на операциях в темных проулках этого гиблого места, в то время как вы, светские львы, лакомитесь с английской сволочью! Хо-хо-хо!» Он говорит мне, что вместо обеда опрокидывает три мартини — «двойной, двойной и еще раз двойной». Я спрашиваю, какой из пистолетов он выкладывает на стол. Он говорит: «Не пистолет, а тупоносые пули. Пистолеты, — сообщает он, — я меняю еще чаще, чем рубашки».

Тут Проститутка достал из нагрудного кармана запись беседы, взял первые две страницы и поднял их в воздух.

— Теперь все это тут зафиксировано, — сказал он. — Сам отстукал на машинке после того, как Харви ушел. Всегда как можно быстрее переводи запись с пленки на бумагу. Тогда яснее становится вся картина. Я смотрю на этот текст и вижу перед собой изогнутый ротик Билла, который так не вяжется с мерзостью, которую он извергает. О, как он гордился собой, уходя! Он считал, что я у него в кармане. — И с этими словами Проститутка вручил мне первые две страницы. — Сам догадайся, кто какой dramatis personnae[43].


«Зять. Теперь, когда мы вдоволь накатались на велосипеде вокруг да около, может, вы мне скажете, почему завтрак?

Упырь. Я решил, что пора проверить, в чьих руках карты.

Зять. Отлично. Значит, вы говорите про карты, а я готов поговорить о яичном пятнышке на вашем жилете.

Упырь. Не думаю, чтобы из нас двоих у меня капало изо рта.

Зять. Вы как броней покрыты протекционистским лаком. Кстати, ваш протеже вляпался в большую беду. Видите ли, я теперь знаю, кто такой ЛУК-ПОРЕЙ. Ваш протеже признался. Неужели вам не стыдно?

Упырь. Когда я расшифрую, что вы бубните, я буду готов подвергнуться вашему моральному осуждению.

Зять. Ну, так я скажу в открытую. Я намерен предъявить обвинение вам и генералу Ушастому. Вы ставите под угрозу операцию КАТЕТЕР. Вас не интересует то, что у меня есть доказательство? В данный момент у меня под стражей находится некий извращенец из бара, где развлекаются, мочась друг на друга. С него снимают информацию. Он рассказал нам кучу всего.

Упырь. Никто вам ни в чем не признавался. И этот Вольфганг вовсе не сидит у вас под арестом. Мне позвонили сегодня в шесть утра из Южной Германии. Так называемый „извращенец“ из бара, где писают, мертв.

Долгое молчание.

Зять. Возможно, немало народу прибьют гвоздями к мачте.

Упырь. Нет, дружище, это грубый нажим. Даже если мы с вами вступим в единоборство с теми картами, какие у вас на руках и какие, вы думаете, у меня на руках, мы оба добьемся лишь того, что утопим друг друга. Доказать ничего не удастся. Обе стороны безоговорочно замазаны. Так что давайте лучше поговорим о картах, которыми я на самом деле располагаю. Они сильнее, чем вы думаете. Тут вы в щель не пролезете, даже если сплющитесь».


Я дошел до конца второй страницы.

— А где остальное? — спросил я.

Проститутка вздохнул. Звук получился громкий, как низкая нота на деревянном духовом инструменте.

— Я помню степень твоего любопытства, — сказал он, — но больше ничего не могу тебе дать. С остальной частью записи придется подождать.

— Подождать?

— Да.

— И сколько времени?

— О-о, — сказал Проститутка, — не один год.

— Дассэр.

— Со временем ты, пожалуй, больше это оценишь. Это достаточно богатый материал. — Он окинул взглядом кабину самолета и широко зевнул. Это показалось ему достаточным для перехода к другой теме. — Кстати, — сказал он, — я заплатил по счету в отеле. С тебя причитается тридцать восемь долларов восемьдесят два цента.

Я начал выписывать чек. Эта сумма представляла собой одну треть моего недельного жалованья.

— Разве Фирма за такие вещи не платит? — спросил я.

— За меня — да. Я в командировке. А твой счет в отеле «У зоопарка» епископы оспорят. Скажут, тебе платят стипендию, покрывающую расходы на квартиру.

Конечно, Хью мог поставить это себе в счет. Я вспомнил, как мы с Киттредж однажды вечером мыли в плавучем домике посуду с помощью куска хозяйственного мыла.

«Хью, — заметила она тогда, — наверное, самый большой скопидом в Фирме».

— Дассэр. Тридцать восемь семьдесят два, — сказал я.

— Вообще-то тридцать восемь восемьдесят два, — поправил он меня и без всякого перехода добавил: — Не возражаешь, если я поговорю на тему, которую пытался развить вчера?

— Нисколько, — сказал я. — Буду только рад.

Я-то надеялся услышать больше про Харви, а получил вместо этого проповедь о злокозненности коммунизма. И пока я вынужден был слушать излияния Хью, мне было так же трудно сдерживать любопытство, как приступы боли от венерической болезни.

— Должен напомнить тебе, — сказал Проститутка, — что подлинная сила русских не в военной мощи. Мы уязвимы для них в другом плане. И доказательство тому — Берджесс, Филби и Маклин. Ты можешь себе представить, как я пережил то, что Билл Харви оказался прав в отношении их, а я нет? Однако я вынужден был признать, что Билл учуял то, что я упустил, и со временем я воспринял это как серьезный изъян. Чем лучше твоя семья, тем строже тебя просматривает служба безопасности. Ведь русские способны воздействовать на то, что осталось от христианских принципов у многих богатых свиней. А она глубоко проникает, эта их простая идейка, что никто на свете не должен обладать чрезмерным богатством. В том-то и заключается весь сатанизм коммунизма. Он играет на самой благородной жиле в христианине. Он возбуждает в нас чувство великой вины. В глубине мы, американцы, даже хуже, чем англичане. Мы пропитаны чувством вины. Ведь мы богатые мальчики без корней, и мы играем по всему миру душами бедняков. А это штука коварная. Особенно если тебя воспитали в вере, что величайшая любовь, какую ты способен познать, подобна чувствам, какие испытывал Христос, когда мыл ноги беднякам.

— А что бы вы почувствовали, если б я такое сказал? — спросил я. — Не возникли бы у вас сомнения в том, на чьей я стороне? — Неудовлетворенное любопытство по-прежнему жгло мне нутро..

— Если бы я почувствовал, что перешел на другую сторону, — сказал Проститутка, — я бы сбежал. Никогда не желай себе работать на нечто порочное. А порочно признавать добро и работать против него. Но учти, — сказал он мне, — стороны четко определены. Лава — это лава, а дух — это дух. Носители зла — красные, а не мы, и они достаточно умны: они утверждают, что являются подлинными носителями традиции Христа. Это они целуют ноги бедняков. Абсолютная ерунда. Но «третий мир» на это покупается. А все потому, что русские умеют продавать один весьма существенный товар — идеологию. Наши предложения из духовной области тоньше и лучше, но их идеи лучше расходятся. Здесь люди серьезные стремятся общаться с Богом наедине, по одному, Советы же осуществляют обращение к вере массированно. Это потому, что они сами, а не Господь Бог распределяют общественные блага. Катастрофа! Бог, а не человек должен быть судьей. Человек слишком испорчен. Я всегда буду так считать. Я действую — и всегда действовал — как солдат Божий.

Воцарилось молчание. Но мне было как-то неуютно сидеть с ним рядом и молчать…..

— Вы когда-нибудь читали Кьеркегора[44]? — спросил я. Мне так хотелось просверлить пусть малюсенькую дырочку в стальной броне уверенности Хью Монтегю.

— Конечно.

— Меня он научил скромности, — сказал я. — Мы не можем знать моральную ценность наших действий. Скажем, мы считаем себя святыми, тогда как на самом деле в этот момент трудимся на дьявола. И наоборот, мы можем считать себя далеко не святыми и, однако же, служить Господу.

— О, разве тебе не известно, что подо всем лежит вера, — сказал Хью. — Под простым лежит сложное. Не имей я веры, я бы мог стать чертовски хорошим диалектиком кьеркегоровского направления. Почему не сказать, что, коль скоро СССР проповедует атеизм, он не в состоянии испортить религию? А раз так, то неведомо для себя он является подлинным оплотом Господа. Религиозные убеждения в коммунистическом окружении должны сиять невероятной красотой. Потому что вам приходится за них расплачиваться. Следовательно, в России существует социальный климат, производящий мучеников и святых, тогда как мы плодим евангелистов. Гарри, только поддайся диалектике Кьеркегора, и ты в большой беде. Это тревожно. Возможность того, что все мы найдем конец в ядерной войне, побуждает нашего среднего гражданина гоняться за удовольствиями. И Запад действительно быстрее строит дворцы удовольствий, чем церкви. И начинает расти тайная надежда: а может, Судного дня и не будет! Если мир взорвется, то и власть Бога разлетится в пыль. Люди могут подсознательно так считать. Отсюда и ухудшение качества работы. Люди везде стали хуже работать. Со временем мы понесем от этого больший урон, чем русские. Лаве не нужно качество. — Он снова вздохнул — издал долгий задумчивый звук и умолк, потом похрустел пальцами. — В любом случае, — с улыбкой произнес он, — разумно, отмечая победу, перебрать наиболее мрачные мысли. Таким образом не подпускаешь к себе дьявола. — Он вытянул руку и похлопал меня по колену. — Я волнуюсь, — сказал он, — потому что дважды награжден. А это, милый мальчик, многовато. Видишь ли, помимо очень удачного утра с Харви, есть еще одно обстоятельство. Я ведь твой крестный, не так ли?

— Дассэр.

— Хорошим был крестным?

— Преотличным.

— Теперь твоя очередь оказать мне услугу.

— Какую, Хью?

— Через семь месяцев у нас с Киттредж родится ребенок. Я хочу, чтобы ты был крестным.

Самолет не рухнул, а продолжал лететь.

— Это великолепная новость, — сказал я, — и большая для меня честь.

— Тебя выбрала Киттредж, как и я, возможно, с большей радостью.

— Я и описать не могу, что я чувствую.

А на самом деле я не чувствовал ничего. Мне подумалось, не умру ли я, прежде чем выясню, что же произошло с Биллом Харви. И действительно, пройдет более восьми лет, прежде чем я узнаю полное содержание записи их разговора.

Загрузка...