Проклятый манускрипт

Глава 3 Чистый пергамент

Пришла весна, наступил май. Весна в этом году, в отличие от всех последних лет, была довольно теплой. С юга дули теплые ветра, которые помогали забыть о холоде и влажности. Весенний праздник на площади привлек внимание всех, от мала до велика. Люди приходили издалека. Торговцы и ремесленники города продавали свои товары и изделия. Еще было множество зевак, а также музыкантов и вообще странствующих артистов, развлекавших честной народ. На постоялых дворах и в тавернах были танцы.

Рыбак Бернвард и его жена познакомились на весеннем празднике в первое майское воскресенье. Это было много лет назад, так давно, что они и сами уже точно не помнили, но супружеская чета постоянно раз в году возвращалась туда, на место своей первой встречи.

Это было во время майского танца в «Олене», на процветающем постоялом дворе в Оленьем переулке, где в основном собирались ремесленники. Этой весной они тоже решили отдать дань традиции.

Афра провела этот день, когда работы в соборе были приостановлены, на ярмарке. Она любила эту суматоху, любила наблюдать за незнакомыми людьми и аттракционами, которых было множество. Развлечений в ее жизни было не так уж много. Подмастерье каменотеса, пригласивший Афру на танцы в «Олене», получил решительный отказ. Нет, с мужчинами она не хотела иметь никакого дела и от этого совершенно не страдала.

Напрасно она высматривала мастера Ульриха, единственного мужчину, к которому по-прежнему испытывала влечение. Конечно же, Афра знала, что Ульрих фон Энзинген намного старше ее и вообще женат, кроме того, она и сама толком не понимала, что ей от него нужно, но это не мешало ей думать. Возможно, именно его отчужденность так притягивала Афру.

Довольная, она вернулась домой еще до наступления темноты. Рыбак Бернвард и его жена еще не пришли с майских танцев, и Афра решила лечь спать пораньше. Она как раз сняла платье и еще не успела распустить волосы, когда кто-то громко постучал в дверь. Комната Афры находилась под самой крышей, и в ней было всего одно окно, выходившее на реку, поэтому девушке не было видно, кто это пришел в такое позднее время.

Сначала Афра решила не выходить, но когда стук стал сильнее, она спустилась вниз и, не открывая двери, спросила:

— Кто это пришел в такой поздний час? Рыбак Бернвард и его жена еще не вернулись.

— Мне не нужны рыбак Бернвард и его жена!

Афра тут же узнала этот голос. Это был Ульрих фон Энзинген.

— Вы ли это, мастер Ульрих?! — удивленно воскликнула она.

— Ты меня впустишь?

И тут Афра осознала, что на ней надета только льняная длинная нижняя рубашка. Девушка инстинктивно натянула ее до самой шеи. Ситуация была достаточно необычной: то, что мастер Ульрих пришел к ней так поздно, сильно смутило Афру, и она вся задрожала. Наконец она открыла двери, и Ульрих вошел в дом.

— Мастер Варро сообщил мне, что платье тебе необыкновенно идет, — сказал архитектор, как будто такой поздний визит был самым обычным делом.

Афра почувствовала, как сильно забилось ее сердце. Она беспомощно кивнула, боясь сказать что-нибудь глупое, и слабо улыбнулась. Она немного испугалась, когда услышала свои собственные слова:

— Портной прав, мастер Ульрих. Хотите взглянуть?

— Именно за этим я и здесь, госпожа Афра, — ответил Ульрих, как будто это само собой разумелось. Его голос успокаивал, и в тот же миг Афра отбросила все сомнения.

— Тогда идемте, — сказала она, как будто это было в порядке вещей, и жестом пригласила Ульриха подняться по лестнице. Когда они направлялись в комнату Афры, она решилась нарушить неловкое молчание:

— Рыбак и его жена, которые заменили мне родителей, танцуют сегодня в «Олене». А вы почему не танцуете?

— Я-а-а?! — засмеялся мастер Ульрих и потянулся. — Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я последний раз отплясывал. А что тебе мешает заняться этим, девица Афра? Как я слышал, ты очень популярна среди каменотесов и столяров.

— А они у меня нет, — едко ответила Афра. — Эти ребята бегают за каждой юбкой, если ее обладательница не старше их матери. Нет уж, лучше я останусь одна.

— Так ты однажды в монастыре окажешься. Было бы очень жаль такого красивого ребенка, как ты.

Афре была приятна лесть, хотя она и не воспринимала ее всерьез. Но на этот раз все было иначе. Девушка с наслаждением впитывала слова Ульриха, словно свежий утренний воздух летнего дня. Слишком уж долго она ждала приветливого слова или невинного флирта.

В своей комнате Афра поспешно убрала со стула свое повседневное платье — больше посадить гостя было некуда. Потом она вынула из шкафа платье, сшитое Варро, и протянула его Ульриху.

— Красиво, очень красиво, — заметил он.

От Афры не укрылось, что Ульрих едва взглянул на работу портного.

— Вы хотели… — неуверенно начала она.

— …чтобы ты надела платье. Платье без содержимого так же скучно, как литургия. Ты не находишь?

— Как вам будет угодно, мастер Ульрих.

Хотя на ней была длинная нижняя рубашка, Афре казалось, что она стоит перед Ульрихом голышом. Обычно она не стыдилась. Тот, кто многие годы жил в деревне, среди простых добродушных людей, забывал, что такое стыд. Но в этой неожиданной ситуации Афра почувствовала, что ей стыдно переодеваться перед Ульрихом.

Такой человек, как Ульрих фон Энзинген, имевший большой опыт общения с людьми и, казалось, знавший, как себя вести в любой ситуации, заметил ее нерешительность, оседлал единственный в комнате стул и повернулся к Афре спиной. И, подмигнув, сказал:

— Ну, давай. Я уже не смотрю.

Афра покраснела. Она чувствовала себя иначе, чем когда раздевалась перед художником Альто Брабантским: ее охватил страх. Внезапно девушка жутко испугалась, испугалась того, как она отреагирует, если Ульрих фон Энзинген подойдет к ней. На самом деле она ничего другого не хотела, но опыт общения с мужчинами лишил ее каких бы то ни было иллюзий. Как часто в часы одиночества Афра думала о том, удастся ли ей когда-нибудь полностью отдаться мужчине. Тогда она чувствовала себя опустошенной и неспособной испытывать страсть.

Теперь, сняв с себя нижнюю рубашку, девушка стояла голая за спиной Ульриха. Он не видел ее, и она почувствовала легкое разочарование оттого, что он не обернулся. С тех пор как мастер Альто изобразил ее на иконе святой Сесилии, она гордилась своим прекрасным телом. Афра проворно надела зеленое платье, поправила грудь и пригладила воротник. И, приглаживая косу, уложенную венком, она задорно, словно ребенок, играющий в прятки, воскликнула:

— Мастер Ульрих, теперь можно смотреть!

Ульрих фон Энзинген поднялся и удивленно взглянул на Афру. Он уже давно знал о том, что она прекрасна, прекраснее, чем все остальные дочери граждан Ульма, которых родители по воскресеньям водили в церковь. Афра была не похожа на других. Ее темные волосы блестели, как шелк. На щеках играл легкий румянец, губы были безупречны, а глаза обещали тысячи наслаждений.

Мастер Альто научил Афру принимать позы, выгодно подчеркивавшие линии ее тела. Она перенесла тяжесть тела на правую ногу, слегка повернув левую, руки были сложены за головой, как будто она все еще поправляла волосы. Эта поза особенно подчеркивала ее грудь, выглядывавшую из выреза, и Ульрих не сразу смог отвести от нее взгляд и оглядеть стройное тело.

Он был смущен. Лицо ее чем-то напоминало Уту, фигуру, стоявшую в Наумбургском соборе, — самое прекрасное воплощение в камне к северу от Альп. А тело Афры не шло ни в какое сравнение с телами Умных Дев, украшавших главный портал Магдебургского собора.

Афра с улыбкой смотрела на Ульриха. Она с удивлением обнаружила, что Ульрих фон Энзинген, известный архитектор, может смутиться. Когда она глядела на него, то видела отчетливые признаки неуверенности. Он избегал ее взгляда, и впервые в жизни Афра почувствовала, что она в силах полностью подчинить себе мужчину.

— Что же вы молчите? — попыталась она разговорить Ульриха. — Могу себе представить почему. Вы находите, что такое роскошное платье не подходит простой трактирщице из столовой. Не так ли?

— Наоборот, — возразил Ульрих. — При виде тебя у меня перехватило дыхание. Я бы скорее сказал, что такая красивая девушка, как ты, не подходит для работы в столовой.

— Вы смеетесь надо мной, мастер Ульрих!

— Ни в коем случае! — Он подошел к Афре на шаг. — С момента нашей первой встречи, там, в хижине наверху, я потрясен твоей красотой.

— Вам очень хорошо удавалось это скрывать, — ответила Афра. Комплименты Ульриха придали ей уверенности. — Я приняла Вас за чудака, женившегося на архитектуре. В любом случае, вы показали себя не с лучшей стороны, хотя я спасла вам жизнь.

— Я знаю. А насчет чудака ты не совсем не права. Все настоящие деятели искусства поглощены только своим искусством и собой. И в этом нет никакой разницы между поэтами, художниками и архитекторами. Но есть у них еще кое-что общее: муза, женщина неземной красоты, которой они поклоняются и которую превозносят в своих произведениях. Вспомни, кого воспевал Вальтер из Фогельвейде[8] в своих «Сказочных песнях». Или, к примеру, Губерт ван Эйк,[9] известнейший художник нашего времени. Его мадонны — отнюдь не святые, они — женщины, достойные преклонения, с обнаженной грудью и чувственными губами. А фигуры, которые выставляют мои собратья по цеху на порталах соборов, как будто бы к вящей славе Господа, на самом деле являются воплощением их муз или мечтами мужчин, воплощенными в камне.

Ульрих подошел еще на шаг. Афра непроизвольно отступила назад. Вот и наступило то, чего она боялась, на что так надеялась. Как ей хотелось близости с ним, как мечталось, чтобы это случилось, а вот теперь она отходит от него. Чего же она хочет? Она с огромным удовольствием провалилась бы сквозь землю.

Ульрих заметил ее нерешительность и остановился.

— Не бойся меня, — тихо сказал он.

— Я не боюсь вас, мастер Ульрих, — ответила Афра.

— Ты наверняка еще никогда не спала с мужчиной.

Афра почувствовала, что кровь бросилась ей в лицо. Все ее чувства взбунтовались. Как вести себя? Должна ли она солгать и ответить: «Нет, мастер Ульрих, вы будете первым»? Или рассказать ему о том, что произошло с ней много лет назад?

Под влиянием минутного порыва она сказала пусть неполную, но правду:

— Мой господин, у которого я с двенадцати лет работала за хлеб и кров, изнасиловал меня, когда мне было четырнадцать. Когда через два года он попытался это повторить, я убежала. Теперь вы знаете, как обстоят со мной дела.

Афра заплакала. Если бы Ульрих спросил, почему она плачет, она не знала бы, что ему ответить. В голове не было ни единой мысли. Она даже не заметила, что Ульрих сочувственно обнял ее и стал нежно гладить по спине.

— Ты забудешь об этом, — спокойно заметил он. Внезапно Афре показалось, что она проснулась. Но сон, который она видела, был действительностью. Когда она осознала, что оказалась в его объятиях, по всему ее телу пробежала приятная волна. Девушка почувствовала жгучее желание прижаться к нему. И она уступила этому желанию. Только что она проливала слезы и вот уже начала безудержно хохотать. Да, Афра смеялась над своими слезами и вытирала их кулаком.

— Извините, на меня что-то нашло.

Много дней спустя, когда девушка вспоминала события этого вечера — а это происходило не раз, — она качала головой и спрашивала себя, как могло случиться то, что случилось потом: Ульрих все еще обнимал ее, когда она отошла на шаг и опустилась на постель. Она лежала перед ним, совершенно беспомощная. На секунду оба замерли. Потом Афра взялась за подол платья, задрала его выше срамного места и таким образом предложила себя мастеру Ульриху.

— Я хочу тебя, — услышала она шепот Ульриха фон Энзингена.

— Я тоже хочу тебя, — серьезно ответила она.

Когда Ульрих лег сверху и вошел в нее коротким сильным движением, Афра хотела закричать, не от боли, а от наслаждения. Она испытала то, что никогда раньше не испытывала: парение в облаках, головокружение, отсутствие всяких мыслей. Были забыты ужас и отвращение, которые долгое время поднимались в ней, когда она думала о том, что ее может коснуться мужчина. Ульрих любил ее так нежно и самозабвенно, что ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

— Хочешь ли ты быть моей музой? — спросил архитектор, и голос его звучал почти по-детски.

— Да, хочу! — воскликнула Афра.

И, обхватив Афру за талию так, что она выгнулась дугой, как арка портала, и продолжая в ней свои похожие на волны движения, он сказал:

— Тогда я поставлю тебе памятник в своем соборе. Пусть тебя помнят века, прекрасная моя муза.

Движения его стали сильнее. А прерывистое дыхание привело Афру в восторг. Она выгнулась, чувствуя силу, исходившую от его мужественности. И внезапно Афру охватило внутреннее пламя. Ей показалось, что вокруг зазвучали прекрасные звуки хоралов. Раз, другой, а потом Афра опустилась на постель.

Она лежала с закрытыми глазами и не решалась взглянуть на Ульриха. И хотя из-за тяжести его тела она с трудом дышала, ей хотелось, чтобы он продолжал лежать на ней вечно.

— Надеюсь, я не испортил твое прекрасное платье, — словно издалека услышала она голос Ульриха.

Это замечание показалось ей не совсем уместным. За то, что она сейчас пережила, Афра готова была отдать и свое платье, и все, что у нее было. Но, возможно, Ульрих фон Энзинген был так же охвачен чувствами…

Прошло некоторое время, прежде чем Афра снова смогла ясно рассуждать. Первая мысль, которая пришла ей в голову, была: рыбак и его жена! Даже подумать страшно, что будет, если они застанут ее с мастером Ульрихом.

— Ульрих, — нерешительно начала Афра, — будет лучше, если…

— Я знаю, — прервал ее Ульрих и поднялся с нее. Он поцеловал девушку в губы и сел на край кровати. — Хотя ты уже не ребенок. Рыбаку не в чем тебя упрекнуть.

Афра встала и пригладила свое зеленое платье. И, поправляя косу, сказала:

— У тебя есть жена, и ты знаешь, что это значит для такой, как я.

Ульрих фон Энзинген закричал:

— Никто, ты слышишь, никто не посмеет тебя обвинить! Я сумею этому помешать.

— Что ты хочешь этим сказать? — Афра вопросительно посмотрела на Ульриха.

— Городского судью самого можно обвинить в любовной связи. Но для этого нужны свидетели. А вообще он поостережется делать это. Потому что иначе ему пришлось бы обвинить и себя, и свою любимую. Ни для кого не секрет, что два раза в неделю Бенедикт спит с женой городского писаря Арнольда. Последнее обвинение в прелюбодеянии в этом городе было подано семь лет назад. — Он схватил Афру за руки. — Я защищу тебя.

Слова Ульриха подействовали на нее успокаивающе. Еще никто никогда ей такого не говорил. Но, когда они стояли так друг напротив друга, Афру охватили сомнения: а стоило ли отдаваться на волю чувств к Ульриху?

Казалось, он прочел ее мысли.

— Ты сожалеешь? — спросил архитектор.

— Сожалею? — Афра попыталась загладить неловкость. — Я не хотела бы пропустить ни одной минуты последнего часа, поверь мне. Но сейчас будет лучше, если ты уйдешь раньше, чем вернутся Бернвард и Агнес.

Ульрих кивнул. Потом он поцеловал Афру в лоб и исчез.

Рыбацкий квартал был погружен во мрак. То тут, то там мелькали отсветы факелов ночных гуляк, возвращавшихся с танцев. Пьяный наткнулся на мастера Ульриха, пробормотал извинения и скрылся. В двух шагах от дома Бернварда слонялся человек с фонарем. Подойдя ближе, архитектор узнал Геро Гульденмунта. Но внезапно фонарь погас, стало темно, и фигура скрылась в ближайшем переулке.

Этой ночью и несколько последующих дней Афра витала в облаках. Она убежала от своего прошлого. Ее жизнь, которая до недавнего времени обуславливалась только повседневностью, внезапно приняла другое течение. Афре хотелось жить и переживать. Врожденная застенчивость и отчужденность, которая подходила ей как трактирщице из столовой при соборе, сменилась самоуверенностью. Иногда Афра вела себя даже несколько вызывающе. Она наслаждалась свободным обращением с каменотесами и плотниками, слушала их комплименты, шуточки и колкости и смело отвечала на них, да так, что грубые насмешки сразу смолкали.

Конечно же, от строителей не укрылось, что мастер Ульрих фон Энзинген, которого раньше никогда не было видно в столовой, теперь обедал исключительно здесь. А если внимательно последить за тем, как Афра подавала архитектору посуду, то можно было увидеть, как их пальцы нежно соприкасались. Это давало повод для сплетен. Кроме того, Ульрих и Афра не делали тайны из своей привязанности друг к другу, когда встречались после работы.

Ульрих раскрыл Афре глаза на архитектуру, объяснил ей разницу между старым и новым стилем, между крестовым сводом и крестовым ребристым сводом, рассказал о золотом сечении, невообразимым образом услаждающем глаз человека, как серенада услаждает слух той, кому она посвящается. Все же содержание sectio aurea по-прежнему было скрыто от Афры. Она не понимала, как разделить отрезок так, чтобы прямой угол, образуемый всем отрезком и стороной квадрата, был равен квадрату другого отрезка; даже сами закономерности, выведенные греком Евклидом, которыми играли великие архитекторы, потрясли Афру до глубины души. Она стала смотреть на собор другими глазами, и, когда у нее было время, она, бывало, посвящала деталям архитектурного сооружения целый час.

Изредка, ночью, Афра и Ульрих любили друг друга высоко на лесах или, если погода была хорошей, на берегу реки. А поскольку при этом пострадало новое зеленое платье, Ульрих заказал мастеру Варро два новых, одно красное, второе желтое.

Афра давно перестала стыдиться и одевалась как богатая горожанка, хотя модные платья вызывали злые пересуды. В столовой она нередко слышала: «Она хорошо его обслуживает».

То, что именно желтое платье принесет в ее жизнь жуткие перемены, казалось Афре таким же нереальным, как и ясное солнце в день поминовения усопших. Но все было так, и никак иначе.

Варро да Фонтана привез на платья дорогие ткани из Италии, там желтый цвет считался особенно благородным. Ни портной родом с юга, ни Афра не знали, что к северу от Альп желтый цвет имеет совершенно другое значение. Желтые платья носили для привлечения к себе внимания банщицы и проститутки.

Первыми новое платье заметили торговки. Когда Афра шла по рынку, на котором раньше сама продавала рыбу, она услышала злые окрики:

— Наверное, прибыльное это дело — расставлять ноги! Тьфу, пошла прочь!

Многие плевали ей под ноги или при встрече поворачивались к ней спиной. Афра не понимала, почему произошла такая перемена в отношении к ней, и продолжала носить злосчастное желтое платье.

В субботу, когда в столовой обильно ели и выпивали, случилось нечто невообразимое. Плотник, которого за его высокий рост называли Великаном, бросил Афре на стол пять пфеннигов и, подогреваемый пивными парами, крикнул:

— Иди сюда, маленькая шлюшка, обслужи меня прямо здесь, на столе!

Крики строителей внезапно стихли. Все глаза были устремлены на Афру, а Великан тем временем доставал из штанов свое хозяйство.

Афра замерла.

— Ты что, думаешь, я из тех, кого можно купить за пять пфеннигов?! — ответила Афра. И, бросив презрительный взгляд на его бесформенное мужское достоинство, добавила:

— Ничего более отвратительного я в своей жизни не видела.

Собравшиеся вокруг них загорланили и застучали кулаками по столу.

— Вот деньги, так что давай, отрабатывай их! — крикнул Великан и, раскинув руки, направился к Афре. Он схватил ее железной хваткой и прижал к столу. Столпившиеся вокруг них мужчины вытянули шеи.

Афра отчаянно отбивалась.

— Да помогите же мне! — кричала она, но мужчины только стояли и смотрели. Сопротивляться силе Великана было просто невозможно. Из последних сил Афра ударила его коленом между ног. Великан, громко вскрикнув, присел, отпустил Афру и скрючился на полу. Афра поднялась и бросилась к выходу, боясь, что остальные ее задержат. И тут в дверях показался Ульрих фон Энзинген. Крики строителей смолкли.

Архитектор обнял Афру. Она всхлипывала. Ульрих нежно провел рукой по ее волосам, не спуская рассерженного взгляда со своих подчиненных.

— Все в порядке? — тихо спросил он.

Афра кивнула. Ульрих разжал объятия и подошел к Великану, по-прежнему лежавшему на полу, скрючившись от боли.

— Вставай, свинья, — едва слышно проговорил Ульрих и больно пнул плотника в бок. — Вставай, чтобы все могли посмотреть, как выглядит свинья.

Великан пробормотал извинения и поднялся. Едва он выпрямился, как мастер Ульрих схватил двумя руками стул, размахнулся и опустил его плотнику на голову. Стул рассыпался в щепки, а Великан молча осел на пол.

— Выбросьте его на улицу, от него воняет, — прошипел мастер Ульрих, обращаясь к столпившимся вокруг мужчинам. — А когда он придет в себя, скажите ему, чтобы ноги его больше не было на стройке. Вы меня поняли?

Таким разъяренным мастера Ульриха еще не видели. Строители испуганно потянули Великана за одежду. Рана у него на голове сильно кровоточила, и он в самом деле был похож на зарезанную свинью. И, когда строители тащили Великана на улицу, за ним оставался темный след.

С того самого дня жители Ульма стали показывать на Афру пальцем. В столовую никто не ходил. На улице девушку все избегали.

Со времени того происшествия прошло уже две недели, когда как-то утром рыбак Бернвард обнаружил под своей дверью отрубленную куриную ногу.

— Знаешь, что это означает? — взволнованно спросил он.

Афра испуганно посмотрела на него.

Лицо Бернварда потемнело.

— Тебя хотят обвинить в колдовстве.

Афра почувствовала, как в сердце кольнуло.

— Но почему? Я же ничего не сделала!

— Мастер Ульрих — женатый мужчина, у него очень набожная жена. И твое желтое платье не способствует тому, чтобы тебя считали порядочной женщиной. Вы перегнули палку, и теперь тебе придется за это платить.

— Что же мне делать?

Бернвард пожал плечами. Потом к ним подошла Агнес, его жена. Она всегда относилась к Афре хорошо. Агнес взяла Афру за руку и мягко сказала:

— Никогда не знаешь, чем это может закончиться. Но если хочешь совет, тогда уходи, Афра. Ты умеешь работать и всюду найдешь себе место. С этими людьми не стоит шутить. Сами они — большие негодяи, но хотят казаться святыми. Послушайся моего совета. Так будет лучше для тебя.

Услышав эти слова, Афра расплакалась. В Ульме она обрела родину. Впервые в жизни она чувствовала себя в своем окружении свободно и спокойно. Но прежде всего — здесь был Ульрих. Девушка даже думать не хотела о том, что ее краткое счастье, которое выпало ей на долю, уже закончилось.

— Нет, нет и еще раз нет! — яростно закричала Афра. — Я остаюсь, потому что на мне нет вины. Пусть попробуют обвинить меня!

У Ульриха фон Энзингена тоже внезапно оказалось больше врагов, чем друзей. Среди ремесленников образовались группы, поставившие себе целью саботировать его работу. Каменотесы больше не выбирали лучшие камни, а брали самые ломкие. А в тех балках, которые поставляли плотники, все чаще обнаруживались сучки. Даже старшие мастера, с которыми мастер Ульрих был в прекрасных отношениях, вдруг стали его избегать и теперь получали указания у сына Ульриха, Маттеуса, который уже закончил обучение и сам стал мастером.

В этой трудной ситуации Афра и Ульрих стали еще больше времени проводить вместе. Теперь, когда об их отношениях знали все, они перестали скрываться. Рука об руку гуляли они по рынку, а на берегу реки сидели, обнявшись, и смотрели на уплывавшие вдаль речные пароходы. Но призрачным было их счастье.

Великан, с которым Ульрих фон Энзинген грубо обошелся, очернил Афру перед лицом городского судьи. Его подбил на это адвокат и крючкотвор, которому заплатил Геро Гульденмунт, знавший, что к самому архитектору ему не подступиться. Зато для того, чтобы обвинить Афру в колдовстве, нужно было всего два свидетеля, которые заметили в ее поведении нечто необычное. А необычным считались в то время рыжие волосы или бархатное платье.

Когда Ульрих фон Энзинген прослышал об этом, он поспешил к Афре, которая почти не выходила из дому. Было уже поздно. Рыбак Бернвард заклинал мастера Ульриха, чтобы тот не навлекал несчастья на него и на его жену. Ведь если станет известно о его визите, то его, рыбака, обвинят в том, что он потакал греховной связи. Но Ульрих не уступал.

Афра чувствовала, что ничего хорошего от ночного визита Ульриха ждать не приходится, и с плачем бросилась ему на шею. Лицо у Ульриха было серьезным, и он без околичностей начал:

— Афра, любимая, то, что я должен тебе сказать, разбивает мне сердце; но, поверь мне, это очень важно и это будет самый лучший выход из сложившейся ситуации.

— Знаю, что ты хочешь сказать, — зло закричала Афра и сильно затрясла головой. — Ты хочешь, чтобы я тайно исчезла из города, как преступница, боящаяся виселицы. Но скажи мне, в чем мое преступление? Может быть, в том, что я стала защищаться, когда тот человек хотел совершить надо мной насилие? Или, может быть, в том, что я люблю тебя? Или в том, что моя внешность лучше, чем у других горожанок? Скажи!

— Ты не виновата. — Ульрих сделал попытку успокоить ее. — Нет. Просто возникли обстоятельства, которые поставили тебя, и не только тебя, в такое положение. Я сам даже думать не хочу о том, что могу потерять тебя, но это не навсегда. Но если ты не исчезнешь сейчас из города, они…

Ульрих сглотнул. Он не мог выразить свои мысли.

— Ты знаешь, что делают с женщинами, которых обвинили в колдовстве, — наконец сказал архитектор. — И, могу тебя заверить, моя жена будет первой, кто обвинит тебя. Беги — ради меня! Твоя жизнь в опасности!

Афра молча слушала его, качая головой, и в ней из глубин души поднимались ярость и страх Что же это за мир такой? Прижав к груди сжатые в кулаки руки, как во время молитвы, Афра смотрела на пол прямо перед собой. Она долго молчала, а потом сказала:

— Я уйду, только если ты пойдешь со мной.

Ульрих кивнул, как будто хотел сказать, что ждал такого ответа. А потом произнес:

— Афра, об этом я тоже думал. Я даже забавлялся мыслью о том, чтобы бросить строительство собора и уехать в Страсбург, Кельн или еще куда-нибудь. Но не забывай, у меня есть жена. Я не могу ее просто так бросить, хотя наш брак — далеко не любовные отношения. К тому же она уже давно хворает. Она говорит, что однажды у нее от боли расколется голова. Ей не помогают даже ее громкие молитвы, за которыми она проводит все ночи напролет. Я не могу пойти с тобой. Пойми это!

Афра всхлипнула. Потом безмолвно пожала плечами и посмотрела в сторону. Спустя некоторое время, когда никто не решался поднять взгляд, она решительно подошла к комоду, достала из-под белья потрепанную, обернутую дерюгой кожаную шкатулку и протянула Ульриху.

— Что это? — с интересом спросил он.

— Мой отец, — нерешительно сказала Афра, — умер, когда мне еще не было двенадцати лет. Мне, как самой старшей из пяти дочерей, он оставил эту шкатулку и письмо. Я никогда не могла толком понять, что написано в письме, а еще меньше — что находится в шкатулке. В юности у меня была очень бурная жизнь, и письмо отца потерялось. Когда я вспоминаю об этом, мне хочется ударить себя. Но шкатулку с ее содержимым я храню как зеницу ока.

— Ты меня заинтриговала. — Ульрих попытался открыть плоскую шкатулку, но Афра накрыла его руку ладонью и сказала:

— В письме отец писал, что содержимое шкатулки стоит целое состояние и я должна использовать его только в том случае, если не буду знать, что делать дальше. Хотя не исключено, что содержимое шкатулки может накликать на человечество огромную беду.

— Звучит довольно загадочно. Ты никогда не смотрела, что находится в шкатулке?

Афра покачала головой.

— Нет, что-то меня все время останавливало. — Она подняла на Ульриха взгляд. — Но мне кажется, что настал тот миг, когда нам обоим нужна помощь.

Афра осторожно развязала тесемки, которыми был перевязан футляр, и шкатулка открылась.

— Ну, говори же, что там в этой таинственной шкатулке? — нетерпеливо спросил Ульрих.

— Пергамент, — в голосе Афры сквозило разочарование. — К сожалению, прочесть его нельзя.

— Покажи, — велел Ульрих.

Пергамент был светло-серого цвета, сложенный в два раза, величиной с ладонь. От него исходил своеобразный, но нельзя сказать что неприятный, запах. Развернув его и осмотрев с обеих сторон, Ульрих удивленно замер.

Афра кивнула:

— Ничего. Чистый пергамент.

Ульрих поднес пергамент к мерцающей свече.

— Действительно ничего! — Он разочарованно опустил пергамент.

— Может быть, — тихо начала Афра, — он очень старый и чернила уже выцвели?

— Вполне возможно. Но в таком случае твой отец тоже не мог его прочесть.

— Об этом я не думала. Тогда дело должно быть в другом.

Ульрих фон Энзинген осторожно сложил пергамент и вернул его Афре.

— Говорят, — задумчиво начал он, — алхимики владеют тайным письмом, которое, едва перенесенное на бумагу, исчезает, как снег на весенней поляне, и потом, чтобы его прочесть, нужна какая-то тайная смесь.

— Ты думаешь, что на этом пергаменте скрыто такое письмо?

— Откуда мне знать? Во всяком случае, этим можно было бы объяснить указание, данное в письме, что о содержании пергамента не стоит знать всем.

— Звучит интригующе. Но где же найти алхимика, который сможет нам помочь?

Мастер Ульрих закусил губу, а потом сказал:

— Давно это было. Один алхимик по имени Рубальдус предлагал свои услуги. Он бывший доминиканец, в любом случае, монах, как и большинство алхимиков. Он говорил образами и загадками о сродстве металлов и планет, но больше всего о луне, которая имеет очень большое влияние на строительство собора. Замковый камень свода будет держаться тысячу лет, если его класть в новолуние. По крайней мере так говорил Рубальдус.

— Ты не руководствовался этим?

— Конечно же нет. Я кладу замковые камни тогда, когда подходит их черед. И в любом случае я не смотрю на ночное небо, заканчивая свод. Боюсь, Рубальдус обиделся на меня за то, что я прогнал его тогда. Он надеялся поживиться за счет строительства собора. Насколько мне известно, сейчас он живет на берегу реки и состоит на тайной службе у епископа Аугсбургского. В противном случае он давно бы уже умер от голода. Алхимия — не очень прибыльная наука.

— И не очень благочестивая. Разве Церковь не осуждает алхимию?

— Официально да. Но тайно, на безопасном расстоянии, у каждого епископа есть алхимик — в надежде на чудо, что однажды ему удастся превратить железо в золото или создать эликсир правды. Были такие епископы, даже папы, которые читали больше книг по алхимии, чем по теологии.

— Мы должны найти этого мастера Рубальдуса. Мой отец был умным человеком. И если он сказал, чтобы я открыла шкатулку только в крайнем случае, то он на что-то при этом рассчитывал. Может быть, это поможет нам обоим. Не отказывай мне в этой просьбе.

Ульрих с сомнением посмотрел на нее. На что может сгодиться кусок чистого пергамента? И не слишком ли опасно отправляться к алхимику, если ее и так уже обвиняют в колдовстве? Но, увидев взгляд Афры, исполненный мольбы, Ульрих согласился.

На следующее утро, очень рано, они переплыли реку неподалеку от того места, где Блау впадает в Дунай. Паромщик сонно щурился на утреннее солнце и молчал. Это было только на руку Афре и Ульриху, потому что они были глубоко погружены в свои мысли.

Дом алхимика стоял на небольшом возвышении и был скорее узким, чем широким, — на каждом этаже было всего одно окно. Здание казалось не очень гостеприимным, и каждого, кто подходил к нему, было видно издалека.

Поэтому никто не удивился, когда Ульрих фон Энзинген постучал в двери и назвался. Тем не менее им пришлось долго ждать, прежде чем их впустили. Наконец двери приоткрылись не более, чем на ширину ладони, и показалось лицо, белое, как простыня, со стеклянными глазами. Раздался низкий грубый голос:

— Ах, мастер Ульрих! Архитектор нашего собора! Вы передумали и теперь вам все-таки нужна моя помощь? Хочу вам кое-что сказать, мастер Ульрих: убирайтесь к черту, с которым вы, кажется, заключили союз. — Раздался сдавленный смешок, а потом голос продолжил: — А как же иначе объяснить то, что ваш устремленный к небу собор до сих пор не рухнул, хотя вы и потешались над влиянием луны на строительство собора? Я не забыл ваших слов: «Луна может помочь гуляке, возвращающемуся ночью домой, а для строительства собора не важно, растет она или убывает, светит или нет». Исчезните с глаз моих, вы и ваша прекрасная спутница!

Но прежде чем Рубальдус успел захлопнуть дверь, Ульрих протянул ему золотой, и тут же лицо алхимика просияло. Он убрал засов и открыл двери.

— Я всегда знал, что с вами можно иметь дело, мастер Рубальдус, — иронично проговорил Ульрих и вложил золотой ему в руку.

Тот кивнул головой в сторону Афры и спросил:

— А это кто такая?

— Афра, моя любимая, — прямо ответил Ульрих. Он знал, чем пронять алхимика. — О ней и речь.

Рубальдус взглянул на девушку с интересом. Выглядел алхимик довольно странно. Ростом он был Афре по плечо. Из-под его черного камзола, подпоясанного на талии и едва доходившего ему до колен, выглядывали ноги в чулках. На голове у Рубальдуса был ночной колпак, окутывавший лицо и шею и спускавшийся воротником на плечи.

— Она заколдовала вас, и теперь вы хотите от нее избавиться, — сказал Рубальдус таким тоном, как будто это была самая обычная вещь на свете, голосом, совершенно не подходившим такому маленькому человечку.

— Чепуха. Я не верю в такие фокусы-покусы. — Лицо Ульриха стало строже, и алхимик втянул голову в плечи, как будто хотел спрятаться в раковину подобно улитке.

— Говорят, алхимики владеют тайным письмом, которое исчезает, после того как оказывается на бумаге, и нужно приложить немало усилий, чтобы снова можно было его прочесть.

По лицу мастера Рубальдуса пробежала довольная ухмылка.

— Да, говорят, — его физиономия снова поднялась над воротником, и с гордостью в голосе он объявил:

— Да, да, совершенно верно, мастер Ульрих. Еще Пилон Византийский, живший за три сотни лет до рождения Господа нашего и написавший девять книг о знаниях своего времени, знал о тайных чернилах из железного галлия. Хотя книга, в которой он описывал, как невидимые чернила снова сделать видимыми, потерялась.

— Не хотите ли вы сказать, что — как вы это назвали — чернила из железного галлия невозможно больше сделать видимыми?

Афра в ожидании смотрела на алхимика.

— Ни в коем случае, — ответил тот, с наслаждением выдержав длинную паузу. — Но существует очень мало людей, которые владеют рецептом смеси, способной сделать тайный шрифт снова видимым.

— Я понимаю, — сказал Ульрих. — Но, насколько мне известно, вы, мастер Рубальдус, принадлежите к числу тех, кому известен секрет рецепта.

Будто бы смутившись, алхимик потер руки, довольно хихикая при этом.

— Конечно, проникновение в тайну требует больших расходов. Я имею в виду, что средство от головной боли или плохого пищеварения стоит дешевле.

Ульрих взглянул на Афру и кивнул. Потом, повернувшись к Рубальдусу, кратко спросил:

— Сколько?

— Один гульден.

— Вы с ума сошли. Каменщик не заработает столько и за месяц!

— Но каменщик не сможет также сделать невидимый шрифт снова видимым. О чем вообще идет речь?

Афра вынула из шкатулки сложенный пергамент и протянула алхимику. Тот взял лист кончиками пальцев и стал его разглядывать. Потом поднес его к окну, посмотрел на свет с одной и с другой стороны.

— Действительно, — наконец сказал он. — На пергаменте действительно есть скрытое письмо, очень старый шрифт.

Ульрих пристально взглянул на Рубальдуса.

— Ну хорошо, мастер алхимии, ты получишь гульден, если тебе удастся заставить текст на пергаменте проявиться.

Пока он говорил, на узкой лестнице справа появилась высокая женская фигура в длинном платье, на добрых две головы выше самого алхимика.

— Это Клара, — заметил Рубальдус, возведя глаза к небу (это могло значить все что угодно), и на этом его пояснения закончились. Клара приветливо кивнула и молча скрылась за боковой дверью.

— Следуйте за мной, — сказал Рубальдус и жестом пригласил их идти за ним. Лестница была сделана из тяжелых сырых досок, и после каждого шага раздавался скрип или треск, как будто ступенькам было тяжело нести на себе тяжесть посетителей.

Афра еще никогда не была в лаборатории алхимика. Темная комната выглядела угрожающе. Здесь были сотни вещей, предназначение которых вызывало сотни вопросов. Афра в удивлении замерла. Полки на стенах были заставлены сосудами странной формы из стекла и глины. Пучки высушенных трав, ягод и кореньев распространяли резкий аромат. На сосудах — небрежно подписанные этикетки: красавка, белена, мак, дурман, болиголов или молочай. В стеклянных сосудах, наполненных желтой и зеленой жидкостью, плавали мертвые животные: скорпионы, ящерицы, змеи, жуки и всякие уродцы, которых Афра и не видела никогда.

Подойдя поближе, в одном из сосудов она заметила гомункулуса, человекообразное существо размером не более чем с ладонь, с бесформенной головой и крохотными ручками-ножками. Афра перепугалась до полусмерти и отшатнулась, увидев открытый рот ящерицы, которая была длиннее, чем локоть взрослого мужчины.

Рубальдус, заметивший ее ужас, тихонько захихикал себе под нос.

— Не бойтесь, милая моя, этот зверь мертв и выпотрошен более века назад. Он родом из Египта и называется крокодил. В Египте крокодил считается святым.

Вообще-то Афра представляла себе святых несколько иначе: благородными, прекрасными, достойными поклонения, в общем — святыми. Слова алхимика поразили ее, и она испуганно схватила Ульриха за руку.

В комнате с тяжелыми балками на потолке стало тихо. Было слышно, как потрескивает свеча, горевшая под круглым стеклянным колпаком. Скрученная трубка, выходившая сверху из шара, иногда издавала странные звуки.

— Дайте мне пергамент, — сказал алхимик, обращаясь к Афре.

— А вы уверены, что не испортите шрифт навечно?

Рубальдус покачал головой.

— В этой жизни можно быть уверенным только в одном — в смерти. Но я постараюсь быть очень осторожным. Так что давайте!

На столе в центре комнаты мастер Рубальдус расстелил что-то вроде войлока. На него он положил светло-серый пергамент и зафиксировал его углы с помощью тонких иголочек. Потом алхимик подошел к стене, у которой было сложено бесчисленное множество книг, свитков и просто листов бумаги. Как же, думала Афра, человек может ориентироваться в этом хаосе? Некоторые корешки были подписаны коричневыми чернилами и обозначали содержание или имя и титул его автора, названия трудов, которые для обычных христиан были совершенной загадкой. Некоторые были подписаны шрифтом, напоминавшим Афре попытки маленького ребенка что то написать. Выделялись имена на латыни: Конрад фон Валломброза, Николаус Еймерикус, Александр Некхам, Иоганнес фон Рупесцикка, Роберт фон Честер. Кроме того, здесь были также таинственные заглавия на латыни, такие как «De lapidibus» «De occultis operibus naturae», «Tabula Salomonis», «Thesaurus nigromantiae». На одном из корешков было написано на немецком языке: «Подлинные эксперименты, измышленные царем Соломоном, когда он добивался любви благородной королевы».

— А почему почти нет книг на немецком языке, которые бы описывали ваше искусство?

Взгляд Рубальдуса блуждал по корешкам книг, и он, не отвлекаясь от поисков чего-то определенного, ответил:

— Наш язык настолько беден и находится в таком упадке, что для многих понятий в нем даже нет слов. Для таких слов, как «лапидариум», «некромантия», да даже для самого слова «алхимия» нужно приводить длинные пояснения, чтобы объяснить их значение.

Удивительным образом Рубальдус вскоре нашел то, что искал. Закашлявшись, словно вдохнул дыма, он вытянул из стопки тонкий свиток. То, что при этом остальные книги попадали на пол, казалось, нисколько не смутило его, равно как и поднявшееся облако пыли.

Рубальдус расправил сшитый тонкой ниткой экземпляр, разложил его перед собой и начал читать. По непонятной причине его лицо при этом скривилось, а губы безмолвно зашевелились, как у набожного человека во время молитвы.

— Да будет так! — сказал алхимик наконец, подготовил миску, достал с полки полдюжины бутылочек и колб. С помощью мензурки, которую Рубальдус все время держал на свету, он отмерил разное количество различных жидкостей. Смесь в миске при этом несколько раз изменила свой цвет, от красного до коричневого, и под конец приобрела и вовсе непонятный оттенок.

Афра была взволнована и от волнения — когда бы еще она смогла понаблюдать за алхимиком — осенила себя крестным знамением. Вспомнить, когда она делала это в последний раз, девушка не могла.

От Рубальдуса не укрылся приступ внезапной набожности. Не отрываясь от работы, он захихикал:

— Творите крестное знамение, сколько хотите, если думаете, что оно вам поможет. Мне, по крайней мере, не помогает. То, что происходит здесь, не имеет ничего общего с верой, только со знанием. А, как известно, знание — враг веры.

— Если вы позволите, — заговорил Ульрих фон Энзинген, — я ожидал от вас больше фокусов-покусов.

Тут алхимик остановился, склонил голову набок так, что кончик его ночного колпака стал доставать до пола, и прохрипел:

— Я не позволю оскорблять себя за какой-то паршивый гульден. То, что здесь происходит, — никакое не колдовство, а наука. Убирайтесь к дьяволу с вашим дурацким пергаментом. Какое мне дело?

— Он совсем не это имел в виду, — попыталась успокоить алхимика Афра.

— Нет-нет, правда, — подтвердил мастер Ульрих. — Ходит столько слухов об алхимии…

— О вас и вашей архитектуре — не меньше, — продолжал горячиться Рубальдус. — Говорят, что вы замуровываете в тайном месте деньги и золото, а некоторые даже утверждают, что живую девственницу.

— Чушь! — возмутился мастер Ульрих.

Рубальдус перебил его:

— Видите, вот и с алхимией точно так же. Обо мне и подобных мне людях рассказывают такие вещи, от которых волосы дыбом встают, а при этом я — самый обычный человек. И если мне не удастся найти эликсир вечной жизни, я умру, как и всякий другой человек.

Афра слушала алхимика вполуха.

— Продолжайте же, я прошу вас! — взмолилась она.

Казалось, Рубальдус наконец закончил готовить свою смесь.

— Положите гульден передо мной на стол! — сказал он, обращаясь к Ульриху фон Энзингену, и, чтобы придать своим словам вес, постучал указательным пальцем по столу.

— Вы что же, думаете, мы хотим вас обмануть? — обиженно спросил архитектор.

Алхимик пожал плечами, при этом голова его до самого кончика носа исчезла в ночном колпаке.

Наконец мастер Ульрих вынул из кармана гульден, крутанул его большим и указательным пальцами, и тот со звоном упал на стол.

Алхимик удовлетворенно крякнул и принялся за работу. С помощью пучка шерсти, который он опускал в получившуюся смесь, Рубальдус принялся осторожно промакивать пергамент. По блеску в его глазах Афра догадалась, что он очень взволнован. Она стояла справа от мастера Рубальдуса, Ульрих — с противоположной стороны. Слева на пергамент падал скупой утренний свет. Тишину нарушал только звон стеклянных приборов. Все трое, не отрываясь, смотрели на намокший пергамент. Через некоторое время он потемнел, но никаких следов шрифта на нем не появилось.

Афра обеспокоенно взглянула на Ульриха. Какую цель преследовал ее отец этой игрой в прятки?

Проходили минуты, Рубальдус безостановочно смачивал пергамент. Казалось, он ни капли не взволнован. Да и из-за чего, для него речь шла всего лишь о гульдене. Алхимик заметил беспокойство Афры. И, чтобы подбодрить ее, он промолвил:

— Вы знаете, чем древнее шрифт, тем больше времени ему требуется на то, чтобы стать видимым.

— Вы имеете в виду…

— Именно. Терпение — первая заповедь алхимии. Алхимия — не такая наука, чтобы можно было ожидать результат уже через минуту. В нашем деле даже дни — это не время. Обычно мы считаем годами, а некоторые — даже вечностью.

— Так долго ждать мы, к сожалению, не можем, — нетерпеливо ответил Ульрих фон Энзинген. — Но попытаться стоило.

Он уже собирался было отправить свой гульден обратно в карман, когда алхимик ударил его по пальцам. Архитектор возмущенно взглянул на Рубальдуса, а тот кивнул головой, указывая на пергамент.

Теперь и Афра увидела: то тут, то там начали появляться словно нарисованные призрачной рукой знаки, сначала бледные, как будто скрытые пеленой, потом, словно по мановению волшебной палочки, они становились все четче, как будто здесь не обошлось без вмешательства дьявола.

Когда они, склонившись над пергаментом, наблюдали чудо проявления шрифта, их головы едва не соприкоснулись. Не было сомнения в том, что перед ними какой-то шрифт, хотя ни одна буква не была похожа на те, которым учат учителя.

— Ты что-нибудь понимаешь? — с удивлением спросила Афра.

Ульрих, который благодаря своей работе с чертежами был хорошо знаком со старинными шрифтами, нахмурился. Он промолчал, склонив голову сначала к одному плечу, потом к другому.

Алхимик усмехнулся со знанием дела и, вызвав у своих посетителей приступ гнева, вынул иголки, которыми пергамент крепился к войлоку, и перевернул его.

— Эта жидкость делает любой пергамент прозрачным, — удовлетворенно заметил он. — Трудно читать то, что написано с другой стороны.

Мастер Ульрих рассердился оттого, что сам не додумался до такого простого вывода. Теперь и Афра увидела, как у нее на глазах стали возникать слова, целые предложения, которые хотя и были непонятны, но все же имели какой-то смысл. Шрифт был очень красивым и напоминал произведение искусства.

— Боже мой! — потрясенно произнесла Афра.

А Ульрих, обращаясь к Рубальдусу, заметил:

— Вы наверняка знаете латынь лучше, чем я. Прочтите, что хочет сказать нам таинственный писатель.

Алхимик, тоже немало пораженный результатом собственного эксперимента, откашлялся и начал читать своим низким грубым голосом:

— Nos Joannes Andreas Xenophilos, minor scriba inter Benedictinos monasterii Cassinensi, scribamus banc epistulam propria manu, anno a natavitate Domini octogentesimo septuagesimo, Pontifacus Sanctissimi in Christo Patris Hadriani Secundi, tertio ejus anno, magna in cura et paetinentia. Moleste ferro…

— А что это значит? — перебила Афра поток речи алхимика. — Вы наверняка можете перевести.

Рубальдус провел пальцами по все еще влажному пергаменту.

— Нужно спешить, — заявил он, и впервые показалось, что он тоже заинтересовался.

— Почему спешить? — поинтересовался Ульрих фон Энзинген.

Алхимик разглядывал кончики пальцев, словно проверял, не остались ли на них следы таинственной жидкости. Потом он ответил:

— Пергамент начинает высыхать. Как только он полностью высохнет, шрифт снова исчезнет. И я не знаю, как можно повторить этот процесс, не повредив скрытого шрифта.

— Тогда переводите же наконец то, что вы только что прочли! — воскликнула Афра и переступила с ноги на ногу.

Рубальдус провел пальцем по строчке и, поначалу запинаясь, потом все более бегло и уверенно, начал переводить, в то время как Ульрих, стоявший у него за спиной, схватил перо и мелкими буковками стал записывать на ладони:

— Мы, Иоганнес Андреас Ксенофилос… младший писарь среди монахов монастыря Монтекассино… собственноручно пишем это письмо в году 870 от Рождества Господа нашего… под понтификатом святого отца во Христе Адриана II, в третий год его правления, мучимый беспокойством и раскаянием… Мне тяжело нести бремя, возложенное на меня… всю жизнь мое перо отказывалось писать то, что горело в моей душе адским пламенем… но теперь, когда яд с каждым днем все сильнее затрудняет мое дыхание, подобно тому, как мороз замораживает мушиный помет… я переношу на пергамент то, что не красит ни меня, ни Папу… Из боязни, что смерть застигнет меня, я пишу кровью Святого Духа, невидимой для глаза… Пусть решит Господь Бог, узнает ли хоть одна живая душа о моем проступке… Дело в том, что я, Иоганнес Андреас Ксенофилос, которому скрипторий Монтекассино стал второй родиной, получил однажды поручение записать на пергаменте с нечеткого оригинала — исписанный мелом, он был неприятен для глаз. Содержание его для такого несведущего в делах мирских и в задачах римской церкви, как я, осталось тайной… наибольшей загадкой было то, почему я, против обычая при составлении других сходных документов, должен подписаться именем Константин, цезарь… и я выполнил это требование только после того, как проконсультировался с вышестоящими лицами и получил приказание не думать о вещах, которые не касаются самого младшего из писцов… Конечно, мое образование ограничено тем, что необходимо переписчику в стенах монастыря, но моя глупость не настолько велика, чтобы не понять, насколько подлое задание мне предстоит выполнить. Поэтому я со всей определенностью заявляю: это Я собственноручно написал документ по незаконному велению римской церкви… как будто бы это было написано рукой вышеназванного, который к этому времени был уже около пятисот лет как мертв…

Алхимик замолчал и уставился в пустоту. Казалось, его неожиданно поразила какая-то мысль.

— Что с вами? — спросила Афра.

А Ульрих фон Энзинген добавил:

— Вы еще не закончили, мастер Рубальдус. Продолжайте! Шрифт уже начинает исчезать.

Рубальдус задумчиво кивнул. Потом стал переводить дальше:

— Мой аббат, называть имя которого я поостерегусь, считает, что я не замечу яд, который уже несколько недель добавляют в мою скудную пищу, чтобы заставить меня замолчать навеки, а на вкус он горек, как черный орех, и…

Алхимик запнулся, но Ульрих, сам владеющий латынью, подошел к Рубальдусу и сильным голосом продолжил:

— …даже мед, которым пытаются подсластить мое молоко, которое дают утром, не может заглушить его вкус. Защити Господь мою душу. Аминь. P. S. Я положу этот пергамент в книгу, в верхнем ряду скриптория, о котором мне известно, что никто в нашем монастыре не берет оттуда книги для чтения. Она называется «О пропасти души человеческой».

Ульрих фон Энзинген поднял взгляд. Потом обернулся к Афре. Казалось, она застыла. Наконец девушка вопросительно посмотрела на Рубальдуса. Тот смущенно потирал нос, как будто пытался найти объяснение прочитанному. В конце концов он схватил гульден и опустил его в нагрудный карман камзола.

Неловкое молчание прервала Афра:

— Если я правильно поняла, мы стали свидетелями убийства.

— Да еще и в самом известном монастыре мира, в Монтекассино, — добавил Ульрих.

А Рубальдус подытожил:

— Вообще-то это произошло более пятисот лет назад. Мир зол, просто зол.

Мастер Ульрих не знал, как реагировать на действия алхимика. Еще несколько мгновений назад Рубальдус казался удрученным, если не потрясенным, а теперь от его серьезности не осталось и следа. Можно было подумать, что он смеется над содержанием пергамента.

— Понимаете ли вы, о чем идет речь в документе? — спросил архитектор, обращаясь к алхимику.

— Не имею ни малейшего понятия, — поспешно бросил Рубальдус. — Возможно, вам стоит спросить теологов. В Ульме, по эту сторону реки, есть много таких.

— Разве у вас нет монастырского прошлого, мастер Рубальдус? — Взгляд Ульриха был серьезен.

— Откуда вам это известно?

— Об этом говорят в Ульме. В любом случае, значение слов CONSTITUTUM CONSTANTINI должно быть вам знакомо.

— Никогда не слышал! — ответ Рубальдуса прозвучал насмешливо. И, словно желая избежать дальнейших расспросов, он подошел к окну, скрестил руки за спиной и со скучающим видом стал смотреть на улицу. — Единственное объяснение, которое я могу вам дать, относится к крови Святого Духа. Среди алхимиков так называют те самые тайные чернила, которые исчезают вскоре после того, как окажутся на бумаге, и которые можно снова сделать видимыми с помощью определенного раствора. Если вы спросите мое мнение, то безвестный бенедиктинец просто искал славы. Известно, что бенедиктинцы любят хвастаться. Они считают себя умнее других монахов и записывают на бумагу каждый свой чих. Нет, поверьте мне, содержание этого пергамента стоит не более, чем тот материал, на котором оно было записано. — Он снова вернулся к столу, на котором лежал документ. — Мы должны уничтожить его, пока не случилась беда.

Афра подошла к нему вплотную и закричала:

— Только посмейте! Пергамент принадлежит мне, и я оставлю его себе.

Все трое глядели на поблекший пергамент. Написанное на нем снова исчезло. Афра взяла загадочный документ в руки, осторожно сложила и спрятала обратно в шкатулку.

Переправа на другой берег реки, как и в прошлый раз, прошла в полном молчании. Паромщик, казалось, был безучастен. Афра отчаянно пыталась припомнить обстоятельства, которые предшествовали тому, что она стала обладательницей пергамента. Перед смертью отец оставил каждой из пяти дочерей какую-нибудь безделушку. Он не был обеспеченным человеком и мог только радоваться тому, что в то тяжелое время его семья не умирала с голоду. Афра, как самая старшая, получила шкатулку, и, как самой старшей, ей досталась особая ответственность. Поскольку отец умер внезапно, никаких намеков он сделать не мог. Указание насчет пергамента наверняка бы ей запомнилось.

— О чем ты думаешь? — поинтересовался Ульрих, глядя на волны, расходившиеся по реке от носа плоского суденышка.

Афра покачала головой.

— Я не знаю, что и думать. Что все это значит?

После долгой паузы, когда они почти достигли берега, Ульрих наконец произнес:

— Я могу ошибаться, но у меня такое чувство, что в этом деле что-то не так. Когда Рубальдус переводил текст пергамента, он внезапно остановился, как будто не знал, что делать дальше. Мне показалось, что мыслями он был где-то далеко. И я видел, как дрожали его руки.

Афра посмотрела на Ульриха.

— Я и не заметила этого. Меня насторожило только то, что в конце алхимик хотел уничтожить пергамент. Как он сказал? «Пока не случилось беды» или что-то вроде этого. Или содержание пергамента имеет особое значение, и тогда мы должны беречь его как зеницу ока, или это просто выдумка какого-то тщеславного человека, но и тогда нам не стоит уничтожать пергамент. Все это кажется мне очень таинственным, — она вздохнула. — Но что же значат эти загадочные слова? Я уже почти все забыла. А ты?

Ульрих фон Энзинген лукаво улыбнулся, той улыбкой, которую так любила Афра. Потом он протянул Афре левую руку и повернул ладонью вверх. При виде букв Афра широко раскрыла глаза от удивления. А Ульрих пожал плечами.

— Мы, архитекторы, часто так делаем. То, что записано у тебя на ладони, нельзя куда-то не туда положить или потерять. А стереть все можно при помощи горсти песка.

— Тебе нужно было стать алхимиком!

Ульрих кивнул.

— Вероятно, это избавило бы меня от многих хлопот. И, как мы видели, алхимики неплохо зарабатывают. Золотой гульден за какую-то таинственную водичку!

— Приехали! — прервал их разговор паромщик, и Афра с Ульрихом спрыгнули на землю. На склоне холма архитектор обнял Афру и сказал:

— Подумай еще раз. Ради меня!

Афра тут же поняла, что он имел в виду. Ее лицо исказилось, словно от боли.

— Я останусь с тобой. Или мы уйдем вместе, или…

— Ты же знаешь, так не получится. Я не могу бросить ни Гризельдис, ни свою работу.

— Я знаю, — обреченно ответила Афра и отвернулась.

— Хоть я и способен построить самую высокую башню в христианском мире, оградить тебя от обвинения в колдовстве я не в силах.

— Пусть только попробуют! — сердито ответила Афра. — Это какими же ведовскими искусствами я владею?

— Афра, ты же знаешь, что дело не в этом. Достаточно двух свидетелей, которые скажут, что видели тебя в сопровождении козлоногого мужчины или что ты в церкви плюнула на изображение Девы Марии, и тебя объявят ведьмой. Я думаю, мне не нужно объяснять, что это значит.

Афра вырвалась из объятий Ульриха и бросилась прочь. Придя домой, она заперлась в своей комнате, заплакала, бросила шкатулку с пергаментом в угол и упала на постель. Когда девушка подумала о таинственном содержании документа, кровь ее закипела. Преисполненная гнева, она вспоминала слова отца. Вот она, ситуация, из которой, как говорил ее отец, нет выхода. Но что проку от пергамента, с которым никто не знает, что делать? Афра чувствовала себя брошенной на произвол судьбы.

Уже давно наступил вечер, и сквозь слезы отчаяния, струившиеся у нее из глаз, вкралась мысль снова навестить Рубальдуса. Алхимик показался ей жадным человеком. Возможно, за деньги он продаст свои знания. А в том, что он знает что-то, имеющее отношение к тексту, Афра не сомневалась.

Она была небогата, но свою зарплату и чаевые из столовой откладывала. Уже, наверное, скопилось гульденов тридцать, которые она хранила в кожаном мешочке в платяном шкафу, — небольшое состояние. Вот что предложит она алхимику за то, чтобы он открыл, какое значение имеет пергамент.

Этой ночью Афра практически не спала. На следующее утро она встала пораньше, надела свое зеленое платье и отправилась на другую сторону реки. Мешочек с деньгами девушка спрятала между грудей.

Над домом алхимика в небо поднимался столб дыма, и Афра пошла быстрее. Поднявшись на холм, она стала стучать в двери, пока они слегка не приоткрылись — точно так же, как и вчера. Но вместо алхимика в проеме двери показалось лицо Клары.

— Мне нужно поговорить с Рубальдусом, — задыхаясь, сказала Афра.

— Нету его, — ответила женщина и хотела уже захлопнуть дверь.

Но Афра просунула руку.

— Послушайте. Это не будет ему в убыток. Скажите ему, что я предлагаю десять гульденов за помощь.

Клара отодвинула засов и открыла двери.

— Как я уже сказала, мастера нет.

Афра не поверила.

— Вы меня, наверное, не поняли. Я сказала «десять гульденов»! — При этом девушка растопырила пальцы и показала женщине деньги.

— Даже если вы предложите мне сотню, я не смогу наколдовать вам Рубальдуса.

— Я подожду, — упрямо заявила Афра.

— Это невозможно.

— Почему?

— Мастер еще вчера уехал в Аугсбург. Он надеялся найти корабль, который сможет отвезти его на день-два вниз по реке. Рубальдус был очень взволнован и спешил к епископу.

Афра едва не заплакала.

Клара сочувственно посмотрела на нее.

— Мне действительно очень жаль. Если бы я могла вам чем-то помочь…

— Мастер Рубальдус говорил вам что-нибудь еще? — спросила Афра. — Пожалуйста, вспомните!

Клара пожала плечами.

— Ну… Он что-то говорил о тексте необычайной важности. А больше ничего не сказал. Вы должны знать, Рубальдус считает большинство женщин глупыми, так как мозг Евы, как он утверждает, был на треть меньше, чем у Адама. И он говорит, что с тех пор ничего не изменилось.

У Афры на языке вертелись злые слова, но, поскольку алхимик был ей еще нужен, она проглотила их. Вместо этого она спросила:

— Вы жена мастера Рубальдуса? Уж простите мне мое любопытство.

Сегодня, в отличие от вчерашнего дня, когда на Кларе был тонкий, почти прозрачный наряд, она надела платье из грубой ткани, такое, какие носят во время работы в поле. Клара была высокой, и в ее резких, но правильных чертах лица была определенная красота. Длинные темные волосы она завязала на затылке.

— Вы бы удивились, если бы я сказала «да»? — ответила Клара вопросом на вопрос. И, не дожидаясь, пока Афра что-нибудь произнесет, продолжила: — Это потому, что внешне мы же подходим друг другу?

— Я совершенно не это хотела сказать!

— Нет-нет. Вы совершенно правы. Но ни для кого не секрет, что низенькие мужчины любят высоких женщин. И чтобы все-таки дать вам ответ: нет, я ему не жена. Называйте меня его подстилкой, домохозяйкой или как угодно.

— Вам совершенно не нужно передо мной оправдываться! Простите меня за глупый вопрос. — Афра чувствовала, что задела Клару за живое. Ей стало жаль. Она и заговорила-то только затем, чтобы ее не прогнали. У Афры возникло чувство, что Клара знает больше, чем хочет показать.

— Вам должно быть известно, — снова начала Афра, надеясь все же узнать о пергаменте побольше. — Я нахожусь в щекотливом положении. Жизнь сыграла со мной злую шутку. Родителей я лишилась, еще будучи ребенком. Меня взял на работу ландфогт и, когда у меня появились женские формы, воспользовался мной для своего удовольствия. — Афра заметила, что у нее на глаза навернулись слезы. — Однажды я взяла и убежала, а когда я встретила мастера Ульриха, то впервые в жизни познала относительное счастье. Но у мастера Ульриха уже есть жена. А у счастья всегда найдутся завистники. Теперь меня хотят обвинить в колдовстве.

Клара растерянно глядела на молодую женщину в бархатном платье.

— Я не знала этого, — тихо сказала она. — Я думала, вы из богатых, одна из этих заносчивых дочерей бюргеров, которые интересуются только тем, как бы найти мужа побогаче.

Афра горько рассмеялась.

— На вас ведь не простое крестьянское платье, — задумчиво сказала Клара.

— Как видите, внешность обманчива.

— В таком случае мне тоже не стоит скрывать свое прошлое. Я работала банщицей, пока Рубальдус не забрал меня оттуда, — и Клара показала свои руки. Они были темно-красного цвета, а там, где выступали кости, едва ли не прозрачными. — Рубальдус сказал, это кожеед, и приготовил мне специальную микстуру. Но алхимик — не аптекарь, пока что это средство ничем не помогло. Но какое отношение имеет этот таинственный пергамент к тому, что тебя обвиняют в колдовстве?

— В общем-то, никакого, — ответила Афра. — Просто отец говорил, что пергамент очень ценен и мог бы помочь мне, если я окажусь в большой нужде.

— И вот этот день настал?

Афра кивнула.

— Мастер Рубальдус был моей последней надеждой. Вчера мне показалось, что он знает о пергаменте больше и просто хотел это скрыть.

— Вполне возможно, — задумчиво ответила Клара. — Трудно понять, что на уме у такого человека, как Рубальдус. Он только дал понять, что должен передать епископу Аугсбургскому срочное известие. Вот так внезапно. Может быть, я и глупа, но я уверена, что это известие связано с пергаментом. Минутку! — Клара повернулась и исчезла на лестнице, ведущей на верхний этаж.

Вскоре она вернулась с листком бумаги.

— Я нашла это на столе в его лаборатории. Может быть, для тебя это имеет значение. Ты читать умеешь? Но поклянись, что не выдашь меня!

— Обещаю, — взволнованно ответила Афра и уставилась на бумагу. Написанное алхимиком состояло сплошь из лент, петель и гирлянд, по крайней мере было похоже на то, что буквы скорее рисовали, чем писали, — настолько они были прекрасны. Прошло немало времени, прежде чем Афра сумела разобраться в двух строчках.

В первой строчке было написано: Монтекассино — Иоганнес Андреас Ксенофилос. А на второй — CONSTITUTUM CONSTANTINI. И ничего больше.

Клара вопросительно взглянула на Афру:

— Помогло чем-то?

Девушка разочарованно покачала головой.

Мрачные мысли одолевали Афру на обратном пути к Рыбацкому кварталу. Она сдалась и просто брела, опустив голову. Когда она дошла до места, где через Блау были перекинуты деревянные мостки с узорчатыми перилами, дорогу ей преградил молодой человек. Афра тут же узнала его, хотя они никогда прежде не встречались лицом к лицу. Это был Маттеус, сын Ульриха. На нем была бархатная шляпа с павлиньим пером, одет он был несколько франтовато, как и большинство молодых людей, у которых были богатые родители.

Его темные глаза сверкали яростью, когда он бросил ей в лицо:

— Итак, ты наконец добилась того, чего хотела, жалкая шлюха, ведьма!

Афра вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки и ответила:

— Я понятия не имею, о чем ты говоришь. А теперь пропусти меня!

— Я тебе скажу. Это ты подговорила моего отца отравить мать. Она мертва, ты слышишь, мертва! — голос его захлебнулся. Маттеус схватил Афру и стал трясти.

Девушка испугалась.

— Мертва? — непонимающе сказала Афра. — Что произошло?

— Еще вчера, — снова начал Маттеус, — не было ни малейших признаков болезни, а сегодня утром ее нашли в постели, мертвую, с посиневшими губами и потемневшими ногтями. Медик, которого я позвал на помощь, сказал, что ее, да упокоит Господь ее душу, отравили.

— Но не твой же отец!

— А кто же еще? Мама целыми днями не выходила из дому. Нет, это ты околдовала моего отца, чтобы он отравил маму!

— Но это же чушь. Ульрих никогда не сделал бы этого!

— Не отрицай. Вас видел паромщик, тебя и моего отца, видел, как вы навещали алхимика, чтобы купить у него яд!

— Действительно, мы были у алхимика, но мы не покупали никакого яда! Клянусь всем святым!

Маттеус презрительно сказал:

— Такой, как ты, не стоит клясться. Но если хочешь совет, покинь город еще сегодня и беги, покуда ноги будут нести, если жизнь дорога тебе. Моего отца ты больше не увидишь, клянусь тебе. — Маттеус плюнул ей под ноги, повернулся и пошел по направлению к Соборной площади.

Вечером рыбак Бернвард заговорил с Афрой.

— Правда ли, что говорят люди: будто бы архитектор отравил свою жену?

Вопрос расстроил Афру еще и потому, что она знала эту семью как людей порядочных и они всегда были на ее стороне.

— Скажите уже, что еще люди говорят! — взорвалась Афра. — Скажите, что это я околдовала мастера Ульриха, подговорила его убить жену. Почему же вы молчите, мастер Бернвард?!

— Да, — осторожно заметил он, а жена его Агнес кивнула. — Действительно, люди говорят об этом. Но ты не должна думать, что мы принимаем их сплетни за чистую монету. Просто мы хотели услышать все от тебя.

Когда Афра заговорила, ее слова прозвучали довольно резко:

— Боже мой, да не околдовывала я Ульриха. Я даже не знаю, как это. И я уверена, что Ульрих не убивал свою жену. Долгие годы она болела. Он сам мне об этом говорил.

— А яд алхимика?

— Нет никакого яда алхимика. Мы ездили к мастеру Рубальдусу по другому поводу. К сожалению, он не может это подтвердить, так как сейчас находится на пути в Аугсбург.

— Мы верим тебе, — сказала Агнес и попыталась обнять Афру.

Девушка увернулась от объятий и поднялась в свою комнатку. Она оставила все надежды на то, что в ее положении что-то изменится к лучшему. И впервые серьезно задумалась о том, чтобы бежать из Ульма. Но прежде она хотела сделать еще кое-что.

День клонился к вечеру, когда под покровом сумерек Афра прокралась на Соборную площадь. Вокруг строящегося собора было достаточно темных уголков, где можно было спрятаться. Там она и решила ждать, пока Ульрих не спустится с лесов.

Они не виделись уже три дня. Она не знала, как Ульрих справится с внезапной смертью жены. С какой радостью Афра обняла бы его и утешила! Но теперь она и сама готова была признать, что ее упрямство пошло ей на пользу. И теперь Афре нужно было от Ульриха последнее подтверждение того, что и для него, и для нее будет лучше, если она уйдет из города.

Погруженная в свои мысли, набросив на голову капюшон, скрывавший ее лицо, она шла к стене, в тени которой хотела укрыться. При этом Афра повстречалась с торговкой, которая направлялась домой с корзиной яблок на спине. Торговка споткнулась, упала, и спелые яблоки покатились по мостовой.

Афра пробормотала извинения и хотела убежать прочь, но продавщица фруктов пронзительно закричала, так что по всей площади разнеслось эхо:

— Смотрите! Это она, Афра, которая околдовала нашего архитектора!

— …которая околдовала нашего архитектора!

Отовсюду стали сбегаться любопытные.

— Шлюха архитектора!

— Бедная Гризельдис! Еще остыть не успела, а эта уже тут как тут!

— И из-за этой он убил?

— Да что он в ней нашел?

— Вообще-то это ее надо было бросить в тюрьму, а не его.

— Сегодня его арестовали. Я видела.

— А эта ведьма бегает на свободе?

Откуда-то полетело яблоко и попало Афре в лоб. Боль, вызванная ударом, была намного слабее боли, вызванной всеми этими разговорами. Ульриха арестовали? Афра прижала руки к ушам, чтобы не слышать криков. Тут в нее снова попали: остроугольный камень угодил ей в тыльную сторону руки. Афра почувствовала, как потекла кровь. И побежала. Когда она бежала в направлении Оленьего переулка, ей в спину летели камни. К счастью, ни один не достиг цели. Когда девушка отбежала на безопасное расстояние и остановилась перевести дух, издалека все еще были слышны крики:

— Повесить их надо, обоих!

Ночь казалась ей бесконечной. Она сдалась, и ей было все равно, что с ней будет теперь, когда Ульрих сидит в тюрьме. Потом Афра снова вспомнила об отце и внезапно почувствовала ненависть по отношению к человеку, который обнадежил ее своими загадочными словами, а теперь она попала в беду. Уже давно перевалило за полночь, когда Афра услышала тихий стук в дверь и приглушенные голоса. Это стражники, подумала она, засыпая, они пришли за тобой.

Скрип половиц. Шаги. Вдруг Афра вскочила. В неясном свете луны, падавшем в окно, она увидела, как открылась дверь. За дверью горел факел.

— Афра, просыпайся! — раздался голос рыбака, вошедшего в комнату в сопровождении двух дюжих молодцов.

— Да? — ответила Афра и села в постели.

Она совершенно не казалась испуганной. Она не испугалась даже тогда, когда один из одетых в черное людей подошел к ней.

— Одевайся, девушка, — негромко сказал он. — Побыстрее, свяжи все, что у тебя есть, в узелок. И не забудь пергамент.

Афра вздрогнула. Она посмотрела в лицо мужчине, обратившемуся к ней. Откуда, ради всего святого, он узнал о пергаменте? Этого парня она видела впервые в жизни. Второго тоже. Афра слишком растерялась, чтобы найти ответ на этот вопрос. Ей было абсолютно все равно, что мужчины смотрели, как она одевается и складывает все свои платья и пожитки в два узелка.

— Пойдем же наконец, — сказал один из них, когда она закончила.

Афра еще раз обернулась, бросила взгляд на слабо освещенную комнату, которая три года была ей домом, и взяла по узелку в каждую руку.

В дверях дома стояли рыбак и его жена, одетые в ночные рубашки. Когда Афра тихо попрощалась с ними, они расплакались.

— Ты была нам как дочь, — сказал Бернвард, а Агнес стыдливо отвернулась.

Афра молча кивнула и пожала им руки. Потом подошли оба одетых в черное человека и увели Афру.

Приглушив свет фонарей, они перешли реку по мосткам, прошли немного вдоль городских стен и очутились у ворот, ведущих к Дунаю. Охранники были предупреждены. Короткий свист — и в воротах появилась щель.

Когда Афра в сопровождении мужчин вышла за ворота, набежали черные облака и закрыли луну. Речных пароходов на берегу реки почти не было видно. Сопровождающие схватили ее под руки, чтобы она не споткнулась, и помогли перебраться через холм к ожидавшему у берега кораблю.

«Что они собираются со мной сделать?» — думала Афра, когда мужчины, забрав у нее узелки, мягко подтолкнули ее на качавшиеся мостки, которые вели с берега на речную баржу. От воды поднимался ледяной воздух, смешивавшийся с вонью городских отходов.

Как на всех речных пароходах, на корме судна была деревянная надстройка, служившая команде для защиты от ветра и непогоды. Когда Афра взошла на борт, дверь каюты открылась.

— Ульрих, — пробормотала Афра. Больше она ничего сказать не могла.

Архитектор притянул Афру к себе. Какое-то время они молча обнимались, а потом Ульрих сказал:

— Пойдем, нам нельзя терять времени! — и мягко подтолкнул ее в каюту.

Окна были затемнены с обеих сторон. На столе горела свеча. Стоявшая в углу жаровня давала живительное тепло. Мужчины, которые привели девушку, положили здесь узелки.

— Я не понимаю ничего, — растерянно сказала Афра. — В городе говорят, что ты в тюрьме.

— Я и был там, — спокойно ответил Ульрих, как будто это все его не касалось. Он взял руки Афры в свои и добавил: — Мир зол, и победить его можно только злом.

— Что ты имеешь в виду, Ульрих?

— Ну, чем выше соборы, тем ниже мораль.

— Ты наконец объяснишь все или нет?

Ульрих фон Энзинген полез в сумку, вынул оттуда сжатую в кулак руку и протянул Афре. Она поняла все только тогда, когда он разжал кулак. На его ладони лежали три монеты.

— Все дело в цене, — усмехнулся он. — Нищий стоит пфенниг, тюремщик — гульден. А городской судья?

— Золотой? — спросила Афра.

Мастер Ульрих пожал плечами.

— Может, и два, и три… — Он ударил ладонью по двери и закричал:

— Отплываем, чего вы ждете?

— Все в порядке! — послышалось снаружи. Моряки подняли якорь и с помощью длинных шестов отбуксировали баржу к течению.

Было не совсем безопасно плыть на таком большом корабле, как речной пароход, ночью. Но корабельщик был опытным человеком. Между Ульмом и Пассау он знал каждый поворот, каждую банку и каждое течение. Он загрузил шерсть и лен с Бодензее. А за те деньги, которые предложил ему мастер Ульрих, он готов был сняться с якоря в любую минуту.

— Ты не хочешь знать, куда мы плывем? — спросил Ульрих.

Погруженная в свои мысли, Афра ответила:

— Мне не важна цель. Самое главное, что мы плывем вместе. Но, конечно, ты скажешь мне, куда же мы направляемся.

— В Страсбург.

Лицо Афры выражало удивление.

— Я не могу оставаться здесь после всего, что произошло. Даже если выяснится, что я не виновен в смерти Гризельдис, ненависть черни велика, и я не могу себе представить, как буду спокойно здесь работать. А что касается тебя, любимая, то, чтобы осудить тебя, они нашли бы причину.

Афра удрученно откинулась назад. У нее голова шла кругом от всего, что произошло. Страсбург! Она слышала об этом городе, одном из крупнейших в Германии, его называли наряду с Нюрнбергом, Гамбургом и Бреслау. Говорили, что его жители очень богаты и необычайно горды.

— Пергамент с тобой, не так ли? — голос Ульриха оторвал ее от размышлений. Афра кивнула и провела рукой по карману плаща.

— Хотя я уже не уверена, что он принесет нам пользу, — сказала она.

Ульрих фон Энзинген внимательно посмотрел на нее.

Речной пароход шел быстро. Время от времени в борт ударяли волны, звучавшие как неравномерные удары молота. Других звуков на реке не было. Когда занялся день и ветер разогнал низкие тяжелые тучи, Ульрих убрал занавеси с окон.

Афра разглядывала луга, сменявшиеся горными пейзажами. Спустя некоторое время она нерешительно сказала:

— Я же рассказывала тебе о монастыре, в котором нашла временное убежище. В библиотеке висела карта. На ней были нарисованы реки Рейн и Дунай, текущие с севера на юг и с запада на восток. Были видны большие города…

— К чему ты ведешь?

— Если я правильно помню карту, то Страсбург находится как раз в противоположном направлении тому, в котором мы сейчас плывем.

Ульрих рассмеялся.

— Тебя не обманешь. Но не беспокойся. Мы поплывем на корабле только до Гюнцебурга. Обманный маневр, на случай если наш побег обнаружат. В Гюнцебурге достаточно извозчиков, которые за деньги отвезут нас куда угодно.

— А ты еще умнее, чем я думала, — сказала Афра, с восторгом глядя на Ульриха.

В своем упоении друг другом они не заметили, что под окном их подслушивали и ловили каждое слово.