Про тех, кто в пути

1.

— Дальше всё было, как было, — Анатолий Ефимович вздохнул. Мартин Киршхоф почти точно скопировал его вздох. — Я ушёл в отряд. Оставаться тут мне было нельзя, немцы потом вели расследование, носами землю рыли... Воевал в партизанах, потом работал на заводе, потом прорвался в авиацию, правда — в гражданскую...У Мартина своя история...

— Да, — кивнул немец. — Меня допрашивали, но я был в таком состоянии, что... — он развёл руками. — Потом я обслуживал зенитки в своём городе, был ранен во время налёта американцев. Записался в фольксштурм, оборонял Бреслау против ваших. Чудом не погиб и не попал в плен. Короче, столько всего было, что эти, здешние события я вычеркнул из памяти, как страшный сон. Стал инженером, в шестьдесят...

— Шестьдесят пятом, — ворчливо подсказал Анатолий Ефимович.

— Да, в шестьдесят пятом поехал в СССР налаживать производство на одном новом заводе в Норильске.

— И долго ходил вокруг меня, приглядываясь, — усмехнулся мой дед.

— И я-то понять не мог, откуда я его знаю?! Я тогда уже не летал сам, отрядом командовал... Думаю — чего эта немчура на меня пялится?! А потом вдруг раз — и узнал...

Честно? Я слушал, открыв рот. Широко открыв. Не потому, что так уж нуждался в рассказе на тему «как всё началось» — во всяком случае, пока что я не услышал ничего, что могло бы нам помочь.

Тут дело было в другом. Мне даже трудно оказалось воспринять, что вся эта история происходила тогда с двумя стариками, сидящими передо мной. Что они были мальчишками. Что один носил форму гитлерюгенда и прилетел сюда к отцу, а второй был партизанским разведчиком.

Я просто не мог — понимаете, не мог, воображения не хватало! — представить себе то время в полном объёме. Но, когда они перешли на более поздние воспоминания, я встрепенулся и вклинился:

— Извините... подождите, я хотел спросить...

— Понятно, — буркнул дед.— Ладно. Слушай. Потом я вернулся домой. Оказалось, что ничего не кончилось. Аэродром рос. Я жил рядом с ним. И боялся. Я просто боялся. Тот, детский страх так глубоко сидел во мне, что я не желал больше иметь с этим дела.

Отвернулся и не смотрел, понимаешь, Женя? В конце концов, я столько в жизни сделал для людей, я никогда не был трусом, что считал себя вправе отдохнуть. Не участвовать. Вообще ни в чём.

Я кивнул. Герр Киршхоф что-то проворчал, потом признался:

— А я вообще заставил себя про это забыть. Перед глазами ничего не маячило, и я почти по-настоящему забыл. Люди, бывавшие на фронте, сходят с ума по-разному. Один парень — ну, старик, — он улыбнулся, — старше меня на пять лет, потерял руку в Нормандии в сорок четвёртом.

И после войны почти сорок лет ездил по тем местам — искал её, потому что она жутко болела. Был уверен, что её надо похоронить — и всё кончится. И никакие слова о фантомных болях не воспринимал.

— Нашёл? — тупо спросил я, представив эту жуткую картинку.

Немец покачал головой. Дед опять заговорил:

— Но потом я увидел... — он потёр лоб. — Этих ребят увидел. Они ведь приходили ко мне, говорили. Показывали кое-какие записи, бумаги, фотографии. Я наорал на них, разогнал. А потом подумал, что они намного смелей меня. Тогда я решил кончать с этой историей. И написал Мартину.

Тебя я не собирался трогать, клянусь, — он перекрестился, Киршхофф фыркнул. — Просто так совпало. И я решил, что это закономерность. Мы старые с Мартином. Мы можем просто не справиться. А те ребята нам теперь не поверят.

— Поверили бы, — сказал я. — Они меня просили с тобой поговорить...

— Ты их позови, — попросил дед. — Позови, надо всем вместе поговорить, что теперь. Что-нибудь придумаем...

...Мы сидели за столом в дедовом доме. Дед и герр Киршхофф — по одну сторону. Лидка, Петька, Тон и Колька — по другую. Я устроился у стены, чувствуя себя кем-то вроде дипломата. Часы показывали полтретьего ночи. Герр Киршхофф пил пиво. Петька пил пиво. Тон брякал струной на гитаре.

Колька неожиданно смущённо прятал за скатертью пыльные ноги. Лидка булькала ложечкой в стакане. Дед курил. Я держал на коленях альбом — как доказательство серьёзности происходящего. Спать не хотелось никому. Но и разговаривать толком никто не начинал — не знали, с чего начать-то?

В какой-то степени я понимал деда, почему он ещё разогнал ребят тогда. Между ними лежала пропасть. Офигенно глубокая и широкая. И я мог помочь навести через неё мосты. Только я.

Однако, едва я проникся этой гордой мыслью, как Лидка, решительно отложив ложечку, высадила чай залпом и встала. Наверное, неосознанно, как на трибуне. Но на неё посмотрели все. Причём так, словно то, что скажет она, и будет истиной в последней инстанции.

От этих взглядов — я видел! — Лидка сильно смутилась и мгновенно растеряла запал. Но она была и правда необычной девчонкой. Она на миг опустила голову и, когда подняла её, то заговорила — чуть хрипловато, каким-то мальчишеским голосом. Наверное, так ей было легче.

— Теперь вы нас, наверное, не погоните. Я хотела сказать, что всегда можно уехать, конечно. Но, по-моему, вы решили бороться. Но вы старый. А мы многого не знаем. Если мы как бы... объединим усилия, то у нас может получиться. Больше нам надеяться не на кого.

Все так боятся, что скорей сами себе перережут горло, лишь бы не соглашаться, что у нас есть в городе... то, что есть. Лишь бы просто не признаваться.

Петька смотрел на неё с обожанием. И я ощутил сильный укол недовольства и желание немедленно сделать что-то такое, от чего Лидка так же станет смотреть на меня, как он сейчас — на неё.

— Эти... твари, которые приходят с аэродрома, они смертны, — продолжала Лидка. — Их можно убить, при знании дела — даже довольно легко.

— Это бессмысленно, — подал голос Тон, трогая струны. — Мы сто раз это обсуждали, это бессмысленно.

— Бессмысленно, — согласился мой дед и выпустил клуб приятно пахнущего табачного дыма. — Дело даже не в них, а в том, что их извергает. — Мы должны что-то придумать с аэродромом.

— Это тоже не очень новая мысль, — Тон достал из-за ремня шортов толстую тетрадку в чёрном переплёте. Молча положил её на стол. Я встал, старики нагнулись — мы видели эту тетрадь впервые.

На обложке алели прорезанные лезвием до бумажной основы и раскрашенные фломастером буквы:

КОМАНДА ОЧИСТКИ.

ДНЕВНИК. ТОМ 5.

— Смотрите, — Тон открыл тетрадь, полистал её. — Вот. Читаю. Запись последняя, от 30 апреля 1973 года...

«Первое Мая на носу. Или это будет первое Первое Мая без страха в нашем городе — или... Впрочем, не стоит про это думать. Мы всё рассчитали. Почти уверены, что ворота, через которые ОНИ ползут в наш мир, найдены. Нитроглицерина нам хватит. Тряхнёт так, что ничего не останется. А после этого гори всё огнём. Сейчас мы уходим. Все вместе. Младшие тоже не захотели остаться. Ну, что ж. На случай, если у нас всё-таки не получится — прощайте, товарищи. Мы сделали всё, что могли».

Тон закрыл тетрадь.

— Вот так. Это всё.

Мы помолчали. Герр Киршхофф спросил:

— Их было много?

— Одиннадцать человек, — ответила Лидка. — У нас есть фотки.

— Мы памятник сделали, — сказал Колька и покраснел, потому что все на него посмотрели. Но продолжал: — Фотки перевели на металл и там, в одном месте, привинтили. Они же хотели всех спасти.

— У них не получилось, — Тон покачал головой. — И карта этого места, где они рассчитывали найти выход, к нам не попала. Предположительно это одно из трёх мест: взлётная полоса возле причальной мачты дирижаблей...

— Какой причальной мачты? — подал голос герр Киршхофф удивлённо. — На базе не было такой...

— Это откуда-то ещё выбросило, — пояснил Лидка.

— ...пруд N 3 и старые ангары, — невозмутимо закончил Тон. Он, кстати, тоже сидел босой, но вёл себя так, как будто делал доклад в ООН и носил безупречный костюм. — Около пруда мы нашли следы нехилого взрыва и... — он осекся.

Петька дополнил:

— Костные фрагменты, как ты говорил. Остатки одежды, ещё кое-что.

— Значит, они всё-таки взорвали нитроглицерин? — спросил я.

Тон пожал плечами:

— Взорвали, сам взорвался, на нужном месте или нет — но у них ничего не получилось. Хотя направление было правильное. Всё дело в том, чтобы закрыть выход.

— Да, — кивнул герр Киршхофф. — Доктор Хельмитц так и говорил: «Мы в любой момент можем закрыть выход».

— Вот об этом и разговор, — Лидка посмотрела на него. — Как вы думаете, он трепался... врал, или правда они могли это сделать?

— «Анэнэрбе» была очень загадочной организацией, — покачал головой немец. — Думаю, что они и правда могли. Но не успели. И это была не какая-то магия или что-то такое. Нечто чисто техническое. Но мы этого никогда не узнаем. Хотя это «нечто» скорее всего до сих пор на аэродроме.

— В том-то всё и дело, что можем узнать, — Лидка коротко усмехнулась. И в ответ на взгляды всех остальных (кажется, и свои такого не ожидали!) пояснила: — Можем. Мы с ребятами давно искали Торговца. Он может открыть дверь в любой мир.

— Чёрт побери! — дед встал, прошёлся по комнате. — Чёрт побери, так это правда — миров много?

— Бессчётное количество, — кивнула Лидка. — Но, что важнее — не только в любой мир. В любое время. Мы собирались это использовать, чтобы как-то помешать... в самый начальный момент помешать немцам. Если надо — с боем. У нас есть оружие.

— Чёрт побери! — повторил дед. А герр Киршхофф посмотрел на Лидку с уважением и сказал:

— Вы очень смелы, фроляйн. Но вы знаете, что такое — помешать спецгруппе гестапо? Это не глупые рейнджеры из глупых голливудских фильмов.

— Это уже не важно, — Лидка покачала головой. — Я только здесь подумала. Мы можем узнать, что было за средство. И использовать его уже в нашем времени, понимаете?! Найти — и использовать! В сущности, это наш единственный шанс. Я не знаю, что вы собирались делать... — она кивнула старикам, — но мы больше ни до чего не додумаемся, это совершенно ясно.

— Дело за малым, — сказал Петька. — Найти магазин. А он появляется... — и Петька издал некрасивый звук губами. Я ударил кулаком по альбому:

— Если бы я знал!!! Чёрт, чёрт, чёрт, если бы я знал!!!

— То, что он появился — обнадёживает, — вдруг сказал Тон. — Из записей ясно, что появлений бывает несколько. В разных местах, но несколько. Надо просто искать. Ни на что не отвлекаясь.

— Завтра тогда и начнём, — сказал дед решительно. А немец спохватился:

— О, а вас не хватятся дома?

Все четверо переглянулись. И Лидка сказала:

— Если и хватятся — то искать не станут. Бесполезно же.

2.

День был преотвратный. Бессолнечный, но в то же время жаркий, душный. Походишь полчаса — и в ушах начинала мерно стучать густая кровь. Я думал, что только у меня, но, пару раз встретив остальных поисковиков, понял, что и им не лучше. Казалось, что Любичи варятся в котле, прихлопнутые сверху серой крышкой.

Мы сперва хотели искать попарно, но потом разделились поодиночке, решив, что так будет быстрее, а в случае чего и вдвоём не отобьёшься. Но никакого «случая» не наблюдалось пока.

Мне пару раз казалось, что вот-вот, вот сейчас!.. Но — как будто рыбка срывалась с крючка. Я почти физически ощущал этот момент, не успевал «подсечь». Самое главное, никто из нас не знал, какие всё-таки условия нужны для того, чтобы добраться до Торговца.

Одиночество? Особый психический настрой? Температура, влажность, давление? Лично я просто-напросто шёл, куда глаза глядят, стараясь забираться в максимально заброшенные места поближе к аэродрому.

По-моему, и остальные действовали так же. По крайней мере, за четыре часа скитаний я встречал всех их не по одному разу. Мы расходились, как будто не узнавали друг друга. Наверное, это было смешно...

К полудню я замотался до такой степени, что, увидев на лавочке у ограды очередного заброшенного дома Лидку, просто подсел к ней. Лидка ела мороженое и молча передала мне оставшуюся половину стаканчика. Сказала:

— Рискуем ничего не найти.

Конечно, мне надо было поддержать её, но я до такой степени был раздражён жарой, что почти огрызнулся:

— Да конечно не найдём, что и... — и почти подавился мороженым.

Честное слово, там только что ничего не было. Старинная арка, уводившая вглубь двора и заросшая бурьяном. И вдруг я увидел дверь, украшенную стеклянным многоцветьем витража. И вывеску над ней.

На чёрном ромбе с алым кантом алели звезда, молния и надпись:

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

«АНТИМИР»

Кстати: так себе ощущение. Только что ничего не было — и вдруг есть. Паршивое ощущение, честное слово; начинаешь сомневаться в собственном рассудке. Я толкнул Лидку, но она уже и сама смотрела в ту сторону. Не сговариваясь, мы вскочили и кинулись к двери...

...Колокольчики отзвонили свою несложную мелодию. Запыхаввшись, словно бежали мы не двадцать метров через улицу, а марафон, мы стояли на пороге магазина. На этот раз таинственный хозяин стоял прямо посреди комнаты. Он улыбался:

— Дважды подарков я не делаю, — сообщил он. — Хороший альбом?

— Отличный, — я сошёл по выбитым ступеням. Лидка следовала за мной. — Нам нужно попасть в лето сорок второго. В Любичи. Вы можете помочь?

Он шевельнул бровями, как при первой нашей встрече. И уже без улыбки сказал:

— Время-пространство — не трасса для игры в охоту на лис. Если вы не собираетесь делать покупки, то...

И тут я увидел в руке у Лидки пистолет. Это был маленький «вальтер» — не тот, какой обычно показывают в кино, а другой, меньше калибром и легче, их часто носили лётчики.

Герр Киршхофф говорил, что у его отца был похожий, но не «вальтер», а «маузер» — тоже небольшой, не как привычные длинноствольные... о чём я вообще?! Лицо Лидки было каменным, только в прорезях этой маски горел огонь:

— Послушайте, вы, — сказала она. — У меня погиб отец. Погибли ещё сотни людей. Если вы удобно устроились в этом логове, это не значит, что вы можете на всех плевать. Если вы не согласитесь нам помочь, я вас застрелю. Можете быть уверены, что я так сделаю.

Торговец с интересом склонил голову. И спросил — почти соболезнующее:

— И ты думаешь, девочка, что до тебя никто не пытался добиться от меня услуг таким образом? Наивно. Извиняет тебя только возраст. А говорю я с вами лишь потому, что это нелегко — найти меня второй раз, если я не звал посетителя заходить.

И он посмотрел на меня. Как-то так посмотрел... В общем, я положил руку на запястье Лидки и сказал:

— Убери... — а потом обернулся к Торговцу.

Я был уверен — хоть убейте! — что при желании он легко может вышвырнуть нас обоих отсюда. Вместе с нашими угрозами и оружием. И для этого ему и с места двигаться не придётся. Но раз до сих пор не вышвырнул — значит, оставалась какая-то надежда его убедить помочь.

— Вы хотите платы? — спросил я. — Мы заплатим. Сколько нужно?

— Восемьсот миллионов долларов, — серьёзно сказал он.

Скажи он «миллиард» — и я понял бы, что это шутка. Сразу. Но такая некруглая цифра заставила меня пошатнуться. Торговец даже без намёка на улыбку сказал:

— Мне не нужны деньги. И я не туристическое бюро. И не комитет помощи.

— Тогда почему вы нас не выгоните? — вдруг спросила убравшая оружие Лидка.

Торговец с лёгким недоумением на неё посмотрел, словно это было загадкой для него самого. Пожал плечами под своим тряпьём. И сказал задумчиво:

— Не знаю... Может быть, мне просто любопытно. Приходят два человечка и, сами не зная, с чем связались, решительно требуют помочь. Я не устаю вам удивляться, люди.

— Вы не человек? — спросила Лидка.

Торговец снова повёл плечами:

— Ты можешь считать, как тебе удобнее.

— Подождите, — сказал я. — Постойте. Вы говорили, что вам любопытно. А разве вам не любопытно будет, кто победит? Помогите нам. И удовлетворите своё любопытство. Иначе ведь ничего не будет. Всё заранее просчитано. Мы погибнем. Аэродром будет расползаться. Вы же уже видели такое. А тут — новая ставка.

— Ты игрок? — спросил он.

И я ответил — сам не знаю, почему:

— Я солдат.

— Значит, ты игрок, — он вдруг улыбнулся. Не очень хорошей улыбкой, я вам скажу. — Но ты прав. Я помогу. Хотя бы ради того, чтобы посмотреть, сколько вы продержитесь. Вот.

И я понял, что мой левый нагрудный карман потяжелел. Лидка с любопытством вытянула шею. Я достал из кармана бляшку. Восьмиугольную, из серого металла. На ней белой эмалью был выложен четырёхконечный острый крест.

— Бери, — с пренебрежительно-щедрым жестом сказал Торговец. — Она поможет тебе попасть... да куда захочешь. Это легко. Только учти, — и он опять улыбнулся, нехорошо улыбнулся, — она выполнит любое твоё желание. Настоящее желание. Так что, не удивляйся.

Теперь уже я позволил себе усмехнуться — держа эту штучку на ладони и глядя Торговцу прямо в глаза. Знаем. Читали эту чушь. Вслух желаешь одного, думаешь о другом, на самом деле хочешь третьего... Психологическая заумь. Моё желание просто и ясно.

— Ну-ну, — Торговец явно понял мою усмешку. — Я вижу, что ты дума-ешь, мальчик. «Я сильный, я хорошо знаю себя, у меня всё получится!» Давай. Действуй. Едва ли я увижу тебя ещё раз. Едва ли тебя вообще хоть кто-то увидит после того, как ты уйдёшь.

— Не вам судить, — для самого себя неожиданно резко ответил я. — Если вы не человек — то не вам.

Торговец пренебрежительно отмахнулся. А следующее, что я понял — отправляться придётся мне. Именно мне. И только мне.

— А ты, как думал? — ласково ответил Торговец на мои мысли...

...Мы с Лидкой сидели на лавочке. У меня в руке была бляшка, перепачканная растаявшим мороженым.

3.

Дед и герр Киршхофф попали в больницу одновременно. Никто толком не знал, что случилось. Они, наверное, вообще погибли бы, если бы не Колька.

Это — что бы там ни было — произошло примерно в то время, когда мы с Лидкой гостили у Торговца. Колян пробегал примерно теми самыми местами, где я в первый раз обнаружил магазин Торговца. И увидел около кустов в самом её конце — почти там, где начиналась зона аэродрома — два человеческих тела.

Как я понимаю, большинство жителей этого города прошли бы мимо, ускорив шаг. Но Колян, хоть и с опаской, побежал туда и обнаружил наших стариков. Они лежали без сознания.

Оставить их Колян не мог, уйти — тоже, что делать — не знал, поэтому начал пронзительно орать. И снова счастье — на его крики отозвался Петька. Примчался с какой-то дубиной и ножом — спасать... Пока тот дежурил возле стариков, Колька пулей понёсся в больницу...

... — Ничего не могу сказать, — покачал головой пожилой врач. — Они оба в коме, причины которой непонятны... — он потёр нос и спросил: — Ты говоришь, один из них немецкий турист, а второй — Герой Советского Союза? У него есть родственники?

— Да я, я родственник!!! — заорал я. — Внук!

— Внук? — врач смерил меня взглядом. — Ты отдыхаешь тут, что ли? — я кивнул, а он прошептал что-то вроде: «Совсем люди с ума посходили...», а вслух сказал: — Вот что, мальчик. Дай телеграмму родителям и быстро уезжай. Помочь тут ничем нельзя... вернее, мы сделаем всё возможное, но от тебя это не зависит, и нечего тебе тут торчать...

— Да... ага, ладно... — я потихоньку пятился, и это было глупо. Врач посмотрел на меня, как-то грустно улыбнулся и повысил голос:

— Держите его!

Краем глаза я увидел, что сзади подходят два охранника — крепкие мужички. Очевидно, врач и в самом деле желал мне добра. Скорее всего, хотел, чтобы они проводили меня домой, а оттуда — на остановку. Но это менее всего входило в мои планы.

— Извините, — сказал я.

И с разбегу выскочил в открытое окно.

Как и во многих таких вот городках, больница в Любичах располагалась в старинном здании, и первый этаж был фактически вторым. Я не знал, куда прыгаю, но приземлился удачно.

Прыжком взял невысокий заборчик, успел увидеть, как следом за мной шарахнулись ждавшие в тени скверика ребята и полетел по улице, хотя за мной вроде бы никто не гнался...

... — Не бывает так, чтобы сразу у обоих какая-то кома, — Лидка, сидя на корточках, рылась в чём-то вроде маленького подвальчика.

Мальчишки стояли возле забранных решётками окон, держа в руках оружие. У Тона и Кольки это были самострелы, у Петьки — обрез и пистолет ТТ.

— Это всё аэродром. Первый ход за ним...

Я кивнул. Кто бы сомневался, что это аэродром. Мы и сами сейчас находились на аэродроме.

Ребята догнали меня аж возле речки. Коротко посовещавшись, мы все вместе решили, что мне домой к деду сейчас идти не стоит. И уж, тем более, не надо давать никуда телеграмму. Колька отправился за моими вещами с Петькой, а мы втроём пошли на то место, где жарили шашлык.

Место было завалено ровным слоем дохлых мышей-полёвок. Впечатление такое, что они сюда приходили и тут кончали самоубийством. Зрелище было не столько отвратительное, сколько тягостное. Я думал, у Лидки будет истерика, но она только скривилась и сказала:

— Блинннн... — так, словно у неё болел зуб.

Мы так и стояли около этого мышиного кладбища, стараясь на него не глядеть, прислушивались и довели себя ожиданием неприятностей до того, что едва не набросились на появившихся ребят. Петька присвистнул, а Колька вдруг побледнел, уронил мой рюкзак и сказал:

— Вот так вот... когда перед тем, как на нас тогда... мы тоже нашли, только там было много-много-много воробьёв...

— Беги домой, — неожиданно ласково сказал Петька, беря его за плечо. — Бабуле и деду скажешь... — но Колька замотал головой и стиснул кулаки. Подышал и сказал:

— Пошли скорей лучше. Сейчас ещё можно пройти. А без меня вы заблудитесь... пропадёте.

И мы пошли... Но теперь аэродром был не тот, что раньше, когда я тут блуждал. Тогда была просто тревога. Теперь... Ну, я не знаю, как объяснить. Мы словно бы проталкивались через какую-то бесконечную кишку — она сокращалась злобными судорогами, стараясь раздавить нас или вытолкнуть прочь.

У меня нет лучшего объяснения своим ощущениям. Я даже плохо помню, где мы шли и что было по сторонам. Что-то такое, на что смотреть не стоило. Колька вёл нас — я вспомнил, что говорила Лидка: он умеет находить тут тропки. Иногда оборачивался, я отчётливо видел его лицо — белое, всё в поту.

А потом он упал — так падают, когда долго давят на дверь изо всех сил и она вдруг распахивается. Петька бросился, поднял его. А я увидел, что мы стоим на краю зелёного пятачка, посреди которого замер металлический сарай под шиферной крышей.

Над приоткрытой дверью входа косо висела доска с остатками надписи: …ком... ...чистки

— Нам сюда, — сказала Лидка.

И пошла первой. Петька занёс Коляна. Мы с Тоном вошли последними, оглянувшись внимательно. Над сухим бурьяном неподвижно стояли пары багряных, цвета спёкшейся крови столбов. Столбы были живые, я это видел.

Солнца на небе не было. Серый полусвет лился отовсюду. Справа на горизонте поднимались маслянистые чёрные скалы, вокруг них что-то такое летало — что-то очень неприятное, скверное даже на вид. Тон запер дверь на засов.

Кольку тошнило. Лидка гладила его по спине, вытирала губы и просила потерпеть. Петька сидел рядом на корточках. Я отвёл глаза.

Ангар был большим и довольно ухоженным. Тут стояли даже столы и шкафы, даже большой сейф, тоже, как шкаф. На половине высоты шла галерея, к ней вела металлическая лесенка.

— Мы отсюда не выйдем просто так, — сказал Тон, снимая из-за спины гитару. Петька пружинисто встал:

— Будем драться здесь, пока... — он посмотрел на меня: — Ты можешь отсюда уйти?

Я пожал плечами. Что я вообще знал? Может, Торговец вообще пошутил так — и это обычная бляшка?

— Ему надо переодеться, — Лидка помогла Кольке устроиться на диванчике в углу. — И вообще.

Ну, вот так и получилось, что в своём снаряжении я участия не принимал. Просто делал то, что говорили — переоделся в камуфляж, кроссовки.

Нацепил пояс с большой фляжкой и сумкой, в которой были какие-то консервы. Даже свою финку на пояс повесил не сам. Я только идиотски думал: а дальше-то что, я же не знаю, как!

— Держи, — Петька протянул мне две замшевых потёртых кобуры. Там оказались «вальтеры» — настоящие, в смысле — как в кино. — Умеешь пользоваться? — я кивнул. — Там только по одной обойме. Зато пули специальные.

Я опять кивнул, поудобней нацепил эти кобуры на пояс. И остался стоять — честное слово, как идиот. Остальные глазели на меня и ждали, только Тон напевал:

Я

Весь

Скрученный нерв,

Глотка,

Бикфордов шнур,

Который рвётся от натиска сфер —

Тех, что я развернул!

Я поэт заходящего дня,

Слишком многого не люблю!

Если ты, Судьба, оскорбишь меня —

Я просто тебя убью!

— Ребята... — решился я. — Я не знаю, как...

И всё исчезло.

4.

Я стоял посреди степи. Ну, вообще-то это мягко сказано. У меня закружилась голова, когда я посмотрел туда-сюда. Ни единой возвышенности! Вообще ничего не разнообразило ландшафт, насколько глаз хватало.

На все триста шестьдесят градусов компасного круга не было ничего, кроме совершенно ровной поверхности, на которой волнами (а ветра не было) колыхался ковыль.

Высокий — по пояс мне — но редкий и сухой, серо-жёлтый. От него пахло тонкой пылью. При каждом движении она повисала в воздухе облачком.

И надо всем этим раскинулось такое же однообразное и бесконечное белое небо, украшенное расплывчатым и раскалённым пятном солнца где-то в углу.

В каком углу — я не мог понять, потому что стрелка компаса отправилась в весёлое путешествие по кругу — неспешно и с чувством собственного достоинства, наплевав на север, юг и прочие предрассудки.

Впрочем, несмотря на это, окружающее не напоминало логово нечисти. Хотя жарко тут было — как в пекле, если предположить, что все те твари обитают именно там.

Я посвистел — низачем, просто так. Глянул ещё и на часы — просто чтобы порадоваться. Было чему — секундная не шла, минутная шла со скоростью секундной, часовая — чуть медленней, но наоборот, ка-лендарь показывал 31 февраля.

Я посмотрел на него подольше в надежде, что он покажет ещё что-нибудь интересное, но календарь и это вполне устраивало.

— Ну что ж, — сказал я в степь, — знал, на что шёл. И зашагал вперёд, если так можно сказать.

Ковыль не мешал идти, но пыль с него скоро осела на одежде и на теле плотным слоем, который вместе с потом быстро превращался в грязь. Солнце пекло, как я теперь понял, совершенно не по-человечески, со страшной силой — мне казалось, что я ощущаю солнечные лучи, и я всерьёз забеспокоился о радиации.

В принципе, конечно, солнце-то везде должно быть одно... но что если тут разрушен озоновый слой? Хотя — как ни старайся, не спрячешься же, значит — надо просто шагать и поменьше думать о неприятностях. Их и так хватает.

У меня не получалось понять, сколько времени я иду, хотя я обычно время чувствую неплохо. Солнце перемещалось по небу — судя по его движению, я шагал уже часа три. Вокруг ничего не менялось и я не устал, только испёкся. Я бы разделся, но это значило сгореть, и серьёзно.

А вот кроссовки я снял, затолкал в них носки и привязал всё это за шнурки к поясу — ни ржавых консервных банок, ни битых бутылок тут не было, поэтому босиком шагать оказалось удобно и хоть немного попрохладнее.

Пейзаж не менялся. Даже ковыль мне примять не удавалось — пару раз оглянувшись, я увидел, что сзади точно такая же невысокая стена, и всё. Хотелось пить, я пару раз примеривался к фляжке, но запрещал себе её трогать. Мне вдруг подумалось: а что, если до воды километров двести?

И вот тогда мне стало страшно. Не до икоты или судорог — но зато этот страх оказался неотвязным и постепенно занял все мои мысли. Двести, триста? Или больше километров? Я повернул вправо — зачем, сам не знаю, я и так подлаживал шаг под отсутствие ориентиров, а тут вдруг показалось, что иду по кругу.

Ерунда, конечно... Но в степи не было ни насекомых, ни птиц, ни ящериц — ни-ко-го. Это тоже наводило на печальные мысли.

— Да ты не струсил ли, Евгений? — вслух спросил я. Немного помогло. А через секунду мне послышался... звук идущего поезда.

Я завертел головой. Ковыль ковылём, но не мог же он — даже будь он ещё выше — спрятать состав?! А между тем, поезд совершенно отчётливо просвистел где-то совсем рядом — жаркий, стучащий по стыкам рельсов, посвистывающий воздухом... вот только ковыль не шелохнулся, и воздушной волны я не ощутил.

Я достал пистолеты. Ну их к чёрту с такими шутками, знаем мы эту фигниссию. Дальше я шагал, взведя оба «вальтера» и держа их в руках. От волнения даже пить расхотелось, хотя во рту пересохло ещё больше.

Попробовал считать шаги — и сбился на полусотне. Начал снова — и опять сбился. Начать в третий раз я не успел — ковыль отступил, и я увидел железную дорогу.

Это была одна-единственная ветка. Рельсы, бетонные шпалы, подсыпка. Пять шагов с этой стороны, пять шагов с той — ковыля нет, дальше — опять серо-жёлтая стена.

Я наступил на шпалу — она была горячая — и встал посредине. Посмотрел влево-вправо. Дорога таяла в горячем колебании воздуха. Солнце сползло к горизонту как раз в одном из концов этой щели.

Странно, оно должно было в принципе сесть у меня за спиной, если только я шёл относительно прямо... Ладно, скоро начнёт темнеть.

Я поправил свою амуницию и пошёл в закат — по обсыпке с правой стороны, благо, камни не были острыми...

...Солнце садилось и никак не могло сесть. Ну, правда, это напоминало обычный летний закат — бесконечный. Вообще-то я должен был устать, но особой усталости не чувствовал и прислушивался тщательно — не идёт ли снова поезд. Поезд не шёл.

Прохладней сверху стало, но земля начала щедро отдавать жар в воздух, и мне начало казаться, что я иду по пояс в тёплой воде. Ноги гудели — не устало, а просто гудели, и я решил, что так и так пора устраиваться.

И вот именно когда я это решил — впереди появился огонь костра.

Что костра — стопроцентно, только у живого огня может быть такой свет. Я остановился и облизнул губы. Неясно было, сколько до него, до этого огонька. Ещё менее ясно — кто там около него сидит. Приятно, что тут есть другие люди, конечно... если это люди. Да и люди бывают разные.

Я прикинул в руках пистолеты. Подумал пару секунд. И пошёл на огонь.

Конечно, он оказался далеко. Так всегда бывает с огнём в темноте — а уже здорово стемнело. Долго я шёл... а может — и нет, не знаю, пока не увидел платформу.

Это была самая обычная платформа — несколько железобетонных плит, положенные на стояки, с лестницами по обеим торцам. За платформой прямо в ковыле стояли остатки какого-то дома — очевидно, его фрагменты и служили топливом. Костёр горел прямо на бетоне, а у огня, подстроив под спину солидное бревно, сидел по-турецки мальчишка моих лет.

Он был босой — пыльные берцы сушились в сторонке, широко расшнурованные. Джинсовую куртку парень подстелил под себя, майка лежала на плечах внаброс, белёсые джинсы — закатаны до колен.

И он смотрел на меня, держа правую руку на перекинутом через бревно ремне. А на ремне я сразу увидел чехол ножа — и расстёгнутую кобуру револьвера.

Мальчишка держал его за рукоятку. В русых волосах золотились искры, а выражения лица и его черт точно я не мог понять. Но зубы поблёскивали. Улыбается? Или скалится? Я остановился на грани света и темноты, напружинившись для прыжка в сторону, и сказал:

— Можем начать палить друг в друга. У меня два пистолета. Но надо ли? Не в комп гоняем.

— Я не стреляю в людей, — отозвался он. — Ты русский? — но руку не убирал.

— Русский, — я решился. Держа пистолеты опущенными, вспрыгнул на платформу и подошёл ближе.

Мальчишка и правда улыбался, не сводя с меня глаз. Чувствуя себя довольно глупо, я покрутил пистолетами и, убрав их в кобуры, увидел, как он отпустил рукоять револьвера. Глядя на меня снизу вверх, сказал:

— Это может и не помочь. Не здесь, а вообще... — и покрутил рукой.

— Смотря какие пули, — я присел на бревно и ощутил кайф, только теперь поняв, что устал-таки. — Не пойму, что это за место?

— Место, — неопределённо сказал мальчишка. Он был чем-то похож на меня — немного внешностью, но ещё больше — чем-то другим. И я неожиданно понял, чем.

Мудрёный пример, но вот. Представьте себе вестерн. Кино. Встретились где-нибудь в салуне двое «хороших» ковбоев. Они друг друга не знают вообще, и говорить им в общем-то не о чем. У каждого своё важное дело. Но каким-то чувством, подсознанием, что ли, они понимают: это настоящий парень.

И ещё не зная друг друга — начинают уважать. Через час-другой они разъедутся в стороны и больше никогда не увидятся. А пока, перебросившись парой слов, с чувством собственного достоинства ставят друг другу выпивку и сидят, многозначительно молчат под какой-нибудь рэгтайм на пианино.

Загнул, да? Но я именно так себя и ощущал. И, кажется, этот парень — тоже. Во всяком случае, он спросил:

— Есть хочешь?

— Пить, — вспомнил я и отстегнул флягу с пояса. Задумчиво посмотрел на неё. Парень засмеялся:

— Пей, тут есть настоящая вода... Вон там, за развалинами — родник.

Я благодарно кивнул и начал глотать тепловатую воду, пока не опустошил фляжку. Отдышавшись, я спросил:

— Тебя как зовут?

— В смысле — как меня зовут или как моё имя? — уточнил он.

Я хмыкнул:

— Ладно. Знаем мы эти фокусы... Я не колдун и не чародей.

— А ты в них веришь? — мальчишка начал раскладывать на бревне сухари, банку консервов, ещё что-то. Я тоже полез за припасами, потом признался:

— Раньше не верил. Теперь верю.

— Олег, — он протянул загорелую, исцарапанную руку.

— Женька, — я пожал её. — Ты тоже из России? Или... откуда?

— Из России... — протянул он, доставая раскладной нож — большой, тяжёлый. — У вас кто президент?

— Путин, — удивился я.

— А Великая Отечественная была?

— Была... Я из Александровска.

— А я из Марфинки, это деревня такая в Фирсановском районе на Тамбовщине...

— А, Фирсанов я знаю, там авиагражданка, — вспомнил я и поморщился: вот чёрт, ну и каникулы с отдыхом от воспоминаний — куда не ткни, везде авиация...

— Точно, — он взял у меня банку с паштетом, внимательно осмотрел. — Да, мы, похоже, из одной России... Ты ни разу не был в таких местах?

— Нет, — я вогнал свою финку в протянутую им банку каши — гречки с говядиной. — Есть одни люди... в общем, им надо помочь. Они из города Любичи. Ну, я и вызвался.

— Слышал что-то... или читал... — он нахмурился. — Где-то на белорусской границе.

— Угу, — я поднялся. — Схожу за водой. Твою залить?

— Пошли вместе, — он тоже встал, взял свою фляжку — большую, защитного цвета. — Тут вообще безопасно, но... — и пожал плечами.

За развалинами в самом деле бил из какого-то валуна — прямо из камня! — родник, довольно толстая струя воды крутой дугой вонзалась в яму, вырытую в земле. Вода оказалась ледяная, до боли во лбу. Олег предупредил:

— Это последний родник в этих местах... хотя — смотря, куда ты идёшь.

— Кто его знает? — я поднял голову — высоко в небе плыли огоньки. — Это самолёт?!

— Где? — Олег тоже задрал голову. — А, да. Да ты не удивляйся, тут всякое можно увидеть... Утром проснёмся, например, а тут не степь, а лес. Место такое, я ж говорил.

Мы пошли обратно, покачивая фляжками и косясь друг на друга. Я спросил:

— А ты тут что делаешь?

— Примерно то же, что и ты, — отозвался Олег. — Сейчас поедим, расскажем друг другу свои истории? Это вообще-то принято, если вот так... встречаются.

— А что, тут и ещё кто-то есть? — уточнил я.

— Есть, а как же, — и Олег в третий раз повторил: — Место такое... Только ты про это не спрашивай, я сам не очень понимаю. Знаю, как на кнопки давить, вот и всё.

— На какие кнопки? — удивился я. Олег засмеялся:

— Ну, как на пульте... Давишь, а что там внутри происходит — кто его знает...

Мы ещё наломали досок, подкинули в костёр, уселись возле него и довольно долго молча ели, не разбирая, где чьё. Потом я взглядом попросил посмотреть револьвер, Олег кивнул.

Это оказался массивный «гном», какими часто пользуются фермеры на хуторах. Пока я вертел в руках оружие, Олег откинулся на бревно, вытянул ноги и заговорил:

— В общем, мы с моей девчонкой были на экскурсии в Тамбове16...

... — Ну и ну, — я вздохнул и покачал головой.

Стемнело окончательно, над степью выкатилась огромная, со странной синевой, луна, ковыль переливался серебром. Я боялся, что похолодает, но было по-прежнему жарко. Олег лежал с закрытыми глазами, я подумал, что он засыпает, и спросил:

— А меня слушать будешь?

— Конечно, — он сел, влез в майку, обхватил руками колени и не двигался, пока я не закончил рассказ. — Мда, — оценил он. — Про такое я и не слышал... Спятить можно... — и вдруг хлопнул по бетону: — Эх, если честно — бросил бы я всё и пошёл с тобой! Просто ради интереса! Но... — и он развёл руками.

— Да ладно, — поспешил я, — у каждого своя дорога... Мне бы только знать — куда по ней идти и как не заблудиться.

— Не заблудишься, — заверил Олег с улыбкой. — Вот что. Утром возьмёшь обе фляги — и мою, в смысле. Я-то скоро приду туда, где воды достаточно. А вот ты, похоже, попадёшь в сушь. Так что, экономь.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я. — Мне тоже жаль, что ты не можешь со мной пойти... или я с тобой. Может, как-нибудь встретимся там — ну, в нашем мире?

— А, всё может быть, — беззаботно согласился Олег. — Давай-ка спать. Подстели себе куртку, да вон ковыля побольше надёргай, а так тут холодно не бывает.

— Всё-таки странно, — сказал я, спрыгивая с платформы. — Честное слово, даже подумать сложно, что где-то люди живут и ничего обо всём этом и не знают. Даже учёные не знают!

— Или делают вид, что не знают, — подал Олег голос сверху. — В приниципе, пути сюда очень лёгкие. Но тут всё намешано — пространства, времена... Вот тебе нужно другое время, а мне — другое пространство. И в то же время — у вас угроза из другого пространства, а у меня — из другого времени, пожалуй...

Слушал «Наутилус»? «Утро Полины продолжается сто миллиардов лет...» Мне иногда кажется знаешь что? Что многие певцы, писатели, художники здесь бывают. А чтобы их сумасшедшими не сочли — выдают это за фантастику...

Я притащил охапку жёсткого, пахнущего всё той же пылью ковыля. Разбросал его покучнее, постелил куртку, почти упал сверху и спросил:

— А какая это песня? Я не слышал...

— А вот слушай... — Олег провёл рукой по воздуху — и я вдруг услышал — не очень громко, но отчётливо!!! — как поёт Бутусов:

Я знаю тех, кто дождётся, и тех, кто, не дождавшись, умрёт...

Но и с теми и с другими одинаково скучно идти.

Я люблю тебя за то, что твоё ожидание ждёт

Того, что никогда не сможет произойти...

Пальцы Полины — словно свечи в канделябрах ночей.

Слёзы Полины превратились в бесконечный ручей.

В комнате Полины на пороге нерешительно мнётся свет.

Утро Полины продолжается сто миллиардов лет...

...Когда я проснулся утром — Олега не было. Около меня стояла фляжка, придавившая записку:

Женька, пей воду экономно. Осторожней с немцами, когда дойдёшь. Если у нас всё получится — Тамбовская обл., Фирсановский р-н, с. Марофинка, а там найдёшь.

УДАЧИ!

— Ага, — сказал я, как будто он мог меня слышать. И, осмотревшись, понял, что степь и железная дорога исчезли, да и платформы больше нет. Я лежал на плоском камне, а вокруг поблёскивала от соли пот-рескавшаяся поверхность пустыни. Но на этот раз далеко-далеко впереди виднелась голубоватая гряда гор.

Я обулся, привёл себя в порядок, сделал пару глотков из своей фляжки и, соскочив на твёрдую поверхность пустыни, зашагал в сторону гор, и через пару десятков шагов громко запел другую песню «Наутилуса»:

Пой, пой вместе со мной

Страшную сказку — я буду с тобой!

Ты — я — вместе всегда

На жёлтой картинке с чёрной каймой.

И в руках моих сабля,

И в зубах моих нож.

Мы садимся в кораблик,

Отправляемся в путь —

Ну что ж, мой ангел!..

5.

Идти было нетрудно — если иметь в виду просто ходьбу, поверхность-то ровная и твёрдая, как асфальт. Но! От этой поверхности прямо через подошвы кроссовок пекло, как будто я шёл по горячей плите. Это первое.

Второе — солнце шпарило с ужасающей силой, чуть ли не хуже, чем вчера в степи. Третье — мне хотелось пить, и несколько раз делал по три-четыре глотка. Фляжка Олега оставалось на ощупь прохладной, но в моей вода начинала степливаться.

А впереди качались горы — в такт моему шагу, туда-сюда. Судя по всему, я опять обрёл способность правильно оценивать расстояния и до них было километров пятьдесят, не меньше. А что, если воды нет и там? Тогда капец. Полста кэмэ с двумя фляжками я пройду. Но не больше.

И ещё идти было скучно. Элементарно скучно. Я напевал, разговаривал вслух сам с собой, просто думал, считал шаги (на этот раз — успешно), но всё это мало помогало. Горы с тупым величием торчали во весь горизонт и практически не приближались.

Да и не был я уверен, что попал, куда нужно. Судя по всему, это вполне обычный мир, а не Что-То-Между-Чем-То-Непонятно-Где. И это мир не очень-то похож на 42-й год в Любичах.

Я останавливался, перекусывал, немного пил, отдыхал, садясь прямо на соляную корку — несколько раз. Думал о Лидке и о ребятах, про деда и герр Киршхоффа. И опять о Лидке, вспоминал её. Солнце вскарабкалось в зенит, поползло вниз.

Я шагал, отмахивая рукой, как по плацу, полностью погрузившись в ритм ходьбы. Со стороны гор подул горячий ветер, поднимавший на равнине белые столбы пыли, которые мчались, бешено крутясь, а потом рассыпались облаками, уносившимися с ветром.

Солнце спустилось к самым горам, когда я нашёл ботинок. Это выглядело почти нелепо, я рассмеялся, поняв, что вижу — сперва мне казалось, что это камень.

Но это был именно ботинок — с целым, хотя и потрескавшимся рыжим верхом, позеленевшими пистонами вокруг дырочек и кожаными окаменевшими шнурками с узелками на концах. А вот толстая подошва, надёжно подбитая гвоздями, в нескольких местах безнадёжно протёрлась.

Наверное, поэтому хозяин его и бросил. Ботинок был размера сорокового, не больше. Это наводило на мысли. Но делиться ими всё равно было не с кем, и я, постояв около этого странного предмета, зашагал дальше.

Стемнело — быстро, не как вчера. Верхушки гор ещё светились алым, а за моей спиной встала красная небольшая луна, чуть погрызенная с одного края.

Я шёл — устал, конечно, но не особо, ритм ходьбы был правильный, а пугаться тут было нечего, ровная поверхность, неплохо видимая и сейчас даже как бы светящаяся.

Когда последние отблески солнца на горах пропали, я просто остановился, и, усевшись наземь, начал закусывать. Консервы и сухари плохо лезли в горло, я, подумав, как следует напился и растёр пригоршню воды по лицу — это доставило мне едва ли не большее удовольствие, чем всё остальное.

Подложив под голову сумку, я какое-то время смотрел в небо... а потом оно начало мне сниться. По небу плыли сверкающие белёсые облака — или, может, дирижабли? — а мы с Лидкой сидели, держась за руки, на белой от соли земле, и она что-то мне говорила, что-то очень приятное. Мы начали целоваться, я проснулся рывком и сел.

Солнце ещё не встало. Тут и там над пустыней висели клочья синеватого неподвижного тумана, было достаточно прохладно. У меня ломило тело, особенно поясницу. Вот теперь хотелось есть — и опять пить.

Моя фляжка кончилась. Я долго тряс её надо ртом и в сомнении посматривал на фляжку Олега, но не тронул её, а встал и снова зашагал к горам.

На этот раз меня сопровождали два непонятно откуда взявшихся стервятника — большие и чёрные, они кругами парили надо мной, не отставая и не опережая. Это офигенно раздражало, я достал один пистолет и погрозил им. Ноль эффекта...

Солнце встало у меня за спиной и начало жарить спину и затылок. Я несколько раз оглядывался — но не из-за солнца, а потому что мне казалось: кто-то смотрит на меня холодным и липким взглядом. Именно так — холодным и липким, я не могу лучше объяснить. Самое мерзкое, что некому было смотреть и неоткуда.

Есть ли у той силы, что противостоит нам, что овладела городом Любичи, мозг и цели? Или это просто сила сорвавшегося в пробитую людьми брешь горного потока — бездушная, безразличная и не имеющая разумного приложения?

Знали ли люди из «Аннэнэрбе», что они будили? Договаривались с Дьяволом, подписывали хартию на пергаменте из человеческой кожи кровью невинного младенца — или просто ради любопытства открыли клетку, в которой жил-поживал тираннозавр, сам ничего не умеющий знать и хотеть, кроме желания жрать всё и всех?

Я чувствовал себя маленьким ребёнком, который рос на шикарном охраняемом участке за городом — и вдруг потерялся в вечернем спальном районе нищего русского города. Мир не просто стал иным — он вообще потерял всякие формы.

Но одно я знал точно — эта сила враждебна людям. И мне плевать, сознательно она убивает их — или нет. Меня в это никто не тянул — я сам в это влез, потому что... да какое это имеет значение?!

У подножия гор я различал полоску зелени — яркую и отчётливую, освещённую солнцем. Значит, там была вода. Эта мысль меня подбодрила, даже жара стала ощущаться не так, и жажда отступила. Я аж ускорил шаги, хотя это и было нелепо — до гор оставалось километров пятнадцать, часа четыре ходьбы.

Но тут была и ещё одна причина — усилилось ощущение взгляда, заставлявшее меня оборачиваться всё чаще. Я почти был готов поклясться, что меня преследуют... а что я никого не вижу — так мало ли?

Не всех можно увидеть, к сожалению... От этих мыслей сделалось и вовсе не по себе. Ну, до чего просто мне жилось ещё каких-то две недели назад...

...С километражём я ошибся — до гор оказалось все пять часов, и последние два я просто извёлся: горы, казалось, вообще забыли, что надо приближаться. С их стороны дул ветер, довольно прохладный.

Я шёл и просто так, от нечего делать, думал, где же я, собственно, оказался. Особо гостеприимным мир не выглядел. Может, ребята ошиблись? Как они там сейчас — им-то, по сравнению со мной, туговато. Я-то, если честно, пока ничего опасного не видел...

Около подножья гор росли мощные узловатые деревья с густыми кронами — убей бог, я не знал, какие, но тенистые. В эту тень я ввалился со вздохом облегчения и какое-то время просто стоял, прикрыв глаза и ловя кайф оттого, что солнце больше не поджаривает меня.

Мне очень хотелось вылить из фляжки степлившуюся воду — просто в знак протеста! — но я всё-таки здраво рассудил, что сначала мне надо бы отыскать хоть какой-то источник, чтобы не оказаться в дураках. Мало ли, что зелень — в Австралии тоже бывает, что зелени полно, а воды нет.

Это оказалась не Австралия. Я не успел сделать и десятка шагов — точнее, прыжков — с камня на камень, как передо мной оказалось лежащее в каменной чаше озеро с прозрачной водой. У противоположного края в него падал, разбивая стеклянную гладь, небольшой водопад.

— Ёоооммоойоооо... — даже застонал я, представив себе, как сейчас прыгну в эту благодать, и задёргал ремни.

Я успел сбросить как раз то, с чем расставаться не следовало — пояс с оружием. И услышал спокойный, только чуть насмешливый голос:

— Вода из этого озера может дорого стоить.

Я обернулся — медленно, не желая верить происходящему.

На валуне, с которого я только что спрыгнул, сидела девчонка — рослая, чумазая, чуть постарше меня. Длинные грязные волосы были заплетены в тугую косу, на них сидел берет цвета хаки с подложенным под него белым (серым от пыли и пота) большим полотнищем.

Рукава короткой куртки того же цвета, что и берет, с большими накладными карманами, были закатаны, руки защищали перчатки с обрезанными пальцами. Мешковатые брюки уходили в низкие гетры, а ниже я увидел тяжёлые ботинки неопределённого цвета.

Форму — а это была именно форма — стягивали ремни со снаряжением, на берете я различил — странно! — немного знакомую эмблему: двуглавый орёл — без корон — сидел на венке, обвивавшем скрещенные мечи.

Но самым неприятным было то, что девчонка непринуждённо и ловко держала нацеленный мне в башку автомат — древний и хорошо знакомый всем ППШ с барабанным магазином.

Оружие не дрожало.

— Ну? — спросила девчонка...

6.

Мясо было вкусным, как только может быть вкусным свежее мясо с огня. Держа алюминиевую миску на колене, я только что не урчал.

— Не жгись, — добродушно сказал Олег.

Этот Олег был пониже первого моего знакомого, дочерна загорелый, с тёмными от природы, но выгоревшими до цвета бронзы волосами и карими глазами, казавшимися янтарными.

Скуластый, с полопавшимися обветренными губами, он выглядел младше меня — но это пока не приглядеться. Он вольготно расположился рядом со мной, придерживая коленом ППШ, жуя травинку и не сводя с меня взгляда — вполне благожелательного, впрочем.

Три десятка пацанов и девчонок сидели и лежали на травянистых склонах небольшой котловины по соседству с озером. Несколько человек торчали на самом её верху, внимательно наблюдая за небом. Мне не пояснили, кого они опасаются, а сам я спрашивать не стал.

Они оказались моими земляками, эти парни и девушки, хотя далеко не все из них были русскими — земляками в смысле, что с моей Земли, из моего пространства-времени, если хотите, из города Липска, в двухстах километрах от моей родины, из моего, 200... года, хотя находились тут уже немало времени.

Но этот вопрос я даже не стал выяснять, чтобы сохранить мозги. Не стал я уточнять и то, с кем и за кого они воюют. Все они, так или иначе, попали из моих мест сюда и обратной дороги не знали, смирившись с тем, что дома их считают пропавшими без вести, а этот мир воспринимали уже, как свой17.

Внизу котловины четверо парней — голых по пояс, с оружием в руках — серьёзно и даже как-то истово откалывали старинный брейк в то время, как девчонка — не моя знакомая, а другая — пела полузнако-мое:

Я один!

Я — как ветер!

Я пью земную благодать...

Гаснет день —

И под вечер

Светило тоже хочет спать...

Парни синхронно прыгнули вперёд — двое слева, двое справа — и уже впятером закрутились в завораживающем движении, подхватив припев:

Я прошу — забери меня, мама,

С улиц городских обратно домой...

Я послушным и правильным стану —

Я хочу домой! А здесь я чужой...

Где ты, мой ангел-хранитель?!

Возьми, если можешь, меня к небесам...

Убежал Я из дома!

Бродил по сказочным мирам...

Ночь дрожит раненой птицей

И горит огонь усталой свечи...

Выплывают знакомые лица,

Но им не понять бесприютной тоски...

Я даже есть перестал — столько было в словах и движениях боли... Парни прыгнули назад, опять пела девчонка:

День прошёл

Незаметно...

А я на улице опять...

Над плечом

Спит мой ангел...

Я не желаю погибать!!!

— Пошли со мной, — вдруг предложил я, и Олег недоуменно покосился на меня. Я развёл руками: — Ну... я же вернусь когда-нибудь... И вы со мной...

Честно слово, он с минуту обдумывал мои слова, этот шестнадцатилетний командир. Потом положил руку мне на плечо:

— Да нет, — с неожиданно теплотой ответил он. — Ну, как мы уйдём?.. Мы сначала мечтали... да и сейчас... Но как мы уйдём? — повторил он. — На нас надеются... Мы тебе сейчас адреса соберём! — встрепенулся он. — Ты там... если вернёшься, ты напиши письма. Что живы, просто... ну, не можем вернуться. Пока. Потом, может быть.

— Напишу, честное слово, — пообещал я, недоверчиво глядя Олегу в лицо. Он засмеялся:

— Да ты что, Женька? Ты же сам такой...Ты же не удрал к себе домой, а вот — прёшься куда-то один ради чужих людей... — он потянулся и сказал: — Жаль, что мы тебе помочь не можем. Продукты дадим и патроны, у нас есть парабеллумовские... А вернуться... Ну, если не мы — то кто? Раз уж оказались в этом деле, не бросать же его на полпути? Нечестно...

— Мы, русские, идиоты, — сказал я после долгого молчания. — Ну, на кой нам это чёрт? Ведь не поблагодарит никто...

— А тут не только русские, — он махнул в сторону своих и поднялся. — Дело в том, что мы — люди, вот и всё... Ладно, пойду поминальный синодик составлять. Ты ешь, ешь, а консервы побережёшь...

Он ушёл собирать адреса. А у меня и аппетит пропал. Сколько же, оказывается, людей бродит по тропкам и тропинкам между временами и мирами... А что, если это и моя судьба?

Что, если я не смогу вернуться обратно?! Но почему-то эти мысли меня не напугали уже. Вернее — напугали, но не как раньше, не из-за того, что я могу не увидеть родных, а из-за того, что ребята будут меня ждать напрасно — и погибнут.

Олег вернулся и подал мне, присаживаясь рядом, свёрнутый листок бумаги, исписанный с обеих сторон. Я развернул бумагу. Верхний левый угол листка, захватанного пальцами, украшал логотип — Пётр I работы Церетели.

В ответ на мой недоумённый взгляд Олег пояснил со смехом, положив рядом обе наполненные фляги и потяжелевший рюкзак.

— Вот такой блокнот... Случайно у нас оказался... — он откинулся на локти и вытянул длинные ноги. Опять сорвал травинку. Я, искоса наблюдая за ним, убрал бумагу и спросил:

— Послушай... Оно того стоит?

— Послушай... Оно того стоит? — откликнулся он, и мы засмеялись. Я подумал, что надо бы рассказать ему про его тёзку, встреченного мною недавно — они бы понравились друг другу. Но Олег поднял палец:

— Вот, погоди, послушай... — и почти нетерпеливым жестом предупредил мой вопрос: «Что?»

Кружит спираль тропы.

В спину — огни вослед.

То ли фары судьбы.

То ли надежды свет.

Демона, ангела взгляд?

Истина или ложь?

Может быть, будешь свят,

Может, во тьму сойдёшь.

За тех, кто в пути!

Слышишь, парень?!

За тех, кому вечно идти,

За тех, кто навечно с нами!

Утром студит роса.

К ночи вся куртка в соли.

Огненных дней полоса.

Шаг — от любви до боли.

Путает времена

Нежить, небыль и нечисть.

Но совесть у нас одна,

Злу подкупить нас нечем.

За тех, кто в пути!

За вечность дороги, дружище!

Счастье и вера — жди! —

Может быть, нас разыщут18...

— пела девчонка — уже не та, что танцевала брейк. Я подался вперёд... и тут с верха склона раздалось:

— Дирижабли!!!

Сперва мне показалось, что воцарился хаос. Только через секунду я понял, что нет никакой паники — все бежали куда-то с явной целью, занимали места для боя. Я тоже вскочил; Олег крикнул:

— Беги туда! — и махнул рукой. — Спрячься, потом уходи! Нас не ищи, неважно — отобьёмся или нет! Скорей!

— Я с вами! — закричал я — без страха и искренне. Олег оскалился — и я понял, что он смеётся:

— Это не твоя война!

— Всё равно! — замотал я головой. Меня осенило: — Это же я их навёл, я чувствовал, меня выслеживали!

— Если и выслеживали! — Олег перехватил ППШ. — Если и выслеживали — то, как одного из нас! Беги! У тебя дело!

И я рванул за скалы. Оглянулся, пробежав полсотни метров — невыносимо было не оглянуться.

Три огромных свинцово-серых дирижабля наплывали из пустыни. Сперва мне показалось, что именно такие машины я видел на фотках в альбоме, купленном в том магазинчике... но потом я сообразил, что эти — иные.

Без надписей или эмблем, они ощетинивались пандусами — и на этих пандусах стояли ровными рядами десятки фигур в буром, похожих на расставленных на полках игрушечных солдатиков..

И на фоне этих дирижаблей Олег тоже обернулся, вскинул руку и крикнул мне весело:

— Врежь им там у себя, Женька!!! — а потом повернулся и побежал к своим, взрывая каблуками сочную траву и крича: — Приготовиться! А ну! Целься! Гляди веселей! Не бойтесь, волчата — умирать не страшно!

Я бы, наверное, всё-таки бросился назад, к ним. Но всё решилось за меня — туго загудели, обрываясь, невидимые струны, раздался пронзительный звук — и я увидел, что снова в пустыне.

7.

Это была несколько иная пустыня, хотя на горизонте опять поднимались горы. Под ногами была не соляная корка, а просто серая пыль. Жгуче светило низкое, оранжевое солнце. Небо казалось серым и низким, хотя туч не было. Дул ветер — ровный и несильный.

— М-да, — сказал я, оглядываясь (позади было то же самое), — это снова не Любичи и не сорок второй... Не-ве-зёт...

Но стоять всё равно не имело смысла. Тем более, что километрах в десяти от меня виднелось какое-то здание вроде гаража или ангара. К нему я и направился, поднимая пыль кроссовками.

Я преодолел уже почти все эти километры — страшно нудные, как и все километры на открытом месте — когда из здания вышли и двинулись к горам две человеческих фигуры. Высокий мужчина и мальчик шли рядом — неспешно и уверенно, тем шагом, который характерен для людей, намеревающихся одолеть долгий путь.

Я хотел их окликнуть, но потом передумал. Не потому, что боялся, нет. Просто... наоборот, это наверняка были хорошие люди. Со своей дорогой и своими проблемами — и мне не хотелось опять расстраиваться расставанием.

К тому времени, когда я дошёл до ангара-сарая, они превратились в две маленькие фигурки, почти терявшиеся на фоне гор. И так ни разу и не оглянулись, хотя я ещё долго смотрел им вслед...

Внутри были только пыль, взломанный люк в подвал и какая-то машина, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся непонятно на чём работавшим электрическим насосом. Я заменил воду во фляжках и напился. Потом постоял над проломом в полу, раздумывая, спуститься — или нет. Чем-то нехорошим веяло от дыры... И я не стал туда спускаться.

Снаружи темнело, но было по-прежнему тепло, и я устроился на ночлег под внешним навесом. Где-то далеко-далеко в стороне гор загорелся огонь костра, и я смотрел на него и улыбался — меня грела мысль, что там, возле этого огня, сидят люди.

А потом... потом я неожиданно вспомнил! И вскочил, злясь на себя, что не догнал их!

Книжка! Стивен Кинг! Роланд из Гилеада и Джейк! Постоялый двор с насосом, часть первая «Тёмной башни»! Колька Егерь читал эти книжки и нам давал! Господи... так значит, Кинг и правда ничего не выдумал, если только я не сошёл с ума!19 Хорошо, что я не полез в подвал...

Я ещё долго смотрел на этот костёр, пока не уснул. Не помню, чтобы мне что-то снилось. И сам сон был спокойным и глубоким. Но, когда я проснулся, пустыни не было.

Я лежал на скамейке самого обычного городского парка. Надо мной склонялись ветви ивы, похожие на шатёр. Где-то в вышине шумел по листьям дождь.

Я не удивился и не испугался. В конце концов, это могли быть именно Любичи, а значит не пугаться следовало, а просто быть осторожным. Для начала я выпустил куртку поверх ремня с пистолетами и ножом...

...Тут была осень. Не поздняя, но осень, сыпавшая с неба не холодным, не тёплым, не сильным, не слабым дождём. Я шёл по аллеям парка и понимал всё больше и больше, что это не Любичи и, кажется, вообще не жилой город.

И аллеи, и частые скамейки, и летняя эстрада, к которой я как-то вышел, были пусты. И не слышалось ни одного живого звука. Мои часы стояли. Я начал подозревать, что это опять некое чёрт-те-где меду мирами и сердито подумал об отсутствии порядка в канцеляриях, ведающих всем этим.

Как раз когда я так подумал — парк кончился.

Длинная улица «спального района» была заштрихована дождём. Мокро поблёскивали трамвайные рельсы. Тяжело наклонились к асфальту чахлые деревца. Было пусто. И я пошёл через эту пустоту, по нескончаемой дождливой улице.

Я как-то сразу и быстро устал, больше, чем уставал до этого где бы то ни было. Заболела грудь, звук моих кроссовок по асфальту казался противным, каким-то болотным. А что если эта улица никогда не кончится? Может быть, это и есть ловушка — я обречён вечно шагать по этой сырости, сквозь ровный бесконечный дождь?

Это, пожалуй, пострашнее любого другого, что могло со мной случиться... Я поглядел на одинаковые окна одинаковых девятиэтажек. Они смотрели со слепым равнодушием. Небо — бесцветное, серое — казалось захлопнутой крышкой мусорного бака.

Усталость стала непреодолимой, и я тяжело сел на стоявшую под навесом около трамвайных путей скамейку. Хотел поесть, но понял, что не голоден.

В луже на асфальте бесконечно и непонятно почему крутился кусочек полиэтилена — то ли от кассеты, то ли от сигаретной пачки. Я тупо смотрел на него, пока не встряхнулся, услышав шум приближающегося трамвая.

Угловатый, красно-белый, вагон замедлял ход. Двери с коротким шипением открылись. В салоне никого не было, никого не было в кабине, но мне вдруг захотелось встать и войти внутрь. Там решатся все проблемы. Навсегда.

Наверное, я бы так и сделал, но двери дрогнули, захлопнулись, трамвай со звоном набрал ход и исчез в дожде.

А я заставил себя встать и опять поплёлся через морось по улице, у которой не имелось видимого конца — всё новые и новые дома, новые и новые замученные тополя, новые и новые арочные входы во дворы выплывали из мути.

Я пожалел, что со мной нет дебильника — врубить бы сейчас «Memmingem», 3-й концерт «Blackmore's Night», чтобы средневековая плясовая разогнала всё это — серость, сумрак, мокреть... Или — «Play, minstrel, play»... Я заставил себя (какое усилие для этого понадобилось!) напевать вслух:

Play, minstrel, play for me,

Play, unclefather...

И неожиданно для самого себя свернул во двор, под первую попавшуюся арку.

Двор был, как двор — те же тополя, песочница, горки-качели... Я подошёл именно к качелям. Качнул их (они заскрипели), преодолел появившееся вновь желание сесть. И остался стоять, глядя, как с неба планируют мелкие капли, ощущая, что я промок насквозь.

Двери подъездов были открыты, я, двигаясь через силу, подошёл к крайней и заглянул внутрь. Там горела лампочка, на стене было написано:

RAP FOREWER!

Я устало и тупо смотрел на эту надпись, думая, до чего будет обидно, если это окажется последним, что я увижу в своей жизни. Напротив двери лифта виднелась ещё одна надпись:

НЕ СПИ, ЗАМЁРЗНЕШЬ!

Пожалуй, не менее глупая, чем первая. Я сделал пару шагов внутрь, к лифту — и понял, что валюсь с ног. Перед глазами оказался пол из коричневого дешёвого кафеля. Я вытянул руку к лифту, перевалился на бок и закрыл глаза.

8.

Я сидел в ванне. В небольшой, но очень чистой кафельной комнатке — и кафель был не грязно-коричневый, а розовый и мраморными разводами, а вода — тёплой.

Моя одежда, обувь, снаряжение — всё отсутствовало, но с вешалки тяжело спускался махровый халат, а возле ванны стояли пушистые тапки в виде собачьих морд. Терпеть всегда не мог такие.

Так, подумал я. И что это такое? Окажись вокруг лес, горы, пустыня (чтоб ей пусто было) — я бы ощущал себя нормальнее. А в нормальной обстановке — нате вам, опять появилось беспокойство. Доигрался — вернусь домой, спать буду на полу, с пистолетом под рукой.

Если вернусь, конечно. Я вылез из ванной, стараясь не шуметь и прислушиваясь. Что там за дверью-то? Обычная квартира? Или НЕобычная квартира? Или не квартира вообще? Вроде тихо...

Я влез в халат, пихнул под ванну тапки. И всё-таки не уследил, когда и как открылась дверь и весёлый мужской голос спросил:

— Согрелся?..

...Я узнал его сразу и совершенно не удивился. Невысокий, плотный и круглолицый мужчина с чёрными усиками и насмешливыми глазами не раз встречался мне и в телепередачах, и на обложках книг с его фамилией.

А после недавнего фурора фильмов по его романам о воинах Света и Тьмы он был, пожалуй, известен даже неграмотным — и не только у нас в стране.

Другое дело, что фильмы его и большинство его книг никогда мне не нравились. И вообще у меня было сомнение, что это — он настоящий.

Но какао и оладьи с вареньем были настоящие. И квартира — двухкомнатная, через приоткрытую дверь в соседнюю комнату я видел ряды дисков, кассет и книг в шкафу, блеск экрана выключенного компьютера — тоже была вроде бы настоящая.

— Я тебя нашёл на полу внизу, около лифта, — пояснил хозяин квартиры, с удовольствием наблюдая, как я ем. А я уже заметил, что моя одежда сушится над включенной плитой, и тут же лежит оружие и снаряжение. — Как тебя сюда занесло?

Я начал допивать какао, размышляя, рассказать ему всё или нет, растягивая время, спросил:

— А вы... как вы тут оказались?

— Это место, где я работаю, — пояснил он. — Я его сам создал. И тут довольно редко бывают гости.

— Ясно, — отозвался я. — Не слишком уютное место вы создали. По-моему, с фантазией у вас всё в порядке, могли бы и постараться для себя...

Известный писатель без обиды, но досадливо поморщился:

— Ты не понял. Я его специально таким и создавал. Местом, где ничего не происходит. Мне хватает суеты и в каждодневной жизни, и в книгах, которые я пишу.

— А люди, которые сюда попадают? — поинтересовался я. — Они, как же? Похоже, ваш мир тянет из них то, чего ему не хватает — эмоции и жизнь.

— Я никого к себе не зову, — отозвался он. — Хочешь ещё какао?

— Нет, спасибо... — я посмотрел на одежду. — Она ещё не высохла?

— Нет. Может быть, расскажешь, что ты ищешь? Всё равно пока ты тут, я не смогу работать, а больше делать нечего.

Глаза у него были не только насмешливые, но и холодные. Но он был прав — что ещё делать? И он, в конце концов, спас меня — так надо же хоть так его отблагодарить. Я пожал плечами и начал рассказывать.

Очень быстро я понял, что мой рассказ ему неинтересен. Он слушал внимательно и вежливо, но не более того. Скорее уж, его интересовал я сам — и подтверждение этому я получил, как только замолчал. Он хмыкнул, потёр усики и полюбопытствовал:

— Зачем тебе это надо?

— Вы мне верите? — почти удивился я, забыв, где нахожусь.

Он поморщился:

— Верю, не верю... Верю, конечно. Ну, так зачем?

— То есть, как... — я пожал плечами, даже растерявшись. — Ну, как же...

— Да вот так, — качнул он головой. — Тебе-то это зачем? Люди совершают глупости. Ошибки. Расплачиваются за них. Каждый за свои. Но ты-то, зачем лезешь в совершенно чужую историю?

— Да какая же она чужая?! — почти завопил я. — Мой дед...

— Ты его и не знал до приезда. А он тебя обманом в это втянул, — пояснил писатель. — Нечего сказать, хорош родственничек.

— А Лидка?!.

— Таких, как она, у тебя будет куча. Да и не у тебя она, ты же сам говорил, что она больше к этому парню, Петру, льнёт.

— Но остальные — они же мои друзья!

— Друзья... — поморщился писатель. — Глупости говоришь. Не существует такого понятия — «друзья». Ну, победите вы. Разъедетесь. И всё. Случись что у тебя — думаешь, они прибегут? И не подумают.

Я задумался, вспоминая ребят. В его словах была какая-то неуловимая и скучная правда. На самом деле — кто они мне? Я их и знаю-то... Были у меня друзья в корпусе. Много я от них видел сочувствия, когда целый год загибался от серой тоски? Всего-то и навестили пару раз...

А писатель продолжал рассуждать:

— Остаётся, правда, ещё вариант... Самый вероятный. Ты хочешь чувствовать себя героем. Юным борцом со злом и тьмой. А зачем? Зачем ты, ни в чём не разобравшись толком, влез в это дело? И откуда ты знаешь, что выбрал именно ту сторону?

В жизни — не в сказках — всегда неправы обе стороны, вот в чём дело. Кровь, обман, подлость — оружие обеих сторон, а потом победители всегда обеляют себя и очерняют побеждённых, вот и вся философия.

Люди, которых ты хочешь защитить, ничтожества. Пьянь, лгуны, трусы, скрытые подонки, сластолюбцы, взяточники...

А что ты знаешь о тех, с кем борешься? Может быть, если бы ты не торопился их уничтожать, то решил бы, что они достойны жизни куда больше, чем наши соотечественники? А что у них неприятный внешний вид, так это... — и он засмеялся.

— В десять лет ещё простительно верить в Белое и Чёрное. Но в пятнадцать-то... — писатель покачал головой.

Я сидел, глядя в стол. Когда он закончил говорить, посмотрел в окно. За ним шёл дождь. Серый дождь... Серый-серый... И тогда я услышал свой собственный голос:

— Значит, предпочтительней Серое?

— Что? — переспросил он растерянно.

— Значит, предпочтительней Серое? — повторил я. — Недеяние, так это, кажется, называется? Или, по-русски — моя хата с краю, ничего не знаю?

— Ну вот, — он развёл руками, — докатились до народной мудрости... Квинтэссенции человеческой тормознутости...

— Подождите, — прервал его я. — Я у вас в гостях, и всё такое, но вы подождите, пожалуйста... Хотите, скажу, что мне не нравится в ваших книгах? Я только сейчас понял, спасибо вам... Вы не верите в добро. И не только сами не верите, но и очень злитесь, когда кто-то верит.

Потому, что в душе вам стыдно, что вы такой. Что вы разучились различать Свет и Тьму. И, чтобы не признаваться в этом даже себе, вы решили убедить остальных, что Света и Тьмы нет. Но если нет Света и Тьмы, то остаётся только серый дождь, который выпивает из людей жизнь.

Вам в таком мире, может быть, уютно, ведь он вами создан. Но мне он не по душе. Я предпочитаю верить в то, что вы называете сказочками.

И кстати, — я встал из-за стола и подошёл к одежде, — передайте ТАМ, что мы не свернём и не отступим. Что мы не собираемся разбираться в сложном внутреннем мире тех, кто служит злу. Мы их просто уничтожим... Спасибо за оладьи и какао, было очень вкусно.

Писатель больше не говорил ни слова. Он даже не смотрел, как я одеваюсь в ещё сырое, затягиваю ремни... Проверяя карманы, я нат-кнулся на сырой листок с адресами и не удержался, развернул его:

— Вот, смотрите... Я по сравнению с ними — сопливый щенок. Они не путаются в психологии. Они просто сражаются с тем, что считают злом. Ради этого они отказались от дома и близких. Скажите им, что они неправы — вряд ли они станут вас слушать.

— Спустись на лифте, — сказал он, не глядя на меня.— Не по лестнице.

Я так и сделал. А внизу — открыл дверь.

9.

Я стоял на улице, больше похожей на широкую лестницу. Слева и справа в нишах замерли статуи воинов и женщин. Светило солнце, ласково дул ветерок; мимо пробежали двое мальчишек лет по двенадцать, между ними с тугими гулкими щелчками прыгал по широким ступеням хорошо надутый футбольный мяч.

Я проводил их взглядом и опёрся спиной на стену, переводя дух. Покрутил головой, но так и не нашёл той двери, к которой доставил меня лифт из серого мира известного писателя. Наконец, более-менее придя в себя, я развернулся, сделал шаг... и полетел кувырком, запнувшись о какой-то выступ!

Ещё только лёжа, я почувствовал — что-то не то. А, поднимаясь (как ни странно — не покалечился), обнаружил, что левая подошва кроссовки на треть отодрана.

— Ну, вот и здрасьте, — огорчённо сказал я, рассматривая кроссовку. Мне показалось, что она широко и ехидно улыбается. Я сделал несколько шагов — подошва зааплодировала моей решимости.

— Мальчик...

Я быстро повернулся, мысленно поздравив себя с тем, что опять прикрыл курткой ремень. Меня окликнула девчонка примерно моих лет. Юбка до колен, какая-то клетчатая блузка, сандалии и коса. Вот коса была симпатичная — длиннющая, цвета гречишного мёда. А лицо — остренькое, так себе.

Смотрела девчонка с сочувствием. Ещё чего не хватало... Я сердито отмахнулся рукой, раздражённый всем сразу:

— Проваливай.

В глазах девчонки вспыхнули огоньки обиды. Но она показала на мою ногу:

— У тебя порвалась кроссовка? Мой дядя хороший сапожник, он может починить. Правда! И недорого...

Мысль о починке кроссовки показалась мне забавной. Кроме того, я никогда не видел раньше сапожников и мне внезапно стало любопытно... но я помотал головой:

— У меня нет денег.

Девчонка пожала плечами:

— Ладно. Я уговорю дядю. Куда ты так пойдёшь...

— А это далеко?

— Нет, тут, рядом, — она указала в сторону...

...Переулок был похож на узкую щель, прорезанную в холме и облицованную серым камнем. Шаги тут звучали раскатисто-звонко, умножаясь и прыгая между стен, как мяч: «Дзанннгггг...»

Я с интересом оглядывался по сторонам — плиты облицовки покрывала загадочная вязь резьбы: травы, листья... а вот — бегущий олень, волк в прыжке, пёс с крыльями... Это больше походило на музейный зал.

— Какой смысл тут заводить мастерскую? — спросил я и вспомнил книжный магазин — он тоже был не на бойком месте, а какая клиентура?! Девчонка молча шла впереди, перебросив косу на грудь. — Тебя как зовут?

— Нина, — отозвалась она, не поворачиваясь. — Дядя хороший мастер, его все знают. И знают, где его мастерская.

Я снова споткнулся — а когда восстановил равновесие, Нина указывала на дверь прямо в каменной стене:

— Пришли...

...Комната, в которую я вошёл, была, очевидно, когда-то частью потерны. Похоже, что переулок, которым мы шли, в древности являл собой просто фрагмент замковых укреплений на холме, крытый коридор, имевший проходы в боевую галерею-потерну с бойницами.

Позднее перекрытия коридора сняли, а потерну разбили на маленькие комнатки с полукруглыми арками и окнами в виде крестов — всё теми же бойницами. И комната, в которую мы вошли, была полна... зеркал.

Большие напольные зеркала — плиты из тяжёлого литого стекла. Овалы и прямоугольники настенных зеркал в затейливых рамах. Небольшие дамские зеркала в изящных оправах. Настольные зеркала с фигурными откидными ножками.

И из всех этих зеркал на меня смотрел — я. Прямо. Наклонно. И даже вниз головой. Это зрелище просто-напросто пугало, но Нина вошла следом за мной и слегка подтолкнула в спину:

— Да ты проходи, не бойся.

— Кто боится? — тихо спросил я. — Ну, где твой дядя, у меня време...

Громкий печальный вздох сопутствовал шевелению в углу, у столика, полускрытого потрясным трюмо в раме из стоящих рыцарей, сплетавшихся султанами шлемов. Этот столик служил единственным подтверждением тому, что хозяин всего этого зеркального беспредела — в само деле сапожник.

За столиком высилась куча тряпья, в которой я не без труда различил серо-зелёный пиджак, над засаленным воротником коего возвышался нос. Именно нос... точнее — НОС, украшенный двумя пучками волос.

Слева и справа от носа свисали изумительные сивые пряди. На узком пространстве между прядями и носом помещались полные тоски и мудрости глаза.

От изумления я несколько потерял дар речи, не вполне понимая, как это засаленное недоразумение может быть дядей Нины. Она не шедевр, конечно, однако...

— Нашему брата такие везде есть, — вновь вздохнул сапожник. — Да и то сказать — в какую только сторону не кинет бедного еврея, если ему, дай им бог здоровья, добрые люди не дают жить на родине? Я, молодой человек, жил в Польше — ви слышали за такую страну, или вы не из тамьших мест?

Что я сам скажу за Польшу? Хорошая страна, хорошие люди... Меня даже не каждый день били! — он кивнул. — Но потом пришли немци. Боже ж мой! От них можно было сбежать таки куда угодно! Чистому смех, но мне так хотелось жить, молодой человек, шо я сбежал сюда.

— Я... — я поперхнулся. — Но я же ничего не говорил...

— Нет-нет-нет! — сапожник всплеснул руками. — Но когда такой красивый молодой человек смотрит на старого Мойшу Шмуля такими добрыми глазами — шо ж, сразу ясно, ему таки хочется вежливо спросить: «Таки как тебя сюда занесло, старая зараза?!»

— Я... ничего не имел... — покраснел я.

Еврей снова вздохнул:

— Понимаю, понимаю... Так шо ж у молодого человека?

— Дядя Мойша, у него подошва оторвалась, — вмешалась Нина. — И денег нет, ты почини, ага?

— Ага, — вздохнул еврей. — Снова и опять это страшное слово. Почини подошву. Прибей каблук. Переставь голенище. Пошей головку. И денег нет, как будто я не еврей, а русский. Где ви видели, шо еврей работает бесплатно?! Чистому смех! — он снова всплеснул руками.

— Они носятся по улицам так, шо обувь на них горит синим пламенем — я вам это говорю! А кто должен спасать их бедную обувь, шоб их не пороли папы и мамы? Это делает старый еврей Шмуль. За ага. Или за копейки, которых едва хватает на чёрствый хлеб.

Да. Давайте сюда обувь, молодой человек. И садитесь с Ниной на тот топчан. Если б ви знали, какие люди садились на тот топчан, боже ж мой! Ви бы садились на него будто он сделан из чистого золота. Да.

Вздыхая и что-то бормоча себе под нос, он осмотрел поданную мной кроссовку. Я, сидя на топчане, потихоньку оглядывался. Нина присела рядом и переплетала косу, не глядя на меня, что казалось слегка обидным.

— Шо я скажу за эту обувь? — неожиданно спросил в пространство сапожник. — Шо я скажу? Я скажу, шо это не обувь. Обувь была в раньшем времени, когда я шил сапоги из мягкой шевро господам официэрам — ещё таки в Польше. Как они били меня по морде! — он зажмурился и крякнул.

— И как они платили! Генерал Зденевицкий насыпал мне полный правый сапог злотых. Он сказал: «В этих сапогах можно жениться и ложиться в гроб!» — вот так. Но, к сожалению, он уже был женат, а в гроб его не клали.

Ви слышали, молодой человек, что такое Дахау? Нет, ви того не слышали, и то ж ваше счастье! Наверное, мои сапоги носил потом какой-нибудь молодой и красивый эсэс, дай ему бог всего, шо он заслужил... Потом — уже здесь! — я шил на весь отряд Глеба Дикого!20

Ви знаете, молодой человек, кто был Глеб Дикий? Как, ви и того не знаете?! Тогда шо ж ви знаете вообще, я вам скажу?! Эти люди ценили хорошую работу. Они знали, шо сапоги и патроны — вот две важные вещи, а остальное мелочи жизни...

Но увы — у них спрашивает теперь о качестве моих сапог сам Саваоф, ах-ах-ах... — он покачал головой. — Вот, молодой человек. Носите. Носите и вспоминайте старого Мойшу, который никогда не делал плохой работы...

Кроссовка была починена великолепно. Зашнуровывая её, я с интересом спросил:

— Послушайте, а зачем вам столько зеркал? Вы их продаёте? Или собираете?

Еврей, занявшийся каким-то своим делом, вновь обратил ко мне свой нос. И печально спросил:

— Молодой человек, где у вас сердце?

— Я не хотел вас обидеть... — оторопел я, но он меня терпеливо перебил:

— Я таки спрашиваю, молодой человек, где у вас сердце?

— Здесь, — чувствуя себя крайне глупо, я коснулся левой стороны груди.

— Тогда посмотрите туда, — хозяин мастерской ткнул в трюмо. — Нет, ви посмотрите, посмотрите! Похож на вас, правда? Кто это?

— Это моё отражение, — сердито бросил я.

— Так это таки ви?

— Конечно, кто же ещё!

— Тогда скажите мне, молодой человек... — он выдержал паузу. — Скажите мне, ради бога — где у него сердце? И после как сам скажете об этом, спросите себя, почему таки мне интересны зеркала?

В слегка обалделом состоянии я вышел на улицу — и только там заметил, что эта девчонка, Нина, вышла за мной. Я задержался, кивнул ей:

— Спасибо, я бы не знаю, что без тебя делал.

Это, кстати, было правдой. Она тоже кивнула в ответ и сказала, вытянув тонкую руку:

— Иди вон туда. Свернёшь в переулок и не останавливайся, пока не дойдёшь до стены. А там попадёшь, куда надо.

Я хотел спросить, откуда она знает, куда мне надо. Но не стал.

10.

Не знаю, что там думала обо всём Нина. Может быть, я просто тормоз, а её советы были рассчитаны на нормального человека. Не знаю. Зато точно знаю, что я опять ухитрился заблудиться. Хорошо было Олегу Первому — махнул рукой по воздуху, и зазвучал «Нау».

Олега Второго это, похоже, вообще не очень колебало. Но я-то оказался в каком-то саду — именно саду, не парке. Было солнечно, жарко и тихо. Ни одной тропинки. Хорошо ещё, что деревья, как и положено деревьям в саду, росли довольно далеко друг от друга, а кусты встречались нечасто.

Но я всё же сказал несколько многообещающих слов — никому и низачем, просто ругань иногда помогает. И, присев под корявую яблоню, начал есть, вытащив кое-какие припасы.

Интересно, где я сейчас? Кстати, не исключено, что это и есть лето 42-го в Любичах! Эта простая в общем-то мысль меня встряхнула. Я быстро запил хавчик водой и прислушался. Так... Криков казнимых оккупантами не слышно, моторы не гудят, а гудят пчёлы. Предположим... Но будем осторожны.

Будем очень осторожны; почему-то мне кажется, что появление около аэродрома по-походному одетого парня с двумя «вальтерами» немцев не обрадует и где-то даже насторожит. А вступать в перестрелку — не для нас.

Мы пришли и ушли. Вот и вся задача. Ни для кого никакой головной боли, вот наш девиз. Подумав это, я сообразил, что нервничаю и усмехнулся.

Я уверился в том, что это и есть нужные мне места и времена. И даже попросил мысленно извинения у Нинки.

Больше всего мне хотелось ещё немного посидеть и отдохнуть. Но это значило, что, посидев, я решу поспать. А ребята там, тогда, сейчас, может быть, погибают... Эта мысль помогла подняться. А через полминуты я буквально уперся в двухэтажный ветхий сарай.

Он высился посреди небольшой полянки, среди высокой зелёной травы, сочной даже на вид. Чернело большое прямоугольное окно (или небольшая дверь?) под дырявой крышей, через щели в которой разбегались во все стороны тонкие верёвочные провода.

Задрав голову, я почти споткнулся о трухлявую лестницу и подумал: а что, если влезть по ней наверх — и оттуда, как орлу в горах, окинуть зорким оком окрестности: где группируется супостат?

Да, очень боюсь. Но это не страшно, если так можно выразиться. Я скинул в траву рюкзак и поднял лестницу — она пачкала руки склизкой трухой и вполне могла подломиться, когда до верха останется всего ничего. То-то хрястнусь...

Лестница встала, как надо. Я пошатал её и понял, что до меня ей пользовались нередко — на карнизе явно имелись выбоины, в которые она и вошла. Ну, тем лучше... Разговаривают двое «новых русских» у ворот рая. Один другому говорит: «А ты чисто прав был, братан — твоя тачка быстрее...»

— Куда ты лезешь? — спросил я сам себя. И полез вверх.

Лестница прогибалась и многообещающе попискивала, похрустывала и издавала ещё какие-то угрожающие звуки. Я лез и напевал:

Всё выше, и выше, и выше

Стремим мы полёт наших птиц

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ...

Странно, но сейчас песенка не вызывала у меня отторжения и тоски, а наоборот — помогала карабкаться:

— Вздымая ввысь свой аппарат послушный... йохарный бабайссс! — я уцепился за карниз и вскинул себя внутрь. Но оказалось, что подломилась только верхняя перекладина. — Ссссука, — с чувством сказал я. И, отряхнувшись, начал оглядываться.

Чердак был не такой уж и большой — не во весь сарай, вернее, а так — ничего, солидный и высокий. А осмотревшись подробней, я невольно улыбнулся. Когда-то — года три назад — у нас с ребятами был подобный «штаб» на чердаке одного назначенного под снос дома.

Похоже, как, наверное, похожи все мальчишеские «штабы» — в шалашах, в подвалах, на деревьях, на чердаках... Но тут давно никто не был — вокруг лежал солидный слой пыли. На стене висели мотки верёвок, фонарь, два скрещённых сигнальных флага и какая-то карта.

В углу лежала покрытая мешковиной охапка соломы. Тут же стоял перевёрнутый фанерный ящик. Возле дырявой замшелой крыши торчало большое, похожее на штурвальное, колесо. Над колесом висел самодельный телефон, старый, как из фильмов про начало ХХ века.

Постеров нет. Никаких, даже старых. Так. Похоже, что я точно на месте. Подойдя к окну я, к своему разочарованию, не увидел ничего, кроме зелени садов. Теперь ещё придётся слезать...

Просто ради интереса (и ещё чтобы отдалить этот момент) я снял трубку телефона и — тоже как видел в кино — покрутил кривую ручку. Она зажужжала. А в следующую секунду неожиданно чистый и близкий мужской голос спросил:

— У телефона. Кто это? — и, не дожидаясь моего ответа: — Сейчас иду.

Если сказать честно — я испугался и очень. Трубка прыгнула на рычаг. Я отскочил к окну, едва не свалился наружу, не сводя глаз с аппарата, оказавшегося подключённым!

Потом, по-прежнему не отрывая от него взгляда, перенёс ногу наружу, стараясь нащупать следующую, не треснувшую, ступеньку... и опять чуточку не сыграл вниз, услышав оттуда чей-то короткий свист.

Сидя на краю проёма верхом, я оглянулся. Внизу, около самой лестницы, стоял и улыбался, задрав голову, на которой чудом держалась казачья кубанка, молодой парень в полувоенном — френч, ремень, галифе, начищенные сапоги. Круглолицый, улыбка приятная.

— Ну, здравствуй, — сказал он, кладя ладонь на нижнюю ступеньку. — Что скажешь, если я поднимусь?

— Ну... это, наверное, ваш сарай, — определил я.

— Да уж наверное мой, — согласился он и ловко взлетел к окну — я еле успел посторониться — миновав треснувшую ступеньку. Одёрнул френч привычным движением. А я увидел, что он старше, чем кажется из-за круглого мальчишеского лица.

Даже очень немолодой, лет сорока, наверное. Но глаза были такие же искренние и весёлые, как улыбка. А я вам скажу, это редко бывает у взрослых.

— Я тут... позвонил... и вообще... — почему-то замямлил я, хотя это мне не слишком-то подходило. И удивился, что он не удивляется — пацан с двумя пистолетами, с ножом... А потом я выпалил: — Какой сейчас год?

Он чуть свёл брови, присел на край проёма, закусил зубами былку сена. Пожал плечами:

— Год... Вот знаешь — честное слово, не знаю, какой год... А что ты за человек такой и зачем тебе год? Раз уж это мой сарай и ты сюда невесть как проник непонятно с какой целью — то признавайся во всём.

Он говорил вроде бы строго и даже сурово, но я почему-то почувствовал, как улыбаюсь. Я присел на сено и начал говорить, только теперь обратив внимание, что часы опять дурят — значит, это снова какой-то закоулок вне времени и пространства.

Этот человек слушал внимательно, не перебивая, хотя время от времени мне казалось, что его мысли где-то очень-очень далеко — может быть, вообще он и не слышит меня. Но когда я пару раз прерывался, он кивал и спрашивал: «Так, а дальше что?»

Когда я закончил говорить, он продолжал смотреть наружу. И сказал, не поворачиваясь:

— Знаешь, прохожий человек, раньше я бы и не поверил, может быть. Шёл солдат с турецкой кампании, завернул к скупой хозяйке на постой и давай небылицы плести, чтобы суп погуще был... Но то раньше, а сейчас другое дело. И дело другое, и я другой немного...

— Вот я и не знаю, что мне делать, — признался я, не очень-то обратив внимание на его слова, если честно. — Вроде бы иду, иду, вот-вот — и опять мимо.

— Ну, на этот раз, может и не очень мимо, а почти в точку, — возразил он. — Вообще-то этот сарай раньше стоял в сороковом году. А где сороковой, там и сорок первый... — он почему-то грустно улыбнулся. — А там и до сорок второго недалеко...

— Вы мне можете помочь? — прямо спросил я, поднимаясь и подходя к нему.

Он покачал головой:

— Нет, наверное... Раньше вот это колесо крутнули бы мы с тобой, — он указал на штурвал, — и сбежались бы сюда надёжные люди. А вместе любую беду и обиду, как сухарь в чае, размочить можно. Только ведь вот ты не узнаёшь меня?

— Нет, — честно признался я.

— А ещё Женька, — укорил он. — Забегала сюда как-то девчонка, которую вот так же звали. С неё и началась история с сараем... — я улыбнулся, стараясь не дать ему понять, что не врубаюсь, о чём он. А он неожиданно признался: — Вообще-то обидно. Даже не за себя — за моих ребят немного... — он встал, прошёлся туда-сюда.

Я следил за ним глазами. А он вдруг остановился и широко улыбнулся:

— Вот что, хороший человек Женька. Скажи-ка мне, только правду. Тот, кто в сером дне живёт — во всём ли он так уж неправ был? Зачем ты делаешь то, что делаешь? Только честно отвечай, по совести, как кадет.

— Я не кадет уже... — пробормотал я.

— Ну, это ты зряшные вещи говоришь, — возразил он. — Я вообще кадетов не люблю. Но то другие кадеты были. А вот со мной было то же — попёрли меня из армии по болезни, которой я и не замечал. Уж до того мне обидно было, что и руки опустились.

А потом опять поднялись. Дело ведь можно по-разному делать. Кто стреляет, кто патроны подносит, кто патроны делает, а кто старается, чтобы стреляли, патроны подносили и патроны делали без страха и по чести.

Так, что ж ты себя-то списал, если и правда в душе не изменился вовсе? И кто тебе сказал, что мечту можно больничным штампом прихлопнуть? Так что, говори мне, как кадет — старшему по званию. А что я старший — можешь не сомневаться. Доводилось мне и полком командовать.

— Ну... а что говорить-то? — пожал я плечами.

— А то говори, что для тебя главное и о чём ты думаешь. То ли ты хочешь людям помочь. То ли девчонке понравиться. То ли просто героем стать желаешь. То ли тебе дорога через времена и миры по душе, а о цели ты и не думаешь.

А может — боишься даже, вот и стараешься подольше ходить вокруг да около, наискось да наперекосяк? Я понимаю, что это всё сразу у тебя. Но самое-то главное что? Самое?

Я открыл рот... и задумался. Он был прав, этот незнакомец. Всё сразу — вот, что мной двигало. Я хотел помочь жителям Любичей, на самом деле хотел. Но... ещё мне очень хотелось, чтобы Лидка меня поцеловала, обняла, сказала, что я герой и супер.

И отсюда мне ещё хотелось, чтобы на меня просто смотрели с восхищением, и чтобы я мог сам себе сказать: «Это всё Я сделал, это всё МОИ заслуги, я number first, я крут и мощен!» И... и дорога меня затягивала, мне нравилось идти и смотреть кругом. А последнее — я и правда боялся и не очень знал, что же мне делать, когда я дойду.

И, когда я разобрался со всем этим, то печально сказал:

— И как же мне быть? Выходит и правда — нет никакого добра? А я просто эгоист и трус...

— Тут знаешь, какое дело... — ответил этот странный человек. — Сказать, что добра нет — всё равно, что сказать, что солнышка нету, потому что на него глядеть не получается...

Кто-то глянет — и радуется, что оно такое яркое. А кто-то глянет — и ну бухтеть: «Да нету его, так, блестит там чего-то, клякса какая-то, аж глазам больно!»

— Но ведь... — начал я и вдруг, неожиданно для самого себя, всхлипнул: — Но ведь не получается... дойти! Я же говорю — как будто не пускает кто-то... а это оказывается я сам не пускаю! Я-то думаю... а что это нет никаких чудовищ, всякого такого... а зачем... если из-за меня самого не выходит... если я такой эгоист... и трус... оказывается...

Он не стал меня утешать. Вместо этого подтолкнул к штурвалу и сказал:

— Давай-ка вместе попробуем. Ты только главное думай про то, что людям помочь хочешь. Понимаешь — слава, страх, романтика, даже любовь — это всё неважно, Женька, когда люди страдают. Даже если они и не очень хорошие. И равнодушные.

Может, они потому и равнодушные, что боятся. А ты им поможешь. И вдруг всё изменится? И они тоже... А всё остальное — это не цель. Это награда... Ну?! Давай!

Его руки легли поверх моих. Я не вполне понимал, что надо делать, но честно крутнул штурвал — и...

В лицо рванул ветер. Он швырнул назад волосы и забил дыхание. Зашумело море... или деревья... или воздух загудел под крыльями самолёта.

Я увидел стремительно разворачивающуюся панораму вечернего аэродрома с машинами и людьми, окраин, полутёмных улиц — она рисовалась прямо в стене, которая словно бы растаяла, и дальше прорисовался коридор, в конце которого и открылся сорок второй год.

По бокам коридора клубилась какая-то муть, но я уже видел, что надо сделать всего пару шагов — и рванулся. Обернулся напоследок — человек в кубанке стоял у штурвала, крепко сжимая его и широко расставив ноги.

— Вы кто?! — крикнул я.

Вместо ответа он махнул рукой с улыбкой и я услышал:

— Не отступай! Даже если будет очень страшно — не отступай!

— А вы... — я медлил перед последним шагом, но не от страха уже, нет. — Вы... если надо — вы позовите! Я услышу! Мы услышим! Вы не думайте... — я не договорил, да и не мог договорить, я не знал, что ещё сказать и что я вообще имел в виду. Но он, кажется, понял и просто повернул штурвал...

11.

Я сидел в пыли около забора, через который склонялись ветви яблони. Было темно. Почти совсем. Вечер был. Надо же, не удержался на ногах. Я привстал — и почти тут же перевалился через забор.

Впереди — ну, там, куда я собирался идти — обрисовались силуэты трёх шагающих людей. Они шли как-то так... в общем, я счёл за лучшее смота-ться и с той стороны приник к заборной щели.

Через полминуты люди поравнялись с забором. Я услышал:

— ...данке, ихь хабэ кайнэ лунст21.

— Ихь вюрде герн геен22.

— Унд ихь мёхтэ мир анзеен23... — голоса удалились. Но я совершенно точно рассмотрел, что это были немцы. В форме и с оружием. С винтовками.

Я сел в густую траву и прислонился затылком к доскам, которые противно, насмешливо скрипнули. В сущности, до меня сейчас только дошло, что самое-то опасное мне ещё предстоит!!!

Это же задача для профессионала-диверсанта — пролезть куда-то на охраняемую территорию, что-то узнать... да и то — сколько их накрылось на таких заданиях? Трижды и четырежды чёрт... Может, подкараулить в городе деда — в смысле, Тольку?

Я в первую секунду увлёкся этой мыслью, но потом треснул себя по лбу и замотал головой. Кретинос недоношенный, да если он меня увидит, получится временной парадокс — и кто знает, что там дальше случится?! Всё вообще может пойти наперекосяк...

Нет, мне остаётся рассчитывать на себя. Притом, что немцы со мной церемониться не будут. Да и местные — для них я подозрительный, донесут или немцам тем же, или партизанам. И что тогда?

Со стороны аэродрома доносился рокот моторов. Чудовища чудовищами, но я-то в центре самой страшной войны, вот что правда опасно на данный момент. Я поймал себя на мысли, что совершенно уже не удивляюсь. Отвык-с.

А ещё — у меня начал рождаться план. И, похоже, осуществимый. Вот в чём был его плюс. Минус был в том, что мне не хотелось думать о своей судьбе в том случае, если план сорвётся. А ещё — в том, что меня вышвырнуло не на аэродром. Могло бы повезти...

Ждать нечего, подумал я, вставая. Надо идти.

Я себе уже достаточно хорошо представлял Любичи и, выбравшись на улицу, сориентировался без особого труда. Трудней было понять, какой сегодня день.

Если исходить из формальной логики, то меня должно было выкинуть туда, куда я больше всего хотел. Но я-то хотел просто в Любичи. И всё. Нехорошая мысль появилась: неужели опоздал?! Или ещё хуже: именно сегодня — та самая ночь?!

Как-то раз — ещё до того случая с пацаном на велосипеде, моим тёзкой — я читал в каком-то журнале, случайно попавшемся мне в каптёрке роты, статью одного критика, не запомнил фамилию.

Он нападал на тему подвига и героев в детской литературе, всячески издеваясь над книгами, авторы которых «позволяют детям совершать такие невероятные подвиги, которые не под силу и тренированному мужчине».

В какой-то степени тот автор прав, наверное. Но вот, что делать, если в данной точке пространства и времени никто, кроме тебя, этого подвига не совершит? Сослаться на то, что ты несовершеннолетний? Поздно, батенька, пить боржоми, когда почки отказали...

Значит, остаётся совершать подвиг. Может, тоже книжку напишут.

Не скажу, что Любичи был переполнен немецкими патрулями. Он вообще производил впечатление вымершего. Виселиц и трупов я тоже не заметил. Правда, тут и там белели на столбах и тумбах какие-то приказы и распоряжения — точно, как в кино. Но и всё.

Ещё пару раз я слышал впереди отчётливые шаги и прятался. Не знаю, чего они так громыхают сапогами? То ли себя подбадривают, то ли предупреждают, что надо прятаться... Во второй раз вместе с двумя немцами шагал плюгавенький мужичонка в мундире, с винтовкой — полицай...

Я наблюдал за всем этим из укромных мест с чувством некоторой отстранённости. Меня это не касалось, я не собирался ничего взрывать, поджигать — у меня было своё дело, по большей части и отношения-то к Великой Отечественной не имеющее.

Но вот, когда я увидел полицая, мне захотелось стрелять. И вообще, не хуже, как тем ребятам: остаться здесь — и... Нет, стоп, хватит.

Аэродром был обнесён наглухо колючей проволокой. Ворота в аллею напоминали ворота средневекового замка; возле них непреклонно бдили двое козлов с автоматами наперевес и торчал из какого-то укрытия, сложенного из мешков, пулемёт. Горел прожектор. Такс. Окопались, сволочи...

Я наблюдал за воротами минут десять. За это время часовые ни разу не пошевелились. Я ещё раз разгневался на свою судьбу: ну что ей стоило доставить меня за колючку?! Страха не было — так, лёгкий мандраж.

Скрываясь за кустами, я отыскал речушку — кстати, в этом времени она была шире и быстрей — и, не расставаясь ни с чем из снаряжения, вошёл в воду.

Немцы были не дураки. А может, это ещё до них сделали — но так или иначе, втекавшую на территорию аэродрома речку они тоже перегородили. Правда не колючкой, а обычной сеткой.

Мне и так плыть было нелегко, так что я почти с облегчением нырнул — и обнаружил то, на что надеялся: сетка уходила под воду на полметра. Может, чтобы рыбу не задерживать. Не знаю. Но вынырнул я уже на аэродроме.

Сперва мне это показалось глупым. Любой же так может. Но потом я подумал (бредя вдоль берега и то и дело прислушиваясь), что особой глупости тут нет. Большой отряд таким путём незаметно не проберётся, нечего и думать.

А один отчаянный диверсант — что он, будет бегать по взлётным полосам и крепить к самолётам мины?

Да и не было тут на взлётных полосах никаких самолётов, стояли они по ангарам, а какие были — возле тех суетились люди. Кстати, о светомаскировке тут тоже особо не думали. Наверное, аэродром считался глубоким тылом.

В этот именно момент, когда я рассматривал самолёты, меня начал беспокоить медальон. Совершенно определённо беспокоить: он потяжелел, да ещё как — я приглушённо охнул и встал на четвереньки.

Испугался, что цепочка перережет мне шею... но медальон стал легче — и снова налился тяжестью, едва я попытался двинуться дальше.

Он хотел, чтобы я остался на этом месте. Это было точно.

Я огляделся. Место было ничего себе — густые кусты, сыро, полно комарья. Я сквозь зубы процедил парочку ругательств, сел, привалился к самому плотному сплетению кустов, постарался оставить на воле как можно меньше незащищённого тела — и приготовился ждать чего-то неизвестного.

И уснул. Просто уснул...

...Разбудил меня сырой холод.

Всё вокруг было покрыто росой, включая меня самого. Неподалёку свистели и завывали винты. Журчала вода в речке. Двигаться казалось страшно: я понимал, что, во-первых, моментально промокну насквозь, а, во-вторых — куда я тут пойду при свете дня-то?! Может, надо ждать следующего вечера?

Пока я это обдумывал, тихонько дрожа от холода и не двигаясь с места, неподалёку прошли двое. Я чуть повернул голову: через ветви были видны неясные человеческие фигуры, они остановились сов-сем рядом. Мужской густой голос, старавшийся казаться тихим, спросил:

— Нету никого?

— Тут никогда никого не бывает, — ответил ему мальчишеский, ломающийся такой. — Можно говорить...

— Давай. Что там с этими чёрными?

— В общем, я разговор слышал. Говорили этот мордатый, который в гражданском ходит — и отец Мартина... ну, того фриценёнка. Что я слушаю — не знали, точно.

— Ну-ну?

— Да странный был разговор... — мальчишка вроде бы замялся. — Мордатый говорит: два самолёта будут стоять в ангаре N 31. Полковник ему: у нас всего тридцать ангаров. А тот: а это не ваша забота, да так высокомерно отвечает, не ваша забота, я вас туда отвезу, когда будет надо.

Полковник, я думал, ему в морду даст. Нет, только вроде так засмеялся нехорошо и спрашивает: ну и что? А мордатый ему: будут четыре бомбы. Особые, называются «Серебряный кулак». Их надо будет положить по две с краёв цели. И всё, мол. Полковник тогда: а если что-то...

Но тот ему и договорить не дал, перебил: будет и запасной самолёт, и запасные бомбы, а вы постарайтесь найти надёжного человека, запасного лётчика. И они вышли.

— Да, странноватый разговор... — задумчиво подтвердил мужчина. — Я так думаю, уж не с тем ли самым они чего химичат? А, Толь?

Я обомлел. Мой дед! В пяти шагах от меня стоял мой дед! Ай да медальон! Уж не знаю, кто его делал, но он сработал точно! Ангар номер 31 — наверное, непростой, но Колька должен найти.

По две бомбы с краёв цели — наверное, с краёв того самого прохода на берегу пруда, ребята из «команды очистки» верно решили, вот только обычной взрывчаткой там, похоже, ничего не сделаешь...

И тут я окаменел от одной-единственной мысли. От мысли, которая перечёркивала собой всю ту лёгкость, с которой я получил нужные сведения. И так, окаменевший, провалился совершенно против своей воли — ещё куда-то.

12.

Нет, я не испугался и даже не удивился — уже привык к этим закидонам. Хотя, признаться, в помещении я оказывался впервые — и не слишком приятным было это помещение.

Коридор — узкий, но высокий, до такой степени высокий, что потолок капитально тонул во тьме — освещали два ряда стоящих вдоль гладких, почти зеркальных стен чёрного камня ламп: стоящих в пяти шагах друг от друга чаш на витых ножках.

В чашах пылал огонь. Сильный, я ощущал отчётливый жар. И вот, пока я осматривался, откуда-то из этого коридора прикатился голос — громкий, но приятный и вполне вежливый:

— Проходи, проходи, не стой.

Я пошёл. Достав пистолет — один. Я шёл, и звук моих шагов подпрыгивал к потолку чёрным мячиком. А слева и справа мне чудилось движение, я несколько раз резко оборачивался — чтобы убедиться, что это идут нога в ногу со мной мои отражения.

Мне вспомнилась та зеркальная каморка, где мне чинили кроссовку. Нет, не то. Там было скорей интересно. А тут...

Коридор кончился. И я увидел хозяина этих мест.

Если честно, он соответствовал своему голосу, и это было удивительно. Внутренне я настроился на то, что увижу монстра, чудовище — что угодно. Но в небольшой квадратной комнатке за столом сидел в кресле мужчина лет 30, крепкий, плечистый, вроде бы даже в форме, хотя я не мог понять, в какой.

Лицо его — худощавое, волевое — украшали короткие усы и шрам (именно так — тоже украшал!) над левым глазом.

— Садись, — указал он ладонью на кресло перед собой. — Садись, не бойся.

«Я и не боюсь», — хотел сказать я. Но не стал врать. Вот именно сейчас я и начал бояться. И, перед тем, как сесть, отодвинул кресло в сторону.

Мужчина засмеялся, махнул рукой. На столе стояли тарелки — с картофельным пюре, отбивными, салатом. Стоял высокий графин и длинный стакан. Только что ничего этого не было — а теперь всё стояло. Та-ак...

— Спасибо, — поблагодарил я, убирая пистолет в кобуру. — Я не голоден, — есть мне очень хотелось.

— Это не отрава, — добродушно ответил он. — Незачем травить того, с кем хочешь говорить.

А как потяжелел на моей шее медальон... Потяжелел — и заледенел...

— Ну что ж, ещё раз спасибо... — я коснулся кувшина. — Вино? — хозяин кивнул. — Я не пью спиртного.

— Пожалуйста, — он шевельнул пальцами. — Кока-кола.

Да, там была кока-кола.

— А потом в желудке у меня всё это превратится в цемент? Когда мы не договоримся? — уточнил я.

— А почему ты думаешь, что мы не договоримся? — поинтересовался он. И я по какому-то наитию ответил:

— Потому что с Сатаной не договариваются.

Он не засмеялся. И поинтересовался:

— Ты христианин?

— А разве вы появились одновременно с христианством? — вопросом ответил я. Еда пахла обалденно. Он кивнул:

— Хорошо, пусть так. Хотя с тем же успехом я могу называться персонификацией электромагнитного поля вулкана Кракатау.

— Всё это — ваши шуточки? — мне было страшно, но я понимал, что, в случае чего, сделать смогу не больше, чем мышь против кота. Даже меньше — ни убежать, ни спрятаться... Может быть, именно поэтому и позволял себе шутить.

— Нет, — признался он. И я понял — не врёт. — Когда омела поселяется на дубе, то ей не стоит говорить, что дуб выращен ею. Но если дуб спилить — омела погибнет тоже... Кстати, еда всё-таки настоящая. Ну, да как хочешь, Евгений.

И, невзирая на то, что с сатаной не договариваются — хотя, можешь мне поверить, договариваются, и ещё как! — я всё-таки хочу, чтобы ты выслушал моё предложение. У тебя есть мечта. Одна-единственная настоящая мечта, неистовая и всеобъемлющая...

— Не надо! — вырвалось у меня.

— ТЫ МЕЧТАЕШЬ ЛЕТАТЬ, — невозмутимо убил он меня.

Я обвис в кресле. Обманывать себя не стоило. Он был прав. Я понял, чего я хотел всё это время. Я хотел летать. И только летать. Всё остальное не имело значения по сравнению с этим желанием. Я всё-таки нашёл в себе силы кривовато улыбнуться и спросить:

— И вы можете её исполнить, да?

— И даже не потребую за это душу, — кивнул он. — Да и что мне с ней делать? Деловые люди расплачиваются услугами.

— И какую же услугу я должен... оказать? — последнее слово мне далось с трудом. Я вспомнил свой первый полёт — с инструктором, но те минуты, когда я вёл лёгкий самолётик сам!.. Да, за эти мгновения я бы отдал и душу...

— Сначала посмотри, — он щёлкнул пальцами — и я отшатнулся; мне показалось, что вместо стола возник колодец, на краю которого я сижу. Но это был не колодец. Нет. Это был экран.

По залитой солнцем бетонной полосе шла, пересмеиваясь и переговариваясь, группа людей — со шлемами под мышкой, широко шагая тяжёлыми ботинками на мощной подошве. На чёрных комбинезонах горели многочисленные нашивки.

Они шли вдоль ряда хищных, стремительных машин футуристического вида — тоже чёрных, и на борту каждой пестрели знаки, эмблемы, гербы, которые венчал череп с костями. Ниже шла надпись TUNDERBIRDS, обвивавшая земной шар.

— «Громовые птицы», — прочитал я. И задохнулся.

Потому что в центре группы лётчиков шёл... Я. Да, я. Старше лет на 10-15, но точно я — рослый, мощный, смеющийся, мимо ряда непобедимых машин. Именно так, как я представлял себе! А изображение менялось.

Я видел себя в кабине — зеркальную маску, мои руки, движениям которых была послушна машина. Я вцепился пальцами в подлокотники кресла — самолёт пикировал. Его непревзойдённое оружие крошило на земле какую-то технику, здания, ещё что-то — превращало в пыль, в ничто, в пустоту врагов...

Спасения от меня не было, я знал это!!! От самого звука моей летящей птички рассыпались в прах дома, с них рвало крыши, выворачивало деревья из земли... Я был всесилен!

— Ну, что? — сказал хозяин. — Вот оно — твоё будущее. А взамен — да ничего взамен. Ты просто окажешься в своём корпусе. И будешь здоров.

А обо всём, что было тут — да нет, не забудешь, вспомнишь с усмешкой, как сон. И лет через десять...

Чеканный строй машин в поднебесье. Я слышал музыку марша. Я мчался со своими друзьями над покорной землёй — звук, два, три!!! Воздух пел и отставал, закипал у закрылков белой пеной. Это было упоение...

— Подумай, — (да что он меня уговаривает-то, я согласен!!!). — Вы всё равно ничего не сможете сделать. Ты принесёшь им сведения, да. Но кто поднимет самолёт в небо? А без самолёта оружие бессильно. Твой дед? Ты? Ничего не выйдет.

Ты проделал такой путь, чтобы понять — ничего не выйдет. Ты ведь об этом думал, когда перенёсся сюда, ведь так?! А здесь — здесь твоё настоящее будущее! Твоя цель! Твоя мечта! То, ради чего ты жил!

Да, он был прав. Вот она, та самая леденящая мысль. И наши предки, и викинги — все они представляли себе ад не как самое жаркое в мире, а — как самое ледяное в мире место. Холод куда страшней жара. Холод безнадёжен и обрекающ...

Я же всё равно не смогу поднять в воздух самолёт — а больше некому, так ради чего возвращаться в Любичи?!. И всё-таки... всё-таки что-то было не так. Что-то... какая-то тоненькая, почти неслышная нотка, струнка диссонанса дрожала среди победного марша и рёва непредставимой мощности турбин.

Что-то такое, что не давало мне сказать «да!», заорать «да!»... Что же, что? Я наморщил лоб — хозяин крикнул:

— Ты согласен?!

Слишком нетерпеливо. С истерической прорвавшейся ноткой.

И я — понял.

Я сел прямо.

Я посмотрел ему в глаза — и не смог поймать взгляд.

— Что — там? — спросил я. — Внизу. На земле. Покажите. Я требую показать.

Он съёжился. Нет, честное слово! Он неохотно повёл рукой...

И я увидел.

Улица горела. Рушились здания, выплёвывая в небо страшные фонтаны огня. Металл и пламя рвали в клочья и жгли всё — зелень, камень, воздух, людскую плоть. Страшный давящий вой уплотнял воздух так, что им нельзя было дышать.

Около разорванной надвое женщины ползал маленький ребёнок. Он был без ног. Он звал маму. Бежали горящие чёрные люди. И кто-то — с искажённым лицом, в слезах, открыв рот — стрелял вверх из жа-лкого пулемётика. А потом его не стало — десяток воющих длинных игл разорвал его в клочья.

А пулемёт подхватил голый по пояс юноша — и это был Колька, постарше нынешнего, но — Колька. И начал стрелять вверх — в меня. С грохотом опрокинулся стол. Я встал, и хозяин отшатнулся, вжимаясь в кресло.

— Вы не поняли, — сказал я. — Я мечтаю стать русским лётчиком. Не убийцей с чужими эмблемами на бортах. А русский лётчик сбивает врага в небе. И не за деньги. Вы ошиблись. Всего хорошего. Пусть я никогда не взлечу — но предателем не стану. Предателя не поднимут в небо даже самые мощные крылья.

— Ты не выйдешь отсюда! — закричал он. Его лицо — мужественное и располагающее — текло, как растопленный пластилин.

Я усмехнулся. И шагнул в пустоту, в которой звучал под гитару голос какой-то девчонки:

Нищий закован в латы.

Сытый он — и богатый,

Смеётся он — просто смеётся

Над бедным принцем моим...

Зачем это нужно принцу?

У принца есть шпага — и принцип.

И он защищает принцип,

Прекрасный, как небо, принцип...

А в последний момент — не смейтесь, ладно? — увидел, как навстречу косому чёрному клину в небо с горящей, растерзанной земли взлетели серебристые острые тела других самолётов.

Они мчались — стремительные, грозные, неотвратимые — и я подумал счастливо, проваливаясь куда-то: «Наши!!! Ну — держись, гады!..»

13.

Первым моим ощущением было — как гудят ноги. В них скопилась усталость, от которой даже другими частями тела двигать не хотелось, даже мозги работали со скрипом. Но я всё-таки понял, что снова в степи.

Опять пахло сухой травой, опять раскидывался над головой — точнее, надо всем надо мной, ведь я лежал — небесный купол. Меня прикрывало непонятно откуда взявшееся одеяло.

А справа от меня горел костёр, и я услышал два мужских голоса — хрипловатый сочный баритон и тенор, тоже с хрипотцой и ещё с каким-то металлическим поскрипываньем.

Голоса спорили. И, ещё не вникая в смысл спора, я подумал удивлённо, что голоса мне знакомы, знакомы очень хорошо — но в то же время ни у кого из моих знакомых таких голосов нет.

— И всё-таки знаешь, — доказывал баритон, — это не просто кризис, это коллапс песенной поэзии. Коллапс поэзии вообще.

— У поэзии настоящих сторонников всегда было немного, — возражал тенор. — Я имею в виду не тех, кто в ваше время двери в Лужниках ломал и с раскрытыми ртами Евтушенко на площадях слушал, потому, что модно. Настоящие ценители немногочисленны. Что в ваше время, что в наше, что при Владимире Красно Солнышко.

— Может быть, может быть... Но подобная профанация для масс — это всё-таки яд. Вместо того, чтобы постараться донести до людей что-то значимое — потакать вкусам даже не толпы, а стада — это не путь, это тупик...

Я осторожно повернул голову, пытаясь понять, кто там треплется «за поэзию» и чем это грозит лично мне. Около небольшого костерка сидели спинами в мою сторону двое мужиков, я видел только силуэты и грифы гитар, у того и у другого. Баритон между тем сказал со смешком:

— Итак — «весь я не умру», — отвечая на непонятную реплику тенора. — Утешение всё-таки... Что там наш подопечный?

Они обернулись разом, свет костра упал на их лица, и я сел. Зажмурил глаза. Потряс головой. Открыл глаза.

На меня смотрел растрёпанный, небритый, посвёркивающий стеклами круглых немодных очков и саркастически улыбающийся Юрий Шевчук, лидер ДДТ. И на меня же смотрел крупноголовый, довольно-таки длинноволосый, с резкими чертами лица Владимир Высоцкий.

— Господи, — сказал я и снова зажмурился...

...— Мелодии цветов, потерянных в начале...

Я помню эти ноты, похожие на сны.

Скажу вам, как Любовь с Бродягой обвенчалась,

Связали их дороги, хрустальные мосты.

«Прекрасная Любовь, нам праздновать не время!

Багровые закаты пылают над рекой!

Идём скорей туда, где ложь пустила семя

И нашим миром правит уродливой рукой!

Прекрасная Любовь, там ждут тебя живые!

Так дай себя увидеть тем, кого ведут на смерть!

Там по уши в грязи, но всё же не слепые —

Дай разум и свободу, дай чувствам не истлеть!»...

Прекрасная Любовь влетела птицей в город —

И плакал, видя чудо, очнувшийся народ!

Трон Зла не устоял — бежал разбитый ворог,

Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...

Шевчук пристукнул по гитаре и повторил негромко:

Трон Зла не устоял — бежал разбитый ворог,

Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...

Мы пили чай из одной кружки. Я обжигался, недоверчиво крутил головой, время от времени ловя себя на том, что начинаю совершенно дурацки улыбаться.

— А мы тут, как обычно, мини-фестиваль бардовской песни проводили, — сказал Шевчук. — Глядим — кто-то валяется. Подошли — а это ты. Ну, мы тогда не знали, что это ты... — он усмехнулся.

— Я, — довольно глупо кивнул я. — Вот только, кажется, я опять заблудился. А мне поскорей надо...

— Что такое «поскорей» здесь? — философски спросил Высоцкий. И ударил по струнам:

Темнота впереди: подожди!

Там стеною закаты багровые,

Встречный ветер, косые дожди

И дороги — дороги неровные!

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются — в темноте!

Там проверка на прочность — бои,

И туманы, и ветры с прибоями!

Сердце путает ритмы свои

И стучит с перебоями...

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются — в темноте!

Там и звуки и краски — не те,

Только мне выбирать не приходится.

Очень нужен я там — в темноте...

Ничего — распогодится!!!

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются — в темноте!

— Держи! — он протянул мне гитару. — Подаришь этому своему приятелю.

— Тону, — задумчиво сказал я, принимая гитару. И коснулся струн — просто так, низачем. Я же не умел играть.

Но этого оказалось достаточно.