Прогулка под деревьями

Птицы, цветы, плоды — да, я призывал их я их

видел, показывал всем, говорил:

«воплощенная хрупкость — и дивная сила»,

говорить-то легко! о, как просто — подбрасывать в воздух

оболочки пустые, забывшие тяжесть вещей!

Илии колесницу из зерен, зарниц и созвездий

так хотелось построить, хотелось одеться

в светлый воздух — как птицы небесные или святые…

О знамения легкие, шалаш из туманов и искр,

юность… но вот

со скрежетом двери закрылись —

одна за другою.

Но, всему вопреки, я еще говорю

не прибоем крови, не легким крылом несомый,

без восторгов, волшбы

всеми богами, чародеями всеми забытый

с давних пор посмешище нимф

прочь бегут, как увидят — даже у ласковых речек

даже на ранней заре,

но я говорю, с упрямством

школьника, что, склонившись над партой

свое вырезает имя,

твержу упорно, хоть больше не знаю слов,

и скорей всего ошибаюсь —

ибо истинный путь — он прям, как стрела любви,

летящая к цели — на закате пылающей розе,

я же иду, опираясь на темную трость

запинаюсь, топчусь, — и топчу

травку чахлую, что на обочине сеял

свет — для путника с сердцем бесстрашным,

не таким, как мое…

Да, да, да, я видел смерть за работой

да и что там смерть — просто видел время

близко, рядом со мной и во мне самом — и уже насмотрелся.

все, довольно! Каждый мог бы немало сказать о страданье…

Но на свете еще кое-что его ножу неподвластно

Или рана затянется тут же — как барки след за кормою…

Пусть и дальше летят в меня эти каменья

времени, истребившие фей и богов я

быть может пойму остается ли что после их уходов,

падений…

А вдруг оно видимо глазу, как этот

промежуток в нашем саду, между липой и лавром,

или лицом ощутимо, как ветер холодный,

когда просто идешь по делам

или если взял и рискнул

показаться наружу…

интересная мысль, но какая на свете мысль

залатает разрывы телесной ткани?

Человек стареющий полон видений

твердых словно железо — из разных дней своей жизни.

не ждите, что будет он петь в ошейнике этом с шипами.

Когда-то уста его светом лучились, а ныне

он резонерствует или молчит.

Да, поговорим о радости или о боли

или докажем — почти без труда

тщету бытия. Порассуждаем

как я вот сейчас, в комнате этой,

не ставшей пока еще грудой руин, зашевелю губами

не сшитыми нитью суровою смерти —

пока что.

Но кажется мне, что подобные речи —

пусть они кратки или пространны

нетерпимы, темны и словно бы слепы,

не касаются цели своей — и вообще никакой, а кружат

и кружат бесконечно, опустошаясь все больше,

а в это время вдали — или близко совсем

то, что ищем мы тщетно, — обитает и дышит.

Тогда задача слов — открыть, явить

невыразимое, над чем они не властны

свою непостижимую изнанку?

И снова я блуждаю в них и снова

они мне застят мир, и я не в силах

справляться с ними, между тем опять

я вижу в недоступном отдаленье,

как ключ блестит в траве, недостижимый,

к закату день, и угасает свет

усталых глаз…

Огради меня, черный хрусталь прохлады, простор

черный. Так легко колеблются листья,

словно мысли спящих детей. Я вхожу

в расстоянья прозрачные — слыша, как время

идет через сад, как течет от одной

дальней крыши — к другой

и, все выше и выше, взлетает — от созвездья

к созвездью; это движется ночь.

Я немного пройдусь, перед тем, как подняться к себе,

что там ждет — нежность или бесстрастье подруги,

ласки прислужниц из снов? старческий лик исступленный?

Свет дневной, удаляясь

— словно покров —

виден только на миг — опадает вокруг

дивных ног обнаженных —

женщина из хрусталя

и эбена, стройная, в черных шелках — явилась.

Сияя, из глаз ее смотрят в меня, может быть,

звезды угасшие, взоры тех, кто давно среди мертвых.

Свет исчез, но затем мне открылось

пока время течет, и пока я ступаю

по саду, за временем вслед, —

иное совсем —

не красота, за которой мы вечно в погоне,

нездешнего бала царица, куда нас никто не позвал,

где золотые аграфы ни на одном не сверкнут наряде —

совсем иное — но сокровеннее, ближе…

Тени недвижны, кусты трепещут едва, и краски

тоже они смежили. Теперь темнота

землю омыла.

Исполинская дверь

многоцветного дня развернулась

на невидимых петлях, и в ночь я вошел,

вышел я, наконец, и иду, и время проходит,

эта дверь вслед за мной исчезает…

Темнота — уже не стена

в пятнах сажи сгоревшего дня,

я ее одолел, этот воздух и чист и безмолвен,

и иду я вперед посреди неподвижной листвы,

наконец-то могу сделать эти шаги; стал я легок,

как воздушная тень,

времени блещет игла вверх и вниз по черному шелку,

но в руках у меня больше нет портняжного метра, а только

прохлада, темная свежесть,

аромат ее легкий, уже предрассветный.

(Так недолго длилась — эта прогулка по саду,

но волшебней была, чем встреча с магом иль богом.)

Незнакомка в слова кои проскользнула

в кружевной вуали, сквозь нее мерцают

две жемчужины — или множества — слезы, глаза?

Вышла должно быть она из обители снов,

платьем меня по пути задела

иль этот шелковый шелест — ее косы и плоть?

и вот я за нею иду, потому что бессилен

и немолод уже — так преследуют воспоминанье;

не догнать никогда — как и всех остальных,

кого ждем у ворот — или у входа в каморку,

день, вернувшийся рано, их запирает на ключ.

Я знаю, что не должен был впускать

ее я в душу; но ужель нельзя

немного дать ей места — пусть войдет

та безымянная, чей аромат мы пьем

дыханье сладостное, еле слышный шепот —

и удалится пусть — недостижима

навеки, вдоль аллеи, где горят —

бумажные фонарики акаций…

Позвольте мне позволить ей уйти, взглянув последний раз,

ее покину, но не заметит ничего она,

потом взойду по ступеням усталым

и, лампу засветив, начну писать,

когда б я смог! — точней и обнаженней.

Облака ноября, темные птичьи стаи, вы за собою влечете

и роняете на вершины гор понемногу

белые перья ваших подкрылий,

зеркала пустынных дорог, канавы и рвы,

все заметней, просторней земля — могила

и колыбель травы,

их тайная связь,

возможно ль, что мы однажды

перестанем ее ощущать?

Прислушайся, слушай — сквозь эти стены,

любые стены, сквозь нарастающий шум

внутри тебя и снаружи —

слушай… И черпай в невидимых водах,

к ним, быть может, приводят еще овец незримых,

за другими вослед, извечно, они пришли

молчаливые, млечные, в тихих лучах заката

(солнцу покорные, с ранней зари

брели они вдоль безмерного луга),

чтоб глотать этот свет, не гаснущий ночью —

он только чуть подернется тенью,

как покрывается стадо плащом дремоты.

…Будет ли небо к нам милосердно всю зиму,

терпеливый пахарь, погрузивший в землю свой лемех,

где Венера наверно могла отразиться

между комьями грязи и дымкой зари,

увидит ли он, как в марте, над самой землею

иные совсем проклюнутся травы?

Временами слезы к глазам подступают —

родника рожденье,

над озером влажная дымка,

внутреннее ненастье,

вода, соленная горем.

О чем еще просить богов далеких,

слепоглухонемых, о нас забывших —

дезертиров и трусов —

как не о том, чтоб из каждой слезы

ближнего

в почве незримой возрос

колос неистощимый?

Вечер, зима:

порой заоконный простор похож

на старинную комнату с деревянными стенами

синие шторы на окнах — они все темнее

на них мелькают блики огня

потом у стены вдруг засветится снег

словно холодная лампа.

Или это луна, и она, поднимаясь все выше,

омывается от испарения наших дыханий,

и от пыли и праха?

Смотри и слушай: не встает ли нечто

из-под земли, из больших еще глубин,

как свет, наплывами, как воскресающий Лазарь,

пораженный, подхваченный взмахами медленных крыльев

белых — тут все на миг замирает

и мы предстоим, трепеща — и тогда

нисходит с небес, с высот еще больших,

навстречу другая стая, еще белее,

ведь она не прошла сквозь грязные корни,

и не летят ли они друг к другу

быстрее, еще быстрее, как будто это

встреча влюбленных?

Ах, думай об этом всему вопреки, тверди,

что увидеть такое возможно,

что и мы вот так же бросимся к ним навстречу,

но незримо, под грубой овчиною ночи.

На этот мир теперь я снегопад призываю

облечь пространства, медленный и тихий,

и пусть тогда он длится целый день,

голос его — еле слышный шепот,

под который зерна уснут в борозде

еще крепче и терпеливей.

И мы узнаем, что солнце где-то

вопреки всему за мглою сияет

и если соскучится, то на миг

видимым станет — словно свеча

за пожелтелым экраном.

Тогда я вновь припомнил бы лицо

за дымкой ниспадающею влажной

медлительно кружащихся кристаллов,

то с ясными глазами, то в слезах

с их верностью такой нетерпеливой…

И скрытый снегом я бы вновь посмел

восславить их прозрачность голубую.

Верные слуги глаза — все слабее, слабее и скоро

сомкнутся навек, и за ними вослед пространство

размалеванной ширмою рухнет, останется лишь

горстка праха и мелких костей, шлейф ледяной

под взглядом бестрепетным звезд.