Пророки

Псалмы

Июль так и норовил их убить.

Сначала сжечь заживо. Потом задушить. А убедившись, что ни то ни другое не сработало, сделал воздух плотным, как вода, в надежде, что они утонут. Но ничего не вышло. Они только взмокли от пота и обозлились – на всех вокруг и друг на друга тоже. На Миссисипи солнце умеет пробираться и в тень, так что в иные дни даже под деревьями не найдешь прохлады.

Зато в такую жару совсем не тянуло к людям, а значит, и тоску по ним снести было легче. Раньше Самуэль с Исайей любили побыть в компании, но это было до того, как народ против них ополчился. Поначалу им казалось, что все поджимают губы, смотрят косо, морщат носы и качают головами просто потому, что от них воняет хлевом. А ведь они каждый день, перед самым закатом, уходили к реке, раздевались догола и чуть не час плескались в воде. Терлись листьями мяты, можжевельником и кореньями, пока остальные, вымотавшись в поле, разбредались по хижинам в поисках неуловимого покоя.

Но как бы тщательно Эти Двое ни мылись, люди, завидя их, продолжали цыкать зубом. И в конце концов они усвоили, что лучше просто держаться ото всех подальше. Не то чтобы стали вести себя неприветливо, нет, просто без особой нужды из хлева, ставшего им надежным убежищем, не показывались.

Прогудел рожок, возвещая конец работе. И солгал, как всегда, ведь работа никогда не заканчивалась – лишь останавливалась ненадолго. Самуэль поставил на землю ведро с водой, отступил на пару шагов и окинул хлев взглядом. Покрасить бы его не мешало, красная краска уже облупилась, да и белая тоже. «Вот и славно, – подумал он. – Пускай будет неприглядным, как истина». Не будет он ничего делать, пока Галифаксы прямо не прикажут.

Отойдя чуть вправо, Самуэль посмотрел на деревья, стеной вставшие на противоположном берегу бегущей за хлевом реки. Солнце уже потускнело и вот-вот готово было нырнуть в чащу леса. Обернувшись влево, туда, где белело поле, он разглядел силуэты людей с тюками хлопка на головах и спинах. Они брели к стоящим в отдалении повозкам и сбрасывали в них свою ношу. А по сторонам этого человеческого ручейка стояли Джеймс, старший надсмотрщик, и его подручные. Сам Джеймс взвалил ружье на плечо, другие же направляли стволы на работников, в любую минуту готовые выстрелить. Самуэль вдруг задумался, удалось бы ему побороть Джеймса? Тубаб, конечно, тяжелее его, да к тому же вооружен, но сойдись они в честном бою – как полагается, кулак на кулак, сердце на сердце – и Самуэль, наверное, смог бы его сломить. Пусть не как веточку, но как мужчину, чей конец уже не за горами.

– Может, подсобишь все же? – вдруг раздался рядом голос Исайи.

И Самуэль, вздрогнув от неожиданности, обернулся.

– Ты б лучше ко мне так не подкрадывался, – отозвался он, смущенный тем, что его застали врасплох.

– Да кто подкрадывается? Подошел просто. Но ты, гляжу, занят очень, в чужие дела лезешь…

– Вот еще, – фыркнул Самуэль и махнул рукой, словно отгоняя комара.

– Дак подсобишь мне загнать коней в стойла или нет?

Самуэль закатил глаза. Уж такой этот Исайя послушный. Может, даже и не послушный, но зачем отдает себя им так всецело и с такой готовностью? Самуэлю казалось, что это он от страха.

Исайя тронул его за спину и, улыбнувшись, направился к хлеву.

– Похоже на то, – прошептал Самуэль и пошел следом.

Они распрягли лошадей, напоили их, дали каждой по охапке сена, а оставшееся смели в левый передний угол, поближе к аккуратно сложенным снопам. Самуэль работал неохотно, фыркал, вздыхал и тряс головой. Исайя же, наблюдая за ним, только посмеивался, хотя и понимал, как опасно может быть такое настроение. Однако утешение здесь приносили даже мельчайшие проявления непокорства.

Когда они закончили работу, уже стемнело и на небе показались звезды. Исайя снова вышел на улицу, оставив Самуэля беситься в одиночестве. Вот он какой, его личный бунт, – стоять, прислонившись к обрамляющему хлев деревянному забору, и смотреть вверх. «Ишь, столпились», – пробормотал он, разглядывая звезды. И задумался: что, если небу тяжко от такого изобилия? Что, если усталая ночь однажды стряхнет их с себя и все вокруг поглотит тьма?

Самуэль похлопал Исайю по плечу, пробуждая его от грез.

– Ну и кто из нас теперь лезет не в свое дело?

– Будто у неба есть дела, – ухмыльнулся Исайя. – К тому же я-то свою работу уже закончил.

– Ишь какой славный раб. – Самуэль ткнул Исайю пальцем в живот.

Тот рассмеялся, отошел от изгороди и направился обратно к хлеву. У самых дверей остановился, подобрал с земли несколько камешков, швырнул в Самуэля и с криком «Ха!» скрылся внутри.

– Мазила! – выкрикнул тот в ответ и припустил за ним.

Парни принялись носиться по хлеву. Самуэль все силился поймать Исайю, но тот каждый раз с хохотом уворачивался. Наконец Самуэль с разбегу напрыгнул ему на спину, и оба ничком повалились в свежее сено. Исайя ерзал под Самуэлем, пытаясь высвободиться, но смех совсем лишил его сил. Самуэлю только и оставалось, что повторять: «Ага, как же» – и улыбаться ему в затылок. Позади шумно дышали и фыркали кони. Похрюкивала свинья. Коровы звуков не издавали, лишь переступали ногами, позвякивая колокольчиками на шеях.

Они поборолись еще немного, но вскоре Исайя сдался, и Самуэль ослабил хватку. Тогда они перевернулись на спины и увидели прореху в крыше, сквозь которую лился бледный лунный свет. Обнаженные груди их тяжело вздымались, с губ срывалось хриплое дыхание. Исайя вскинул руку, словно пытаясь заслонить ладонью мягкое свечение, но то все равно просочилось между пальцами.

– Надо бы кому-то из нас крышу подлатать, – сказал он.

– Попустись уже. Хоть сейчас не забивай себе башку работой, – бросил Самуэль жестче, чем собирался.

Исайя обернулся к нему. Проследил взглядом очертания профиля: выдающиеся вперед пухлые губы, короткий широкий нос, торчащие во все стороны спутанные вихры. Потом перевел взгляд ниже, на влажную от пота грудь Самуэля, которую лунный свет облил серебристой краской. Исайя как завороженный следил, как она вздымается и опадает.

Самуэль ответил ему таким же нежным взглядом. Исайя улыбнулся. Ему нравилось наблюдать, как Самуэль дышит, приоткрыв рот, как поджимается его нижняя губа, а язык прячется за щеку, придавая ему шкодливый вид.

– Умаялся? – спросил он, тронув Самуэля за руку.

– Да вроде должен бы. А как будто и не.

Исайя подкатился ближе и прижался к нему. Кожа в том месте, где соприкоснулись их плечи, тут же взмокла. Шершавая ступня задела другую. Самуэля невесть почему бросило в дрожь, и он тут же рассердился на себя за такую открытость. Но Исайя его злости не разглядел, напротив, ему показалось, что Самуэль так и манит его к себе. Приподнявшись, он забрался на него верхом – Самуэль дернулся, затем расслабился. Исайя медленно, нежно обвел языком его сосок, и тот ожил у него во рту. С губ обоих сорвались хриплые стоны.

Как не похоже все это было на их первый поцелуй. Когда это случилось? Сезонов шестнадцать назад или больше? Временами года считать было проще, чем лунами, ведь та порой тоже проявляла строптивый норов и не показывалась на глаза. Исайя точно помнил, что в ту пору, когда они впервые замерли на нетвердых ногах, не смея от стыда поднять друг на друга глаза, яблоки висели на деревьях крупные и алые, как никогда. Сейчас он наклонился и припал губами к губам Самуэля. Тот лишь слегка отпрянул. С каждым поцелуем он становился податливее. Схватка, во время которой ему так хотелось придушить не то Исайю, не то самого себя, была позади, наступило перемирие. Напоминанием о ней остались лишь беспокойные искорки в уголках глаз и легкая горчинка в горле. Но и их вскоре вытеснило другое.

Они даже не дали друг другу раздеться до конца. Штаны Исайи застряли где-то в районе колен, Самуэля – болтались на щиколотках. Сгорая от нетерпения, они сплелись в стоге сена, яростно толкаясь друг в друга, и бледный свет луны освещал лишь подошвы Самуэля и темные бедра Исайи.

Наконец, оторвавшись друг от друга, они скатились с сена и распластались на земле в полной темноте. Страстно хотелось дойти до реки и выкупаться, но оба так вымотались, что двигаться было неохота. И они молча сошлись на том, что лучше полежат еще, по крайней мере, пока не выровняется дыхание и не утихнут спазмы, сотрясающие тело.

В темноте было слышно, как переминаются с ноги на ногу животные и как люди в близлежащих хижинах не то поют, не то плачут. И то и другое было вполне вероятно. Но отчетливее всего слышался доносившийся из Большого Дома смех.

И, хотя Самуэля отделяли от смеющихся как минимум две стены и довольно значительное пространство, он обернулся на звук и прислушался, стараясь различить голоса. Кажется, парочку даже узнал.

– Ничего не меняется. Лицо, может, и новое, а язык все тот же, – сказал он.

– Ты про что? – спросил разглядывавший крышу Исайя, обернувшись к нему.

– Про них.

Исайя набрал в грудь побольше воздуху, медленно выдохнул. И кивнул.

– И как нам быть? Лупить по лицу? Резать язык?

Самуэль рассмеялся.

– Лупили уже. А язык-то и без того раздвоенный. Видал змею, а? Сам знаешь, от них лучше подальше держаться. Пусть себе ползают без нас.

– Сдается, выход только один: удрать?

– Раз лицо, само того не понимая, не желает слушать… Раз язык не уступает… Значит, да.

Самуэль вздохнул. Он-то, в отличие от Исайи, темноты не боялся. Темнота – это спасение, в ней всегда можно раствориться. Если где и был спрятан ключ к свободе, то только в темноте. А все же кто знает, что стряслось с теми, кто забрел в необитаемые земли? Должно быть, одни стали деревьями. Другие – илом на дне реки. Третьи проиграли, бегая в горах наперегонки со львом. Четвертые просто умерли. С минуту Самуэль лежал неподвижно, слушая, как дышит Исайя. Затем сел.

– Идешь?

– Куда?

– На реку.

Исайя обернулся, но ничего не ответил. Просто смотрел в то место, откуда раздавался голос Самуэля, и пытался различить его силуэт. Впереди будто лежала одна сплошная темень, наконец Самуэль шевельнулся и отделил живое от мертвого. Но что это за звук?

Показалось, будто на расстоянии что-то скребется.

– Слышишь? – спросил Исайя.

– Чего?

Исайя замер. И шорох стих. Он снова растянулся на земле. Самуэль зашевелился, кажется, собираясь встать.

– Погоди, – прошептал Исайя.

Самуэль цыкнул, но все же снова улегся рядом с ним. И стоило ему устроиться, как скрип вернулся. Сам он его не слышал, но видел, как Исайя всматривается в угол возле лошадиных стойл, откуда, как видно, шум и доносился. Исайе вдруг почудилось, что что-то проглянуло из тьмы. Крошечная точка вроде звездочки. Она все росла, росла и вдруг обернулась той ночью, когда его привезли на плантацию.

В повозке, запряженной лошадьми, их было двадцать, а может, и больше. Запястья и щиколотки им сковали одной цепью, отчего двигаться было почти невозможно. Некоторым нацепили на головы металлические шлемы, из-под которых эхом доносились их голоса и хриплое дыхание. Из-под врезавшихся в ключицы железных обручей сочилась кровь, стекая струйками вниз, к пупку. Кружилась голова. Все в повозке были голые.

Исайе казалось, они целую вечность ехали по ухабистой пыльной дороге. Ночами тела их глодали комары, а днем нещадно жгло солнце. Но дождям они радовались – ведь тогда те, кто без шлемов, могли попить сами, не дожидаясь милости вооруженных надсмотрщиков.

Когда же наконец добрались до Пустоши – именно так народ украдкой называл плантацию Галифаксов, он ничего не смог различить, кроме тусклого света, лившегося из Большого Дома. Людей одного за другим начали выволакивать из тележки. Все хромали и спотыкались, не чувствуя ног. Одни не могли стоять под весом шлемов, другие с трудом переставляли ноги, ведь за ними волочились трупы тех, кто не дожил до конца поездки. Исайя в то время был так мал, что даже не разглядел человека, который поднял его и понес на руках, хотя у самого подгибались колени.

– Я тебя отнесу, кроха, – с трудом выговорил он сухим отрывистым голосом. – Матушка твоя взяла с меня обещание. Я должен назвать тебе твое имя.

А после все провалилось в черноту.

Когда Исайя пришел в себя, уже наступило утро, и все они, живые и мертвые, по-прежнему скованные вместе, лежали на земле у края хлопкового поля. Ужасно хотелось пить и есть тоже. Он первым из всех приподнялся, сел и сразу же увидел, что по тропинке к ним идут люди с ведрами в руках. Там и совсем дети были, одного с ним возраста. Они принесли им воду и пищу. Вернее сказать, нечто отдаленно напоминающее пищу – свиную требуху, щедро сдобренную специями, чтобы не так горчила во рту и легче проглатывалась.

К Исайе подошел мальчик и поднес к его лицу ковш. Зажмурившись, Исайя приоткрыл рот и принялся жадно глотать, чувствуя, как стекает с губ теплая сладкая вода. Напившись, он взглянул на мальчика, но поначалу почти ничего не разглядел – сильно слепило солнце. Тогда мальчик шагнул в сторону, заслонив собой свет, и глянул на Исайю большими недоверчивыми глазами. Подбородок его торчал вперед чересчур гордо для человека, вынужденного жить в таких условиях.

– Еще будешь? – спросил мальчик по имени Самуэль.

Пить больше не хотелось, но Исайя все равно кивнул.

Темнота вернулась, и Исайя ощупал себя, чтобы убедиться, что он не ребенок. Конечно же, это он, взрослый. Но явившееся из мелькнувшей в темноте искры видение ясно доказывало: время может исчезнуть в любой момент. Как вернуть его, Исайя пока не понимал.

Конечно, наверняка не скажешь, но, судя по этому воспоминанию, они с Самуэлем примерно одного возраста. Выходит, в тот первый раз им было по шестнадцать или семнадцать. А теперь почти двадцать, если он верно посчитал времена года. Но сколько же всего они еще не успели друг другу сказать. Иногда лучше молчать кое о чем, чтобы не сломить дух. Молчать, пока работаешь, ешь, спишь, играешь. И особенно пока совокупляешься. Чтобы выжить, нужно передавать другим то, что понял сам, не обнажая суть, а искусно ее обходя. Только дурак станет демонстрировать раны людям, которым не терпится сунуть в них обслюнявленные пальцы.

Молчали оба – не столько осознанно, сколько потому, что так повелось. Однако это всеобщее молчание способно было вызвать великие разрушения. Лежа в темноте и грезя наяву, Исайя вдруг услышал:

– А ты никогда не задумывался… где сейчас твоя матушка?

И тут же понял, что сам произнес эти слова, хотя вроде как и не собирался. Будто бы из горла вырвался чужой голос, но очень похожий на его собственный. Свой, да не свой. Чей же тогда? Исайя осекся, подполз ближе к Самуэлю, ощупью нашел его в темноте и положил руку ему на живот.

– Я не про то… Я не хотел…

– Сначала плюешь, а потом силишься поймать, когда уже изо рта выскочило? – спросил Самуэль.

Исайя смутился.

– Да не собирался я… Оно само…

– Угу, – проворчал Самуэль.

– Я… Бывает с тобой такое, что слышишь голос и думаешь, он не твой? А потом понимаешь, что все же твой? И жизнь свою видишь, словно со стороны. Сам не знаю, как объяснить… – пробормотал Исайя.

Он вдруг испугался, что повредился умом. Такое нередко случалось на плантации: рассудок уходил в тень, чтобы телу легче было выжить, рот же продолжал нести околесицу. Чтобы успокоиться, Исайя принялся гладить Самуэля по животу. И вскоре обоих начало клонить в сон. Веки Исайи налились тяжестью. Он почти уже уснул, когда его вдруг снова разбудил собственный язык.

– Что, если где-то у тебя внутри – в крови, может, или в самом нутре, еще сохранилось ее лицо? – к изумлению Исайи, слова хлынули наружу бурно, словно прорвав плотину. – Что, если это его ты видишь, когда глядишься в речную воду?

Наступила тишина, а затем Самуэль резко втянул воздух.

– Может, и так. Наверняка никогда не узнать, – наконец ответил он.

– Почувствовать-то можно, – выпалил Исайя.

– А?

– Говорю, почувствовать…

– Нет. Я не тебе. Забудь, – сказал Самуэль. – Пошли к реке.

Исайя попытался было встать, но у тела его имелись свои планы – оно хотело и дальше лежать рядом с Самуэлем.

– Я-то своих матушку и папашу помню, но только плачущими. Кто-то вырвал меня у них из рук и понес, а они стояли и смотрели, и небо над ними было такое огромное. Я тянул к ним руки, а они делались все меньше и меньше. А потом только крики остались, и больше ничего. Я и сейчас к ним тянусь, а хватаюсь за пустоту.

Оба замерли – Исайя от нахлынувших воспоминаний, Самуэль, пораженный его рассказом. С минуту они молчали. А затем Самуэль обернулся к Исайе.

– Так ты знал своего папашу?

– Меня принес сюда мужчина, – ответил Исайя, вслушиваясь в историю, что рассказывал его собственный голос. – Не папаша, однако он сказал, что знает мое настоящее имя. Но так мне его и не назвал.

Он вдруг увидел собственную руку, маленькую, отчаянно пытающуюся ухватиться за что-то в царящей в хлеву темноте – прямо как в тот день. И подумал, что, наверное, тянется не только к матери и отцу, но и ко всем стоящим за ними поблекшим от времени людям, чьи имена так же канули в вечность, а кровь пропитала землю. Чьи крики теперь стали шепотом – шепотом, который будет звучать до скончания времен. Самуэль схватил его руку и уложил обратно себе на живот.

– Вот здесь что-то… – сказал он.

– Что?

– Да так.

Исайя снова принялся гладить его, и это придало его голосу силы.

– Последнее, что я от них услышал, было «койот». Все в толк взять не могу, зачем они это сказали?

– Может, предостеречь хотели? – предположил Самуэль.

– От чего же?

Самуэль уже открыл было рот, но Исайя этого не увидел. Перестал гладить Самуэля по животу и положил голову ему на грудь.

– Ну его, неохота больше об этом. – Голос его сорвался. Он покрепче прижался мокрой щекой к груди Самуэля.

– Угу, – покачал головой тот.

Огляделся по сторонам, обнял Исайю покрепче и закрыл глаза.

Река подождет.