X СВЕТ И ИСТИНА

И последнее, делать всюду перечни настолько полные и обзоры столь всеохватные, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено.

Декарт

Балансируя на подножке фиакра, дожидавшегося перед домом на улице Монмартр, Николя объяснил Бурдо свой план действий. Прежде всего он встретится с королевским судьей по уголовным делам и введет его в курс дела, дабы потом не вызвать излишних нареканий, коих полностью избежать в таком необычном расследовании невозможно. Конечно, неплохо было бы встретиться и с Сартином, но тот провел ночь в Версале, и сейчас, скорее всего, находится на пути в Париж. Обезопасив себя с одной стороны, он отправится в монастырь Зачатия, где, по словам французских гвардейцев, разыгралась сцена между девушкой в желтом шелковом платье и субъектом, которой вполне мог оказаться Нагандой.

Тем временем, Бурдо предстояло найти Семакгюса. Одержимый потребностью узнать истину, корабельный хирург наверняка находился где-то рядом. Еще надо пригласить Сансона в Мертвецкую и попросить его произвести вскрытие младенца, так как Семакгюс не силен в такого рода операциях. Сегодня утром на Гревской площади состоялась казнь, значит, искать Сансона следует после полудня, ближе к вечеру. Так что у Николя еще оставалось время съездить с отчетом к вернувшемуся из Версаля Сартину и до наступления ночи допросить Ретифа де ла Бретона, проживавшего, по словам инспектора, в меблированных комнатах на улице Вьей Бушри, на левом берегу. И Николя пожалел, что у него опять нет ни минуты, чтобы задержать майора городской стражи сьера Ланглюме.

Николя приказал кучеру везти его в Большой Шатле. Когда его ввели в кабинет судьи по уголовным делам, тот как раз облачался в парадную форму, ибо в число обязанностей этого магистрата входило присутствие на публичных казнях. Предстоящее зрелище судью нисколько не радовало; заметив взволнованный вид судьи, Николя проникся к нему уважением: он был убежден, что человек, которого смерть его ближнего не оставляет равнодушным, не может быть законченным негодяем. Выслушав объяснения Николя, судья заметил, что «воля короля превыше всех правил и обычаев, а его долг — служить королю, и посему он, невзирая на нарушения общепринятой судебной процедуры, не видит оснований для своего вмешательства». Хотя, конечно, людям короля стоило бы хорошенько подумать, прежде, чем прикрываться волей Его Величества. Постепенно приходя в возбуждение, судья позволил себе не слишком любезное высказывание в адрес любимчиков монарха, но, быстро сообразив, что комиссар может принять его слова на свой счет, запнулся и, мгновенно смягчившись, сослался на усталость и расшатанные нервы, а потом добавил, что впервые сталкивается со столь необычным делом. В конце концов он согласился со всеми предложениями Николя, касавшимися как уголовного дела об убийстве на улице Сент-Оноре, так и истории с самоуправством Ланглюме. Комиссар получил разрешение провести процедуру дознания с участием семейства Гален в просторной приемной начальника полиции, и, в свою очередь, гарантировал, что во время оного заседания он, в согласии с законом, изобличит и назовет виновных. Принимая во внимание особый характер расследования, а также священные ритуалы, проведенные по приказу Его Величества и архиепископа Парижского, Николя считал нужным устроить дознание за закрытыми дверями, чтобы наружу не просочилось никаких сведений, способных возмутить народ и создать угрозу общественному порядку.

Господин Тестар дю Ли одобрил и это предложение, и, словно оправдываясь в собственных глазах, с умным видом напомнил, что когда в конце прошлого века двор и город захлестнула эпидемия отравлений, прадед нынешнего короля даже создал специальную судебную инстанцию под названием Огненная палата, призванную расследовать дела, связанные с отравлениями и — он понизил голос — ужасными обвинениями, выдвинутыми против королевской любовницы, подозреваемой в участии в черных мессах. Николя предоставил ему возможность рассуждать в свое удовольствие, уверенный, что и в то время, и сегодня общим являлось только стремление окружить молчанием судебную процедуру, затрагивающую сферы, где скандал нежелателен.

В заключение судья по уголовным делам окончательно смягчился и выразил свою радость по поводу советников, почитающих необходимым узнать его мнение без всяких напоминаний. Посоветовав Николя и дальше следовать сим путем, он пообещал ему свое благорасположение. Расстались они премного довольные друг другом.

Выйдя из кабинета судьи, Николя столкнулся с запыхавшимся папашей Мари. С трудом переведя дыхание, привратник объяснил, что вернувшийся ночью Сартин безотлагательно требует его к себе. Николя велел кучеру держать курс на особняк, где располагалось полицейское управление. Едва он ступил на порог, как лакей, явно пребывавший в состоянии крайнего нервного напряжения, сообщил ему, что настроение его господина не поддается описанию — то есть хуже некуда. Однако когда Николя вошел в кабинет, он увидел, что его начальник сидит за большим столом и перебирает парики. Это невинное занятие чаще всего приводило Сартина в благодушное настроение, иногда сохранявшееся на протяжении всего дня. Сейчас начальник полиции накручивал на палец локоны серого, с темными переливами парика, оттягивал их, а потом отпускал, и послушный локон, словно хорошо отлаженная пружина, мигом скручивался и занимал прежнее место.

— Видите, мой дорогой Николя, сколь великолепен этот парик из искусственных волос. Его мне прислали из Палерма; некий иезуит, изгнанный из Португалии, сумел довести модель до совершенства. Остается только выяснить, выдержал ли он дорогу, и как долго сохранятся его изначальные качества при ежедневной носке и расчесывании.

Помолчав, Сартин отложил парик и уставился на Николя.

— Ну, господин комиссар, до чего вы договорились с архиепископом? К чему привели ваши дурацкие церемонии, устроить которые вы просили разрешения? Дело затягивается, и Его Величество, с коим я только что расстался…

Он печально вздохнул, видимо, подразумевая, что старый король в очередной раз предавался ночному чревоугодию.

— Короче говоря, король настойчиво советовал мне не затягивать расследование, затрагивающее государственные интересы, добиться от духовных властей содействия исключительно в пределах поставленной задачи, а, главное, держать все в глубочайшей тайне. Стоит только одному из жадных до скандалов писак что-нибудь разнюхать, как тотчас все подпольные типографии Франции и Наварры, а, главное, Лондона и Гааги[59], немедленно начнут тиражировать памфлеты и куплеты.

Николя быстро сообразил, что хотел сказать своей речью его начальник. Но чтобы Сартин согласился с его решением, следовало подать его так, словно это он сам все придумал и внушил его своим ограниченным подчиненным, не понимавшим ни пользы его, ни целесообразности.

— Сударь, имею удовольствие сообщить вам: обряд изгнания дьявола совершен. И, полагаю, успешно. В результате в подвале дома Галенов обнаружен труп новорожденного. Убийство явно умышленное. Я приступил к последнему этапу расследования и, надеюсь, сегодня завершу его, дабы вместе с вами и судьей по уголовным делам, а также в присутствии свидетелей ознакомить подозреваемых с моими доказательствами.

Небрежно брошенные слова «в присутствии свидетелей» произвели эффект горящего фитиля, брошенного в пороховую бочку.

— Никаких свидетелей! Вы с ума сошли, сударь! Разве вы не слышали, что я вам только что сказал? Неужели за столько лет плавания по бурному морю преступного мира вы все еще не научились расставлять все точки над «i»? Вы разучились пользоваться компасом и управлять кораблем в столь деликатном деле?

— Насколько я понял, сударь, вы желаете провести дознание при закрытых дверях. Тогда, принимая во внимание большое количество подозреваемых, нам понадобится ваша приемная в Шатле. И хорошо бы обойтись без уголовного судьи…

— Он опять за свое! Не пригласить Тестара дю Ли означает нарушить процессуальные правила, которые он сам… кхм… сам… позволил… допускать всяческого рода послабления.

Внезапно его суровое лицо озарилось улыбкой, он расхохотался, и чтобы остановиться, принялся трепать все еще находившийся у него в руках парик.

— Черт возьми, недаром мне показались странными ваши не слишком умные предложения, к которым, скажу честно, вы меня не приучили! Что ж, господин притворщик, считайте, мы с вами пришли к согласию. Дознание за закрытыми дверями, в моей приемной, в присутствии судьи по уголовным делам, который, надеюсь, избавит нас от долгих комментариев и удовольствуется ролью ведущего заседание.

— Я действовал исключительно из лучших побуждений, — смеясь, ответил Николя.

— Я не в претензии, господин комиссар. Самые неприятные истины — те, которые знать важнее всего. Но вернемся к нашему делу. У меня нет времени ни выслушать вас, ни обсудить ваш отчет. Вы уверяете, что завтра мы завершим эту историю, и демон — или тот, кто занял его место — не станет нам мешать. Не хватало еще, чтобы в дознании при закрытых дверях участвовал дьявол!

— Сударь, только невежда может что-либо утверждать заранее. Со своей стороны, я надеюсь довести расследование до конца.

— И мы тоже надеемся, господин резонер. Куда теперь вы держите путь?

— В монастырь, а затем в Мертвецкую, где мы, полагаю, убедимся, что речь, действительно, идет об убийстве.

— И как обычно, господин Парижский палач протянет вам руку помощи? Сейчас он пребывает при исполнении служебных обязанностей.

— Придется отправиться за ним к подножию эшафота.

— Тогда до завтра, встретимся в пять часов пополудни. Не опаздывайте и примите необходимые меры предосторожности. Если все пройдет, как вы предполагаете, король ждет обстоятельный рассказ из ваших собственных уст. Впрочем, рассказчик из вас прекрасный.

Настроение Сартина значительно улучшилось, и Николя догадался, что вчерашний ужин в тесном кругу у короля немало тому способствовал. Не обращая более внимания на Николя, начальник полиции открыл продолговатую коробку и аккуратно достал обернутый тонкой бумагой великолепный парик цвета темного золота, надетый на болванку, обтянутую фиолетовым бархатом. С удовольствием созерцая очередной экспонат своей коллекции, генерал-лейтенант воскликнул:

— Какая роскошь! Работа Фридриха Штруба, мастера из Гейдельберга. А какой цвет! Какая легкость! Какое наслаждение! Удачной охоты, Николя!

Одержав верх во всех вопросах, комиссар удалился, вполне довольный, и, выйдя на улицу, принялся насвистывать арию из оперы старика Рамо. Он бодро шел вперед, а экипаж следовал за ним. День обещал быть солнечным; в этом квартале селились в основном люди состоятельные, и их новые дома в окружении зелени садов, казалось, источали свежесть и беззаботность. С яркими красками нарождающегося дня удивительно гармонировал пестрый товар цветочниц. Благоухание цветов перебивало неприятные запахи улицы и отчасти притупляло доносившийся издалека шум кварталов, просыпавшихся раньше остальных. Идти в Мертвецкую еще рано. Разумнее всего кратчайшим путем отправиться на улицу Руаяль, а там свернуть в сторону монастыря Зачатия. Погуляв немного среди красивых особняков, Николя сел в фиакр и поехал к монастырю.

Увидев высокую ограду, Николя понял, что он у цели. Он приказал кучеру объехать монастырь; за оградой теснились старые здания с проложенными между ними узкими тропинками. В конце одной из таких тропинок, хорошо утоптанной и обсаженной цветущей сиренью, виднелся старый, с провалившейся крышей и просевшим фундаментом амбар. За деревянным забором располагался огород, примыкавший к опушке чахлой рощицы из нескольких деревьев. Сельский уголок, чудом сохранившийся в центре города, оглашали птичьи трели. Дверь в амбар со скрипом отворилась, явив взору садовый инвентарь, старую тачку и остатки прошлогоднего сена. Полуденная жара и тишина, царившая вокруг, не напоминали ни о смерти, ни о кровавых преступлениях. Николя сел на деревянный чурбак, и подобрав щепку, принялся чертить на земле геометрические фигуры. Мысли его витали в облаках. Неожиданно щепка зацепила покрытый пятнами клок ткани; Николя осторожно взял его двумя пальцами. Это оказался тонкий перкалевый платок. Николя встряхнул его, освобождая от грязи и сухой травы. Пальцы ощутили тонкие линии вышитой метки. На платке отчетливо виднелись две переплетенные буквы, заглавные С и G, инициалы сразу нескольких членов семейства Гален[60]. Платок вполне мог принадлежать Клоду, скончавшемуся в Новой Франции (в этом случае он перешел к его дочери Элоди), меховщику и владельцу лавки Шарлю Галену, а также обеим теткам жертвы, Камилле и Шарлотте…

Найденный в амбаре, куда, по утверждению достойных доверия свидетелей, Элоди притащил неизвестный субъект, вполне возможно даже Наганда, платок, становился важной уликой. Аккуратно свернув платок, Николя положил его в карман и, опустившись на колени, принялся шарить руками по земле, но так ничего и не обнаружил. Посмотрев на часы, он обнаружил, что пора ехать в Шатле на вскрытие трупа новорожденного; от этой процедуры Николя ожидал многого. Правда, он не сразу нашел свой фиакр: под жарким июньским солнцем кучер задремал, и лошадь, покинув наезженную колею, утащила экипаж к канаве, где принялась с аппетитом поглощать молодые одуванчики, плотным ковром устилавшие землю.

В Мертвецкой Николя уже ждали Бурдо и Семакгюс. Комиссар нисколько не удивился, услышав, что предметом задушевной беседы друзей является молодое вино с виноградников Сюрена, которое подавали в одном из кабачков возле заставы Вожирар. На столе, где производили вскрытия, лежали, прикрытые куском холста, бренные останки, найденные в погребе дома на улице Сент-Оноре. По словам Бурдо, Сансон не заставит себя ждать; узнав, что от него требуется, он пообещал поскорее покончить — слово, вызвавшее взрыв хохота Семакгюса — с формальностями, сопровождавшими каждую казнь, и прибыть как можно скорее.

Не успел хирург договорить, как появился палач. Николя почувствовал — а может, ему показалось, — что пришел совершенно иной человек, совсем не тот, которого он давно знал. Или он все еще пребывал под впечатлением сведений, узнанных им совсем недавно? Возможно, возникновению ощущения отчужденности способствовал надетый на Сансоне традиционный костюм палача, а именно красная куртка с черной вышивкой, изображавший лестницу, ведущую на эшафот, где высилась виселица, синие штаны до колен, красная треуголка и шпага на боку. Лицо Сансона, никогда не отличавшееся яркими красками, сейчас выглядело совершенно обескровленным и осунувшимся, а блуждавший в пространстве взор делал его похожим на привидение. Осознав, наконец, что он находится среди друзей, он передернулся, словно вылезшая из воды собака, как будто стряхивал с себя налипший кошмар, и уже знакомым всем церемонным тоном приветствовал собравшихся.

Как обычно, Николя хотел пожать ему руку, но властный и одновременно жалобный взгляд, с мольбой взиравший на него, побудил его воздержаться от рукопожатия. Присутствующие скрепя сердце смотрели, как Сансон долго мыл руки в медной чаше. Завершив очистительную процедуру, он повернулся и с печальной улыбкой произнес:

— Простите мою сдержанность, но сегодня особый день…

Николя перебил его.

— А потому мы еще более вам признательны, что вы приняли наше приглашение вновь проявить свои таланты на ниве правосудия.

Сансон помахал рукой, словно отгоняя назойливую муху, и Николя тотчас пожалел, что употребил слово «правосудие».

— О! мои таланты… Если бы Господь даровал мне милость и позволил трудиться только на сей ниве… Но давайте приступим к делу, кое побудило вас призвать меня.

— Новорожденный младенец, или же младенец, скончавшийся во время родов, найденный в подвале, где его закопали, завернув в пеленку. Без сомнения, это случилось не очень давно, дней пять-восемь назад.

— Вижу. И, как я полагаю, целью вскрытия является ответ на вопрос, имеем ли мы дело с убийством, или же младенец появился на свет мертворожденным.

— Вы правы, именно это мы и хотим узнать.

— Главное, — произнес палач, — убедиться, что ребенок скончался не при родах. Полагаю, именно это вас интересует более всего?

— Разумеется, дорогой собрат, — произнес Семакгюс. — Ибо если плод так и не увидел свет, значит, нет и состава преступления, не так ли? А у новорожденных жить означает дышать. Следовательно, необходимо установить, дышал ли он.

— В противном случае, — назидательным тоном проговорил Бурдо, — мы можем выдвинуть запасную гипотезу о попытке насильственным путем вытравить плод накануне срока его естественного появления на свет.

— Господа, — кротким голосом произнес Сансон, — чтобы дать ответ на оба существенных вопроса, следует произвести исследование грудной клетки и легких, а также сердца, артериальных и венозных сосудов, состояния пуповины и диафрагмы.

— Господа, господа, — воскликнул Николя, — вы говорите словно златоусты, однако мои скромные познания не чета вашим. Умоляю, для такого невежды как я, говорите проще.

— Видите ли, Николя, — начал Семакгюс, — во время процесса дыхания легкие увеличиваются в объеме. Они изменяют свое положение и цвет и выталкивают диафрагму. Вес их увеличивается за счет протекающей через них крови, а удельный вес уменьшается, ибо расширяются они за счет воздуха. Для вас я опущу детали и не стану углубляться в исследования данного явления. Сейчас мы приступим. Мои инструменты остались в Вожираре, поэтому пришлось обратиться к хирургу из квартала Шатле. Сколько я ни уговаривал его, он не хотел мне их давать, но стоило мне упомянуть имя комиссара Ле Флока, как он немедленно вынес мне инструменты. Вы, друг мой, настоящий чудотворец!

Водрузив кожаный чемоданчик на стол, Семакгюс откинул крышку, и содержимое чемодана заблестело в свете факелов. Из черного матерчатого мешочка хирург извлек стеклянный сосуд с нанесенными сбоку мерными делениями. Затем он снял фрак, Сансон отложил в сторону треуголку и алую куртку, а Бурдо разжег трубку. Почти инстинктивно Николя вытащил из кармана табакерку и с ужасом уставился на стол, где эксперты приступали к вскрытию. Присутствуй при этой сцене наблюдатель, он смог бы отметить волнение, охватившее Николя, когда он увидел, как два человека, чьи достоинства, недостатки и даже пороки он давно успел изучить, сошлись в центре мрачного подвала, и, склонившись над несчастным крохотным трупиком, принялись рассекать его, бормоча малопонятные слова. Когда настал черед извлекать, взвешивать и разрезать крошечные органы, он закрыл глаза. Наконец, легкие новорожденного опустили в сосуд с водой, и процедура вскрытия, показавшаяся ему бесконечной, завершилась. Хирурги вымыли руки и, вполголоса обменявшись загадочными фразами, повернулись к комиссару.

— Итак, господа, — произнес Николя, — к какому заключению вы пришли — если проведенная вами работа вообще позволяет сделать какое-либо заключение?

— Плод дышал, и мы в этом убеждены, — констатировал Семакгюс.

— Мы исключаем возможность наступления смерти во время родов, — поддержал его Сансон.

— Вся поверхность легких имеет ровный розовый цвет. А сами легкие легче воды.

— Хорошо, я верю вам обоим. Но если извлеченный из материнской утробы плод был жив, можете ли вы определить, явилась ли его смерть естественной или же насильственной, и, если последнее утверждение верно, то каким способом его лишили жизни?

Скрестив руки на груди, Сансон после недолгого молчания начал объяснять:

— Ребенок родился нормальным, с правильным, и даже красивым телосложением, поэтому мы исключили врожденное уродство, часто являющееся причиной смерти новорожденных. Мы не обнаружили следов затрудненных родов, однако, принимая во внимание состояние тела, с полной уверенностью мы этого утверждать не можем. Мы не обнаружили симптомов удушья…

— Так, значит…?

— Значит… Мы предполагаем пупочное кровотечение. Пуповину вовремя не перевязали, и это повлекло за собой смерть. Согласно закону, тот, кто прибег к такому способу, должен быть осужден как детоубийца. Мы считаем, что убийца, подождав, пока вся кровь вытечет из тельца, перевязал пуповину, чтобы скрыть свое преступление. Таким образом объясняется, почему вы не нашли ни окровавленных пеленок, ни следов крови на земле, куда опустили тело и где его закопали.

— Ужасно, — с трепетом произнес Николя.

Семакгюс поднял голову.

— Разумеется, а вы как думали? Впрочем, когда человек не в себе, он вполне может решить, что оставить младенца на земле терять кровь не является преступлением. Скорее всего, преступник полагал, что он всего лишь предоставил природе сделать свое дело, а сам он тут не при чем. Мы же уверены, что совершено детоубийство, ибо новорожденный, увидев свет, задышал.

— Господа, я еще раз благодарю вас. Но прежде чем расстаться, прошу вас еще об одной услуге. Бурдо, вы принесли аптекарский пузырек, найденный у старьевщика?

Покопавшись в кармане фрака, Бурдо вытащил пузырек.

— Не сможете ли вы мне сказать, что было налито в сей флакон?

Семакгюс взял пузырек, открыл стеклянную пробку и поднес к носу. Он так старательно обнюхивал пробку, что от усердия его большой нос покрылся складками. Потом он протянул пробку Сансону, и тот повторил его действия.

— Все очевидно, — произнес палач.

— Остатки порошка еще сохранились, — поддержал его корабельный хирург. — И если добавить чуть-чуть воды, его возможно обнаружить…

Семакгюс направился к фонтанчику, бившему из медной чаши, намочил под тонкой струей палец и, осторожно капнул на горлышко сосуда; капля тонкой струйкой стекла по стенке. Корабельный хирург закрыл флакон пробкой и потряс его. Затем он попросил Бурдо раскурить трубку, и когда табак занялся, он несколько секунд подержал над ним дно флакона.

— Нагревание ускоряет процессы смешивания изготовления настоя…

Вновь открыв флакон, он вдохнул и передал его Сансону; тот кивнул, подтверждая его слова.

— Лауданум.

— Млечный сок снотворного мака, наркотик и снотворное, — эхом отозвался Семакгюс.

— Опасно для жизни? — спросил Николя.

— По-разному. Настойка вызывает крепкий сон, длительность которого зависит от количества выпитой настойки. Слишком большая доза может вызвать смерть. Как и любое злоупотребление, впрочем.

Семагкюс посмотрел на Сансона, словно ища у него поддержки, и тот утвердительно кивнул. Семакгюс продолжил:

— Все, разумеется, зависит от возраста и состояния здоровья того, кто принимает такую настойку.

— Все проясняется, друзья мои. Ваши выводы и уточнения осветили мне путь. Теперь я должен вас покинуть: расследование призывает меня двигаться дальше. Бурдо, завтра в пять часов пополудни надо собрать всех в приемной Сартина, дознание пройдет при закрытых дверях, в присутствии уголовного судьи. Пусть привезут Наганду и Мьетту. И хорошо бы также привести кухарку Мари Шафуро.

— Николя, — неожиданно произнес Семакгюс, — а что если нам пойти подкрепить силы в одной из тех харчевен, что так полюбились нашему доброму Бурдо?

— Конечно, доктор, вы можете именовать эти заведения харчевнями, — ответил задетый за живое Бурдо, — но как вы сами не раз имели возможность убедиться, там можно превосходно пообедать, и в прекрасной обстановке.

— А я и не намереваюсь с вами спорить! Не обижайтесь на употребленное мною слово. Напротив, я вам искренне благодарен, ибо только благодаря вам я узнал множество замечательных уголков, где можно отлично поесть, и мое чрево признательно вам вдвойне. Так как насчет обеда, Николя?

— Благодарю за заботу, дорогой Семакгюс, однако время не терпит отлагательств. До захода солнца мне непременно надо встретиться с одним типом, иначе потом сам черт не сможет отыскать его до рассвета.

Николя протянул руку Сансону, и на этот раз тот пожал ее без всяких колебаний. На пороге Николя обернулся и напомнил Семакгюсу и Бурдо, что завтра он надеется увидеть их обоих на дознании. Выйдя на улицу, он не нашел своего кучера, и отправил на его поиски мальчишку-рассыльного. Тот не без труда отыскал его: малый отправился перекусить в соседнюю таверну, и от усталости заснул прямо за столом, уткнувшись носом в тарелку. Облеченный властью мальчишка принялся его бранить; в ответ кучер пообещал всыпать ему кнутом за наглость. Укоризненное молчание Николя восстановило спокойствие, и фиакр покатил в сторону улицы Сент-Оноре.

Николя хотелось кое-что прояснить, но для этого требовалось еще раз поговорить с кухаркой Галенов. Как он и ожидал, убийство новорожденного подтвердилось, теперь пора заняться флаконом. Переместившийся из лавки старьевщика в его карман сосуд должен стать важной уликой на дознании. Он готов отдать на отсечение руку, если содержимое этого флакона не имеет никакого отношения к странному продолжительному сну, о котором рассказал Наганда. Впрочем, полностью доверять показаниям индейца нельзя, ибо тот постоянно лжет, утаивает факты и намеренно вводит его в заблуждение, не желая правдиво рассказать о том, чем он занимался в интересующие Николя часы. Пока он осмысливал предстоящий допрос Наганды, в конце улицы показалась лавка под вывеской «Два бобра». Дверь ему открыла кухарка; с утра лишенная собеседников, она немедленно выложила ему все, что рвалось наружу.

Пространно объясняя ему, как трудно соблюдать развитую не по годам девочку, она пожаловалась, что Женевьева не слушалась ее, и вдобавок замучила глупыми вопросами. Девчонка вела себя точно так же, как ее тетки, когда те были в ее возрасте. Конечно, кухарка признавала, что ни Камилла, ни Шарлотта не были столь сообразительны; одна из сестер, к примеру, потратила годы, чтобы научиться шнуровать корсет, но так толком и не научилась. Николя слушал ее, не прерывая и не выказывая нетерпения. И только когда она заявила, что после той жуткой ночи, о которой она до сих пор вспомнить без ужаса не может, ребенок никак не мог заснуть, и ей пришлось дать ей сладкого молока с большой ложкой флердоранжевой воды, он попросил у нее посмотреть флакон, откуда она наливала лекарство. Это самое лучшее лекарство, успокаивает все тревоги и помогает заснуть, обе тетки девочки пользовались им, а брали они его у соседнего аптекаря, говорила кухарка, шаря в шкафу в поисках пузырька. Когда же, наконец, она вручила флакон Николя, тот сразу увидел, что он как две капли воды похож на флакон, обнаруженный у старьевщика, Во всяком случае, ни на одном, ни на другом не было этикетки, а потому ничто не указывало на их разное происхождение. Он спросил, кто из двух сестер чаще принимал снотворное. Мари Шафуро с уверенность ответила, что, конечно же, Камилла, младшая. Полагая, что такой ничтожный на первый взгляд факт может выпасть из его памяти, Николя занес ответ кухарки в записную книжечку. Поблагодарив почтенную матрону, он попросил ее завтра явиться в Большой Шатле, и неожиданно обнаружил, что его просьба необычайно взволновала ее. Она принялась отнекиваться, ссылаясь на невозможность оставить Женевьеву одну в доме; однако Николя ее отговорок не принял, и заявил, что если она боится оставить девочку, пусть берет ее с собой: присутствие ее на заседании может оказаться отнюдь не лишним. Еще раз поблагодарив кухарку за вчерашний омлет и пообещав завтра прислать за ними экипаж, он отправился дальше.

Полученные им сведения позволили ему без труда найти заведение аптекаря, к которому в случае нужды обращались все члены семейства Гален. Оно находилось в нескольких шагах от лавки Галенов, на углу улиц Сурдьер и Сент-Оноре. Толкнув дверь, Николя услышал, как в глубине дома задребезжал колокольчик. Аптекарская лавка поразила его своими размерами. В центре возвышался монументальный прилавок из резного дерева; полки, занимавшие все стены, подбирались к потолку; на полках гордо выстроились различные сосуды, среди которых преобладали фаянсовые горшочки, богато украшенные и снабженные надписями на латыни. Еще большее восхищение вызвали у Николя сосуды из слоновой кости, мрамора, яшмы, алебастра и цветного стекла. Прошло довольно много времени, прежде чем, наконец, появился человечек лет пятидесяти, в костюме из черной саржи и сером напудренном парике. Маленькие блеклые глазки под густыми темными бровями взирали на пришельца без всякого выражения.

— Чего желаете, сударь? Простите, что заставил вас ждать, но мне пришлось проследить за своим подручным, который подслащал пилюли[61]. Это очень деликатная операция, требующая моего участия.

— Я нисколько не в обиде. Николя Ле Флок, комиссар полиции Шатле. Мне хотелось бы получить от вашей любезности кое-какие сведения, необходимые мне для расследования дела, коим я сейчас занимаюсь.

Глаза его собеседника загорелись.

— Клерамбур, аптекарь, к вашим услугам. Мне уже не раз приходила в голову мысль, что у одного из моих соседей, а именно у меховщика, дома творится что-то неладное…

Хотя в голосе его прозвучало сожаление, он высказал свою гипотезу вполне уверенным тоном.

— Кстати, а почему вы не в судейском платье? — полувопросительно заметил аптекарь.

— Потому что вы пока еще не подозреваемый. Речь идет всего лишь о дружеской беседе. Мне надо проверить одну деталь.

— Какую, сударь?

Николя достал из кармана флакон и протянул аптекарю, который взял его двумя пальцами — словно ядовитую змею.

— Так что же вам хочется узнать, господин комиссар?

— Мне хотелось бы знать, из вашей ли аптеки сей флакон.

— Полагаю, вам уже об этом сообщили.

Николя не ответил. Аптекарь повертел флакон.

— Полагаю, что да.

— Не могли бы вы дать более точный и подробный ответ?

— Нет ничего проще! Это флакон из серии идентичных флаконов, выдуваемых лично мною для нужд моей аптеки. У них стекло более толстое, чем у обычных пузырьков, а потому ошибиться невозможно: ни у кого из моих собратьев по ремеслу нет таких сосудов.

— А зачем вам толстое стекло?

— Понимаете, господин комиссар… Я использую эти флаконы для лекарств, требующих особого обращения, которые при неумеренном употреблении могут оказаться опасными.

— Но разве назначение подобных лекарств не является результатом совещания между практикующим врачом и аптекарем, разве вы не вместе выписываете рецепт, и только потом изготовляете лекарство и относите его больному?

— Вы правы, обычно мы так и поступаем. Однако часто пациент сам требует у нас лекарства… А кому хочется терять клиента? К тому же, не только мы продаем небезопасные составы. Господа бакалейщики…

Тон его стал язвительным и сварливым:

— …эти господа претендуют на право торговать нашими составами. Они продают субстанции еще более опасные, способные вызвать смерть. Мы судимся с ними в королевском суде вот уже много лет.

Николя перебил его.

— Я вас понимаю. Но вернемся к нашему флакону. Постарайтесь вспомнить, что в нем было, и кто купил его.

— Это была последняя покупка семьи Гален, ибо, полагаю, вас интересует именно эта семья. Флакон содержал средство, которое, если употреблять его умеренно и разумно, не представляет никакой опасности.

— О каком средстве идет речь?

Аптекарь заколебался.

— Средство совершенно новое. Лауданум. Экстракт сока снотворного мака. Снимает болевые ощущения, восстанавливает сон и облегчает состояние больного.

— Может ли это средство погрузить больного в долгий сон, близкий к бесчувственному состоянию?

— Разумеется, особенно если увеличить прописанную дозу.

— Возвращаясь к нашим вопросам: кто ее купил у вас?

Аптекарь вытащил из-под прилавка огромную счетную книгу в переплете из телячьей кожи и, послюнив палец, принялся листать.

— Ммм…. Вот! 27 мая. Видите, у меня все записано, 27 мая господин Жан Гален приобрел флакон лауданума. Я хорошо помню, как молодой человек сказал мне, что хочет избавиться от зубной боли. Семья живет по соседству, Шарль Гален слывет почтенным негоциантом, уважаемым и почитаемым в узком кругу негоциантов, представляющих свои гильдии в «Большой корпорации». И хотя ходят слухи, что сейчас он испытывает денежные затруднения, без сомнения, эти затруднения временные. Надеюсь, вы удовлетворены моим ответом, господин комиссар. Никто более меня не заинтересован в соблюдении порядка в нашем городе.

— Благодарю вас. Ваши показания, поистине, не имеют цены.

Пока экипаж двигался по набережной в сторону Нового моста, Николя обдумывал появление новой улики, на основании которой одним из главных подозреваемых становился сын хозяина лавки Жан Гален, скользкий молодой человек с бегающими глазками, который так и не смог рассказать подробно, чем он занимался в ночь убийства; его отношения с кузиной остались покрыты мраком, и, как теперь оказалось, именно он купил снотворное, предназначенное для Наганды. Неожиданно он подумал, что все члены семьи Гален вполне могли находиться в сговоре друг с другом, дабы, после совершения убийства, набросить на преступление покров, терпеливо сотканный из лжи и ложных следов. Интересно, что сообщит ему Ретиф де ла Бретон, чье появление возле «Двух бобров» явно не случайно.

На площади перед мостом Сен-Мишель Николя велел кучеру свернуть налево, на улицу Юшет. Чувство голода, проснувшееся от предложения Семакгюса, не только не покинуло его, но стало совершенно нестерпимым. Искушенный знаток парижской жизни, Николя знал, что на этой улице в любое время дня и ночи можно отведать жареной дичи. Подобно прикованным к веслам каторжникам, поварята круглые сутки поворачивали вертела, раздували уголья и следили, чтобы они не потухли. Огонь в этом пекле гасили только на время поста. Сартин, старавшийся избегать риска везде, где его можно избежать, говорил, что если на этой узкой улочке возникнет пожар, он будет страшен и опасен, ибо погасить старые деревянные постройки вряд ли удастся. Посол Великой Порты, недавно посетивший Париж, нашел сию улицу чрезвычайно приятной по причине источаемых тамошними харчевнями ароматов.

Николя приказал кучеру остановиться, опустил окошко и велел подбежавшему мальчишке-поваренку, с восторгом взиравшему на его экипаж, принести половину курицы. Завернутая в промасленную бумагу птица, с солью и маленькой луковичкой, была доставлена немедленно, и он испытал неземное наслаждение, поедая ее. Вспомнив о кулинарных пристрастиях своего начальника, он мысленно согласился с ним, что куриные крылышки, надлежащим образом зажаренные, являются, поистине, королевским блюдом. Источник на углу улицы Пти Пон напоил его и смыл с рук остатки жира.

В отличие от улицы Юшет, улица Вьей Бушри скрывалась в лабиринте улочек и тупичков. Николя пришлось вылезти из кареты и продолжить поиски пешком. Он тотчас заблудился, по чьему-то совету, пошел в неправильном направлении, но в конце концов достиг цели. Ему указали на жалкий с виду дом, где сидевшая на месте привратницы неряшливая женщина сообщила ему, что бездельник, коего он разыскивает, теперь обретается в коллегиале Жевр, в нескольких улицах отсюда, в квартале Эколь. Потратив практически столько же времени, сколько он затратил на поиски улочки Вьей Бушри, он, наконец, отыскал нужное ему полуразрушенное здание. Во дворе, при вопросе, на каком этаже проживает «господин Николя», старик, нанизывавший на крючок старые бумажки, развел веером пять пальцев левой руки. Поднимаясь по шатким ступеням, покрытым слоем отбросов, комиссар совершенно запыхался, пока добрался до нужного этажа. Открытая дверь являла взору комнату с голыми стенами, обстановка которой состояла из парусиновой складной кровати, стола и соломенного стула. Молоденькая девушка, почти ребенок, в потрепанном платье мыла ноги в тазу с выщербленными краями. Увидев гостя, она бросила на него взгляд задорный и одновременно вопросительный.

— Вы ищите папашу Николя?

— Совершенно верно, мадемуазель. А вы его дочь?

Она фыркнула.

— И да, и нет, а также еще много чего.

Он подумал, что ее ответ вполне соответствовал недоброжелательным слухам, достигшим ушей полиции, и в частности, ушей инспектора из департамента полиции нравов.

— Его уже тут нет, он уже ушел.

— Тогда не могли бы вы оказать мне любезность и сообщить, где бы я мог его найти?

— Почему бы и нет? Вы такой вежливый! Он зван к мадемуазель Гимар, она сегодня вечером устраивает большой прием на улице Шоссе д'Антен. Однако он явится туда не ранее десяти часов, а до того ему надо побывать во многих местах.

— Могу я злоупотребить вашей добротой и спросить, намеревается ли он вернуться домой сегодня ночью?

— Злоупотребляйте, злоупотребляйте, я привыкла… Не думаю… Даже почти уверена. Он, без сомнения, отыщет парочку хорошеньких ножек…

И она шаловливо рассмеялась.

— Это означает? — спросил Николя.

— Ничего не означает, я сама не знаю, что говорю. Он всегда возвращается под утро. Мы могли бы подождать его вместе…

Сказано без навязчивости, однако с подмигиванием и призывным покачиванием бедер.

— Увы! — ответил Николя. — У меня слишком срочное дело. Тем не менее, я благодарен вам за предложение.

Подобно актрисе, приветствующей публику после окончания спектакля, она сделала нечто вроде реверанса, и молча продолжила заниматься собственным туалетом.

В поисках своего экипажа Николя вновь пришлось основательно попутешествовать в лабиринте извилистых улочек. Пробило половину четвертого, и он понял, что не стал бы биться об заклад, что сумеет отыскать Ретифа до наступления вечера. Однако, если Ретиф сказал, что отправляется к Гимар, танцовщице из Оперы и нынешней знаменитости, то, скорее всего, его, действительно, пригласили к сей многопочитаемой богине, постоянно окруженной толпой обожателей и поклонников, и он туда явится. Николя стал вспоминать досье Гимар, с которым он недавно ознакомился исключительно из любопытства — после того, как узнал, что его друг Лаборд ей покровительствует. Не секрет, первый служитель королевской опочивальни питал неизменное пристрастие к юным и хорошеньким особам из королевской Академии Музыки. Выйдя на подмостки статисткой кордебалета, через десять лет Мари-Мадлен Гимар уже собирала на свои спектакли весь высший свет. Многие сильные мира сего, среди которых епископ Орлеанский и побежденный при Росбахе маршал Субиз из-за нее разорились. Говорили, что на узком и длинном участке, расположенном в конце Шоссе д'Антен она хотела построить дом и собственный театр и уже заказала проекты архитектору Леду. Уже был нарисован фриз: коронация музы танца Терпсихоры. Венценосная муза ехала во главе процессии на колеснице, влекомой купидонами, вакханками, грациями и фавнами. Но так как разрешение на строительство Гимар еще не получила, Николя предположил, что она устроит прием на участке, выбранном ею под будущий особняк.

После зрелых размышлений он решил вернуться в дом на улице Монмартр и сменить костюм, а затем отправиться на улицу Шоссе д'Антен, где наверняка будет Лаборд, который, несомненно, облегчит ему задачу проникновения на прием. На миг у него возникло искушение использовать предоставленное ему волею случая время для ареста майора Ланглюме, но не будучи уверен, что застанет майора дома, он решил изгнать эти мысли, возникшие, как он считал, исключительно из желания утолить свою злость и личную неприязнь к майору. На улице Монмартр он узнал, что утомленный зудением Марион и Катрины, вдвоем насевших на стареющего прокурора, Ноблекур согласился выпить добрую порцию очищающего кровь отвара, дабы предотвратить последствия дозволенной врачом отмены диеты. Заклеймив позором врача, допускающего подобные вольности, кумушки, наконец, успокоились, и занялись изготовлением варенья из вишни, кисловатый аромат которой успел проникнуть в каждый уголок дома. В детстве Николя обожал снимать пенку с варенья, и сейчас он горько пожалел, что у него нет на это времени. Проходя мимо кухни, он предупредил обеих матрон, что идет мыться во двор к источнику и будет принимать водные процедуры в чем мать родила. Заявление вызвало бурный протест: его обвинили в оскорблении стыдливости, а потом предостерегли, заявив, что своим постоянным мытьем он наживет себе проказу. Пуатвен, в таких случаях обычно хранивший молчание, на этот раз поддержал Николя, сказав, что коли мытье под струей воды хорошо для лошадей, то, значит, и для людей оно не может оказаться вредным. Все долго смеялись над его заступничеством. Когда Николя покидал кухню, вслед ему летели то возмущенные, то насмешливые тирады Катрины и Марион.

Совершив обещанное омовение, он отправился одеваться, но задержался перед зеркалом. Вместо хрупкого молодого человека, когда-то делавшего первые шаги на службе королю, перед ним предстал зрелый мужчина крепкого сложения. Черты лица, сохранившего овал юности, заострились, в уголках глаз появились первые морщинки, а шрамы, старые и новые, превратили приветливое выражение лица в серьезное. И все же, разменяв третий десяток, он выглядел по-прежнему молодо: пережитые испытания почти не отразились на его внешности. Поэтому, заметив в волосах седую прядь, он удивился и счел ее неуместной. После недолгих размышлений он выбрал шелковый фрак сливового цвета и галстук из голландских кружев; завязывая галстук, он с удовольствием пропустил сквозь пальцы кружевные волны, наслаждаясь их легкостью. Стянув волосы лентой в тон фраку, он украсил башмаки блестящими серебряными пряжками. Не имея приглашения, он обязан был одеться с особой тщательностью, дабы сразу настроить хозяев в свою пользу. Повышенные заботы о внешности оправдывало и присутствие Лаборда: его друг слыл законодателем мод как в Париже, так и в Версале, и Николя не хотел заставлять его краснеть.

В десять часов он сел в экипаж. За то время, пока он занимался своим туалетом, кучер успел не только отдохнуть, но и поменять лошадь. Улица Шоссе д'Антен проходила неподалеку от театра Итальянской комедии, где в свое время он проводил расследование. Квартал к югу от Монмартрского холма, где расположился замок Поршерон, до сих пор не обрел городской облик. Застройка Шоссе д'Антен шла только на участках, пущенных в продажу религиозными орденами, владельцами значительной части тамошней земли. Вокруг редких домов еще простирались сады и болота, однако все больше состоятельных людей приобретали здесь участки для строительства роскошных особняков.

Он проблуждал довольно долго, прежде чем увидел скопление экипажей и лакеев с факелами. Посреди фруктового сада стоял длинный дощатый павильон, расписанный объемным архитектурным декором, создававшим иллюзию роскошной постройки. К строению вела насыпная дорога. Под портиком, раскрашенным в античном стиле, чернокожие лакеи факелами освещали гостям вход. Молчаливая толпа, удерживаемая слугами на приличном расстоянии, созерцала демонстрацию роскоши. Выйдя из экипажа, Николя подошел поближе. Дворецкий, забиравший у гостей приглашения, перевязанные золотисто-коричневой ленточкой, подозрительно покосился на него. Не желая ссылаться на свою должность, Николя спросил, здесь ли господин де Лаборд. Вопрос, прозвучавший из уст красивого мужчины в элегантном платье, неожиданно стал сезамом: комиссара мгновенно пропустили. Внутри павильон оказался разделенным на несколько помещений, богато обставленных и украшенных цветами. В центре находился просторный зал приемов, двери которого выходили в сад, позволяя гостям насладиться теплом июньской ночи. Столы ломились от изысканных закусок, тут же высились пирамиды из фруктов. Армия слуг, сидя на корточках перед ящиками с прохладительным, открывала бутылки с шампанским и красным бургундским вином и раздавала толпившимся вокруг гостям стаканы и бокалы на тонких ножках. Посреди шумной толпы Николя не сразу заметил группу мужчин, почтительно толпившихся вокруг божества в полупрозрачном шелковом платье, усыпанном звездами. Он узнал Гимар; рядом с ней стоял Лаборд и на правах хозяина дома принимал приветствия. Заметив Николя, он радостно воскликнул:

— Дорогой Николя, я не сплю? Мадлен не предупредила меня о вашем приходе. Какой приятный сюрприз!

— Увы, мой дорогой, меня нет в числе приглашенных, и только моя честная физиономия и ваше имя позволили мне войти. Я разыскиваю человека, которого мне непременно надо допросить. Вы его, разумеется, знаете. Это и писатель, и печатник, и неутомимый странник, и еще много чего другого.

— Это может быть только он! Ретиф де ла Бретон. Его пригласили, чтобы придать перчику сегодняшнему вечеру. Он чрезвычайно красноречив и оригинален, хотя по его виду и не скажешь.

Пытаясь скрыть раздражение под елейной улыбкой, танцовщица приблизилась к Лаборду:

— Друг мой, вы совсем обо мне забыли.

Приветствуя Николя, она произнесла:

— Добрый вечер, сударь. Это из-за вас мною пренебрегли?

— Дорогая, разреши представить тебе Николя Ле Флока, правую руку господина де Сартина. Король от него без ума.

— Можете не продолжать, сударь! Я прекрасно знаю господина Ле Флока, ибо много о нем наслышана. Недавно маршал Субиз…

Лаборд скорчил рожу.

— …знавший его отца, маркиза де Ранрея, отзывался о нем крайне одобрительно. Говорят, покойная маркиза де Помпадур была ему весьма обязана, ибо он оказал ей, поистине, неоценимые услуги.

Николя поклонился,

— Сударыня, вы преувеличиваете.

— Я его пригласил, — заявил Лаборд. — Такими людьми не следует пренебрегать.

— Жаль, что я сама этого не сделала; тем не менее, сударь, я очень рада вас видеть.

— Благодарю вас, мадемуазель. Осмелюсь признаться, что давно уже являюсь восторженным поклонником вашего таланта. Ваше очарование, как на сцене, так и вне ее, а также ваша безупречная игра, совершенно неподражаемы.

Одарив его улыбкой, она протянула ему обе руки, и он почтительно поцеловал их. Взглядом поблагодарив его, Лаборд попросил его извинить и последовал за божеством.

Время летело быстро; Николя переходил от одной группы к другой, слушал свежие сплетни и раскланивался с приглашенными знаменитостями. На нем попыталась повиснуть какая-то девица, младшая товарка Гимар. Без излишней скромности она сообщила ему, что ищет себе покровителя, разумеется, богатого, но хотелось бы еще и молодого, и с приятной внешностью. Николя был вынужден разочаровать ее. Он старался держаться поближе к гостиной, дверь которой выходила в прихожую. Около половины одиннадцатого он заметил субъекта, вполне соответствовавшего образу господина Николя, обрисованному ему ранее. Сгорбившись, субъект бочком проковылял в гостиную, свидетельствуя, что он не принадлежит к завсегдатаям такого рода званых вечеров. Тощий, однако с солидным брюшком, с вытянутым лицом, украшенным крючковатым носом, и живыми глазами, сверкавшими из-под густых бровей, придававших ему неприветливый вид, он являлся обладателем густой седеющей бороды, нисколько не вязавшейся с его яркими алыми губами. Цвет одежды, средний между серым и черным, позволял ему выглядеть если не шикарно, то хотя бы опрятно. Встреть Николя его на улице, он бы решил, что перед ним мастер с мануфактуры Сент-Антуанского предместья. Когда Николя преградил субъекту дорогу, тот испуганно отступил.

— Сударь, не надо скандала, — начал оправдываться он. — Я заплачу, только позже. Всегда можно найти способ договориться….

— Речь не об этом. Вы господин Николя Ретиф де ля Бретон? Я комиссар полиции Шатле, и я прошу вас, сударь, уделить мне внимание, ибо я полагаю необходимым побеседовать с вами.

Вздохнув с облегчением, Ретиф успокоился, услышав, с кем имеет дело. Взяв Николя под руку, он повел его к двум позолоченным креслам-бержер, обитым серым, расшитым золотом шелком.

— Вы же знаете, я ни в чем не могу отказать полиции.

— Нам это известно. Именно поэтому мы ожидаем от вас откровенности. Сегодня утром, когда инспектор Бурдо увидел вас возле лавки меховщика на улице Сент-Оноре, вы необъяснимым образом испарились. Поведение весьма странное, и потому мы ждем от вас объяснений.

— Могу я быть с вами совершенно откровенным?

— Я вам не только это дозволяю, но и настоятельно рекомендую.

— Замечательно! Итак, начнем. Вы знаете, я всегда питаю особое расположение к женщинам.

Лицо его приняло мечтательное выражение, словно он разговаривал сам с собой.

— Что может быть прекраснее изящной женской ножки в туфельке без задника? Да, да, именно в туфельке без задника! У нее были очень красивые ножки, и вдобавок она легко согласилась пойти со мной. И я стал караулить возле дома, чтобы еще раз увидеть ее ножки. Вот и все, сударь. Больше мне нечего сказать.

— Предположим. Однако о ком вы говорите?

— Ну, разумеется, о жене меховщика, о госпоже Гален. Она не хотела называть свое имя. Но я пошел за ней и сам все выяснил. Впрочем, когда мы встретились, я не стал скрывать, что следил за ней.

— Итак, вы признаете, что поддерживали отношения с этой женщиной?

— Разумеется, сударь. Я не поддерживал, я поддерживаю, продолжаю поддерживать. Во всех смыслах этого слова. По крайней мере, в течение нескольких последних месяцев. Правда, не так давно из-за болезни мне пришлось временно отказаться от посещения театра удовольствий. Впрочем, не я один имею с ней отношения.

— Вы хотите сказать, сударь, что оплачивали… услуги мадам Гален?

— Господин комиссар, не мне учить вас жизни.

— И как вы считаете, она… жертвовала собой ради удовольствия или ради выгоды?

— Ну, разумеется, ради выгоды! Точнее, ради стремления собрать деньги для своей маленькой дочери, ибо супруг, по ее мнению, стремительно катился к банкротству. Когда она рассказывала мне об этом, она заливалась слезами. Я многого не требовал, она прощала мне мои маленькие странности. Впрочем, я был у нее не один, так что она вполне успешно пополняла свою кубышку. Ах, настоящий ангел! Какая преданность! Какая самоотверженность!

Николя не был готов к подобным признаниям.

— Постарайтесь как можно точнее ответить на мой вопрос, это очень важно, — произнес он, помолчав. — Где вы были в вечер катастрофы на площади Людовика XV?

— С ней, в моем убогом жилище в коллегиале Прель. Мы пообедали за общим столом, а потом отправились ко мне. Потом… она заснула и ушла от меня очень поздно. Точнее, очень рано. В общем, на следующее утро.

— Как долго вы пробыли вместе?

— С восемнадцати часов тридцати минут до половины четвертого утра.

— И последний вопрос, сударь. Не похоже, чтобы у вас имелся бездонный кошелек. Каким образом вам удается «помогать» этой женщине?

— Я беден исключительно из-за женщин! Я все трачу на удовольствия, сударь! Вот в чем вопрос!

Внезапно раздались приветственные крики, прервавшие их беседу. Последовав за толпой гостей, они пришли в зал приемов. Там, на столе, сняв фрак и оставшись в одной рубашке, стоял Лаборд, и, держа в руке бокал, читал собственного сочинения стих, посвященный Гимар.

Сказал Эзоп,

Что лук с всегда натянутой стрелою

Сломается, коль ты его заденешь невзначай рукою.

А потому, друзья мои, дадим ему покою.

Не хмурьтесь, о, прелестницы мои,

Ибо не только я, но и все мы

Докажем вам, как с тетивой тугою,

Мы после отдыха резвее во сто крат,

И каждый, цель завидя, несказанно рад,

Ослабив тетиву, стрелу вонзать подряд

Раз сто, и, отдохнувши, вновь разить сто крат.

Раздался гром аплодисментов, и праздник грянул с новой силой, принимая тут и там все более непристойный оборот.

— Смотрите, — произнес Ретиф, указывая на гостей, — смотрите, господин комиссар, вот что правит миром. Могу я теперь поволочиться вон за той красоткой?

— Вы свободны, сударь. Идите и развлекайтесь вволю.

Николя едва ли ни бегом покинул павильон. На улице народ по-прежнему пожирал глазами праздник. Усталость навела его на печальные размышления. Все шло к тому, что потомки станут клеймить его несчастную эпоху, когда любое искреннее чувство встречали с презрением, добродетели попирали ногами, достоинство с легкостью приносили в жертву, а положением торговали ради удовлетворения низменных страстей. Лучшие умы были готовы запятнать репутацию, лишь бы выиграть гонку за развлечениями. Он с тоской подумал, что пример подают сверху, А впрочем, кто он такой, чтобы судить и своих друзей, и других людей? Сам он далеко не безупречен, ибо охотно идет в объятия девицы легкого поведения, вступившей на поприще сводни, где она, без сомнения, скоро займет место Полетты. Так на каком же основании он позволяет себе бросать камень в заблуждающееся человечество?

Загрузка...