Проклятие Ирода Великого

Глава первая ВОЗВРАЩЕНИЕ

И третью ночь Ирод провел без сна. Едва Ревекка задула свечи и вышла, плотно прикрыв за собой двери, как к нему явился Малих и, щеря окровавленный рот, сказал: «Ну что, добился своего? Радуйся, теперь ты царь Иудеи, признанный Римом. Не этого ли ты добивался с тех пор, как отец твой назначил тебя начальником над Галилеей? Да только забыл ты слова Предвечного: ”Сыны человеческие – только суета; сыны мужей – ложь; если положить их на весы, все они вместе легче пустоты” [142]. И сан твой царский – одна лишь суета, которая легче пустоты. Зато Мариамна теперь моя. Не может быть так, чтобы одному досталось все, а другим ничего. Сказано: сила у Бога, и милость у Него; воздает Господь каждому по делам его [143]. Тут же выткалась из мрака ночи Мариамна и стала ласкать Малиха, целовать его незаживающие раны, и Малих, забыв об Ироде, отвечал ей ласками и поцелуями. Захихикала, рассеяв ночной мрак светящейся изнутри кожей, Клеопатра, приблизила к лицу Ирода свой изогнутый клювом нос и зашептала ему в ухо: «Берегись, царь, отвергнутых женщин, и не думай, что Мариамна станет дожидаться тебя, пока ты носишься по миру; женская плоть нуждается в мужчине, а не в титуле, который ты выхлопотал себе в Риме». Ирод оттолкнул Клеопатру, возразил ей: «Ложь! Не за титулом я отправился в Рим, но за справедливостью. И царского сана я искал не для себя, а для шурина моего Аристовула. Зачем мне быть царем среди народа, который считает меня чужаком?». Клеопатра, продолжая хихикать, растворилась во мраке, как растворились до нее Малих с бесстыжей Мариамной, а вместо них возникли перед ним брат его Фасаил с размозженной головой и первосвященник Гиркан с откушенными ушами. «Отомсти за нас, Ирод, сделай так, чтобы отныне Антигон не знал никакого другого чувства, кроме страха, и пусть страх этот преследует его до самой лютой смерти, которую он заслужил».

Ирод, желая прогнать не дающие ему покоя видения, плотно смежил веки. Веки горели. «Уж не заболел ли я?» – подумал он, и чтобы отвлечься от тревог, на которые так щедры оказались последние месяцы, стал перебирать в памяти детали событий, приведшие его в Рим. «Чудны дела твои, Фортуна [144], – произнес он вслух, – и неисповедимы пути твои, по которым ты гонишь людей на суше и на море». Еще недавно, думал Ирод, он был сильным и богатым человеком, с которым считались все и которого побаивались те, в ком совесть нечиста. Но и самые сильные и богатые люди зависят от превратностей судьбы. Сегодня ты был всем, а завтра стал ничем, всеми гонимым бродягой, у которого в поясе не осталось ни обола, на который можно купить кружку самого дешевого кислого вина, чтобы утолить жажду, и горсть протертого гороха, чтобы утолить голод. Такого изгоя можно и о скалы разбить в бушующем море, и избить, не рискуя встретить отпор.

Вспомнив, как позавчера рабы избили его возле дома Антония, Ирод не почувствовал ни злости на них, ни желания уничтожить этих рабов. Безразличие, с каким он вспомнил об унижении, пережитом на глазах у десятков праздношатающихся римлян, удивило его самого: да тот ли это Ирод, который помчался в Иерусалим покарать Гиркана за одно только то, что тот посмел вызвать его в суд? А может, позавчера избивали совсем другого человека, забитого и вконец униженного нищетой иудея, готового ради фанатичной веры в своего Бога безропотно снести любую боль и любые оскорбления? «Поистине чудны дела твои, Фортуна, – повторил Ирод вслух, чувствуя боль в пересохшем горле, – и неисповедимы пути твои…»

Не договорив, Ирод вздрогнул, увидев прямо перед собой большие синие глаза Мариамны. В глазах этих не было ни детского озорства, ни девичьего кокетства, ни женского томления плоти, какие видел обыкновенно в глазах своей юной жены Ирод, а был один лишь расчетливый интерес. Рывком сев на постели и отшатнувшись, он заслонился рукой от Мариамны и хрипло прокричал:

– Сгинь! Зачем ты преследуешь меня? Что тебе от меня нужно? Сгинь, грязная девка!

– Мой мелех гневается на свою рабыню? – спросила его Мариамна голосом Ревекки. – Чем заслужила я гнев господина, которому готова служить верой и правдой, сколько станет сил?

Ирод откинулся на подушки. Лоб был мокрым от покрывшей его испарины. Горло болело так, как если бы его прижигали раскаленным железом. Ирод сбросил с себя одеяло и оттер тыльной стороной ладони пот.

– Я, кажется, заболел, – сказал он, узнав служанку. – Попроси Антония прислать ко мне врача.

– Климат Рима не подходит нам, – говорила Ревекка, поправляя Ироду постель и снова укутывая его одеялом. – Особенно зимой, когда город пронизывает холодный северный ветер. – Подоткнув под Ирода одеяло, добавила, пятясь спиной к двери. – Я передам Антонию твою просьбу и принесу тебе завтрак.

Внезапная болезнь задержала Ирода в Риме на неделю. Впрочем, неделя эта оказалась не впустую потраченным временем. Пока Ирод отлеживался в постели, выполняя все предписания, назначенные ему врачами, Антоний развернул бурную деятельность.

Без особых хлопот он добился решения сената выделить в распоряжение Ирода галльскую когорту [145]и выдать ему деньги в сумме двенадцати миллионов сестерциев, что было эквивалентно пятистам талантам. Решение это прямо вытекало из давнего постановления сената, принятого более века назад при Иуде Маккавее и продолжающего сохранять свою юридическую силу. Затем Антоний обсудил с Иродом детали предстоящей военной операции, в которой он, Антоний, намерен принять личное участие по освобождению Сирии от власти Пакора, а Ироду поручалось покончить со своим личным врагом и врагом Рима Антигоном. Речи о Клеопатре ни разу больше не возникло, как если бы ее вовсе не существовало на свете.

Между тем в Рим из Иудеи приходили самые неблагоприятные вести. Сообщалось, что Антигон продолжал осаждать крепость Масаду, в которой нашли убежище близкие Ироду люди и его сподвижники. Вся дорога, ведущая в Масаду из внутренней Идумеи, находилась под неусыпным контролем Антигона и парфян, приданным ему в помощь Пакором, все еще надеявшимся получить от своего союзника тысячу талантов и пятьсот самых красивых женщин-евреек, включая молодую жену Ирода Мариамну. Зато оставалась свободной узкая Змеиная тропа, ведущая от Соляного моря. По этой-то тропе, рискуя сорваться в пропасть, выбирались из Масады и возвращались назад лазутчики Иосифа и Аристовула. Они сообщали, что продуктов питания осажденным хватит еще по меньшей мере на полгода, но вот запасы питьевой воды тают буквально на глазах. Дошло до того, что люди стали использовать вместо воды собственную мочу. (Ирод, представив себе эту картину, содрогнулся от сострадания к своим родным и близким, и ярость, угасшая было в нем вместе с испытаниями, выпавшими на его долю в последние месяцы, вновь охватила его.)

Брат Ирода Иосиф, желая спасти прежде всего женщин и детей, отобрал двести самых храбрых воинов и в одну из ночей предпринял вылазку из Масады, чтобы спуститься в долину и наполнить водой бурдюки. Вылазка эта обошлась ему в сорок человек, нашедших смерть в пропасти. К счастью, Предвечный не оставил осажденных в крепости людей в беде: к утру в горах разразился ливень такой силы, что в считанные часы заполнил живительной влагой все опустевшие до последней капли цистерны, вырубленные в скале.

Лазутчики, продолжавшие поддерживать связь с внешним миром, сообщали, что наследник Ареты Малх, доводящийся Ироду дядей, а матери его Кипре младшим братом, раскаялся в своем отказе поддержать родственников в трудную для них минуту и теперь готов оказать осажденным в Массаде людям всю необходимую помощь, в том числе воинами. Иосиф и Аристовул приняли предложение Малха, и одновременно с фронта и тыла атаковали войска Антигона и парфян, растянувшиеся вдоль дороги, связывающей крепость с Идумеей, и нанесли им ощутимый урон. Однако эта удачная атака не сняла осады Масады и не позволила ее защитникам переправить женщин и детей в Петру. Обозлившийся Антигон стал возводить вокруг крепости стену, с которой намеревался забросать внутреннее пространство Масады камнями.

Ирод, оправившись наконец от болезни, засобирался уже в Остию, чтобы оттуда отплыть на родину, когда в Рим пришло еще одно, на этот раз радостное сообщение: Вентидий, направленный месяцем ранее Антонием в Сирию, изгнал оттуда Пакора и направлялся теперь в Иудею на соединение с Иродом, который вот-вот должен был прибыть из Рима с новыми инструкциями от Антония. Тепло простившись с триумвирами, Ирод погрузился на три триеры и, воспользовавшись тем, что шторм, будто по заказу, пошел на убыль, взял курс на Иудею. Стоя на палубе, он думал о гостеприимном Антонии и азартном молодом Октавии, который перед самым отъездом Ирода из Рима не преминул напомнить ему об их уговоре продолжить спор на лучшее знание истории. «Как только покончишь с Антигоном и восстановишь мир в Иудее, дай мне знать – я тотчас пришлю к тебе Николая Дамасского, чтобы он пополнил твои знания о древней истории».

Через двое суток корабли пристали к Птолемаиде [146], где Ирода уже ждали союзники и друзья.

Братья Птолемеи [147], управлявшие городом, помогли Ироду нанять войско из числа греков и бежавших сюда отчаянных молодых сорвиголов-иудеев, которых одинаково не устраивала как власть парфян, так и римлян. Этих молодых иудеев, промышлявших грабежами, греки за их фанатичную веру в Предвечного и убеждение, что одни только евреи являются избранным Богом народом, прозвали зилотами [148], которые доставят позже Ироду массу хлопот. Но это случится позже, а теперь, занятый набором войска и обучением его правилам ведения войны по римскому образцу, Ирод узнал, что Вентидий, не дождавшись его, принялся подавлять очаги сопротивления в Иудее, а Силона отправил прямиком в Иерусалим вслед за поспешившим туда Антигоном. В этой ситуации Ирод решил, что его главной задачей является снятие осады крепости Масада. Посчитав, что его новое войско с приданной ему в Риме когортой достаточно успешно прошло обучение и дальнейшие уроки освоит в ходе реальных сражений, он двинулся вдоль побережья на юг. По дороге войско обрастало добровольцами из числа иудеев, одинаково пострадавших как от произвола Антигона, не пренебрегавшего никакими насилиями, чтобы соплеменники признали его царем, так и от парфян, почувствовавшими себя в Иудее хозяевами. Ироду, не желавшему терять ни дня на пути к Масаде, пришлось на ходу обучать новобранцев военному делу. Впрочем, полностью избежать задержек в пути ему не удалось: жители Иоппии [149]отказались пропустить войско Ирода через свой город, а разведчики, двигавшиеся впереди основных сил, возвратились с сообщением, что когорты Силона оказались окружены иудеями, высланными из Иерусалима Антигоном.

Ирод приказал части своих войск осадить Иоппию, никого не впуская в нее и никого оттуда не выпуская, а сам во главе двух центурий галлов и когорты зилотов, жаждавших показать себя, каковы они в деле свержения самозванного царя, поспешил на выручку Силону. С ходу атаковав антигоновцев, он частью рассеял их, а частью взял в плен. Обратившись к пленным с кратким словом, он наказал им передать Антигону, чтобы тот угомонился наконец и вернулся в Рим, откуда бежал в тщетной надежде стать царем Иудеи, не принеся ей ничего, кроме страданий и издевательств парфян. После этого он отпустил пленных, не наказав ни одного из них, а сам вернулся под стены Иоппии. Жители города по-прежнему не желали пропустить его войско через свой город, а Ирод, в свою очередь, не хотел оставлять у себя в тылу неприятеля, готового в любую минуту ударить по его арьергарду. Тогда-то впервые в своей военной практике Иудеи Ирод применил при штурме Иоппии стенобитные орудия, без которых не обходилось ни одно сражение римлян. Пробив стену, он без потерь вторгся в город, использовав придуманный еще греками и усовершенствованный римлянами метод «черепахи» [150]. Иоппяне, прижатые к морю, запросили пощады. Ирод велел им сдать все имеющееся у них оружие и простил их, после чего, обезопасив свой тыл, поспешил в Идумею, а оттуда в Масаду.

Свою встречу с родными и близкими после многомесячной разлуки он опишет позже в дневнике. Из пересказа этого описания, сделанного Николаем Дамасским и Иосифом Флавием, мы не узнаем деталей штурма Масады, которую иудеи из числа сторонников Антигона и парфяне, конечно же, не сдали без боя по той простой причине, что им, теснимым сзади и с боков войском Ирода, попросту некуда было отступить, кроме как совершить коллективное самоубийство, бросившись со скал в пропасть. Из пересказа Иосифа Флавия, например, можно вообще сделать вывод, будто Ирод сделал это играючи, причем войско его, и без того не по дням, а по часам разраставшееся, достигло в ходе штурма Масады непомерной величины, после чего Ироду Сам Предвечный велел идти в Иерусалим, чтобы поквитаться со своим врагом Антигоном [151]. Сама логика событий, происшедших после возвращения Ирода из Рима, подсказывает, что все обстояло не так просто, как повествуют об этом историки. Эта логика, как и все то, что мы знаем об Ироде из первоисточников, включая сюда рассказы Николая Дамасского и Иосифа Флавия, рисует нам несколько иную картину, которую я и попытаюсь воспроизвести.

Прежде всего: вступив в Масаду и найдя всех своих родственников и соратников живыми и невредимыми, Ирод сбросил с себя груз тревог за их судьбу, не дававших ему покоя во все месяцы разлуки с ними, и на радостях расплакался, как ребенок. Он прижимал к сердцу свою старую мать, брата Иосифа и шурина Аристовула, долго не выпускал из объятий похудевшую жену Дорис и заметно подросшего сына Антипатра, который носился вокруг него, цеплялся за его одежды и без умолку повторял одно и то же слово: «Авва, авва!» [152], обнимал и целовал всех, кто с честью выдержал многомесячную осаду, ни на что не жалуясь и веря, что как бы трудно им не пришлось, Ирод рано или поздно освободит их. Менее радостно встретила его Мариамна, беременная вторым ребенком и не спускавшая с рук своего первенца Александра. В первые минуты она попросту не узнала Ирода: с нитями седых волос в густой шевелюре, он показался ей стариком, волею случая оказавшимся среди освободителей Масады. Настороженный взгляд молодой жены, каким она окинула его издали, не смея подойти поближе, вызвал у Ирода новый укол ревности, терзавшей его чуть ли не с первой брачной ночи. Когда Ирод подошел к Мариамне и протянул руки, чтобы взять у нее сына, Мариамна тесно прижала к груди расплакавшегося Александра и чуть ли не с ненавистью, за которой скрывался страх, посмотрела на мужа своими удивительными синими глазами.

– Неужели я так сильно изменился? – спросил Ирод.

Лишь теперь, услышав его голос, Мариамна, передав Александра своей свекрови Кипре, которая ни на шаг не отступала от сына, бросилась Ироду на шею и стала покрывать его мокрое от слез лицо поцелуями.

– Я так ждала тебя, так ждала, – говорила Мариамна, отстраняясь от Ирода, чтобы лучше его разглядеть, и снова целовала его. Потом взяла руку Ирода в свои ладони, провела ею по своему округлившемуся животу и сказала: – Нашего следующего сына я решила назвать Иродом.

– Разве тебе мало одного меня? – спросил Ирод, лаская живот Мариамны и испытывая ни с чем не сравнимую радость от толчков плода. – Назови его лучше… – Ирод посмотрел по сторонам, взгляд его остановился на шурине, отдававшего какие-то распоряжения людям, окружавшим его, и закончил прерванное предложение: – Аристовулом. Он вырастет таким же храбрым воином и надежным другом, как твой брат.

В глазах Мариамны засветилось, наконец, счастье, которого Ирод так долго ждал.

– Будь по-твоему, – сказала Мариамна, снова прижимаясь к мужу. – Мой брат заслужил, чтобы его именем был назван второй наш сын.

Когда первая радость от встречи улеглась и родные и близкие стали готовиться к отъезду, Ирод решил еще раз осмотреть крепость. Он облазил ее всю, внимательно изучая каждую постройку, каждый камень, и в память о том, что эта крепость сохранила жизни бесконечно дорогим ему людям, став им надежным домом, дал себе слово сразу после окончания войны с Антигоном возвести здесь дворец [153].

Поручив одному из двух братьев Птолемеев, сопровождавших его от самой Птолемаиды и успевших проявить себя в сражениях с самой лучшей стороны, заботу о своей семье, он отправил их в сопровождении двух когорт в Галилею, жители которой и составили основную часть его войска. Сам же во главе основной части войска поспешил в Иерусалим, за стенами которого скрылся Антигон.

Зима в год назначения Ирода сенатом Рима царем Иудеи выдалась затяжная. С гор дул пронизывающий ветер, приносивший с собой холодные дожди. Дороги раскисли, и в них вязли тяжелые осадные орудия, копыта коней и калиги солдат. С трудом добравшись до Иерусалима, Ирод приказал устроить в поле к западу от города лагерь, чтобы дать возможность армии передохнуть.

Отдыха, однако, не получилось: осажденные антигоновцы ночами выбирались прорытыми под землей ходами к лагерю Ирода, вырезали караульных и устраивали среди воинов переполох. Попытки воспользоваться этими ходами, чтобы проникнуть в город, закончились неудачей: антигоновцы тщательно охраняли их, и когда в запутанных ходах появлялись иродиане, они по одному убивали их, а трупы выбрасывали на поверхность для устрашения солдат Ирода.

С первыми погожими днями, когда, наконец, выглянуло солнце и земля стала просыхать, антигоновцы применили новую тактику: на стенах города была выставлена охрана, которая круглосуточно следила за всеми передвижениями иродиан, и стоило им приблизиться, как на них обрушивались тучи стрел и летели дротики. Силон предложил Ироду приступить к осаде города по всем правилам военного искусства: возвести вокруг Иерусалима насыпи, установить на них онагры [154]для непрерывного обстрела города камнями и под их прикрытием выдвинуть вперед стенобитные орудия и солдат с штурмовыми лестницами. Ирод отклонил этот план, который неизбежно приведет к массовой гибели горожан, чего он не хотел, и, в свою очередь, предложил вступить с жителями Иерусалима в переговоры. В ответ Силон лишь пожал плечами и сказал: «Ты царь, тебе и решать».

На следующее утро, едва взошло солнце, высланные к городу глашатаи обратились к охране, находившейся на стенах, со следующими словами: «Не стрелять! С вами желает говорить Ирод, сын Антипатра! Передайте всем жителям Иерусалима: с ними желает говорить Ирод!»

Обращение возымело действие, и стены города стали заполняться не только воинами, но и мирными жителями столицы. Когда Ирод, сопровождаемый Силоном, вышел из своей палатки и подошел к Иерусалиму на расстояние выпущенной из лука стрелы, стены были густо усеяны людьми, как гроздьями винограда.

– Граждане священного города! – обратился к ним Ирод. – Я явился сюда с одной лишь целью: для вашего блага и спасения Иерусалима от разрушения. Обещаю всем вам вместе и каждому в отдельности: я не таю на вас зла и прощаю вам все обиды, которые вы причинили мне и моей семье. Я прощаю даже самых отъявленных моих врагов, которые ищут моей смерти, и объявляю им амнистию. Не верьте Антигону, который обещает вам свободу. На деле он готов признать над Иудеей власть Парфии. Да будет вам известно: в обмен на поддержку парфян Антигон обещал их царю Пакору тысячу талантов и пятьсот самых красивых еврейских девушек для его гарема. Это ли вам нужно, граждане священного города, и для того ли вы растите своих дочерей, чтобы они ублажали язычников-парфян?

С крепостной стены, усыпанной народом, внимательно слушавшим Ирода, кто-то звонким мальчишеским голосом прокричал:

– Я готов поверить тебе, Ирод! Но готов поверить в одном только случае: если ты объяснишь мне, чем римляне, которых ты привел под стены нашего города, лучше парфян, которых привел в Иудею Антигон?

– Тем хотя бы, – ответил Ирод, – что римляне признают наше право жить по своим законам, уважают эти законы и требуют от других народов, чтобы и они признавали наше право жить по своим законам. Это не пустые слова. Наше право на особое положение среди других народов подкреплено решениями сената Рима, записанным на медных досках и разосланным по всем странам, и многочисленными эдиктами Цезаря и Антония.

На стене произошло движение. Ироду показалось, что слова его произвели на защитников Иерусалима должное впечатление. Но только показалось. Люди лишь раздвинулись, и на стене появился Антигон, облаченный в одежды первосвященника.

– Кого ты имеешь в виду, Ирод, – прокричал он, – говоря о «нашем праве жить по своим законам»? Уж не себя ли, идумеянина, который был и навсегда останется для нас, евреев, чужаком, чтобы не сказать проще и понятней для твоих куцых мозгов: нашим прихвостнем, которому сам Господь Бог повелел подтирать нам задницы?

Эти дерзкие слова, вызвавшие на лице Ирода краску бешенства, вызвали на стене дружный хохот. Антигон же, повысив голос, продолжал:

– Сам факт того, что я снизошел до разговора с тобой, свидетельствует, что это не ты не таишь на нас зла и прощаешь нас, а я, первосвященник и царь Иудеи Антигон, не таю на тебя зла, хотя и не прощаю тебе тех обид, которые ты причинил членам моей семьи и лично мне. Но довольно с тебя и того немногого, что я сказал, после чего мне следовало бы помыться и очистить горло от скверны, которой я замарался, вынужденный говорить с тобой. Послушай теперь меня ты, Силон, который производит впечатление умного человека, а не тупицы, вроде стоящего возле тебя истукана. Как могло случиться, что вы, римляне, славящиеся своим неукоснительным следованием законам, ниспосланным нам Предвечным, назначили царем Иудеи не только чужеземца, но и ничтожество из ничтожеств? Мало того, что назначенный вами царь ничтожество, он и царем-то не может быть признан ни при каких обстоятельствах, поскольку является сугубо частным лицом. Прошу тебя передать сенату и триумвирам слова, с которыми я обращаюсь к тебе не только от своего имени, но и от имени всех иудеев, права которых на особое положение среди других народов вы признаете и в подтверждение признания этого нашего права заключили с моими предками союзнический договор. Запомни, Силон, хорошенько эти слова, чтобы ничего не перепутать, когда ты станешь передавать их сенату Рима и триумвирам: царем Иудеи может быть только тот, в ком течет незамутненная кровь Хасмонеев. Не думай, что мне так уж необходима царская власть, с меня достаточно того, что народ признает меня первосвященником. Если вам, римлянам, поверившим наветам на меня, не угоден такой царь, как я, Антигон, прямой наследник Матаффии Хасмонея и Иуды Маккавея, то среди членов моей семьи найдется немало людей, не причинивших Риму никаких обид, которые готовы по праву крови занять царский трон в Иудее.

– Кого из членов твоей семьи ты готов назвать в качестве претендента на занятие царского трона? – спросил его Силон.

– Аристовула, внука первосвященника Гиркана, – сказал вместо замешкавшегося Антигона Ирод. – И я буду первый, кто принесет ему присягу на верность.

Антигон замахал руками.

– Не слушай, славный Силон, этого демагога и провокатора! [155]– закричал он. – Этот гнусный инородец сознательно называет имя неуча-мальчишки и своего шурина с тем, чтобы сделать его безропотным орудием в своих руках точно так же, как сделал безропотным орудием в своих руках первосвященника Гиркана его отец Антипатр.

– За эту-то, как ты говоришь, безропотность ты и откусил Гиркану уши? – насмешливо спросил Ирод. – Как они тебе на вкус? Не желаешь ли ты теперь отведать и ушей свиней [156], которые мои солдаты выбрасывают за их несъедобностью?

Гвалт и свист заглушили последние слова Ирода. Переговоры, на которые он уповал, так и не начавшись, вылились в грубую брань и оскорбления с обеих сторон. Одни лишь зилоты хранили молчание. Их одинаково не устраивали ни Ирод, шансы которого быть признанным царем со стороны иудеев были призрачно малы из-за его происхождения, ни тем более Антигон, который ради завладения царским престолом готов продаться язычникам. Настороженность зилотов не осталась без внимания Ирода. Тем временем Антигон приказал защитникам Иерусалима отогнать противника от стены стрельбой из луков. Ирод, в свою очередь приказав своим солдатам ответить на стрельбу с крепостной стены встречной стрельбой, сказал Силону: «Ты оказался прав. Начинаем возводить насыпи и устанавливать на них онагры».

Теперь, однако, заартачился Силон. Он заявил, что из-за намерения Ирода вначале вызволить из заточения в Масаде свою семью, а уж потом навести порядок в стране, зимняя кампания непомерно затянулась и вверенные ему когорты устали. Своего командира поддержали солдаты. На митинге, стихийно возникшем в лагере, они стали жаловаться на скудость питания, непогоду и опостылевшую жизнь в палатках. Римлян поддержали наемники-греки. «Сколько можно мерзнуть в открытом поле, которое Антигон полностью разорил? – спрашивали они. – Здесь не найти ни чего бы то ни было съестного, ни людей, у которых это съестное можно купить». Центурионы выставили дополнительное требование: или Ирод снимает осаду Иерусалима и отводит войско на зимние стоянки впредь до наступления погожих дней, или они сами, не дожидаясь приказа, покидают его. Одни лишь иудеи из числа зилотов, которым также опостылела неопределенность в исходе затянувшейся войны, настаивали на скорейшем штурме столицы и свержении самозванного царя Антигона, но они оказались в явном меньшинстве.

Ирод, выслушав всех, выступил с ответным словом.

– Солдаты! – обратился он к митингующим. – Хочу напомнить всем вам, и прежде всего тебе, Силон, что вы находитесь здесь не по моей прихоти, а выполняя приказ сената и триумвира Марка Антония, на котором лежит ответственность по восстановлению мира и порядка на Востоке. До тех пор, пока в Иудее будут хозяйничать парфяне и их ставленник Антигон, вы обязаны подчиняться мне. Ваши жалобы и ваши требования ко мне я считаю обоснованными. Не потому, что вы угрожаете мне самовольным уходом из-под стен Иерусалима – конечной цели войны за освобождение Иудеи от захватчиков, – а потому, что ваши жалобы и требования справедливы. Слушайте же меня, солдаты! Я обязуюсь в ближайшие дни позаботиться о вашем благополучии и доставить вам в изобилии все, в чем вы нуждаетесь. Если я не выполню этого своего обязательства к началу следующей недели, я разрешаю вам покинуть меня. А теперь разойдитесь и займитесь наведением порядка в лагере.

Распустив войско, Ирод вызвал в свою палатку одного из двух Птолемеев, который командовал наемниками, своего брата Иосифа и шурина Аристовула. Птолемею он приказал вернуться в Птолемаиду и нанять там дополнительные силы на случай, если находящиеся под его началом греки взбунтуются, причем позаботиться о том, чтобы эти дополнительные силы были снабжены всем необходимым и в ближайшие месяц-два не испытывать ни в чем нужды. Иосифу он вручил письмо, адресованное своим союзникам и друзьям в Самарии, с просьбой срочно собрать и доставить в Иерихон скот, хлеб, вино и оливковое масло. Аристовулу же Ирод приказал возглавить отряд зилотов и отправиться с ним в города и деревни Иудеи, где приобрести у местного населения продукты питания и фураж для лошадей.

О приказе Ирода каким-то образом прослышал Антигон и незамедлительно выслал из Иерусалима в окрестности Иерихона вооруженные отряды с целью перехватить обоз, который надлежало доставить в город из Самарии Иосифу. Ирод не стал доискиваться, кто из его ближайшего окружения оказался предателем, отложив решение этого вопроса на более удобное время, а во главе десяти когорт римлян, иудеев и наемников кинулся вдогонку за антигоновцами.

Жители Иерихона, прослышав о приближении войск Антигона и Ирода, покинули город, оставив в нем не более пятисот мужчин, которые не могли бежать по причине того, что на их руках оставались глубокие старики, больные, жены и дети. Ирод, вступив в Иерихон, велел всем им оставаться в своих домах, приставив к ним охрану, чтобы никто не посмел обидеть их, а римляне, рассыпавшись по городу, занялись грабежами опустевших жилищ, торговых лавок и мастерских ремесленников. Тщетно призывал их Ирод к порядку – римляне при его приближении делали вид, что прогуливаются по улицам Иерихона в поисках людей, которые могли бы продать им в качестве сувениров какие-нибудь поделки с местным колоритом, а по его удалении продолжали переворачивать вверх дном все, что ни попадалось им на глаза. Выловив и уничтожив в окрестных горах сторонников Антигона, Ирод вернулся в Иерихон, встретил обоз, прибывший из Самарии в сопровождении Иосифа, и, оставив значительную часть скота и продовольствия в городе под ответственность когорты иудеев, с остальной частью обоза и девятью когортами возвратился под стены Иерусалима.

За недолгое отсутствие Ирода в лагере началось повальное пьянство. Вино солдатам в неограниченном количестве поставляли иерусалимцы, уговаривая их отойти от Ирода и примкнуть к Антигону. На вопрос Ирода, обращенный к Силону, как он, опытный воин, мог допустить массовое нарушение дисциплины, римлянин, сам в дымину пьяный, лишь часто моргал, улыбался и лопотал что-то несвязное про необходимость дать людям возможность немного расслабиться, отогреть если не души, то желудки, и предлагал Ироду разделить с ним его стол, благо вина с прибытием части обоза из Самарии стало хоть залейся, да и с питанием отныне они не будут знать нужды.

– Ты настоящий мужчина, – говорил Силон, пытаясь обнять Ирода. – Уважаю людей, которые держат свое слово.

С таким войском нечего было и думать о штурме Иерусалима. Ирод по некотором размышлении принял решение отправить римлян на зимние квартиры в верные ему Идумею и Самарию. Иосифу же во главе двух тысяч пехотинцев и четырехсот всадников он поручил взять под контроль Лидду, жители которой объявили себя сторонниками Рима, но противниками Ирода в силу его низкого и чужеродного происхождения. Сам же Ирод, свернув лагерь, отправился с основной частью войска в Галилею, главные города которой объявили о своем отложении от Рима, союзе с Парфией и поддержке Антигона.

Глава вторая ИСПЫТАНИЕ УНИЖЕНИЕМ

На излете зимы, когда зацвел миндаль [157]и природа, казалось, вот-вот пробудится от спячки, вдруг повалил снег. Он шел густыми хлопьями, за которыми в трех шагах от себя ничего нельзя было разглядеть. Ирод отпустил поводья и, натянув на голову капюшон плаща, ехал, покачиваясь в седле в такт шагам лошади. Мысли его были грустны. Удача отвернулась от него. Порой Ироду казалось, что над ним довлеет проклятье. Вот только кто и за какие прегрешения проклял его? Чем провинился он перед Предвечным? Цепкая память Ирода подсказала ему стихи, зацепившиеся за краешек сознания еще в детстве: «Проклят, кто сделает изваянный или литой кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте. Проклят злословящий отца своего и мать свою. Проклят нарушающий межи ближнего своего. Проклят, кто слепого сбивает с пути. Проклят, кто превратно судит пришельца, сироту и вдову. Проклят, кто ляжет с женой отца своего, ибо он открыл край одежды отца своего. Проклят, кто ляжет с каким-либо скотом. Проклят, кто ляжет с сестрою своею, с дочерью отца своего или дочерью матери своей. Проклят, кто ляжет с тещею своею. Проклят, кто тайно убивает ближнего своего. Проклят, кто берет подкуп. Проклят, кто не исполнит слов закона сего и не будет поступать по ним». Ни один из этих грехов не лежит на душе Ирода. Так за какие грехи и кто проклял его?

Та же память напомнила Ироду, с какой настороженностью встретила его в Масаде Мариамна, точно бы увидела не мужа своего, но врага, а когда Ирод напомнил ей, ктó стоит перед ней, вдруг смутилась и, забыв о приличествующей каждой еврейской женщине скромности, кинулась ему на шею и прилюдно стала целовать и ласкать его. Не будь Мариамна беременна, она, вероятно, тут же и отдалась бы ему, чтобы дать выход своей страсти, которая, судя по ее темпераменту, клокочет в ней от самого рождения.

Ирод поморщился, сердясь на себя за свои фантазии. Ревновать жену к самому себе – что может быть более вздорного? И точно бы в отместку ему за его нелепые фантазии из снежной пелены выткался скалящийся Малих. «Ты ищешь того, кто проклял тебя? – спросил он. – Я тебя и проклял. Некому больше, как только мне, ненавидеть тебя и весь твой презренный род. И отца твоего убил я, и брат твой Фасаил размозжил себе голову о камни темницы потому только, что и на нем лежит мое проклятие. Не будет тебе нигде сна и покоя, я всюду буду преследовать тебя до самого твоего смертного часа».

Сказав так, Малих растворился в белой мгле, а Ирод, к которому вернулась ясность сознания, подумал: ну конечно, Малих и проклял меня за то, что я встал на его пути и не дал ему осуществить свой план стать царем Иудеи.

– Ты, Малих, и подготовил все для того, чтобы стать царем, – произнес вслух Ирод. – Предал моего отца, манипулировал стариком Гирканом, завел себе глаза и уши в доме Антония, превратил синагоги в опорные пункты послушной тебе армии. И дело тут не в том, что о твоих планах проболтался трусливый, как заяц, старейшина самарийской синагоги Авизер. Рано или поздно я и сам бы проведал про твои планы. На твою беду, это случилось рано. Случись такое позже, ты завладел бы и моей женой Мариамной, чтобы уже полностью не только стереть мой род с лица земли, но и уничтожить самую память о нас…

Мысли Ирода прервал Диофант, назначенный недавно за красивый почерк писарем войска.

– Ты что-то приказал мне? – спросил он, подъезжая к Ироду. – Будь добр, повтори свои слова, за этой вьюгой я ничего не расслышал.

– Нет, ничего, – ответил Ирод. – Оставь меня одного.

Диофант придержал своего коня, и Ирод снова остался наедине со своими мыслями и не перестающим валить хлопьями снегом. Надвинув капюшон плаща еще ниже на лицо, он попытался вернуться к прерванному разговору с Малихом, но мысли его смешались и нить разговора оборвалась.

Снег прекратился так же внезапно, как и начался. Но он почему-то не таял на пробуждающейся после зимней спячки земле, на которой уже зазеленела молодая трава. Ироду вспомнилось далекое детство в родной Идумее, когда он вместе с братьями и соседскими мальчишками лепил снежки и устраивал веселые сражения. Он откинул с головы капюшон и спешился, чтобы, как в детстве, слепить снежок и запустить им в кого-нибудь из своих товарищей. Наклонившись, он сгреб было в ладони белый покров и только теперь понял, что это не снег, а лепестки цветов миндаля, разнесенные ветром. Воины Ирода, объезжая его, с недоумением смотрели на командира. Ироду стало грустно. Снова взобравшись на коня, он подумал: нет, не прав был мудрый Соломон, говоря: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее». Прошедшее не вернешь. Чему надлежало быть, то стало, а что стало, то отошло к безвозвратному прошедшему.

Разведчики, вернувшиеся из Галилеи, сообщили, что гарнизоны, верные Антигону, при известии о приближении армии Ирода стали один за другим покидать города, где были расквартированы, и стягиваться в Сепфорис. Столицу Галилеи, надежно укрепленную еще Иродом в бытность его областеначальником, иудеи и парфяне решили укрепить второй обводной стеной, возведенной внутри города. Значительная часть иудеев, от услуг которых Антигон отказался в силу их возраста и обремененности семьями, покинула города, оставленные до них находившимися там гарнизонами, и попряталась в пещерах, где некогда находили приют разбойники Езекии.

Ирод слушал доклад разведчиков вполуха: он слишком хорошо знал Сепфорис и пещеры в горах, чтобы строить какую-то особую тактику по их покорению. Единственный вопрос, который его интересовал, был один:

– Где Антигон? Мне известно, что он покинул Иерусалим тотчас вслед за нами и находится теперь в Галилее.

Но как раз на этот главный для Ирода вопрос разведчики не могли дать точного ответа. Предположительно, сказали они, Антипатр находится под надежной защитой парфян, но вот где именно, этого не знает никто.

– В качестве царя Иудеи или заложника? – спросил Ирод. Он знал, что Антигон так и не выплатил парфянам обещанные тысячу талантов и пятьсот самых красивых женщин-евреек, и потому парфяне будут стеречь его как зеницу ока до тех пор, пока не получат с него сполна обещанное.

– Это нам не удалось выяснить, – был ответ разведчиков.

Как ни были утомлены солдаты дальним переходом и непогодой, Ирод приказал войску двигаться быстрым шагом. Короткую остановку он сделал в Самарии, где находились на отдыхе направленные туда из-под Иерусалима римляне. Силон опять был пьян. Встретившись с Иродом, он стал жаловаться:

– Твой Антигон ничтожество и лгун. Обещал взять нас на полное довольствие, а сам выдал нам продовольствие всего на один месяц и не заплатил ни обола.

Слова эти насторожили Ирода.

– Разве вина и продовольствия, которым снабжает тебя мой брат Иосиф, недостаточно, чтобы римляне ни в чем не знали нужды? – спросил он.

– Вино, которое выдал твой брат, давно кончилось, а продовольствие, которое он прячет от нас в Иерихоне, поступает к нам с большим опозданием, – ответил Силон. – Поэтому я и принял предложение Антигона, а он, гад, обманул меня.

Продолжать разговор с предателем было бессмысленно. Собираясь уйти, Ирод сказал:

– Если мне удастся свидеться с Антигоном, я передам ему твое неудовольствие.

– Непременно передай! – подхватил Силон, не заметив в тоне Ирода издевки. – И добавь, что если он и дальше будет обманывать меня, я снова соединюсь с тобой, и тогда пусть он не ждет от меня пощады.

Ирод брезгливо посмотрел на Силона.

– Проспись, полководец, – сказал он и вышел на свежий воздух.

«Вот оно, проклятие Малиха, – думал он, возвращаясь к своему войску. – Меня готовы предать все: и иудеи, и римляне».

Нигде больше не задерживаясь, Ирод покинул Самарию и вступил в до боли знакомую ему Галилею. По-видимому, при своем продвижении армия Ирода производила слишком много шума, в результате чего Сепфорис оказался брошен. Парфяне бежали в Сирию, а иудеи рассеялись по окрестным горам. Внутренняя крепостная стена так и не была достроена; всюду были навалены камни, которых не коснулся резец рабочих. Для Ирода так и осталось неизвестным, где скрывается Антигон или прячут его парфяне.

Войско врага с такой поспешностью покинуло город, что оставило в нем огромные запасы продовольствия. Ирод приказал командирам разместить солдат в брошенных домах, а сам отправился в свою резиденцию. Дворец, некогда поражавший гостей своим великолепием, являл теперь жалкое зрелище. Мозаичные полы в крытом дворе были выломаны, а бассейн завален всякой рухлядью. Полы в атрии и мебель во всех комнатах частью сожжены, частью изрублены мечами и топорами. У мраморных скульптур были отбиты головы и конечности, некоторые превращены в осколки, разбросанные по всему дому, а у тех, что уцелели, были отбиты носы. Дубовые панели, некогда украшавшие стены, были ободраны, а оголившиеся стены разрисованы и исписаны скабрезностями. Самое же омерзительное состояло то, что весь дом был заполнен нечистотами, от которых исходила невыносимая вонь.

«Варвары, – думал Ирод, осматривая дом, и удивлялся самому себе: он не испытывал к тем, кто хозяйничал в его доме, ни ненависти, ни гнева. Он вспомнил, какое убогое зрелище явил собою Рим, в котором десятки лет, ушедшие на гражданскую войну, ничего не строилось. – Когда я покончу с Антигоном, первое, что сделаю, это отстрою заново все города Иудеи. Красота должна окружать людей с детства. Иначе они никогда не научатся ценить прекрасное».

При мысли об Антигоне Ирода снова охватила тоска. Где он скрывается, как найти его, чтобы поквитаться с ним разом за все страдания и разрушения, которые он принес стране, за смерть тысяч и тысяч людей, и прежде всего за смерть брата его Фасаила? Неужели Иудея так и будет все воевать и воевать, точно бы жители ее задались целью поскорей приблизить время, когда исполнится реченое Предвечным: «Города ваши сделаю пустынею, и опустошу святилища ваши, и не буду обонять приятного благоухания жертв ваших. Опустошу землю вашу, так что изумятся о ней враги ваши, поселившиеся на ней. А вас рассею между народами, и обнажу вслед вас меч, и будет земля ваша пуста и города ваши разрушены» [158].

Тоска, охватившая Ирода, сменилась усталостью. Все пережитое им за последние месяцы не прошло бесследно. И он, и войско его нуждались в отдыхе. В конце концов, подумал Ирод, они заслужили этот отдых. В сердцах людей, бесконечно занятых войной, поселяется злоба. А злоба в мирное время, не находя выхода, оборачивается против ближних. Этого нельзя допустить. Разве не затем сенат Рима объявил его царем, чтобы он принес Иудее мир и благоденствие?

На следующий день Ироду доставили письмо от матери. Прочитав его, Ирод решил, что письмо это продиктовал матери Сам Предвечный, чтобы он мог забыть на время о войне. Поручив командование войском Птолемею и наказав ему не ввязываться без крайней нужды ни в какие вооруженные стычки, чтобы дать возможность солдатам хотя бы на время забыть о войне, Ирод, ознакомившись с содержанием письма состарившейся Кипры, собрался в дорогу.

«Мать твоя Кипра, – читал и перечитывал письмо матери Ирод, – шлет тебе благословение свое и пожелание здоровья. Теперь, после смерти отца и брата твоего Фасаила, ты остался в нашей семье за старшего. Понимаю, что тебе нелегко сейчас, да только кому в наше время легко? Иосиф пишет, что ты поручил ему вразумлять непокорных, дабы народ следовал указаниям не властителей-корыстолюбцев, коих развелось великое множество, а слушался наставлений одного лишь закона, который дан нам свыше и сокрыт в членах и сердцах наших. Еще незабвенный отец твой и мой муж Антипатр, да не иссякнет добрая память о нем, любил повторять, наставляя на путь истинный Гиркана: “Когда страна отступит от закона, тогда много в ней начальников; а при разумном и знающем муже она долговечна”. Не послушал его Гиркан, и вот результат: пока был жив отец твой и мой муж Антипатр, одолели они властолюбивого брата его Аристовула, а не стало отца твоего и моего мужа, поглумился над безвольным Гирканом нечестивый племянник его Антигон. Послушай же теперь меня ты, сын мой, которого я выносила в чреве моем и вскормила молоком из сосцов моих: постигнет и нашу семью горестная судьба Хасмонеев, если не станет слушаться наставлений старшего в нашем доме, коим остался теперь ты, человек, уважаемый даже в Риме. Сестра твоя Саломия уже взрослая, в прошлом месяце исполнилось ей шестнадцать лет, а не хочет она выходить замуж за человека ученого, хотя и увечного с детства, когда упал с лошади и повредил ногу свою. Вразуми сестру свою, объясни ей, что лучше увечье физическое, чем душевное. Ничего дурного не могу сказать о жене твоей Дорис: почитает она меня, как родную мать, слушается во всем и во всем помогает. А вот Мариамна, которая не сегодня – завтра родит второго ребенка, выказывает нрав Хасмонеев. Относится ко мне так, будто я не свекровь ей, а рабыня, которой помыкают. Но ведь и рабыню можно любить, как полюбил нашу рабыню-италийку младший брат твой Ферора. Перед людьми стыдно, глядя, как милуется с этой рабыней младший сын мой, как будто мало ему свободных женщин. И слышать не хочет ни о ком, кто одарит его счастьем, а меня внуками. Может, не следовало мне писать тебе про все мои горести, да только с кем же я могу поделиться, как не с тобой, на которого, как на старшего в нашей семье, мне только и остается уповать? Прости, если что не так написала. Писать письма я не приучена, а приказать материнскому сердцу молчать и дальше нет больше сил моих. Об одном прошу тебя, сын мой: если представится случай – приезжай, соскучилась я по тебе очень. Да и послушаться твоего совета мне, старой, будет полезно, а всем остальным в нашем доме необходимо, ибо мир в семье зиждется на исполнении приказаний старших».

Письмо это, по-женски бестолковое и по-женски же искреннее, взволновало Ирода. Кто этот увечный ученый, за которого мать сватает Саломию, и почему сестра не хочет выйти за него замуж? С какой радости-печали влюбился в рабыню Ферора и какие планы на будущее строит с нею? Молодчина Дорис, что слушается во всем свекровь. А какая шлея угодила под хвост Мариамне? Капризы ли это молодой женщины, находящейся на сносях, или тут что-то другое?

Ирода, прибывшего в Идумею с небольшим отрядом кавалеристов, встретили на этот раз не с той радостью, с какой встретили в Масаде. Ферора, знавший уже со слов матери, что она написала Ироду о его связи с рабыней-италийкой, демонстративно вышел встретить брата вместе со своей любовницей («Красивая», – отметил про себя Ирод, обнимая младшего брата). Куксилась и Саломия, держась подальше от калеки с приятным лицом, который прятался за спину Кипры, чтобы скрыть свое увечье, и виновато смотрел на Ирода. Мариамна нарочно выпятила и без того огромный свой живот, будто хотела показать Ироду, кому он теперь должен отдавать предпочтение в доме. Одна только Дорис, заметно похорошевшая после того, как сбросила с себя лишний вес, откровенно радовалась приезду Ирода. Бросилась ему на шею на виду у всех, как это сделала при освобождении Масады Мариамна, тесно прижалась к нему всем телом и шепнула на ухо: «Господь свидетель, как истосковалась моя плоть по твоим ласкам». Из-за плеча Дорис Ирод увидел, как потемнели большие синие глаза Мариамны, в которых ему почудилась не ревность, а злость. Одного этого взгляда Мариамны Ироду было достаточно, чтобы догадаться: разлад в семье начался из-за раскола среди женщин. И чтобы в семье снова воцарился мир, ему следует начать с примирения женщин.

Свою первую ночь Ирод провел с Дорис в благодарность за то, что та поддержала его мать. Дорис ничуть не изменилась за прошедшие годы: была все такой же лениво-грациозной, как на пиру в доме Секста, где пленила Ирода своим танцем, и такой же неподвижно-послушной, как в их первую ночь, когда Секст приказал евнуху приготовить для них постель. Ирод, сам истомившийся по женской плоти, жадно набросился на Дорис, а та, жарко дыша ему в лицо, была пленительно-расслабленной, возбуждая его своими сладострастными стонами. Наутро, за завтраком, Ирод насмешливо смотрел на Саломию, которая демонстративно отворачивалась от калеки, предназначенного матерью ей в мужья, и через стол громко переговаривался с ним, находя его все более и более интересным собеседником.

Этому калеке, которого, как и третьего брата Ирода, звали Иосифом, было на вид лет тридцать. Был он родом из вавилонских евреев и действительно оказался ученым. Несмотря на увечье, он объехал множество стран, зарабатывая на жизнь врачеванием, и параллельно изучал нравы и обычаи населявших эти страны народов. Эти поездки навели Иосифа на мысль углубленно заняться вопросами религии. Тогда он вернулся в Вавилон, где стал учеником Гиллеля [159], снискавшего славу глубокого знатока и толкователя Священного писания. Гиллель и посоветовал Иосифу отправиться в Иудею, где его любознательность и опыт врача могут найти полное удовлетворение.

– Итак, ты ученик Гиллеля? – спросил Ирод.

– Не только, – ответил Иосиф, – своими учителями я считаю также Гиппократа [160]и Платона [161].

Такой ответ чрезвычайно заинтересовал Ирода, который сам был большим почитателем всего греческого.

– Любопытно, – сказал он. – Не будешь ли ты так любезен, чтобы растолковать нам, какая может быть связь между Гиллелем, Гиппократом и Платоном?

– Самая прямая! – воскликнул Иосиф, и лицо его, до той поры хранившее выражение виноватости, стало одухотворенным. – Большая ошибка думать, будто всеми нашими поступками управляет промысел Предвечного. Будь это так, люди не совершали бы дурных поступков, а творили бы одно только добро. Но разве это так? Разве милость Предвечного к нам, Его созданиям, не простирается столь далеко, что Он предоставил нам право самим решать, что есть благо в этом мире, а что зло, и самостоятельно выбирать, встать ли нам на сторону добра или зла? Добродетельный человек не станет поступать дурно. Но тут встает другой вопрос: а что есть добродетель? Сократ [162]учил: добродетель есть знание. Невежественный человек не может быть добродетельным. При этом, правда, он не обязательно должен стать злым. Невежественный человек подобен животному. Можно ли назвать волка злым за то только, что он питается овцами, а овец добродетельными за то, что они едят траву, а не плоть? Такими их создал Предвечный и они таковы, какие есть: не добродетельные и не злые, а просто неразумные твари…

Ирод внимательно слушал Иосифа, одновременно наблюдая за реакцией на его рассказ сидящих за столом женщин. Мать его, Кипра, смотрела на Иосифа с обожанием и время от времени бросала на Ирода взгляд, в котором читалось: «Разве я не права? Разве избранник, за которого я сватаю дочь мою и сестру твою Саломию, не достоин войти в нашу семью?» Саломия, напротив, сидела насупившись, ничего не ела и весь ее вид говорил о том, что, будь ее воля, она вышла бы из-за стола и ушла куда подальше, только бы не находиться в обществе умничающего калеки. Дорис, напротив, беспрерывно жевала, рассказ Иосифа ее мало интересовал, она время от времени облизывала пальцы, выпачканные жирны мясом, и, заметив на себе взгляд Ирода, виновато улыбалась. «Не осуждай меня; после ночи блаженства, которое ты подарил мне, я страшно проголодалась», – читалось в ее взгляде. Зато Мариамна была само внимание. Она, как и Саломия, ничего не ела, неотрывно смотрела на Иосифа, ловя каждое его слово, и в больших синих глазах ее Ироду чудился не просто интерес к тому, что говорил калека, а обожание.

Между тем Иосиф, польщенный вниманием к нему Ирода, увлеченно продолжал. Мысль его уносилась в далекое прошлое, чтобы рассказ его был более понятен слушателям, перескакивала на современное положение дел, а от современности переходила к частностям, в которых объединялось прошлое и настоящее. Заговорив о природе возникновения самобытности евреев, он вспомнил Манефона [163], который первым из историков древности изложил свой взгляд на евреев как народ, оформившийся в Египте. От Манефона Иосиф перешел к рассказу о типах различных народов, среди которых ему довелось жить, а от типов народов к индивидуальным особенностям людей внутри каждого из этих народов.

– Мне довелось изгнать беса из одной девушки обыкновенной валерианой, – похвастал он. – После этого ко мне стали относиться как к чародею, а между тем все дело заключалось в том, что тó, что несведущие люди называют одержимостью бесами, мы, врачи, называем нарушением пропорций телесных соков в организме человека.

Заявление это вызвало живой интерес за столом. Одна только Саломия, поморщившись, пробурчала:

– Какая глупость.

– Глупость? – удивился Иосиф. – Но разве ты станешь отрицать, что одни люди горячи, а другие холодны, одни легко возбудимы и все их чувства выплескиваются наружу, а другие сдержанны и чувства их спрятаны глубоко в них, одни восприимчивы к страданиям ближних своих, а других эти страдания оставляют равнодушными? Так вот, девушка, из которой я якобы изгнал бесов, была просто-напросто легко возбудимой, которая остро пережила смерть своего брата.

– Совсем как наша Саломия, – вздохнув, сказала Дорис, и принялась за фрукты.

– На себя посмотри! – огрызнулась Саломия.

– Но какое все это имеет отношение к тому, чему ты научился у своих учителей? – спросил Ирод.

– Самым непосредственное, – подхватил Иосиф. – Иудаизм – это религия добра и братского единения людей. Наши предки не сразу пришли к пониманию Предвечного, имена Которому, как учит нас Священное писание, Благ и Праведен, Истинен и Свят, Вечен и Непостижим, Всеведущ и Премудр, Ненавидящий зло и Хотящий спасения всех, одним словом – Любовь. Трудно поверить, но были времена, когда наши предки, как и родственные им народы, поклонялись другому верховному богу по имени Эл, который управлял советом богов. Были среди этих богов богини-женщины и боги-мужчины: великая владычица и праматерь всех богов супруга Эла Ашера, богиня любви и плодородия Астарта, бог земли Баал. Были среди сонма богов и каждый год умирающий и вновь воскрешающий бог урожая Таммуз, богиня-охотница и воительница Анатбетэль. Всем этим богам вместе взятым и каждому из них в отдельности люди молились и приносили им жертвы. Еще при последнем царе Иудеи Седекии на улицах Иерусалима можно было увидеть сцены, о которых Предвечный сказал так: «Дети собирают дрова, а отцы разводят огонь, и женщины месят тесто, чтобы делать пирожки для богини неба и совершать возлияния иным богам, чтоб огорчать Меня» [164]. А что такое «священный брак», как не оргии, которые устраивали обнаженные мужчины и женщины на свежевспаханной земле, а потом, усаживаясь в круг, ели мясо козленка, сваренного в молоке его матери? [165]Но самое непостижимое состоит в том, что наши предки приносили богам в жертву своих первородных сыновей [166]. От всех этих мерзостей иудеи сегодня избавлены. Но как им избавиться от движения соков внутри себя, которые делают разных людей не похожими один на другого? Только усилием собственной воли, которой наделил каждого из нас от рождения Предвечный, предоставив нам возможность самостоятельно делать выбор между добром и злом. Но и здесь Предвечный не забыл о нас, и здесь Он пришел нам на помощь, поселив в наши души страх. Меня долго занимал вопрос об обязательном соблюдении иудеями субботы [167]. Почему этот праздник так необходимо соблюдать, разве праздновать или не праздновать тот или иной день не зависит от свободной воли каждого из нас? Ребенком я горько плакал над участью человека, который собирал дрова в субботу и за то был приговорен к смерти. Мне чудилось, что у человека этого тяжко заболел такой же ребенок, каким был я, и чтобы не дать ему умереть от голода, он решил приготовить ему немного горячей пищи. А человека этого, даже не поинтересовавшись, зачем ему понадобились дрова в субботний день, взяли и убили [168]. Лишь став много старше я понял: любой человек, нарушивший повеления Предвечного, подлежит смерти. Страх перед неминуемой карой – вот лучший способ отвратить человека от греха и сделать его счастливым. Страх, с которого начинается любая дисциплина – будь то послушание родителям своим или исполнения воли властей – лежит в основе идеального государства Платона, и этот же страх формирует идеальных людей [169]…

Время приближалось к полудню, когда Ирод вышел из-за стола и, обращаясь к Иосифу, сказал:

– Ты оправдываешь свое имя [170]. Мы еще побеседуем с тобой о многом, что известно тебе и что интересует меня. – Обратившись к матери, добавил так громко, чтобы его услышали все: – Эм [171], ты решила выдать дочь свою и сестру мою Саломию замуж за Иосифа. Да будет так! Ты, Дорис, поможешь матери подготовить все необходимое к свадьбе. Свадьбу сыграем через неделю.

Лицо и шея Саломии покрылись красными пятнами. Однако возразить решению брата она не посмела.

Ночью Ирод вошел к Мариамне. Та уже лежала в постели, но еще не спала. Распущенные волосы ее рассыпались по подушке, большие синие глаза удивленно смотрели на мужа.

– Скажи, ты хорошо знала Малиха? – спросил Ирод, устраиваясь в кресле в тени спальни.

– Знала, – ответила Мариамна, не понимая, к чему клонит муж.

– Я спрашиваю, хорошоли ты его знала?

– Можно сказать и так: да, я хорошо его знала.

– А он тебя?

– Малих был частым гостем в доме моего деда.

– Он любил тебя?

– Любил.

– А ты его?

– И я любила Малиха. Он баловал меня, угощал сладостями, играл со мной.

– И ласкал?

– И ласкал. Он часто брал меня на руки, кружил меня, мне доставляло это удовольствие. Я даже ревновала его, когда он также развлекал других детей в доме. Например, моего брата Аристовула.

– Он целовал тебя?

– Конечно. Все взрослые целуют детей, когда играют с ними.

– А ты?

– Что я?

– Ты тоже целовала Малиха?

Глаза Мариамны потемнели. Она догадалась, к чему клонит Ирод, устроив посреди ночи этот нелепый допрос.

– Ты хоть представляешь, сколько лет мне было, когда Малих играл с нами, внуками и внучками Гиркана?

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Целовала, – с вызовом ответила Мариамна. – Разве тебя не целуют маленькие девочки, когда ты играешь с ними? Или ты настолько очерствел сердцем, что уже не берешь на руки маленьких детей?

– Тебя опечалила смерть Малиха?

– Я устала и хочу спать.

– Опечалила или нет?

– Опечалила.

– И ты плакала?

– Не помню. Кажется, плакала. Смерть близких всегда огорчает.

– Ты хочешь сказать, что была близка с Малихом?

Мариамна села на постели.

– Послушай, Ирод, зачем ты задаешь мне эти нелепые вопросы? Что ты хочешь выведать?

– Я просто беседую с тобой.

– Я слишком устала за сегодняшний день, мне необходимо отдохнуть и хорошенько выспаться. Не забывай, что у меня со дня на день появится сын. Твой сын, Ирод.

– Я знаю об этом. Но сейчас я хочу узнать другое.

– Что именно?

– Я хочу узнать, от чего ты устала. Я, кажется, не слишком обременяю тебя?

– Не слишком. В этот свой приезд ты решил обременить Дорис, проведя вчерашнюю ночь с нею.

– Дорис жена моя.

– А я?

– И ты мне жена.

– Почему же ты вчера пришел не ко мне, а к Дорис? Ты любишь ее больше меня?

– Ты ждешь второго ребенка, а у Дорис только один сын.

– Это потому, что она стала неплодна.

– Это потому, что я, взяв тебя в жены, ни разу не вошел к ней.

– Прежде, чем жениться на мне, ты четыре года жил с Дорис. Но она почему-то так ни разу больше и не забеременела. А ко мне ты вошел всего дважды, и оба раза я понесла от тебя.

– Ты стала рассуждать, как врач. Наслушалась рассказов Иосифа?

– Теперь ты станешь допрашивать меня, как я отношусь к жениху Саломии?

– Он тебе нравится?

– Нравится. Как, к слову сказать, нравится твоей матери. Будь Саломия хоть чуточку умней, она вышла бы за Иосифа замуж, не дожидаясь твоего приезда.

– Саломию удерживало от замужества то, что у Иосифа покалечена нога.

– Для того, чтобы иметь детей, от мужа не требуются здоровые ноги.

– А ты бы вышла замуж за Иосифа?

– Должна ли я понимать твой вопрос таким образом, что ты забыл, что я уже замужем?

– Нет, я не забыл об этом. Но ты опять не отвечаешь на мой вопрос. Вышла бы ты замуж за калеку, если бы была свободна?

– Ты имеешь в виду вообще калеку или конкретно Иосифа?

– Иосифа.

– Если бы я не была твоей женой, то за такого человека, как Иосиф, я бы вышла замуж. Ты хотел услышать от меня такой ответ?

– Я и сам не знаю, чего я хочу, а чего нет, – ответил Ирод и поднялся с кресла.

– Ты уходишь? – спросила Мариамна.

– Да, время позднее.

– Ты не останешься сегодня со мной? – В тоне Мариамны послышались просящие нотки. Ирод почувствовал прилив нежности к этой молодой красивой женщине.

– Тебе нужно отдохнуть. Не сегодня – завтра ты разрешишься от бремени. Роди мне второго сына. Мы назовем его в честь твоего брата Аристовулом. Тебе нравится это имя?

– Нравится. Погоди, Ирод, не уходи. Побудь со мной еще немного.

– Ты хочешь спросить меня о чем-то?

– Хочу.

– Спрашивай.

– Ты все еще любишь меня?

Ирод подошел к Мариамне, нежно обнял ее и поцеловал.

– Люблю. И не смей больше огорчать мою мать и свою свекровь.

– И я тебя люблю. А матери своей и моей свекрови передай, что я не нуждаюсь в ее бесконечных поучениях. Все-таки во мне течет кровь Хасмонеев, а не каких-нибудь простолюдинов.

Последние слова болью отозвались в груди Ирода. Он резко выпрямился, но, вспомнив слова Иосифа о том, что все люди разные – одни горячи, а другие холодны, одни легко возбудимы и все их чувства выплескиваются наружу, а другие сдержанны и чувства их спрятаны глубоко в них, – усилием воли сдержал вспыхнувший было гнев и, еще раз поцеловав Мариамну, вышел.

Через неделю сыграли свадьбу Саломии и Иосифа, а еще через два дня у Мариамны начались схватки. Случилось это глубокой ночью, когда в доме уже все спали, бодрствовала одна лишь стража. Крики Мариамны переполошили всех. Ирод ворвался в ее спальню, когда там уже была рабыня-италийка, любовница Фероры. Она обладала навыками повитухи, но сейчас она виновато смотрела на Ирода, точно бы извинялась за свою беспомощность. А Мариамна все кричала и кричала от боли. Околоплодные воды отошли, но ребенок не желал появляться на свет. Мариамна стала синеть, и крики ее становились все глуше и глуше, переходя в стоны умирающей. Ирод был в отчаянии. Спальня заполнилась женщинами, но никто не мог помочь Мариамне. Тогда Кипра послала за Иосифом. Муж Саломии, сильно припадая на поврежденную ногу, ворвался в спальню и потребовал, чтобы все удалились.

– Тебя это тоже касается, – сказал он, обращаясь к Ироду, когда спальня Мариамны опустела.

– Я останусь, – сказал Ирод.

– Как знаешь, – ответил Иосиф. – Только, по крайней мере, отвернись.

Ирод во все глаза смотрел, как Иосиф уверенно перевернул лишившуюся сознания Мариамну на спину, разорвал на ней насквозь промокшую от отошедших вод ночную сорочку, согнул в коленях ее ноги и чуть ли не по локоть засунул свою руку в ее чрево. Ироду показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Иосиф осторожно стал вытягивать из чрева Мариамны одну крошечную ножку ребенка, выпачканную кровью, за ней вторую, а там, надавливая свободной рукой сверху вниз на живот Мариамны, вытянул из нее весь плод. Держа его головой вниз, он пошлепал его, ребенок дернулся раз, другой и пронзительно закричал.

Иосиф улыбнулся и протянул ребенка Ироду:

– Получи, отец, сына. Он вырастет упрямцем – пожелал появиться на свет не головой, а ногами вперед. Такое случается. Пригласи сюда женщин, ребенка необходимо умыть и запеленать, чтобы он не простыл. – Сам же тем временем стал манипулировать с Мариамной: подняв ей веки, заглянул в закатившиеся глаза, похлопал ее по щекам, но роженица не подавала признаков жизни. Тогда Иосиф раскрыл ей рот, прильнул к нему своим ртом и с силой стал вдувать в нее воздух.

Ирод словно окаменел. Он беспомощно стоял посреди спальни, не понимая, что происходит вокруг. Комната вновь заполнилась женщинами. Кипра взяла из рук сына все еще орущего ребенка, которого Ирод продолжал держать за ноги вниз головой, появились тазы с теплой водой, с треском разрывались на лоскуты ткани, и среди этой суеты и гомона оглушительной музыкой прозвучал еле слышный голос Мариамны:

– Кто у меня родился?

– Сын, – ответил за всех Иосиф, укладывая растрепанную голову Мариамны на подушках и, обернувшись к Ироду, кивком пригласил его подойти поближе.

– Передайте мужу, что у него появился сын Аристовул, он обрадуется, – слабым голосом произнесла Мариамна и впала в беспамятство, которое теперь уже никого не пугало.

– Ей необходимо отдохнуть, – сказал Иосиф и первым вышел из спальни.

А Ирод все стоял посреди комнаты, всеми забытый и ставший вдруг лишним в огромном доме. По щекам его катились слезы.

Мариамна быстро шла на поправку. Маленький Аристовул отличался завидным аппетитом, и ему пришлось нанять кормилицу. Саломия все еще куксилась и на людях сторонилась Иосифа, будто желая показать всем, что продолжает считать себя незамужней. В отношениях Ирода к Иосифу также что-то надломилось. Ему по-прежнему было интересно беседовать с ним, слушать его рассуждения о страхе Господнем, на котором покоится самая совершенная изо всех известных миру религий иудаизм – вера Авраама и, стало быть, всех евреев, произошедших от его младшего внука, но, оставаясь наедине с мужем Саломии и глядя на его руки и рот, он видел одно и то же, что угнетало его: как эти руки влезают в чрево Мариамны, а рот сливается с ее ртом.

Разум подсказывал Ироду, что, не случись этого, он потерял бы и Мариамну, и сына Аристовула, но чувства не могли смириться с виденным. Ирод решил, что сходит с ума, и потому чрезвычайно обрадовался, когда по истечении месяца получил тревожное письмо от Птолемея. Оставленный за командующего войском Птолемей сообщал, что на выдвинутые в деревню Арбела близ Сепфориса в качестве боевого охранения три отряда пехоты и один эскадрон кавалерии напали иудеи – сторонники Антигона. Птолемей, которому Ирод приказал не ввязываться в сражение с противником без крайней на то необходимости, сдерживает, насколько у него хватает сил, натиск иудеев и ждет от Ирода новых указаний.

Ирод, не медля больше ни дня, отправился в Галилею, и спустя сорок дней после своего отъезда снова вступил в Сепфорис. Ознакомившись с положением дел на месте и выслушав доклад ординарца Птолемея, высланного ему навстречу, Ирод во главе двух когорт и одного эскадрона двинулся в сторону Арбелы. На подступах к сгоревшей деревне кипел бой. Иудеи Антигона, смяв правое крыло Птолемея, стали окружать его и деловито, как мясники в лавке, принялись рубить сторожевой отряд с тыла. От победы над Птолемеем их отделяла горстка отчаянных вояк, занявших круговую оборону. Тут-то и появился Ирод со своими воинами. Заметив клубы пыли, поднятой кавалерийским эскадроном, основные силы Антигона, оказавшиеся не у дел, развернулись к Ироду фронтом и пошли в атаку. Ирод врезался в самую гущу иудеев, отвлекая на себя врагов, зашедших в тыл Птолемею, а подоспевшие когорты, разделившись на центурии, пустили в ход стрелы и пращи. Антигоновцы дрогнули и стали отступать. Ирод со своими воинами, развивая успех, не давал им возможности перестроиться и, давя их конями, продолжал оставаться в самой их гуще, пустив в ход мечи. Отступление антигоновцев превратилось в бегство. Ирод устремился за ними. Подоспевшие из Сепфориса основные силы иродова войска довершили разгром иудеев.

Весь путь от Сепфориса до Иордана был усыпан трупами врагов. Пленных Ирод приказал не брать, а раненых добивать. Такая жестокость, впервые проявленная Иродом не без влияния слов хромоногого Иосифа, напомнившего ему о пользе страха как основе дисциплины и послушания, вызвала в стане противника панику. Каждый думал теперь не столько о товарищах, сколько о личном спасении. От основных сил антигоновцев отделялись отдельные группы и одиночки, сворачивавшие на боковые дороги. Ирод не оставлял в покое и их: кавалеристы легко настигали беглецов, убивали их и возвращались к основным силам. Массовое убийство людей, потерявших способность защищаться, прекратилось лишь тогда, когда единицы уцелевших бросились в реку и вплавь перебрались на восточный берег реки. Лишь тогда Ирод протрубил отбой и приказал войску возвратиться в Сепфорис. Здесь он одарил каждого солдата, участвовавшего в изгнании из Галилеи войска Антигона, ста пятьюдесятью драхмами, а их командиров суммой втрое большей.

О разгроме войск Антигона стало известно иудеям, скрывшимся со своими семьями в пещерах Галилеи. В отместку за гибель единоверцев они стали совершать набеги на города, вернувшиеся под власть Ирода, грабить их и вступать в стычки с размещенными там гарнизонами. Дерзость иудеев удивила Ирода: ведь, по толкованию мужа Саломии Иосифа, суть закона, данного Предвечным через Моисея, состоит в страхе перед неизбежностью кары за непослушание. Разве уничтожение войска Антигона не должно было вызвать чувство страха за собственную жизнь и жизнь своих жен и детей у оставшихся в живых сторонников самозванного царя Иудеи? Какие еще нужно применить меры, чтобы подчинить себе этих непокорных людей?

Пока Ирод размышлял над этим вопросом, из Самарии прибыл со своими солдатами Силон. Римляне вконец отощали за зиму: коварный Антигон, пообещавший взять их на полное довольствие при условии, что те не станут вмешиваться в войну, ведущуюся между ним и Иродом, обманул их. Он не только лишил римлян продуктов питания и вина, но и приказал своим приверженцам в Самарии собрать все припасы, имевшиеся у них в наличии, и бежать с ними в горы, дабы римляне, лишенные средств к существованию, погибли от голода. Ирод, узнав о бедственном положении союзников, написал своему младшему брату Фероре письмо с приказом загрузить обозы запасами продовольствия, остававшиеся еще в Иерихоне, собрать в гурты скот и перегнать все это в Галилею. Заботу о римлянах Ирод возложил лично на брата, пообещав ему убить его красавицу-рабыню, если тот не выполнит его приказа. А чтобы Ферора не скучал, поскольку сбор и доставка в Галилею продуктов питания не потребует от него особого умственного напряжения и оставит ему массу свободного времени, Ирод дополнительно приказал брату заново отстроить давным-давно покинутый жителями город Александреум и переименовать его в Александрион, дабы славные дела и намерение Александра Македонского объединить все покоренные им народы в одну семью, связанную узами кровного родства, никогда не истерлась из памяти иудеев.

Забегая вперед, скажу, что Ферора, опасаясь за жизнь своей обожаемой италийки, успешно справился как с первым, так и вторым приказом брата. Ирод же тем временем не стал больше мириться с набегами, совершаемыми иудеями из пещер на мирные города Галилеи, и, собрав отряд, состоящий из верных ему иудеев, отправился в горы.

Был месяц нисан [172]. Мирные жители, среди которых преобладали женщины и дети, вышли в поля на уборку ячменя. Приближался великий праздник Пасхи [173]. Наиболее набожные иудеи потянулись поодиночке и небольшими группами в Иерусалим, чтобы принести Предвечному установленную законом жертву. Ирод, оглядываясь на своих солдат, растянувшихся длинной цепочкой по каменистой горной дороге, мысленно одобрил свое решение взять в поход одних только иудеев: евреи с евреями всегда найдут общий язык и прекратят, наконец, непростительно затянувшуюся братоубийственную войну.

Чем выше забирался Ирод со своим отрядом в горы, тем круче становились тропы, тем неприступней выглядели скалы, вздымавшиеся по одну сторону тропы, и опасней пропасти по другую сторону. Галька ссыпалась из-под калиг солдат, лошади, понукаемые возницами, спотыкались, повозки с шанцевыми инструментами и всем необходимым для взятия пещер кренились, грозя опрокинуться в пропасть. Ирод спешился и вместе с солдатами стал помогать лошадям преодолевать крутой подъем и опасные повороты. Откуда-то сверху на него упал горящий кусок асфальта и, отскочив от железного наплечника, огненным шаром скатился в пропасть. Следом за первым куском асфальта сверху стали падать другие горящие шары. Солдаты попрятались под скальные выступы, загнав туда же и лошадей. Когда огненный обстрел стал менее интенсивным, Ирод, прикрывшись щитом, выглянул из-под каменного навеса, чтобы оценить обстановку. Насколько хватало глаз, отвесная скала сплошь зияла тесными входами в пещеры, напоминавшими снизу птичьи гнезда. Перед некоторыми входами были сооружены площадки, из других свешивались концы недоубранных веревочных лестниц. Разбойники Езекии, с которыми Ирод некогда без труда расправился, не забирались так высоко. Одолеть нынешних сторонников Антигона будет непросто. Ирод собрал командиров и приказал им растянуться вдоль горной тропы и обратиться к антигоновцам с увещевательными словами. Уже через минуту скалы огласились криками, многократно повторенными эхом: «Братья! К вам обращается храбрый Ирод, который только что изгнал из Галилеи войско Антигона и теперь пришел к вам с миром и предложением сложить оружие. Прекратим проливать кровь единоверцев, перестанем делать наших жен вдовами, а детей сиротами. Приближается Пасха. Помиримся в честь этого нашего общего великого праздника, сядем рядом за общий стол и вместе вкусим пасхального агнца! Да не поднимется больше рука брата на брата своего, да не останется меж нами вдов и сирот, да сбудутся реченые Богом нашим слова, обращенные к народу Своему: “Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя! Да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир! Так пусть призывают имя Мое на сынов Израилевых, и Я благословлю их” [174]. Всем, кто добровольно покинет пещеры, Ирод обещает сохранить жизнь и наградит щедрыми подарками».

Слова эти, однако, не возымели должного действия. Вместо примирения, на которое рассчитывал Ирод, возникла перебранка между противостоящими друг друга иудеями, вылившаяся в пошлую склоку:

– Передайте Ироду, что мы не нуждаемся в его подарках и обещаниях сохранить нам жизнь! Жизни наши принадлежат единственно нам и нашему Господу Богу! Как пожелает поступить с нами Господь Бог и как решим мы сами, так оно и будет!

– Если вам не дорога ваша жизнь, то подумайте хотя бы о женах ваших и ваших детях!

– Не учите нас, о ком нам думать! Мы свободные люди и сами решаем, как поступить с нашими женами и детьми! Пусть лучше Ирод позаботится о своей жизни и подумает о своих женах и детях, а не о том, как бы ему угодить своим дружкам-римлянам!

– Римляне наши давние союзники и не покушаются на веру наших отцов! В отличие от парфян, которые ходят в дружках вашего Антигона потому только, что он обещал им за их верность тысячу талантов и пятьсот самых красивых иудеек для его гарема!

– В жилах Антигона течет кровь освободителей Иудеи Маккавеев, а кто ваш Ирод? Бродяга без роду и племени! Он только прикидывается иудеем, а сам как был, так и остался язычником, которых наши отцы сбрасывали с высот!..

Ирод почувствовал, как в нем закипает гнев, и, не желая дать ему прорваться наружу, вышел из укрытия и сам обратился к иудеем, выглядывающим из пещер:

– Прекратим этот пустой разговор. Для вас, как я погляжу, нет врага более заклятого, чем я. Оставим меня. Я обращаюсь к сердцу вашему, которое, хочу надеяться, в помышлениях своих свободно от зла, затмившего ваш разум. Поля ваши налились зерном, и зерно это страждет рук ваших. Или вы забыли заповедь Господа, повелевшего нам шесть дней в неделю работать и только один субботний день отдыхать? Чем вы станете кормиться сами и кормить семьи ваши, если не желаете трудиться все дни недели?

– Знаем, знаем, к чему ты клонишь! – ответил ему чей-то звонкий голос. – Да только неведомы тебе, язычнику, слова писания нашего: «Сытые работают из хлеба, а голодные отдыхают» [175]. Мы сытые и хлеба нам, да будет тебе известно, хватит до конца дней твоих! Так что не рассказывай нам сказки про зерна в полях, а поди-ка сам собери их и прихвати с собой своих прихвостней, которые прикидываются братьями нашими!

Слова эти вызвали смех в пещерах, многократным эхом рассыпавшийся по скалам. Хохотали мужчины и женщины, хохотали дети, выглядывавшие из пещер. Кто-то выплеснул на тропу, запруженную солдатами Ирода, нечистоты, и его примеру последовали обитатели других пещер.

Ирод понял: увещаниями этих упрямцев не переломишь. Надо действовать. Вопрос: как? Судя по количеству асфальта, доставленного сюда из дальнего Соленого моря, к длительной обороне сторонники Антигона приготовились основательно. Штурмовые лестницы тут мало чем помогут, если вообще помогут. Необходимо применить какое-то иное средство, чтобы без потерь проникнуть внутрь пещер на отвесных скалах. Решение, столь же необычное, сколь и дерзкое, пришло в голову Ирода неожиданное: нужно забраться на вершины скал, сколотить там ящики, и в ящиках этих спустить на веревках солдат до уровня входов в пещеры. Тут же нашелся доброволец, вызвавшийся осуществить замысел Ирода. Ирод предупредил его о риске, которому он подвергает свою жизнь: если обороняющиеся иудеи догадаются перерезать веревки, на котором его спустят к пещере, он сорвется в пропасть и погибнет. Доброволец лишь усмехнулся: «Прежде, чем они дотянутся до моих веревок, я дотянусь до них своим копьем и перебью их моим верным мечом».

Так и поступили. Солдаты, забравшиеся на вершину одной из скал, сколотили там ящик, прикрепили к нему веревки, доброволец, вооружившись копьем и багром и опоясавшись мечом, впрыгнул в него, и товарищи стали осторожно спускать его вниз. Достигнув площадки, доброволец дал знак товарищам, наблюдавшим за ним сверху, остановиться, выпрыгнул из ящика и исчез в пещере. Прошла вечность, прежде чем солдат снова появился на площадке. Зрелище, открывшееся Ироду и его товарищам, было ужасно. Солдат выволакивал багром из пещеры убитых и сбрасывал трупы в пропасть. Ирод отвернулся. Лишь когда возле него хрустнула галька под тяжестью спущенного со скалы ящика, он подбежал к выбирающемуся на тропу добровольцу.

– Ну как?

– Проще простого, – все так же усмехаясь ответил солдат, вырывая чахлую траву из-под ног и вытирая ею окровавленное оружие. – При моем появлении у входа в пещеру разбойников охватил такой ужас, как если бы они увидели нос к носу не человека, а исчадия, окружившие Иова. Тогда я копьем перебил тех, кто оказался ближе ко мне, проник внутрь пещеры и прикончил тех, кто искал там спасения.

Ирод приказал сколотить новые ящики и продолжить дело, начатое добровольцем. Весь оставшийся световой день ушел на избиение сторонников Антигона, впавших в оцепенение. Лишь с закатом солнца Ирод дал отбой. Наутро он снова обратился к антигоновцам со словами увещевания, пообещав каждому, кто сдастся, сохранить жизнь. На этот раз его послушались. Из пещер были сброшены веревочные лестница и по ним один за другим стали спускаться старики, мужчины и женщины, дети. Ирод каждому вручал деньги и отпускал с миром. Кто-то со страхом смотрел на солдат, ожидая от них подвоха, кто-то падал перед Иродом ниц, кто-то целовал ему руки. В это самое время сверху раздался зычный голос:

– Эй, Ирод, ты слышишь меня?

Ирод поднял голову и увидел в проеме одной из пещер старика.

– Я слышу тебя. Говори, если тебе есть что сказать, хотя я предпочел бы, чтобы ты спустился вниз, где нам не придется надрывать горло.

– Тебе не придется надрывать горло, говорить буду я, а ты слушай и хорошенько запоминай все, что я тебе скажу. Меня зовут Давид. Тебе знакомо это имя? Так звали царя, возлюбленного Господом [176]. Я не царь, я простой пахарь, о котором в одной из притч Соломоновых сказано: «Богатство от суетности истощается, а собирающий трудами умножает его» [177]. Здесь со мной находятся моя жена и семеро моих сыновей. Все они, как и эти малодушные, которых ты купил обещаниями сохранить им жизнь и одариваешь теперь деньгами, тоже хотят спуститься к тебе.

– Ну так пусть спускаются, они получат то же, что и другие, которых ты называешь малодушными, – прокричал Ирод.

– Не перебивай меня, я еще не все сказал, – ответил ему старик. – Есть, однако, ценность, которая превыше и твоих денег, и самой жизни. Эта ценность – свобода. Со времени исхода из Египта для нас, евреев, не было ничего дороже свободы. Заметь: я говорю о евреях, а не о твоем паскудном племени идумеян, которые не то что свободу, но и право первородства готовы продать за миску чечевичной похлебки. Ты, Ирод, раб от рождения и рабом останешься всегда. Евреи никогда не признают твоей власти над собой, будь ты не римлянами, а самим Господом Богом помазан на царство. Сколь бы ни был почитаемый мною Антигон жесток, искалечивший своего дядю-первосвященника, но он еврей и уже одним этим достойней тебя, поскольку из вас двоих именно он и по праву рождения, и по праву принадлежности к роду Маккавеев принадлежит к избранному Богом народу. А ты, как я уже сказал, раб, обязанный подчиняться нам, евреям, а не властвовать нами. Это о нас, евреях, сказано Господом: «И буду ходить среди вас, и буду вашим Богом, а вы будете Моим народом» [178]. Избрав нас, евреев, Своим народом, Господь сказал о таких, как ты, и о всех прочих народах, которые должны трепетать при одном только упоминании имени нашего: «С сего дня Я начну распространять страх и ужас пред тобою на народы под всем небом; те, которые услышат о тебе, вострепещут и ужаснутся тебя» [179].

Ирод почувствовал себя униженным, как в Риме, когда рабы у дома Антония избили его.

– Глупец! – прокричал он старику. – Ты можешь умничать сколько твоей душе угодно, но при чем здесь твои жена и дети, которые хотят спуститься к нам? Отпусти их, не делай их заложниками своего сумасбродства.

– Тебе придется помочь им предстать перед тобой, – сказал старик и, обернувшись, вывел за руку на площадку бледного молодого человека. – Получи старшего моего сына, – крикнул он, подвел его к краю площадки, ударом ножа поразил в спину и сбросил в пропасть.

– Остановись! – в ужасе закричал Ирод. – Не обагряй руки своей кровью невинных детей своих!

– Тебе, инородцу и простолюдину, никогда не понять, почему свободолюбивые евреи предпочитают смерть рабству! – прокричал в ответ старик, выводя на площадку второго своего сына.

Ирод заклинал его всем святым, что только еще теплится в его душе, не безумствовать, говорил, что никто не покушается на его свободу, что он волен жить и поступать так, как ему заблагорассудится, но старик в ответ говорил, что Ироду, рабу от рождения, никогда не понять величия души и самого ничтожного из евреев, и продолжал закалывать одного за другим всех своих сыновей. Сбросив в пропасть последнего, седьмого сына, которому, судя по виду, не исполнилось еще пяти лет, он вывел на площадку свою жену, еще не старую, оцепеневшую от ужаса женщину. Заколов и жену и сбросив ее в пропасть, он прокричал:

– Ирод, ты еще слышишь меня? Перед светлыми душами моих любимых сыновей и жены я говорю тебе: будь ты проклят! – С этими словами он вонзил нож себе в живот, согнулся и, не отнимая рук от сжатого в них ножа, рухнул в пропасть.

Ирод, как и его солдаты и недавние враги, не успевшие получить своей доли денег и потому задержавшиеся на узкой тропе, долго еще стояли, не смея произнести ни слова, потрясенные развернувшимся перед их глазами зрелищем, и страшились заглянуть в пропасть, где нашла смерть семья безумного старика с царским именем Давид. А в ушах Ирода гулом бившейся в виски крови все звучали и звучали его последние слова: «Будь ты проклят!»

Глава третья КРОВЬ И ВИНО

Казнь стариком своей семьи и последовавшее за этой казнью самоубийство ввергло Ирода в депрессию. Он верил в довлевшее над ним проклятие, но не связывал это проклятие с последними словами старика. Как, впрочем, не связывал его и с проклятием Предвечного, якобы ниспосланным на все другие народы, кроме избранного Им. Будучи образованным человеком и обладая феноменальной памятью, он прекрасно знал Библию, хотя относился к ней не как к Откровению, данному Предвечным евреям через Моисея, а как к научному труду, содержащему заслуживающие доверия исторические факты. Потому-то корни проклятия, довлевшего над ним, равно как над всем народом идумеян, к которому он принадлежал, он находил не в наивном библейском рассказе о причинах вражды, возникшей между братьями-близнецами Исааком и Исавом, а за власть над себе подобными, которую человек получает не в силу своих достоинств, а единственно по праву первородства. Власть безусловная и абсолютная, думал Ирод, власть, освященная именем Предвечного, – вот первопричина зла, царящего на земле. Евреям, возжелавшим иметь над собой царя, чтобы он судил их, веками вбивалась в головы мысль о том, что одного слова такого царя достаточно, чтобы стать послушными [180]. Но они так и не усвоили другой истины, изреченной Предвечным: «Народ Мой! вожди твои вводят тебя в заблуждение, и путь стезей твоих испортили» [181].

Чем больше размышлял Ирод над вопросом о причинах слепого подчинения евреев власти своих царей как избранным из избранных, а любую иную власть воспринимал как покушение на их свободу и стремление ввергнуть этот народ в рабство, тем больше приходил к выводу, что главнейший враг его сегодня Антигон, который не остановится ни перед какими жертвами, чтобы евреи признали его царем даже ценой поголовного умерщвления своих семей и самоубийства. А потому чем раньше будет уничтожен Антигон, решил Ирод, тем скорее установится на земле Иудеи мир.

Вскоре после окончания восьмидневного празднования Пасхи, во время которой Ирод не предпринимал никаких боевых действий, предоставив возможность своему войску отойти телом и душой от бранных дел, ему донесли, что Антигон обнаружился в Самарии. Силон, уже изнывавший от затянувшегося безделья, предложил свои услуги по поимке Антигона, который по-прежнему считался врагом Рима. Ирод, однако, отказался от его услуг. «Это внутреннее дело самих иудеев, в которое не следует вмешиваться римлянам», – сказал он и предложил Силону отправиться в Сирию, где Вентидий продолжал войну с парфянами. Когда Силон покинул Сепфорис, Ирод вызвал Птолемея и поручил ему командование наемниками, служившими в его армии. «Твоя задача – следить за порядком в Галилее, чтобы никто и ничто не посмело нарушить мир в этом крае», – сказал он. Сам же, снарядив войско, состоящее из одних только евреев, среди которых преобладали зилоты, выступил в поход в Самарию, чтобы решить свой спор с Антигоном в открытом сражении.

Судьбе, однако, было угодно продлить дни жизни Антигона. Едва Ирод со своим войском покинул пределы Галилеи, как узнал, что евреи, скрывавшиеся со своими семьями в пещерах, вновь объединились в вооруженные отряды. Его попросту обманули! Сделав вид, что сдались и, получив от Ирода деньги, чтобы при переходе к мирной жизни не знать нужды в самом необходимом, они вновь объединились в вооруженные отряды. Ночью отряды эти напали на наемников, которым надлежало следить за порядком в Галилее, перерезали их и в довершение всего обезглавили Птолемея. После этого разбойники рассеялись по всей Галилее, грабя и насилуя ее население за то, что те признали над собой власть Ирода. Совершив злодеяние, они бежали на этот раз не в горы, где Ирод легко достал их, а в топкие болота, где, не зная потайных троп, гибли не только кони, но и люди.

Не передать ярости, какую испытал при этом известии Ирод.

– Вот оно, проклятие старика! – вскричал он и повернул войско назад.

Ограбленные мирные жители показали Ироду все тайные тропы, которые вели в болота. Ирод проник к попрятавшимся в болотах иудеям, чувствовавшим себя там в полной безопасности и потому не выставившим даже караульных постов, всех их выловил, связал и привел в Сепфорис. Здесь он перво-наперво приказал им навести в городе безукоризненную чистоту, вернув ему прежний вид, который они же сами и нарушили, восстановить в первозданном виде свою резиденцию, на что у них ушел целый месяц, а по завершении всех работ приказал всех их вывести за город на заранее расчищенное и огороженное место, и поставить там столы и скамьи. Пленные недоумевали: что нового затеял Ирод и не означают ли эти столы, за которые их рассадили, что он снова их простил? Никто не давал им ответа, а когда солдаты внесли за ограду и расставили на столах в немерянных количествах вино и воду, все решили, что Ирод наверняка и на этот раз простил их и стали пить за его здоровье, соревнуясь друг с другом, кто из них произнесет более красноречивый тост [182].

Ирод, стоя у раскрытых ворот загона, угрюмо наблюдал за пиршеством, устроенным им для пленных, которых он теперь называл не иначе, как разбойниками. Солнце достигло зенита, когда солдаты Ирода снова вошли в загон и вынесли оттуда столы и скамьи вместе с остатками вина и воды. Опьяневшие пленники, ожидая, что теперь Ирод отпустит всех их по домам, радостно кричали:

– Ирод, мы любим тебя! Да хранит Всевышний тебя и твою семью и да ниспошлет тебе долгие годы жизни и достаток, чтобы ты и дальше заботился о нас и радовал нас, как позаботился и порадовал нас сегодня! Мы готовы служить тебе до скончания дней наших! Скажи же и ты нам что-нибудь!

Ирод, все так же угрюмо глядя на пленных, поднял руку и, дождавшись тишины, негромко произнес:

– Вы получили всё, что обещал вам Антигон, но получили не из его рук, а из моих. Свободу, чтобы вы могли жить так, как повелевает вам совесть ваша и как велит вам закон. Деньги, на которые вы могли купить себе хлеба и утолить голод ваш. Вино, чтобы возвеселились души ваши. Теперь вы изъявили готовность служить мне. Я знал, что вы, получив от меня все, что обещал вам Антигон, скажете мне именно это, как скажете то же самое и Антигону, когда он сделает для вас то, что сделал я. Но вы забыли, что нельзя служить двум господам, что бы они вам ни обещали и что бы ни делали для вас. И потому все вы должны умереть [183].

Сказав так, Ирод вскочил на коня и вернулся в город. Он ни на йоту не сомневался в том, что его солдаты в точности выполнят его приказ, не оставив в живых никого из пленных единоверцев.

Вечером того же дня Ироду доставили письмо, из которого явствовало, что Антоний, направившись в Сирию, чтобы принять личное участие в войне с парфянами, остановился в Афинах и в скором времени прибудет в Самосату [184], куда приглашает приехать и Ирода. В том же письме, подписанном командующим римскими войсками в Сирии Вентидием, сообщалось, что Антоний выразил крайнее неудовольствие действиями Силона в Иудее (равно как и в Сирии, добавил от себя Вентидий), и распорядился направить в помощь Ироду Махира с двумя легионами и тысячью всадников, дабы он, Ирод, покончил наконец с Антигоном, поддерживаемым парфянами, и ко времени прибытия Антония в Самосату смог, уже ни на что не отвлекаемый, разделить с триумвиром праздничную трапезу по случаю их общей победы над общим врагом.

В это же время возвращавшиеся домой по окончании празднования Пасхи мирные иудеи сообщили Ироду, что Антигон покинул Самарию и перебрался в Иерусалим. Туда-то и отправился со своей армией Ирод, послав к Махиру фельдкурьера с сообщением, что ждет его в Эммаусе [185].

Махир со своими легионами и конницей прибыл в Эммаус на пятый день после получения письма Ирода. Объединенными силами двух армий взять Иерусалим не стоило никакого труда. Ирод, однако, и на этот раз решил воздержаться от штурма столицы, который неизбежно привел бы к значительным разрушениям в городе и гибели его жителей. Он предложил Махиру выманить Антигона из столицы и сразиться с ним в открытом поле. Махир отклонил это предложение, заявив, что по правилам ведения войны солдаты, участвующие в сражениях, имеют право на равную долю добычи из доставшихся им людей, скота и драгоценностей.

– А что достанется моим солдатам, если мы сразимся с Антигоном в открытом поле? – спросил Махир. – Разве что оружие врага, которого у нас самих вдосталь. Законы войны выдуманы не мною, а определены Моисеем, и я всегда следую этим законам, а не советам людей, мало сведущим в военном деле [186].

– Ты рассуждаешь, как правоверный еврей, – сказал Ирод.

– А я и есть еврей, хотя и не иудей, – сказал на это Махир. – Я признаю богов, которым поклоняется Рим, но во всем, что касается вопросов ведения войны, я черпаю полезное всюду, где нахожу [187].

Ирод и Махир спорили два долгих дня, но так и не пришли к единому мнению. На третий день Махир протянул Ироду свиток:

– Вот цена твоего промедления и вот что думает по этому поводу Антигон, чью голову, не окажись ты таким упрямцем, я еще два дня назад мог отправить в Рим.

Ирод развернул свиток и прочитал послание Антигона, адресованное Махиру. Антигон не был оригинален, и в этом своем письме он говорил о том же, о чем говорил всегда, и обещал Махиру то же, что обещал Пакору. Ирод, писал он, назначенный римским сенатом царем Иудеи, не заслуживает этого звания по тому одному уже, что он не еврей; Антигон же и Махир евреи по крови и потому лучше поймут друг друга, чем весь римский народ, к которому Антигон относится с величайшим уважением и в любую минуту готов подтвердить все прежние союзнические договоренности и соглашения, достигнутые между Римом и Иудеей. В конце своего письма Антигон обещал Махиру тысячу талантов и пятьсот самых прекрасных наложниц из числа евреек, если тот встанет на его сторону и поможет уничтожить Ирода со всеми его наемниками и предателями-евреями.

– Ну, теперь-то ты согласишься на штурм Иерусалима? – спросил Махир.

– Нет, я и теперь остаюсь при мнении, что голова Антигона не стóит разрушения Иерусалима и гибели его обитателей, – ответил Ирод.

– В таком случае я во исполнение приказа Антония начинаю действовать самостоятельно, – сказал Махир и, отобрав у Ирода свиток, вышел из дому, превращенного в штаб командования объединенных армий, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Поход Махира на Иерусалим закончился провалом. И виной тому стал сам Махир, переоценивший свои силы. При появлении римских легионов и конницы под стенами города Антигон запер все ворота, приказал никого не впускать и никогда не выпускать из Иерусалима, а с наступлением ночи в лагере Махира появились никем не опознанные тени, которые подожгли римский обоз с осадными машинами и всем армейским имуществом, включая продовольствие. В довершение всего эти тени перерезали на ногах лошадей сухожилия, после чего, выведя из строя сторожевые посты, проникли в солдатские палатки и принялись убивать спящих легионеров и кавалеристов. Наутро среди выживших после ночного кошмара римлян распространился слух, что никем не опознанные тени, не ведавшие к чужеземцам ни малейшей жалости, были сикариями, подосланными Антигоном.

Разяренный от гнева Махир приказал оставшимся в живых воинам оцепить город и во что бы то ни стало найти в его стенах уязвимое место, которое существует в любой крепости. Но и этот его приказ не возымел должного действия: защитники Иерусалима по всему периметру его стен встречали римлян градом стрел и дротиков, бросали им на головы горящие куски асфальта, а с тыла их атаковали все те же тени-сикарии, появлявшиеся столь же стремительно, сколь стремительно исчезали, прежде чем римляне успевали выстроиться в боевые порядки. Проведя в бессмысленном противостоянии три долгих дня и неся невосполнимые потери, Махир дал сигнал к отступлению. Отступая, он, однако, избрал не прямую дорогу на Эммаус, а окольные пути, грабя и убивая всех, кто ему попадался на глаза, не делая различия между сторонниками Антигона и его противниками. Прежде, чем римляне вошли в Эммаус, сюда устремились сотни мирных жителей с жалобами на самоуправство и жестокость Махира.

Ирод вскочил на коня и выехал навстречу незадачливому союзнику. Едва завидев римлян, он дал коню шпоры и, подскочив к Махиру, набросился на него с упреками:

– Я немедленно отправляюсь к Антонию и доложу ему, что не нуждаюсь в союзниках, которые приносят мне и мирным жителям Иудеи вреда больше, чем врагам! Я и сам в состоянии справиться с Антигоном, запомни это!

Махир не остался в долгу.

– Если ты сам в состоянии справиться с Антигоном, то почему тратишь попусту столь драгоценное время? Со времени, когда Антигон вступил в союз с парфянами и объявил себя царем Иудеи, прошло больше года. И что за этот год успел сделать ты?

Ирод, вернувшись к своему войску, приказал ему собираться в Сирию. Махир, несколько поостыв, стал упрашивать Ирода:

– Пойми, горячая ты голова, я обязан выполнить приказ Антония, чего бы мне это ни стоило. Если ты надумал ехать в Сирию, то оставь здесь по крайней мере своего брата Иосифа, которому лучше, чем мне, известны местные нравы и обычаи.

В словах Махира содержался резон. Ирод, поразмыслив, отправил брату письмо с требованием немедленно явиться со своим отрядом в Эммаус и в дальнейшем выполнять все приказы Махира, кроме одного: ни под каким предлогом не брать Иерусалим штурмом и всеми возможными мерами стремиться сохранить жизнь мирных жителей.

Ирод вступил в Галилею, когда получил второе письмо от Вентидия. В письме этом римский полководец подробно изложил детали своего последнего сражения с парфянами, снова вторгшимися в пределы Сирии, и гибели Пакора. В постскриптуме Вентидий сообщил, что среди личных вещей Пакора были обнаружены два документа. Первый документ гласил: «Я, Антигон, сын Аристовула, внук царей Иудеи Александра Янная и Александры, продолжатель славного рода Хасмонеев [188], настоящим заключаю союзнический и военный договор с царем Парфии и Сирии Пакором на следующих условиях. 1) Царь Пакор оказывает мне всемерную поддержку в утверждении меня царем Иудеи. 2) После утверждения меня царем Иудеи я обязуюсь выплатить царю Пакору 1000 талантов золотом и предоставить в его полное распоряжение 500 самых прекрасных женщин-евреек, включая мою племянницу Мариамну, славящуюся своей красотой, ныне жену простолюдина и врага всех иудеев идумеянина Ирода». Документ был скреплен личной печатью и подписью Антигона. Второй документ был написан Пакором и скреплен его подписью и печатью. Вот что говорилось в нем: «Я, царь Парфии и Сирии Пакор, настоящим сообщаю. 1) Я соглашаюсь с условиями заключенного между мною и наследником Хасмонеев Антигоном союзнического и военного договора, равно как подтверждаю, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы условия эти были выполнены. 2) В случае, если богам будет угодно взять мою жизнь прежде, чем Антигон утвердится на царстве в Иудее, я завещаю весь его долг передо мной (1000 талантов золотом и 500 самых прекрасных женщин-евреек, включая жену Ирода Мариамну) сполна передать Риму и римскому народу». Вентидий спрашивал, знал ли Ирод о сделке, заключенной между Антигоном и Пакором, и не считает ли он, что теперь, когда условия этой сделки нашли документальное подтверждение, Антигон заслуживает более лютой смерти, чем Пакор, погибший в бою как солдат?

Ирод не стал отвечать на письмо Вентидия. Он лишь с ненавистью подумал о старике в пещерах Галилеи, убившего всю свою семью и прежде, чем покончить жизнь самоубийством, проклявшего его.

– Сколько еще проклятий просыплется на мою голову и сколько еще прольется крови иудеев, прежде чем они поймут, что я желаю им одного только добра и ничего кроме добра? – гневно произнес он, пряча письмо Вентидия.

– Мой господин желает, чтобы я записал эти слова? – спросил случившийся рядом Диофант, никогда не расстававшийся с пером и чистым листом пергамента.

– Не нужно, – ответил Ирод и обратился к начальнику своих телохранителей, арабу по происхождению Коринфу. – Найди Терона и передай ему, чтобы он срочно явился ко мне.

Терон был опытным воином, начавшим служить у Ирода еще в то время, когда тот был назначен областеначальником Галилеи. Не желая подвергать опасности жизнь ветерана, Ирод по возвращении из Рима сделал его своим ординарцем. Когда Терон явился, Ирод приказал ему объехать всех командиров и передать им его устный приказ: войско направляется кратчайшим путем в Антиохию. По дороге держаться всем вместе и ни на что не отвлекаться. В авангарде и на флангах пойдет конница Юкунда, на которого возлагается охрана войска на марше на случай, если на него вздумают напасть шайки разбитого Вентидием войска парфян, которые, по данным разведки, не желали уходить из Сирии без добычи. Забота об обозе, следующего в арьергарде, поручается пехотинцам под командованием Терона.

– Ты все понял? – спросил Ирод.

– Всё, – ответил Терон.

– Выполняй. Встретимся в Антиохии. Да хранит тебя Предвечный!

В Антиохии собралось множество знатных лиц со своими вооруженными отрядами и свитой, съехавшиеся со всех концов Малой Азии. Всем им не терпелось лично приветствовать Антония, прибывшего уже в Самосату, но они не решались самостоятельно следовать дальше из опасения, что на них нападут рассеявшиеся по стране парфяне, поддержанные частью сирийцев, также решивших поживиться на еще не оконченной войне. Ирод предложил им влиться в свое войско, подчинив их отряды своим командирам, произвел смотр невероятно разросшейся разномастной армии и остался ею недоволен. Эта новая армия, оказавшаяся под его началом, больше походила на сборище вооруженных людей, чем на воинство, готовое действовать в боевой обстановке слаженно и решительно. Такой сброд, случись Ироду встретить его на открытой местности, стал бы для него легкой добычей.

Опасения Ирода оправдались. Едва он отдалился от Антиохии на сотню верст, как в тыл ему ударили объединенные отряды сирийцев и парфян с намерением отбить обоз. Знатные особы, взятые Иродом под свою защиту, запаниковали: в обоз были включены немалые ценности и рабы, которых они везли в дар Антонию. Скот и вьючные животные, также находившиеся в обозе, оставшись без присмотра пастухов и погонщиков, стали разбегаться. От Терона и поспешившего ему на выручку Юкунда потребовались все их мужество и военный опыт, чтобы отбить дерзкий налет противника. Тут, однако, случилось другое, более опасное для Ирода событие: воспользовавшись тем, что боевое охранение, следовавшее впереди и по флангам войска, оказалось смещенным в арьергард, с фронта ударили другие отряды сирийцев и парфян, затаившиеся в лесах по обе стороны дороги. Авангард войска был смят, а поскольку Ирод приказал командирам центурий и когорт не отвлекаться на возможное нападение противника на основные силы, возложив отражение его атак на кавалеристов Юкунда, воины, не смея действовать самостоятельно, бросились искать спасения за деревьями и на близлежащих холмах. Ирод, исправляя собственную ошибку, ринулся со своими галлами-телохранителями в контратаку. Рука его, выхватив из ножен меч, не знала устали, рубя врагов направо и налево. Пример Ирода отрезвляюще подействовал на бежавших воинов, и они стали возвращаться. Теперь отряды сирийцев и парфян оказались взяты в клещи. Бежать им было некуда, и они с отчаянием приговоренных к смерти вступили в рукопашную. Стоны раненых, ругань сражавшихся, блеянье овец и мычание волов, разбежавшихся по всему полю, лошадиное ржание, которое не могли перекричать вопли насмерть перепуганных знатных особ, слились в один сплошной гул, повисший над полем вместе с клубами пыли, за которыми трудно было различить, где свои, а где чужие. Дополнительную путаницу внесли чужеземные воины, влившиеся в войско Ирода и в большинстве своем одетые так же, как были одеты сирийцы и парфяне. Рубка продолжалась вплоть до наступления сумерек, когда зажглись факелы и иродиане стали подсчитывать свои и вражеские потери. Прежде, чем разбить лагерь на ночлег, Ирод вызвал всех своих командиров и приказал им отныне действовать сообразно складывающейся обстановке, а разведке рассеяться по окрестным местам и обследовать каждый куст, каждую неровность рельефа и все рощи и леса, какие только им встретятся, на предмет обнаружения скрывшихся там врагов.

Два дня, требовавшиеся в обычных условиях на переход от Антиохии до Самосаты, обернулись для Ирода в неделю беспрерывных сражений, стоивших ему немалых потерь. Но и потери объединенных сил сирийцев и парфян оказались столь значительны, что они потеряли способность к дальнейшим боям. Знатные особы, еще накануне ругавшие Ирода и себя за то, что согласились встать под его защиту, теперь до небес превозносили Ирода за его полководческое искусство и личную храбрость и называли не иначе, как своим спасителем и заступником, ниспосланным им богами. Путь на Самосату был открыт, и пестрое войско Ирода, предав земле павших товарищей и разместив на повозках обоза раненых, быстрым маршем двинулось к цели своей экспедиции.

Ирода опередили знатные особы, поспешившие первыми предстать перед могущественным Антонием, вручить ему свои подарки и выразить беспредельную верность Римской державе. Они-то и сообщили Антонию об испытаниях, выпавших на их долю при переходе из Антиохии в Самосату. Знатные особы не пожалели красок при описании воинской доблести, проявленной Иродом при отражении атак «бесчисленного множества врагов». Если бы не храбрый Ирод, заявили они, все они полегли бы на поле брани от рук варваров, так и не увидев божественного сияния, исходящего от покрытого всемирной славой триумвира.

Антоний, подавив последний очаг сопротивления в Малой Азии и казнив Антиоха, провозгласившего себя царем Сирии и заранее позаботившегося о возведении для себя гробницы, сменил позолоченные латы на ставший с некоторых пор более привычным для него костюм Диониса. Выслушав похвальные слова в адрес Ирода и приняв подарки, Антоний во главе многочисленной свиты, состоящей из молодых полуобнаженных женщин с распущенными волосами, облаченных вакханками, мужчин с подвязанными к головам ослиными ушами, козлиными бородами и копытами на ногах, изображавших сатиров и панов, мальчиков с привязанными к их бедрам огромными кожаными фаллосами, туго набитыми луговой травой, и бесчисленного множества музыкантов, неумолчно игравших на свирелях, вышел из Самосаты на встречу с другом. Завидев Ирода, Антоний забрался на плечи вакханок и, сопровождаемый пляшущими сатирами и панами, между которыми сновали мальчики, потрясавшие непосильными для них фаллосами, двинулся ему навстречу. Другие женщины-вакханки, оказавшиеся свободными, опередили Антония, подбежали к Ироду и, стащив его с коня, со смехом и визгом водрузили на свои плечи.

– Приветствую тебя, храбрый лев! – уже издали закричал Антоний и, сблизившись с Иродом, заключил его в свои объятия. – Я уже наслышан о твоих подвигах, благодаря которым остался в живых весь цвет Азии, и готов простить тебе твою медлительность, из-за которой мне пришлось одному справиться с коммагенами. Но, благодарение богам, на пир ты не опоздал, – праздничные столы ждут нас!

Так, на плечах женщин, сопровождаемые сатирами и панами, мальчиками, вконец обессилевшими под тяжестью привязанных к их бедрам фаллосов, и музыкантов, Антоний и Ирод вступили в Самосату, улицы которой были заполнены веселящимися и уже изрядно подвыпившими мирными жителями и солдатами. Следов разрушений нигде не было видно. Столица Коммагены, похоже, сдалась без боя. Ирод, оглядываясь по сторонам, с тоской подумал, что таким же сохранившимся, заполненным веселящимися людьми он хотел бы видеть и Иерусалим после свержения ненавистного ему Антигона.

Веселье и попойки продолжались три дня и три ночи. Вино лилось, как из рога изобилия. Мужчины и женщины без различия сословий предавались оргиям, которым, казалось, не будет конца. Даже огромная пиршественная зала – и та превратилась в вертеп. Ирод с неприятно кольнувшей его в самое сердце болью узнал в одной из голых женщин, сидевшей на коленях у мужчины в задранной консульской тоге, Ревекку. Ее большие синие глаза неотрывно смотрели на Ирода в то время, когда руки ее ласкали мужчину. Антоний перехватил ее взгляд и со смехом спросил Ирода:

– Узнал эту красавицу?

– Узнал, – признался Ирод.

– Октавии она не понравилась, а вот Соссию, похоже, пришлась по вкусу. Поэтому Ревекка здесь, а не в Риме. Ну да Соссию недолго осталось тешиться с прекрасной еврейкой – я решил взять ее с собой в Египет.

– А кто этот Соссий? – спросил Ирод, чтобы сменить скользкую для него тему.

– Как, ты еще не знаком с ним? – удивился Антоний и сделал знак рукой мужчине в задранной тоге. Тот немедленно согнал со своих колен Ревекку, оправил тогу и подошел к Антонию и Ироду. – Знакомься, – сказал Антоний, обращаясь к римлянину, – это мой друг и царь Иудеи Ирод, а это Соссий, новый наместник Сирии. Присоединяйся к нам, Соссий, не приличествует мужчине на виду у всех заниматься любовью, когда настоящие мужчины наслаждаются вином – этой чистейшей кровью земли.

За беспробудным весельем и пьянкой Антоний не забывал о делах. Разосланные им по всей Сирии откупщики возвращались с мешками, набитыми золотом. Антоний тут же, не считая, одаривал этим золотом своих и союзных солдат. Немалая сумма перепала и солдатам Ирода. К исходу третьих суток в пиршественной зале появился некто Гибреас, родом сириец, которого Антоний представил Ироду как радетеля интересов всей Азии.

– Выпей с нами, честный Гибреас, – предложил Антоний, наполняя его кубок вином.

– С удовольствием, – сказал Гибреас, принимая кубок. – Твой здоровье, всемогущий маг и чародей, щедрый на самые невероятные чудеса.

Антоний удивленно поднял правую бровь.

– Почему ты называешь меня магом и чародеем и о каких невероятных чудесах толкуешь? – спросил он.

– Потому, – ответил Гибреас, укладываясь на мраморное ложе, покрытое синим бархатным покрывалом с серебряными кистями, и кладя под локоть такую же бархатную подушку, расшитую причудливым восточным узором, – что если ты взыскал с нас две дани, то можешь даровать нам и два лета и две осени.

– О каких двух данях ты толкуешь, честный человек? – Изумлению Антония не было предела.

– О тех самых, которые доставили тебе твои сборщики дани, – ответил, улыбаясь, Гибреас и протянул Антонию свиток.

– Я не знаю ни о какой двойной дани, – сказал Антоний, отклоняя руку Гибреаса со свитком. – Тебе хорошо известно, что я никогда не считаю денег и, тем более, не веду записей моих расходов [189]. Все, что доставляют мне мои люди, я тут же раздаю солдатам. Разве это не так, Ирод?

– Зато я веду подробный подсчет дани, которую собирают для тебя твои сборщики, – сказал Гибреас. – Азия уже уплатила тебе сто двадцать мириад [190]талантов.

– Это много? – обратился Антоний к Ироду.

– Это непомерно много, – ответил вместо него Гибреас. – Если ты не получил этих денег, то поинтересуйся у своих сборщиков, куда они их дели. Если же получил и раздал своим друзьям и солдатам, находящимся сегодня в Самосате, то мы погибли.

На четвертый день Антоний засобирался к Клеопатре. Ехать в Египет он решил морем. Перед отъездом Антоний устроил небольшое застолье, на которое пригласил узкий круг самых близких друзей. В ходе застолья он поинтересовался у Ирода:

– Что слышно нового о нашем общем с тобой враге Антигоне?

– Антигон все еще скрывается в Иерусалиме.

– Кто из римлян находится теперь в Иудее? – спросил Антоний Соссия.

– Махир с двумя легионами и тысячью всадников, – ответил Соссий.

– Этого мало, – сказал Антоний. – Пошли туда столько же и лично проследи за тем, чтобы с нашим врагом было, наконец, покончено.

– Слушаюсь, – сказал Соссий, склонив голову. – Я немедленно направлю в Иудею еще два легиона и сам отправляюсь туда, как только освобожусь от самых неотложных дел в Сирии.

– Вот и ладно, – сказал Антоний, поднимаясь. – Жду вашего совместного доклада об освобождении Иудеи из-под власти самозванца.

Доклад этот, однако, Антоний получит не скоро. Проклятие, довлевшее над Иродом, обернулось для него новой кровью. Возвращаясь из Самосаты на родину, он сделал короткую остановку в предместье Антиохии Дафне. Здесь ему опять приснился окровавленный человек, которого он поначалу принял за Малиха. Когда же человек этот приблизился к нему, то оказался не Малихом – ночным кошмаром последних лет, – а братом Иосифом. Иосиф держал свою отрезанную голову в руках, и голова эта с немым укором смотрела на Ирода. Ирод проснулся в холодном поту. Сев на постели и оттерев со лба липкую влагу, он долго смотрел в темноту, и из темноты этой уже не во сне, а въяве смотрела на него отрезанная голова Иосифа, в глазах которой читалась невыразимая тоска.

Иродом овладело беспокойство за судьбу оставленного в Иудее брата. Беспокойство это не прошло и тогда, когда на его зов в спальню влетел перепуганный начальник телохранителей Коринф и зажег все имевшиеся в наличии свечи. К утру беспокойство это усилилось, и Ирод уже не как ошеломившую его новость, а как продолжение превратившегося в явь сна прочитал доставленное ему из Иудеи донесение о гибели брата. Иосиф, приняв под свое командование шесть когорт, приданных Махиром в дополнение к имевшимся у него силам, отправился в Иерихон, чтобы взять оттуда последние запасы продовольствия и скота. По дороге в Иерихон на него напали притаившиеся в горах антигоновцы, следившие за каждым его шагом от самого Иерусалима. Командовал этими отрядами некто Папп – друг детства Антигона, заявивший о себе в последние годы как убежденный зилот. Словно бы в насмешку над притязаниями Антигона стать царем Иудеи, Папп приказал выгравировать на своем щите девиз всех зилотов: «Никакой власти, кроме власти Закона, и никакого царя, кроме Бога». До поры до времени Антигон мирился с дерзостью Паппа, утешая себя мыслью, что девиз зилотов, пока он борется с Иродом за высшую власть в стране, ему только на руку. Про себя же он решил, что как только Ирод будет убит, следующей жертвой станет Папп, которую он принесет самому себе в качестве искупительного дара за все перенесенные им мытарства [191].

Но до Ирода нужно было еще добраться, что оказалось делом непростым. Зато оставались в живых два других его брата, которые наверняка станут мстить ему не только за Ирода, но и за Фасаила, которого он довел до самоубийства. Вот Антигон и решил использовать Паппа с его крайней нетерпимостью ко всем инородцам для физического устранения ближайших родственников Ирода, а польщенный таким доверием Папп, в свою очередь, сколотил вокруг себя отряды отчаянных головорезов из числа сикариев.

Иосиф, не ожидавший нападения на него людей Паппа, не успел даже перестроиться в боевые порядки, – настолько нападение противника оказалось неожиданным. Численность антигоновцев была меньше численности воинов Иосифа, но если антигоновцы были сплошь сикариями, искусно владевшие кинжалами и мечами, то когорты Махира, состоявшие преимущественно из необученных сирийских наемников, еще только учились обращению с оружием. Пока отряды Иосифа были в состоянии сражаться, Иосиф держался, показывая сирийцам пример личным мужеством. Когда же бóльшая часть воинов Иосифа пала, началась самая дикая резня. Сикарии, выполняя приказ Антигона никого не оставлять в живых под страхом децимации [192], добивали даже тех, кто, смертельно раненые, подавали хотя бы малейшие признаки жизни. Взору прибывших с большим опозданием Махира и спешно вызванному из Идумеи Фероры предстало жуткое зрелище: все пространство между горами, с которых напали на воинов Иосифа сикарии Паппа, было сплошь усеяно трупами, с которых было снято и унесено все, что представляло хоть малую ценность. Раздетые трупы на жарком летнем солнце вспучились и источали смердящий запах, привлекавший внимание падальщиков. Сколько ни искал Махир среди павших труп Иосифа, но так и не нашел его, пока Ферора не признал наконец по большому родимому пятну на правом плече одного из догола раздетых, с бесчисленным множеством колотых и резаных ран трупов своего брата. Поручиться с уверенностью, что это труп именно Иосифа, а не кого другого, Ферора не мог, поскольку тело с родимым пятном на правом плече было обезглавлено, и потому его похоронили вместе с сотнями других павших воинов в одной общей братской могиле. Позже Махиру стало известно, что труп, опознанный Ферором как его брат, был действительно погибшим в бою Иосифом, а голову его отрезал и доставил в Иерусалим Антигону Папп. Ферора послал в Иерусалим парламентера с предложением Антигону выкупить у него голову Иосифа за двадцать пять талантов. Антигон запросил вдвое дороже. Ферора выкупил у него голову брата за пятьдесят талантов и захоронил ее в могиле отца.

Этой страшной для Ирода потерей проклятие, довлевшее над ним, не исчерпалось. По всей Иудее прокатились смуты. Восставшие выставляли разные, порой взаимоисключающие требования. Одни настаивали на полном отложении Иудеи от Рима и чуть ли не объявлении ему войны. Другие говорили, что Рим связан с Иудеей союзническими обязательствами, которые никогда не нарушал, и потому Рим вряд ли потерпит измены со стороны иудеев, тем более объявления ими независимого государства, по территории которого пролегают пути, связывающие две крупнейшие его провинции – Сирию и Египет. В конце концов было решено составить представительную депутацию из самых уважаемых и состоятельных иудеев численностью в одну тысячу человек и отправить ее в Рим с требованием к сенату объявить назначение царем Иудеи Ирода незаконным и признать право иудеев считать своим царем Антигона.

Узнав о демарше иудеев, отложилась от Ирода и покоренная им Галилея. Все, кто продолжал считать себя приверженцами Ирода и не желал признать над собой власть Антигона, были схвачены, связаны, этапом согнаны в Магдалу [193]и утоплены в Геннисаретском озере [194].

Наконец, Ироду стало известно, что Махир, осознав свою неспособность в одиночку продолжить войну с Антигоном, послушался совета Фероры и удалился со своим войском в Идумею, население которой если и не поддерживало в открытую Ирода, то по крайней мере лояльно относилось к своему соплеменнику. Здесь Махир взял под охрану семью Ирода, для чего приступил к строительству в местечке Гитта сильно укрепленной крепости.

Ирод, оказавшийся во враждебном окружении, также понимал бессмысленность ведения войны против Антигона, располагая столь незначительными силами. Проводя сутки напролет в размышлениях, как ему одолеть своего смертельного врага и утвердиться во власти, дарованной ему Римом, он стал испытывать раздражение против воинствующего национализма евреев. Он понимал, что евреи, провозгласив над собой царем Антигона, в скором времени разочаруются в нем, обнаружив, что Антигон, как и большинство наследников славного Маттафии, печется отнюдь не об их благе, а единственно о том, чтобы удовлетворить свое тщеславие. Жестокий по натуре, он окажется для Иудии даже худшим царем, чем был для нее его дед Александр Яннай. Но как убедить в этом евреев, пока земля Иудеи не пропиталась кровью ее народа и не обезобразилась крестами, на которых будут мучительно умирать ее сыновья на глазах своих жен и детей? И тут ему снова вспомнился давний разговор в кругу семьи за завтраком, во время которого муж Саломии Иосиф сказал: «Страх перед неминуемой карой – вот лучший способ отвратить человека от греха и сделать его счастливым». Страх, который повелевает иудеям быть законопослушными, страх, впитываемый с молоком матери, страх, ниспосланный на них устами пророка Иеремии, если те не прислушаются к его предостережениям: «Воздай им, Господи, по делам рук их; пошли им помрачение сердца и проклятие Твое на них; преследуй их, Господи, гневом и истреби их из поднебесной» [195].

Как ни хотелось Ироду расправиться с Антигоном силами одних лишь евреев, ситуация складывалась против его намерений. Иудеям хочется его, Ирода, крови и крови его близких и союзников? Они получат кровь. Но не ту, какая им грезится, а захлебнутся в собственной крови.

Осень в тот год выдалась ранняя. Но не было видно людей, собирающих виноград, фиги и маслины, как не было видно и земледельцев, вышедших в поля сеять пшеницу и ячмень. Обочины опустевших дорог поросли бурьяном, и в них горько плакали в предчувствии близящейся беды анака [196].

Ирод, не задерживаясь в Келесирии, оставил по левую руку от себя заснеженную вершину Гермона, воспетую псалмопевцем [197], и вступил в дружественный ему Тир. Наняв здесь восемьсот греков, он дождался прибытия из Сирии первого легиона римлян из двух обещанных Соссием и спустился берегом моря в Птолемаиду, где из-за начавшихся дождей вынужден был провести с войском на зимних квартирах весь долгий месяц тебеф [198]. Пошел третий год назначения Ирода сенатом Рима царем Иудеи, а он не только не стал царем, но и самая его жизнь зависела от исхода затянувшейся войны с Антигоном, на стороне которого находилось большинство населения Иудеи и Галилеи.

С окончанием дождей, едва небо очистилось от туч и выглянуло солнце, Ирод начал поход в Галилею. И опять, точно бы проклятие, довлевшее над ним, не желало отпускать его из своих цепких объятий, начались холода, с гор налетел ветер и принес с собой обильный снегопад, вскоре превратившийся в бурю. Ирод, кутаясь в плащ, с тоской думал о том, что если Предвечный ниспошлет на Иудею еще одну такую суровую зиму, как прошлая и нынешняя, страну постигнет голод.

Солдаты на марше согревались неразбавленным вином, а на привалах разводили костры в полнеба. То и другое быстро выдало присутствие в Галилее большого войска. На Ирода внезапно напали, и он не мог поручиться, что на этот раз его крови жаждали родственники казненных им бунтовщиков, прятавшиеся год назад в пещерах. Не желая нести неоправданные потери, Ирод отступил и заперся в одной из повстречавшихся на его пути крепостей, население которой давно покинуло ее, отчего в крепости все покрылось плесенью и гнилью, а остатки съестных припасов сгрызли мыши. Впрочем, последнее обстоятельство мало беспокоило Ирода: у него своего продовольствия хватило бы на несколько месяцев обороны, возникни в этом необходимость.

Сюда, в крепость, в средние числа месяца шиват [199], прибыл из Сирии второй легион римлян. При виде столь значительной армии галилеяне сняли осаду крепости и разбежались. Ирод, горя желанием поскорее разделаться с убийцами своего брата Иосифа, созвал военный совет, на котором объявил о своем намерении кратчайшим путем двинуться в Иерихон. Возражений не последовало. Ирод приказал накрыть столы и сытно накормить и напоить командиров. Когда ужин закончился и все, включая Ирода, покинули дом, в котором проходил совет и затянулся до глубокой ночи ужин, внезапно раздался треск сгнивших стропил и внутрь дома всей своей массой рухнула крыша, а вслед за ней обвалились и стены. Не отходивший ни на шаг от Ирода Коринф лишился дара речи, потрясенно глядя на развалины, в которые превратился казавшийся с виду прочным большой дом, и понадобилась целая вечность, прежде чем он пришел в себя и сказал:

– Вот, царь, лучшее доказательство того, что Предвечный любит тебя, раз Он дал тебе и твоим людям возможность избегнуть висевшей над нами на волоске гибели.

Ирода удивили не столько слова своего верного телохранителя, в котором он не подозревал наличие большого ума, сколько его обращение к нему: царь. Так за все время, прошедшее с назначения его сенатом Рима царем Иудеи, к нему обратилась лишь раз Ревекка, готовя для него постель в доме Антония.

«Царь, – повторил про себя Ирод. – Ну конечно, я царь, и должен доказать это прежде всего самому себе, чтобы признали меня царем все остальные».

Наутро, построившись в походные колонны, армия Ирода выступила из крепости. На границе с Самарией на них напало до шести тысяч отчаянных храбрецов из числа евреев, обстреляв их из луков и камнями из пращей. Одна из стрел задела ногу Ирода. Рану врачи тут же обработали мазями и наложили повязку. Когда Ирод снова взобрался на коня, все шесть тысяч храбрецов были убиты. В Самарии против него выступил значительный по численности отряд Паппа, направленный сюда Антигоном. На этот раз под началом Паппа находились не только сикарии, но и тяжеловооруженные воины, обученные всем правилам ведения боя. Отряд Паппы на всем протяжении от Иерусалима до Самарии преследовал со своим войском Махир, который, узнав о вылазке антигоновцев, спустился с гор Идумеи и наносил ему болезненные уколы с тыла. Папп, которому Антигон приказал на этот раз доставить ему голову Ирода, всячески уклонялся от прямых стычек с Махиром. Встретившись лицом к лицу с армией Ирода и в то же время теснимый с тыла Махиром, Папп оказался в западне, из которой сделал отчаянную попытку вырваться.

– Какой будет приказ? – спросил подскочивший на коне к Ироду Юкунд.

– Уничтожить всех, – кратко ответил Ирод.

Сражение сразу же приняло ожесточенный характер. Перевес явно был на стороне Ирода. Воинам Паппа, однако, придавало мужество отчаянное положение, в котором они оказались. Оба – и Ирод, и Папп – стремились каждый по-своему использовать свои сильные стороны и слабые стороны противника. Когда же, наконец, с отрядом Паппа был покончено, Ирод отдал приказ изменить маршрут движения на Иерихон и следовать прямо на Иерусалим [200].

Армия уже построилась в походные колонны, когда Ирода догнал Юкунд, к седлу которого была приторочена веревка, на которой волочился один из схваченных в плен антигоновцев.

– Я сказал – уничтожить всех! – рассердился Ирод, мельком глянув на волочившегося по земле пленного.

– Я помню твой приказ, – кивнул Юкунд. – Но тут случай особый. Этот, – кивнул он на поднимающегося с земли пленного, – назвался Паппом. А насколько мне известно, именно Папп отрезал голову твоего брата Иосифа и отослал ее Антигону. – С этими словами Юкунд протянул Ироду щит, на котором были выгравированы слова: «Никакой власти, кроме власти Закона, и никакого царя, кроме Бога».

Ирод развернул коня и подъехал к мрачно глядящему на него пленному.

– Так ты и есть Папп? – спросил Ирод, тесня его грудью коня.

– Ты не ошибся, мое имя Папп, – ответил пленный, уклоняясь от наезжающего на него коня Ирода. – Это известно каждому, кто хоть раз видел мой щит.

– Меня не интересует твой щит, – сказал Ирод. – Я хочу знать: ты ли тот Папп, который отрезал голову моего брата?

– Ты и на этот раз не ошибся, – подтвердил пленный. – Я тот самый Папп, который отрезал голову твоего брата и отправил ее в дар Антигону.

– Ты хочешь сказать – царю Антигону, ради которого ты, чтобы выслужиться, не остановишься перед тем, чтобы отрезать голову своему отцу?

– Я не признаю никаких царей, – ответил Папп. – Ни царя Антигона, ни царя Ирода, ни кого другого. Для меня существует лишь один царь – Бог иудеев. И если Бог потребует от меня, чтобы я отрезал голову моему отцу и поднес ее в качестве жертвы Господу, я отрежу отцу голову и поднесу ее моему Богу.

Слова дерзкого зилота потрясли Ирода своей откровенностью и силой веры в Предвечного. Он спешился и вплотную приблизился к Паппу, который оказался на голову выше него. Глядя ему прямо в глаза, он приказал собравшимся вокруг него солдатам:

– Освободите его от пут.

На Паппе разрезали веревку, и она упала к его ногам.

– Какой род оружия ты предпочитаешь? – спросил Ирод.

Черты лица Паппа смягчились, он улыбнулся и, в свою очередь, спросил:

– Ты хочешь со мной сразиться? Но я вижу, ты ранен в ногу.

– Пусть тебя моя рана не беспокоит. Итак, я повторю свой вопрос: какой род оружия ты предпочитаешь?

Теперь Папп уже не улыбался, а смеялся, глядя сверху вниз на невысокого и щуплого Ирода.

– Выбирай сам – я готов отрезать и твою голову любым оружием и принести ее в дар моему Богу.

– Я тоже люблю делать подарки, – сказал Ирод, – но намерен подарить твою голову не Предвечному, Которого может оскорбить столь ничтожная жертва, а моему младшему брату Фероре, который выкупил твой дар у Антигона за ничтожно малую сумму в пятьдесят талантов. – Отступив на шаг от Паппа, Ирод приказал своим воинам: – Принесите ему оружие, которое было при нем до того, как он оказался в плену, и верните ему его щит.

Ирод подошел к своему коню, отвязал от седла щит и вынул из ножен обоюдоострый короткий меч. Коринф, тенью преследующий Ирода, шепнул ему на ухо:

– Позволь, царь, мне оторвать башку этому напыщенному петуху. Я сделаю это без всякого оружия одними голыми руками.

– Не вмешивайся, – сказал Ирод. – И потрудись проследить за тем, чтобы нам никто не помешал сразиться.

Вокруг Ирода и Паппа образовалось тесное кольцо воинов. Паппу вручили его щит и длинный меч с золотой рукоятью с нанесенной на него инкрустацией из черной эмали. Противники сошлись. Ироду мешала его раненая нога. Но и Папп был не в лучшей форме: после того, как Юкунд протащил его волоком по земле, тело его ныло от ушибов и ссадин. К тому же его длинный тяжелый меч не позволял ему отбивать выпады Ирода, а только рубить им, как топором. Глядя на них со стороны, можно было подумать, что сошлись в поединке не смертельные враги, а гладиаторы, не испытывающие друг к другу никакой ненависти, а озабоченные лишь тем, чтобы доставить удовольствие наблюдающим за их поединком зрителям. Охочие до такого рода зрелищ римляне даже стали делать между собой ставки на победителя. В какой-то момент всем показалось, что споткнувшийся на больную ногу Ирод неминуемо погибнет от удара занесенного над ним меча. Но Ирод ловко перекатился с одного бога на другой, отвел удар Паппа щитом и снова оказался на ногах.

Римляне дружно скандировали свое излюбленное: «Бей, режь, жги!», – как они делали это обыкновенно в цирках, поддерживая пыл дерущихся не на жизнь, а на смерть гладивторов, и было непонятно, кому адресовался их крик. Чем дольше продолжался поединок, тем более заметным становилось, что Папп устал. Ему все трудней и трудней было размахивать тяжелым мечом. Теперь он орудовал им, как копьем, делая выпады и выбрасывая вооруженную руку далеко вперед. Ирод тоже устал, но выглядел свежее противника. В один из выпадов Паппа, когда он ринулся на Ирода, выставив перед собой меч, Ирод коротким движением щита отбил меч в сторону и принял налетевшего на него Паппа на свой короткий меч. Папп, еще не понимая, какую ошибку совершил, удивленно посмотрел на свой живот, из которого хлынула кровь, поднял глаза на Ирода, согнулся в пояснице и ничком рухнул на землю. Ирод вытер свой меч о подол плаща, убрал его в ножны, подобрал тяжелый меч, выроненный Паппом, высоко занес его и одним ударом отсек ему голову. Римляне устроили овацию, приветствуя Ирода. Ирод же, ни на что и ни на кого больше не обращая внимания, подозвал Терона, простоявшего весь бой будто в оцепенении, и приказал:

– Отправь голову этого ничтожества в дар моему брата Фероре, а тело оставь лежать здесь, – пусть оно станет моим даром шакалам.

Верный Терон только теперь обрел дар речи.

– С одним условием, – сказал старый воин. – Пусть поединок, свидетелем которого я стал, будет последним в твоей жизни.

Ирод поднял глаза на ординарца, встретился с ним взглядом и по тому, что прочитал в его глазах, понял, что это не просто требование подчиненного, а угроза, которую незамедлительно приведет в исполнение этот подчиненный, если командир не выполнит его условия.

– Ты прав, Тирон, – сказал он. – Недостойно царя Иудеи вступать в поединки на потеху публике. Обещаю тебе, что такое никогда впредь не повторится [201].

Поединок с Паппом вымотал последние силы Ирода. К тому же разболелась раненая нога. Продолжать в таком состоянии поход на Иерусалим не имело смысла. Ирод отпустил солдат на ночлег, а себе приказал приготовить баню. В ожидании, когда нагреется вода, он прилег отдохнуть и тотчас впал в забытье. Когда его разбудили, над деревней опустилась ночь. Солдаты уже поужинали и легли спать. Ирод, прежде чем помыться, решил проверить караулы. Припадая на раненую ногу, он обошел лагерь и, удостоверившись, что посты бодрствуют, отправился в сопровождении мальчика-раба в баню. Истопники, сделав свое дело, тоже ушли спать, оставив в помещении бани горящие факелы. Мальчик-раб помог Ироду раздеться и погрузиться в ванну. С наслаждением вытянувшись в горячей воде, Ирод жестом отпустил раба, у которого уже слипались глаза. Мальчик, благодарно улыбнувшись, убежал. Ирод остался один. Каждой порой своего измученного тела он ощущал благотворное действие горячей воды. Тишина стояла такая, что треск догорающих в печи дров казался ударами онагров о каменную крепостную стену. «Вот так же будут трещать стены Иерусалима», – подумал Ирод. На поверхности воды, наполнившей ванну, отражались огни факелов.

И тут до слуха Ирода донесся слабый металлический звук. Ирод насторожился. Ему не показалось: это был звук скользнувшего по каменному полу меча. Тотчас вслед за металлическим звуком раздался шепот: «Да тише ты! Он может нас услышать». «Ну и что? – ответил ему другой голос. – Он же голый». «Он и голый оторвет тебе башку, так что ты и пикнуть не успеешь».

Ирод скользнул взглядом по бане, заполненной паром. Одежда его вместе с мечом находилась шагах в пяти от него. Если те, кто прячется в бане, вздумают напасть на него, он не успеет даже выскочить из ванны.

– Бежим! – вдруг явственно прокричал кто-то третий, и Ирод увидел, как за колоннами возник в полном вооружении папповец и стремглав бросился к выходу. За ним появились и тоже пробежали к выходу двое других папповцев, держа наготове мечи. Прежде, чем Ирод успел что-либо сообразить, следом за тремя первыми папповцами появились еще двое. Один из них на мгновенье задержался, бросил на Ирода полный ужаса взгляд и уже в следующее мгновенье исчез. Позже Ирод, вернувшись к своему дневнику, напишет об этом случае так: «В помещении бани, где я решил по солдатскому обычаю помыться после боя, спрятались несколько папповцев, решивших таким образом избежать сражения. Остается удивляться, как их не обнаружили мои телохранители и люди, готовившие мне баню. Или то был знак Предвечного, что Он хранит меня? Как бы там ни было, а воинам Паппа не пришло в голову, что им ничего не стоило убить меня, безоружного и голого, как только что появившийся на свет младенец. А может быть, страх, обуявший их, действительно стал той единственной силой, которая способна ввергнуть людей в оцепенении и сделать их послушными, как агнцы, ведомые на заклание?»

Эта запись в дневнике – единственное свидетельство достоверности одного из множества других подобных эпизодов, которые в конце концов убедили Ирода в том, что на царство в Иудее его назначил не сенат Рима, а помазал Сам Предвечный, не найдя никого другого из среды коренных евреев, достойных этого высшего в стране сана.

Глава четвертая ОКОНЧАНИЕ ДНЕВНИКА ИРОДА

Следом за ранней осенью наступила такая же ранняя зима. Из-за тревожной обстановки, сложившейся в Иудее, земля осталась не вспаханной. Обычная в это время года картина, когда поля заполняются людьми, сеющими пшеницу и ячмень, выглядела теперь угрюмой и вымершей. Ирод, чтобы поддержать дисциплину в своей разросшейся армии, разослал солдат по окрестным местам и приказал им вспахать и засеять землю. Солдаты были недовольны, но ослушаться приказа не посмели. К концу месяца мархесван [202]работы были закончены, и солдаты снова заскучали. Старослужащие воины все дни напролет играли в кости. Хуже дело обстояло с молодыми. В лагере появились женщины, участились случаи пьянства с драками и поножовщиной. Центурионы жаловались Ироду на резкое падение дисциплины среди подчиненных и просили его принять меры для исправления этого явно ненормального положения. С первым снегом Ирод объявил о начале больших маневров с возведением крепостей и земляных валов и обучению новичков правилам ведения наступательных боев. Выпавший снег вскоре растаял, по утрам на поля опускался густой туман, и это радовало Ирода, поскольку усложняло задачу обучения солдат.

В начале месяца тебеф из Александрии пришло письмо от Ревекки. Из него Ирод узнал о размолвке, случившейся между Антонием и Октавием. Октавий выражал недовольство тем, что его товарищ по триумвирату слишком долго пребывает в Египте в обществе распутнойКлеопатры (он так и написал в своем письме – «распутной»). Между тем, продолжала Ревекка описание недовольства Октавия, Антонию следовало бы вспомнить о своем мужнином долге перед своей законной женой Октавией и государственных обязанностях по укреплению позиций Рима на Востоке, где взбунтовалась Армения. К своему письму Антонию Октавий приложил золотую монету, на одной стороне которой был отчеканен профиль Антония, а на другой профиль Октавии. Антонию этот недвусмысленный намек младшего по возрасту товарища на то, что в сложившейся ситуации ему одному приходится думать как о благополучии семьи своей сестры, так и государственных делах, не понравился. Он выбросил монету, которую Ревекка подобрала и отослала со своим письмом Ироду, а сам, сообщала Ревекка, морем отплыл в Киликию [203], где возглавил римские легионы и отправился усмирять Армению. Закончила Ревекка свое послание тем, что поскольку у Клеопатры своих слуг и служанок предостаточно, она отказалась от услуг Ревекки, и ее в числе других женщин, всегда составлявших значительную часть свиты Антония, триумвир взял с собой.

Из последующих писем Ревекки Ирод узнал, что зимний поход Антония в Армению не принес ему ни славы, которая обыкновенно сопутствовала всем его военным начинаниям, ни примирения с Октавией, на что рассчитывал ее брат, отправив в Александрию гневное послание и отчеканенную в укор ему монету. Вместо того, чтобы дать возможность солдатам передохнуть после длительного пешего перехода, Антоний, уже тоскуя по Клеопатре, которую он оставил беременной, приказал армии двигаться форсированным маршем, чтобы поскорее покончить с непокорной Арменией. Легионы Антония продвигались настолько быстро, что за ними не поспевали тяжелые осадные машины и обозы с провиантом, и уже при штурме первых армянских крепостей, встретившихся Антонию, он испытал серьезные трудности. Обходной маневр также ничего не дал: усилившиеся морозы и отсутствие продовольствия стали союзниками армян и противниками римлян, так что на подступах к Арарату [204]Антоний потерял в горах, сплошь покрытых снегом, до 25 тысяч солдат.

Октавия, узнав о несчастье, постигшем мужа, продала все свои драгоценности, наняла две тысячи самых опытных солдат, вооружила их и отправилась вместе с ними на встречу с Антонием. Тот, однако, получив от нее из Афин ободряющее письмо, послал гонца с требованием к жене не сметь приезжать к нему и вернуться в Рим. Оскорбленная женщина выполнила его приказ, а Антоний, лишившись значительной части своего войска, заключил с Арменией мир и, взяв в качестве гаранта соблюдения этого мира царского сына Артаваза со всей его семьей, возвратился в Египет. Следующее свое письмо Ревекка обещала прислать Ироду уже из Александрии.

Откуда было знать Ревекке, что с последним ее письмом Ирод получил и записку Антония, в которой тот обозвал его размазней, не способным вступить во власть над Иудеей, дарованной ему сенатом Рима и подкрепленной римскими легионами, направленными в помощь ему наместником Сирии Соссием? Заканчивалась записка Антония обидными для Ирода словами: «Из твоей медлительности я делаю вывод: у тебя, кого я считал своим другом и бесстрашным воином, на уме одни лишь бабы да пьянки и полное нежелание заняться государственными делами».

В месяце адар [205], когда снова зацвел миндаль, границу Галилеи пересек Соссий во главе большого пешего и конного отряда и быстрым маршем направился в Самарию на соединение с основными силами Ирода. Теперь под началом Ирода оказалась армия численностью тридцать тысяч человек, – больше, чем насчитывала армия Александра Македонского в начале Великого восточного похода. Вся эта масса мужчин, разделившись на одиннадцать легионов, шеститысячную конницу и вспомогательные войска сирийцев, двинулась тремя колоннами под командованием Соссия, Махира и самого Ирода на Иерусалим.

На шестой день похода взору Ирода предстала столица Иудеи – «радость всей земли», как называл его псалмопевец [206], и «святой город», как назвал его Неемия [207]. Этот город Ироду предстояло покорить. Взять во что бы то ни стало. И дело тут было не только в том, что двоевластие, сложившееся в Иудее, становилось далее нетерпимым, – Ирод, вопреки мнению, сложившемуся о нем среди евреев, вовсе не держался за царскую власть, во всяком случае, покане держался. Как и три года назад в Риме он готов был уступить ее Аристовулу, благо за это время его шурин превратился из мальчика, не знающего страха, в рассудительного шестнадцатилетнего юношу, который имел еще и то преимущество перед простолюдином Иродом, что происходил из рода Хасмонеев. Антигон же, проводящий явно националистическую политику, обрекал Иудею и ее народ на физическое уничтожение. Всецело поглощенный одной лишь страстью – во что бы то ни стало стать общепризнанным царем, – он никак не мог взять в толк, что мир пришел в движение и стал теперь совсем не таким, каким был при Маттафии. В этом мире происходили невидимые поверхностному взгляду процессы сближения отдельных небольших стран с другими, более крупными, равно как сближения, а в ряде мест и слияния отдельных народов с соседними и образование новых наций. Процессы сближения и слияния разных народов, начавшиеся еще при Александре Македонском, стали теперь преобладающими. Они шли на пользу всем. Греки дали миру великую культуру, которая научила народы понимать и ценить красоту. Римляне проложили первоклассный дороги, которые сократили расстояния и способствовали развитию мировой торговли, что, в свою очередь, вызвало к жизни необходимость разработки общих правил поведения для всех стран и народов, и правила эти легли в основу возникновения новых норм сосуществования различных народов – международного права, одинаково соблюдаемого всеми. Свое слово в этих изменяющихся условиях жизни могли сказать и евреи с их приверженностью к неукоснительному следованию древним законам нравственности, известным как Десять заповедей заповедей Моисея [208]. Могли бы, но не сделали этого. И не сделали по причине своего национализма, искусственно подогреваемого вождями, убежденными в исключительности евреев, в их избранности Предвечным как особого народа, стоящего выше любого другого народа, в праве евреев использовать эти народы для достижения собственных корпоративных интересов и в то же время независимых от кого бы то ни было. С таким положением в меняющемся мире никто из соседей евреев не станет мириться, и рано или поздно неприязнь соседей евреев к их вождям распространится на весь народ. Именно такую неприязнь и испытали на себе евреи со стороны египтян, среди которых они появились и сформировались в самостоятельный народ. Вместо того, чтобы перенять у египтян то лучшее, что у них несомненно было как у древнейшего народа, ставшего основоположником цивилизации, евреи придумали себе миф о своей Богоизбранности и противопоставили себя коренному народу, среди которого жили и которым уже во времена сына патриарха Иакова и первенца Рахили Иосифа управляли. Когда же коренной народ не пожелал и дальше мириться с зависимым от все более разрастающегося по численности и все более замыкающегося в себе народа и указал ему на подобающее ему место рядом с собой, но не выше себя, евреи объявили себя рабами, хотя таковыми никогда в Египте не были, и покинули страну своего происхождения и многовекового пребывания в поисках более удобного для себя места проживания, объявив это место Землей, обетованной им Богом.

Та же Библия без прикрас рассказывает, сколько горя и страдания принесли евреи народам, тысячелетиями проживавшими на Святой земле и считавшими эту землю своей родиной. Точно в таком же зависимом от новых пришельцев положении могли оказаться теперь, во времена Ирода, и евреи, настаивая на своей исключительности и нежелании походить на кого бы то ни было.

Египтяне не простили евреям их предательствапо отношению к себе, думал Ирод, сам в полной мере испытавший на себе ненависть евреев как к инородцу, и стали первым древним народов, который проникся неприязнью к евреям, сочиняя о них разного рода небылицы. От египтян неприязнь к евреям унаследовали греки, а за ними и римляне. Ирод, воспитанный в эллинистическом духе, прекрасно знал историю и многое в этой неприязни если не разделял, то понимал и пытался в меру сил исправить. Что-то ему удалось, что-то нет. Примирение других народов с евреями произойдет много позже в христианстве, которое возникло в недрах иудаизма как ересь, а позже стало мировой религией. Этому во многом способствовала деятельность Ирода и как царя, наделенного огромными властными полномочиями, и как личности, искавшей, подобно греческим философам, высшего смысла существования и предназначения на земле человека. Парадокс, однако, состоял в том, что евреи, давшие миру христианство, сами в христианство не обратились, тем самым дав пищу их противникам для новых обвинений в самых невероятных преступлениях против человечества [209].

Иное дело шурин Ирода и брат Мариамны Аристовул. Воспитанный, как и Ирод, в эллинистическом духе, он, несмотря на свою молодость, одинаково равно относился ко всем людям вне зависимости от их национальной принадлежности и вероисповедания. Для него не имело значения, кто перед ним: иудей, грек, римлянин или кто другой. Длительная оборона Масады, когда ему, природному еврею, приходилось сражаться с евреями же, научила его другому: различать людей не по их национальной принадлежности, а по тому, враги ли они ему или друзья. Именно таким и должен быть, думал Ирод, царь Иудеи. Ну да что толку гадать, каким царем мог стать Аристовул, если царем уженазначен он, Ирод? Ему и надлежит спасти Иудею и ее народ. Даже ценой все возрастающей ненависти к нему со стороны евреев.

Ирод с грустью думал о тяжести ответственности, которую возложила на его плечи судьба. На время он даже забыл о защитниках города, которых ему для их же блага предстояло покорить. Он чувствовал себя Давидом, оказавшимся один на один перед огромным Голиафом. А как было бы славно, если бы перед ним находился сейчас не Голиаф-Иерусалим, а благочестивый Орна – славный потомок внука Ноя Иевуса, основавшего в незапамятные времена этот Великий город [210].

Впрочем, рассчитывать на благородство сторонников Антигона не приходилось. Иерусалим основательно подготовился к обороне. На десятки верст вокруг города были вырублены все леса и сожжены деревни, чтобы армии Ирода не досталось ничего съестного, а его коннице и вьючным животным фуража. В самом Иерусалиме сосредоточились значительные силы иудеев. По сведениям перебежчиков, там находилось до полумиллиона одних только воинов, не считая мирных жителей. Ворота города частью были заложены камнем, а частью обиты снаружи и изнутри железными и медными листами. Над воротами были надстроены сторожевые башни, в которых постоянно находились дозорные, внимательно следившие за всеми перемещениями воинов Ирода.

Нечего было и думать о том, что иудеев удастся выманить на открытую местность и тем самым сохранить Иерусалим. Город придется брать штурмом. Ирод с болью в сердце думал о том, какие разрушения претерпит Иерусалим, прежде чем Антигон признает свое поражение. Мысли о неизбежных людских потерях Ирод гнал прочь, – к крови он стал привыкать, и это было худшей из его привычек, которые он приобрел со времени обретения власти над себе подобными.

На военном совете, проведенном с Соссием и Махиром, Ирод принял решение возвести вокруг Иерусалима три земляных вала, превышающих по высоте стены города, и установить на них метательные машины. Командование первым валом, возведенным напротив Храма – самым укрепленным местом в городе, откуда двадцать семь лет назад Помпей штурмовал Иерусалим, – Ирод принял на себя; работами по возведению двух других валов и установкой на них метательных орудий он поручил руководить Соссию и Махиру. Пока сирийцы из вспомогательных войск занимались возведением валов, а воины под руководством центурионов снова и снова отрабатывали навыки штурма крепостных стен и ведения уличных боев, Ирод разослал по всей стране отряды с приказом собрать и доставить в лагерь продовольствие и фураж в необходимом для длительной осады количестве.

Иудеи, с раннего утра и до позднего вечера наблюдавшие со стен Иерусалима за ходом подготовки к штурму, насмехались над римлянами и сирийцами и осыпали оскорблениями Ирода, а ночами выбирались потайными подземными ходами наружу, вступали в короткие схватки с противником и поджигали осадные орудия. Ирод приказал солдатам выявить все выходы из подземелья и установить там засады. С окончанием возведения валов Ирод приступил к методичному обстрелу столицы горящим асфальтом, а крепостные стены огромными камнями. Защитников города это, однако, не смутило. Несмотря на пожары, возникшие в Иерусалиме, они по-прежнему все дни напролет проводили на стенах города, хвастая неприступностью столицы и тем, что на их стороне стоит сам Господь Бог.

– Эй, Ирод, – кричали они, – проваливай подобру-поздорову в свою Идумею и помолись своему истукану Котзе [211], чтобы он даровал силу твоим ятрам, пока мы тебе их не отрезали! Где это видано, чтобы народом, избранным Предвечным, правил простолюдин из чуждого нам племени? Не было такого от самого сотворения мира и никогда не будет, пока на земле останется хотя бы один еврей, ты это так и передай своим хозяевам в Риме!

Эти и другие подобные оскорбления всякий раз вызывали дружный хохот на стенах Иерусалима. Между тем время шло, а армии Ирода все никак не удавалось соорудить достаточно высокий земляной вал. Наступил праздник Пасхи, за ним праздник Пятидесятницы. В Иерусалиме наступил голод. Ирод приказал солдатам готовить пищу на виду у горожан и громко нахваливать ее, приглашая осажденных разделить с ними трапезу. Уловка ему удалась: иерусалимцы направили к Ироду посольство с просьбой разрешить ввоз в столицу животных, дабы не прекратились ежедневные жертвоприношения Господу Богу, как того требует древний обычай. Ирод удовлетворил просьбу осажденных. Каково же было его негодование, когда во время очередной трапезы, когда солдаты, как это и стало правилом в ходе непомерно затянувшейся осады, принялись нахваливать свою пищу, высыпавшие на стены Иерусалима иудеи, каждый с огромным ломтем жареного мяса в руке, отвечали им:

– Да провалитесь вы со своей непотребной мертвечиной, лучше посмотрите, чем питаемся мы! Не угодно ли и вам разделить с нами нашу трапезу, а то мы до того объелись, что в нас уже не лезут и самые лакомые куски!

Нашлись двадцать добровольцев из числа верных Ироду евреев, которых возглавил идумеянин Костобар. Человек огромного роста и недюжинной силы, способный завалить быка, он изложил Ироду свой план овладения Иерусалимом. Евреи-добровольцы переодеваются в одежду мирных иудеев и под покровом ночи проникают в город, выдав себя за сторонников Антигона, которые пришли помочь ему. Оказавшись в столице, они овладевают Яффскими воротами, расположенными на западе, откуда менее всего можно ожидать штурма, и отпирают их. Дальнейший успех зависит от расторопности Махира, которого иерусалимцы не считают серьезным противником. Ему и надлежит первым вступить в Иерусалим. Ирод одобрил план Костобара.

Солнце еще не взошло, когда Яффские ворота распахнулись, и в город ворвались манипулы Махира, за которыми ринулись центурии Соссия. Следом за Яффскими распахнулись Золотые ворота [212]на востоке, ведущие к Храмовой площади, а за Золотыми – Дамасские ворота на севере и Навозные на юге. Объединенная армия Ирода со всех сторон вступила в столицу. На улицах и площадях началась страшная резня. Загорелся Храмовый портик. Ирод метался среди сражающихся и, срывая голос, кричал:

– Антигон, ты жалкий трус! Зачем ты велел поджечь Храм? Или ты решил таким образом отомстить Предвечному за то, что Он отвернулся от тебя? Выходи, сразимся с тобой один на один, и пусть Господь Бог решит, кому из нас двоих быть царем Иудеи!

За Храмовым портиком огонь охватил жилые дома. Дым и копоть заполнили город. Верные Ироду евреи убивали каждого, у кого в руках оказывался хотя бы кухонный нож. От евреев не отставали и сирийцы, желавшие доказать всем и прежде всего себе, что и они храбрые воины. Но особенно свирепствовали римляне. Они не щадили никого: ни стариков и старух, ни женщин, ни малых детей. Убийства сопровождались грабежами. Срывали с тел убитых украшения и тащили из горящих домов все, что попадалось под руку. Ирод был в отчаянии. Отыскав Соссия, он схватил его и потребовал:

– Прикажи своим солдатам прекратить бесчинства!

Соссий, размазывая копоть на мокром от пота лице, отвечал ему:

– Слишком поздно! Мои солдаты обозлены на иудеев за то, что им пришлось в течение пяти месяцев осаждать Иерусалим. Так долго римляне не сражались еще ни за один город!

– И тем не менее я требую, чтобы ты положил конец убийствам и грабежам! Если ты пришел сюда затем, чтобы сделать меня царем пустыни, то мне не нужна такая честь даже над всей Вселенной, если за нее приходится расплачиваться ценой гибели и ограбления такого огромного числа моих сограждан!

Соссия эти слова разозлили.

– Мои солдаты имеют право на ограбление побежденных! – заявил он. – Таковы правила ведения любой войны и особенно такой упорной, какую мы ведем здесь. Золото – вот единственная награда, которая венчает победу! К тому же оно не нужно мертвым.

– Поэтому ты и убиваешь всех подряд, не считаясь с тем, враги перед тобой или немощные старики и старухи, слабые женщины и беспомощные дети? Скажи своим солдатам, что я одарю золотом каждого из них, пусть только они прекратят убийства и грабежи!

– Не переоценивай своих возможностей, Ирод: золота никогда не бывает много, а у тебя не найдется и тысячной доли того, что заслужили мои воины.

– Найдется! – в отчаянии закричал Ирод, желая во что бы то ни стало прекратить резню. – Ты только прикажи своим солдатам остановиться!

– Ловлю тебя на слове, – сказал Соссий и поспешил к Стратоновой башне [213], где, как ему доложили, сдался в плен Антигон. По дороге он отдал приказ римлянам прекратить избиение иерусалимцев и грабежи, удовольствовавшись тем, что им уже досталось в качестве трофеев.

С падением Иерусалима испытания Ирода не закончились. Пока Соссий допрашивал Антигона, презрительно называя его Антигоной [214]за то, что тот, вместо того, чтобы возглавить борьбу осажденных иудеев, трусливо, будто женщина, прятался за каменными стенами цитадели, Ироду пришлось с оружием в руках усмирять сирийцев, которые, глядя на римлян, не хотели уступать им в убийствах и грабежах, равно как своих сторонников-евреев, не желавших оставлять в живых никого из своих врагов. Едва усмирив тех и других, он тут же вынужден был кинуться к Храму, где оказавшиеся не у дел римляне вознамерились собственными глазами увидеть то, что хранилось в Святом Святых и что запрещалось видеть любому смертному, кроме разве что первосвященнику, да и тому не чаще одного раза в году. Наконец, наведя в городе относительный порядок, Ирод приказал представить ему списки всех самых знатных и богатых иудеев – сторонников Антигона, арестовать их, а принадлежащее им имущество конфисковать в пользу государственной казны, которая отныне переходит под его полный и безусловный контроль.

В городе началась охота за людьми. Знатными и богатыми оказались чуть ли не все горожане, у которых в поясах находили хоть один золотой, припасенный на черный день. Опасаясь, что в погромах примут участия римляне и сирийцы, Ирод уговорил Соссия и Махира вывести свои войска за стены Иерусалима. Сторонники Антигона увязались за ними, ища у них защиты, но Ирод приказал запереть ворота и обыскивать каждого, кто вознамерился ускользнуть от него. Зародился и быстро распространился слух, будто иерусалимцы проглатывают деньги и таким образом стремятся сохранить свои сбережения. Тогда всех, кто намеревался бежать из Иерусалима, стали убивать, тут же, у ворот, вспарывали им животы и копались в их внутренностях. Кое-кто действительно таким образом стремился избежать конфискации последнего. У большинства же убитых желудки оказались пусты. Из списков знатных иудеев, представленных Ироду, он приказал казнить на базарной площади самых активных сторонников Антигона. Таких насчиталось сорок пять человек. Казни еще продолжались, когда Ироду донесли, что на одного из приговоренных к смерти указали как на человека, который в ходе штурма столицы уговаривал Антигона и защитников города открыть ворота и во избежание неоправданных жертв впустить в Иерусалим Ирода с его армией. Этот человек якобы говорил: «По вероисповеданию Ирод иудей, а у каждого правоверного иудея не поднимется рука покарать своих единоверцев за одно только то, что они хотят видеть своим царем человека, в жилах которого течет царская кровь, а не простолюдина». Ирод спросил:

– Имя этого человека?

– Старейшина Самея, – ответили ему. – Один из самых богатых иудеев, имущество которого конфисковано.

Ироду это имя что-то напомнило, но что именно, он не мог вспомнить.

– Приведите его ко мне, – приказал он.

Человека, назвавшегося Самеей, привели. Ироду было достаточно одного беглого взгляда, чтобы узнать его. Как он и предполагал, этим человеком оказался старейшина, некогда выступивший против него в суде за казнь галилеянина Езекии и ста двадцати семи его разбойников, грабивших соседей-сирийцев. За время, прошедшее с тех давних пор, Самея заметно постарел, но голос у него оставался таким же зычным и многотонным, как прежде.

Представ перед Иродом, Самея сказал:

– По дороге сюда я увидел на площади тела моих товарищей, которых ты приказал казнить, не удосужившись даже допросить их. Между тем большинство из них ты легко узнал бы, поскольку все они присутствовали на суде над тобой, устроенном по моему настоянию первосвященником Гирканом за преступление, которое ты совершил, едва став областеначальником Галилеи. Напомню тебе, Ирод: щадя твою молодость, никто из них не подал свой голос против тебя. Это сделал один только я. И вот результат: те, кто пощадил тебя, убиты, а меня ты вызвал к себе. Уж не хочешь ли ты собственноручно казнить меня? Изволь, я готов принять смерть. Я ничем не лучше моих товарищей, которые до сегодняшнего утра составляли цвет и славу Иудеи.

Ирод не мог не признать, что старейшина, выступивший с памятной ему обвинительной речью в суде, исполнен достоинства, которое не часто встретишь в людях на краю гибели. Ему лишь раз довелось встретить подобного человека, но то был безумный старик, прятавшийся высоко в горах в пещере и казнивший у него на глазах всю свою семью, а затем, прокляв Ирода, покончил с собой. Самея не был похож на безумца и, судя по его словам, не собирался проклинать Ирода. И Ирод, не желая уступать Самее в проявлении чувства собственного достоинства, сказал:

– Нет, Самея, я не собираюсь казнить тебя. Более того: за тобой сохраняются все твои богатства, которые ты накопил за свою жизнь. Можешь получить их назад и идти, куда пожелаешь. Ты свободен.

Ни один мускул не дрогнул на лице гордого старика. Он сказал:

– Я никогда не был твоим сторонником, а теперь, после казни моих товарищей, подавно им не стану. По какой причине ты унижаешь меня, сохраняя мне жизнь?

Ирод усмехнулся.

– По одной-единственной, любезнейший Самея: чтобы ты до последних своих дней продолжал испытывать то унижение, какое испытал я, слушая твою речь в суде.

Позже Ирод узнал, что Самея не взял ничего из того, что у него конфисковали. Ирода это ни удивило, ни раздосадовала. Он лишь подумал о том, что хорошо бы иметь своими врагами побольше таких людей, как Самея.

Отпустив старика, Ирод из средств, конфискованных у своих состоятельных противников, вознаградил всех римских солдат, принявших участие в осаде и штурме Иерусалима. Не остались без наград начальники легионов, включая Махира, чей срок пребывания в Иудее закончился, но особенно щедро он одарил Соссию. Принимая деньги, наместник Сирии сказал:

– Мы пришли в Иудею, чтобы выполнить приказ Антония. Мы покидаем твою страну, Ирод, с чувством благодарности тебе за твою щедрость. Позволь и мне, прежде чем мы вернемся в Сирию, в знак памяти о нашем пребывании здесь поднести тебе дар, достойный твоего царского сана.

С этими словами Соссий поднес Ироду венец, выполненный из чистого золота.

– Я с благодарностью принимаю твой дар, – сказал Ирод, – и если у тебя не будет возражений, передаю этот венец в Храм в качестве жертвы Господу Богу, благодаря Которому нам ниспослана победа.

– Венец твой и тебе решать, как им распорядиться, – ответил Соссий.

Расстались они друзьями. Ирод проводил римлян до Самарии, где, взяв свою семью, возвратился в Иерусалим, а Соссий, отправился дальше, в Антиохию, ведя закованного в цепи Антигона, объявленного главным врагом Рима.

Из дальнейших записей Ирода, использованных позже Николаем Дамасским, нам известно, что Ирод запретил кому бы то ни было называть его царем Иудеи до тех пор, пока ему не сообщили, что по приказу Антония Антигон был обезглавлен. Факт казни Антигона подтвержден многими древними авторами, в их числе древнегреческим историком и географом Страбоном. Вот что написал он в своих «Исторических комментариях» [215]: «Привезя иудея Антигона в Антиохию, Антоний отрубил ему там голову. Он был первым римлянином, который велел таким образом казнить царственное лицо; по его мнению, иначе нельзя было заставить иудеев признать вместо него вновь провозглашенного царем Ирода, потому что даже пытки не могли побудить иудеев называть последнего царем. Антоний при этом полагал, что бесславная смерть царя заставит забыть иудеев о нем, а с другой стороны, ослабит ненависть их к Ироду».

В этой записи Страбона содержится одна неточность. В Антиохию Антигона доставил не Антоний, а Соссий. Соссий намеревался отправить Антигона в Рим, дабы предать там его суду сената. Этого-то суда и опасался Ирод. Антоний уже обвинил его в нежелании заниматься государственными делами, а новые сообщения Ревекки, поступившие из Александрии, о которых мы поведем сейчас речь, заставили его думать, что Антоний решил лишить его царского сана. Ничто не могло помешать и сенату, тремя годами ранее утвердившего Ирода в звании царя Иудеи, отобрать теперь у него этот титул и провозгласить царем Иудеи Антигона, благо он, в отличие от простолюдина Ирода, происходит из рода Хасмонеев и пользуется поддержкой огромного числа иудеев.

Недели и месяцы, проведенные в неизвестности, показались Ироду годами муки. Мать уговаривала его не повторять ошибок отца и, заполучив власть, немедленно начать укреплять ее не только в Иерусалиме, но и во всей стране. Ирод ничего ей на это не отвечал. Да он и не знал толком, радоваться ему, что он наконец добился царской власти, или эта власть ему не нужна? Состояние неопределенности с выбором, предоставленным ему самой судьбой, угнетала Ирода. Ничто не радовало его: ни семья, с которой он наконец соединился, ни бурные ласки Мариамны, которая изводила его своей ненасытной страстью, ни беседы с мудрым калекой Иосифом, которого он слушал вполуха, не сводя при этом взгляда с его волосатых рук, которые проникли в лоно Мариамы и извлекли оттуда на свет Божий его сына Аристовула. Став наконец царем, Ирод страшился: даже если Антоний подтвердит его полномочия, удастся ли ему сохранить за собой эту власть, как если бы царский титул был кубком, выполненным из тончайшего стекла, который ему поручили нести в кромешной тьме по узкой горной тропе, а ему в этом не только никто не помогает, но каждый норовит вырвать кубок из его рук, а самого Ирода столкнуть в пропасть.

А тут еще письма Ревекки, которая сообщала, что Антоний всецело подпал под влияние крючконосой Клеопатры, посулившей некогда Ироду: «Берегись отвергнутых женщин, они бывают страшно мстительны». Клеопатра манипулировала триумвиром как хотела. Пирам и оргиям, требовавшим огромных расходов, не было конца. Клеопатра велела изготовить для себя и своего любовника два литых золотых трона с жестким сидением и высокой фигурной спинкой, на которых было неудобно сидеть. Тем не менее Антоний, не желая огорчать Клеопатру, объявил ее царицей всего Востока, а ее детей и прижитого с нею сына провозгласил наместниками всех африканских и азиатских провинций. Сбросив тогу, он облекся в пурпурную мантию, надел на голову венец и в таком виде разъезжал с Клеопатрой по улицам Александрии, требуя от ее горожан, чтобы они при виде царской колесницы усыпали дорогу перед ней цветами, а сами падали ниц и закрывали глаза руками, как если бы видели перед собой не царствующих особ, а слепящее африканское солнце.

Октавий продолжал слать из Рима своему товарищу гневные письма. Он требовал от Антония прямого ответа на вопрос: соответствуют ли истине слухи, распространяемые в Риме, что Антоний вознамерился перенести столицу мировой республики в Александрию, а Рим превратить в провинцию Востока? Антоний лишь посмеивался и оставлял письма Октавия без ответа. Из Рима, продолжала Ревекка, приходили вести, что Октавий потребовал от своей сестры Октавии покинуть дом мужа и переехать к нему, и что Октавия будто бы умоляла брата разрешить ей остаться и дальше жить в доме мужа, не делать ему неприятностей, а что касается ее детей и детей Антония, оставленных на ее попечение покойной Фульвией, то она не жалела никаких сил и средств, чтобы они ни в чем не нуждались. Антоний, узнав об этом благородном поступке Октавии, сказал: «Ну и дура, лучше бы она последовала совету братца и переехала жить к нему, а что касается его и Фульвии детей, то и без Октавии найдется масса людей, которые почтут за честь позаботиться о них».

Клеопатра не удовольствовалась провозглашением себя царицей всего Востока, а требовала от Антония, чтобы тот передал в ее прямое подчинение Аравию и Иудею. Ложась во время нескончаемых пиров на одно ложе рядом с Антонием, она водила пальцем, унизанным перстнем с огромным рубином [216], по его лицу и говорила: «Ну что тебе стоит подарить мне эти царства? Разве моя любовь к тебе не заслуживает такой малости?» Антоний отводил руку Клеопатры и отвечал ей: «Сегодня тебе захотелось заполучить царства Ирода и Малха, завтра ты потребуешь подчинить тебе Сирию, а послезавтра отравишь меня, чтобы я не мешал тебе единовластно править половиной мира». «И отравлю, – смеялась Клеопатра. – Зачем мне любовник, который скупится сделать мне такой ничтожный подарок, как Аравия и Иудея?» Антоний воспринял шутливую угрозу Клеопатры всерьез и с тех пор, прежде чем приступить к трапезе, требовал, чтобы все кушанья и напитки пробовала вначале Клеопатра. Царицу веселила подозрительность Антония. Пробуя очередное блюдо, она говорила: «Это ты можешь съесть, оно слишком невкусное. А вот это я не советую тебе даже попробовать – оно так прекрасно приготовлено, что я съем его одна».

Во время одного из пиров Клеопатра вынула из своей прически цветок, погрузила его в кубок с вином и протянула Антонию. Тот, благодарно улыбнувшись, поднес было к своим губам, но Клеопатра удержала его руку. «Ты не заметил, что я не отведала вина из этого кубка?» Антоний насторожился. Теперь улыбнулась Клеопатра. «Если бы я хотела отравить тебя, – сказала она, – тебе достаточно было бы сделать всего глоток из этого кубка». «Что ты хочешь этим сказать?» – спросил Антоний. «Посмотри сам», – ответила Клеопатра и, подозвав одного из рабов, прислуживавших за столом, приказала ему выпить вина. Раб послушно взял кубок, пригубил его и тут же упал замертво. Клеопатра, глядя, как из искаженного судорогой рта раба повалила пена, расхохоталась. «Ну что, любимый? Теперь-то ты подаришь мне хотя бы кусочек Иудеи?»

В последнем письме, поступившим из Александрии, Ревекка сообщала, что на имя Клеопатры поступило послание от тещи Ирода Александры, в котором та приглашала египетскую царицу посетить Иерусалим и познакомиться с ее детьми – сыном Аристовулом и прекрасной дочерью Мариамной, женой Ирода. Это сообщение вывело Ирода из состояния оцепенения. «Довольно ждать, – решил он, – иначе Иудеей управлять стану не я, а мои родственники».

Вскоре в Иерусалим прибыл легат Антония Деллий. Молодой человек с подведенными глазами и повадками женщины привез Ироду личное послание Антония с поздравлениями с фактическим вступлением в царствование («Я уже отчаялся дождаться этого радостного дня, – писал Антоний, – и с тем большим основанием поздравляю тебя, храбрый лев») и сообщением, что по его приказу казнен в Антиохии Антигон – последний претендент на царский трон в Иудее из рода Хасмонеев. Пока Ирод читал и перечитывал послание Антония, Деллий, подобно бабочке, порхал с этажа на этаж дворца Гиркана – одном из немногих уцелевших от пожара домов Иерусалима, где разместился со своей семьей Ирод, – осматривал многочисленные его помещения, не оставляя без внимания даже спальни женщин, и не уставал восхищаться изысканностью вкуса иудеев. Восхищенье его превратилось в сплошной птичий щебет, когда во время обеда, данного в его честь Иродом, он увидел Мариамну и Аристовула.

– Ты не обыкновенная земная женщина, ты сама богиня Лето, которую изводила своей ревностью Гера. – говорил он теще Ирода Александре, красневшей от неумеренных восторгов гостя, – и дети твои не обыкновенные земные дети, а солнцеликий Аполлон и подобная луне Артемида, которые заслуживают поклонения [217]. От имени триумвира Марка Антония должен выразить тебе, Александра, внушение за то, что ты утаиваешь от мира своих божественных детей. Единственное, что может извинить тебя, так это то, что ты немедленно пригласишь художника и велишь срисовать с Аристовула и Мариамны их портреты. Эти портреты я покажу Антонию, и можешь быть уверена, что мой господин, едва увидев их, выполнит любую твою просьбу.

Иосиф, муж Саломии, с улыбкой наблюдал за Деллием и посылал Ироду ироничные взгляды. Ирод, напротив, был мрачен. Ему претили женоподобные мужчины, а Деллий и не пытался скрыть своих педерастических наклонностей [218]. Особенно Ирода взбесило то, что его теща Александра, вступившая в тайную переписку с Клеопатрой, затеяла собственную игру, не поставив об этом в известность Ирода, и продолжала как ни в чем не бывало гнуть свое, отлично понимая, что Ирод не посмеет возразить против предложения Деллия написать портреты Мариамны и Аристовула. Художник действительно в тот же день появился во дворце Гиркана и в три сеанса написал в красках заказанные ему портреты.

Портреты ему удались. Мариамна и Аристовул выглядели на них как живые. Вопреки иудейскому запрету изображать людей, Ирод с удовольствием оставил бы эти портреты у себя. Но заказ на их написание поступил не от Ирода, а от Александры, работу художника оплатил Деллий, и у него не было никаких оснований воспрепятствовать их отправке в Александрию. Спустя два месяца в Иерусалим прибыл уже не очередной легат, а целая депутация от Антония с письмом, адресованном Ироду. Антоний писал, что хотел бы лично познакомиться с Александрой и ее детьми и надеется, что со стороны Ирода это не вызовет возражений. Правда, продолжал он, поскольку поездка тещи Ирода и его жены Мариамны в Египет может вызвать в среде иудеев ненужные кривотолки, он просит Ирода отпустить в Александрию одного лишь Арстовула, о храбрости которого он наслышан, а теперь и покорен его красотой. Письмо Антония заканчивалось словами: «Если только это не представит затруднений».

Приписка к письму оказалась как нельзя более кстати. Ирод тут же написал Антонию ответное письмо, в котором указал, что отъезд Аристовула из страны приведет к смутам среди иудеев, поскольку тем только и нужен повод для совершения государственного переворота. «Тебе лучше, чем кому бы то ни было, известно, – писал Ирод, – сколь нетерпимы иудеи к назначению меня, инородца, царем Иудеи. Теперь, когда я делаю все для того, чтобы навести в стране порядок, любой опрометчивый шаг с моей стороны может привести к нежелательным последствиям и отторжению Иудеи от Рима, что, полагаю, ни в твоих личных интересах, ни в интересах наших стран».

Ирод, отправляя письмо с депутацией Антония в Александрию, заботился не только о чести своей семьи, что могло вызвать неудовольствие со стороны падкого на сомнительные удовольствия триумвира. Как только ему стало известно о казни в Антиохии Антигона, он действительно предпринял ряд шагов по укреплению своей власти в Иудее. Прежде всего он разыскал давнего друга своего покойного брата Фасаила Офелия и через него выяснил, что Гиркан, после того как Антигон нанес ему тяжкие увечья, был увезен Пакором в Парфию в качестве пленника на случай, если Антигон его обманет и не расплатится с ним обещанными тысячью талантами и пятьюстами самыми прекрасными женщинами-еврейками. Пакор, однако, был убит, как, впрочем, был казнен и Антигон. Тем не менее изувеченный Гиркан постеснялся возвратиться в Иудею, где его помнили и почитали как первосвященника, и, заручившись посредничеством Сарамаллы, злейшего врага Пакора, обратился к провозглашенному царем Парфии Фраату с просьбой разрешить ему навсегда остаться в Вавилоне. Фраат, узнав со слов Сарамаллы о печальной участи Гиркана, такое разрешение дал, благо местные иудеи, во множестве осевшие в Вавилоне при Навуходоносоре, продолжали считать его первосвященником и воздавали ему соответствующие почести.

Ирод направил Фраату письмо, в котором просил его, равно как подчиненных ему вавилонских иудеев, не сердиться на него, если он пригласит Гиркана вернуться в Иерусалим и разделит с ним его царскую власть, дарованную ему три года назад сенатом Рима, а теперь вверенную ему волею Предвечного. В подтверждение своего намерения царствовать совместно с Гирканом он уговорил Сарамаллу в качестве своего полномочного представителя лично переговорить с Фраатом и убедить его в том, что Ирод глубоко почитает Гиркана как друга своего отца Антипатра и что как раз теперь наступил тот момент, когда он сможет отблагодарить его за все благодеяния, оказанные ему бывшим первосвященником за полученное воспитание и образование, а также за спасение его жизни во время суда, учиненного над ним по наущению его врагов-иудеев в отместку за справедливую казнь разбойников-галилеян, грабивших миролюбивых соседей-сирийцев.

Сарамалла, имевший на Фраата влияние, блестяще справился с возложенной на него миссией, и Гиркан, несмотря на мольбы вавилонских иудеев не покидать их и не верить на слово Ироду, который, как все идумеяне, обещает одно, а делает прямо противоположное, собрался в дорогу. Иудеи снабдили его значительной суммой денег, а вавилонский священник Ананил, покровительствовавший Гиркану за годы его вынужденного изгнания, вызвался проводить его до самого Иерусалима.

Нельзя было без чувства горечи и сострадания смотреть на изуродованного старика, которому перевалило за восемьдесят лет. Его дочь и теща Ирода Александра без устали рыдала и ни на шаг не отходила от отца. Не просыхали от слез и глаза его внучки Мариамны и внука Аристовула. Гиркан и сам разрыдался при виде поседевшего Ирода. Оставшись наедине с Гирканом, Ирод спросил:

– Что я могу сделать для тебя?

– Мне, старику, ничего не нужно, с меня достаточно того, что я снова дышу воздухом моей родины. Лучше позаботься об Ананиле, в доме которого я нашел приют и заботу об мне.

Ирод тут же назначил Ананила первосвященником вместо казненного Антигона. Это решение Ирода вызвало крайнее неудовольствие со стороны Александры. Как-то во время ужина, когда за столом собралась вся семья, включая приглашенного в качестве почетного гостя Ананила, с нею случилась истерика.

– Как ты мог, – кричала Александра, – как ты мог до такой степени унизить не только меня, но и моего отца, который был первосвященником при самом Помпее? Или ты, простолюдин, выскочивший в цари, решил, что отныне все важнейшие должности в Иудее станут занимать такие же простолюдины-выскочки, как ты?

За столом наступила гробовая тишина. Гиркан сидел, глядя в свою тарелку, и не смел ни на кого поднять глаза. Покрасневший Ананил, для которого назначение его первосвященником явилось полной неожиданностью, сослался на какие-то неотложные дела и, извинившись, вышел. Ирод, дождавшись, когда Александра немного успокоится, спросил:

– А кого бы ты хотела видеть на месте первосвященника?

– Моего сына и твоего шурина Аристовула! – с вызовом ответила Александра. – И я добьюсь, что Аристовул станет первосвященником!

По тому, как испуганно вскрикнула Мариамна, всем стало ясно, что Александра хватила через край. Дорис, снова непомерно располневшая, с интересом наблюдала, во что выльется эта внезапно вспыхнувшая ссора. Насторожившаяся Кипра всем своим видом умоляла сына не давать волю гневу. Даже Ферора, демонстративно сторонящийся всего, что происходит в их семье, и тот присмирел, с тревогой глядя на Саломию, которую, это было видно по ее помрачневшему взгляду, особенно задели слова Александры об ее брате-простолюдине, выскочившем в цари, и, стало быть, всех их, наследниках Антипатра, с которым считались первые лица Рима, – ничтожном происхождении.

– Кто станет первосвященником, а кто нет, – тихо произнес Ирод, обращаясь к одной лишь теще, – решаю я и никто другой. Ты, Александра, поступишь благоразумно, если раз и навсегда усвоишь это.

Тон, каким были произнесены эти слова, привел, наконец, Александру в чувства. Ирод же после этого злополучного ужина сделал для себя вывод: поскольку он по воле Предвечного царь и, послушный Его воле, должен оставаться таковым и впредь, то начинать следует с наведения дисциплины и полного послушания в собственном доме.

Начать, однако, ему пришлось не со своего дома и даже не с усмирения страны, народ которой продолжал роптать против его утверждения в царском сане, а с отражения внешней угрозы. Без всяких видимых причин царь Аравии Малх перешел со своим войском через Иордан и, вторгшись в пределы Иудеи, стал грабить и убивать ее население. Ирод, никак не ожидавший такого коварства со стороны родственника, немедленно снарядил и послал к Малху посольство с намерением вразумить того и объяснить, что Иудея, равно как ее царь Ирод, никоим образом не являются врагами Аравии, а, напротив, рассматривают ее как своего ближайшего соседа, с которым Иудея жила прежде и намерена жить впредь в мире и согласии. Малх, даже не приняв послов, приказал убить их. Это было невиданным нарушением всех норм взаимоотношений между соседними государствами. Ирод спешно собрал войско и выступил навстречу Малху. В первом же сражении арабы потерпели поражение и вернулись восвояси. Ирод расставил вдоль Иордана сторожевые посты, приказав им не вступать в стычки с арабами, если те вздумают снова вторгнуться в пределы Иудеи, а сам с основными силами вернулся в Иерусалим. Когда войско было уже на марше, в тыл ему неожиданно ударили невесть откуда взявшиеся египтяне под командованием Афениона, с которым Ирод по пути в Рим имел несчастье познакомиться во время своего кратковременного пребывания в Александрии. Афенион был евнухом, бесконечно преданным Клеопатре. Тот факт, что Ирод уклонился от удовлетворения похоти крючконосой царицы, вызвал в Афенионе презрение к нему. Клеопатра, потакая влюбленности в нее Афениона, позволяла ему наблюдать через специальную дырочку, сделанную в пологе кровати, за ее интимными утехами с мужчинами, доставляя тем самым своему обожателю единственную радость, на которую тот был способен. Лишившийся этой радости Афенион, рассчитывавший насладиться зрелищем связи царицы с гостем из Иудеи, сразу же возненавидел Ирода. Когда отвергнутая Клеопатра сказала Ироду: «Берегись отвергнутых женщин, они бывают страшно мстительны», – судьба его для Афениона была решена. Выпроваживая Ирода из покоев царицы, Афенион сказал ему: «Ты запомнил, что сказала тебе моя госпожа? Берегись, Ирод: оскорбление, которое ты нанес сегодня самой прекрасной в мире царице, не подлежит прощению».

Ирод тогда не придал словам Афениона никакого значения, и лишь теперь, встретившись с ним лицом к лицу и с потерями для себя отразив его подлый удар в спину своему войску, вспомнил его давнюю угрозу.

Ирод был исполнен решимости сделать все от него зависящее, чтобы раскрыть глаза Антонию на замыслы Клеопатры, влиянию которой он всецело подчинился и которая одна только и стала виновницей вторжения Малха в пределы Иудеи. Чем больше размышлял Ирод над причинами, побудившими его родственника со стороны матери нарушить мир между их странами, тем больше приходил к выводу, что их авторство принадлежит египетской царице. Стравив Аравию с Иудеей, она намеревалась ослабить их, а ослабив, включить их в состав Египта, распространив, таким образом, свою власть вплоть до Сирии.

Самым разумным в сложившейся ситуации было, конечно, привлечь на свою сторону Малха и вместе с ним убедить Антония в необходимости усмирить зарвавшуюся царицу. К сожалению, Малх оказался слишком глуп, если не только позволил сделать себя орудием в руках Клеопатры, но и казнил послов Ирода, предпочтя незнание знанию. Ироду не оставалось ничего другого, кроме как действовать самостоятельно. Он написал Антонию подробное письмо, ничем не выдав источник своей информации о замыслах Клеопатры. Антоний ответил ему своим письмом, в котором просил Ирода не придавать значения слухам, лишенным основания. Ирод в новом своем письме указал ему на факты, которые пусть не прямо, но косвенным образом указывают на заинтересованность Клеопатры в войне между Аравией и Иудеей. Антония эти факты убедили в том, что подозрения Ирода относительно замыслов Клеопатры небеспочвенны, поскольку она действительно донимала его просьбами подчинить своей власти Аравию и Иудею, хотя и не целиком, как ошибочно предполагает Ирод, а лишь незначительные ее части. К своему письму Антоний сделал приписку: «Бабы – они и есть бабы, даже если принадлежат к царскому роду. Я не знаю ни одной женщины, которая удовольствовалась бы тем, что имеет. Поэтому советую тебе поступить следующим образом: пошли Клеопатре отступного в сумме двести талантов золотом и столько же от имени Малха. Взбалмошная царица, полагаю, угомонится, а мы с тобой тем временем придумаем, как укоротить ее буйный нрав». Ирод последовал совету Антония и послал Клеопатре четыреста талантов от своего имени и от имени Малха.

Пока шла эта переписка между Иродом и Антонием, с берегов Иордана пришло новое трагичное известие: центурионы Ирода, оставленные там для несения сторожевой службы, нарушили его приказ не вступать в стычки с соседями и сами перешли через Иордан, чтобы, воспользовавшись затишьем, пограбить арабов в отместку за те грабежи и убийства, которые те совершили в приграничных районах Иудеи. Малх отразил вторжение в Аравию немногочисленных сил иудеев и полностью уничтожил их, не оставив в живых никого. Отныне ничто не мешало ему снова вторгнуться в пределы Иудеи и продолжить дело, начатое несколькими месяцами ранее.

И опять Ироду пришлось собирать войско. В то самое время, когда он уже готов был выступить в поход, случилось непредвиденное: Иудею потрясло страшное землетрясение. Обрушились дома и крепостные стены, погребя под собой множество людей, погибало множество скота в крытых загонах, уцелело одно лишь войско Ирода, да и то потому только, что находилось в палаточном лагере на открытой местности. Страну охватила паника. Слухи, один другого нелепее, с быстротой молнии облетели всю Иудею и свелись к тому, что землетрясение это – кара Господня, ниспосланная на иудеев за то, что они признали своим царем инородца, который вознамерился подчинить Богоизбранный народ язычникам и заставить его молиться их богам.

Брожение началось и в войске Ирода. В нарушение воинской дисциплины солдаты стали дезертировать и возвращаться в свои разрушенные землетрясением дома. Наступил самый критический момент во всей жизни Ирода. Он понимал, что если немедленно не предпримет самых решительных мер по восстановлению порядка, произойдет непоправимое: армия исчезнет, он лишится царского сана, арабы до нитки оберут Иудею, а самая Иудея войдет в состав Египта на правах захолустной провинции, с которой никто не станет считаться.

И тогда Ирод собрал свое разбегающееся войско перед стенами Иерусалимом и обратился к нему со следующей пространной речью [219]:

«Солдаты! Я отлично понимаю, что в настоящее время произошло многое такое, что препятствует нашему преуспеянию. Вполне естественно, что даже самые храбрые люди при таких обстоятельствах теряют свое мужество. Однако, так как война теперь неизбежна и постигшие нас бедствия не таковы, чтобы одним славным подвигом нельзя было поправить все сделанное, я решился поговорить с вами и указать, каким образом вы сможете вновь явить свою прежнюю врожденную вам храбрость. Сперва я желаю объяснить вам всю правоту этой нашей войны, к которой мы вынуждены благодаря наглости наших врагов. Если вы об этом хорошенько подумаете, то это должно быть для вас главной побудительной причиной к храбрости. После этого я намерен доказать вам, что постигшие нас теперь бедствия вовсе не так страшны и что у нас есть немало надежды на победу.

Итак, я начну с первого пункта, причем беру вас в свидетели правильности моих слов. Вы, конечно, знаете беззаконный образ действий арабов, которые всегда и всюду отличаются вероломством, как то естественно варварам, не знающим Господа Бога. Особенно они насолили нам своим корыстолюбием, своей заносчивостью и своими коварными интригами. Зачем мне много говорить об этом? Кто другой, как не мы, спасли их от опасности потерять власть и подпасть под иго Клеопатры? Только моя дружба с Антонием и расположение его к нам были причиной того, что их не постигли слишком тяжелые бедствия, так как Антоний старательно избегал предпринимать все такое, что могло бы возбудить наше подозрение. Когда же Антоний пожелал предоставить Клеопатре по части наших обоюдных владений, я также уладил это дело, одарив ее из своих средств богатыми подарками и снискав обоим дальнейшую безопасность. Расходы по этому делу я также взял на себя, выплатив двести талантов и поручившись за арабов такой же суммой. Эти деньги должны были бы пасть на всю страну, а теперь мы освобождены от этого платежа. Если уже несправедливо, чтобы иудеи платили кому-нибудь подати или поземельные налоги, то еще более неосновательно, чтобы мы платили таковые за тех, кого мы сами выручили. Особенно это относится к арабам, которые удержали за собой свою независимость благодаря нам и которые теперь желают лишить нас всего и обидеть нас, причем мы не враги их, но друзья. Если верность должна иметь место относительно самых ярых врагов, то тем более она неизменно должна быть соблюдаема по отношению к друзьям. Впрочем, это не относится к арабам, которые на первом плане преследуют одну только свою личную выгоду, причем не отступают даже перед явной несправедливостью, лишь бы иметь возможность обогатиться. Итак, неужели у вас еще возникает сомнение в том, следует ли наказать нечестивцев, когда того желает сам Предвечный и требует, чтобы мы всегда ненавидели заносчивость и несправедливость, тем более что мы в данном случае начали не только вполне справедливую, но и необходимую войну? То, что у эллинов и даже варваров признается за величайшее беззаконие, они сделали с нашими посланными, а именно – убили их. Греки считают послов людьми священными и неприкосновенными, мы же получили величайшие откровения и священнейшие законы наши от вестников самого Господа Бога. Священное имя послов может напоминать людям о Господе Боге и в состоянии примирить врагов между собой. Итак, разве можно совершить более крупное беззаконие, как убить послов, отправленных для выяснения истины? И каким образом такие люди смогут впредь быть счастливыми в жизни или рассчитывать на военную удачу, если они совершили такое злодеяние? Я полагаю, что это невозможно. Впрочем, может быть, найдется человек, который скажет, что правда не на нашей стороне, так как враги и многочисленнее и храбрее нас. Но говорить так совершенно недостойно нас, ибо на чьей стороне право, там и Бог, а где Господь Бог, там и сила и мужество. Если мы разберем наше нынешнее положение, то придем к следующим результатам: когда мы сразились с арабами, они, не выдержав нашего удара, обратились в бегство. Когда мы возвращались домой, на нас напал Афенион, не известив нас о своей войне с нами. Разве это свидетельствует о храбрости врагов, а не о вторичной их гнусности и коварстве? Чего нам поэтому отчаиваться в таком положении, которое, напротив, раскрывает нам наилучшие надежды? Неужели нам страшиться таких людей, которые всегда побеждаемы, когда сражаются по всем правилам, а когда считают себя победителями, то всегда достигают этого незаконным способом? Итак, если кто-нибудь все-таки станет еще считать их храбрыми, разве он сам при таком положении вещей не бросится на них с еще большим мужеством? Ибо отвага заключается не в бою со слабыми противниками, а в умении побить более сильных врагов. Если же кого-либо устрашают наши домашние бедствия и результаты землетрясения, то пусть он подумает о том, что этими самыми бедствиями введены в заблуждение те же арабы, имеющие о них самое преувеличенное представление, а также о том, как недостойно нам трусить из-за того, что придает им столько смелости. Ведь враги наши набираются храбрости не вследствие какой-нибудь своей личной удачи, но потому, что рассчитывают, что мы утратили всякую надежду, будучи сломлены нашими бедствиями.

Когда же мы двинемся на них, то сумеем умерить их пыл, причем наше мужество возрастет по мере того, как они в битве будут падать духом. Ведь мы вовсе не понесли уже столь крупного урона, да и постигшее нас бедствие вовсе не является, как готовы думать некоторые, знаком гнева Предвечного на нас. Вся эта неудача – дело простого случая. Если же все это случилось по желанию Господа Бога, то ясно, что теперь прекратилось по Его желанию, ибо Он удовлетворяется происшедшим. Если бы Он и дальше думал наказывать нас, то не изменил бы теперь Своего решения. А что сам Господь желает этой войны и считает ее справедливой, это видно из следующего: в то самое время, когда многие в стране погибли от землетрясения, все солдаты остались невредимыми и все вы спаслись. Тем самым Предвечный показал вам, что если бы вы двинулись в поход всем народом, с детьми и женами, никто из вас не потерпел бы никакого урона. Имея все это в виду, особенно же памятуя, что в Господе Боге вы имеете всегдашнего заступника, вы теперь смело и спокойно можете выступить против тех, кто нечестив к друзьям, кто вероломен в битвах, кто насильствен по отношению к послам и кто всегда был побеждаем нашей доблестью».

Это была последняя запись, собственноручно сделанная Иродом в своем дневнике [220].

Глава пятая НАЧАЛО ПРЕОБРАЗОВАНИЙ

Речь Ирода возымела на солдат должное действие. Паника прекратилась. Войско, состоящее на этот раз из одних евреев, выступило в поход, и уже на третий день, форсировав Иордан, вступило на территорию Аравии. Не встречая на своем пути особого сопротивления, войско стремительно продвигалось на восток, к Филадельфии [221]. Великан Костобар, отличившийся при штурме Иерусалима и назначенный Иродом командиром первого легиона, оторвался далеко вперед от основных сил евреев и первым встретил арабов, которыми командовал любимец Малха Элфем. Элфем закрепился в крепости, сооруженной как форпост в двадцати верстах от Филадельфии. Костобар с ходу атаковал крепость и выбил Элфема из нее. Оказавшись в открытом поле, арабы построились в боевой порядок и приготовились отразить натиск Костобара. Завязалось сражение. Обе стороны понесли значительные потери, но в конце концов перевес оказался на стороне Костобара.

В это время подоспели основные силы евреев, которыми командовал Ирод. Войско Элфема отступило и скрылось за стенами Филадельфии. Ирод приказал возвести вокруг города валы и начал методично обстреливать арабов камнями и горящим асфальтом. Город охватил пожар. На помощь Элфему уже спешил с основными силами Малх. При виде царя Элфем, чтобы не погибнуть в огне, покинул город, рассчитывая взять войско Ирода в клещи. Перевес в силах с прибытием Малха оказался на стороне арабов. Перевес, но не военная удача. Смешавшись с евреями, арабы перестали ориентироваться, где свои, а где чужие. Началась ожесточенная рубка, в которой евреи одолели арабов. Не выдержав рукопашной, арабы кинулись в догорающий город. Евреи продолжали находиться среди них, вынуждая численно превосходящих их арабов топтать и убивать друг друга. Лишь у самых городских ворот Ирод приказал своему войску прекратить преследование противника. Потери евреев в том сражении составили не свыше пятисот человек, потери арабов – более пяти тысяч. Теперь дело осталось за малым: набраться терпения и дождаться, когда арабы, оказавшись в выгоревшем городе, запросят пощады.

Расчет Ирода оправдался: уже через неделю Малх, лишенный продовольствия и воды, направил к нему парламентеров с поручением принять все условия мира, какие сочтет нужным выставить Ирод, а также готовности заплатить любые деньги за воду, которую они намерены у него купить. Ирод отказался принять послов и отослал их назад, передав через Костобара, что условия, на которых возможно заключение мира между Иудеей и Аравией, должны представить сами арабы, а что касается воды, то он никогда ею не торговал и впредь торговать не намерен, так что они обратились не по адресу.

Уже на следующий день из города вышли сто безоружных арабов и добровольно сдались в плен. Ирод разгадал уловку Малха: тому хотелось узнать, как царь Иудеи обойдется с пленными, казнит ли их, как казнил Малх послов Ирода, или свяжет их и обратит в рабов. Ирод не сделал ни того, ни другого: он приказал накормить и напоить пленных и отпустил их по своим домам. Этот поступок Ирода, показавший арабам всю ничтожность своего царя, привел Малха в бешенство. Он насильно вытолкал свое войско из города с приказом или покончить с Иродом и его войском, или пасть в бою. Арабы с отчаянием приговоренных к смерти ринулись на евреев. Евреи встретили их во всеоружии, умертвив еще до семи тысяч человек, а остальных оттеснили в город, приказав им запереть за собой ворота.

Осажденные окончательно пали духом. К Ироду вышел сам Малх со своей свитой и признал свое полное поражение.

Ирод сурово принял своего родственника и, не позволив ему сесть, спросил:

– Тебе передали твои послы, что ты должен сам предложить мне условия, на которых возможно заключение мира между нами?

– Передали, – не смея поднять глаза на Ирода, ответил Малх.

– Назови их.

– Ты получишь пятьсот талантов… – начал было Малх, но Ирод не дал ему договорить:

– Я пришел сюда не затем, чтобы торговаться с тобой. Назови условия, на которых ты намеревался покорить мою страну. Тебе наверняка эти условия известны лучше, чем мне, поскольку переговоры с Клеопатрой вел ты, а не я.

Малх, прежде чем ответить, тяжело вздохнул, снял с головы венец и, опустившись на колени, протянул его Ироду:

– Отныне правителем Аравии становишься ты, царь Иудеи.

Следом за Иродом опустилась на колени вся его свита, провозгласив:

– Приветствуем тебя, царь Иудеи и Аравии!

Ирод удовлетворился такими условиями мира, предложенного ему самими арабами, и приказал своему войску возвратиться на родину. Поверженные арабы одарили евреев щедрыми подарками и деньгами, а Ироду подарили табун чистокровных арабских скакунов белой масти [222], покрытых белой же попоной из тончайшей шерсти.

Возвращение Ирода из победоносного аравийского похода в Иерусалим нельзя было назвать триумфальным, несмотря на то, что назначенный им первосвященником Ананил устроил торжественное богослужение в храме с обильным жертвоприношением и угощением народа. Евреи опасались, что Малх лишь на словах признал Ирода правителем Аравии и при первом же удобном случае снова нападет на Иудею; арабы, в свою очередь, еще больше возненавидели евреев за причиненное им унижение и гибель своего войска и стали распространять о них слухи один другого нелепей. Чем нелепее эти слухи ни становились, тем более они походили на правду. Последующие события показали, что взаимное недоверие и вражда двух родственных народов не были лишены оснований и стали даже обосновываться исторически [223].

Первое, что сделал Ирод, вернувшись домой, это сформировал правительство, назначив на все высшие должности в государстве людей, доказавших ему свою личную преданность. По сути дела, это был первый опыт создания высшего коллективного органа управления страной, который позже был заимствован другими восточными монархами, создавшими при своих дворах диваны [224].

То обстоятельство, что Ирод не включил в состав первого во всей истории Израиля и Иудеи правительства никого из своих родственников, а первым министром и хранителем печати назначил вообще не еврея, а грека Птолемея, вызвало недовольство со стороны членов его семьи, особенно тещи Александры. Эта женщина, кичившаяся своей принадлежностью к роду Хасмонеев, никак не могла смириться с мыслью, что на должность первосвященника Ирод назначил не ее сына Аристовула, а никому неведомого простолюдина Ананила. Подстрекаемая саддукеями, всегда имевшими на нее сильное влияние, она жаловалась своему отцу Гиркану и дочери Мариамне на то, что Ирод оскорбляет ее достоинство, а в ее лице всех иудеев, которые никогда не смирятся с тем, что ими правят чужеземцы и простолюдины.

Гиркан, никогда не отличавшийся честолюбием, отвечал дочери:

– Разве тебе недостаточно того, что Ирод объявил меня, иудея, соправителем, а своего единокровного брата Ферору не приглашает даже на семейные советы?

Александра впадала в негодование.

– Ферора ничтожество и тряпка, который не смеет высунуть носа из-под каблука своей рабыни! – кричала она. – А тебя Ирод сделал соправителем только для отвода глаз, чтобы подчинить своему влиянию ненавидящих его иудеев!

Гиркан искренне удивлялся:

– Меня всегда занимал вопрос, за какие прегрешения иудеи ненавидят Ирода?

– Это оттого, что ты слеп, а теперь, когда тебе откусили уши, стал еще и глух! – отвечала ему Александра. Гиркан, не обращая внимания на оскорбление, нанесенное ему дочерью, продолжал:

– Точно так же, как Ирода, иудеи ненавидели и его отца Антипатра. А за что? Этого я никогда не понимал и, наверно, до самой своей смерти не пойму. Антипатр, например, всегда был моим благодетелем, как был моим благодетелем его старший сын Фасаил, а теперь стал Ирод. Все они достойные люди, которые желают блага нашей стране и ее народу.

– Они идумеяне, и этим сказано все! – отрезала Александра.

– По вероисповеданию они такие же правоверные иудеи, как мы с тобой, – возразил Гиркан. – Если уж говорить о тех, от кого я более других претерпел множество горя и унижений, которых не пожелаю даже врагам моим, то ими окажутся мой единокровный брат Аристовул и его сын и мой племянник Антигон, возомнившие себя царями, а вовсе не Антипатр и его сыновья.

Александра сердилась на бестолковость отца, который к старости вконец выжил из ума, если перестал понимать вещи, доступные разумению любого неграмотного иудея, и шла со своими жалобами к Мариамне, которая была беременна уже третьим ребенком от Ирода.

Мариамна, в отличие от деда, лучше понимала свою мать и была вовсе не против того, чтобы ее младший брат Аристовул стал первосвященником.

– Это было бы так здорово! – говорила она матери и обещала: – Я поговорю с мужем.

– Поговори, дочка, непременно поговори, – просила Александра. – Он так тебя любит, что не посмеет тебе отказать.

В минуты любовных игр, разжигая страсть Ирода, Мариамна действительно заводила с ним разговор, о котором просила ее мать.

– Ты любишь меня? – спрашивала она.

– Больше жизни! – говорил Ирод, покрывая ее тело поцелуями.

– Ты любишь меня как женщину или как царицу? – продолжала допытываться Мариамна.

– Как богиню! – отвечал Ирод и, желая продлить ласки, шептал ей на ухо так полюбившиеся ему еще в отроческие годы стихи: – «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои, как два козленка, двойни серны…» [225]

Мариамна, распаляясь от этих слов, отвечала в тон Ироду:

– «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный» [226]. – И, не в силах больше сдерживать страсть, охватившую обоих, они набрасывались друг на друга, как изголодавшиеся животные.

Насытившись, они откидывались на подушки, и Мариамна томно спрашивала:

– Почему ты перестал делать мне подарки?

– Что бы ты хотела получить? – вопросом на вопрос отвечал Ирод.

– Сделай моего брата первосвященником, – говорила Мариамна, и Ирод, благодарный жене за доставленное ему наслаждение, обещал, не придавая своим словам значения:

– Придет время – сделаю, любовь моя.

Вечерами, когда намеченные на день дела были выполнены, семья Ирода, включая равнодушную ко всему Дорис с заметно повзрослевшим сыном Антипатром, собиралась в огромном зале, брат хромоного Иосифа Досифей, обладавший зычным голосом и артистизмом, начинал читать вслух стихи. Гиркан обожал эти минуты семейного умиротворения, был благодарен Досифею за его артистизм, считая, что это он внес мир в их семью, и даже настоял на том, чтобы Досифей поселился во дворце, формально ставшим дворцом Ирода, а фактически принадлежавшим ему, Гиркану.

В один из таких вечеров Досифей избрал для чтения «Фаиду» Менандра [227]. Когда он прочитал стихи: «Худые сообщества развращают добрые нравы» [228], – Иосиф вскочил и, сильнее обычного припадая на больную ногу, стал вышагивать по залу и возбужденно говорить, обращаясь главным образом к Ироду:

– Вот! Вот слова, которыми дóлжно руководствоваться каждому правителю, ибо только страх перед неизбежным наказанием за грехи побуждает народ жить по законам, установленным Предвечным. Страх и только страх, которым пронизана вся Тора от первой ее строчки до последней, содействует установлению между людьми добрых нравов!

Ирод ничего не ответил на эти слова. С некоторых пор он стал испытывать отвращение к насилию. Ирод пресытился кровью и считал, что ее потоки льются не по вине людей, не соблюдающих законы, а по вине их вождей, преследующих свои корыстные интересы, далекие от предписаний Предвечного.

Проведя месяц в Иерусалиме, Ирод собрался в путешествие по стране, оставив за себя своего соправителя Гиркана. Переодевшись, чтобы его не узнали, в домотканый кутонет [229], подвязанный льняным поясом, и накинув на плечи широкий шерстяной плащ, на углах которого были подвязаны голубыми нитями кисточки, как это предписывалось законом [230], он ранним утром, когда еще не взошло солнце, вышел из города по направлению к Эммаусу, ведя в поводу осла. На значительном расстоянии от него город покинул конный отряд телохранителей во главе с верным Коринфом, ни на минуту не выпускавшим из виду царя.

Путешествие, которое Ирод намеревался завершись в две недели, растянулось на долгих три месяца. Иудея была разорена. Люди бедствовали. Все, с кем ни доводилось беседовать Ироду, ругали его и жалели Антигона. Антигон-де, говорили ему, был богобоязненным царем и желал блага своему народу, а чужеземец Ирод, обманом пленивший Антигона, откусил ему уши и съел их, после чего отрубил голову и тоже съел, за что римляне, ненавидевшие Антигона, объявили Ирода царем Иудеи. «Сбывается реченое пророками за прегрешения отцов наших, отступивших от уставов Господа, – говорили Ироду случайные собеседники. – И проклятием проклял нас Господь, весь народ Свой, и отдал нас на поругание нечестивцу».

Эти нелепые слухи, распространяемые по всей Иудее, не могли не иметь общего источника. И вскоре Ирод обнаружил этот источник. В ходе своего путешествия по стране он посетил множество синагог [231], в которых трижды в неделю собирались на богослужение иудеи. Ирод не мог не обратить внимания на то, что в каждой синагоге после традиционной молитвы, которую он помнил с детства [232], следовало чтение пророков, причем, как по сговору, всюду читалась одна и та же книга Малахии, начинающаяся словами: «Я возлюбил вас, говорит Господь. А вы говорите: “в чем явил Ты любовь к нам?” – Не брат ли Исав Иакову? говорит Господь; и однако же Я возлюбил Иакова, а Исава возненавидел и предал горы его опустошению, и владения его – шакалам пустыни. Если Едом скажет: “мы разорены, но мы восстановим разрушенное”, то Господь Саваоф говорит: они построят, а Я разрушу, и прозовут их областью нечестивою, народом, на который Господь прогневался навсегда. И увидят это глаза ваши, и вы скажете: “возвеличился Господь над пределами Израиля!”…» [233]

Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы догадаться: ненависть к Ироду как к представителю рода Исава искусственно культивируется, и культивируется прежде всего в синагогах, откуда затем растекается по всей стране. Это насторожило Ирода, помнившего, что в свое время Малих, вознамерившийся стать царем Иудеи и ставший причиной смерти его отца Антипатра, использовал в качестве базы для подготовки переворота синагоги. Появился ли в Иудее новый Малих, взявшийся за организацию свержения законного царя Иудеи? Этого Ирод не знал и не пытался узнать, поскольку ненависть к нему евреев, подогреваемая священнослужителями, зашла слишком далеко. Необходимо было выбить почву из-под ног тех, кто распускает о нем слухи чуть ли не как о людоеде, а для этого, думал Ирод, оказалось мало того, что он, сформировав первое в Иудее правительство, не включил в него ни одного священнослужителя, тем самым отстранив их от участия в управлении страной. Следовало озаботиться о создании некой новой структуры, которая, формально не завися от его, Ирода, царской воли и не подчиняясь ему, взяла бы под свой контроль все существующие в Иудее и за ее пределами синагоги и умонастроение людей.

Продолжая путешествовать по стране и размышляя над вопросами укрепления Иудеи и роста ее авторитета среди соседних стран, Ирод определил для себя задачи, нуждающиеся в первоочередном решении. Среди этих задач он поставил на первое место усиление границ страны, для чего наметил строительство новых крепостей и восстановление старых, где разместятся гарнизоны и устроены арсеналы для хранения оружия. Следующей по важности задачей он наметил для себя реформу правосудия, взяв себе за образец римское право, представлявшееся ему наиболее подходящим для Иудеи [234]. Но как заставить народ озаботиться больше делами земными, прежде всего ростом собственного благосостояния, ограничив влияние на него священнослужителей и при этом не оскорбив его религиозного чувства? Ирод решил повременить с решением этого вопроса и посоветоваться прежде с Гирканом, имевшего пусть небольшой и в целом неудачный, но все же опыт первосвященства.

Вернувшись после долгого отсутствия в столицу, он сразу же уединился с Гирканом и поведал ему обо всем, что услышал и увидел собственными глазами в ходе своего странствия по Иудее. Старик, польщенный доверием, которое оказывает ему Ирод, внимательно его выслушал и, когда Ирод закончил свой рассказ, сказал:

– Ты спрашиваешь моего совета, как тебе поступить, чтобы, не вмешиваясь в дела веры, усмирить священнослужителей и ограничить их влияние народ? Позволь мне посоветовать тебе сделать то, что сделал по повелению Господа Моисей, избрав себе совет семидесяти из числа старейшин, который сопроводил его на гору Синай, но приблизиться к Господу не посмел [235]. Эти семьдесят пусть да будут твоими советниками и судьями народа во всякое время и по всем вопросам, не касающимися дел твоих и тебя, возведенного на царство сенатским установлением в Риме и волею Предвечного на небе.

В словах Гиркана был резон, и Ирод по некотором размышлении собрал правительство, пригласив на заседание Гиркана и первосвященника Ананила. Здесь он объявил о своем решении учредить при Храме синедрион [236].

Весть о создании нового высшего органа управления страной быстро распространилась по всей Иудее и выплеснулась за ее пределы. Одни с одобрением отнеслись к нововведению Ирода, приструнившего таким образом местные религиозные власти, которые за годы борьбы между ним и Антигоном вышли из-под какого бы то ни было контроля и стали явно злоупотреблять своей властью. Другие, и в их числе приверженцы Ирода, отнеслись к учреждению синедриона скептически, полагая, что разделение высшей власти на два самостоятельных органа – исполнительную царскую власть и власть религиозную, на которую возлагались судебные функции, – ослабит Иудею в решении как внутриполитических, так и, в особенности, внешнеполитических вопросов. Третьи сочли учреждение синедриона очередной блажью Ирода, который, не зная, как править непокорными евреями, придумывает все новые и новые затеи.

Известие об учреждении синедриона, всецело подчиненного первосвященнику, вызвало ярость у Александры. Теперь она чувствовала себя не только оскорбленной, но и смертельно раненой, когда ей только и остается что умереть, навсегда унеся с собой в могилу надежду на то, что ее сын Аристовул – последний представитель некогда славного рода Хасмонеев – обретет хотя бы видимость власти. Она написала новое письмо Клеопатре, жалуясь на то, что Ирод оказался никчемным царем, не способным самостоятельно решить ни одного вопроса, которые должен решать любой царь. «То он объявляет своим соправителем моего выжившего из ума отца, – писала она, – то делит свою власть со случайными людьми, которые только и умеют, что без конца помазывают елеем его седую голову, а то выдумал какой-то совет, назвав его синедрионом, и назначил старшим над этим советом выскочку из вавилонян Ананила, который абсолютно не знает страны и традиций ее народа и потому ничего, кроме вреда, принести Иудее не может. Единственный человек, который в состоянии возвеличить Иудею, это мой сын Аристовул, но Ирод понимает, какую опасность таит для него мой мальчик и всячески его унижает, превратив в частное лицо, которое тем только и отличается от раба, что не горбит свою спину от зари до зари в каком-нибудь винограднике и не пасет овец». Заканчивалось письмо Александры словами: «Я бы почла за великую честь, милая Клеопатра, если бы ты приняла меня с моим единственным мальчиком под свое крыло и предоставила нам кров, но самая мысль о том, что Ирод каким-то образом узнает про мое намерение, страшит меня: это ничтожество, которое только и умеет, что заделывает моей красавице дочке одного за другим детей, при этом страшно ревнуя ее ко всем, кто посмеет посмотреть на нее, тут же прикажет убить нас».

Клеопатра показала это письмо Антонию, о чем Ироду тут же сообщила Ревекка, присовокупив при этом, что триумвир лишь посмеялся над страхами Александры, заявив, что Ирод действует обдуманно и смотрит далеко вперед, куда не в состоянии заглянуть ни один смертный, не наделенный талантами Ирода.

Клеопатра закатила Антонию истерику.

– Ты слишком доверяешь своему любимцу, которого называешь не иначе, как львом. А лев всего лишь лев, удел которого плодить себе подобных, дожидаться, когда его львицы принесут ему готовую добычу, и следить за порядком в своем прайде. Но для того, чтобы следить за порядком в прайде, не подпуская к нему посторонних львов, не нужно быть царем, – для этого достаточно нанять евнуха. Твой Ирод – евнух, и я сильно сомневаюсь в том, что дети, которых одного за другим рожает Мариамна, его дети. Он не только никакой не царь, но даже не мужчина!

– Ты говоришь так, как если бы провела с ним ночь в постели и лично удостоверилась в его неспособности быть мужчиной, – продолжал смеяться Антоний.

Лицо Клеопатры залила краска и глаза потемнели от гнева.

– Не смей оскорблять меня! – взвизгнула она. – Не забывай, что я царица Востока, а не шлюха, готовая лечь в постель с первым встречным!

Антонию нравилось, когда Клеопатра вот так вот краснела, невольно выдавая клокотавшую в ней похоть, и сама же на себя гневалась за свою женскую слабость.

– Царица, ну конечно, ты царица всего Востока, – примирительно сказал Антоний, обнимая Клеопатру и прижимаясь к ней всем телом. – Царица, которая не прочь переспать со всеми царями, которые только существуют на свете.

Клеопатра вырвалась из объятий Антония.

– Ты издеваешься надо мной только потому, что прекрасно знаешь, что никакая я не царица Востока, хотя сам же удостоил меня этого титула. Царица, которая не правит ни пядью земли за пределами Египта и которая не в состоянии дать приют своей несчастной подруге и ее сыну. Не смей больше прикасаться ко мне!

Вспыхнувшая перебранка грозила превратиться в ссору. Антоний не хотел ссориться с женщиной, которую любил искренне и преданно. Растянувшись на постели, он сказал:

– Ты получишь земли, которые просишь, и вправе дать приют всем, кому считаешь нужным. А теперь ляг рядом со мной и забудем обо всех львах и их прайдах, с которыми – ты права – в мире людей лучше львов справятся евнухи.

Клеопатра добилась того, чего хотела. Прежде, чем лечь рядом с Антонием, она спросила:

– Ты обещаешь мне это?

– Я клянусь тебе в этом.

Удовлетворив свою и Антония похоть, Клеопатра села за стол и написала Александре ответное письмо, которое попалось на глаза Ревекке. Ревекка тут же изложила его содержание в очередном послании Ироду. Так Ирод узнал о хитроумном плане бегства Александры с Аристовулом из Иудеи, придуманном Клеопатрой. Александре надлежало приготовить два гроба, в один из которых она должна была лечь сама, а в другой уложить Аристовула. Под покровом ночи гробы верные люди вынесут из Иерусалима и доставят в Аскалон [237], где их возьмут на борт присланные Клеопатрой галеры и доставят в Египет. Вырвавшись таким образом на свободу, Александре с Аристовулом незачем будет страшиться гнева своего царя.

Ирод созвал семейный совет, на котором в шутливой форме поведал всем о намерении Александры бежать из Иудеи с Аристовулом в гробах. Обращаясь к шурину, он спросил:

– Как тебе понравится идея отправиться в дальнее путешествие на галере в тесном гробе?

Аристовул, которому мать не сказала ни слова о своем письме в Египет и ответном послании Клеопатры, в котором содержался план их бегства из Иудеи, рассердился.

– Никак, – сказал он. – Предпочитаю путешествовать на коне, а не на галере и, тем более, не в гробе. – Смело посмотрев в глаза Ироду, добавил: – Если ты, конечно, разрешить мне и моей матери отправиться в Египет погостить у Клеопатры.

Александра сидела ни жива, ни мертва. Ей уже чудилось, что с лица Ирода вот-вот исчезнет улыбка и оно примет жесткое выражение, после чего он объявит о своем решении казнить ее и ее сына. Ирод, однако, продолжал улыбаться. В уме у него созрел другой план, которым он не спешил делиться.

– Разрешу, почему бы не разрешить погостить у нашей союзницы, – сказал он Аристовулу. – Смéните обстановку, увидите новые земли – в Египте есть на что посмотреть. Отдохнете от всех нас, тем более что Мариамна и Саломия вот-вот разрешатся от бремени и в доме негде будет укрыться от детского крика. – Не меняя шутливого тона, обратился к теще: – Я тебя понимаю, Александра. Зачем тебе возиться со своими внуками? Куда приятнее провести время в обществе мудрой царицы, если, конечно, не залеживаться в гробе, который ты избрала в качестве транспорта для своего путешествия. Из гроба ты мало что увидишь, если вообще что-либо увидишь, кроме крышки над головой. Ни встать, ни сесть, ни даже повернуться. Нудно путешествовать в гробе и неинтересно. Ты со мной согласна?

Александра ничего не ответила зятю. Она не смела поднять глаза на Ирода и все ждала, когда тот объявит о своем решении казнить ее и Аристовула.

– Ты стала туга на ухо? – повышая голос, спросил Ирод. – Или не хочешь говорить со мной?

– Я хорошо слышу тебя, – тихо проговорила Александра.

На помощь дочери пришел Гиркан.

– Отвечай, дочка. Ты же видишь, что Ирод отпускает тебя и Аристовула в Египет.

– Не сейчас, дорогой отец, не сейчас, – поправил Гиркана Ирод. – Есть одно маленькое дельце, за исполнением которого Александре надлежит проследить, чтобы его не испортить. Никому другому, кроме твоей дочери и моей тещи, я не могу поручить это дело. Оно слишком ответственное, чтобы пустить его на самотек.

В зале наступило тягостное молчание.

– Что это за дело? – решился, наконец, спросить Гиркан.

– В высшей степени ответственное, отец, – повторил Ирод. – Тебя не смущает, что твой друг Ананил ходит в одеждах, никоим образом не соответствующих сану первосвященника?

– И ты решил, – начал было Гиркан, но Ирод перебил его:

– Ты угадал: я решил, что первосвященнику надлежит облачиться в талес [238], как это и предписано законом.

– Но почему за пошивом талеса для Ананила должна следить моя дочь? – спросил Гиркан.

– Не для Ананила, дорогой отец, не для твоего друга. Талес необходимо пошить для Аристовула, и кому, как не его матери, проследить за этим важным делом, хотя она и считает, что я никчемный царь и с радостью сместила бы меня с трона, будь на то ее воля. Я решил, что мой шурин находится уже в том возрасте, когда ему можно доверить сан первосвященника. А Ананил пусть немного отдохнет от груза ответственности, который лежит на его плечах.

Эти слова Ирода вызвали недоумение у присутствующих и бурные слезы у Александры. С одной стороны, все понимали, что Ирод, смещая с должности первосвященника Ананила и назначая на его место Аристовула, поступает противозаконно. Первосвященник, раз назначенный, не может быть смещен до самой свой смерти. В истории Иудеи, правда, было два случая отстранения от должности действующего первосвященника – в первый раз так поступил Антиох Епифан, сместив здравствующего Иисуса, больше известного под именем Иасон, и назначив на его место Менелая, во второй раз Аристовул II сместил с должности первосвященника своего брата Гиркана и сам занял его место, – но оба эти случая были противозаконными. Теперь, уже в третий раз, точно так же противозаконно поступал Ирод. Но Александре было не до соблюдения и нарушения закона – для нее главным было то, что сбылась, наконец, ее мечта и ее сын становится первосвященником Иудеи.

Бросившись в ноги Ироду, она стала обливать их слезами и прокрывать поцелуями.

– Видит Бог, как я виновата перед тобой, мой царь, как видит Он и то, насколько глубоко и искренне мое раскаяние, – говорила она. – Я ожидала от тебя чего угодно, но только не благодеяния, которым ты одариваешь меня и которым я совершенно подавлена. Если можешь, прости меня и не считай, что я злоумышляла против твоего царского достоинства. Никто, кроме тебя, сделавшего мою дочь царицей, не в силах защитить и облагодетельствовать меня и моих детей так, как это делаешь ты. Еще раз умоляю простить меня, если ты полагаешь, что я, болея всем сердцем за судьбу моих детей, совершила в своих помыслах или поступках что-либо противоправное в отношении тебя.

Многочисленная семья Ирода была тронута слезами и раскаянием благодарной Александры, а Ирод мягко сказал, поднимая ее с колен:

– Ты прощена.

В Иерусалим со всех концов Иудеи съехались лучшие портные и ювелиры и принялись за пошив для юного Аристовула первосвященнических одежд. Александра не отходила от мастеров, придирчиво следя за тем, чтобы они ни на йоту не отступили от Божественных предписаний относительно талеса, содержащихся в Торе [239].

Пока шились одежды для Аристовула, который, помимо сана первосвященника, становился еще, как глава синедриона, верховным судьей Иудеи, Гиркан поинтересовался у Ирода, как он мыслит себе судопроизводством над народом, который все последние годы тем только и занимался, что доказывал свою непокорность. Ирод, в свою очередь, спросил Гиркана:

– А как это представляешь ты?

Гиркан не сразу ответил.

– Знаю, что в Иудее сегодня мало осталось людей, почитающих заветы наших предков так же свято, как почитаешь их ты, – сказал, наконец, он. – А потому позволь мне дать тебе совет, какой дал Моисею его тесть Иофор [240]: не возлагай на неокрепшие плечи моего внука непомерную тяжесть и не суди народ сам, а усмотри из евреев людей способных, боящихся Бога, правдивых и ненавидящих корысть, и поставь их над народом начальниками. Пусть они судят народ во всякое время, и о всяком важном деле доносят тебе, а все малые дела судят сами: и тебе будет легче, и они понесут с тобою бремя, и ты устоишь.

– Да будет так, как советуешь мне ты, отец, – согласился Ирод. – И да возродятся в Иудее традиции и восстановятся законы, по которым жили наши предки.

Назначив первосвященником Аристовула, которому едва минул семнадцатый год, Ирод сделал беспроигрышный ход, в чем убедился, когда наступил самый радостный праздник иудеев – праздник кущей. В ходе подготовки к празднику весь Иерусалим и его окрестности покрылись шалашами и палатками, вокруг которых горели костры, неумолчно звучала музыка, и народ пел и плясал, отдавая дань предкам, жившим в шалашах во время сорокалетнего странствия по пустыне. Праздник этот был одновременно праздником сбора плодов, так что и стар, и млад на время переселились в поля, покинув свои дома. Дети с визгом носились друг за другом, размахивая ветвями с лимонами и финиками, с лиц немощных стариков и старух не сходили улыбки, а отцы и матери, забыв о степенности, перемежали нескончаемые пиры плясками даже по ночам, размахивая пылающими факелами и рискуя поджечь свое временное жилье или загореться сами.

Наконец наступил торжественный день открытия праздника, когда каждый совершеннолетний мужчина должен был лично предстать перед Богом. Древний Храм заполнился таким множеством людей, что яблоку негде было упасть. Каждый держал в левой руке по спелому лимону, а в правой пальмовую ветвь, перевитую миртом. Все, включая Ирода, занявшего место перед жертвенником, ждали появления первосвященника. И вот он явился – молодой Аристовул в новых одеждах. Талес небесно-голубого цвета подчеркивал его статную фигуру и оттенял синие, как у Мариамны, глаза. Казалось, в храм слетел сам посланец Бога – безупречной красоты ангел. Народ, не в силах сдержать охватившего его восторга, бурно приветствовал молодого первосвященника, подступившего к алтарю, где ему предстояло принести в жертву за народ теленка. На Ирода никто не обращал внимания, как если бы его вовсе не было в Храме. Оно было к лучшему: Ирод мог, не привлекая ничье внимание, внимательно следить за происходящим. Он был рад безумию толпы, увидевшей в Аристовуле продолжателя рода Хасмонеев, к которым, несмотря на преступления некоторых из них, народ продолжал относиться с глубочайшим уважением и сочинял самые невероятные легенды об их благочестии и бескорыстной заботе об иудеях. Переведя взгляд на шурина, Ирод невольно поймал себя на мысли, что и у жертвенного теленка, которому вот-вот надлежало быть убитым, такие же огромные, как у его шурина, синие глаза. Ирод почувствовал укол в сердце, представив, что это не теленок, а Аристовул будет сейчас принесен в жертву за народ, и зажмурился. Он не видел, как священники выстроились стройными рядами об обеим сторонам всех пятнадцати ступеней, ведущих к алтарю, но слышал, как они слаженно запели:

Народ продолжал безумствовать. Те, кто стоял сзади и не мог видеть всего, что происходит у алтаря, напирали на передних, и вот уже кто-то бесцеремонно толкнул Ирода в спину. Ирод встал и, никем не замеченный, покинул Храм. Он не хотел видеть, как прольется кровь теленка, и все оставшиеся семь дней праздника провел во дворце. Александра с восторгом рассказывала ему, как проходит праздник и как прекрасно держится при этом ее сын. Наконец, наступил последний, восьмой день праздника, когда вода, ежедневно приносимая из Силоамского источника [242]в золотом кувшине и сливаемая в две большие серебряные чаши, укрепленные на жертвеннике, была смешана с вином, и смесью этой были окроплены молящиеся в благодарность Господу за то, что Он не дал погибнуть народу от жажды в пустыне.

Аристовул, возбужденный от переполняющих его чувств, пришел к Ироду со словами благодарности. Ирод, понимая состояние шурина, все еще находящегося под впечатлением от праздника, который ему довелось вести, не дал ему договорить.

– Пустяки, – сказал он. – Ты получил то, что заслужил по праву рождения. Теперь тебе совместно с твоим дедом надлежит заняться обычной черновой работой первосвященника, которую никто за тебя делать не станет.

Так Ирод руками Аристовула заменил на местах всех своих противников из числа архисинагогов, судей и надзирателей за народом на людей если и не преданных, то по крайней мере лояльных ему. Замена эта, осуществленная по решению первосвященника и поддержанная соправителем царя Гирканом, не вызвала особого недовольства в стране, а в ряде мест, где религиозная власть была особенно скомпрометирована бесчисленными поборами и неправедным судом, нашла даже поддержку. Народ, не стесняемый больше никем и ниоткуда не ожидающий опасности, получил, наконец, возможность заняться мирным трудом, по которому истосковался. Ироду не было никакого дела до того, что люди связывали эти счастливые перемены не с его именем, а с именами Аристовула и его деда; для него было куда важней, что он мог в спокойной обстановке заняться делом, которому намеревался посвятить всю свою жизнь, – делом возрождения Иудеи из руин, в которые она превратилась в ходе нескончаемой череды внешних войн и внутренних смут.

Иначе отнеслась к результатам реформ, проведенных Иродом, Клеопатра. Узнав о начинаниях Ирода, она разразилась бранью: этот выскочка, ставший благодаря Антонию царем, в очередной раз перехитрил ее. Она не желала мириться и дальше с поражениями, которые наносил ей исподволь Ирод, и потребовала у Антония, чтобы тот, наконец, предоставил ей не продекларированные им, злящие одного лишь Октавия в Риме, а реальные царские полномочия над восточными землями. Антоний почувствовал себя в западне. С одной стороны, он не хотел ссориться с царицей, которую любил все сильней и безнадежней. С другой – он не хотел окончательно порывать с Октавием, который продолжал донимать его своими письмами с упреками. Похоже, Октавий смирился с мыслью, что Антоний больше не товарищ ему по триумвирату, но он не мог простить ему свой сестры, продолжавшей любить его с прежней пылкостью. Получив очередное письмо от Октавия с обвинениями в супружеской неверности, Антоний дружески отписал ему: «С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже десять лет. А ты как будто живешь с одной лишь Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфилой, или Сильвией Титизенией, или со всеми сразу, да и не все ли равно в конце концов, где и с кем ты путаешься?»

Ирод, получив копию этого письмо от Ревекки, всерьез обеспокоился судьбой своего друга. Как мужчина мужчину, он понимал Антония, поскольку сам был без памяти влюблен в Мариамну, которая, родив ему третьего сына, тут же забеременела четвертым ребенком. У Клеопатры было немало общего с Мариамной, прежде всего в ненасытной чувственности. Ревновал ли Антоний Клеопатру к другим мужчинам, пусть не к новым, а прежним, которые были у нее начиная с ее братьев и кончая Цезарем? Наверное, да, как Ирод ревновал Мариамну решительно ко всем, включая мертвого Малиха, который долгое время был его ночным кошмаром, да и теперь нет-нет, а снился ему. Но дело было не в Ироде; все дело было в натянутых отношениях между Антонием и Октавием, и отношения эти в один недобрый день могли вылиться в войну между ними.

Ирод понимал, что письмо Антония вызовет гнев у Октавия. Все знали, что Октавий и сам был слаб по женской части и в этом своем качестве ничуть не уступал Антонию, а если принять во внимание то обстоятельство, что Антоний, влюбившись в Клепатру, напрочь забыл обо всех других женщинах, включая свою жену и сестру товарища по распавшемуся триумвирату, то и превзошел его. Евреи, постоянно проживавшие в Риме, писали на родину, что в то время, когда не только в столице, но и во всей Италии разразился голод, поскольку Клепатра прекратила поставки туда хлеба, Октавий продолжал устраивать в своем доме пиршества, выливавшиеся в самые непристойные оргии. Оргии эти народ прозвал «пирами двенадцати богов», и их суть состояла в том, что гости и гостьи возлежали за столами, облаченные богами и богинями, а Октавий, облаченный в одежды Аполлона, время от времени удалялся с одной или двумя гостьями во внутренние покои и спустя час-другой возвращался, как ни в чем не бывало, хотя прически женщин были разлохмачены, а стóлы разорваны, так что из-под них виднелись обнаженные груди.

Не составляло для римлян секрета и то, что гостей для мужниных утех подбирала сама Ливия Друзилла, которую Антоний в своем письме фамильярно назвал просто Друзиллой. Не следовала этого делать Антонию, как не следовало нарочито искажать имя Теренции: Ливия была слабым местом Октавия, а Теренция женой его фаворита Мецената [243]. Но если экзальтированный Меценат мог проглотить нарочитое искажение имени своей жены, поскольку Теренция не делала тайны из своей любви к Октавию и всюду открыто сопровождала его, то намекать на то, что не кто иной, как сама Ливия выступала в роли устроительницы оргий в своем доме, было со стороны Антония явной провокацией. Пусть Ливия, оправдывая распущенность мужа, говорила, что связь Октавия с чужими женами никакая не похоть, а высокая политика, – у нее были на это основания [244]. Но считал ли Октавий удовлетворение своей похоти политикой? Едва ли: из того, что знал о нем Ирод, следовал совсем иной вывод, – Октавий никогда не смешивал два этих понятия и не позволял ни одной из женщин, с которыми находился в связи, вмешиваться в политику.

В этом и состояла принципиальная разница между триумвирами: если Октавий, ведя разгульный образ жизни, ни на минуту не забывал о государственных делах, то Антоний, сам в недалеком прошлом любитель женщин, остепенился, целиком и полностью подпав под влияние властолюбивой Клеопатры и совершенно забросив государственные дела.

Вскоре Ирод удостоверился в правильности своих выводов, чреватых самыми непредсказуемыми последствиями для Иудеи, только-только выходящей из состояния разрухи: в Иерусалим прибыла в сопровождении многочисленной свиты и вооруженного отряда под командованием Афениона Клеопатра. Формальным поводом для ее нежданно-негаданного визита послужило желание увидеться со своей подругой Александрой, которая обещалась навестить ее в ее столице, но почему-то (Клеопатра со значением произнесла это почему-то, пристально заглянув при этом в глаза Ирода) не сдержала своего обещания.

– Ты права, царица, – спокойно сказал ей на это Ирод. – Александру задержали в Иерусалиме неотложные дела, связанные с посвящением ее сына и моего шурина (теперь Ирод со значением произнес моего шуринаи насмешливо посмотрел при этом на Клеопатру) в сан первосвященника.

Разговор с самого начала обрел форму недомолвок как со стороны Ирода, так и Клеопатры, и оставался таким все дни ее визита в Иудею. Афенион же, этот верный евнух и раб Клеопатры, неотлучно находился рядом с царицей, с нескрываемой ненавистью глядя на Ирода.

Единственным человеком, которого обрадовал приезд Клеопатры, была Александра. Она всюду сопровождала царицу, познакомила ее со своими детьми Аристовулом и Мариамной, заставила Аристовула облачиться в наряд первосвященника и все тараторила без умолку:

– Не правда ли, эта одежда очень к лицу моему сыну? А как ты нашла мою дочь? Не правда ли, она необыкновенно хороша собой? Согласись, Клеопатра, в моих детях чувствуется порода!

– О да! – соглашалась Клеопатра. – Они рождены для того, чтобы царствовать над Иудеей.

Двусмысленность слов Клеопатры не осталась незамеченной со стороны Ирода, но проскочила мимо внимания Александры.

– Моя дочь уже царица! – простодушно воскликнула она. – А Аристовул теперь первосвященник – эта должность по своей значимости ничуть не уступает царской. Разве я не права, Ирод? Ты не представляешь, царица, как я благодарна моему зятю за оказанную мне честь.

– Твой зять, подруга, – сказала Клеопатра, – вообще большой мастер по оказанию чести не одной только тебе. Очень большой мастер! Так что благодарной ему должны быть не одна ты.

– Кто же еще? – не поняла Александра.

– Твои дети, – нашлась что ответить Клеопатра, а у Афениона, стоящего за ее спиной в полном вооружении, побелели косточки пальцев, сжимавшие рукоять вложенного в ножны меча.

После официального обеда, устроенного в честь египетской царица, Ирод и Клеопатра уединились для конфиденциального разговора, предусмотренного международным протоколом. При этом разговоре присутствовали со стороны Клеопатры Афенион, на чем настояла сама царица, со стороны Ирода первый министр его правительства и хранитель печати Птолемей. Чтобы Афенион не понял ничего из того, о чем беседуют царствующие особы, Ирод предложил вести речь на арамейском языке, благо Клеопатра свободно им владела, как владела множеством других языков.

Разговор начала Клеопатра, игнорируя Птолемея – грека, как и она, по происхождению.

– В твоей внешности, Ирод, – сказала она, – тоже чувствуется порода.

– Благодарю тебя, – ответил Ирод, не желая дальше развивать эту тему.

– Ты не хочешь знать, что я имею в виду под словом порода?

– Не хочу.

– А зря. Я бы сказала тебе, что со времени нашей последней встречи ты совсем поседел, но стал при этом выглядеть не как мудрый старец, а как заправский уличный хулиган. Я с детства испытываю слабость к уличным хулиганам и бандитам. Они меня заводят. Тебе Антоний говорил об этом?

– Нет, не говорил. Как, кстати, поживает мой друг?

– Твой друг немного приболел и потому не смог приехать со мной. Но он написал тебе письмо, которое я захватила с собой. Поскольку я так и так собралась посетить Иудею и мою подругу, то подумала, почему бы не оказать твоему другу эту маленькую любезность? Письмо меня не слишком обременило.

Клеопатра протянула Ироду свиток, который не был даже запечатан. Ирод прочитал письмо. Антоний в свойственной ему шутливой манере просил Ирода уступить Клеопатре часть Аравии, признавшей над собой власть Ирода, и Иерихон с его окрестностями, где растут лучшие во всей Иудее финиковые пальмы. «Клеопатра обожает финики, – писал Антоний, – а ты, насколько мне известно, абсолютно равнодушен к сладкому. Вот я и подумал: зачем тебе пальмы и, тем более, чужая земля, когда у тебя своих забот по горло? Пусть уж ты переложишь часть своей головной боли на прелестную головку Клеопатры, тем более, что с передачей ей части Аравии и Иерихона с его пальмами вся ответственность за поддержание мира между Иудеей и Аравией ляжет на ее плечи, которые не менее прелестны, чем ее головка».

Ирод свернул письмо Антония. Не скрепленное его печатью, оно представляло собой не что иное, как послание одного частного лица другому частному лицу, и этому другому частному лицу предоставлялась полная свобода в принятии решения, последовать ли ему совету друга или отклонить его.

Клеопатра, внимательно наблюдавшая за реакцией Ирода во время чтения письма Антония и не обнаружив в нем ничего, что могло бы выдать его чувства, спросила:

– Что мне передать твоему другу?

– Что тебе придется объявить мне войну, прежде чем ты овладеешь хотя бы пядью моей земли или частью Аравии.

И без того некрасивое лицо Клеопатры стало еще неприятней из-за отразившейся на нем злости.

– Ты невнимательно прочитал послание самого могущественного человека Рима, который сделал тебя царем, – сказала она.

– Ошибаешься, царица: я внимательно прочитал письмо моего друга и самого могущественного римлянина.

– И тем не менее смеешь ослушаться приказа Антония?

– Смею. Впрочем, если ты не хочешь воевать со мной и в то же время настаиваешь на включении части Аравии и Иерихона с окрестностями в состав Египта, мы можем поступить проще.

– Это как же?

– Мы заключим договор. В этом договоре в первом пункте будет сказано, что ты получаешь часть Аравии и Иерихон с окрестностями, о чем просит меня Антоний, на какой-то достаточно длительный срок, скажем, на десять лет. Тебя устроят десять лет?

– Продолжай. Ты сказал о первом пункте договора. А что будет сказано во втором?

– Во втором пункте будет сказано, что я беру у тебя в аренду интересующие тебя земли на эти десять лет. Согласна?

– Меня не устраивает обозначенный тобой срок в десять лет.

– Заключим договор на тридцать лет. Срок вполне достаточный, чтобы удовлетворить твой аппетит.

– На пятьдесят лет. Через пятьдесят лет, я надеюсь, твои кости давно истлеют в могиле.

– Как знать, дорогая Клеопатра, как знать. Но я готов заключить с тобой договор на пятьдесят лет.

– Остается выяснить, какую сумму ты собираешься предложить мне за аренду моихтерриторий?

– Назови эту сумму сама.

– На меньшее, чем двести талантов в год, я не соглашусь.

Ирод улыбнулся.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Клеопатра.

– Я вспомнил нашу последнюю с тобой встречу в Египте, – сказал Ирод. – Когда мне понадобился корабль, на котором я намеревался добраться до Рима, ты сказала: «За сто талантов найдутся самоубийцы, которые согласятся доставить тебя в Италию». С тех пор ставки выросли? Ты не представляешь, какая талантливая торговка из тебя могла бы получиться! К несчастью, ты стала царицей. Но я согласен с названной тобою суммой в двести талантов и распоряжусь, чтобы за время, которое ты намерена провести здесь в качестве гостьи моей тещи, договор между нашими странами был подготовлен.

Клеопатра провела в Иерусалиме в общей сложности три недели. Договор о передаче части Аравии и Иерихона с окрестностями в аренду Египту на пятьдесят лет и одновременной аренде этих земель у Египта за двести талантов в год между Иудеей и Египтом был подготовлен и подписан Иродом и Клеопатрой. Основная цель, какую поставила перед собой царица, приехав в Иерусалим, была достигнута. Тем не менее она не спешила вернуться на родину. Ирод догадался: ей хотелось позлить Антония, оставив его одного в Александрии. Она придумывала все новые и новые предлоги, чтобы продлить свое пребывание в Иерусалиме. Когда не осталось уже ничего из того, чего бы хотелось Клеопатре и что не было бы исполнено, она пожелала устроить охоту на львов, которые в пору смут в избытке развелись в Иудее.

– Я всю жизнь мечтала собственными руками убить хотя бы одного льва, – заявила она со значением. И уточнила: – Заметь, я говорю льва, а не львицу.

Ироду не нужно было объяснять, какого именно льва она имеет в виду, но не подал виду. Внезапно ему в голову пришла безумная идея избавиться от Клеопатры. Эта «баба», как назвал ее в одном из ранних писем к нему Антоний, не оставит его в покое, пока не уничтожит его. Охота на львов, предложенная самой Клеопатрой в присутствии своих приближенных, давала ему прекрасную возможность уничтожить ее саму. Этим он окончательно выведет своего друга из состояния безропотной покорности алчной египетской царице и помирит его с Октавием. Однако для этого Ироду следовало освободиться от ненужных свидетелей.

– Изволь, – сказал он. – Мы отправимся с тобой поохотиться на львов, но только с одним условием: Афенион останется в Иерусалиме.

Клеопатра сделала вид, что слова Ирода удивили ее.

– Ты так боишься моего слугу? – спросила она. – Должна заметить, что он никогда не оставляет меня одну.

У Ирода чуть было не сорвалось с языка: «Даже в минуты твоих постельных утех», – но вслух он произнес другое:

– Я остерегаюсь охотников, которые могут перепутать льва с человеком.

Пока шла подготовка к опасной охоте, Ирод всесторонне обдумывал спонтанно пришедшую ему на ум идею избавиться от Клеопатры. Известие о том, что египетская царица случайно погибла во время охоты на львов, не приведет, конечно, Антония в восторг. Скорей всего, Ирод станет первой жертвой его гнева. Но гнев не может продолжаться вечно, а с течением времени, поостыв, Антоний поймет, каким благом обернется для него избавление от Клеопатры.

Однако прежде, чем осуществить эту идею, Ирод решил посоветоваться со своими министрами. Костобар сразу поддержал Ирода, заявив, что устранение Клеопатры станет благом для всех, а не для одного только Антония. Более осторожную позицию заняли другие министры. Один лишь Птолемей выразил категоричное несогласие с замыслом Ирода.

– Это мальчишество, – заявил он. – Ты поставил перед собой и всеми нами такие грандиозные задачи по преобразованию Иудеи, что не вправе ставить их под угрозу срыва. Не спеши с осуществлением своего во всех отношениях непродуманного плана. Страсть Антония к Клеопатре слишком велика, чтобы простить тебе ее устранение. Да и какие аргументы ты сможешь привести в оправдание своего поступка? Возможность примирения Антония с Октавием? Они, может быть, и помирятся, но какой ценой? Ценой объявления войны нам, поскольку после устранения столь известной в мире женщины забудутся ее злодеяния и она в глазах всех предстанет чуть ли не святой, а ее убийцей будешь объявлен ты.

Резоны, выставленные первым министром и хранителем печати, убедили колеблющихся, и с ними в конце концов вынужден был согласиться и Ирод.

Охота на львов прошла удачно. Клеопатра прекрасно держалась в седле и стреляла из лука не хуже любого мужчины. Ирод, сам великолепный наездник и стрелок из лука, невольно залюбовался ею. В какой-то момент ему показалось, что раненый ею лев набросится на нее, и он поспешил ей на помощь. Клеопатра, однако, сама добила истекающего кровью зверя. Соскакивая с коня, она обняла Ироду, делая вид, что страшно испугана.

– Ты спас мне жизнь, – говорила она, прижимаясь к Ироду. – Если бы не ты, этот ужасный зверь растерзал бы меня.

– Не скромничай, – ответил Ирод, отстраняя от себя царицу. – Ты сама завалила льва, и если бы остальные звери не разбежались, ты покончила бы с ними со всеми.

По тому, как потемнели глаза царицы, стало ясно, что очередная ее попытка соблазнить Ирода стала последней и отныне она навсегда становится его злейшим врагом.

Прощанье с Клеопатрой было долгим и слезливым. Александра залила ее слезами чуть ли не с головы до ног. Ирод проводил царицу до самой границы и, вручив ей щедрые подарки и подарки для Антония, возвратился в Иерусалим.

Глава шестая И СНОВА КРОВЬ

Вскоре Ирод убедился, насколько оказался прав относительно изменившегося к нему отношения Клеопатры.

Царица была слишком умна, чтобы действовать против Ирода напрямую. Она избрала окольный путь, тем самым надежнее стянув удавку на шее не поддавшегося ее чарам иудейского царя. Начала она с Малха. Для этого в Аравию был отправлен Афенион с сильным отрядом. Афенион потребовал от Малха уплаты долга в сумме пятисот талантов – двести за минувший год, которые он задержал, и еще триста в виде штрафа, чтобы впредь ему неповадно было нарушать условия соглашения, заключенного между Клеопатрой и Иродом.

Малх был искренне удивлен.

– Разве Ирод не заплатил египетской царице? – спросил он.

– Ирод заплатил за себя, а ты пропустил срок своего расчета. За то царица и наказывает тебя штрафом в триста талантов.

– Но по условиям договора, который заключили между собой Клеопатра и Ирод, – попытался возразить Малх, – в двести талантов, выплаченных Иродом, входит плата как за аренду Иерихона с его окрестностями, так и за часть земель Аравии.

Афенион угрожающе сдвинул брови.

– Ты считаешь себя умнее всех? С какой стати Ирод должен платить за тебя?

– После победы Иудеи в войне, в которую, кстати, втравил меня ты, – ответил Малх, – Ирод стал правителем Аравии.

– Победы? – иронично спросил Афенион. – Ты называешь победой то, что теперь Ирод должен расплачиваться за твои долги? В таком случае это победа не Ирода, а твоя, старый лис. А чтобы ты не считал себя умнее всех, моя царица требует, чтобы ты не только погасил свой долг, но и, сверх того, заплатил триста талантов штрафа. Эта справедливая мера научит тебя тому, что долги следует гасить своевременно.

Малх окончательно растерялся.

– Но где я возьму такие огромные деньги?

– Где хочешь. Я прибыл сюда не затем, чтобы давать тебе советы, а за пятьюстами талантами. В противном случае Клеопатра покажет тебе, чтó значит быть правителем Аравии на деле. Впрочем, если ты нуждаешься в совете, я могу по старой дружбе посоветовать тебе пойти войной на Иудею и, таким образом, не только выйти из-под власти Ирода, но и обогатиться за счет иудеев.

Малх, потерпев серьезное поражение от Ирода, не был в состоянии начать новую войну. Самое большое, что он мог сделать, это совершать короткие набеги на соседей, занятых мирным трудом, и грабить их. Он так и поступил. Ирод вынужден был укрепить границу с Аравией и ответить Малху ответными набегами на его территория. Это не была война в исконном значении этого слова. Но обоюдные набеги легли тяжелым бременем на мирное население по обеим сторонам границы, так что Ироду пришлось принять дополнительные меры по укреплению безопасности своей территории, прилегающей к Аравии.

Спустя некоторое время Ироду пришлось озаботиться укреплением не только восточной, но и северной границы государства. Все дело было в том, что сенат Рима по настоянию Октавия отозвал из Сирии ставленника Антония Соссия и назначил вместо него новым наместником Квинта Дидия.

Молодой Квинт, дабы оправдать высокое доверие своего патрона, начал свою деятельность с глупостей: запретил все, что разрешал делать Соссию Антоний, и насаждать то, что запрещал Антоний. Так, он запретил бои гладиаторов. Гладиаторы, видевшие в своем ремесле единственную возможность быстро разбогатеть и получить вожделенную свободу, взбунтовались. Их поддержали сирийцы, для кого гладиаторские бои были любимым времяпрепровождением. Перепугавшийся Квинт отменил свое прежнее решение и разрешил продолжить игры, но с условием: гладиаторы будут биться тупым оружием и ни в коем случае не доводить дело до кровавой развязки. Теперь к взбунтовавшимся гладиаторам и сирийцам присоединились римские солдаты. «Гладиаторские бои без крови, – говорили они, – это все равно, что близость с женщиной без возможности овладеть ею». Бунт вылился в восстание, грозившее перекинуться в Галилею, где также было немало любителей кровавых зрелищ. Квинт запросил военной помощи у Ирода для подавления восстания в зародыше, пока оно не приняло организованного характера. Ирод откликнулся на просьбу Квинта, снарядив ему в помощь легион под командованием Костобара. Прежде, чем легион выступил в поход, Ирод строго-настрого наказал Костобару ни под каким видом не вступать в сражение с римскими солдатами и по возможности щадить сирийцев. Гигант, на котором с трудом сходились доспехи, по-детски похлопал глазами:

– С кем же мне в таком случае воевать?

– С гладиаторами.

Костобар так и не понял Ирода, но ослушаться приказа не посмел. Смутно представляя себе, каким образом ему удастся отделить гладиаторов от остальной массы восставших и подавить их, он отправился со своим легионом в Сирию.

На этом испытания, выпавшие на долю Ирода, не закончились. Его ожидало куда как большее потрясение, получившее далеко идущие последствие. И потрясение это подстерегло царя не за пределами Иудеи, а в его собственной семье. Случилось же вот что.

Спустя год после назначения Аристовула первосвященником Александра решила пышно отметить его восемнадцатилетие. Для этого она пригласила Ирода со всем его двором в Иерихон, где у нее был собственный дом, окруженный тенистым парком и живописными прудами. Был жаркий летний день. Солнце палила нещадно. Александра распорядилась накрыть столы в тени деревьев. Пока старшие пировали, молодые решили искупаться. Аристовул тоже полез в пруд. Здесь молодежь стала резвиться, окуная друг друга с головой в воду. Аристовул, несмотря на свою молодость, физически был сильнее каждого из купающихся в отдельности. На него-то и навалилась скопом молодежь. Аристовул, смеясь, отбивался от них, а одного чуть было не утопил. Тогда тот разозлился на Аристовула и подговорил товарищей проучить первосвященника, поступив с ним так же, как тот с ним. Сознательно это было сделано или произошла роковая случайность, но молодые люди продержали Аристовула под водой дольше, чем у того хватило воздуха в легких. Когда Аристовула вытащили из воды, он был мертв. Поднялся страшный шум. Попытки оживить первосвященника с помощью искусственного дыхания и массажа сердца закончились тем, что юноше сломали ребра, осколки которых вонзились в сердце. Теперь Аристовула уже ничто не могло вернуть к жизни. Юношу вытащили на берег и послали сообщить о случившемся несчастье Александре.

Горе матери было неподдельным. Она сразу же обвинила в убийстве сына своего зятя. Ирод и сам был в отчаянии от произошедшего и в первые минуты не стал даже оправдываться перед тещей. Впоследствии это обернулось против него, поскольку все, включая его жену Мариамну, решили, что виновником внезапной смерти Аристовула стал именно он, якобы усмотревший в своем шурине, ставшим всеобщим любимцем, опасного соперника на царский престол [245].

Ирод глубоко скорбел по поводу внезапной кончины шурина, с которым связывал надежду на осуществление многих из своих задуманных преобразований. Смерть Аристовула, казалось ему, разом перечеркнула все. Иродом овладела апатия и он стал даже подумывать о смерти. Единственное, что его еще удерживало на земле, это Мариамна, из-за гибели брата раньше времени освободившаяся от бремени и родившая дочь. На кого он оставит жену и детей и что станется с ними со всеми? Чтобы не дать себе окончательно пасть духом, Ирод вплотную занялся организацией похорон шурина. Обычно помогавшая ему во всем Саломия на этот раз оказалась в стороне – сестра, как и Мариамна, тоже родила дочь. Ироду одному пришлось заниматься всеми вопросами, связанными с похоронами. Он решил проводить шурина в последний путь не как первосвященника, а как солдата, мужественно оборонявшего в Масаде семью Ирода. Одежды первосвященника, пошитые специально для Аристовула, были переданы возвращенному на прежнюю должность Ананилу, а мертвый Аристовул облачен в доспехи. Не удовлетворившись этим, он приказал положить в гроб с телом юноши множество драгоценностей, да и самый гроб, сделанный из ливанского кедра, искусно украсить работами лучших ювелиров Иудеи. Лишь после этого гроб, обильно окуренный Ананилом бальзамом, был выставлен в Храме для прощания народа со своим воином, пробывшим в звании первосвященника всего один год.

Александра была убеждена, что гибель ее сына целиком и полностью лежит на совести Ирода и что следующей его жертвой станет она. Не надеясь больше на Клеопатру, которая – это не прошло мимо ее внимания – была влюблена в Ирода, она написала письмо Антонию, обвинив зятя во всех смертных грехах. «Несправедливо, – писала она, – что человек, получивший из твоих рук царскую власть без малейших на то оснований, использует эту власть для совершения преступлений против тех, кому эта власть принадлежит по самому своему рождению. Особая гнусность преступления Ирода состоит в том, – продолжала Александра, – что со смертью моего мальчика, не успевшего жениться и оставить после себя наследника, оборвался род Хасмонеев-Маккавеев, и за то я прошу тебя, великий Марк Антоний, покарать Ирода со всей строгостью во имя торжества справедливости».

Антоний не заставил Александру долго ждать с ответом. В Иерусалим прибыл с отрядом кавалеристов уже успевший осточертеть Ироду Афенион, который доставил два письма: одно от Клеопатры на имя Александры с выражением соболезнования по поводу постигшего ее горя, второе от Антония, адресованное Ироду. Антоний потребовал, чтобы тот незамедлительно явился в Александрию и лично отчитался во всех деталях гибели Аристовула. «Если окажется, – писал он, – что смерть первосвященника не роковая случайность, а преднамеренное убийство, совершенное по твоему приказу, то приготовься к суровому наказанию».

– Я арестован? – спросил Ирод евнуха.

– Пока нет, – ответил тот.

– Сколько времени мне дается на сборы?

– Ровно столько, сколько требуется моим людям для отдыха. Выезжаем завтра с восходом солнца.

Не зная за собой никакой вины за случившееся, Ирод отправился попрощаться с Мариамной. Та, однако, отказалась принять его. Тогда Ирод пошел к Иосифу, которого застал у Саломии. Еще на подступах к ее покоям Ирод услышал голос сестры: «Если бы не мой брат, я бы никогда не согласилась стать твоей женой. Теперь, когда я родила тебе дочь, не смей больше показываться мне на глаза, урод! Я тебя ненавижу!»

Ирод без стука распахнул дверь и, войдя в покои Саломии, попросил ее удалиться.

– Мне необходимо поговорить с твоим мужем, – сказал он.

– Он мне больше не муж! – выкрикнула Саломия.

– Оставь нас одних, – повторил Ирод.

Саломия, подхватив на руки дочь, выбежала из спальни.

Иосиф виновато смотрел на Ирода.

– Пустое, – сказал Ирод. – Не обращай на нее внимания. Мы, наследники Антипатра, все такие: сгоряча можем наговорить массу обидных слов, но быстро отходим. Главное, что ты любишь Саломию, а все остальное не имеет значения. – Помешкав, добавил: – Твоя, как, впрочем, и моя беда состоит в том, что ты любишь мою сестру так же пылко, как я люблю Мариамну.

Наступила долгая пауза, во время которой Ирод рассеянно оглядывал спальню Саломии, в которой никогда прежде не был. «Удивительно, – подумал он, – как много могут рассказать о человеке вещи, которые его окружают».

– Зачем я сюда пришел? – спросил Ирод, продолжая рассматривать комнату сестры, обставленную с той роскошью, которая призвана поразить воображение прежде всего посторонних, которым открыт сюда доступ. «У нее явно есть кто-то, кого она тайно принимает, – подумал он. – И этот кто-то не ее муж. В таком случае, кто?» Мысль, внезапно пришедшая на ум и столь же внезапно улетучившаяся, вернула Ирода к действительности. – Вспомнил, – сказал он, усаживаясь на постель сестры. – Я хочу попросить тебя об одной услуге.

– Слушаю тебя, – сказал Иосиф, продолжая оставаться на ногах, как если бы чувствовал себя в спальне Саломии гостем.

– Видишь ли… – Ирод трудно подбирал нужные слова. – Ты знаешь, как дорога мне Мариамна. Она для меня всё и даже сверх того. Она… – Ирод пощелкал пальцами. – Она для меня как солнце, как воздух, как вода… – Произнеся слово «вода», Ирод вспомнил о нелепой гибели Аристовула и поморщился от неуместности сравнения Мариамны с водой. – Я хочу сказать, что Мариамна для меня то же, что жизнь. Завтра я по требованию Антония отправляюсь в Александрию. Скорей всего, назад я больше не вернусь. То есть, я хочу сказать, не вернусь живым.

Брови Иосифа вскинулись, что не осталось незамеченным со стороны Ирода. Иосиф хотел что-то возразить, но Ирод жестом приказал ему молчать.

– Не перебивай меня, – сказал он и повторил: – Да, скорей всего, я не вернусь из Александрии живым. Но смерть не страшит меня. Меня страшит другое: что станется с Мариамной?

– И с Дорис, – осторожно вставил Иосиф.

Ирод нахмурился и грубо произнес:

– Мне наплевать на то, что станется с Дорис. Она меня не интересует. Пусть делает, что хочет: продолжает жить одна или выйдет за кого-нибудь замуж, а если не то и не другое, то лишится, наконец, хоть на время своего немереного аппетита… Нет, аппетита она, пожалуй, не лишится, – поправил себя Ирод. – Эта женщина годится только для одного: жевать, бесконечно жевать, без устали перемалывать любую пищу, какая только попадется ей на глаза… – Помолчав, он продолжил прежним тоном: – Даже мертвый, я не смирюсь с потерей Мариамны. Даже мертвый! – повторил он. – Я и после моей смерти не найду покоя, если буду знать, что Мариамна сойдется с кем-нибудь еще, кроме меня. Ни найду покоя до тех пор, пока Мариамна снова не станет моей на этом или другом свете. Сегодня она отказалась видеть меня. Это ее право. Но и у меня, пока я еще жив, тоже есть право. Право на ее целомудрие. Вот я и хочу попросить тебя, Иосиф: как только тебе станет известно, что меня больше нет в живых, убей Мариамну. Этим ты окажешь мне последнюю услугу: ты снова соединишь меня с моей женой. И когда она вслед за мной сойдет во гроб, я приду к ней и скажу: «Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!» [246]И моя прекрасная возлюбленная выйдет, и мы отправимся с нею к Предвечному, и Предвечный соединит наши руки и благословит на жизнь вечную…

Иосифа удивило, с каким спокойствием Ирод произнес все это, поручив ему в случае его смерти совершить страшное злодеяние. Но что было хуже всего, так это то, что Ирод, судя по его тону, ничуть не сомневался, что Иосиф не посмеет ослушаться его. По телу Иосифа пробежала дрожь. А Ирод, как ни в чем не бывало, поднялся с постели сестры и, прежде чем выйти, буюдничным тоном произнес:

– Вот, собственно, то, что я хотел тебе сказать тебе. Ты выполнишь мою волю?

– Выполню, – едва слышно произнес Иосиф, не смея поднять глаза на того, кто представлялся ему грозным правителем, а на деле оказался беззащитным влюбленным, для которого самая мысль о возможности потерять любимую хуже лютой смерти.

В тот же день возвратился из Сирии со своим легионом Костобар. Увидев на Храмовой площади египетских кавалеристов, он приказал солдатам атаковать их и всех до одного уничтожить. Лишь чудо помогло избежать кровопролития. Выбежавшая навстречу Костобару Саломия рассказала ему о внезапной смерти Аристовула и о том, что Антоний вызывает в Александрию Ирода. Лицо ее при этом почему-то не выглядело печальным, а, скорее, светилось непонятной радостью. Костобар поспешил к Ироду и вручил ему письмо от Квинта Дидия, в котором тот благодарил царя Иудеи за оказанную помощь в подавлении восстания гладиаторов. Ирод, прочитав письмо, вернул его Костобару.

– Трудно пришлось? – спросил он, с неудовольствием наблюдая за сестрой, которая ни на шаг не отходила от Костобара.

– Нормально, – ответил тот.

– Поедешь в Идумею, – неожиданно для себя сказал Ирод, еще минуту назад не помышлявший ни о каком новом поручении для бесстрашного великана. – А сейчас отправляйся к Птолемею и скажи ему, что я назначил тебя правителем Идумеи и Газы. Он подготовит все необходимые распоряжения.

– А как же… – начал было Костобар, но Ирод не дал ему договорить:

– Выполняй.

Ночь Ирод провел без сна, приводя в порядок личные бумаги и государственные документы. Солнце еще не взошло, когда он послал за Гирканом. Тот, заспанный, явился, трудно передвигая ноги (с годами у старика появилась боль в коленях, и с болью этой никто из врачей не мог справиться).

– Здесь собрано все, что тебе может пригодиться на первое время, – сказал он, показывая на заваленный документами стол.

– Зачем мне это? – спросил Гиркан, и остатки сна тотчас слетели с него: самая мысль о том, что ему поручается какое-то дело, приводила его в ужас.

– На случай, если тебе придется одному править Иудеей, – сказал Ирод. – Но не пугайся. Тебе помогут первый министр и хранитель печати Птолемей, Иосиф, который отвечает за все дела во дворце, первосвященник Ананил, которого ты знаешь лучше меня, другие верные люди, на которых ты всецело можешь положиться. Они тебя не подведут.

– А как же ты?

– Я отправляюсь к Антонию и, может статься, задержусь у него. Прощай, отец.

– До свидания, сын. Постарайся вернуться поскорей.

С восходом солнца Ирод вскочил на коня и, сопровождаемый Афенионом и его кавалеристами, тронулся в путь.

Потянулись томительные дни ожидания вестей из Египта. Александра без устали молилась, прося у Господа наслать на своего зятя самую долгую и мучительную смерть. Гиркан из-за груза ответственности, свалившейся на него, вконец разболелся и не вставал с постели, жалуясь всем на невыносимые боли в коленях, которые сведут его в могилу. Снова оживились присмиревшие было зилоты, и на домах и крепостных стенах по всей Иудее появились огромные надписи, видные издалека: «Никакой власти, кроме власти Закона, и никакого царя, кроме Бога». Из-за неопределенности, сложившейся в стране, стали пошаливать сикарии, захватывая власть на местах и предавая публичной казни тех, кто не желал уступить им эту власть. Осложнилась ситуация на границе с Аравией: Малх, видя, что его набеги на Иудею остаются безнаказанными, осмелел и, перейдя через Иордан, захватил Иерихон, обложив город данью.

Обострились и без того непростые отношения в семье Ирода. Саломия и ее мать Кипра вконец рассорились с Александрой и ее дочерью Мариамной. Дорис, обыкновенно не вмешивавшаяся во внутрисемейные дела, встала на сторону Александры и ее дочери и громче других стала обвинять Кипру и Саломию в низком происхождении. Непрекращающаяся ругань незаметно переросла в рукоприкладство.

– А ты кто, кто ты? – спрашивала Саломия, вцепляясь в волосы Дорис. – Тоже мне, нашлась высокородная танцовщица! Благодари моего брата, что вытащил тебя из грязи, а не то так бы и провела всю жизнь, вертя своим неохватным задом на пирах перед носами пьяных мужчин, а ночами служила им подстилкой.

– Я чистокровная еврейка и горжусь этим! – визжала Дорис. – А ты неизвестно какого рода-племени!

Мир в семье старался восстановить Иосиф, но Саломия окрысилась и на него, а когда по делам своей новой службы в Иерусалим приехал Костобар, демонстративно проводила все дни в его обществе, и никто не мог поручиться, что с наступлением ночи эти встречи прекращались. Ферора, чтобы не участвовать в этом набирающим силу бедламе, перебрался со своей возлюбленной италийкой в дом отца, разрушенный в ходе последнего штурма Иерусалима, и занялся его восстановлением. И вот в это-то самое время по столице расползся слух, будто Антоний предал Ирода в Александрии позорной казни [247].

Иосиф, после демонстративной измены ему Саломии, не покидал пределов дворца, отведенных под покои Александры и Мариамны. Здесь, стремясь скрасить их и свое собственное одиночество, он часами рассказывал им о том, как искренно и самозабвенно любит Ирод Мариамну и высоко чтит ее мать. Женщины из вежливости слушали Иосифа, не веря ни одному его слову.

– Если бы он на самом деле любил мою дочь и хотя бы капельку уважал меня, – говорила Александра, – он ни за что бы не решился убить моего единственного мальчика.

– Не убивал он Аристовула, клянусь всем святым, не убивал! – тщетно пытался доказать ей обратное Иосиф. – И Мариамну он любит больше жизни, он сам мне об этом говорил!

– С какой стати он стал бы говорить о своей любви к моей дочери тебе, а не самой Мариамне? – спрашивала Александра.

– Он и мне много говорит о своей любви, – заметила Мариамна. – Только разговоры эти больше походят на ревность, чем на любовь. Разве я дала ему хоть раз повод для ревности?

– Ирод потому-то и ревнует тебя, что любит! – горячился Иосиф, досадуя, что женщины ему не верят. – Если бы с тобой что-нибудь случилось, он наложил бы на себя руки!

– Сомневаюсь в этом, – говорила Александра. – Тут же нашел бы себе новую жену.

– А что мешает ему завести себе новую жену уже теперь? – спрашивал Иосиф. – У Соломона было семьсот жен и триста наложниц, а знаем мы лишь одну из них – рыжеволосую негритянку Суламиту благодаря его непревзойденной по выражению силы чувств «Песни Песней».

– Суламита была не первой женой Соломона и не последней, – упрямо возражала Александра.

– Верно, не первой, – соглашался Иосиф. – Соломон, влюбившись в Суламиту, сам прямо говорит об этом: «Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа; но единственная – она, голубица моя, чистая моя» [248]. Но Суламита-то – главная его любовь, вот что важно понять! Были и после нее у Соломона жены и наложницы, но кого из них можно поставить рядом с Суламитой?

В день, когда по Иерусалиму распространился слух, что Антоний казнил Ирода, Иосиф по своему обыкновению находился у Мариамны. Мариамна, не стесняясь слез, горько плакала. Иосиф, желая утешить ее, выставил, как последнее доказательство силы любви к ней Ирода, не допускавшего даже мысли расстаться с ней и после своей смерти, последнюю волю царя: убить Мариамну, как только станет известно о его казни.

Мариамну испугало откровение Иосифа, который так долго и так тщательно скрывал от нее приказ Ирода. Она еще горче разрыдалась. Иосиф, поняв, что даже под угрозой собственной смерти не сможет выполнить данное Ироду обещание, тоже расплакался. Так они и сидели на постели Мариамны, обнявшись, будто брат и сестра, и рыдали каждый о своем.

Саломия, обезумев от новости, мгновенно ставшей известной всем, носилась по всему дворцу, рвала на себе волосы и кричала:

– Не верьте! Не верьте никому, кто распространяет сплетни о смерти моего брата! Это все ложь, наглая ложь! – Ворвавшись в спальню Мариамну и увидев ее в объятиях своего мужа, она, вконец обезумев, закричала во весь голос: – Бесстыжая блудница! Ты еще не предала земле своего мужа, а уже путаешься с другими мужчинами!..

Мариамна поведала матери о последней воле своего мужа, которая стала известна ей со слов Иосифа. Перепугавшаяся Александра предложила дочери бежать из страны.

– Ирод достанет нас и с того света. Оставаться в Иерусалиме и дальше опасно для нас обеих. Во дворце наверняка находятся убийцы, которые выполнят приказ Ирода!

Она тут же села писать письмо Малху, вступившему в Иерихон и, таким образом, оказавшемуся всего в нескольких часах езды от Иерусалима, с просьбой принять ее с дочерью под свое покровительство. Поддался общей панике и бесстрашный Костобар. Он тоже сел за написание письма, адресовав его не врагу Ирода Малху, а Клеопатре, которую также нельзя было причислить к друзьям Ирода. Но именно потому, что Клеопатра была врагом не только Ирода, но и Иудеи, Костобар решил обратиться к ней, а не кому другому. Для него было ясно, что Иудея без Ирода неминуемо распадется. Собственно Иудея отойдет под власть Клеопатры. Галилия, скорей всего, отойдет к Сирии. Находящаяся между Иудеей и Галилеей Самария поспешит заявить о своей автономии и окажется втянута в войну между Египтом и Сирией, как это уже не раз случалось. Остается нерешенной судьба родины Ирода и Костобара Идумеи. Вот ее-то и необходимо поскорей прибрать к своим рукам, пока этого не сделали другие. Костобар в своем письме напомнил царице, что Идумея всегда находилась в натянутых отношениях с Иудеей и дружеских отношениях с Египтом. Обстоятельства сложились таким образом, что с приходом к власти Маккавеев Идумее пришлось делать выбор, на чью сторону встать – на сторону ли Сирии или примкнуть к Египту? Сирия, потерпев поражение от Маккавеев, не стала брать под свое крыло Идумею. Египет также отказался от притязаний на нее, поскольку Маккавеи заключили с Римом союзнический договор, а Рим не потерпел бы, чтобы в дела его союзников совали нос посторонние. Ситуация осложнилась тем, что отец Антипатра, а следом за ним и сам Антипатр, отец Ирода, добровольно пошли в услужение евреям. «Но мы, идумеяне, – писал Костобар Клеопатре, – не для того приняли иудаизм, чтобы оказаться в подчинении у Иудеи. Нас здесь ненавидят и рассматривают как чужаков, от которых следует поскорей избавиться. Я почту за честь, если ты, великая царица, добьешься у Антония переподчинения моей страны Египту. Можешь не сомневаться в том, что я, Костобар, как и весь народ Идумеи, станем самыми верными твоими союзниками, готовыми не задумываясь положить свои жизни ради твоего, Клеопатра, и великого Египта процветания».

Неизвестно, во что распущенный кем-то слух о казни Ирода в конце концов вылился и в какую бездну оказалась бы ввергнута Иудея, если бы из Александрии не пришло письмо, написанное самим Иродом [249].

Самый тон этого письма свидетельствовал о том, что Ирод, прибыв по требованию триумвира в Египет, еще не вполне вышел из состояния затянувшейся депрессии, на что сразу обратил внимание Антоний.

– Где твои люди? – спросил он.

– Люди? – не понял Ирод.

– Да, я имею в виду твою свиту, телохранителей. Ты царь или не царь?

– Я прибыл один. Точнее, в сопровождении Афениона и его кавалеристов.

Антоний бросил в сторону Клеопатры быстрый недовольный взгляд. Клеопатра, мило улыбнувшись, сказала:

– Ты знаешь, мой друг, как относятся к Ироду иудеи. Я послала к нему небольшой отряд всадников в целях его безопасности. Но я ни слова не сказала о том, что Ироду не следует брать с собой свою свиту и охрану. Подтверди, Афенион.

Евнух почтительно склонил голову:

– Точно так, великая царица. Я лишь сказал, что Ироду следует поторопиться.

Антония объяснение Клеопатры и слова Афениона не удовлетворили, и он сказал Ироду:

– Отдохни с дороги, лев, помойся – рабы приготовили для тебя ванну, – у нас с тобой впереди масса времени, чтобы спокойно во всем разобраться и многое обсудить. Ступай.

Сопровождаемый безмолвными слугами, Ирод вышел из залы и нос к носу столкнулся с Мариамной. Сердце кольнуло, в глазах помутилось. В руках у Мариамны были аккуратно сложенные простыни. Поравнявшись с Иродом, она голосом Ревекки тихо сказала ему:

– Приветствую тебя, мой мелех. Скоро начнется война.

– Война? – переспросил Ирод и от неожиданности этого известия остановился. – Кого с кем?

– Не останавливайся, – все так же тихо произнесла Ревекка. – Война между Антонием и Октавием. Клеопатра делает все, чтобы стравить их.

– Война… – эхом отозвался Ирод. – Мне жаль Антония.

После ванны Ревекка проводила гостя в отведенную ему спальню, и Ирод, едва коснувшись головой подушки, тут же провалился в глубокий сон.

За ужином, данным в честь прибытия царя Иудеи, Клеопатра была весела, много шутила и в лицах рассказывала Антонию, как Ирод по ее просьбе устроил охоту на львов, как ее чуть не разорвали звери и, наверное, разорвали бы, если бы ей на помощь не поспешил Ирод. Антоний слушал ее вполуха, не сводя внимательного взгляда с Ирода. О причине его срочного вызова в Александрию не было сказано ни слова. На третий или четвертый день пребывания в столице Египта Ирод сам было заговорил о трагедии, случившейся в Иерихоне, но Антоний жестом прервал его.

– Можешь не продолжать, – сказал он. – Я внимательно наблюдаю за тобой все дни, что ты гостишь у меня, и пришел к выводу: ты не виновен в смерти своего шурина, ты подавлен несчастьем, свалившимся на тебя. Человек, подавленный горем, не способен на обдуманное преступление. – И без всякого перехода продолжил: – Кстати, об Иерихоне. Я слышал, что Малх, воспользовавшись неразберихой в Иудее, вызванной смертью Аристовула, завладел этим городом. Что бы это значило? Ты недостаточно наподдал ему жару или арабу все неймется? Кстати, он ведь доводится тебе родственником со стороны матери?

Новость, которую сообщил Антоний Ироду, огорошила его.

– Малх завладел Иерихоном? – переспросил он. – Я ничего об этом не знаю.

– То-то и оно. Ты перестал владеть ситуацией. А это дурной признак. Я настаиваю, чтобы ты основательно отдохнул у меня в гостях, пока не станешь прежним Иродом. Мы давно с тобой по-настоящему не пировали. Хочешь, вызовем сюда твою Мариамну? Ее портрет, как и портрет Аристовула, хранится у Клеопатры. Она необыкновенно хороша. Кстати, ты не находишь, что Ревекка похожа на нее?

Прислуживавшая за столом Ревекка покраснела и отвернулась.

– Да, в их внешности есть что-то общее, – согласился Ирод. – Надеюсь, ты не рассердишься, если я скажу, что Мариамна, тем не менее, превосходит Ревекку своей красотой?

– Не рассержусь. По мне, на земле нет женщины прекрасней, чем моя Клеопатра. Но она, кажется, не в твоем вкусе?

– Разве дело в моем вкусе? Главное, что она нравится тебе.

– Нравится? – переспросил Антоний. – Если бы дело было только в том, нравится она мне или не нравится. Я, мой друг, безумно влюблен в нее! Влюблен, как мальчишка, впервые познавший женщину и потому потерявший от нее голову. Это-то меня больше всего и угнетает: я давно уже не в том возрасте, когда любовь может свести с ума. А я, сознаюсь тебе по секрету, сошел с ума. Она вьет из меня веревки и думает, что я становлюсь от этого счастливее. Временами – ты не поверишь – я устаю от нее, от всех ее хитросплетений, и тогда мне хочется все бросить и возвратиться в Рим, где меня все еще ждет моя жена Октавия. Ты помнишь ее? Маленький серый воробушек с большим добрым сердцем. Чего не скажешь о ее братце, который все еще смеет поучать меня, как и с кем мне жить дальше. Как будто у меня своей головы на плечах нет. А может, он прав? Ведь я действительно потерял голову из-за Клеопатры, а с рождением у нас с нею общих детей и вовсе сошел с ума?

Ирод не знал, что посоветовать другу, как, впрочем, не знал он и того, а нуждается ли Антоний в его советах. Разве сам Ирод не лишился головы из-за своей любви к Мариамне и тем стал похож на Антония? Да и кто в состоянии стать советчиком в таком неразрешимом вопросе, как то, кого мы любим и за что любим?

Спустя неделю Ирод засобирался в обратный путь. Антоний, однако, удержал его.

– Погости у меня еще немного. Надеюсь, я не в тягость тебе? Ты действуешь на меня благотворно: я стал меньше пить, не изображаю больше из себя Бахуса, перестал шляться ночами по кабакам, изображая из себя заезжего купца, и таскать всюду за собой Клеопатру, которой доставляет удовольствие изображать мою рабыню. Хотя в жизни у нас все наоборот.

Как-то Ревекка, убирая за Иродом постель, шепнула ему:

– Сегодня ночью у моих господ случилась ссора. Клеопатра потребовала, чтобы Антоний наказал тебя за смерть Аристовула. Не потому, что ты стал виновником его гибели, а потому, что не доглядел за своим шурином.

Ирод насторожился.

– А что Антоний?

– Антоний ответил, что нехорошо привлекать к ответственности царя за то, что происходит у него в царстве. Те, кто предоставил царю власть, сказал он, должны предоставить ему и полное право пользоваться ею. А еще он сказал, что не позволит больше Клеопатре вмешиваться в дела правителей. Царицу это страшно рассердило.

В том, что между Антонием и Клеопатрой пробежала кошка, Ирод вскоре удостоверился сам. Антоний ежедневно стал приглашать Ирода на все совещания, которые проводил со своими приближенными, и находил тысячи предлогов для того, чтобы не допускать к участию в этих совещаниях Клеопатру. Много времени проводили они и за столом, рассуждая на темы любви. В конце концов оба пришли к выводу, что любовь – смертельный яд, но, в отличие от обычного яда, которого люди страшатся, яд любви они принимают счастливо, испытывая при этом мучительное наслаждение.

Обо всем об этом Ирод рассказал в своем письме на родину, опустив сообщение Ревекки о скором начале войны между Октавием и Антонием (об этом он скажет лишь узкому кругу доверенных лиц, когда предотвратить эту войну станет уже невозможно). А вскоре вслед за письмом возвратился в Иерусалим и сам Ирод.

Страну он застал в запустении. Люди были напуганы, в поля и на виноградники меньше, чем группами по десять-пятнадцать человек, никто не выходил, все, даже рабы, были вооружены на случай, если на них нападут разбойники. Пасущихся стад не было видно; люди предпочитали держать скот дома. В городах хозяйничали зилоты и сикарии. Многие из них еще недавно были врагами, воюя между собой на стороне Ирода и Антигона. Теперь они объединились и стали действовать заодно. Городские рынки опустели, лавки торговцев и мастерские ремесленников были заперты на замок. Зато площади перед городскими воротами были полны народу: людей сюда сикарии сгоняли палками, чтобы они участвовали в непрекращающихся судебных тяжбах.

Впрочем, то, что творилось на площадях, нельзя было назвать судом. Свидетелями сплошь и рядом оказыввлись одни и те же лица, которые давали ложные показания, зарабатывая на этом немалые деньги. Обвиняемыми становились, как правило, отцы семейств, имевшие кое-какие сбережения. Но были среди них и люди неимущие, чаще всего девушки и молодые женщины, которые оказали отпор насильникам. Этих девушек и молодых женщин обвиняли в блуде со скотом и супружеской неверности, выводили в поле за городскими стенами и до смерти побивали камнями. Имущество состоятельных граждан, приговоренных к смерти, конфисковывалось в пользу обвинителей. Если обвиняемые соглашались откупиться штрафом, наказание становилось менее суровым: их или приговаривали к бичеванию, или вовсе отпускали на волю.

Ирод дивился: сколько, оказывается, нужно приложить сил и стараний, сколько потратить времени, чтобы в стране установился хотя бы относительный порядок! И как немного нужно времени, чтобы этот хрупкий порядок разрушить. Мотивация при этом не имела никакого значения: в несчастьях, обрушившихся на страну, обвинялись греки, сирийцы, египтяне, римляне, но больше всего доставалось идумеянам, которые заполонили Иудею и навязали евреям свои безбожные порядки. «Слава Всевышнему, Ирод подох, теперь мы вычистим обетованную нам землю от его поганого семени», – доходили до Ирода слухи еще по пути домой.

Впрочем, и дом свой Ирод застал в ужасающем беспорядке. Женщины, их прислуга и даже рабы и рабыни разделились на два враждующих лагеря. Один лагерь возглавила его теща Александра, другой – сестра Саломия. Мужчины перестали играть сколько-нибудь заметную роль в преодолении распри между ними. Гиркан не вставал с постели, жалуясь на не проходящую боль в коленях, от него ни шаг не отходил его верный друг Ананил, все реже появлявшийся в Храме для исполнения своих обязанностей первосвященника. Ферора демонстративно обосновался со красавицей-италийкой в доме отца, где закончился ремонт, и наслаждался там ее ласками. Иосиф, отвергнутый Саломией, ждал возвращения Ирода, рассчитывая на то, что тот с его строгостью быстро восстановит мир в доме.

Возвращение Ирода, избавившегося, наконец, от вмешательства в дела Иудеи Клеопатры, действительно поначалу принесло облегчение всем. Своему правительству он устроил настоящий разнос за полную неспособность управлять в его отсутствие страной и сгоряча чуть было не казнил Птолемея. Тот слезно умолял простить его и обещал в ближайшее время навести в стране порядок. Досталось и женщинам, прежде всего Александре и Саломии. Первой он сказал: «Если тебе не терпится спрятаться под крыло Малха – убирайся к нему сегодня же. Малх, насколько мне стало известно, завладел твоим родовым имением в Иерихоне. Я дарю тебе этот город вместе с его окрестностями и не стану изгонять оттуда Малха – живи с ним, как тебе заблагорассудится, но уберешься ты к нему одна – мою жену Мариамну я тебе не отдам». Не менее круто обошелся он и со своей сестрой. «Тебе надоел Иосиф? – спросил он. – Тебе нужен Костобар? Это ты ради него превратила свою спальню в гнездо разврата? Ну так знай: я заставлю Иосифа написать тебе разводное письмо, чтобы ты могла соединиться с Костобаром. Но соединишься ты с ним не здесь, в Иерусалиме, а где-нибудь в Газе или другой глухой дыре. Начинай свою новую семейную жизнь с нуля, а мне ты больше не сестра, я не желаю знать о тебе ровным счетом ничего».

Ах, если бы Ирод мог предположить, что Саломия унаследовала от своего отца тот же крутой нрав, что и Ирод! Он бы, наверное, не стал спешить ссориться с нею.

Ирод сколько мог оттягивал встречу с Мариамной. Он все ждал, когда та сама позовет его к себе. Не дождавшись, на четвертый день отправился к ней. Мариамну он застал за чтением какого-то свитка.

– Что читаешь? – спросил он.

– Посмотри сам, – ответила Мариамна, не поднимая на него глаз.

Ирод взял свиток, посмотрел отчеркнутое женой место. Прочитал вслух:

– «Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, – и польются ароматы его! Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его» [250].

Взгляды Ирода и Мариамны встретились. В больших синих глазах жены Ирод, наконец, увидел то, что так давно и так страстно хотел увидеть: желание. Они набросились друг на друга с жадностью, с какой истомившийся от жажды путник набрасывается на живительную воду. Сорванные одежды их полетели на пол, губы впились в губы, тела слились в неистовой страсти. Ничего им не нужно было в эти сладостные минуты, кроме одного: раствориться друг в друге и стать одним целым – тем самым, что называется словом любовь.

Насытившись, Мариамна откинулась на подушки. Ирод нежно ласкал ее тело и говорил:

– «Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим, напился вина моего с молоком моим…» [251]Как ты прекрасна, возлюбленная моя, на теле твоем нет ни пятнышка, которое я бы не любил так же пылко и страстно, как люблю тебя всю.

Мариамна сделалась строгой.

– Верить ли мне тебе?

– Верь, ненаглядная моя, чистая моя, верь! Я люблю тебя так, как никто никогда не любил и не способен полюбить. Люблю губы твои, глаза твои, люблю сосцы твои, чрево твое. Я люблю тебя больше жизни!

Мариамна приложила палец к губам мужа.

– Можешь не продолжать. Я верю тебе. Иначе зачем бы ты стал приказывать Иосифу убить меня, если бы тебя казнил Антоний?

Слова эти были произнесены негромко и нежно, но Ироду вдруг почудилось, что над ним внезапно разверзся потолок, в нем образовалась огромная дыра, и сквозь дыру эту в него ударила и поразила в самое сердце молния. Ничего не соображая, он вскочил с постели, натянул на себя одежды и бросился вон из спальни Мариамны. Пробегая по бесчисленным коридорам, заставленным греческими вазами и мраморными скульптурами и задевая их, отчего они летели на пол и с грохотом разбивались, он желал сейчас только одного: увидеть Иосифа, схватить его за горло и собственными руками вырвать его болтливый язык.

Двери в коридор одна за другой распахивались, из них выглядывали испуганные родственники и приживалы, он отталкивал их и бежал дальше, пока не налетел на Саломию, уже приготовившуюся ко сну.

– Где твой треклятый муж? – спросил Ирод, хватая ее за плечи.

– Не знаю, – в страхе пролепетала Саломия. – Поищи его у Мариамны.

– Что значит – поищи у Мариамны! – взревел Ирод. – Я только что от нее. Что ему делать в спальне моей жены?

– Он спит с твой женой, – вконец оробев, сказала Саломия.

Теперь не потолок, а пол разверзся под ногами Ирода, и из-под пола вырвался столб пламени, грозя ввергнуть его в геенну огненную. Ирод оттолкнул Саломию и помчался назад. Он ничего и никого не видел вокруг. Перед глазами его стояла одна и та же картина, о которой он на время забыл: волосатые руки Иосифа проникают в лоно Мариамны и извлекают оттуда за ноги его сына Аристовула. Ирод был в бешенстве на себя за свое легкомыслие: как мог он доверить свою самую сокровенную тайну тому, кто грубо, подобно мяснику на рынке, влез своими лапищами в чрево несчастной жертвы? Дверь в спальню жены едва не слетела с петель, когда Ирод ударом ноги распахнул ее. Мариамна смотрела на мужа с неподдельным ужасом. Ирод схватил жену за горло и яростно прохрипел:

– Ты спала с Иосифом? Отвечай: ты спала с этим калекой?

Мариамна от нехватки воздуха обмякла под руками Ирода и едва слышно произнесла:

– Нет, Богом клянусь, нет. Я чиста перед тобой.

– В таком случае почему Саломия говорит, что Иосиф спит с тобой?

– Не знаю. Я ничего не знаю. Спроси у нее сам.

– Саломия не станет мне лгать. Она видела вас вместе?

– Да, однажды. Иосиф приходил к нам с матерью и рассказывал нам о том, как ты сильно любишь меня.

– Он не посмел бы признаться тебе в моем приказе убить тебя при известии о моей смерти, если бы ты не спала с ним. Что вы делали, когда оставались одни?

– Ничего. Клянусь тебе, Ирод, ничего. Прошу тебя, выпусти меня, ты меня задушишь.

Ирод оттолкнул Мариамну, и та ничком упала на постель, еще не остывшую от их недавних безумных ласк.

– Не молчи, отвечай, что вы делали, когда оставались одни? – продолжал допрос Ирод.

– Ничего, – повторила Мариамна. – Сидели и плакали вместе.

– Где сидели?

– Здесь, на этой постели. По городу ходили слухи, будто Антоний казнил тебя. А потом от тебя пришло письмо…

– Не нужно мне рассказывать о моем письме, я сам знаю, что писал в том письме. Значит, говоришь, вы вместе сидели на этой постели и плакали?

– Да, сидели и плакали.

– Отчего же вы плакали?

– Вначале оттого, что думали, что Антоний на самом деле казнил тебя, а потом потому, что ты оказался жив.

– Так вы плакали потому, что я остался жив?

– Нет, то есть – да. Я не помню, почему мы плакали.

– Но ты помнишь, что сидела с этим калекой на твоей постели?

– Да, это я помню.

– Вы сидели обнявшись?

– Не знаю. Кажется, да.

– Он обнимал тебя или ты его?

– Ирод, умоляю, пощади меня, избавь от этих нелепых вопросов!

– Нет, Мариамна, ты ответишь на все мои вопросы. Что было после того, как вы сидели обнявшись и, как ты говоришь, оплакивали меня?

– Ничего не было. Сюда вошла Саломия и стала оскорблять меня.

– Оскорблять невинную овечку! А ты хотела бы, чтобы моя сестра поудобнее устроила вам наше с тобой супружеское ложе?

– Ирод, лучше убей меня, чем так мучить.

– Это все твоя мать, – прохрипел Ирод. – Она ненавидит меня и хочет разлучить нас.

Выбежав во второй раз из спальни жены, Ирод помчался к себе в кабинет и вызвал Коринфа. Начальник телохранителей тут же явился.

– Немедленно разыскать моего шурина Иосифа и казнить его, – распорядился Ирод. – Тещу Александру заточить в подвал и ничего ей не давать ей, кроме хлеба и воды, чтобы она не натворила новых глупостей. Выполняй!

Покончив таким образом с мужем Саломии, не удосужившись даже добросить его, Ирод испытал угрызения совести за свою горячность. С Мариамной после казни Иосифа он не смел видеться. Чтобы отвлечься от мучивших его мыслей, он снарядил войско и отправился с ним под Иерихон с намерением раз и навсегда вышвырнуть оттуда Малха. Он находился уже в пути, когда пришло известие о начавшейся войне между Октавием и Антонием. Ирод послал Антонию письмо с просьбой указать время и место, куда он должен прибыть со своими легионами для войны с Октавием. Антоний ответил, что благодарит его за верность в дружбе, но нужды в помощи не испытывает и сам готов проучить зарвавшегося мальчишку. Его не смущало, что Октавий давно уже не мальчишка, но зрелый муж и опытный государственный деятель, заставивший служить интересам Рима всю Европу. То обстоятельство, что в отношения между бывшими товарищами по триумвирату вмешались причины личного свойства, сделали начавшуюся войну еще более жестокой: Ирод по собственному опыту знал, какими безрассудными и неуправляемыми делаются мужчины, когда оскорбляются их личные интересы.

С минимальными для себя потерями Ирод выбил Малха из Иерихона и оттеснил его за Иордан. Преследовать противника дальше он не стал, заключив с Малхом мирный договор. По условиям этого договора он снял с себя титул правителя Аравии, но наложил на нее огромную контрибуцию; Малх, в свою очередь, обязался никогда больше не нападать на Иудею. Затем Ирод приступил к наведению порядка в собственной стране, беспощадно расправляясь с зилотами и сикариями, представлявшими, по его мнению, главную опасность для установления порядка в Иудее.

Иначе развивались дела на средиземноморском театре военных действий. Собственно, войну между Антонием и Октавием спровоцировала Клеопатра. Она была в курсе всей переписки между триумвирами. Октавий не простил ему его дружеское по форме и язвительное по духу письмо относительно множества женщин, с которыми тот путается, смея при этом упрекать его в супружеской неверности, и разразился грубым ответом, в котором обвинил бывшего товарища в измене не жене, но Риму. Антоний ответил, что Октавий окончательно выжил из ума, если считает, что Рим одна из его бесчисленных пассий, с которыми можно миловаться в постели, а для него, Антония, Рим не женщина, но мать, к которой он относится с высочайшим почтением и сыновней любовью. Октавий, в свою очередь, обвинил Антония в оскорблении отечества и выступил в сенате с требованием лишить Антония гражданства. Тем самым, заявил он, весь мир увидит, что это не Антоний упорно не хочет возвратиться в Рим, а Рим не желает видеть того, кто добровольно сменил тогу триумвира на собачий ошейник и валяется в ногах у спесивой египетской царицы, найдя свое высшее счастье и доблесть в вылизывании ее пяток.

Клеопатра, прочитав речь Октавия в сенате, которую сам Октавий приказал размножить и предать ей самую широкую огласку, поинтересовалась у Антония, когда он начнет лизать ей пятки. Антоний вспылил: «Ты смеешь оскорблять меня?» «Не я, мой друг, – ответила ему Клеопатра, – не я, а ты позволяешь мальчишке оскорблять тебя». Антоний действительно считал себя оскорбленным сверх меры. «Что, по-твоему, я должен ответить ему на этот раз?» – спросил он. Клеопатра сказала: «Время обмена письмами закончилось. Настало время поступков. Ты должен возвратиться в Рим. Но не так, как возвращается домой побитая собака, а как победитель». «Ты предлагаешь мне начать войну с Римом из-за Октавия?» – спросил Антоний. «Войну за Рим против Октавия», – ответила царица.

Тетива была спущена. Превосходство в силах было на стороне Антония. Помимо собственных легионов и легионов Лепида, формально остававшегося третьим товарищем Антония и Октавия по триумвирату и продолжавшего исполнять обязанности правителя африканских провинций, Антоний получал в свое распоряжение сильную армию Египта и армии вассалов из Киликии, Каппадокии, Ливии и Фракии. Собственно, весь Восток выразил готовность поддержать Антония в его войне с Октавием. В результате под его командованием собралась огромная армия численностью девятнадцать легионов и двадцати тысяч конницы, не говоря уже об огромном флоте Клеопатры, позволявшем господствовать на всем пространстве Средиземного моря. Сил у него было достаточно, чтобы покончить с любым противником, и потому Антоний отказался от услуг части своих друзей. Так, он отказался от предложения Ирода предоставить в его распоряжение свою армию, и на то у него были веские основания. Во-первых, Ирод, нейтрализовав взбунтовавшуюся Сирию и поставив под контроль Аравию, обеспечивал ему надежный тыл, что немаловажно при ведении той масштабной войны, какая вспыхнула между триумвирами. Во-вторых, он рассчитывал, что, разгромив Октавия, перекроит карту провинций и сделает Ирода царем всего Ближнего Востока вплоть до беспокойной Армении. Было еще и в-третьих, и в-четвертых, что обязан учитывать при ведении войны любой полководец, но о чем до поры до времени никто не должен был знать даже из числа ближайших его друзей, к каковым, несомненно, принадлежал и Ирод.

Октавий, в отличие от Антония, не заручился союзом ни с одной из подвластных Риму европейских территорий. Скорее наоборот: властители этих территорий желали поражения Октавия, чтобы выйти из подчинения Риму. В этой ситуации триумвир, ввязываясь в войну с Антонием, мог рассчитывать лишь на собственные силы и свой флот, который состоял в основном из торговых судов. С такими силами самонадеянный триумвир не выдержал бы и первого серьезного сражения с Антонием. Дело оставалось за малым: за погодой. Но и погода стала союзницей Антония, а не Октавия.

Лето было на исходе. Изнуряющая жара спала. На море установился полный штиль, что облегчало работу гребцов. Антоний со своей огромной разношерстной армией перебрался в Грецию и соединил ее в мощный кулак в районе Акция [252], откуда было рукой подать до Италии. Октавий, стремясь воспрепятствовать высадке Антония в Италию, сосредоточил все свои силы и маломощный флот в Брундизии. Антоний собрал военный совет, в котором приняла участие и Клеопатра. Антоний настаивал на скорейшей высадке армии на материк и, пользуясь превосходством своих сил, нанести поражение Октавию на суше, после чего беспрепятственно вступить в Рим. Клеопатра настаивала на сражении на море, что исключило бы возможность бегства Октавия с поля боя и усиления его армии в ходе отступления за счет вступления в нее мирных граждан и ветеранов, отслуживших свои сроки службы. Мнение царицы было признано обоснованным, и Антоний с Клеопатрой, поделив между собой флот, стали готовиться к морскому сражению.

Их замысел, однако, разгадал Агриппа [253]. В то время, когда Антоний и Клеопатра разводили свои корабли, чтобы взять флот Октавия в клещи и разгромить его, римляне нанесли упреждающий удар. Ранним утром, когда солнце только-только поднялось над горизонтом, они на своих небольших судах вошли в Амбракский залив и атаковали противника. В тесной акватории громоздким египетским пятипалубным пентерам с веслами от двух с половиной до почти шестиметровой длины негде было развернуться. С кораблей римлян на корабли Антония обрушились тучи стрел. Пентеры Клиопатры стали сшибаться друг с другом бортами, ломая при этом весла и калеча гребцов. Тогда воины Антония укрылись в деревянных башнях, возведенных на палубах кораблей, и под их защитой стали отвечать своими тучами стрел. Римляне не растерялись и стали поджигать вражеские суда.

Дым окутал залив и сделал практически невидимыми корабли римлян. Клеопатра, понимая, что в этих условиях они с Антонием скорее уничтожат друг друга, чем сумеют одержать победу над общим врагом, вывела свои шестьдесят кораблей в открытое море, рассчитывая этим маневром увлечь за собой юркие суда римлян. Римляне, однако, не поддались на уловку царицы, а стали добивать остающиеся в заливе пентеры. Тому стóило огромных трудов вырваться из западни, в которую он сам себя загнал. Вдогонку за Антонием бросились две быстроходные триеры с мощными железными таранами на носу. Первым же ударом одна из триер проделала огромную брешь в корме пентеры, на которой находился Антоний. В это же время вторая триера атаковала Антония с носа. Антоний, задыхаясь от набившегося в легкие дыма и заходясь в кашле, гневно обратился к человеку, изготовившемуся метнуть с палубы триеры копье, на конце которого горела смоченная в смоле пакля:

– Кто осмелился преследовать Антония?

– Это я, македонянин Эврикл, сын Лахара, которого ты неправедно обвинил в разбое и приказал его обезглавить! – крикнул человек в доспехах и метнул подожженное копье. Копье, угодив в металлическую стяжку, отскочило от борта пентеры, упало в воду и с шипением погасло. – Благодаря счастью, дарованному мне богами, я мщу за смерть своего отца!

Первая римская триера, протаранив корму пентеры Антония, застряла в ней и не могла отойти для новой атаки. Матросы вынуждены были попрыгать в воду, и вторая триера поспешила на помощь товарищам. Лишь эта счастливая случайность избавила Антония от гибели.

Тем временем корабли римлян, покончив с кораблями Антония в заливе и захватив в качестве боевых трофеев триста пентер противника, бросились в погоню за кораблями Клеопатры. Солнце уже скрылось за горизонтом и на море отпустился ночная мгла, когда погоню пришлось прекратить.

Позже Ирод узнал, что многоплеменная и многотысячная армия, остававшаяся на берегу в Акции, не хотела верить в гибель своего флота. Чтобы избежать ненужного кровопролития, Октавий трижды посылал в Акций парламентеров с предложением ко всем сторонникам Антония возвратиться в свои дома с оружием и обозами с личным имуществом и провиантом, что по условиям военного времени не считалось поражением, и трижды парламентеры возвращались назад с отрицательным ответом. Наконец, на седьмой день, когда Антоний так и не объявился в лагере, а все его полководцы тайком бежали из Акция, армия осознала обреченность своего положения и приняла предложение Октавия. На этот раз, однако, Октавий изменил условия сдачи: армия должна была полностью разоружиться, оставить в городе коней и обоз и вернуться домой с пустыми руками. Что же касается римлян, выступивших на стороне Антония, то с ними Октавий обошелся куда как суровей: каждый десятый из них был казнен, а те, кому была сохранена жизнь, должны были отправиться в дальние северные провинции и работать там на строительстве дорог, в копях и возведении новых городов фактически в качестве рабов.

О печальном исходе войны между Антонием и Октавием Ирод узнал из письма Ревекки. Это было последнее донесение женщины, которая, прожив всю жизнь на чужбине, продолжала любить свою родину и делала все от нее зависящее, рискуя при этом собственной жизнью, для ее блага. О дальнейшей ее судьбе нам ничего не известно.

Оплакав поражение Антония, Ирод совершил несколько шагов кряду, которые были расценены евреями как стремление Ирода ценой страшных преступлений выслужиться перед Октавием, оказавшимся более удачливым соперником за высший пост в государстве, а историками как тщательно продуманное предательство своего друга ради сохранения за собой царского сана. Обе эти оценки представляются мне ошибочными. Если поступки Ирода, совершенные на завершающем этапе войны между Антонием и Октавием, действительно могут быть расценены как не имеющие оправдания злодеяния, то свидетельствуют они скорее о пагубности влияния на человека власти, который, достигнув ее вершин, превращается из вершителя истории в ее заложника.

Я не прошу читателя о снисхождении к Ироду, которого его биограф Николай Дамасский, а следом за ним Иосиф Флавий назвали человеком крайне несчастным; я прошу моего читателя лишь об одном: знакомясь с общеизвестными фактами из жизни Ирода, задуматься над вопросом, почему имя этого царя вошло в мировую историю с добавлением Великий.

Глава седьмая ПОКАЯНИЕ

Итак, Ироду стало известно, что война между Антонием и Октавием закончилась поражением Антония. Судьба Клеопатры его мало интересовала, если вообще интересовала. Знакомство с этой женщиной не принесло ему ничего, кроме неприятностей. И потому ему было безразлично, жива ли еще эта интриганка или погибла вместе с Антонием.

Сегодня, с дистанции в две с лишним тысячи лет, многое видится не в том свете, в каком оно представлялось свидетелям и участникам событий того далекого времени. Ирод оказался в одиночестве. Властители не только соседних стран, но и его ближайшее окружение было убеждено, что дни царя Иудеи сочтены. Октавий не простит ему его дружбы с Антонием и готовность поддержать все его начинания. По стране снова, как в дни, последовавшие после гибели первосвященника Аристовула, поползли слухи о скором приходе к власти в Иудее нового монарха. Большинство склонялось к мнению, что на этот раз Октавий позаботится о том, чтобы новым царем Иудеи стал еврей, а не очередной пришелец, который не знает и не может знать души иудеев, поскольку сам не еврей.

На улицах, на рынках, в лавках и мастерских только и было разговоров, на ком именно остановит свой выбор Октавий. Вновь подняли голову усмиренные было Иродом зилоты, которые говорили, что лучшим выходом для Иудеи окажется отказ от любого царя, будь то еврей или нееврей. Им возражали саддукеи, говоря, что времена судей, когда каждый делал то, что казалось ему справедливым, безвозвратно миновали, и отсутствие царя в Иудее обернется тем, что страна превратится в шеол [254]. Странным образом саддукеев поддержали их вечные оппоненты фарисеи. В синагогах они говорили, что отказ от царя ввергнет иудеев в геенну огненную [255], в пламени которой погибнет весь избранный Предвечным народ. Возникли споры: что хуже, оказаться в шеоле или быть заживо поглощенными гееной огненной? В конце концов все решили, что на первое время лучшего нового царя Иудеи, чем престарелый Гиркан, нельзя себе и представить, а там, после свержения и казни Ирода, станет видно, кем заменить Гиркана, который в силу уродства, нанесенного ему Антигоном, не может занимать никаких важных государственных постов в Иудее.

Споры эти и эти разговоры не могли не дойти до слуха Ирода. Поначалу он не придавал им значения, понимая, что Октавий, одержавший победу над Антонием и расправившийся со всеми его друзьями и союзниками, в скором времени займется и им. Не желая больше ждать неизбежной развязки, он решил сам отречься от царского звания, возложенного на него сенатом Рима, и лично сообщить об этом Октавию. Он уже собрался было в дорогу, когда ему стало известно, что Александра уговорила своего отца Гиркана обратиться с новым письмом к Малху, прося его прислать за ними всадников и укрыть их у себя на время, пока Октавий не покончит с Иродом. Несчастный старик, всегда сторонившийся какой бы то ни было власти и пуще смерти боявшийся взять на себя хоть малейшую ответственность, на этот раз послушался дочь и такое письмо написал. В этом письме под диктовку Александры он обещал Малху, что в случае, если тот возьмет его семью под свое покровительство и предоставит ей надежное убежище, то с приходом к власти Гиркан отменит все прежние тяготы, наложенные на Аравию Иродом, и, более того, сам щедро одарит Малха.

Доставить письмо в Аравию было доверено родственнику казненного по приказу Ирода Иосифа некоему Досифею. Тот, однако, почему-то решил прежде, чем отправиться в Аравию, показать письмо Ироду. Ирода возмутил не столько тот факт, что Гиркан, и без того являвшийся его соправителем, вознамерился стать единоличным царем Иудеи, хотя не мог не понимать, что реальной царицей при нем станет Александра, а он будет продолжать лежать в постели, жалуясь всем на нестерпимые боли в коленях, – сколько предательство старика, которому Ирод искренне благоволил. На вопрос Досифея, как ему следует поступить с письмом, Ирод ответил:

– Запечатай его и доставь тому, кому оно предназначено.

Ироду было небезынтересно посмотреть, как отреагирует на послание Гиркана Малх: согласится ли взять под свою опеку Гиркана с его дочерью и внучкой, женой Ирода, или поостережется? Сыграло свою роль в таком ответе и то обстоятельство, что Ирод уже свыкся с мыслью, что пока он жив, лишь он один является царем Иудеи – слишком дорогой ценой достался ему этот титул, чтобы он легко уступил его кому бы то ни было другому.

Через неделю Досифей вернулся с ответом. Прежде, чем вручить письмо Гиркану, он показал его Ироду. Малх писал, что готов принять у себя не только Гиркана и его семью, но и всех его единомышленников-иудеев, которым власть Ирода давно уже в тягость, и в ближайшее время пришлет за ними вооруженный отряд, о точном сроке и месте прибытия которого в Иудею сообщит дополнительно. Ирод снял копию с этого письма, а оригинал велел вручить Гиркану.

На следующий день первосвященник Ананил по просьбе Ирода созвал синедрион. На заседание, как член синедриона, был приглашен и Гиркан. Ничего не подозревающий Ананил предоставил слово Ироду. Ирод начал издалека.

– Господа судьи, – сказал он, – вы знаете, какая непростая обстановка сложилась вокруг нашей страны и внутри Иудеи в связи с поражением нашего покровителя и моего друга Марка Антония. Знаете вы и то, что мне, вашему царю, осталось властвовать недолго. Но означает ли это, что мы уже теперь, не дожидаясь, когда Рим официально сместит меня, должны забыть о главном своем предназначении – заботиться о безопасности Иудеи и благе ее народа, – и подбирать себе нового царя, поставив на первое место свои личные интересы? Я хочу спросить вас: каким словом вы назовете проступок тех, кто, забыв о своем долге перед народом Иудеи и о том, что государство наше пока еще имеет своего законного царя, уже теперь обеспокоились устройством личных дел, которые обеспечат им безоблачное существование в будущем?

– Измена, – раздались отдельные голоса, поддержанные другими членами синедриона: – Измена.

– Измена, – подтвердил Ананил и обратился к Ироду: – Назови нам имена этих изменников.

– Прежде, чем назвать имя, – сказал Ирод, – я просил бы синедрион решить, какого наказания заслуживает этот изменник.

– Смерти! – снова раздались голоса, и Ананил вслед за другими судьями повторил:

– Смерти.

– А что скажешь ты, Гиркан? – обратился Ирод к старику, который как ни в чем не бывало продолжал сидеть на своем судейском месте.

– Смерти, – подтвердил Гиркан.

– А теперь ответь мне, Гиркан, не обращался ли ты с какой-нибудь просьбой личного свойства к аравийскому царю Малху?

Вопрос Ирода застал Гиркана врасплох; лишь теперь он стал трудно соображать, к чему клонит тот, кто со времени его возращения из Вавилона обращался к нему не иначе, как отец.

– Не помню, – произнес Гиркан, и голос его задрожал. – Кажется, нет. Но, может быть, и писал.

– Постарайся вспомнить, писал ли ты Малху и о чем именно писал?

– Извини, Ирод, но память у меня уже не та, что прежде. – Голос Гиркана дрожал все заметней. – Кажется, напомнил Малху, что он должен выплатить Иудее контрибуцию.

– И что ответил тебе Малх?

– Опять же не помню. Меня последние месяцы мучат страшные боли в ногах. Эти боли настолько сильные, что я даже не помню, куда подевал письмо Малха.

– Надеюсь, боли, которые тебя мучат, не настолько сильные, чтобы ты успел забыть, какой только что вынес приговор изменнику?

– Нет, я это помню. Изменник в такое тревожное время, которое переживаем все мы, заслуживает смерти.

– Все слышали, что сказал Гиркан?

– Все, – ответил за всех Ананил. – Можешь не сомневаться, Ирод, что любой изменник, даже если им окажусь я, будет немедленно казнен по приговору синедриона. Потрудись назвать его имя и привести доказательства его измены.

– Изволь, – сказал Ирод и зачитал письмо Малха, адресованное Гиркану.

Наступила гробовая тишина. Взоры всех судей обратились на Гиркана. Ананил, не в силах сдержать выступившие на глаза слезы, спросил:

– Гиркан, зачем ты это сделал?

– Не знаю, – едва слышно произнес старик; лицо его побелело, в то время как места, где некогда у него были уши, стали пунцовыми, как горящие угли. – Не знаю, – повторил он.

– Но ты по крайней мере отдаешь себе отчет в том, что только что мы вынесли тебе смертный приговор и ты подтвердил его?

– Отдаю. – Старик, закрыв лицо руками, разрыдался. – Я не заслуживаю пощады за предательство человека, которого любил и продолжаю любить, как сына, и потому должен умереть.

Ирод встал со своего места и молча покинул двор первосвященника. Он не сомневался, что приговор синедриона уже через час будет приведет в исполнение [256].

Теперь Ирода ничто больше не удерживало в Иерусалиме, кроме разве того, что Александра после казни отца еще больше возненавидит его и, воспользовавшись его отсутствием в Иудее, может устроить государственный переворот. На этот случай Ирод, заранее смирившийся с мыслью, что Октавий может не только отобрать у него царский сан за дружбу с Антонием, но и казнить его, принял некоторые превентивные меры. Так, он поручил своему брату Фероре не оставаться в Иерусалиме, а отправиться вместе с их матерью, сестрой и женами с детьми в Масаду и оставаться там вплоть до получения известий от него или о нем.

Мариамна, однако, ни под каким видом не соглашалась ехать в Масаду со всей семьей Ирода, в которой, как она сказала, «все ее ненавидят», и пожелала остаться со своей матерью. Ирод внял ее желанию, но, дабы Александра не вздумала взбунтовать во время его отсутствия народ, выслал ее с Мариамной и детьми в Александрион, несколькими годами ранее заново отстроенный и укрепленный Феророй. Надзор за ними он поручил измаильтянину Соэму из Итуреи [257]. При этом Соэму был дан приказ немедленно убить обеих женщин, как только им станет известно о гибели Ирода.

Отдав необходимые распоряжения, Ирод, сопровождаемый своим первым министром Птолемеем, отправился в Тир, откуда морем отбыл на остров Родос, где устроил свою штаб-квартиру Октавий. Знал ли он, что другие ближневосточные правители, выступившие на стороне Антония, после капитуляции были частью прощены триумвиром-победителем, а частью казнены? По-видимому, знал, поскольку до него доходили самые нелепые слухи как о них, так и о его, Ирода, якобы измене Антонию, который, как это стало ему известно позже со слов самого Октавия, был в то время еще жив [258]. Тем не менее Ирод отправился на встречу с Октавием, чтобы тот не по слухам судил о его взаимоотношениях с Антонием, а по его собственному рассказу, в котором не будет ни слова лжи.

Октавий не сразу принял Ирода, поскольку проводил военный совет. Тогда Ирод, точно бы бросая вызов судьбе и желая поскорей приблизить час расплаты за свою предшествующую жизнь, облачился в лучшие свои царские одежды, водрузил на голову корону и сам отправился к Октавию, заявив, что имеет сообщить ему информацию чрезвычайной важности. Октавий прервал совет, отослал всех, кроме Агриппы и вольноотпущенника Юлия Марата, который записывал все, что произносилось в присутствии его патрона и что говорил сам патрон, и велел впустить Ирода.

Октавий был уже не тот, что десять лет назад, когда Ирод впервые познакомился с ним в доме Антония в Риме. И без того невысокий, он, казалось, стал еще ниже ростом, что особенно было заметно на фоне Агриппы, который напомнил Ироду Костобара – такого же огромного, с суровым, будто вырубленным из камня лицом, и могучего телосложения. Редкие рыжеватые волосы Октавия еще больше поредели, и чтобы скрыть наметившиеся залысины он зачесывал их на лоб и виски. Узкие губы были плотно сжаты, но когда он заговаривал или улыбался, что случалось редко, открывались его мелкие неровные зубы, что придавало ему сходство с хищной рыбой. Даже светлые глаза его, некогда искрящиеся, будто излучали свет, теперь потускнели, а левый и вовсе был прищурен, и глядели из-под низких сросшихся бровей настороженно и пытливо. При всем при том (Ирод и это отметил про себя), весь его облик выражал величавость, какая обнаруживается у людей удачливых, привыкших за годы властвования к подчинению со стороны окружающих и их готовности выполнить любой его приказ, будь это даже приказ взрезать себе вены. Благодаря этой величавости в лице Октавия и во всей его осанке появились то спокойствие и уверенность в своих возможностях, которые парализует волю людей даже очень сильных [259].

Узнал ли и Октавий Ирода, некогда затеявший с ним в присутствии эрудита Иосифа Дамасского игру на лучшее знание истории? Трудно сказать. Да это и не имело сейчас значения. Ирод, едва переступив порог огромной залы, где проходил военный совет, сразу сделал то, что заранее намеревался сделать: снял с головы корону и положил ее к ногам Октавия. Этим жестом он хотел показать триумвиру, что если и он, Октавий, вместе с Антонием настоял на том, чтобы сенат Рима назначил его царем Иудеи, то слагает с него это звание теперь не сенат и не Октавий, оказавшийся победителем в войне с Антонием, а он сам, Ирод.

Октавий безучастно посмотрел на корону, лежащую у его ног, так что ему и оставалось разве что только придавить ее сапогом, снова поднял глаза на Ирода и коротким жестом руки предложил ему говорить.

– Я пришел к тебе, Цезарь, – начал Ирод, – не с оправданиями и уж тем более не с поздравлениями с победой, одержанной тобой над Антонием. Я прибыл сюда с единственной целью: развеять ложные слухи о том, будто я перешел на твою сторону.

В лице Октавия не дрогнул ни один мускул, как не дрогнул он и в лице Агриппы; лишь Юлий Марат на короткое время оторвался от своих записей и удивленно посмотрел на Ирода, как если бы ожидал, что тот своей следующей фразой сообщит триумвиру не о том, что к нему пришел его друг, в чем пытались убедить Октавия все остальные восточные правители, поплатившись при этом за свою ложь головой, а враг, вознамерившийся объявить ему войну.

– Я всегда считал себя другом Антония, – продолжал Ирод, – и останусь таковым до самой своей смерти. Можешь не сомневаться, что если бы я не втравился в войну с арабами, которую спровоцировала Клеопатра и на чем настоял мой друг, с началом войны между тобой и Антонием я бы оказался на его, а не на твой стороне. Говорю тебе об этом со всей искренностью, потому что считаю: тот, кто открыто объявляет себя чьим бы то ни было другом, должен всеми силами души и тела быть на его стороне.

В глазах Октавия проявился интерес и появился прежний мальчишеский блеск. Переглянувшись с Агриппой, он снова обратился в слух, всем своим видом показывая, что слушает Ирода с большим вниманием.

От волнения у Ирода пересохло во рту. Он взял со стола серебряный кувшин с водой, налил себе в такую же серебряную чашу, отпил глоток и лишь после этого продолжил свой рассказ:

– Мне нечего стыдиться памяти о моем друге. И хотя я оказал ему меньше услуг, чем он того заслуживал, я не предал его и не перешел на сторону того, кто оказался более удачливым. Единственное, в чем я могу себя упрекнуть, так это в том, что был недостаточно последователен в разоблачении коварства Клеопатры. Лучшим выходом для Антония была бы казнь Клеопатры, что я и намеревался сделать, когда она прибыла в Иудею. Я бы так именно и поступил, если бы меня не удержали от этого, во-первых, мои товарищи, и, во-вторых, соображения того, что убийство этой женщины стало бы изменой Антонию, поскольку он слишком любил ее. В переписке с моим другом я пытался в меру моих сил убедить Антония в том, что Клеопатра оказывает на него самое дурное влияние. Если бы он избавился от нее, у него была бы возможность захватить верховную власть на Востоке, а с сильным противником ты не стал бы воевать. Скорее случилось бы обратное: устранение Клеопатры стало бы средством к вашему обоюдному примирению.

Ирод отпил еще глоток воды.

– Не хочу, чтобы ты, Цезарь, понял меня таким образом, будто я, превыше всего ставя дружбу к моему благодетелю, не помню благодеяний, оказанных мне другими людьми. Сенат Рима провозгласил меня царем Иудеи по вашему обоюдному настоянию. Если ты, гневаясь на Антония, поставишь мне в вину мое к нему расположение, то я не только не отрекусь от него, но и еще раз открыто подтвержу, что я был и до конца дней моих останусь верным своей дружбе и памяти о нем. Если же ты, оставя в стороне Антония, посмотришь, каков я на деле к своим благодетелям и каков я в дружбе, то у тебя сложится единственно верное представление обо мне и мотивах, какими я руководствуюсь в своей жизни. Могут измениться обстоятельства, которые зависят не от нас, а от воли Предвечного, во всесилие Которого я верую, но даже воля Предвечного не способна поколебать моих правил и принципов. – Ирод сделал паузу, в третий раз отпил из серебряной чаши и закончил словами: – Я сказал все, что имел сказать тебе, Цезарь. Если душа Антония видит теперь с небес, что я до конца сохранил верность нашей с ним дружбе несмотря на переменившиеся обстоятельства, то он не осудит меня, а то, как ты решишь поступить со мной, зависит уже от одного только тебя.

Октавий, внимательно выслушав покаянную речь Ирода, сказал:

– Ты рано хоронишь своего друга: по имеющимся у меня сведениям он все еще жив.

Новость эта ошеломила Ирода. Почему он не подумал о такой возможности раньше? Ведь если Антоний жив, он нашел бы способ разыскать его и доставить в Иудею, а уж там-то они вместе придумали бы, как примириться с Октавием. Оплошность, допущенную при известии о поражении Антония в войне с Октавием, Ирод не мог себе простить. К счастью, Октавий не заметил перемены, произошедшей в Ироде: как раз в это время он наклонился, поднял с пола корону и надел ее на голову Ирода.

– Тебе ничто не угрожает, – сказал он. – Правь своим царством с большей уверенностью, чем делал это прежде. Твоя верность в дружбе к тому, кого я сам считал своим другом, делает тебе честь и доказывает твою независимость от переменчивости обстоятельств. Я желал бы видеть в тебе такого же верного друга, каким ты был и остаешься в отношении Антония. – С этими словами Октавий пожал руку Ирода и пригласил его в соседнюю залу, где был накрыт стол с холодными блюдами. Приглашая Ирода занять ложе напротив, а Агриппе указав на место рядом с собой, Октавий жестом приказал рабам подать горячее, а сам, выбрав из всего разнообразия закусок мелкую отварную рыбу [260], продолжил:

– Антоний хорошо сделал, что больше слушался Клеопатры. Благодаря его безумию мы приобрели тебя. Я не замедлю официальным эдиктом утвердить тебя в царском звании, дабы ты не имел причины горевать об Антонии. – Приступив к трапезе, Октавий резко сменил тему разговора, тем самым давая понять Ироду, что не намерен больше возвращаться к Антонию и Клеопатре. – Мне написал наместник Сирии Квинт Дидий. Следовало бы показать его письмо тебе, чтобы ты сам удостоверился в его восторженном мнении о тебе за то, что ты поддержал его в войне с гладиаторами.

Октавий сдержал свое слово: он не только восстановил Ирода в царском звании, но и подарил ему огромную Трахонитскую область [261]с примыкающей к ней Авранитидой [262].

Расстались они если и не друзьями, то людьми, достаточно близко познакомившимися друг с другом и проникшимися взаимной симпатией. После этого они разъехались: Ирод вернулся в Иерусалим, а Октавий отправился в Аниохию, чтобы разобраться с еще не явившимися к нему ближневосточными царями, выступившими на стороне Антония, а оттуда в Египет, где намеревался закончить еще не оконченную войну с Антонием и Клеопатрой.

Между тем положение Антония, бежавшего после поражения в морском сражении при Акции в Ливию [263], стало критическим. Что искал он в этой далекой африканской стране? Надеялся на поддержку третьего товарища по триумвирату Лепида, который должен был бы помнить, что не кто другой, а именно Антоний способствовал его провозглашению великим понтификом, а позже включению его в триумвират? Но тот же Антоний не без помощи Октавия способствовал тому, что триумвират этот развалился, и шестидесятилетний Лепид доживал свой век в Риме, отойдя от всех дел и рассказывая своим внукам о славных былых временах, когда именно он, будучи претором, добился предоставления самому Гаю Юлию Цезарю диктаторских полномочий, за что был назначен магистром его конницы. Конечно, было бы наивным думать, что отправься Антоний не в Ливию, а к своему другу Ироду в Иудею, тут нашел бы способ и пути к примирению врагов и в некотором роде родственников, несмотря на то, что Антоний бросил сестру Октавия, объявив себя мужем Клеопатры. Но и этого Антоний не мог сделать, поскольку на руках у него была египетская царица, которую он продолжал любить со всем пылом своего сердца, а у Ирода с Клеопатрой сложились давние натянутые, чтобы не сказать враждебные, отношения.

Как бы там ни было, а Антоний, высадившись в Ливии и отправив Клеопатру в Египет, сам в сопровождении лишь двух людей – грека-ритора Аристократа и римлянина Луцилия, который в сражении при Филиппах выдал себя за Брута, дабы дать тому возможность бежать, сам сдался в плен Антонию, а тот, разоблачив его обман, поскольку знал Брута в лицо, тем не менее не казнил его, а, тронутый его мужеством и верностью в дружбе, приблизил к себе, – отправился скитаться по пустыне.

Здесь он узнал от бедуинов о печальной участие, постигшей его многочисленную армию, оставшуюся в Акции, и поспешил в Александрию, где у Клеопатры возник новый чудесный план спасения. Бросившись в объятия сразу постаревшего, заросшего многодневной щетиной Антония, она посвятила его в этот план, состоящий из двух частей. Первая часть состояла в том, что ее верные рабы-ныряльщики поднимут с потопленных кораблей все ее сокровища и доставят их в Александрию. Вторая часть плана сводилась к тому, что, получив свои сокровища, Клеопатра и Антоний удалятся в пустыню и там, у самой оконечности Аравийского залива, в стороне от всех и не мешая никому, начнут новую жизнь, ни в чем себе не отказывая и живя в собственное удовольствие.

Антоний не верил в возможность осуществления первой части плана Клеопатры, но вторая его часть представилась ему заманчивой: почему бы не прожить остаток своих дней жизнью самых простых людей в месте, где они никому не станут мешать? [264]Антоний даже написал Октавию письмо, в котором предложил ему запоздалые условия мира. Октавий, однако, отклонил эти условия: ему была нужна одна только полная и безусловная победа над врагом, а не сделка, и он написал в ответ, что отправляется теперь в Азию, чтобы, наведя порядок в Сирии и дав возможность армии немного отдохнуть от ратных дел, двинуться оттуда в Египет. Тогда Антоний написал Октавию новое письмо с просьбой разрешить ему и Клеопатре поселиться в Афинах, если ему не по сердцу его пребывание в Египте – этой житнице Рима. Клеопатра сделала к этому письму приписку, в которой просила сохранить ее царство за ее детьми, которые заключат с Римом мир на вечные времена.

Октавий ответил им обоим. В своем письме он запретил Антонию даже думать о том, что он позволит ему перебраться жить вместе с Клеопатрой куда бы то ни было, а Клеопатре пообещал выполнить ее просьбу, если та собственноручно убьет Антония.

Тогда Клеопатра велела верному Афениону возвести вблизи храма Исиды дворец-усыпальницу, куда свезла немалую часть оставшихся при ней сокровищ и драгоценностей: золото, серебро, изумруды, жемчуг, скульптуры и картины, богато отделанные музыкальные инструменты, слоновую кость, черное дерево, уникальную коллекцию ваз и амфор, ковры дивной работы, дорогие шелковые, шерстяные и льняные ткани, в немерянных количествах благовонные масла и смолы, словом – все, чем только она располагала. Слухи об этом дошли до Октавия. Опасаясь, что Клеопатра вознамерилась сжечь все свое достояние, он отдал приказ войскам двинуться форсированным маршем в Египет, и в то же время каждый день посылал ей письма с обещаниями о снисхождении.

Узнав, что Октавий вступил в Галилею, Ирод выехал ему на встречу в тщетной надежде задержать его там до наступления зимы и уговорить разместить свои войска в городах Иудеи на зимние квартиры. «Время самое непредсказуемое, что только существует в мире, и кто возьмется определить, какое оно сегодня и каким станет завтра, – говорил себе Ирод и, дав шпоры коню, без устали повторял про себя строки из Священного писания: – “Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру” [265]…»

Одновременно с Иродом на встречу с Октавием отправился Малх. Узнав о поражении своей покровительницы Клеопатры, он решил продемонстрировать Октавию свою лояльность, в подтверждение которой предоставил в его распоряжение арабское войско. Встреча двух царей с Октавием произошла в окрестностях Самарии. Октавий поблагодарил Малха за предоставленное ему войско и пригласил Ирода устроить смотр объединенной армии. Стремя к стремени, они вдвоем, сопровождаемые на некотором отдалении от них свиты Октавия, объехали когорты и легионы, которые приветствовали их.

Ирод ни на минуту не переставал соображать, что бы такое придумать, чтобы уговорить Октавия остаться на зиму в Иудее и тем самым отсрочить вступление его армии в Египет. Как на грех, ничего дельного на ум не приходило, и тогда он по завершении смотра устроил пир в честь Октавия. На следующий день Ирод угостил и всю его армию. Уловка удалась лишь отчасти: Октавий оценил его щедрое гостеприимство и позволил армии задержаться в Иудее на двое суток. Когда и это время истекло, Ирод пошел на отчаянный шаг: поднес Октавию подарок в виде восьмисот талантов [266]. Это было больше, чем стоили все сокровища Клеопатры вместе взятые, и значительно превышало прибыль, которую сулила Октавию его окончательная победа над Антонием. Октавий разгадал умысел Ирода и, принимая его более чем щедрый дар, сказал:

– Твой подарок превышает платежеспособные силы Иудеи. Если ты теперь предложишь мне принять под свои знамена еще и свою армию, как это сделал Малх, то я откажусь от такой услуги.

Ирод не собирался оказывать Октавию военную помощь, но на всякий случай поинтересовался:

– Почему?

– Потому, мой друг, – ответил Октавий, – что мне не хуже твоего известно, чем чреваты дары данайцев [267].

Проводив Октавия до Пелузия, Ирод вернулся в Иерусалим. Отношение к нему со стороны евреев после его вторичного утверждения Октавием на иудейском престоле не стало лучше. По стране расползлись слухи о том, что Октавий, вместо того чтобы казнить Ирода как союзника Антония, пощадил его с единственной целью: ему недостаточно было смерти одного Ирода, – Октавий желал смерти всем иудеям, и Ирод, будучи иноземцем, как нельзя больше подходил на роль палача еврейского народа.

Не стало лучше и положение дел в семье Ирода. Послав письмо Фероре с приказом возвратиться из Масады в Иерусалим, сам Ирод поспешил в Александрион, чтобы поскорей заключить в объятия ненаглядную Мариамну, находившуюся там вместе с матерью под надзором измаильтянина Соэма. Он решил лично сопроводить их в Иерусалим, куда уже направлялся Ферора с их матерью, сестрой Саломией и другими членами семьи. По дороге домой он рассказывал Мариамне, как тепло его встретил на Родосе Октавий и каким чудесным человеком оказался его главный полководец Агриппа, с которым он успел подружиться.

Мариамна слушала его вполуха. Казалось, откровения мужа, столь счастливо избежавшего опалы со стороны могущественного римлянина, Мариамну не столько обрадовало, сколько огорчило. Когда Ирод заметил, что Мариамна его не слушает, он пришел в негодование.

– Да тебе абсолютно неинтересен мой рассказ! – воскликнул он.

– Неинтересен, – подтвердила Мариамна. – Тебя радует то, что печалит меня.

– Тебя печалит, что Октавий не казнил меня, а возвысил? – взъярился Ирод.

– Считай как угодно, – равнодушно ответила Мариамна. – Но я больше не желаю становиться затворницей всякий раз, как только ты покидаешь меня. Если я тебе все еще жена и мать твоих детей, то, как жена и мать, заслуживаю с твоей стороны большего уважения, чем то, которое выказывают мне назначаемые тобой стражники. Если же ты перестал считать меня своей женой и матерью наших детей, то уж лучше прикажи своим стражникам убить меня, чем контролировать каждый мой шаг.

Ирод чувствовал правоту Мариамны. Но он не знал, как объяснить ей, что она для него больше, чем жена и мать их детей. Она давно уже стала смыслом и сутью его существования, и потому все, что он ни делает, он делает не для себя, а для нее и во имя своей любви к ней. Эта непонятливость Мариамны и собственное неумение объяснить ей то, что она для него значит, угнетали Ирода. Его бросало то в жар, то в холод, и тут он с ужасом осознал, что равнодушие, проявленное к нему Мариамной, привело к тому, что сила его любви к ней стала соизмеримой с ненавистью, которую он начал испытывать к жене.

Чтобы не дать излиться гневу, охватившему его, он дал шпоры коню и поспешил в Иерусалим, оставив женщин на попечение сопровождавшего их Соэма.

Прибыв в Иерусалим и узнав от Саломии, что ее отношения с Костобаром зашли дальше обычной симпатии, которую они и не думали скрывать от окружающих, Ирод, чтобы чем-то занять себя, стал готовить их свадьбу. Но и свадьба эта, сыгранная с пышностью, с какой он не позволил сыграть собственную свадьбу ни с Мариамной, ни, тем более, с Дорис, полнота которой в сочетании с ненасытным аппетитом стала уже попросту безобразной, не отвлекла его от мрачных мыслей. Тогда Ирод, не желая обострять и без того обострившиеся отношения с Мариамной, отправился принимать дарованные ему Октавием области.

Это помогло ему на время забыть о домашних делах. Он даже испытал чувство благодарности к некоему Зенодору, который, держа на откупе Трахонитскую область с примыкающей к ней Авранитидой, воспользовался уходом из Сирии основных римских войск и стал натравливать своих разбойников на жителей Дамаска, обложив их непомерными поборами, львиную долю которых присваивал себе.

Октавий, недовольный работой Квинта Дилия, сместил его с занимаемой должности и назначил новым наместником Сирии Варрона. Варрон оказался в двусмысленном положении: с одной стороны, он не мог мириться с самоуправством разбойников, творивших беззакония на подведомственной ему территории, с другой – он был лишен права вторгнуться со своими когортами на земли, дарованные Октавием Ироду, и навести там порядок. Инспекционная поездка Ирода в Трахонитскую область разрешила эту двусмысленность. Ирод, встретившись с Варроном, разрешил ему поступить с разбойниками по собственному усмотрению. А чтобы не затягивать дела с ликвидацией разбойничьих шаек, он сам возглавил объединенные римско-еврейские отряды и выступил с ними в поход, как некогда выступил в поход против галилейских разбойников, терроризировавших мирное сирийское население.

На этот раз, однако, на ликвидацию разбойничьих гнезд у него ушло больше времени и сил. Объяснялось это главным образом тем, что пещеры, в которых обитали разбойники, имели не один, а несколько входов и выходов, причем все они были до такой степени тесны, что в них с трудом можно было протиснуться одному человеку, равно как козам и овцам – основному богатству местных жителей. Внутри же эти пещеры представляли собой огромные залы, в которых хранились большие запасы пищи и воды, позволявшие разбойникам месяцами не покидать своих убежищ. Тем не менее Ирод справился с ними и всех их продал в рабство, поделившись выручкой от этой сделки с Варроном.

Наместник Сирии не преминул написать Октавию об успешной военной операции, проведенной в Трахонее, особо отметив при этом роль, какую сыграл в ликвидации разбойничьих гнезд Ирод [268].

Пока Ирод совместно с Варроном наводил порядок на новых территориях, присоединенных к его царству, Октавий с отрядами конницы, предоставленными в его распоряжение Малхом, подступил под стены Александрии. Здесь его встретила египетская конница под командованием Антония. Атака бывшего товарища Октавия была столь стремительной, что арабская конница, не выдержав лобового удара, отступила и сделала попытку соединиться с основными силами римлян.

Гордый одержанной победой, Антоний послал Октавию вызов на единоборство. Октавий ответил, что перед Антонием открыто множество других путей к смерти. Антоний обозвал Октавия трусом и возвратился в Александрию.

С заходом солнца Антоний приказал открыть все кладовые и винные погреба и накрыть столы для праздничного ужина прямо на улицах. Слуги пришли в смятение: можно ли думать о празднике, когда враг стоит у ворот столицы? Антоний же выглядел веселее и беззаботнее больше обычного.

– Неизвестно, – заявил он, – представится ли нам другой случай провести время за пиршественными столами. Быть может, завтра все вы станете служить другим господам. Пока же я жив, я хочу повеселиться вместе с вами со всеми, как с равными мне и царице.

Очевидцы этих событий писали: слуги, накрывая столы, рыдали. Глядя на них, не в силах были сдержать слезы и соратники Антония. Антоний шутливо выговаривал им:

– Нечего разводить мокроту, друзья мои. Завтра я поведу вас в бой, где буду искать не славной смерти, но победы ради жизни. Так давайте же веселиться!

Проведя всю ночь за щедро уставленными изысканными яствами столами и так и не сомкнув глаз, Антоний с восходом солнца вывел свое войско из города и построил его на высотах, окружающих Александрию. Отсюда он наблюдал, как в море выходят его корабли, спасшиеся после разгрома при Акции. Со стороны Ливии появились корабли, которые вел на помощь Октавию Агриппа.

Антоний, следя за маневрами кораблей, довольно потирал руки: открытое море – это не тесный Амбракский залив, где негде было развернуться его могучим пятипалубным пентерам. Сейчас флот Агриппы получит наглядный урок правил ведения морских сражений. Но что же увидел он? Его пентеры, сблизившись с кораблями Агриппы, подняли весла, приветствуют флотоводца Октавия, после чего, выстроившись в линию, повернулись и взяли курс на Александрию с явным намерением высадить десант в дельте Нила.

С востока к городу подступали несметные полчища Октавия, и оттуда уже доносились радостные крики вражеских солдат. Войско Антония охватила паника. Первой, не выдержав напряжения, покинула высоты вокруг Александрии его конница. Антоний отдал приказ пехоте выступить на встречу приближающимся легионам Октавия. Пехота, расчехлив щиты [269], устремилась в бой. Однако силы были слишком неравны, и пехота Антония практически вся погибла в первом же боевом столкновении. Антоний поспешил в город, пока его ворота еще не закрылись, и что есть мочи кричал, так что жилы на его шее вздулись и были готовы вот-вот лопнуть от напряжения:

– Клеопатра, ты предала меня! Предала тем, с кем я готов был сразиться ради тебя! Где ты прячешься, Клеопатра? Выйди, докажи мне, что ты все еще любишь меня, и умрем вместе!

Голос Антония, отраженный от домов, эхом дробился и рассыпался по опустевшим улицам города. Клеопатра, страшась гнева Антония, заперлась в возведенной по ее приказу роскошной усыпальнице и послала рабов сообщить ему, что она умерла. Антоний поверил рабам. Опустившись на колени посреди улицы, он, воздев руки к небу, воскликнул, и слезы заструились по его небритым щекам:

– Боги, боги мои, ответьте мне, отчего я жив? Почему то единственное благо, которое привязывало меня к жизни, умерло, а я все еще малодушно медлю поспешить к своей любимой?

Оттерев слезы, Антоний опустил руки и, все еще стоя на коленях, посмотрел по сторонам. Он с удивлением обнаружил, что его покинули даже рабы, принесшие весть о смерти Клеопатры. С трудом, как немощный старик, лишившийся возможности самостоятельно передвигаться, он, помогая себе руками, встал на подкашивающиеся ноги и медленно побрел во дворец, волоча за собой позолоченный щит. Двери дворца были распахнуты. Антоний не обнаружил здесь никого, кто бы мог оказать ему последнюю в его жизни услугу. Не в силах больше волочить за собой ставший непомерно тяжелым щит, он бросил его на пороге дворца и, цепляясь за мраморные перила, с трудом поднялся в свои покои. Развязав ремни золотой брони, свидетельницы многих славных его побед, он бросил ее на мозаичный мраморный пол и, разорвав на себе тунику, обнажил грудь.

– Клеопатра, – произнес он, – я не упрекаю тебя за то, что судьба разлучила нас. Я лишь корю себя за то, что я, полководец, оказался менее мужествен, чем ты, женщина. Но ничего: я иду к тебе, и смерть снова соединит нас.

С этими словами Антоний вынул из ножен короткий меч, взял его обеими руками за рукоять и с последним усилием воли вонзил себе в живот. Ноги его подкосились, и он, скорчившись, упал на постель.

Боли он не чувствовал. Но он почувствовал, что из-за того, что он лежит на постели скорчившись, кровь его свернулась и перестала литься. В покои его вбежал секретарь Клеопатры Диамед. Антоний, с трудом сев на постели, попросил секретаря покончить с ним. Однако Диамед получил совсем другой приказ, с которым его послала к Антонию царица: доставить его в ее дворец-гробницу. Диамед приказал сопровождающим его рабам перенести раненого Антония к Клеопатре.

Царица в нетерпении стояла у окна, ожидая, когда к ней приведут ее любимого – живого или мертвого. Увидев Диамеда и рабов, несущих окровавленного Антония, она приказала двум рабыням – единственным существам, которым она позволила запереться с нею в гробнице, – спустить из окна веревки и, обвязав ими Антония, втащить его к себе. Силы женщин оказались слишком слабы, чтобы втащить тяжелое тело Антония в окно. Тогда Клеопатра сама взялась за веревки, чтобы помочь им. Плутарх, опираясь на рассказы немногих свидетелей последних дней жизни Антония и Клеопатры, пишет:

«Никогда не бывало зрелища более жалостного. Облитый кровью, едва дыша, Антоний простирает руки к Клеопатре и силится подняться к ней. А поднять его женщинам было нелегко. Клеопатра с напряженными руками и лицом тянет за веревки при поощрениях и помощи лиц, стоящих внизу. Наконец она принимает Антония, кладет его, падает на него, разрывает на себе одежды, бьет себя в грудь, ранит руки, вытирает его кровь своим лицом, называет его своим господином, мужем, императором и готова забыть собственное страдание из жалости к Антонию. Антоний просит ее успокоиться и требует вина для утоления жажды или для ускорения своей смерти. Он пьет и убеждает Клеопатру принять меры к своему спасению, если она сможет сделать это, не покрывая себя позором, и довериться, предпочтительно перед другими друзьями Цезаря, Прокулею. О себе он говорит, что достоин не сожаления по поводу последних несчастий, а зависти из-за благ, которыми наслаждался, был знаменитейшим из людей, и римлянин побежден римлянином.

Как только Антоний испустил дух, является от Цезаря Прокулей. Уже тотчас после того, как Антоний поразил себя мечом и был отнесен к Клеопатре, один из стражников по имени Децестий взял этот меч, спрятал под платьем, отнес к Цезарю и показал его, обагренный кровью, в подтверждение вести о смерти Антония. Цезарь удаляется в глубь своей палатки и проливает слезы над участью Антония, своего родственника, товарища по верховной власти и соратника в стольких битвах. Затем он отыскивает у себя письма Антония, сзывает своих друзей, читает им эти письма и посланные на них ответы и обнаруживает, как на предложения, разумные и справедливые, Антоний отвечает лишь выходками тщеславия. Затем он посылает Прокулея захватить Клеопатру, если можно, не только из опасения за ее сокровища, но и прельщаясь мыслью, для блеска своего триумфа, везти царицу за собою. Но Клеопатра не соглашается сдаться Прокулею. Во время переговоров Прокулей стоял вне гробницы, но несмотря на плотно запертые двери, голос его доходил до царицы. Клеопатра требует унаследования царства за ее детьми, а Прокулей советует ей ободриться и положиться во всем на Цезаря.

Прокулей, хорошо заметив местность, доносит обо всем Цезарю. Последний отправляет к Клеопатре для продолжения переговоров Галла. Тот с намерением затягивает их, стоя у двери, а в это время Прокулей при помощи лестницы влезает в то самое окно, через которое женщины подняли Антония. Оттуда в сопровождении двух офицеров он проникает к дверям, перед которыми Клеопатра слушала Галла. Одна из заключенных с нею женщин восклицает: ”Несчастная Клеопатра, тебя возьмут живою!” Клеопатра оборачивается, видит Прокулея и хочет ударить его кинжалом, висевшим у нее на поясе. Прокулей кидается к ней, хватает ее и восклицает: ”Ты несправедлива и к себе, и к Цезарю, что лишаешь его прекрасного случая выказать свою кротость, и выставляешь самого милосердного полководца коварным и безжалостным”. В то же время он вырывает у нее из руки кинжал и ощупывает ее платье, чтобы не оставить при ней какого-либо яда. Затем Цезарь поручает своему вольноотпущеннику Эпафродиту строго стеречь Клеопатру, дозволяя ей, впрочем, все удобства и наслаждение жизнью.

Цезарь вступает в Александрию, беседуя с философом Ареем и держа его за руку, чтобы этим отличием обратить на него внимание и возбудить к нему уважение сограждан. Он отправляется в гимнасию и восходит на приготовленное для него возвышение. Все присутствующие охвачены страхом и падают на колени. Цезарь велит им встать и говорит, что прощает народу его вину, во-первых, из уважения к основателю города Александру Великому, затем ради величины и красоты города, и, наконец, для доставления удовольствия другу своему Арею. Такое почтение выразил Цезарь к Арею, который испросил еще у него прощение многим согражданам, между прочими Филострату, искуснейшему софисту [270]своего времени.

Несколько дней спустя Цезарь посетил Клеопатру. Она кидается к ногам его с искаженным от страха лицом, дрожащим голосом и опущенными глазами. На груди ее видны следы ран, нанесенных ею себе; словом, тело ее было не в лучшем состоянии, чем ее дух. И, однако, прелесть ее гордой красоты не совсем исчезла: наряду с отчаянием лицо ее отражает прежнее величие. Цезарь заставляет ее подняться и садится с нею рядом. Тогда Клеопатра пытается оправдаться, приписывая все свои поступки необходимости и страху перед Антонием, а когда Цезарь останавливает ее на каждой подробности и уличает в неверном толковании, Клеопатра прибегает к просьбам и жалости, как бы страстно дорожа жизнью. Наконец она передает ему опись своих сокровищ. Один из ее казначеев, Селевк, упрекает ее в сокрытии части сокровищ; она кидается на него, хватает его за волосы и дает ему несколько пощечин. Когда же Цезарь улыбается и пытается успокоить ее, Клеопатра отвечает: ”Не омерзительно ли, Цезарь, что в то время, когда ты не погнушался посетить меня и говорить со мною в моем теперешнем положении, мои рабы выставляют преступлением, что я отложила несколько женских украшений, и не для себя, несчастной, а чтобы сделать маленький подарок твоей Октавии [271], твоей Ливии в надежде, что они умилостивят тебя ко мне”. Цезарь в восторге от этих слов, видя в них доказательство, что Клеопатра вновь дорожит жизнью. Он не только позволяет Клеопатре сохранить эти драгоценности, но заверяет, что поступит с нею превыше ее ожиданий. Затем он удаляется в убеждении, что обманул ее, тогда как сам был обманут ею.

Между друзьями Цезаря был Корнелий Делабелла. Несчастья Клеопатры трогают его, и чтобы услужить царице, он тайно уведомляет ее, что Цезарь отправляется в Рим сушею через Сирию, и решился отправить ее с детьми в течение трех дней. Получив это известие, Клеопатра просит у Цезаря дозволения совершить возлияния на могилу Антония, получает разрешение, велит отнести себя на могилу и, повергаясь на нее в присутствии своих прислужниц, говорит: ”Дорогой Антоний, когда я хоронила тебя здесь, руки мои были еще свободны; теперь я совершаю возлияния, пленная и сторожимая, меня стерегут из боязни, чтобы мои сетования и удары не обезобразили тела рабыни, назначенной украсить торжество над тобою. Не ожидай от меня других почестей, кроме этих возлияний: то последние почести, воздаваемые тебе пленною Клеопатрой. При жизни нас ничто не разлучало; но мертвым грозит опасность покоиться в различных местах. Ты, римлянин, будешь лежать здесь, а я, несчастная, в Италии, и это будет единственным благом, оказанным мне твоей родиной. Но так как здешние боги нам изменили, то умилостивь своих теперешних и не покинь твоей живой супруги: не допусти, чтобы враги торжествовали над тобою, прими меня к себе в могилу, потому что из постигших меня бесчисленных бедствий ни одно не было ужаснее времени, прожитого мною без тебя”.

Затем Клеопатра украшает могилу цветами, целует ее и велит изготовить себе баню. После бани она ложится и приказывает подать роскошный обед. К вратам дворца приходит селянин с корзиной. Стража спрашивает, что он несет; селянин приподнимает прикрывающие корзину листья и показывает, что она полна фиников. Стража удивляется их величине и красоте. Селянин, улыбаясь, предлагает им отведать их, и стража доверчиво пропускает его. После обеда Клеопатра берет свои записные дощечки, запечатывает их, отсылает Цезарю, удаляет всех присутствующих, кроме своих двух женщин, и запирает двери. Вскрыв таблички и прочитав мольбы Клеопатры, чтобы ее похоронили рядом с Антонием, Цезарь тотчас догадывается о том, что она убила себя. Сначала он хочет сам бежать спасти ее, но потом поспешно посылает узнать, что случилось. Смерть была быстрая. Прибежав ко дворцу, посланцы Цезаря видят, что стража еще ничего не знает. Они вбегают во дворец и видят царицу мертвой, лежащей на золотой кровати в царских одеждах. Одна из ее прислужниц лежала мертвая у ее ног; другая, Хармия, расслабленная, еще поправляет царский венец на голове Клеопатры. Один сторож говорит ей с досадой: ”Красиво, Хармия!” – ”Очень красиво, – отвечает она, – и достойно наследницы стольких царей!” Произнеся эти слова, она падает мертвою у постели.

Рассказывают, что Клеопатре принесен был между финиками прикрытый листьями аспид. Так приказала принести его Клеопатра, чтобы подвергнуться укусу змеи, как бы не заметив ее. Но вынимая финики, она увидела аспида и сказала: ”Так он здесь!” И она подставила ему голую руку.

Цезарь, и сердясь на смерть этой женщины, удивлялся высоте ее помыслов. Он приказал похоронить ее с почестями и великолепием подле Антония. По его приказанию и две прислужница были похоронены с почетом».

Покончив с похоронами, Октавий, прежде чем вернуться через Иудею и Сирию в Рим, пригласил в Александрию Ирода, чтобы и тот мог проститься со своим другом. Ирод незамедлительно явился. Вдвоем они постояли над могилой Антония и Клеопатры, каждый думая о том, что хотя их друг и стал жертвой интриг коварной женщины, стремившейся к господству над половиной мира, все же есть высшая справедливость в том, что они нашли успокоение вместе.

– Ты немало претерпел от Клеопатры, – сказал Октавий, – и вряд ли теперь когда-нибудь вновь посетишь по своей воле этот город. На что бы тебе хотелось посмотреть здесь, прежде чем мы уедем отсюда? – спросил он.

– Я бы хотел поклониться праху Александра Македонского, – ответил Ирод.

– Похвальное желание, – сказал Октавий. – Я и сам собирался посетить могилу этого достойного всяческих почестей человека.

На следующий день они отправились в усыпальницу великого полководца. Октавий в знак преклонения перед Александром Македонским возложил на его гроб золотой венец, Ирод усыпал его цветами. На вопрос подошедшего к ним Прокулея, не желает ли Цезарь взглянуть также на усыпальницу Птолемеев, Октавий нахмурился и, не оборачиваясь, ответил:

– Я пришел сюда затем, чтобы увидеть царя, а не мертвецов.

Затем Октавий приказал тайно казнить пятнадцатилетнего Цезариона – сына Клеопатры от Юлия Цезаря, – а других ее детей, прижитых от Антония, взял с собой в обратный путь, уговорил свою сестру Октавию принять и их на воспитание, и позаботился о том, чтобы все они получили прекрасное образование и ни в чем не нуждались.

При прохождении армии Октавия через Иудею Ирод снова позаботился о том, чтобы все его солдаты были вдосталь накормлены, хотя на этот раз пир, устроенный в их честь, не носил того праздничного характера, как по дороге в Египет, когда Ирод пытался задержать их на зиму. Эта сдержанность в угощении не осталась незамеченной со стороны Октавия, и потому он, дабы не ставить Ирода в неловкое положение, отказался заехать в Иерусалим и познакомиться с его семьей.

– Сделаю это как-нибудь в другой раз, – сказал он. Перед тем же, как покинуть пределы Иудеи и вступить на территорию Сирии, на границе с которой его уже дожидался наместник Варрон, Октавий, отведя в сторону Ирода, сказал ему:

– Вижу, как угнетающе подействовала на тебя смерть Атония. Означает ли это, что ты подумываешь о том, как увековечить его память?

– Я уже решил, как это сделать, – ответил Ирод.

– Не поделишься со мной своим секретом?

– Здесь нет никакого секрета: я возведу в центре Иерусалима неприступную цитадель, которую назову башней Антония.

Не сказав Ироду больше ни слова, Октавий крепко пожал ему руку и, не оглядываясь, быстрым шагом направился к дожидавшемуся его Варрону.

Вернувшись в Иерусалим, Ирод приказал разобрать остатки Старотоновой башни [272], разрушенной еще Помпеем, и на ее месте возвести башню, нависшую над северо-восточным углом Храма – его самым уязвимым в военном отношении месте. Теперь, имея столь мощное сооружение, за каменными стенами которого мог укрыться целый легион, за судьбу Храма можно было не тревожиться: он из крепости, на территории которой часто разворачивались боевые действия, превратился в то, чем и предназначен был быть изначально, – Дом Господа.

Но если начало строительной деятельности Ирода, чему он посвятит всю свою дальнейшую жизнь, можно было назвать удачным, то этого никак нельзя было сказать о положении дел в его семье. Собравшись вновь под одной крышей, члены его семьи стали ссориться все чаще и чаще, и ссоры эти в конце концов вылились в открытую вражду.

Тон этой вражде придали его сестра Саломия и любимая жена Мариамна, вытеснившая с первых ролей свою мать Александру.

Ирод стал подумывать о том, чтобы снести дворец Гиркана, где продолжала жить его семья, и дом своего отца, занятый Ферором, и на их месте возвести новый дворец с таким множеством комнат и покоев, чтобы в них счастливо могла жить его разрастающаяся семья, месяцами не соприкасаясь друг с другом.

Исмаильтянин Соэм, доказав Ироду свою верность, домогался теперь более важной для себя должности, чем надсмотрщик за Александрой и Мариамной. Домогательства эти поддержала Мариамна. Зная, что Ирод ни в чем не посмеет отказать ей, она стала просить его назначить Соэма командиром одного из легионов. Вначале Ирод попытался обратить просьбу жены в шутку:

– Может быть, для начала он согласится стать командиром когорты?

Мариамна, ничего не понимавшая в военном деле, упрямо повторила:

– Нет, именно легиона. Он заслужил это.

– Чем же?

– Тем, что оберегал нас во время твоей поездки к Октавию на Родос.

– Уговорила: пусть он будет почетным военачальником, – согласился Ирод.

– Почетный – это старше, чем просто командир легиона?

– Ну конечно, старше, – сказал Ирод, привлекая к себе жену. – Но за эту услугу я потребую, чтобы ты еще сильнее полюбила меня.

– Сильнее, чем любишь меня ты?

– Сильнее моей любви к тебе ничего не может быть. Полюби меня так же, как я люблю тебя.

– Я подумаю.

– Думай скорей.

– Я люблю тебя так же сильно, как любишь меня ты, – сказала Мариамна, отвечая на ласки мужа своими ласками, от которых Ирод терял голову.

Примирение брата с женой никоим образом не входило в планы Саломии. Однажды, когда Ирод засиделся с документами далеко за полночь, она послала к нему виночерпия с наполненным кубком.

– Что это? – спросил Ирод, устало откидываясь в кресле.

– Любовный напиток, который прислала тебе Мариамна. – Улыбнувшись, он добавил шепотом, как если бы открывал Ироду великую тайну: – Царица даже подарила мне новый плащ из китайского шелка, чтобы я по дороге к тебе не расплескал ни капли этой драгоценной жидкости.

Усталость как рукой сняло с Ирода. Почему-то ему вспомнилось, как Клеопатра точно так же поднесла к губам Антония кубок с отравленным вином, а когда тот собрался было пригубить его, отобрала кубок и, сказав: «Если бы я хотела отравить тебя, тебе достаточно было бы сделать всего глоток из этого кубка», – после чего приказала рабу отпить из кубка, и тот тут же упал замертво.

– Этот кубок дала тебе сама Мариамна? – спросил Ирод.

– Нет, – ответил виночерпий, – ее евнух, я все забываю его имя.

– Но ты хотя бы знаешь, что намешано в этом кубке?

Виночерпий, видя возбужденное состояние Ирода, побледнел.

– Не знаю. Мне лишь было приказано принести тебе этот кубок.

Ирод вскочил, вызвал охрану и потребовал немедленно схватить евнуха Мариамны и дознаться, что он влил в кубок, доставленный ему виночерпием. Евнуха схватили и допросили, но тот ничего внятного сказать не мог. Тогда Ирод велел пытать его. Но и под пыткой евнух путался в объяснениях, говорил, что не может нести ответственности за то, что дала ему его госпожа, которой, в свою очередь, принесла этот кубок с напитком сестра царя Саломия с тем, чтобы Мариамна отведала его. Когда же из евнуха палачи стали вытягивать жилы, причиняя ему невыносимую боль, он понес полную околесицу о том, что его госпожа давно разлюбила мужа, который хочет погубить ее, и что об этом ему сказал сам Соэм.

Взбешенный Ирод не находил себе места. «Так вот оно в чем дело! – говорил он себе. – Пока я находился на Родосе, ожидая, что Октавий казнит меня, моя обожаемая женушка путалась с Соэмом!»

Он приказал немедленно разыскать только что назначенного почетным командиром легиона Соэма и убить его. Того нашли в его комнате, где он, стоя перед зеркалом, примерял новый наряд трибуна. Соэму заломили руки за спину, вытащили во двор дворца и, ничего не сказав, закололи кинжалами.

Ирод едва дождался утра, чтобы собрать всех своих приближенных, и сообщил им о ставшей ему известной измене Мариамны. Ярость, клокотавшая в нем, мешала ему говорить. Он, подобно евнуху жены накануне, путался в своих обвинениях, плакал, раздирал на себе одежды, требовал, чтобы его приближенные тут же убили его, поскольку он не может жить без Мариамны, но и продолжать жить с ней дальше, зная об ее измене, он не хочет. Тогда слово взяла Саломия. Поджав по своему обыкновению губы и сложив на выпуклом животе руки (она, несмотря на то, что была замужем за Костобаром всего месяц, была уже на шестом месяце беременности от него), вышла на середину залы и стала спокойно рассказывать собравшимся о том, что Мариамна не достойна быть женой царя Иудеи. Не встретив ни с чьей стороны отпора своим наветам, Саломия заявила, что Мариамна готова затащить к себе в постель первого попавшегося ей на глаза мужчину, что она не брезговала сожительствовать с ее бывшим мужем Иосифом, который, как это всем хорошо известно, был попросту уродом, и закончила свою речь словами:

– Мариамна должна умереть.

Услышав этот страшный приговор, все невольно обратили взоры на Ирода, который, слушая сестру, уже бился в истерике.

– Надо бы вызвать сюда царицу и допросить ее, – неуверенно произнес Птолемей – единственный из присутствующих, который не хотел верить в то, что говорили о Мариамне сам Ирод и его сестра. – Боюсь, что, казнив Мариамну, мы совершим непростительную ошибку.

– Зачем? – повысила голос Саломия. – Разве тебе недостаточно того, о чем здесь уже было сказано? Мариамну следует казнить немедленно!

– Что скажешь ты, царь? – обратился Птолемей к Ироду. Тот, однако, был уже невменяем. Он сполз с кресла, стучал кулаками по полу, рвал на себе волосы и кричал: «Казнить! Казнить! Моя ненаглядная Мариамна, моя любимая жена за свою измену не заслуживает снисхождения!»

Ирод все еще катался по полу и бил себя кулаками по лицу, так что разбил себе нос и губы и из них брызнула кровь, пачкая все вокруг. Еще сонную Мариамну вытащили из постели, не дали ей одеться и прямо в ночной сорочке поволокли на казнь. И тут случилось нечто невообразимое, что позже было осуждено решительно всеми историками, писавшими об Ироде: когда полураздетую Мариамну с распущенными волосами и наполненными ужасом огромными синими глазами тащили по улицам, приводя в трепет ранних прохожих, на нее набросилась ее мать Александра. Вцепившись в горло дочери, Александра стала поносить ее самыми гнусными словами, крича во все горло:

– Люди добрые, взгляните на ту, которую я выносила в своем чреве, вскормила молоком из своих сосцов, вырастила и отдала в жены самому благородному, самому справедливому человеку, какого только знала Иудея, – отдала в жены Ироду! И что же она? Чем ответила эта гадина на любовь своего мужа? Гнусной изменой, которой нет и не может быть оправдания!

Поведение женщины, которая, как это всем было понятно, сама люто ненавидела Ирода, всячески поносила его, называла чужеземцем, который недостоин править избранным Богом народом, – до такой степени выглядело неприлично, что люди стыдливо отводили от нее и ее несчастной дочери глаза. А Александра все не унималась, продолжая поносить Мариамну, а когда стража попыталась оттащить ее в сторону, вцепилась дочери в волосы.

Тут и Мариамне стал ясен не только весь трагизм положения, в каком она оказалась непонятно по какой причине, но и крайняя непристойность поведения ее матери. Никто так никогда и не узнал, какие чувства испытала в последние минуты своей жизни Мариамна и какие при этом мысли пронеслись в ее прекрасной голове. Но она, когда стражникам наконец удалось оттащить от нее ее мать, попросила их освободить ее руки, гордо выпрямилась и уже сама, никем не понукаемая, направилась к месту казни.

Ирод лишь к вечеру пришел, наконец, в себя, потребовал принести ему воды, умылся, причесался и вызвал Коринфа. Тот немедленно явился.

– Пригласи ко мне царицу, – приказал он.

Брови Коринфа дрогнули и поползли вверх.

– Царь желает видеть Дорис? – уточнил он.

Ирод поморщился, досадуя на всегда понятливого, а в этот раз оказавшегося никчемным начальника охраны.

– Какая, к черту, Дорис? Я желаю видеть Мариамну!

Коринф вытянулся в струнку, не смея пошевелиться.

– Что же ты медлишь? – сорвался на крик Ирод. – Ты стал туг на ухо или тебе непонятен мой приказ?

– Но это невозможно, – дрожащим голосом ответил Коринф. – Мариамна сегодня утром казнена.

– Как казнена?! – На Ирода была страшно смотреть. – Почему казнена? Кто посмел поднять руку на мою жену? Отвечай, мерзавец, по чьему приказу лишена жизни та, кто сама является моей жизнью?

– Мариамна казнена по твоему, царь, приказу, – тихо произнес Коринф.

Уже не крик, а дикий вой смертельно раненного льва вырвался из груди Ирода. Иосиф Флавий так напишет о реакции Ирода на известие о гибели женщины, которая стала для него поистине сутью и смыслом жизни:

«После казни Мариамны любовь царя к ней возросла еще более, чем то было когда-либо раньше. Дело в том, что эта любовь к ней царя вовсе не была временной или ослабилась вследствие привычки, но как она с самого начала отличалась страстным энтузиазмом, так она не ослабевала и впоследствии при постоянном сожительстве. Теперь же казалось, что, в виде наказания за казнь Мариамны, любовь к ней охватила его в еще гораздо более сильной степени, так что он часто громко призывал ее к себе, предавался ничем не сдерживаемым слезам, в конце концов стал придумывать всевозможные способы забыться и развлечься и с этой целью задавал попойки и пиры. Впрочем, все это отнюдь не помогало, так что он запустил даже все государственные дела и страдал в столь высокой степени, что приказал своим слугам громко звать Мариамну, как будто бы она была еще жива и могла слышать это и явиться».

От себя добавим: лишившись Мариамны, Ирод стал все чаще задумываться над вопросом, а что он сам представляет собою не как царь, но как человек, которому присущи все людские слабости, что представляют собой другие люди и в чем состоит истинный замысел Предвечного, сотворившего человека по образу Своему и подобию?